Советский Союз был озабочен ситуацией на Дальнем Востоке, но не мог противопоставить соперникам сколько-нибудь гибкую линию{312}. Задачей считалось сдерживание Китая, который рассматривался как главная региональная угроза. Как отмечает один из исследователей, целью СССР было «установление контроля над ... зоной вдоль китайской периферии, чтобы таким образом ограничить влияние Китая»{313}. Возможно, правильная в принципе такая постановка вопроса подталкивала к идее создания антикитайской коалиции вопреки опыту, который свидетельствовал о том, что с окончания второй мировой войны ни одна общерегиональная коалиция в Восточной Азии не состоялась. Выдвинутая Советским Союзом в 1969 г. на международном совещании коммунистических и рабочих партий в Москве идея коллективной безопасности в Азии оставалась основой восточно-азиатской политики СССР, сковывая ее. Она казалась одновременно и аморфной, и излишне обязывающей. Аморфной — потому, что кроме страха перед Китаем идея коллективной безопасности не несла ничего, что могло бы привлечь азиатские страны, при том что китайская угроза воспринималась ими иначе, чем Москвой. Излишне обязывающей — поскольку малые страны избегали договорных форм отношений, которые могли позволить сильным державам манипулировать ими.

Даже принцип мирного сосуществования в контексте Восточной Азии не казался столь привлекательным, как в Европе, так как сами восточно-азиатские государства воспринимали региональные конфликты без присущего европейскому мышлению психологического отторжения; споры и конфликты в регионе считались естественным и неизбежным элементом региональной жизни, и задача виделась не в том, чтобы пытаться устранить причины их возникновения, а в том, чтобы не позволять им превращаться в нескончаемые и изнурительные войны. Но таковыми конфликты становились, как было принято считать, лишь в результате вмешательства больших держав. Следовательно, любой шаг, направленный на расширение участие лидеров в жизни региона, воспринимался «снизу» как потенциально дестабилизирующий.

Политико-психологический контекст региональной политики недоучитывался США и СССР. Но США на опыте советско-китайского конфликта и национализма стран ЮВА с начала 70-х годов научились уделять ему больше внимания. Советская элита, в силу большей скованности стереотипами и догмами классового анализа, в этом смысле стала отставать от американской. Играли роль и обычные политические упущения. Так, советское руководство игнорировало то обстоятельство, что восточно-азиатские страны с натяжкой могли воспринимать СССР как азиатско-тихоокеанскую страну, считая его в такой же мере «посторонней» державой, как и США — не менее агрессивной, но гораздо менее способной оказать помощь иную, кроме военной. Отстаивая тезис о своей принадлежности к числу азиатских государств, Советский Союз соответствующим образом трактовал и вопрос о круге возможных участников предлагаемой системы коллективной безопасности. Из нее по сути дела исключались и США, и КНР, что автоматически обеспечивало Москве преобладающее положение в подобной системе. Только в 1973 г. СССР уточнил, что в системе коллективной безопасности могут участвовать все азиатские государства. Но и в этом случае КНР не была прямо приглашена к участию, а США по-прежнему из нее исключались как неазиатская держава.

Возможно, СССР по-своему повторял тактику США: поскольку углубление взаимопонимания с Москвой по глобальным проблемам уживалось в американской политике с улучшением отношений с Пекином, то и Кремль, ориентируясь на сотрудничество с США, считал уместными попытки изолировать их на региональном уровне, «наказывая» за поддержку Китая.

На протяжении большей части 70-х годов задачей СССР было убедить Вашингтон воздерживаться от явного сотрудничества с КНР на антисоветской основе. В целом США в этом смысле были отзывчивыми к советским пожеланиям, развивая отношения с Пекином, но уклоняясь от стратегического сотрудничества с ним. Конец десятилетия, однако, обнаружил серьезные расхождения между сверхдержавами по китайскому вопросу.

Вопрос о причинах краха разрядки принадлежит к числу спорных. Ни советские, ни западные ученые, не имея доступа к архивам, не смогли дать исчерпывающего объяснения. Существует несколько интерпретаций событий той поры, увязываемых с восточно-азиатскими реальностями. Одна из них принадлежит Адаму Уламу, плодовитому американскому автору, известному своим характерным для «польско-американской» школы заведомым неприятием внешнеполитических импульсов со стороны Москвы. Логика анализа, воплощенная в его трудах, определяется тезисом об органической агрессивности Москвы и ее незаинтересованности в конструктивных отношениях с США. С точки зрения А. Улама, в середине 70-х годов СССР пытался привлечь Вашингтон к сотрудничеству на антикитайской основе, но, не сумев реализовать эту задачу, потерял интерес к разрядке в целом и стал на путь экспансии в третьем мире{314}.

В таком объяснении, как представляется, есть доля истины и немало упрощения. В самом деле, СССР был заинтересован в сотрудничестве с США против Китая, который вызывал в Москве опасения. Но нет оснований полагать, что советская сторона была готова пожертвовать колоссальными преимуществами, которые политика разрядки дала ей в Европе, «обидевшись» на отказ Вашингтона поддержать Москву в осуществлении ее важной, но относительно второстепенной по сравнению с безопасностью в Европе цели. Ни в 70-е годы, ни позднее азиатские аспекты внешней политики СССР не заслоняли европейские и глобальные.

Думается, интерпретация ситуации может быть иной. В 70-е годы советское партийное руководство было представлено дряхлевшими лидерами, воззрения которых в последний раз менялись в годы принятия новой партийной программы. Идея превосходства СССР над США имела слишком много формальных подтверждений (стратегический паритет, поражение во Вьетнаме, панические настроения в связи с «нефтяными шоками»), чтобы не казаться им убедительной. Оценка же реабилитационного потенциала США требовала более сложных усилий. К их приложению политбюро ЦК КПСС было не готово, а его аналитический аппарат, ограниченный рамками доктрины «общего кризиса капитализма», был не в состоянии довести до сознания руководства обратимый характер ослабления США, без понимания чего возникал соблазн воспользоваться им в своих целях.

Р. Скалапино, не будучи, в отличие от А. Улама, кремленологом, но обладая иным качеством интеллекта, — ближе к пониманию ситуации. Отмечая сферы совпадающих интересов СССР и США в Восточной Азии (уклонение от прямой конфронтации, удержание КНР от приобретения чрезмерно большого влияния вне своих границ, ограничение малых конфликтов, контроль над вооружениями), он заметил (работа 1972 г.): «Однако приоритеты СССР и его политика могут не совпадать. Какова бы ни была приверженность Советского Союза статус-кво в Азии, в той мере как он склонен учитывать потери и риск в случае его нарушения, если окажется, что революции или какие-нибудь внутренние катаклизмы смогут содействовать усилению советского влияния или росту престижа СССР, Москва без колебаний воспользуется ими, оправдывая свои действия ссылкой на 'пролетарский интернационализм'»{315}. Прогноз был опубликован за два года до революции 1974 г. в Португалии, за ней последовали марксистские перевороты в португальских колониях в Африке, с поддержки которых СССР и Кубой начался виток советской экспансии в третьем мире, приведший к вторжению в декабре 1979 г. в Афганистан.

Однако и этого наблюдения недостаточно. Дело не просто в экспансии Москвы. В силу ли совпадений или сознательной линии СССР стал укреплять позиции в тех зонах, к положению в которых Соединенные Штаты были наиболее чувствительны. Речь идет о Ближнем и Среднем Востоке. В превосходном анализе Р. Соломона наглядно показано, как советские новообретенные опорные точки и пункты захода военных кораблей на Красном море — в революционной Эфиопии (1977 г., порт Массава), Южном Йемене (порт Аден) и на о. Сокотра — действительно позволили СССР создать слабую, но, тем не менее, структуру для проецирования своей военной мощи на стратегически важные для жизнеобеспечения США пути транспортировки нефти с Ближнего Востока{316}.

Это не создавало, конечно, стратегического перевеса СССР над США. Но это было внедрением советского военного присутствия в районе, который традиционно был зоной жизненно важных интересов Запада. Шаги Советского Союза, провоцирующие сами по себе, воспринимались особенно тревожно в контексте сокрушительных для американских позиций на Среднем Востоке потерь после свержения в 1979 г. монархии Пехлеви в Иране и возникновения вслед за тем болезненного для престижа США, общественного мнения и администрации Дж. Картера ирано-американского конфликта по поводу захвата американских дипломатов в Тегеране в качестве заложников. Возможно, линия СССР на Ближнем Востоке и считалась в Москве средством давления на США по вопросу о Китае. Во всяком случае, нет документальных свидетельств, способных опровергнуть или подтвердить такую гипотезу, как нет и указания на попытки советской дипломатии оказать содействие США в преодолении его трудностей в Иране как первого шага к тому, что могло быть, хотя бы теоретически, пакетной сделкой по вопросу о советской политике на Ближнем Востоке и американской — в отношении КНР. Как бы то ни было, в середине 70-х годов трения между великими державами нарастали.

После «встречи в аэропорту» в 1969 г. советско-китайские переговоры проходили без видимого успеха, оставаясь каналом для посылки взаимных сигналов о нежелании обеих сторон прибегать к военной силе. Прогресс был затруднен по ряду причин. КНР предлагала принять за основу пограничного урегулирования договоры Китая с царской Россией. СССР настаивал на необходимости исходить как из положений этих договоров, так и реального соотношения территорий, контролируемых обеими сторонами («право исторического развития» и «право фактического владения»). Кроме того, как утверждала китайская сторона, СССР не выполнял данное во время беседы А. Н. Косыгина с Чжоу Эньлаем обещание отвести советские войска от границы{317}.

Со своей стороны Советский Союз, не дожидаясь пограничного урегулирования, предлагал КНР подписать договор о неприменении силы (1971 г.), пакт о ненападении (1973 и 1974 гг.). Эти предложения были отклонены — первое ссылкой на продолжавший формально действовать советско-китайский договор 1950 г., второе — указанием на необходимость предварительного отвода советских войск от границы. По всей видимости, оба отказа были связаны с нежеланием руководства КНР вызывать подозрения США по поводу искренности намерений Китая ориентироваться на Вашингтон.

Между тем, сомнения в намерениях СССР в Пекине могли возрастать по мере того, как развивалась разрядка. Как отмечалось, геополитические взгляды СССР и США на нее совпадали не полностью. Советский Союз стремился использовать разрядку для взаимопонимания с Вашингтоном относительно мирового регулирования усилиями двух держав («двудержавный кондоминиум»). Москва стремилась добиться от США признания этого принципа. Проблема однако была не только в том, что СССР после 1974 г. не раз нарушал логику согласованного регулирования, предпринимая свои акции в Африке, Азии и Латинской Америке без обсуждения их с США, но и в том, что Вашингтон не желал принять сам принцип двудержавного контроля. Для этого были идейные и иные основания.

Идея двудержавной гегемонии не укладывалась в американские представления о демократии и плюрализме. Будучи трудной для восприятия даже более прагматичной частью американской элиты (республиканцами), она была совсем не приемлема для демократов (влияние которых с 1974 г. увеличивалось и результировалось в победе Джимми Картера на выборах 1976 г.), внешнеполитическая платформа которых строилась на самопротивопоставлении всему, что ассоциировалось с ограничением свободы выбора, диктатом и подчинением устремлений малых стран и народов даже соображениям глобального порядка. Кроме того, США как сторона, воспринимавшая себя в 70-х годах слабеющей, не была приверженной статус-кво в той же мере, как Советский Союз.

Вашингтон стремился выиграть время для преодоления последствий потерь десятилетия 60-х. В этом смысле и ровно в такой степени американская сторона нуждалась в обязательствах Москвы отказаться или ввести мораторий на попытки подорвать те позиции США, которые они удерживали в мире после Вьетнама. Но США не намеревались мириться с ослаблением своей международной роли навсегда, не хотели признавать принцип биполярного регулирования, поскольку он мог поставить американскую политику в зависимость от СССР на более длительный срок, чем это могло быть оправдано нуждами послевьетнамской реабилитации.

Отсюда вытекало стремление дипломатии США соединить избирательное признание принципа статус-кво в Европе со свободой рук в отношении КНР. Такое прочтение разрядки вносило в нее противоречивость, напоминающую внутреннюю несообразность советской интерпретации мирного сосуществования, сочетающего установку на примирение с Западом с тезисом о продолжении идеологической классовой борьбы во всемирном масштабе. Советская версия разрядки вряд ли была демократичной. Но она была цельной и более ясной, чем американская, ориентированная на статус-кво.

Не вызывает сомнений, что устремления советского руководства выходили за рамки разумного (от Анголы до Никарагуа). Но вряд ли можно верно понять мотивы холерических авантюр в третьем мире в отрыве от страхов советского руководства в отношении американо-китайского сговора, неотъемлемой частью которого с середины 70-х годов в Москве воспринимался «сговор японо-китайский». Конечно, в обоих сговорах сыграли свою роль и страхи самого Китая как более слабой стороны в советско-китайском противостоянии. На это указывают многие авторы, из которых менее конъюнктурно мотивированной и аналитически аргументированной кажется точка зрения специалиста из РЭНД-корпорейшн Дж. Поллака, полагающего, что Китай не стремился сознательно провоцировать СССР, но, очевидно, не владел еще опытом и дипломатической техникой «непровоцирующего» сдерживания{318}.

Подписанный в 1975 г. Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе зафиксировал отстаиваемый Советским Союзом принцип нерушимости европейских границ, что означало полное международно-политическое признание статус-кво в Европе в том виде, как этого добивался СССР. Опасность его нарушения существенно снизилась. Соответственно, Москва чувствовала себя свободной в перераспределении ресурсов с западных рубежей на восточные, тем более что неподготовленность Советского Союза к крупному конфликту с КНР казалась достаточно очевидной. Британский исследователь Лоренс Фридман верно замечает: «... Ключевым фактором при оценке соотношения военных сил является наличие личного состава и вооружений на местах. Протяженные линии коммуникаций СССР с организационной точки зрения — это кошмар... Советское руководство, конечно, отчетливо понимает, что прочность военных позиций СССР зависит от наличия сильных гарнизонов на местах»{319}. Этот автор — один из немногих западных ученых, который решился прямо предположить, что в реальности в ситуации советско-китайской конфронтации угроза существовала скорее для СССР, а не для Китая{320}.

В апреле 1975 г. под натиском южно- и северовьетнамских коммунистов (отношения которых с КНР были уже натянутыми) пал Сайгон, в результате чего открылся путь к созданию единого Вьетнама, ориентированного на союз с СССР. Более того, весной 1975 г. в Лаосе было свергнуто правое правительство, и новый режим оказался под сильным влиянием Ханоя. Одновременный приход к власти в Камбодже правительства Пол Пота, ориентировавшегося на Китай, не менял существенно общее изменение баланса влияний в Индокитае. Мнение о том, что Москва пытается окружить КНР с юга, могло иметь внешние подтверждения.

К этому прибавилась неустойчивая ситуация в самом Китае после того, как в 1976 г. один за другим умерли Чжоу Эньлай и Мао Цзэдун, в результате чего в стране развернулась борьба за власть, итоги которой стали проясняться только в июле 1977 г., когда перевес сил оказался на стороне прагматиков, ориентировавшихся на идеи возвратившегося к власти Дэн Сяопина{321}. При новом раскладе сил КНР еще более решительно настроилась на поиск приемлемого для нее и Соединенных Штатов места в американской стратегической системе в Восточной Азии (задача, во многом аналогичная той, которую сегодня пытается решить Россия). Подключение к ней было возможно двояким путем — прямо или через установление связей с главным американским союзником регионе — Японией. Китайское руководство начало с последнего.

В результате системы дипломатических и пропагандистских акций КНР сумела создать атмосферу повышенной заинтересованности японских деловых кругов в развитии японо-китайских отношений — прежде всего в сфере торговли, эксплуатации китайских нефтяных и иных топливных и сырьевых месторождений, инвестиций. В Японии возник «китайский бум», на волне которого летом 1978 г. был подписан японо-китайский Договор о мире и дружбе. В его преамбулу было включено положение о выступлении Японии и КНР против гегемонии третьих стран в регионе Восточной Азии, аналогичное соответствующему пункту Шанхайского коммюнике. КНР одержала победу на дипломатическом поприще, не только убедив США и Японию в преимуществах сотрудничества с Китаем, но и вынудив их к взаимодействию с Пекином на базе «антигегемонической» идеи, которая была положена китайским руководством в основу курса сдерживания СССР. Китай стремился к созданию антигегемонического фронта{322}.

Косвенное подключения КНР к американской стратегической системе через широко понимаемый альянс с Токио породило новый виток ожиданий в Китае (и серьезных опасений в СССР) в отношении перспектив расширения китайско-американского взаимодействия. Помимо стратегических соображений КНР руководствовалась экономическими интересами, поскольку после третьего пленума 11-го созыва в декабре 1978 г. в стране была инициирована хозяйственная реформа, осуществление которой было немыслимо без западной помощи. Эта радикальная смена приоритетов объективно закрепляла ориентацию КНР на сотрудничество с США и Японией{323}.

На протяжении 1978 г. Вашингтон устранил все препятствия для полномасштабного установления дипломатических отношений с КНР. С Тайваня были выведены американские войска, официальные отношения с Тайбэем были преобразованы в неофициальные, и американская администрация официально заявила о намерении денонсировать американо-тайваньский договор 1954 г., который должен был потерять силу через год. В мае 1978 г. президент Дж. Картер заявил, что Соединенные Штаты не будут возражать против продажи западноевропейскими странами оружия КНР, что открыло путь к закупкам Китаем важных видов современных вооружений (самолеты и противотанковые ракеты) в Британии и Франции. В январе 1979 г. состоялся широко рекламировавшийся в Китае и США визит высшего руководителя Китая, Дэн Сяопина{324}, в США, в ходе которого формально были установлены дипотношения между двумя странами.

Этот визит состоялся на фоне ухудшения китайско-вьетнамских отношений после того, как в январе 1979 г. вьетнамские войска вторглись в Камбоджу и свергли опиравшегося на поддержку КНР Пол Пота. Нет документальных свидетельств о том, что именно было сказано американскими и китайскими представителями по поводу ситуации в Камбодже и китайско-вьетнамских отношений. Но когда вскоре после возвращения Дэн Сяопина в Пекин КНР предприняла (17 февраля — 17 марта 1979 г.) свою «карательную» акцию в отношении Вьетнама, вторгнувшись на его территорию, у наблюдателей должно было сложиться мнение, что КНР действовала с санкции Вашингтона, если не во взаимодействии с ним.

Вместе с тем, именно китайско-вьетнамский конфликт произвел отрезвляющее воздействие на все причастные к нему стороны. Дипломатически США отмежевались от КНР, хотя дали понять, что выступили бы против вмешательства Советского Союза в конфликт, если бы такие намерения у него возникли. В военном отношении единственным шагом американской администрации был приказ авианосцу «Констелейшн» направиться в Тонкинский залив и оттуда следить за действиями направленных к побережью Вьетнама советских боевых кораблей. Хотя военное вмешательство Вьетнама в Камбодже было осуждено, нападение Китая на Вьетнам тоже не вызвало сочувствия к действиям Пекина. Ситуация показала, что пределы американо-китайского взаимодействия против СССР и его партнеров не безграничны, а союз КНР с США вряд ли возможен. В Вашингтоне возникли опасения быть втянутым из-за КНР в конфликт с СССР подобно тому, как в 50-х годах СССР чуть было не был вовлечен из-за Китая в конфликт с США. Это способствовало консолидации сил республиканцев, критиковавших Дж. Картера за его китайскую политику.

Однако СССР не сумел использовать наметившиеся разногласия между КНР и США для улучшения отношений ни с кем из них. В апреле 1979 г. Китай заявил об отказе от продления советско-китайского договора 1950 г. в связи с истечением срока его действия, но одновременно предложил начать переговоры о заключении нового договора. В конце 1979 г. они начались{325}, однако вторжение СССР в Афганистан в декабре 1979 г. не только лишило всякого основания такие планы, но и придало маневрированию Китая, США и Японии на антисоветской основе новый стимул.

2. «Равноудаленность» в отношениях CCCР, США и КНР (1979-1991 гг.)

Последние годы правления администрации Дж. Картера были периодом стремительного сближения США с Китаем, поскольку американская администрация стала расценивать усилия КНР по созданию коалиции противостоящих Советскому Союзу стран на «антигегемонической» основе как средство глобального сдерживания СССР. С весны 1978 г. преобладающее влияние на американскую внешнюю политику стал приобретать помощник президента по национальной безопасности Збигнев Бжезинский — сторонник жесткой линии в отношении СССР, выступавший за использование советско-китайской напряженности для отвлечения внимания Москвы от событий в Польше, где нарастали антикоммунистические настроения. В американской элите не было единства по поводу рубежей, за которыми сближение с КНР начинало сопрягаться с перспективой втягивания в советско-китайский конфликт. Было очевидно, что Москва чувствительна к китайской угрозе и поэтому склонна договориться с Западом против КНР. Но СССР было опасно провоцировать — после вторжения в Афганистан стало ясно, что Москва способна на авантюры. По мнению Уильяма Гриффитcа, «участие в квази-альянсе с Пекином после того, как он стал приобретать военное измерение, стало нежеланным и ограниченным для США с того дня, как Красная Армия вступила в Кабул»{326}. Однако стоит признать и справедливость слов Мин Чена: «По иронии судьбы, если китайская агрессия против Вьетнама способствовала дистанцированию США от Китая, то советская агрессия в Афганистане подтолкнула США почти к квази-союзу с КНР»{327}.

Рост поляризации межлидерских отношений и ее пределы

Отношения между СССР, США и КНР в начале 1979 г. отличались острой взаимной конкурентностью. В 1979 г. США и КНР создали в Синьцзяне центры электронного слежения за ядерными полигонами СССР в МНР взамен тех, что были закрыты в Иране после революции{328}. Но в том же году (весной) конгресс США принял закон об отношениях с Тайванем, который, формально снизив статус американо-тайваньских отношений до неофициальных, фактически позволил Вашингтону сохранить связи с Тайбэем в прежнем объеме. Отказ США полностью разорвать отношения с Тайванем вызвал сильное раздражение КНР. Именно реагируя на это американское решение, Китай, заявляя об отказе от продления советско-китайского договора 1950 г., срок действия которого истекал в 1980 г., одновременно предложил Советскому Союзу начать переговоры о нормализации отношений.

Развивался своим ходом и советско-американский диалог. В июне 1979 г. состоялась встреча Л. И. Брежнева и Дж. Картера в Вене, в ходе которой состоялось подписание договора ОСВ-2. Однако это не помешало американской стороне продолжить линию на оказание содействия росту обороноспособности КНР и закрепление ее (экономическими, культурными и политическими методами) на позиции лояльного отношения к Западу. Не прямо и постепенно США продвигались к тому, что по оценке Роберта Саттера было «инкорпорированием континентального Китая в американскую систему безопасности в Азии»{329}. Вместе с тем, американские специалисты (в числе их Р. Соломон, М. Мазарр, Ю. Вананди) настаивают, что до советского вторжения в Афганистан администрация Дж. Картера проявляла осмотрительность, следя за тем, чтобы связи с КНР оставались преимущественно политическими, следуя принятому при Р. Никсоне принципу не делать различий между КНР и СССР в том, что касалось поставок военного снаряжения и сложных технологий{330}.

После акции СССР в Афганистане американо-китайские военные связи действительно стали более серьезными. В январе 1980 г. Китай посетил министр обороны США, в мае его китайский коллега побывал в Вашингтоне. В итоге договоренностей США начали поставлять КНР технологию двойного назначения и вспомогательное военное оборудование (средства связи, транспортные самолеты). В июне 1981 г. администрация Рональда Рейгана (победившего на выборах в ноябре 1980 г.) сообщила о готовности заключать разовые контракты на поставки в КНР вооружений.

Но в целом приход Р. Рейгана с его наступательной антикоммунистической риторикой, адресованной и Китаю, замедлил американо-китайское сближение. Установка нового руководства на сохранение преференциальных связей с Тайванем, оттенила несовпадения взглядов США и Китая на ситуацию и ускорила корректировку китайским руководством своего курса. Д. Шамбо полагает, что источником китайских подозрений были произведенная в середине 1982 г. замена Александра Хэйга, известного своими прокитайскими симпатиями, на посту государственного секретаря Джорджем Шульцем, считавшим основой тихоокеанской политики США союз с Японией; а также более жесткая избирательность американской стороны в вопросах экспорта в КНР сложной технологии{331}. Это не помешало Р. Рейгану в 1984 г. посетить Китай, а премьеру Госсовета КНР Чжао Цзыяну — США. Сохранял свои позиции и второй после А. Хэйга сторонник американо-китайского сближения — вице-президент (и будущий президент) США Джордж Буш.

Новая ситуация в американо-китайских отношениях требовала гибкого ответа Москвы. Но шансы на него были невелики. Прежде всего СССР не был готов преодолеть формировавшийся на протяжении почти двух десятилетий синдром «китайской опасности», реакцией на которую было планомерное наращивание военного присутствия Советского Союза в пределах своей дальневосточной территории и за ее рубежами. Численность советских войск на советско-китайской границе и территории Монголии с 1975 до конца 80-х годов увеличилась с 200 до 500 тыс. чел. (50 дивизий, четыре из них — в МНР). Вырос советский Тихоокеанский флот, ставший самым крупным флотом СССР. В конце 80-х годов он включал в себя 850 боевых и вспомогательных кораблей и 130 подводных лодок, из которых 30-35 принадлежали к числу атомных с МБР на борту. Советская авиация на Дальнем Востоке насчитывала 2 000 единиц. В зоне к востоку от Урала было размещено около 400 ед. МБР наземного базирования (35-40% общей численности){332}.

С 1976 г. (по мнению С. Фарр{333}) или с 1978 г. (по мнению Р. Соломона) СССР усилил военную группировку на о-вах Кунашир и Итуруп из числа островов Курильской гряды, оспариваемых Японией. Там было размещено 13 тыс. военнослужащих, 300 танков и ограниченное число боевых вертолетов и самолетов. Это усиление, само по себе малозначительное, стало поводом для пропагандистской кампании по поводу советской угрозы. Антисоветские настроения подогревались закрепившейся в эти годы практикой облета советской военной авиацией территории Японского архипелага.

Стремясь противопоставить китайскому давлению присутствие СССР, правительство Вьетнама предоставило ему базы на своей территории — военно-морскую в Камрани и военно-воздушную в Дананге. Обе они стали действовать с 1980 г. По западным оценкам, военное присутствие СССР в этом районе оставалось незначительным (20-25 надводных кораблей разного класса и 3-4 подводные лодки в Камрани, а также 40-45 единиц авиации в Дананге) и не создавало перевеса СССР над Соединенными Штатами. Тем не менее, отныне главные американские базы в регионе — военно-морская в Субик-Бэй и военно-воздушная в Кларк-Филд (обе на Филиппинах) уже не могли считаться, как ранее, неуязвимыми. Американские военные эксперты считали советское военное присутствие на востоке «несомненно наступательным»{334}. Тем более, таковым считали его китайские политики. Вместе с тем, по оценкам британских специалистов, советское присутствие в АТР было оборонительным, поскольку военные корабли СССР большую часть года оставались в портах, а не выходили в открытый океан, да и в последнем случае их задачи оценивались только как разведка и слежение за ВМС США{335}.

Военные возможности США были несопоставимо более значительными. В регионе у США было 167 крупных и мелких баз, включая атоллы для проведения ядерных испытаний. Здесь было дислоцирован 160-тысячный контингент американских войск, из которых 39 тыс. приходилось на Японию, 44 — на Южную Корею, 15 — на Филиппины и 500 — на Австралию. Главными американскими базами были Иокота и Кадэна в Японии, Субик-Бэй и Кларк-Филд на Филиппинах, Осан в Южной Корее. Кроме того, американские военные эксперты (Р. Соломон, М. Макинтош, М. Мазарр) признавали, что советские позиции в Восточной Азии были крайне уязвимыми. Петропавловск и Камрань — против ударов с воздуха и моря, Владивосток — в силу возможности «закупорить» его в Японском море. Советский флот вообще был способен выполнять в основном вспомогательные задачи боевого охранения подводных лодок. Только часть советских кораблей имела водоизмещение более 2 тыс. т и была способна к действиям на океанской волне{336}.

Между тем, логика советского руководства состояла в том, что в силу геополитической уязвимости страны перед превосходством КНР в живой силе и протяженной границы с Китаем, военное присутствие — единственная гарантия безопасности советского Дальнего Востока и Сибири. Ощущая себя в изоляции, Москва стремилась компенсировать ее расширительно понимаемым военно-стратегическим паритетом — примерным равновесием военно-силовых возможностей Советского Союза совокупному потенциалу США, стран Западной Европы и Китая{337}. При такой постановке вопроса СССР был обречен на самоистощающую борьбу за военное превосходство.

Курс Москвы в Восточной Азии по-прежнему строился вокруг идеи коллективной безопасности, которую не поддерживали даже такие заинтересованные в партнерстве с СССР страны, как КНДР, Вьетнам и Индия. Лишь Монголия и Иран (после установления там в 1979 г. режима Р. Хомейни) высказывались за советские предложения. Только в марте 1982 г. в речи в Ташкенте по поводу 60-летия Советской власти в Узбекистане Л. И. Брежнев выдвинул идею мер доверия на советско-китайской границе. Он повторил свое предложение, выступая в сентябре того же года по аналогичному поводу в Баку. Китайская сторона откликнулась. С октября 1982 г. возобновились прерванные с 1980 г. советско-китайские переговоры на уровне заместителей министров иностранных дел.

Это знаменовало новый поворот в политике Китая, получивший название курса на равноудаленность, под которой понимался отход от идеи единого фронта против гегемонии в пользу мирного сосуществования с обеими сверхдержавами. Данная линия была закреплена в документах ХII съезда КПК в 1982 г. Как полагает Т. Робинсон (его мнение поддерживает Д. Шамбо), этот курс строился на новой оценке угрозы со стороны СССР. Несмотря на враждебность и силовое преимущество, Советский Союз в течении 20 лет не пытался нанести удар по Китаю, что подвело китайских руководителей к мысли о том, что хотя СССР представляет собой угрозу, она менее реальна, чем было принято считать{338}. Следовательно, Китай мог обойтись без увеличения своей зависимости от США из страха перед СССР, тем более что в Пекине возникало ощущение, что «США манипулируют Китаем в своих стратегических интересах»{339}. Китай снова стал критиковать и СССР, и США, голосовать против США в ООН. Но уже познав блага экономической взаимозависимости, Пекин дистанцировался от Вашингтона в пределах разумного, и отношения между КНР и США вплоть до 1989 г. развивались устойчиво.

Изоляция СССР в мировой политике, которой добивалось китайское руководство, (с приходом Р. Рейгана, бросившего мощь американской экономики на восстановление американского преобладания) указывала на вероятность изменения соотношения сил в пользу Соединенных Штатов на фоне того, как нарастали признаки экономического кризиса в СССР. Поставив себя в положение младшего партнера США, китайское руководство само предопределило то обстоятельство, что США стали меньше считаться с его мнение в вопросе о Тайване. В 1981 г. администрация Р. Рейгана стала рассматривать вопрос о продаже Тайбэю новейших военных самолетов. Правда, в августе 1982 г. в американо-китайском коммюнике по итогам визита в КНР госсекретаря Дж. Шульца США дали обещание в перспективе прекратить поставки вооружений на Тайвань, а до тех пор не наращивать их{340}, но общая линия на поддержку фактической независимости Тайваня оставалась непоколебимой.

Попытка «кооперационного противостояния»

Продолжая критиковать СССР в прессе, на практическом уровне китайское руководство повернуло к сотрудничеству с СССР. «Так на базе 'относительной равноудаленности' между Вашингтоном и Москвой (хотя благоразумно придерживаясь американской стороны) и под восклицания прессы и политиков о попытках сверхдержав установить мировое доминирование Китай выстроил 'новую' независимую политику»{341}. КНР не отказалась от требования устранить «три препятствия», но перестала считать их предварительным условием расширения отношений с СССР в экономике, культуре и пр. Стала развиваться приграничная торговля, резко расширились научные и студенческие обмены. В 1984 г. началась подготовка к заключению долгосрочного советско-китайского соглашения по внешней торговле на 1986-1990 гг. Однако устранение «трех препятствий» оставалось платформой, на которой КНР была согласна на нормализацию{342}. К приходу к власти М. С. Горбачева (в марте 1985 г. он стал генеральным секретарем ЦК КПСС после смерти К. У. Черненко) отношения СССР с КНР были наилучшими за все предшествовавшие десятилетия с 60-х годов. Тем не менее, можно согласиться с мнением, согласно которому и в эти годы в целом «Китай оставался страной, не удовлетворенной статус-кво как в отношении его территориального аспекта, так и определявшегося им статуса и престижа КНР»{343}.

Но эта неудовлетворенность в условиях 80-х годов уже реализовывалась в более сдерживаемых рамках. Китай перестал быть единственным и привилегированным стратегическим партнером США, поскольку в середине 80-х годов, по мнению Р. Саттера, «военное строительство США и тесное американо-японское стратегическое сотрудничество уменьшили стратегическое значение Китая для Соединенных Штатов». Как он замечает, в администрации Р. Рейгана на этот счет существовал консенсус{344}. К этому добавилось то обстоятельство, что с началом «перестройки» стало происходить быстрое улучшение советско-американских отношений, позволившее СССР успешно конкурировать с КНР за партнерство с Вашингтоном на базе либерализации советского общества.

Характеризуя политику администрации Р. Рейгана, Р. Соломон отмечал, что она была «нацелена на то, чтобы ограничивать экспансионистские и агрессивные импульсы Советского Союза, но при этом держать дверь открытой для возможного соглашения»{345}. Но ситуация была концептуально новой. Впервые СССР не пытался воспользоваться сближением с США для противостояния Китаю. Напротив, М. С. Горбачев повел дело к полномасштабной нормализации отношений с КНР, считая ее составной частью встраивания внешнеполитических интересов СССР в новую структуру отношений ведущих мировых лидеров. XXVII съезд КПСС в феврале 1986 г. убедил КНР в глубине происходящих в СССР преобразований. Хотя, как отмечал С. Гольдстейн, китайское руководство не смешивало межгосударственные отношения с межпартийными и отделяло улучшение советско-китайских отношений от оценок оправданности или ошибочности проходящих в Советском Союзе реформ{346}.

Как заметил Чарльз Зиглер, новый подход Москвы к международным отношениям стал очевиден. Политика СССР при М. C. Горбачеве стала «менее явно наступательной, более примирительной, изощренной дипломатически, демонстрирующей готовность к установлению добрых отношений со всеми странами региона. Советские реформаторы отходили от политики самоизоляции, ориентированной на идеологию и конфликты, сделав выбор в пользу мирных реформ. Взамен экономической автаркии Советский Союз выразил желание стать ответственным участником азиатско-тихоокеанских экономических и политических организаций»{347}.

Исходным рубежом новой политики стала речь М. С. Горбачева во Владивостоке в июле 1986 г. Ее основная идея заключалась в смещении акцента с военного на экономическое присутствие СССР в АТР и нормализацию отношений со всеми странами этой части мира — Китаем, Японией и Южной Кореей. Это был поворот к более скромной линии поведения на Тихом океане и отказу от расширения сферы советских интересов — при том, что такая постановка вопроса должна была подразумевать постепенное сокращение этой зоны в результате естественной деградации как следствия иной структуры советских приоритетов и капиталовложений. Речь М. С. Горбачева к Красноярске в сентябре 1988 г. закрепила эту линию.

Глобальный компромисс СССР и США создал благоприятную обстановку для устранения, по крайней мере, двух из трех препятствий для нормализации советско-китайских отношений. Во-первых, в апреле 1988 г. в Женеве СССР и США достигли договоренности о выводе советских войск из Афганистана. В марте 1989 г. она была выполнена. Во-вторых, сближение позиций США и СССР в кампучийском вопросе привело к смягчению позиции Москвы в отношении поддержки вьетнамского военного присутствия в Камбодже. В декабре 1988 г. на переговорах министров иностранных дел КНР и СССР была зафиксирована близость советской и китайской позиций в отношении необходимости устранения иностранного военного присутствия в этой стране как условия урегулирования обстановки в ней. Под влиянием СССР в январе 1989 г. Вьетнам объявил о намерении вывести к сентябрю 1989 г. свои войска из Камбоджи.

Одновременно советская сторона провела серию крупных мероприятий по сокращению военного присутствия к востоку от Урала, в том числе и с учетом высказывавшихся КНР опасений. В декабре 1988 г. СССР объявил о 500-тысячном сокращении численности Советской Армии, 40% из которого пришлось на восточные районы. К середине 1991 г. советские войска в азиатской части страны сократились на 120 тыс. чел. Кроме того, все советские войска были выведены из МНР. Была проведена реорганизация структуры военных округов таким образом, чтобы они ориентировались на сдерживание скорее американо-японской, а не китайской угрозы{348}. Было списано около половины судового состава Тихоокеанского флота (в основном — устаревшие корабли). СССР обязался не увеличивать в азиатской части страны число ядерных ударных средств наземного базирования и самолетов-носителей ядерного оружия.

Эти мероприятия подготовили почву для визита в мае 1989 г. М. С. Горбачева в Пекин, в ходе которого были полностью нормализованы советско-китайские межгосударственные отношения и связи между КПСС и КПК. Вслед за тем, в апреле 1990 г. в ходе визита в Москву премьера Госсовета КНР Ли Пэна было подписано соглашение о демилитаризации советско-китайской границы, а в мае 1990 г. была даже достигнута первая за много лет договоренность о закупках Китаем в СССР истребителей МИГ-29 и СУ-27{349}.

При этом не прекращалось военное сотрудничество Китая с США — на территории Синьцзяна работали китайско-американские центры электронного слежения за советскими ракетами и испытаниями ядерного оружия в Средней Азии и Сибири, продолжался обмен разведывательной информацией о советских военных объектах и размещение вооруженных сил, своим ходом шли поставки отдельных видов компьютерной техники военного назначения. США стремились «компенсировать» свое сближение с СССР, предупредив возникновение у Китая подозрений по поводу того, что оно может идти за счет интересов КНР. Одним из шагов, умиротворяющих Пекин, было предоставление Китаю в 1988 г. статуса «дружественной, неприсоединившейся страны», что резко упростило ему доступ к высокосложных технологиям. Улучшение отношений США и СССР не повлекло за собой ухудшения отношений одной из этих держав с КНР.

В июне 1989 г. произошли выступления китайской молодежи, требовавшей либерализации политической системы страны, на площади Тянаньмэнь в Пекине. Эти выступления были подавлены. В ответ США приостановили поставки вооружений в Китай, заморозили политический диалог и предоставление КНР кредитов на сумму 1,3 млрд. долл. Однако, не желая отчуждения в отношениях, американская администрация в июле и декабре 1989 г. дважды с секретной консультационной миссией направляла в Пекин помощника президента по национальной безопасности Брента Скоукрофта. Чтобы не раздражать Китай, президент Дж. Буш наложил вето на законопроекты конгресса о представлении права на проживание в США всем китайским студентам, находившимся на обучении в стране, а также настоял на продлении для КНР режима наибольшего благоприятствования в торговле. Со своей стороны и КНР учла пожелания США в отношении соблюдения прав человека. По мнению экспертов, в этот период Вашингтон руководствовался мнением не о стратегической важности сотрудничества с Пекином, а о его экономической роли в азиатско-тихоокеанском регионе{350}.

Охлаждение отношений с КНР означало повышение значения Японии в американской политике. Эмансипировавшись в 60-х годах от роли элемента среды, эта держава упорно наращивала свои экономические возможности, оставаясь и в 80-е годы тем, что Харольд Хилтон назвал «половинкой великой державы» по сравнению с США, СССР и Китаем{351}. Хотя практически все 70-е годы для японской внешней политики прошли под знаком борьбы за автономизацию собственной дипломатической деятельности, с началом нового десятилетия ситуация в этом смысле осложнилась. Соединенные Штаты, вступая в полосу конфронтации с СССР, добивались от Токио более активного участия в поддержке американской стратегии. Смерть премьер-министра Масаеси Охира, сторонника бoльшей самостоятельности Японии, в начале 1980 г. стала рубежом в японской политике, поскольку до 1991 г. все последующие кабинеты возглавляли лидеры, представление которых о более важном политическом месте Японии в мире связывалось в усилением позиций внутри союза с США.

М. Охира первым предложил воплощенную в его концепции «комплексного обеспечения национальной безопасности» (КОНБ) идею увязывания экономического процветания с необходимостью уделять внимание как политико-дипломатическому обеспечению международной стабильности, так и повышению эффективности функций Японии в рамках союза с США. Не предусматривая превращения Японии в мощную военную державу, эта концепция одновременно нацеливала на понимание неизбежности постановки вопроса о ее способности защищать себя в условиях региональной нестабильности. Представляется, что предлагавшийся в советских работах анализ этой идеи под углом зрения военно-политических устремлений японской элиты был не достаточным в том смысле, что КОНБ обобщала опыт 70-х годов, с так сильно потрясшими внешнеполитическое сознание Японии нефтяными шоками 1973-1974 и 1979-1980 гг. Рост международной напряженности вследствие советского вторжения в Афганистан в самой концепции учтен быть не мог — в этом смысле она была обращена, скорее, к опыту прошлого, чем к анализу перспектив.

Но концепция не противоречила шагам по расширению стратегических функций Японии. В 1981 г. Япония (при правительстве Дзэнко Судзуки) приняла обязательство обеспечивать охрану международных морских путей в радиусе 1000 морских миль от своей территории. В том же году американо-японские отношения впервые были охарактеризованы как «союз», а Япония провозгласила себя «членом Запада». Но остается спорным, насколько эти символические шаги были отходом от принципов «самоограничения» в военной политике, которые были сформулированы премьер-министром Х. Икэда сразу же после окончания кризиса вокруг японо-американского договора 1960 г. и дополнены в декабре 1967 г. (кабинет Э. Сато) тремя безъядерными принципами, а в 1976 г. (правительство Такэо Мики) еще и установлением ограничения потолка военных расходов в 1% ВНП. Как отмечает С. Фарр, «действия Японии в эти годы отнюдь не были пассивной стратегией или реактивными шагами, они представляли собой хорошо выверенный набор мер, сочетавших своевременные заявления о поддержке общей линии США с уклонением от любой явной роли в американских интервенциях, оказанием выгодной Токио закулисной поддержки Соединенным Штатам, но в тщательно ограниченных рамках и в комбинации с разного рода 'самосдерживающими' мерами — короче говоря, это была смесь, обеспечивавшая минимум риска вовлеченности в действия США и максимум экономических выгод»{352}.

Администрация Р. Рейгана поставила в центр взаимодействия с Японией идею разделения ответственности и стала оказывать на Токио давление — не столько в смысле приобретения Японией самостоятельной военной роли, сколько в направлении наращивания ее финансового, организационного, политического, а затем и научно-технологического вклада в американскую систему безопасности в регионе и на глобальном уровне. В 1985 г. сенат и палата представителей конгресса США приняли резолюцию, указывавшую на низкий уровень военных расходов Японии. Это не было изолированной акцией — в те же годы США добивались прихода к власти в Британии и Германии правительств, которые были бы озабочены вопросами безопасности больше, чем их предшественники.

В ноябре 1982 г. в Токио к власти пришел Ясухиро Накасонэ, провозгласивший целью приведение политического влияния Японии в соответствие с ее экономической мощью. С его именем связаны заявление о Японии как непотопляемом авианосце США и подготовка принятого в 1983 г. на совещании стран «семерки» в Бонне заявления о том, что безопасность Японии не отделима от безопасности атлантических государств этой группы. Кроме того, в 1987 г. был превышен (на 0,013%) 1-процентый барьер военных расходов Японии, хотя в 1990 г. она снова сократила расходы в относительном выражении до 0,997% ВНП. Указанное заявление было реакцией на высказанное А. А. Громыко незадолго до совещания «семерки» намерение СССР осуществить передислокации советских ракет СС-20 из европейской части в районы за Уралом.

Ряд японских дипломатов и американских экспертов полагает, что в 80-х годах Япония не разделяла мнения США, согласно которому наращивание советских вооруженных сил на Дальнем Востоке непосредственно направлено против нее. Отмечается, что в этот период японское правительство было озабочено «советской опасностью» гораздо меньше, чем страны Западной Европы или США{353}. Вероятно поэтому к началу 90-х годов Япония оказывалась по уровню военных расходов (в пересчете на иены и по соотношению с тем, что она реально могла закупить на них в своей стране) на уровне средних стран Западной Европы, что позволяло экспертам считать ее «упирающимся партнером» (reluctant partner) в вопросах стратегического сотрудничества с Вашингтоном{354}.

Более того, британский эксперт Малькольм Макинтош замечает не без иронии: «Наращивание военной мощи Японией осуществлялось под предлогом угрозы советского вторжения, но на самом деле это японцы угрожали Советскому Союзу своими планами блокады трех проливов, соединяющих Японское море с Тихим океаном»{355}. Как точно заметил другой британский исследователь Волф Мендел, «в конечном счете советско-японские отношения определяются представлениями СССР о своей безопасности. Учитывая его сконцентрированность на вопросах безопасности и смутное представление о динамике международной политики, есть мало шансов, как представляется, для того, чтобы советская сторона стала считать Японию дружественной и неугрожающей страной»{356}.