Национальные интересы россии и перспективы ее региональной политики
Рост экономической и политической неустойчивости в России, сокращение ее возможностей проводить активную военную политику привели к тому, что российское присутствие в АТР, и ранее бывшее в основном окраинным, в 90-х годах стало таковым еще более. Представляется, что периферийное положение России в АТР может считаться сегодня и в обозримой перспективе устойчивой данностью и в этом смысле cлужить исходной аналитической посылкой любого рационального исследования.
Для привычного утверждения: «Россия/СССР — великая тихоокеанская держава», конечно, есть, как минимум, одно веское основание. Географически русский Дальний Восток — два края (Приморский и Хабаровский), четыре области (Амурская, Камчатская, Сахалинская и Магаданская), одна автономная республика (Саха-Якутия) и одна автономная область (Еврейская) общей площадью 6,2 млн. кв. км — составляет 36,4% территории Российской Федерации и действительно образует пояс (за исключением, возможно, Якутии), природно-экономически тяготеющий к тихоокеанскому побережью.
Однако этот факт, как показывает опыт, не преобразуется автоматически в прочность российских позиций на Тихом океане. Более того, эти позиции были и остаются уязвимыми в силу, по меньшей мере, трех фундаментальных обстоятельств: суровых климатических условий [1], обусловленного ими крайне слабого демографического присутствия России в районах к востоку от Байкала [2] и острой недостаточности транспортно-коммуникационной сети, связывающей европейскую часть России с дальневосточной [3]. Сочетание трех этих факторов во многом определяет экономическое отставание дальневосточных территорий в рамках концепции жестко централизованного государственного устройства, следование которой рассматривается российской политической элитой в качестве одного из главных условий выживания Федерации.
90% территории русского Дальнего Востока приходится на зону вечной мерзлоты. Не удивительно поэтому, что на площади 6,2 млн. кв. км проживает (по данным 1992 г.) всего 8,16 млн. чел. Для сравнения: в одной только китайской провинции Хэйлунцзян (при наличии 21 других и еще пяти автономных районов), граничащей с дальневосточными территориями России, на площади 469 тыс. кв. км проживало (по данным 1984 г.) свыше 33 млн. чел. Причем 76% всех россиян живет в крупных городах, а 24% — разбросаны на пустынном пространстве сельских районов. Основные обжитые южные части зоны с относительно благоприятным для жизни и сельского хозяйства климатом тянутся узкой и длинной полосой вдоль границы России с КНР и Монголией в ареале, прилежащем к старой Транссибирской железной дороге. Хотя строительство Байкало-Амурской магистрали, проложенной на несколько сот километров севернее Транссиба, было завершено в основном в 1984 г., даже пояс, оказавшийся между старой и новой железнодорожными ветками, по сути дела, остается экономически не освоенным.
В дальневосточных районах сосредоточено 98% запасов натуральных алмазов Федерации, 50% золота, 80% олова, 30% древесины. На эту часть страны приходится 58,3% всей продукции рыболовства. Через тихоокеанские порты проходит 50% всего экспортного товаропотока. Но при этом регион слабее обеспечен энергосырьем (7,4% российских запасов природного газа, 5,2% каменного угля, 3,7% нефти) и железной рудой (5,5%). Продукция добывающей промышленности составляет 16,7% общероссийской, зато машиностроения — всего 3,1%, а легкой промышленности — 1,2%. Уровень жизни населения в этой части страны, по данным российских исследователей, на 40% ниже черты бедности{476}.
Эти данные известны и не раз приводились для отстаивания бесспорного, как представляется, тезиса о необходимости активизировать тихоокеанскую политику России. Не пытаясь изыскать новые аргументы в его пользу, стоит подчинить рассуждение более конкретной задаче — нащупать параметры «реалистического минимума» российского курса — то есть умеренно-консервативной линии, которая, подведя черту разрушению советского внешнеполитического наследия, была бы способна стабилизировать позиции России в АТР на основе реально имеющихся возможностей уже сегодня, не дожидаясь наступления влекущей, но вряд ли близкой поры так называемого органического вхождения в структуры региональной экономической интеграции, к которой дальневосточные районы не готовы и не могут быть готовы скорее, чем это возможно в условиях текущей макроэкономической ситуации в России, если, разумеется, оставаться в рамках презумпции территориального единства страны — как то и избрано в нашем исследовании.
Иначе говоря, при всех разговорах о пользе активизации тихоокеанской политики, невозможно забывать о том, что ее рациональные пределы жестко ограничены природно-историческими обстоятельствами — недонаселенностью русского Дальнего Востока, наличием там демографического вакуума, при котором открытие дальневосточных территорий для хозяйственного взаимодействия с сопредельными странами в соответствии со стандартами тихоокеанского регионализма может граничить с необратимыми качественными изменениями ситуации на местах в направлении утраты Москвой политического контроля над тихоокеанской периферией.
Для начала, по-видимому, не обойтись без уточнения тезиса о тяготении российского Дальнего Востока к тихоокеанской зоне интеграции. Смысл уточнения — в том, что в силу природно-географической специфики дальневосточные районы Федерации, строго говоря, тяготеют не столько к самому Тихому океану, сколько к странам, контролирующим наиболее развитые, климатически и экономически благоприятные участки тихоокеанского побережья, из которого на долю самой России приходится малая и не лучшая часть.
Хотя тихоокеанский периметр России огромен, по-настоящему благоприятной для экономического развития и стратегического базирования является небольшой сектор, приходящийся на Приморье и Сахалин. Остальное — зоны особо сурового климата и побережье замерзающих в прибрежных частях Берингова и Охотского морей, из которых второе является к тому же полузамкнутым водным бассейном. Прямые выходы России в собственно океаническую зону не пропорционально малы и неудобны по сравнению с общей протяженностью ее тихоокеанского побережья — от мыса Дежнева на севере (Чукотка) до о. Хасан на юге (граница с КНДР).
Этим определяется геостратегическое обстоятельство, являющееся для тихоокеанской политики России ключевым: если рассматривать всю территорию Федерации к востоку от Байкала как единый ареал, то реализация присущих ему естественных экономгеографических тяготений к бассейну Тихого океана по-настоящему возможна не напрямую, а опосредованно, косвенно — через обеспечение проницаемости географической зоны, заключенной между российскими границами и тепловодными портами восточно-азиатского побережья — через территории Китая и Кореи.
Внутренний и внешний аспекты центробежности
Зависимость тихоокеанского статуса России от проницаемости Кореи и северо-восточных районов Китая для российских товаропотоков понималась в России еще в ХIХ в. Не случайно российское правительство вложило колоссальные средства в создание железнодорожной сети в Маньчжурии, из-за контроля над которой происходили на протяжении первой половины ХХ в. конфликты российского и советского правительств с Японией и Китаем. Эти споры отражали геополитическую данность — невозможность полноценного присутствия России на Тихом океане без свободы в любое время года неограниченно сообщаться с той зоной побережья Восточно-Китайского и Южно-Китайского морей, которая, смыкая воедино побережья Китая, Кореи, Японии, Тайваня и стран ЮВА, природно предназначена на роль экономического центра региона{477}.
Другое дело — каким образом обеспечивалась эта проницаемость. В разные исторические периоды бывало по-разному. Но с началом советско-китайского конфликта 60-х — 80-х годов Северо-Восточный Китай (пров. Хэйлунцзян, Гирин, Ляонин) проницаемым для советских интересов не был, а проницаемость для них Кореи была существенно подорвана как хроническими колебаниями в отношениях с КНДР, так и полным отсутствием контактов с Южной Кореей вплоть до начала «перестройки».
В настоящее время ситуация изменилась. Во-первых, более или менее свободное экономическое общение России с двумя Кореями позволяет ей рассчитывать на расширение доступа к Желтому и Восточно-Китайскому морям. Во-вторых, нормализация отношений с КНР в 1989 г. открыла дорогу сотрудничеству с Китаем. Политические препятствия для него устранены и, если бы Москве и Пекину удалось прийти к взаимопониманию в отношении перспектив двусторонних отношений, историческая задача восстановления проницаемости бывшего маньчжурского пространства для российских экономических интересов на Тихом океане могла бы быть решена.
Однако обе означенные перспективы характеризуют, скорее, будущее российских интересов в регионе, чем их настоящее. Сегодня актуальной задачей кажется не восстановление проницаемости зоны к югу от дальневосточных границ России, а предотвращение деградации российских позиций к северу от них. Причин для беспокойства в этом смысле, как минимум, две — упадок демографического присутствия России в дальневосточных районах и неурегулированность вопроса о разграничении властных полномочий между Москвой и администрациями местных краев и областей.
И то, и другое связано с кризисной экономической и социально-политической ситуацией на Дальнем Востоке. Эта зона не очень привлекательна как объект приложения иностранного капитала, в ней отсутствуют достаточные ресурсы рабочей силы, сравнимой по квалификации, дисциплинированности, мотивации и дешевизне с теми, что имеются в других тихоокеанских странах. На большинстве промышленных предприятий имеется лишь старое оборудование, производственные сооружения ветхи. В регионе практически повсеместно отсутствует современная деловая инфраструктура, системы связи и транспорта и т. д. {478}
Эти слабости усугублены дополнительными трудностями: а) свертыванием федерального финансирования местных социальных программ; б) сокращением вооруженных сил и средств на содержание армии и флота в дальневосточных районах; в) разрастанием местной предпринимательской активности, подталкивающей к развитию трансграничных связей на фоне разрушения центро-периферийных отношений в Федерации; г) отсутствием целенаправленной государственной политики в области транспорта, которая бы сдерживала отчуждение дальневосточной периферии России от ее европейской части; д) разбалансированностью отношений Центра и регионов, связанной с неудачной попыткой применить западный опыт федерализма к пространственно, географически и демографически иным условиям Российской Федерации.
Волна «суверенизации», во многом усиленная выходом самой России из Союза ССР, привела к подрыву административно-политических и психологических основ привязанности русского Дальнего Востока к европейской России. При отсутствии достаточной экспертной проработки западного опыта в российских условиях в недрах окружения президента Б. Н. Ельцина в 1991-1992 гг. сложилась формула отношений Центра и регионов, в соответствии с которой последние могли «взять столько власти, сколько они могли». Абсолютизация этой идеи и ее вольная интерпретация привели к дестабилизации отношений между субъектами Федерации и послужили оправданием бездействия власти в отношении сепаратизма как национальных автономий, так и некоторых русских территорий. Полусуверенный статус Татарстана, попытка самопровозглашения независимости Чечни и несостоявшийся факт создания Уральской республики — проявления этой тенденции.
На Дальнем Востоке попыток отделения до сих пор не было, хотя психологический фон для таковых существует хотя бы в силу отчетливых исторических воспоминаний о Дальневосточной республике (ДВР) 1920-1922 гг. (границы которой, правда, не совпадали с современным пониманием российского Дальнего Востока, поскольку в нее не входила Якутия, но входила Читинская область). Во всяком случае, острота проблемы территориальной целостности России ощущается и на востоке страны. Линии возможного раскола намечаются одновременно по трем осям — политической (либеральный/правый центр — коммунистическая/ левая периферия); межэтнической (русский европейско-сибирский массив — нерусские вкрапления и окраины) и региональной (столица — провинции).
Особую роль играют при этом экономические мотивации дальневосточных территорий, их естественное стремление выжить в условиях резкого сокращения финансовой поддержки местных бюджетов со стороны Москвы. К этому примешивается понятное желание администраций краев и областей увеличить поступления от переводимых на коммерческую основу отношений с Центром, найти альтернативные рынки сбыта для дальневосточного сырья за рубежом и обеспечить себя надежными источниками продовольствия, товаров массового спроса и, отчасти, промышленного оборудования — то есть продукции, обычно поступавшей на Дальний Восток из европейской части страны. Под углом зрения экономической выгодности местные власти приступили к расширению прямых торгово-хозяйственных связей с близлежащими странами Восточной Азии — Китаем, Южной Кореей, Сингапуром, Японией, что вполне закономерно было сопряжено с увеличением экономического присутствия этих государств на русском Дальнем Востоке.
Играя стимулирующую для экономического развития дальневосточных территорий роль, иностранное проникновение создало и политические проблемы, наиболее болезненная из которых оказалась связанной с быстрым ростом численности прибывающих в Россию китайских граждан, большая часть которых, пользуясь легальными и нелегальными средствами, оседает в экономически наиболее развитых районах русского Приамурья и Приморья.
За короткий срок с 1992 по 1994 г. китайское население на территории России выросло, по некоторым данным, до 2 млн. чел., превысив численность таких крупных по российским меркам «титульных меньшинств» Федерации, как башкиры, чуваши, мордва, народности Дагестана. Можно только согласиться с мнением российского китаеведа А. Д. Воскресенского, который, указав на «массовое проникновение китайцев на территорию Сибири и Дальнего Востока», заметил, что по такому показателю, как численность, полузаконно образовавшаяся в России китайская община теоретически уже могла бы претендовать на статус национального меньшинства{479}.
Ощущение тревоги усиливается при сопоставлении наблюдения А. Д. Воскресенского с уже упоминавшейся гарвардской публикацией Яшэн Хуана (Yasheng Huang), который, оценивая перспективы внутриполитической ситуации в условиях нарастания разрыва в социально-экономических условиях отдельных районов КНР, особо подчеркивает стабилизирующую — для Китая — роль растущих потоков миграции населения, управление которыми становится важным элементом государственной политики Пекина{480}. Автор осмотрительно избегает в своей работе касаться международно-политического аспекта проблемы миграции китайцев, возможно, учитывая негативную реакцию США на участившиеся случаи нелегального проникновения на американскую территорию более или менее крупных групп нелегальных иммигрантов из КНР. Однако не трудно допустить, что китайское правительство, и сегодня достаточно терпимо относящееся к растущей утечке своего населения за рубеж, может попытаться при помощи такого рода миграции решить за счет своих соседей часть таких проблем, как хроническое перенаселение приграничных с Россией провинций и нехватка рабочих мест. Не говоря уже о том, что значительно более либеральные, чем в КНР, политический и экономический режимы в Российской Федерации сами по себе обладают привлекательностью к глазах широких кругов китайских граждан.
Демографический натиск КНР на русский Дальний Восток{481} вызывает противоречивые реакции местных властей. С одной стороны, наплыв китайских товаров удовлетворяет значительную долю потребностей местного населения, а «китайский экономический бум» позволяет существенно пополнить местные бюджеты благодаря налогам. С другой — китайские общины создают криминогенную среду и часто оказываются неподвластными местной российской администрации, не обладающей адекватными силами обеспечения внутреннего порядка. Растут страхи по поводу «ползучей колонизации» Китаем российской территории.
Такие опасения усиливаются в связи с сокращениями российских вооруженных сил в дальневосточных районах. Их численность, по западным данным, упала с 326 тыс. чел. в 1989 г. до приблизительно 200 тыс. в 1993 г. {482} Можно согласиться с экономической и военно-стратегической обоснованностью этих сокращений. Но не приходится забывать об их политико-психологическом аспекте — озабоченностях местного населения ростом уязвимости дальневосточных территорий перед лицом мирной экономико-демографической экспансии Китая, которая вырастает для России в сложнейшую, действительно историческую, геополитическую проблему, сравнимую по своему потенциальному значению с массированным проникновением монголо-тюркского элемента в культурную и политико-экономическую ойкумену Руси в средневековье.
Политическая ситуация на русском Дальнем Востоке во многом определяется взаимодействием старых предубеждений и новых подозрений в отношении КНР, с одной стороны, и объективной заинтересованностью местных краев и областей в экономическом сотрудничестве с китайским капиталом — в том числе на собственной территории. Китайский фактор, таким образом, выступает и как стимул экономической и психологической переориентации Дальнего Востока с европейской части России на внешнюю Восточную Азию, и одновременно как источник тревоги, объективно подталкивающей местные власти к пониманию важности консолидации Российской Федерации как условия обеспечения реальной безопасности дальневосточных районов.
Национальный интерес в региональной политике
Очевидно, что устойчивость региональной ситуации в решающей мере зависит от способности федеральных и региональных властей найти взаимоприемлемую формулу отношений, которая, подтвердив неограниченные полномочия Москвы в вопросах обороны, безопасности и внешней политики, позволила бы расширить экономические права местных территорий до максимального возможного уровня, ограниченного только необходимостью обеспечения общенациональных интересов безопасности.
Судя по тому, что происходит в хозяйственной жизни региона, в политике Москвы в отношении дальневосточных территорий одновременно сосуществует, как минимум, четыре разные концепции.
1. Создание в регионе одной или нескольких «контактных экономических зон», подобных существующим в прибрежных районах КНР. Формально одна такая зона формируется в Находке, но фактически «снизу», без опоры на льготное законодательство, начинает стихийно складываться другая — главным образом вдоль границы РФ с КНР на базе расширяющегося китайского присутствия.
2. Сохранение за дальневосточными территориями роли сырьеэкспортирующего анклава с модернизацией первичных отраслей, диверсификацией направлений экспорта и наращиванием транспортных возможностей, в том числе транзитных, на базе формирования крупных узлов воздушных и железнодорожных перевозок в Хабаровске и морских во Владивостоке.
3. Консервация региона в качестве национального экологического и сырьевого резерва при развитии «очаговой» городской инфраструктуры, создании центров туризма и банковской деятельности.
4. Модернизация стратегической инфраструктуры, в том числе производственной, при ее сохранении и развитии в комплексе с созданием благоприятных условий для международной банковской и предпринимательской деятельности.
Ни одна из этих концепций не имеет статуса официальной государственной программы, они во многом противоречат друг другу. Но характерно, что все они не предусматривают реиндустриализации Дальнего Востока. Да она и вряд ли возможна. Опыт стран Восточной Азии показывает, что создание базы современной промышленности не реально, если оно не обеспечено достаточными людскими ресурсами. Для решения подобной задачи в дальневосточных районах эти ресурсы могут быть привлечены только из-за рубежа.
Поэтому не следовало бы переоценивать шансы Дальнего Востока интегрироваться в тихоокеанскую экономическую зону «напрямую», самостоятельно. Реальным представляется косвенное подключение к региональной интеграции — через превращение южных ареалов дальневосточных территорий России в окраинную часть китайского интеграционного поля и возложение на них роли, так сказать, субподрядчиков китайских производителей. Иными словами, Россия не в состоянии «войти» в тихоокеанскую региональную интеграцию, но она может «впустить эту интеграцию к себе». Размышляя об этом, однако, стоит ясно сознавать, что у такой интеграции, скорее всего, может быть «китайское» лицо. Возможно, экономически целесообразно было бы принять такую перспективу — но только при ясном понимании непредсказуемости ее политических последствий.
Это стоило бы иметь в виду и при оценках перспектив привлечения на Дальний Восток иностранного капитала. Наиболее активными и перспективными инвесторами в АТР являются сегодня Тайвань, Япония, Сингапур, Гонконг и Южная Корея. Трое из них представляют собой не что иное как китайские государства. Япония не инвестирует в российскую экономику из-за политических предубеждений. Таким образом, фактически партнерство, свободное от сопричастности с «китайским фактором», возможно, по сути дела, только с Сеулом, что заставляет более реалистично взглянуть на перспективы и комплексную эффективность сотрудничества с внешним миром по линии обеспечения притока инвестиций.
Значит ли это, что России суждено оставаться окраиной АТР? В ближней перспективе, по всей видимости, да. Однако вряд ли стоит концентрировать внимание только на негативной стороне этой констатации. В периферийности положения России, помимо минусов, может отыскаться и рациональное содержание, например, в свете гипотезы нео-биполярности, о которой шла речь в предыдущей главе.
Как говорилось, основные структурообразующие роли и в Атлантике, и в Пасифике как возможных будущих мировых геоэкономических полюсах начинают играть интеграционные тенденции. Но при этом в Европе интеграция охватывает в основном материковые массивы, а в Восточной Азии — преимущественно прибрежно-островные зоны. В силу географической компактности европейского ареала и относительной однородности его составляющих интеграционный процесс шел в Европе поэтапно, но равномерно в пределах каждого этапа расширения интеграционной зоны: если страна вступала в Сообщество, это означало, как правило, что интеграционные тенденции охватывали всю ее территорию.
В Восточной Азии государства, отделенные друг от друга обширными морскими пространствами, разбросанные на многократно большей площади реализуют свои интеграционные возможности по другой схеме. Азиатско-тихоокеанская интеграция — не сплошная, как в Европе, а, скорее, очаговая. Причем интеграционными очагами в АТР могут являться как отдельные страны и их группы (АСЕАН), так и районы в пределах единой страны — прибрежные зоны Китая, например. Особенностью европейской интеграции является ее обращенность вглубь континента, специфика тихоокеанской — в ее развернутости к морям.
Прибрежно-островная природа интеграционного процесса в Восточной Азии и ее не сплошной характер хорошо сочетаются с геополитическими данными относительно меньших и наделенных обширными выходами к морю государств, но неизбежно создают проблемы для крупных стран с обширными пластами континентальных территорий — таких, как Россия и Китай.
В частности, как уже отмечалось, глубинные материковые районы Китая почти не вовлекаются в тихоокеанские процессы, в то время как скорость включения в них прибрежных зон увеличивается; чем успешнее Китай вживается в тихоокеанскую интеграционную ткань, тем сильнее натяжение между его прибрежной и глубинной зонами. Теоретически КНР может оказаться в крайне тяжелом положении, если через ее территорию в самом деле протянется, как логично предположить с учетом центрального положения Китая, геоэкономически заданная разграничительная ось между североамериканско-азиатской сферой экономической проницаемости и восточно-евразийской зоной «невостребованности», под которой понимаются фрагменты Евразии (континентальные провинции самой КНР, северные районы Индии, восточные территории России, новые государства Центральной Азии, а также Афганистан и Иран), в силу тех или иных причин неспособные вписаться в тихоокеанский интеграционный процесс. Китай в этом случае может оказаться перед угрозой геоэкономического и политического «разлома».
Руководство Китайской Народной Республики пытается управлять событиями, содействуя модернизации глубинных районов и одновременно сдерживая темпы интеграции прибрежных. Интересы национальной консолидации толкают КНР к замедлению темпов региональных процессов ради адаптации к ним китайской периферии, а нарастающая заинтересованность других стран региона в развитии хозяйственного взаимодействия заставляет их содействовать скорейшей интеграции китайского побережья. Таким образом, нарастает потенциал региональной нестабильности, обусловленной как ростом угрозы распада КНР, так и возможными расхождениями между Китаем и другими странами в вопросах тихоокеанского сотрудничества.
Сравнение с Китаем позволяет умерить нервозность констатаций по поводу неспособности России стать полноценной частью региональной интеграционной ткани. Окраинное положение Федерации в АТР, экономически являясь ее уязвимым местом, политически может предохранить ее от угрозы разлома. Китаю преодолеть эту опасность может быть труднее не только вследствие его центрового положения в региональной структуре, но и его несоизмеримо большей вовлеченности в региональные интеграционные процессы.
Иначе говоря, вероятность отпадения дальневосточных районов от Федерации под давлением геоэкономических обстоятельств может быть прямо пропорциональна степени ее включенности в тихоокеанскую интеграцию. Вероятность эта представляется невысокой в той мере, как есть веские основания полагать, что русский Дальний Восток в обозримой перспективе будет оставаться «зоной стабильной невостребованности» — что, по-видимому, может оказаться «позитивом» региональной ситуации в международно-политическом смысле, снижая угрозу ее дестабилизации, которая при дезинтеграции России была бы неизбежна.
Сказанное не означает, что России не следует стремиться к региональному сотрудничеству. Скорее, стоит осознать, что темпы и формы включения в экономическую жизнь региона целесообразно было бы соотносить с необходимостью устранить угрозу территориального распада России — хотя бы под давлением внешнеэкономических обстоятельств. Идея форсированной интеграции в АТР, с которой начал в 1986 г. М. С. Горбачев и которой продолжает следовать Москва, на современном этапе может вступить в противоречие с интересами территориальной консолидации Российской Федерации. Включение российского Дальнего Востока в экономику АТР — не самоцель. Оно необходимо, но может быть контрпродуктивным, если не будет уравновешено адекватным приращением связей между европейской и дальневосточной частями России.
Стратегическая задача российской политики сегодня видится не во включении России в экономическое и политическое сотрудничество с государствами АТР «любой политической ценой», но в принятии крупных государственных мер по укреплению физического присутствия россиян в дальневосточных районах как базисного условия обеспечения совместимости экономической интеграции с интересами обеспечения стабильности на российском Дальнем Востоке и в Восточной Азии в целом. Необходимым представляется принятие федеральной программы демографической поддержки российского Дальнего Востока, без которой утрата Россией реального контроля над этой территорией может оказаться предрешенной.
Главной проблемой российской политики в Восточной Азии на уровне теории со времени «перестройки» было и остается отсутствие ясного для нас самих и принимаемого нашими партнерами представления о том, какую именно позитивную функцию могла бы выполнять Россия в пост-конфронтационной региональной среде. Все, сделанное дипломатией «нового политического мышления», сводилось в основном к отказу от того, что после 1986 г. (владивостокская речь М. С. Горбачева) стало пониматься под «деструктивной ролью», выпадавшей на долю Советского Союза в предшествовавшие десятилетия. Конструктивная часть концепции тихоокеанской политики, которая носила бы комплексный характер, по-видимому, у российского правительства и не сложилась, а дипломатия по-прежнему, скорее, реагирует на события, чем бывает в состоянии играть на их опережение.
В отсутствие официальной тихоокеанской доктрины исследователями предпринимались попытки на основании анализа практических шагов Российской Федерации выявить закономерности, проследить логику мотиваций и таким образом «реконструировать» снизу то, что в США и других странах обычно четко формулируется «сверху». Так, в статьях, опубликованных в зарубежной научной печати, было высказано предположение о том, что тихоокеанская политика М. С. Горбачева фактически строилась на базе «концепции компенсирующих возможностей», а смысл линии Б. Н. Ельцина может быть описан как доктрина «рационального сжатия». При этом в первом случае имелось в виду настойчивое, но романтическое желание СССР сократить свое военное присутствие в АТР, компенсировав его наращиванием экономического и политического, а во втором — стремление сделать обвально начавшийся «уход» России из региона, по крайней мере, управляемым, придав ему вид целенаправленного свертывания сферы ответственности{483}. Тот почти курьезный факт, что обе публикации о доктринальных основах российской политики не смогли пройти в русской печати и вышли в свет за границей, косвенно свидетельствует, как минимум, о замешательстве как официальных российских кругов, так и средств массовой информации в связи с потребностью оценить, так сказать, макро-смысл политики Москвы на Тихом океане.
Впрочем, реактивность политики — это не уникальная черта российской дипломатии. Ничуть ни в меньшей степени она свойственна и американской — с той лишь существенной разницей, что США в целом сохраняют свои позиции в регионе и могут позволить себе промедление, а Россия свои позиции теряет и в этом смысле острее нуждается в ясных ориентирах. Для их определения важно понять, чего в регионе стоит опасаться в первую очередь.
Потенциальные угрозы
1. Рискуя повториться, на первом месте среди них приходится вновь называть неспособность России обеспечить экономико-социальные условия для устранения или, по крайней мере, сокращения вакуума своего демографического присутствия на Дальнем Востоке. Образовался своего рода порочный круг: привлечь переселенцев в регион не удается из-за суровых климатических условий, не компенсированных адекватными льготами в получении жилья, обеспечении заработной платой, основными предметами потребления и повышенной комфортностью быта по сравнению с европейской частью страны; а изыскать местные денежные ресурсы для финансирования подобных преимуществ невозможно, не имея людских ресурсов для создания в регионе развитой промышленно-производственной базы как основы самофинансирования.
Разумеется, проблема изыскания средств для первичного инвестирования актуальна во всей России, но на Дальнем Востоке она особенно остра в силу окрашенности политико-стратегическими озабоченностями. Отдаленность ареала, его относительная изолированность (усугубленная несовершенством транспортно-коммуникационных сетей и дороговизной перевозок), распространенность как на самом русском Дальнем Востоке, так и особенно за его пределами тезиса об объективной способности региона к независимому от Москвы существованию (при условии его большей открытости и ориентации на тихоокеанское направление) — все это актуализирует вопрос об укреплении единства европейской и дальневосточной России. Он представляется ничуть не менее важным и неотложным, чем, например, компромисс с Татарстаном или предупреждение сепаратизма северокавказких республик. По-видимому, ни одна из собственно русских частей Федерации сегодня не нуждается в таком внимании и поддержке, как дальневосточная, — в той мере, как ни одна из них не сталкивается с таким сильным искушением обратиться к сепаратизму, пользуясь преимуществами географического положения и одаренностью природными ресурсами.
При этом в решении дальневосточной проблемы вряд ли можно особенно полагаться на иностранные инвестиции. Несомненно, содействуя преодолению некоторых хозяйственных трудностей региона, они, в конечном счете, в силу своей природы не могут не способствовать росту «про-тихоокеанской» экономической ориентации местных территорий, что может достаточно скоро преобразоваться в политические тяготения — если рост зарубежного экономического присутствия не будет уравновешен достаточным приростом русских инвестиций (федеральных и частных) в хозяйство Дальнего Востока. Речь, таким образом, идет не о том, чтобы отказываться от сотрудничества с зарубежьем, но о том, чтобы не дать ему заместить взаимовыгодные связи между западной и восточной частями России.
Не впадая в панику и подозрительность, все же стоит иметь в виду, что специалисты в США, Японии, странах ЮВА, да и практически всюду на Западе давно уже рассматривают перенаселенность Китая как проблему, значение которой выходит далеко за региональные рамки. Радикального ее решения не предвидится, и тем сильнее беспокойство внешнего мира по поводу демографического оружия КНР. В этой связи на уровне академических кругов вполне внимательно, хотя и весьма осторожно, изучается вопрос о возможности ослабления давления китайского фактора в случае, если бы его удалось локализовать, канализировав избыток народонаселения на мирное и эволюционное освоение недонаселенных ареалов Дальнего Востока в контексте развития экономического сотрудничества между Китаем и Россией. В основном, насколько можно судить по доступным материалам, подобные взгляды еще только на пути к уровню открытых публикаций. Но они уже доверительно обсуждаются на семинарах и в частных беседах экспертами и представителями ученого мира.
Обобщая деликатные замечания западных коллег или тональность (но пока еще не формулировки) их статей и книг, можно сделать вывод, что к мнению о целесообразности для Москвы (и полезности для всего мира) допустить Китай к освоению русского Дальнего Востока их подталкивают: 1) психологическая несовместимость русского населения и присущей ему модели экономического поведения с тем типом хозяйствования, который является эффективным в природных условиях Дальнего Востока, что проявляется в неспособности поселенцев из России (включая казаков) наладить производство на тех самых землях, где до них вполне успешно хозяйствовали китайцы и корейцы; 2) «неестественность» владения Россией изначально чуждыми ей в цивилизационном отношении территориями; 3) отсутствие у Москвы инвестиционных возможностей для преодоления кризисных явлений в дальневосточной экономике{484}.
2. Стоит отметить, однако, что к мнению о желательности «уступки» — в экономическом смысле — русского Дальнего Востока Китаю склоняются далеко не все западные специалисты. Эксперты по стратегии, например, к этой точке зрения нередко относятся скептически, если не откровенно подозрительно. Они с готовностью соглашаются с аргументом, состоящим в том, что для стабильности ситуации в АТР утрата Россией контроля над своей дальневосточной частью могла бы иметь катастрофические последствия, как минимум, по двум причинам. Во-первых, такое ослабление РФ усилило бы КНР до совершенно неприемлемого для Запада уровня; во-вторых, мог возникнуть самый настоящий международный кризис в связи с судьбой российских стратегических ракет на подводных лодках в Охотском море, которые в этом случае могли бы оказаться «бесхозными» или стать объектом политических споров и конфликтов, не говоря уже о том, что было бы не ясно, кто должен был бы финансировать Тихоокеанский флот и обеспечивать минимальный необходимый уровень его сохранности.
Таким образом, второй после демографического вакуума, потенциальной угрозой стабильности российского Дальнего Востока, как и азиатско-тихоокеанского региона в целом, можно считать утрату или кризис управляемости дислоцированными в этой части страны стратегическими силами в результате политически неблагоприятного развития местной ситуации или любого рода аварий и неисправностей, связанных с неудовлетворительным обеспечением технического состояния боевых кораблей и непосредственно ядерного оружия. Стоит иметь в виду, что в предупреждении такой опасности состоит параллельный интерес сразу нескольких, помимо самой России, стран — Соединенных Штатов прежде всего.
Чрезмерная слабость российских позиций способна вызвать тревогу Вашингтона тем большую, что в США идет активная дискуссия о будущей международной роли Китая и перспективах американо-китайских отношений, особенно к контексте неразрешенности проблемы Тайваня. В этой ситуации, по словам Х. Хардинга, администрация Б. Клинтона отказывается от политики безмолвного игнорирования ослабления способности Москвы играть стратегическую роль в АТР и вынуждена задумываться над тем, каким образом найти возможность для «позитивной вовлеченности» России в регионе с учетом того обстоятельства, что «русский Дальний Восток, слабый или сильный, будет оставаться одним из главных факторов в региональном стратегическом равновесии»{485}.
3. Китай с его громадным населением и 4300-километровой границей с Федерацией, не будучи реальной угрозой для русского Дальнего Востока сегодня, потенциально остается, как представляется, источником самой серьезной геополитической опасности для России. Особенность китайского вызова заключается в том, что в условиях мирной международной обстановки и добрых отношений между Москвой и Пекином, как в настоящее время, он может оказаться более грозным, чем если бы эти отношения были прохладнее. Потому что именно мирному китайскому проникновению на русский Дальний Восток труднее всего противостоять и именно на такой тип воздействия российская сторона не имеет опыта эффективного реагирования — не прибегая к грубым силовым мерам (подобно тому, как это было принято в годы советско-китайской конфронтации). Этим, однако, опасения не исчерпываются.
По данным западной и российской печати, продолжает развиваться российско-китайская торговля вооружением и технологиями. В 1992 г. в КНР были продано 24 истребителя Су-27 российского производства. Обсуждались отпавшие затем вопросы о поставках Китаю самолетов Су-29 и авианосца. В 1993 г. после почти 35-летнего перерыва было возобновлено сотрудничество России с КНР в мирном использовании ядерной энергии, с разрыва соглашения о котором в конце 50-х годов началась эскалация советско-китайского конфликта. В соответствии с новым соглашением российская сторона обязалась оказать китайской помощь в строительстве в провинции Ляонин ядерного реактора мощностью в 1000 МВт. Сообщается об интересе КНР к привлечению персонала и технологии для отработки систем наведения ракет, управления подводными лодками и проведения испытаний ракетного оружия. Опираясь на японские данные, американские эксперты считают, что увеличение китайского бюджета в 1993 г. на 13,5% было в основном связано с ростом закупок российского вооружения{486}.
Работающий в США китайский специалист Шулон Чу (Shulong Chu), долгое время преподававший в Военно-воздушной школе (Chinеse Air Force College) и состоявший сотрудником Китайского института современных международных отношений, в 1994 г. опубликовал на английском языке работу, специально посвященную анализу теоретических воззрений китайских стратегов. Он подразделил их на три школы — северную, восточную и юго-восточную, называя первую в качестве главной. Как отмечает автор, для это школы типично по-прежнему считать Россию источником потенциальной угрозы для КНР, апеллируя не к способности Москвы реально угрожать Китаю сегодня, а к ее намерениям в отношении КНР в долгосрочной перспективе, которые теоретики северной школы расценивают как угрожающие{487}.
Не отвергают тезиса о «российской опасности» и две другие школы, но их представители полагают, что главная угроза для КНР может надвигаться с юга — в связи с конфликтом из-за архипелага Спратли, столкновения с Тайванем или принятием на себя Японией с подачи Соединенных Штатов функций по обеспечению безопасности обширных морских пространств в зоне Восточной Азии{488}.
Насколько обоснованно оказание Россией содействия КНР в модернизации ее оборонного потенциала в свете сказанного выше? С позиций рационального анализа эта линия кажется ошибочной, поскольку ради ближайших коммерческих выигрышей от экспорта вооружений в КНР ставятся под вопрос военно-технологические преимущества России, важность сохранения которых вряд ли может вызывать сомнения.
Геополитически Китай является прежде всего и в основном соперником России, и с этой точки зрения мирное сотрудничество и добрососедские отношения с ним не могут переходить некой грани, за которой они способны подорвать способность России при необходимости с достаточным стратегическим и техническим превосходством проводить в отношении КНР не провоцирующую, но твердую и энергичную политику.
Критически стоило бы воспринимать высказанное известным российским специалистом К. В. Плешаковым (поддержанное А. Д. Воскресенским и некоторыми другими авторами) мнение о том, что «Китай и Россия объективно являются геополитическими союзниками» в Центральной Азии{489}. Допущение о возможности сотрудничества Москвы и Пекина в противодействии исламскому экстремизму кажется, скорее, экстравагантным, чем актуальным, поскольку Российская Федерация не эквивалентна Союзу ССР и исламский вызов имеет для нее существенно иную, чем для Советского Союза, геополитическую конфигурацию. Угроза экстремизма исламистов подстерегает Федерацию в основном на Кавказе и в Поволжье, тогда как исламский экстремизм, который беспокоит КНР, исходит из Уйгурстана и Кашгарии, тесно примыкающих к новым государствам Средней Азии, но отделенных теперь от России достаточно обширным пластом их территории. Во всяком случае, плюсы от, скорее всего, отвлеченного взаимопонимания с Китаем в исламском вопросе не могут ни уравновесить, ни заслонить рисков, которые представляют для России отношения с КНР в смысле демографическо-территориальном.
Следует, конечно, признать, что такой вывод противоречит мнениям достаточно обширного круга российских специалистов, в том числе лидирующих и влиятельных. Речь, по сути, идет о том, что в подотрасли знаний о тихоокеанском регионе в России сосуществуют несколько направлений, по-разному относящихся в перспективам российско-китайских отношений. Основным на сегодняшний день представляется течение энтузиастов российско-китайского сотрудничества. Основополагающая идея этой группы авторов состоит в том, что в отношениях между Россией и Китаем нет ничего такого, что органически предопределяло бы конфликтность их отношений. В этом ключе выдержаны публикации известных китаеведов С. Л. Тихвинского, М. Л. Титаренко, покойного М. С. Капицы, А. Г. Яковлева и др. Эта школа склонна интерпретировать сближение с КНР как потенциально результативный противовес чрезмерному российско-американскому сближению. К такому типу рассуждений, с 1993 г. по крайней мере, тяготеет в своих публичных выступлениях и известный российский международник, а в последние годы и политик, В. П. Лукин.
Второе направление можно было бы назвать прагматичным: его представители достаточно внимательно относятся к геополитическим обстоятельствам, задающим потенциал российско-китайских противоречий из-за контроля над пространством. Вместе с тем, исходя из верного тезиса о неприемлемости для России конфликта с Китаем, они предпочитают акцентировать необходимость сочетания гибкости в отношениях c КНР с изучением возможностей для повышения способности России справиться с китайским вызовом в будущем, если таковой приобретет более тревожащие очертания. Как представляется, к такой логике тяготеют из маститых китаеведов — В. С. Мясников, Л. П. Делюсин, а из среднего поколения авторов — А. Д. Воскресенский, С. Н. Гончаров, П. М. Иванов, С. М. Труш.
Третье течение уместно было бы назвать «охранительным». Его представители склонны особенно тревожно воспринимать китайское проникновение на русский Дальний Восток и считают китайский вызов уже реальностью, а не перспективой. Сообразно тому, они сосредоточены на более активном поиске возможностей сдержать китайское давление или, по крайней мере, научиться канализировать его в неопасное для России русло. По-видимому, естественно, что эта школа тяготеет к рассуждениям о необходимости для России поиска потенциальных партнеров по взаимодействию в связи с возможными последствиями неблагоприятного развития ситуации в КНР. Любопытно, что в этом течении можно найти представителей как левого, в целом антизападного, крыла интеллектуалов, так и ученых, симпатизирующих идее партнерства России с Западом.
Так, с одной стороны, на наличие потенциальной угрозы для России со стороны Китая весьма настойчиво указывает весьма критически оценивающий политику США Александр Анисимов, рекомендующий России «набрать очки» за счет игры на противоречиях США и Китаем. С другой стороны, о реальности стратегического риска, которым может обернуться для России китайская военная мощь через 10-15 лет, недвусмысленно предупреждает известный же российский специалист по военно-политическим проблемам А. Г. Арбатов{490}.
Б. Н. Занегин, вероятно, самый колоритный и серьезный китаевед коммунистической ориентации, парадоксальным образом поддерживает идею игры на китайско-американских противоречиях, отстаиваемую и А. Анисимовым, но, в отличие от него, является сторонником российско-китайского стратегического партнерства — в чем сближается с «энтузиастами».
4. Опасность со стороны центрально-азиатского ареала для России в самом деле может исходить, но ее возможная окрашенность цветами ислама, скорее всего, будет иметь подчиненное значение. Определяющими с большей долей вероятности могут оказаться собственно геополитические противоречия, воплощенные, например, в спорах из-за доступа к казахстанской нефти.
По оценкам западных экспертов, через 10-15 лет Китай может столкнуться с острой нехваткой этого сырья, связанной как с ростом внутреннего потребления, так и с истощением старых месторождений. Одновременно Казахстан к тому времени может вырасти в крупного нефтеэкспортера. Уже сегодня в стране разрабатываются богатейшие месторождения этого сырья, хотя остро стоит проблема его вывоза. Дело в том, что казахстанская сторона хотела бы экспортировать нефть на Запад. Но ввиду невозможности из-за политических препятствий для сооружения недостающих участков железных дорог транспортировать ее на юг, к морским путям Индийского океана и Персидского залива, через территории Афганистана и Ирана, ориентироваться приходится на экспорт в западном направлении — к Черному морю и через российские трубопроводы. Обретение китайского рынка может резко изменить ситуацию, так как транспортировка нефти в КНР удобна (железнодорожный путь проложен) и рентабельна по сравнению с экспортом через Россию. В этой ситуации можно прогнозировать трения между Россией и Китаем из-за влияния на Казахстан.
Это, конечно, не исключает и более острого конфликта, если исламские народы в Синьцзяне, где проживает и казахское меньшинство, действительно встанут на путь вооруженной борьбы со своим правительством и при этом — что самое главное — сумеют обеспечить себе поддержку со стороны политических сил в Казахстане, достаточно мощных, чтобы они могли спровоцировать вовлеченность страны в возможное противостояние в Синьцзяне. В таком случае нельзя исключить вероятность причастности к китайско-казахстанскому столкновению России, связанной с Казахстаном двусторонними стратегическими обязательствами.
5. Потенциальной угрозой для России может оказаться конфликт в Корее. В этом случае контуры вызова могут определяться прежде всего масштабами угрозы радиоактивного заражения российской территории в случае разрушения одного или нескольких ядерных объектов КНДР или Республики Корея, если бы они подверглись ударам в результате открывшегося между ними военного конфликта. Одним из возможных измерений внутрикорейского кризиса мог бы оказаться и массовый исход на российскую территорию северокорейских беженцев, которые в этом случае могли бы дестабилизировать российское Приморье одним своим появлением.
6. Наконец, по крайней мере, теоретически стоит думать и о шансах нарастания ирредентистских настроений народов монгольской группы в российском Забайкалье и, особенно, в Туве, включенной в состав России только в 1944 г. За исключением Тувинской Республики, где тенденции к объединению с Монголией фактически никогда полностью не исчезали, оживление этнического самосознания российских меньшинств этой группы пока происходит в русле культурных исканий. Важно, что сама Монголия как полюс их возможных тяготений занимает по отношению к проявлениям объединительных тенденций крайне осторожную позицию, опасаясь спровоцировать сколько-нибудь существенное осложнение связей с Россией в условиях устойчивых подозрений по поводу целей монгольского направления внешней политики Китая{491}.
Внешнеполитические задачи
В сущности, ключевой проблемой внешнеполитического курса в Восточной Азии является вопрос о выборе ориентации. Вариантов его, как представляется, может быть не менее трех: отступление к модернизированной версии преференциальных отношений с КНР [1]; имитация проводимой самим Китаем с 1982 г. (ХII съезда КПК) линии «равноудаленности» [2]; и, наконец, поиск возможности совместить национальные интересы России с ее вхождением в восточно-азиатскую систему безопасности, «отцентрованную» под лидерство США [3].
Первый сценарий — ориентация на тесное сближение с Китаем представляется не достаточно обоснованным. То, что нынешнее либерально-авторитарное китайское руководство нельзя считать откровенно враждебным России, не может заслонить геополитической констатации: страны, для которых характерно наличие конфликтно налагающихся друг на друга пространственных тяготений, отягощенных к тому же комплексом «исторической несправедливости», имеют больше шансов оказаться в конфликте друг с другом, чем государства, от таких конфликтных тяготений свободные. Для сегодняшних России и Китая таковыми можно считать тяготения первой к выходам в Тихий океан и склонность второго к «возвращению» в зону «своего» изначального культурно-хозяйственного доминирования в Приамурье и Приморье.
При этом наличие или отсутствие непосредственного территориального соприкосновения между этими странами, как правило, может являться, соответственно, конфликтообразующим или, напротив, умиротворяющим фактором их отношений. Так, СССР и Польша десятилетиями оставались «геополитически неприязненными» странами — но лишь до того момента, как перестал существовать Советский Союз, после чего его роль почти автоматически была приписана Украине, вызывающей сегодня подозрения Варшавы так же, как прежде их порождала Москва. Быстрое улучшение отношений России с Германией, насколько можно судить, тоже произошло не без связи с изменением конфигурации германских пространственных тяготений (скорее, экономических и психологических — сегодня), полюсом которых оказалась Польша. Следовательно, достаточно глубокое изменение типа взаимоотношений и взаимовосприятия бывает так или иначе жестко сопряжено с геополитическими сдвигами — изменением границ, прежде всего.
Однако очевидно, что между Россией и Китаем, странами исторически взаимно конфликтными, геополитических сдвигов не произошло. Сообразно тому, нетронутым остался геополитический потенциал их конфликтности. Разумеется, либерализация политических систем обеих стран, повышение уровня зрелости их правящих элит позволили сделать этот потенциал подконтрольным, лишив столкновение фатальной неизбежности. Но будучи способными предупредить прямой конфликт, усилия политических элит вряд ли в состоянии задать достаточно глубоко мотивированную ориентацию обеих стран на союзничество вопреки сохранившемуся неизменным потенциалу геополитических противоречий.
Скепсис по поводу оправданности ориентации на КНР побуждает обратиться ко второму варианту российской политики — линии равноудаленности. Как при рассмотрении первого сценария, уместно оставаться в рамках геополитического анализа, дополнив его структурным. С позиций последнего сразу же становится очевидным, равноудаленность — это ни что иное, как словесный покров подробно рассмотренной в первой главе «политики баланса сил», предусматривающей попытки сконструировать и удержать силовое равновесие между несколькими ведущими для данного региона державами, которые, как десятки раз демонстрировал опыт, в равновесном состоянии сколько-нибудь долго находиться все равно не могут. Отдельные из них, в силу каких-то внутренних факторов, преуспев в развитии, делаются сильнее, а в ответ на это другие страны, начинающие испытывать опасения, принимаются между собой блокироваться не иначе, как с целью ослабить возвышающуюся державу. В результате этого всеобщего слежения за всеми, блокирования всех против каждого и повсеместного стремления угадать и не пропустить момент своего и своих союзников превосходства над своим соперником и его союзниками неизбежно возникает общий конфликт.
Поскольку базисная посылка настоящей работы состоит в сознательном предпочтении структурированной, иерархичной упорядоченности между ограниченным кругом ответственных лидеров перед всеобщей анархией противостояний на основе примерной силовой сопоставимости всех, специально критиковать «равноудаленность» еще раз не имеет смысла. Ограничимся кратким замечанием о том, что эта линия внесет избыточную неопределенность в региональную подсистему и тем будет способствовать ее дестабилизации.
«Равноудаленность» кажется тем менее приемлемой, что Россия ни при каком раскладе не сможет в обозримой перспективе выступать в АТР «на равных», так как объективно ее возможности будут в комплексе несопоставимы с возможностями других лидеров. В таком случае неизбежные метания Москвы могут только способствовать росту непредсказуемости в АТР и региональному беспорядку. Именно такая ситуация более всего отвечала бы интересам переживающего взлет Китая, который не удовлетворен своими позициям в регионе и хотел бы реализовать свои представления о возможных перспективах их улучшения. Поворот Москвы к «равноудаленности» не только бы послужил оправданию стремления КНР сохранить свободу рук в региональных делах, но и ослабил бы позиции России перед лицом Китая. Более того, «равноудаленность» России по отношению к КНР и США в принципе представляется геополитическим абсурдом, поскольку «удалиться» Москва может только от США и их партнеров в Восточной Азии, тогда как КНР при всех обстоятельствах останется «нависать» на русским Дальним Востоком. В таком раскладе «равноудаленность» была бы равнозначна односторонней ориентации на Китай и отказу от альтернатив зависимости от него в вопросах безопасности.
Таким образом, при более пристальном рассмотрении оказывается, то оба первых варианта являются фактически двумя версиями курса, в принципе привязывающего дальневосточную политику Россию к Китаю, ориентирующего ее на поиск взаимопонимания с КНР. В такой политике, безусловно, есть рациональное содержание.
Москва не может произвольно позволить себе отчуждение в отношениях с Китаем. Масштабы «мирного китайского вызова» и уязвимость России перед их лицом, несомненно, диктуют необходимость добрососедских, конструктивных российско-китайских отношений. Важнейшим условием их обеспечения представляется скорейшее урегулирование всех остающихся нерешенными вопросов пограничного размежевания (речь идет об участках в зоне р. Амур), даже если бы для этого пришлось смириться с экономическими потерями и риском ущемить интересы местных краевых и областных элит и части населения.
Логика выбора в этом случае определяется тем, что любые материальные потери российских граждан могут быть так или иначе компенсированы федеральным правительством, в то время как риск от оставления в руках Китая повода предъявлять России территориальные претензии в будущем практически будет невозможно перекрыть никакими контр-мерами с учетом изменения соотношения возможностей на уровне регионального геополитического и геоэкономического балансов не в пользу Российской Федерации. Претензии местных властей на право решающего голоса в вопросах территориального урегулирования с КНР достойны вполне жесткого на них реагирования, поскольку обеспечение национальной безопасности, а речь идет именно о ней, является исключительной прерогативой Москвы и должно ей оставаться.
По-видимому, ошибкой было бы и отказываться от возможностей микро-стабилизации местной экономики и повышения благосостояния проживающих здесь российских граждан, которые могут быть сопряжены с развитием на всех уровнях российско-китайской хозяйственной кооперации и торговли. Наступление китайских товаров позволяет местному населению решить массу социально-бытовых проблем (от обеспечения одеждой и бытовой техникой до пополнения семейных бюджетов доходами от перепродажи китайских товаров) быстрее и, насколько можно судить, эффективнее, чем посредством налаживания коммерческо-деловой активности с европейской частью страны. Попытки лишить российских жителей этих выигрышей могли бы породить недовольство, непосредственно вылившееся в соответствующие итоги во время голосований.
Вместе с тем, сохраняя относительно либеральный режим для мелкого частного бизнеса российских граждан с предпринимателями из КНР, вероятно, было бы уместно продумать меры для предотвращения переориентации на Китай средних и крупных российских предприятий. Необходимой кажется разработка формального и неформального кодекса поведения дальневосточных русских бизнесменов в отношении китайских партнеров, который бы предусматривал меры против возможных попыток последних приобрести определяющие позиции в местной экономике аналогично тому, как китайский элемент стал доминирующей силой, например, в экономике Индонезии. Проблема хуа-цяо в России уже становится реальностью и, возможно, следует ожидать, что естественной реакцией на нее будет «экономический национализм» россиян. Задача федеральной власти могла бы состоять в том, чтобы разумно направлять его, контролируя ситуацию и, по возможности, не допуская перемещения неизбежных противоречий на официальный уровень. Однако игнорировать возможности неформального регулирования китайского проникновения было бы заблуждением. В этом смысле требуется координация усилий федеральных ведомств — МИД и МВС — с предпринимательскими организациями и местной администрацией.
В развитии сотрудничества с Китаем, с учетом легкости, с которой он способен реализовать свои экономические преимущества над Россией в мирных международных условиях, вряд ли возможно забывать о необходимости прорабатывать альтернативные варианты российской политики, линии, ориентированной на ограничение способности КНР влиять на ситуацию в дальневосточных районах Федерации.
Региональная стабильность неотъемлема от добрососедства России с Китаем в такой же степени, как от возможности приобретения путей влияния на внешнеполитическое поведение КНР в пределах, достаточных для удержания его в неугрожающих для России параметрах, или, по крайней мере, для своевременного выявления рубежа, за которым может пойти речь о возникновении соответствующей угрозы. Так или иначе, приходится размышлять о способности России к проведению, при необходимости, политики «мягкого сдерживания» — мягкого, так как оно подразумевало бы не возврат к прямому силовому противостоянию с КНР, а поиск путей для подключения России к американской стратегической системе в АТР, участие в которой не имело бы прямой антикитайской направленности, но косвенно означало бы адресованный Пекину сигнал относительно способности Москвы при необходимости опереться на поддержку США и их партнеров.
В конце концов, единственное преимущество России по сравнению с КНР за годы, прошедшие с начала «перестройки», — это относительно более доверительные отношения Москвы с Западом. Глупо было бы пренебрегать этим скромным активом российской дипломатии, особенно если принимать во внимание очевидную экономическую слабость России по отношению к Китаю и невозможность в обозримой перспективе компенсировать его превосходство чем-то еще, не прибегая к наращиванию военной силы, кроме улучшения политических отношений с США.
Задача однако видится в том, чтобы сделать свое участие в партнерстве с США действительно функциональным, а не чисто пассивным, каким оно было до сих пор, выражаясь в том, что Москва «просто» безропотно отказалась от попыток играть хоть какую-то роль в регионе и тем фактически уступила все свои позиции другим — США и Китаю, в первую очередь. По такому сценарию развивались, в частности, события в Индокитае и Корее, где российское влияние осталось почти символическим, в то время как авторитет КНР в обеих Кореях заметно вырос, а во Вьетнаме очки быстро набирают страны АСЕАН, Тайвань, Япония, а после восстановления в июле 1995 г. американо-вьетнамских дипотношений — еще и США. Иными словами, настает, все-таки, пора перейти от почти 10-летних демонстраций отказа Москвы от посягательств на роль одного из региональных гегемонов к приобретению некоторых, так сказать, законных, признаваемых региональным сообществом функций по обеспечению своих региональных интересов.
К таковым, как представляется, стоило бы относить:
• содействие в формировании совместно с другими странами АТР гибкой неформальной структуры отношений, способных при необходимости преобразоваться в формальные договоренности, которые бы обеспечили России коалиционную поддержку на случай повторения российско-китайского отчуждения;
• укрепление взаимопонимания с США в отношении необходимости укрепить российское присутствие в южной части Восточной Азии (Вьетнам), придав ему неугрожающий для малых стран характер;
• содействие в этой связи улучшению отношений Вьетнама с малыми странами ЮВА при одновременном улучшении отношений с ним для обеспечения дополнительного канала укрепления партнерства России с АСЕАН;
• поиск путей к компромиссному разрешению территориального спора с Токио как средства повысить шансы взаимодействия с Японией и США, которые, как и Россия, могут быть заинтересованы в умерении устремлений КНР;
• содействие сохранению статус-кво в Тайваньском проливе при избежании открытого политико-дипломатического противостояния с КНР, но и при твердом отказе от поддержки попыток Китая изолировать и ослабить Тайвань;
• восстановление российского влияния в Северной Корее и его использование для предупреждения лавинообразного слияния КНДР с Южной Кореей при одновременном укреплении политических и иных связей с Сеулом таким образом, чтобы в случае эвентуального объединения единое Корейское государство оказалось с Россией в отношениях, как минимум, не менее дружественных, чем с КНР;
• использование роста политической заинтересованности стран ЮВА в улучшении отношений с Россией для обеспечения их поддержки в вопросах присоединения к экономическому сотрудничеству в регионе.
На исходе 90-х годов региональная ситуация, таким образом, негласно, а в последнее время и все более гласно, определяется тем, как отдельные страны и региональное сообщество в целом оценивают шансы, говоря словами американских экспертов, превращения тихоокеанской Азии в своего рода Рax Sinica («Китайский мир»){492} и свои способности противостоять или, может быть, содействовать такой перспективе. Думается, что поднимающиеся вокруг нее страхи и опасения не свободны от преувеличений, хотя в основе их — объективное недоверие более слабых стран к усиливающемуся соседнему государству, опыт внешнеполитического поведения которого дает основания опасаться возобновления его попыток употребить приобретаемое могущество в ущерб другим.
Россия сегодня развивает сотрудничество с КНР во многих областях и поэтому предпочитает не акцентировать те естественные опасения, которые со времен появления китайской атомной бомбы и конфликта 1969 г. на о. Даманский, в сущности, никогда не исчезали в обществе в отношении Китая. Но даже воздерживаясь от предречений «китайского вызова» официально, вряд ли стоит упускать шанс использовать те опасения в отношении КНР, которые вполне открыто высказываются странами АСЕАН. Москве выгодно остановить дальнейшее размывание ее позиций в Восточной Азии и одновременно важно попытаться не упустить возможных льгот от присоединения к региональному экономическому сотрудничеству. Не впадая в особый оптимизм, можно было бы все же упростить решение этих задач посредством опоры на возрастающее стремление АСЕАН видеть в России противовес Китаю и сохранить ее присутствие в регионе как элемент условного равновесия.
Очевидно, что стратегическая мощь, бывшая долгие годы препятствием для активизации роли Москвы в АТР, ослабев, реконфигурировавшись и став более доступной для влияния на ее направленность, может быть встроена в «позитивный контекст» региональной жизни. Важно только при этом не испугать АСЕАН, но одновременно не утратить репутацию державы, способной выполнять свою естественную роль противовеса Китаю, а, в глазах АСЕАН, может быть, и Японии{493}.
Малые страны не отказываются от выдвинутого в 1971 г. плана создания Зоны мира и нейтралитета в ЮВА, построенной, во-первых, на идее «самопомощи» (то есть преимущественной опоры на собственные силы и сотрудничество внутри АСЕАН) и поддержании внутриполитической стабильности через благосостояние, во-вторых, на обеспечении признания и уважения нейтралитета местных стран ведущими внешними державами — Соединенными Штатами, Россией, Японией и Китаем. Очевидно, гарантии со стороны Москвы не кажутся государствам ЮВА излишними в новом региональном контексте. Характерным в этом смысле представляется высказывание министра иностранных дел Сингапура Вон Кан Сена (Wong Kan Seng), заявившего: «Мы признаем, что у России есть законные интересы и роль, которую она могла бы сыграть в Азиатско-тихоокеанском регионе»{494}.
Показательно, что государства АСЕАН с пониманием отнеслись к принятому Вьетнамом в январе 1993 г. решению пригласить Россию сохранить свое присутствие на военно-морской базе в Камрани на безвозмездной основе — при том, что стоимость аренды этой базы оценивается в 350 тыс. долл. в год{495}. Между тем, Ханой в июле 1992 г. официально присоединился к асеановскому Договору о дружбе и сотрудничестве в Юго-Восточной Азии от 1976 г. и с тех пор готовится к полномасштабному членству в этой организации. Сохранение основ российско-вьетнамского стратегического сотрудничества могло бы означать в перспективе косвенное подключение России к постепенно складывающейся системе военно-политических партнерств государств АСЕАН с внешними державами. Такая перспектива могла бы означать и опосредованное подключение к американской стратегической системе в АТР, которая от этого приобрела бы бoльшую завершенность и соразмерность в структурном отношении и бoльшую умеренность и нейтральность в политическом.
Однако это был бы уже второй шаг России в данном направлении. Первым было подписание в ноябре 1992 г. Договора о дружбе и сотрудничестве с Южной Кореей, нарушившего структурированность региональной подсистемы по принципу разделения всех блоков двусторонних отношений на «промосковские» и «проамериканские», которые автоматически считались «антимосковскими» — и были таковыми на самом деле. На сегодняшний день российско-южнокорейский договор остается единственным договорно-правовым «якорем» политики России в регионе, что, конечно, не свидетельствует о прочности и устойчивости ее позиций в Восточной Азии.
Если нормализация отношений с Югом была активом российской политики, то замораживание связей с Севером — ее явным просчетом. Ухудшение отношений с КНДР привело к выталкиванию Москвы из корейского процесса и перехвату инициативы Соединенными Штатами, Китаем и даже Японией. Более того, наметившееся вскоре после заключения российско-южнокорейского договора разочарование в связи с быстрым падением интереса южнокорейцев к экономическому сотрудничеству с Москвой тоже во многом было результатом того, что Сеул, не без удивления, обнаружил, что Россия фактически утратила способность влиять на режим Ким Ир Сена, тогда как расчет на использование этого влияния в интересах Юга был одним из главным стимулов движения к нормализации отношений с Москвой.
Как представляется, смена руководства в КНДР, как минимум, дает повод для активизации российской политики в отношении этой страны с тем, чтобы по возможности восстановить в ней свои политические позиции. В этом смысле первоочередное значение могло бы иметь заключение нового политического договора с Пхеньяном, который, исключая автоматическое вовлечение России в возможный конфликт на стороне КНДР, одновременно мог бы дать северокорейскому режиму разумные политические гарантии его безопасности против, например, беспокоящих его попыток силового свержения извне.
Разумные лимиты промедления в этом вопросе давно исчерпаны. Дело доходит уже до того, что западные эксперты, по понятным причинам традиционно подозрительные к российско-северокорейским связям, приходят к выводам, все еще кажущимся крамольными большей части российских либеральных политиков: «Соглашения по вопросам безопасности между Северной Кореей, с одной стороны, и Китаем и Россией, с другой, связывают воедино ткань существующих двусторонних подсистем отношений безопасности в Восточной Азии. Хотя в прошлом на них взирали с беспокойством, эти соглашения с КНДР могли бы играть конструктивную роль в будущем, особенно если они могли бы стать подстраховкой мер доверия, о которых, возможно, удалось бы договориться в результате возобновления диалога Севера и Юга или Севера и США»{496}.
Улучшение отношений с обеими Кореями при, вполне возможно, опережающем сотрудничестве с Южной могло бы, хотя только отчасти, компенсировать отсутствие конструктивных отношений России с Японией, неудовлетворенность которой не может, конечно, изолировать Россию от АТР, но вполне в состоянии помешать ей приобрести позитивную политико-военную роль в региональной подсистеме партнерства с США.
Говоря конкретнее, если принимать возможность охлаждения российско-китайских отношений за реалистичную перспективу, то нормализация отношений с Японией высвечивается как настоятельная необходимость, поскольку в силу геополитических и только политических обстоятельств естественными партнерами России в регионе могут быть лишь Вашингтон и Токио, причем первому сотрудничать с Россией будет тем труднее, чем напряженнее будут оставаться российско-японские отношения. Иначе говоря, вопрос об урегулировании спора с Токио, на протяжении почти 40 лет казавшийся важным, но не необходимым условием региональной стабильности, может теперь для Москвы представлять тем большую важность, чем заметнее рост экономического могущества Китая в сочетании с ростом его национальных самооценок, налагаясь на геополитические преимущества КНР, может дать «резонансный взрыв» в сфере внешнеполитической активности этой страны, представить направленность которой, вероятно, будет затруднительно. В этом смысле нельзя не привести слова И. С. Целищева, откровенно указавшего: «Не может и не должно быть иллюзий. Серьезное развитие российско-японских отношений автономно от решения территориального вопроса невозможно»{497}.
Вопрос о стратегической важности четырех территорий в Южной части Курильских островов, на которые претендует Токио (Хабомаи, Шикотан, Кунашир и Итуруп) по-разному оценивается зарубежными исследователями. За необходимость их сохранения в составе России обычно приводится два аргумента: обеспечение свободы выхода флота в Тихий океан и потребность иметь заградительный барьер против незаметного проникновения ВМС иностранных государств в акваторию Охотского моря и тем обеспечить физическую защиту несущих там боевое дежурство стратегических подводных лодок России.
При этом по поводу первого тезиса известный американский специалист Эдвард Ольсен замечает, что контроль на Курильскими проливами вряд ли существенно облегчает российским военным кораблям выход в открытый океан, так как все эти проливы неудобны для прохождения кораблей из-за своей извилистости, сильных течений, присутствия льдов и туманов в зимнее время года. Радикальное решение проблемы ему видится только в перебазировании флота на восточное побережье Камчатки, где благодаря теплому морскому течению Куросе имеются незамерзающие гавани, удобные для базирования. В нынешних же условиях «положение тихоокеанского флота в Японском море в техническом смысле аналогично положению Черноморского в Черном и Балтийского в Балтийском морях. Все они заперты собственной окружающей их территорией»{498}.
Комментируя второй аргумент, другой американский исследователь, Питер Бертон, полагает, что «в сфере национальной безопасности будущее отношений России с США и Японией будет во многом зависеть от того, какое решение она примет о будущем месте пребывания стратегических ядерных подлодок, сегодня крейсирующих в Охотском море. Если подлодки останутся, потребность сохранять защитный барьер для них будет определять сохранение нынешней напряженности. Если они будут переведены куда-то еще, скажем, в Арктику, то удастся договориться о режиме безопасности в Охотском море, тогда возникнет иная ситуация с далеко идущими последствиями для тихоокеанского флота США и оборонной политики Японии»{499}.
Таким образом, оставив в стороне разбор конкретной аргументации западных коллег и оценку реалистичности их предложений, можно подытожить, что стратегическая важность территории для России в целом сомнений не вызывает. Вероятно, прав Ф. Фукуяма, заметивший: «Так называемые северные территории имели существенное символическое, но малое военное значение до тех пор, пока не появились ядерные баллистические ракеты подводных лодок, после чего доступ в Охотское море к зонам их боевого дежурства оказался стратегически важен» для России{500}.
Надо отметить, что в 1994-1995 гг. позиция Японии в территориальном вопросе стала менее непримиримой, чем она была в 1991-1993 гг., когда Токио настаивал не на компромиссе в соответствии с декларацией 1956 г. (передача двух островов после заключения мирного договора), а на уступке всех четырех территорий одновременно («только все и только сразу»). Это было связано с тем, что японская сторона убедилась в невозможности разрешения проблемы в условиях неустойчивой политической ситуации в России и сильной общественной оппозиции передаче островов.
Одновременно японское правительство учитывало и точку зрения стран НАТО, которые, не желая осложнять и без того трудное положение президента Б. Н. Ельцина, считали целесообразным отложить решение территориальной проблемы на будущее. Эксперт библиотеки Конгресса США Ричард Кронин высказался на этот счет с достаточной откровенностью: «Под сильным давлением США, Германии и Франции Япония нехотя отодвинула в сторону территориальный спор и свою холодность в отношениях с Москвой ради более обширных целей»{501}. Более того, Токио согласился с аргументами Запада в пользу необходимости оказывать экономическую поддержку России.
Характеризуя логику, к которой прибегло в этом случае правительство Японии, отставной генерал Сил самообороны Японии Тосиюки Сиката заметил: «В Японии задались вопросом, что хуже — незаконное присутствие на островах русских дивизий или экономически сломленная Россия, Россия, восстановленная консерваторами и стремящаяся к гегемонии?»{502} Некоторое психологическое значение имело и нежелание японского руководства обнаруживать слишком явное расхождение своей точки зрения с позицией явного большинства западных стран.
В результате на сегодняшний день вопрос фактически законсервирован. Во время визита Б. Н. Ельцина в Токио 11-13 октября 1993 г. после его переговоров с премьер-министром М. Хосокава была подписана новая совместная российско-японская декларация, в которой говорится о решимости сторон продолжить усилия для заключения мирного договора путем решения территориального вопроса, «исходя из исторических и юридических фактов». В тексте также указано, что все договоры и другие международные договоренности, заключенные между Союзом ССР и Японией, сохраняют свою силу и продолжают действовать{503}. Тем самым российская сторона в косвенной форме признала свои обязательства в соответствии с договоренностями 1956 г.
Таким образом, российско-японские отношения не нацеливают на ожидание в обозримой перспективе беспроблемного развития. Однако это не означает, что российская сторона может позволить себе до бесконечности медлить в вопросе нормализации ситуации вокруг островов. Насколько можно судить, время начало работать не в пользу России. Разрастание китайского вызова вынуждает возвращаться к вопросу о потенциальных союзниках в тихоокеанской Азии. В этом смысле достойно внимания то обстоятельство, что после 10 лет молчания по поводу упадка российского присутствия на Тихом океане некоторые американские эксперты стали писать, хотя и осторожно, о необходимости «дать возможность России играть конструктивную роль в обеспечении безопасности»{504} в азиатско-тихоокеанском регионе. В таком контексте улучшение отношений с Токио становится важным уже не само по себе, а как условие осторожного подключения, при необходимости, России к структурам регионального партнерства, одним из основных смыслов которых, насколько можно судить, в обозримой перcпективе может стать в той или иной форме сдерживание Китая.