Изложенное позволяет сделать ряд теоретических обобщений. Пять десятилетий послевоенного развития в Восточной Азии произвели глубокие изменения в структуре региональной подсистемы, характере отношений между входящими в нее странами, направлении взаимных тяготений. Начав складываться в конце 40-х годов как лидерская, азиатско-тихоокеанская подсистема оставалась на протяжении большей части 50-х годов в своих основных чертах биполярной — своего рода уменьшенной до региональных масштабов проекцией глобальной биполярности. Но к началу 60-х годов проступила ее структурная специфика. Региональная подсистема стала развиваться более автономно по отношению к общемировым соотношениям сил и возможностей.
Эта автономность в структурном смысле выразилась в изменении внешнеполитической ориентации Китая, политика которого перестала быть функцией от советско-американской конфронтации и приобрела самостоятельное значение. За 60-е годы Китай эмансипировался от роли элемента региональной среды и выдвинулся на лидерское положение в Восточной Азии. В регионе стала прорисовываться «трехполярная» структура отношений, которая противоречила биполярности, сохранявшейся на глобальном уровне.
Вслед за КНР на роль регионального лидера, прежде всего экономического, в 70-х годах стала выдвигаться Япония, утверждение которой в лидерском качестве оказалось новым шагом к трансформации региональных отношений в подсистему, которая не могла считаться многополярной в полном смысле слова из-за сохранявшегося колоссального отрыва СССР и США от других региональных лидеров по совокупности своих возможностей, но одновременно не была и в чистом виде биполярной.
Фактически в 70-х и 80-х годах в АТР существовала комбинированная, «сдвоенная» структура, в которой военно-силовая биполярность отношений СССР и США накладывалась на «треугольную» конфигурацию интересов основных политических игроков (СССР, США и КНР). С конца 80-х годов эта структура еще более усложнилась, став «строенной» в той мере, как на прежний «сдвоенный» контур региональных отношений стал проецироваться «четырехугольник» интеграционных устремлений старых и новых экономических лидеров — Японии, США, НИС-АСЕАН, а также КНР.
Эта новая «слоистая» структура отношений в тихоокеанской Азии тоже не может считаться типично многополярной. США и Россия остаются силовыми лидерами региона при том, что Соединенные Штаты могут считаться в этом отношении абсолютным региональным и глобальным лидером. О сопоставимости возможностей тихоокеанских стран по-прежнему не может идти речь, а в той мере, как такая сопоставимость является структурным признаком многополярности, нет оснований считать региональную структуру многополярной. Она остается структурой переходного типа, обладая признаками одновременно одно-, би- и многополярных отношений. Поэтому вряд ли аналитически корректно было бы пытаться объяснить феномен восточно-азиатской стабильности через призму неразрешенного спора между сторонниками и противниками биполярного или многополярного типов регулирования мировой политики.
Объяснение причин стабильности в Восточной Азии возможно найти, как представляется, не в плоскости со- или противопоставления биполярности и многополярности, а, скорее, в сфере анализа соотношений между, с одной стороны, ролью лидеров региональной подсистемы, каждый из которых в военно-политическом отношении тяготел к действиям в одиночку, и с другой — региональной политической среды в целом, которая в 90-х годах (благодаря укреплению позиций малых и средних стран и их взаимной координации) «уплотнилась» до такой степени, что приобрела способность если не направлять политику лидеров, то существенно сковывать те ее проявления, которые в условиях неплотной региональной среды 40-70-х годов результировались в крупные региональные конфликты.
Говоря по-другому, стабильность в Восточной Азии связана не столько с изменением соотношения сил между ведущими державами (СССР и США), сколько с изменением поведения каждой из них в отношении массы своих менее крупных, но активных и умелых в дипломатическом отношении соседей, сумевших навязать лидерам тип взаимно сдержанного поведения и побудить их отказаться от установления в отдельных частях региона тотального контроля, подобного тому, который США и СССР имели над Западной и Восточной Европой в 1945-1990 гг. Вашингтон, Москва, Пекин, Токио и сами малые и средние страны смирились с наличием «тлеющих» конфликтов (в Корее, Камбодже, вокруг Курил, Сэнкаку, Спратли и т. д.), но зато избавили региональную структуру от кожуха статики региональных соотношений, наличие которого теоретически могло обеспечить стабильность, наподобие европейской, но разрушение которого, вероятно, спровоцировало бы мощные волны нестабильности, сходные с конфликтами на Балканах и постсоветском пространстве.
Эволюция структур региональной стабильности в Тихоокеанской Азии во второй половине ХХ в. привела к формированию в этой части мира своеобразной модели «пульсирующей», динамической стабильности, для которой характерно наличие относительно большого числа неурегулированных, но «адаптированных» конфликтов, которые, создавая теоретически более высокий конфликтный потенциал, на практике не результируются в крупный региональный конфликт благодаря особому механизму систематического сбрасывания возникающих в межгосударственных отношениях перенапряжений. Основными принципами работы этой модели являются свободное соприкосновение конфликтных устремлений и сопряженные с этим «регулярные» и «регулируемые» трения [1], перерастание которых в острое столкновение блокируется наличием потенциала совпадающих интересов, активно конструируемых самими взаимодействующими государствами [2].
Иными словами, стабильность предохраняется не через взаимную изоляцию спорных устремлений, а через саморегулирование комплекса отношений, в котором общие выгоды от партнерства уравновешивают потенциал разногласий и позволяют его постепенно, систематически «разряжать» — в том числе и через политические и экономические трения, периодически достигающие значительной остроты, но все же остающиеся в рамках рационального взаимодействия.
Структурной особенностью региональных отношений по сравнению с европейскими остается их преимущественно горизонтально-опоясывающая ориентация. В регионе не сложилось своего единого силового центра или двух центров, какими были НАТО и Варшавский договор в Европе. Соответственно, не было и выраженной «вертикальной» иерархичности региональных военно-силовых отношений. Конфигурацию взаимоотношений местных стран по вопросам обеспечения стабильности, в том виде, как она стала складываться в 90-х годах, можно описать как интеграционно-силовую — по контрасту с конфронтационно-силовой , как она сложилась в Европе. Взаимодействие по вопросам предупреждения нестабильности в Восточной Азии тяготеет к направленности в сторону «позитивного» вовлечения стран — источников потенциальной опасности (КНР, России, Японии, Вьетнама) — в общий диалог вокруг региональных озабоченностей, тогда как в Европе речь шла о взаимной изоляции и противопоставлении потенциалу гипотетического агрессора собственного превосходящего силового потенциала.
Вряд ли, конечно, можно считать, что сложившаяся в Тихоокеанской Азии горизонтально-опоясывающая интеграционно-силовая структура является чисто кооперационной моделью, своего рода естественным порождением эпохи окончания «холодной войны». Скорее всего, речь идет о некой переходной форме от конфронтационной к кооперационной. Устраняя структурное противопоставление государств, она, несомненно, создает условия для свободного соприкосновения, взаимодействия их взаимно противоречащих интересов; но, вместе с тем, эта модель не содержит стимулов к формированию совпадающих интересов; тем более, она не отражает и их наличия. Фактически речь идет о соединении двух типов стабильности — статической и динамической — в некое подобие суперструктуры, в рамках которой более архаичный, статический тип в перспективе растворится, а сама структура сможет приобрести гомогенность на основе динамического типа.
Оценивая послевоенные десятилетия, можно заметить, что во второй половине 40-х годов ССCР и США в своей восточно-азиатской политике пытались руководствоваться принципами отказа от взаимной конфронтации на основе традиционной логики обеспечения стабильности через статику региональных отношений — обеспечение статус-кво и приобретение сфер влияния подобно тому, как это делалось в Европе.
Как очевидно, время в восточно-азиатской подсистеме обладало определенной автономностью по отношению к европейскому в том смысле, что нарастание конфронтационности между Советским Союзом и Соединенными Штатами в Европе, с одной стороны, и в Тихоокеанской Азии — с другой, протекало асинхронно; рубеж между взаимной сдержанностью и явной конфронтационностью в советско-американских отношениях в АТР прошел по месяцам между провозглашением КНР в октябре 1949 г. и началом Корейской войны в июне 1950 г. — то есть «холодная война» в этой части мира началась приблизительно на два года позже, чем план Маршалла и Берлинский кризис 1948 г. выявили смысл расстановки позиций в Европе.
В структурном смысле важнейшей причиной обострения советско-американских отношений на рубеже 50-х годов оказалась объективная невозможность применить формулу раздела сфер влияния к материковому Китаю в результате полной нежизнеспособности режима Чан Кайши на фоне успешной линии Мао Цзэдуна на канализацию национального подъема населения Китая в русло контролируемого компартией движения социального протеста.
Советское руководство и американские администрации в 50-х годах, по разным причинам и в разной степени, недооценили фактор китайского и, в более обширном смысле, восточно-азиатского революционного национализма, противостояние которого сначала с «буржуазным Западом», а затем и с «оппортунистическим Востоком» стало важнейшим системообразующим фактором конфликтности региональных отношений; вследствие структурного противостояния с претендовавшим на самостоятельную роль местным национализмом биполярность в Восточной Азии стала разрушаться, так и не успев устояться в сколько-нибудь развитой и структурно завершенной форме; уже в начале 60-х годов биполярной структуры в регионе фактически не существовало.
Невозможность ввести региональные отношения в рамки «конфронтационной стабильности» на биполярной основе подобно тому, как это делалось Советским Союзом и Соединенными Штатами на глобальном уровне после Карибского кризиса 1962 г., обусловило преобладание в АТР до начала 70-х годов дестабилизирующих тенденций, наиболее опасными проявлениями которых стали Вьетнамская война и советско-китайский конфликт, достигший кульминации в 1969 г.
Одной из главных причин региональной нестабильности этого периода была утрата «старыми лидерами», то есть США и СССР, контроля над региональной ситуацией как вследствие эмансипации Китая от роли младшего партнера Москвы, так и отставания американской политической мысли в осознании возможностей сотрудничать с восточно-азиатским национализмом иначе, чем на основе западного понимания демократических ценностей.
Вместе с тем, конфликтность 60-х годов во многом была неизбежным результатом «конфронтационной стабильности» между СССР и США на глобальном уровне, фактически означавшей принятие обеими сверхдержавами логики «гибкого реагирования», в соответствии с которой конфликт «вытеснялся» непосредственно из советско-американских отношений на периферию мировой системы, в том числе периферию восточно-азиатскую.
Относительная стабилизация восточно-азиатской подсистемы стала происходить в 70-х годах; это была стабилизация на конфронтационной основе, однородная с той, которая наступила в Европе на десятилетие ранее — на базе взаимной сдержанности СССР, США и КНР, опасавшихся оказаться в прямом конфликте друг с другом; вместе с тем, более сложная конфигурация восточно-азиатской подсистемы, в частности, неспособность СССР или США подчинить КНР и включить ее в состав «своего полюса», определила более высокую степень подвижности, гибкости региональных отношений, возможность малых и средних стран уклониться от «выравнивания» на тот или иной центр силы подобно тому, как это было неизбежно для большинства стран Европы.
Эта «зыбкость» региональной среды позволила ей в 70-х годах приобрести относительно самостоятельную политическую роль, малые и средние страны смогли привлечь к себе внимание перспективных стран-доноров, с помощью которых произошла и экономическая консолидация «фоновых» государств; последние в 80-х годах на базе экономических успехов приобрели новые политические качества «коллективного игрока».
Наличие этой массы не вовлеченных, не интегрированных в межлидерские противостояния фоновых стран, составляющих собственно региональное «пространство», стало амортизирующей субстанцией, в которой вязли межлидерские и иные противоречия, теряя свою остроту, позволяя переключать внимание с политических противоречий на интересы хозяйственного сотрудничества, освоения экономического пространства малых и средних стран, вовлечения их в выгодные для лидеров модели экономико-политических отношений; плотное и одновременно вязкое «пространство», состоявшее из малых и средних государств, не обладало твердостью жестко сцементированных в блоки европейских союзов, но оно было лишено и их хрупкости, неспособности к самотрансформации и саморегулированию в условиях распада биполярности и кризиса традиционной модели миросистемного регулирования.
В середине 90-х годов ядром, вокруг которого формируются подходы региональных стран к обеспечению стабильности, стали отношения Китайской Народной Республики с ее южными соседями и потенциальные точки нестабильности в зоне островов Спратли и Тайваня; внешними стабилизирующими каркасами этого ядра выступают союзы США с Японией и Южной Кореей, а также отношения, в которых реализуется взаимодействие России как с самим Китаем, так и с американской стратегической системой в АТР.
В условиях мирной обстановки, в отсутствие конфронтации между Россией и КНР китайская сторона имеет благоприятные шансы невооруженным путем реализовать свои колоссальные геополитические и геоэкономические преимущества в отношениях с Россией, в частности, посредством проецирования демографической мощи на недонаселенные пространства русского Дальнего Востока; в такой ситуации требуется серьезное переосмысление вопроса о потенциальных партнерах России в ее взаимодействии с «китайским вызовом».
При всех обстоятельствах Россия заинтересована в сохранении конструктивных и добрососедских отношений с КНР, однако не ценой оказания содействия наращиванию оборонного потенциала КНР, который по-прежнему остается одним из наиболее быстрорастущих и потенциально грозных в Восточной Азии.
Главным условием стабильности русского Дальнего Востока является его экономическое благополучие и политическая управляемость, исключающая сепаратистские тенденции. Важным элементом государственной политики на дальневосточном направлении представляется разработка программы демографической поддержки дальневосточных регионов, финансируемой в том числе и за счет иностранных капиталовложений, целевое привлечения которых в необходимых масштабах может стать условием разрешения российско-японского спора вокруг южной части Малой Курильской гряды.