Отношения СССР и США в условиях первичной неусточивости региональной подсистемы (1945-1951 гг.)
Первые двадцать пять лет послевоенного развития распадаются на три важных периода: годы первичной неустойчивости региональной структуры от окончания боевых действий против Японии в сентябре 1945 г. до начала переговоров о прекращении огня в Корее (1945-1951 гг.), период преобладания биполярного видения региональных реалий (1951-1959 гг.) и этап нестабильности, связанный с «реакцией отторжения», которой сложившаяся в регионе трехполярная структура интересов «ответила» на возобновлявшиеся попытки встроить ее в биполярные рамки.
Советско-американские отношения воплощали организующий принцип биполярности, который формировал восстанавливаемую региональную структуру. Ясного представления о том, какой ей надлежало быть после войны ни восточно-азиатские страны, ни великие державы не имели. Существовали только договоренности (на Ялтинской и Потсдамской конференциях 1945 г.) о принципах послевоенного урегулирования и предполагаемых приобретениях победителей за счет того, что ранее принадлежало Японской империи.
Кое в чем взгляды СССР и США совпадали. Во-первых, сначала обе державы были настроены помешать возрождению сильной Японии. Во-вторых, они стремились избежать соприкосновения сфер своей прямой военно-политической заинтересованности и были склонны к логике создания буферных государств - например, в Корее. В-третьих, сходным было отношение к общему союзнику, Китаю, под руководством лидера Гоминьдана Чан Кайши: Москва и Вашингтон были готовы поддерживать китайское правительство при условии, что оно будет уважать интересы СССР и США в Китае. СССР обнаруживал свою заинтересованность в Маньчжурии и Синьцзяне, а США, по мнению исследовавших это вопрос Дональда Лаха и Эдмунда Верле, были озабочены созданием благоприятных условий для морской торговли с Китаем{117}. При этом, как заметил А.Ириэ, Вашингтон рассматривал Китай как основу будущего регионального порядка, демократическую державу, способную занять место, которое прежде занимала императорская Япония{118}.
Важно, что в результате советско-американского союзничества военных лет и приязненных отношений между И.В.Сталиным и президентом Ф.Д.Рузвельтом вплоть до смерти последнего весной 1945 г. образ Советского Союза в США имел положительную окраску, которая сохранялась и в первые годы президентства Г.Трумэна, хотя, как показал в своей работе Марк Галиччо, на подход нового президента к восточно-азиатским делам влияло распространенное в его окружении мнение о том, что в Европе СССР получил в результате войны неоправданного много{119}. Интересы СССР и США совпадали не во всем. Но и взаимно исключающими они стали не сразу. Характеризуя советско-американское взаимодействие на Дальнем Востоке, представитель госдепартамента США Джон Винсент в январе 1946 г. писал: «Нам было приятно обнаружить, что русскую точку зрения нетрудно примирить с нашей, поскольку у нас имеется общая цель»{120}. Отношения СССР и США были конкурентными. Но в них присутствовал элемент партнерства, если его чертами считать обоюдную терпимость и стремление к компромиссу.
Логика конфронтации, как симметричного противопоставления каждому шагу одной стороны «зеркально отраженного» контр-шага другой, закрепилась в восточно-азиатских делах лишь в началу 50-х годов. В этом смысле регион «отставал» от Европы, возможно, это было связано с тем, что сверхдержавы считали свои интересы на Дальнем Востоке относительно второстепенными по сравнению с европейскими. Как бы то ни было, для первых послевоенных лет характерно желание СССР и США обозначить границы областей своих предпочтений и добиться их уважения.
Создание буферной зоны в Корее
Несмотря на наличие в России и на Западе обширной литературы по политике стран Восточной Азии, политико-психологический аспект послевоенного переустройства, как представляется, не вполне прояснен. Советские и западные авторы не уделяли ему внимания в силу сходных по природе, хотя и разных идеологических самоограничений. И те, и другие отказывались признавать, что после 1945 г. Советский Союз и западные державы решали прежде всего геополитическую задачу раздела Японской империи таким образом, чтобы будущее японское государство не смогло стать угрозой их безопасности.
История международных отношений не знала иного способа ослабления потенциально угрожающих стран, как через их разукрупнение. Так, на переговорах военного времени СССР, США и Великобритания пришли к решению о ликвидации Пруссии как основы германской агрессивности. Применительно к Японии после 1945 г. победители решали сходную задачу: надо было ликвидировать плацдарм японской экспансии на материке. Но изъятие Кореи из-под юрисдикции Токио объективно было не только актом разукрупнения противника, но и элементом усилий по ликвидации колониальной системы. Поэтому, как показывает Б. Камингс, Британия была против предоставления Корее независимости, опасаясь, что это будет стимулировать антиколониальные настроения в других азиатских странах{121}.
В Каирской декларации 1943 г., принятой США, Китаем и Британией, было намечено, что Корея получит независимость «в должное время», что подразумевало ее постепенный переход от состояния фактической японской колонии к независимому существованию. На Ялтинской конференции в феврале 1945 г. с участием СССР было установлено, что советские войска будут принимать капитуляцию японских вооруженных сил в Корее на севере страны, а США — на юге. На Потсдамской конференции в июле 1945 г. было уточнено, что линия разграничения советской и американской зон оккупации пройдет по 38-й параллели — по географической середине полуострова{122}. Это было решение вполне в духе европейской дипломатии XVI-XIX вв., когда при разделе территорий, как отмечал Г. Моргентау, особое внимание уделялось равноценности приобретений каждой из сторон{123}.
Сами корейские национальные силы желали немедленного создания независимого государства. Но в этом случае возникали вопрос о внешнеполитической ориентации новой Кореи и опасность спровоцировать соперничество СССР и США за влияние на нее. Поэтому обе державы были осторожны в отношении к корейским националистам левого и правого толка. Советская сторона, конечно, поддерживала коммунистов под руководством Ким Ир Сена, но не безусловно. США, подозрительно относясь к коммунистам, не доверяли и воинственному лидеру корейского правительства в изгнании Ли Сын Ману{124}. По существу, СССР и США были близки друг другу в том, что уклонялись от признания прав той или иной из корейских сил представлять весь корейский народ. Поэтому Московское совещание министров иностранных дел союзных стран в декабре 1945 г. приняло решение учредить над Кореей международную опеку (США, СССР, Британия и Китай){125}. Его реализация могла привести к превращению Кореи в буферную зону между интересами СССР и США и в перспективе к ее становлению в качестве нейтрального государства типа Австрии.
Но внутренние факторы — давление национальных фракций в обеих частях страны — не позволили этим планам осуществиться. СССР и США были вынуждены отказаться от идеи опеки как неприемлемой для самих корейцев. После 20 месяцев переговоров в 1946-1947 гг. Москва и Вашингтон не смогли договориться об условиях создания единого правительства Кореи. В октябре 1947 г. удалось условиться только о согласованном выводе советских и американских войск из обеих частей страны начиная с 1948 г. {126} Но принимая это решение, обе стороны рассчитывали предварительно закрепить у власти в соответствующей части Кореи дружественный им режим. Оно не обязательно должно было противоречить интересам стабильности. Сохранение страны разделенной отвечало устремлениям СССР и США, поскольку общее соотношение имевшихся у них позиций оставалось без изменений и оснований для спора не прибавлялось.
Структурно-теоретически план разграничения интересов СССР и США был реалистичен. Но практически политическая обстановка для его осуществления была неблагоприятной. План противоречил революционно-объединительным устремлениям взаимно антагонистических «элит» на Севере и Юге. Кроме того, в 1947 г. между Москвой и Вашингтоном наметились серьезные расхождения в Европе в связи с «планом Маршалла», к участию в котором были приглашены страны Восточной Европы, что было не без оснований расценено Москвой как попытка предупредить их ориентацию на СССР. Наконец, весной 1948 г. начался первый «берлинский кризис», который заставил размышлять о возможности столкновения СССР и США в практической плоскости.
Европейские трения проецировались на дальневосточные дела. Но не стоит упрощать характер их влияния. Вспышки советско-американских противоречий в Европе в 1947 и 1948 гг. указывали на глубину расхождений. Но руководящие слои в СССР и в США не стремились повышать вероятность общего конфликта. Тем сильнее был стимул для каждой стороны, не уступая приобретенного, уменьшить риск схватки из-за второстепенного, в том числе из-за несогласий по корейским делам. Раскол страны создавал проблемы для стабильности в долгосрочном плане. В краткосрочном — он мог служить ограничению конфликтности. Поэтому нарастание напряженности в Европе не только не блокировало, но даже стимулировало шаги СССР и США по закреплению статус-кво в Корее. Он был оформлен созданием двух корейских государств — Республики Корея на юге (июль 1948 г.) и КНДР на севере (сентябрь 1948 г.). Следуя разграничительной логике, Москва и Вашингтон фактически осуществили в Корее развод войск: к концу 1948 г. из Кореи ушли советские части, а к июню 1949 г. — американские.
Попытки добиться взаимного признания интересов США в Японии и СССР в Маньчжурии
В июле 1945 г., когда И. В. Сталин ознакомился с проектом Общего приказа N 1 Главнокомандующего Союзными Войсками на Дальнем Востоке генерала Дугласа Макартура о принятии капитуляции японских войск, он предложил, чтобы в зону советской оккупации были включены не только северная часть Кореи и Маньчжурия, но также Курильские острова и японский остров Хоккайдо. Но пожелания Москвы были учтены только в отношении Курил. Собственно японская территория целиком вошла в американскую зону. Вашингтон принял на себя ответственность за предупреждение угрозы со стороны Японии в будущем. Но он сделал и заявку на превращение архипелага в зону особых интересов США, подобную той, которую Советский Союз создавал для себя в Восточной Европе.
В 1945-1947 гг. штаб оккупационных войск под руководством Д. Макартура инициировал демократические реформы в Японии. Была демонтирована репрессивная машина, заложены основы парламентской демократии, ограничена база военного производства. В 1946 г. была принята новая конституция, закрепившая отказ Японии от войны как средства решения международных споров. Это повлекло за собой либерализацию политической жизни. В обществе усилились нейтралистские настроения. Подобно тому, как это случилось в Европе, выросло влияние левых партий. На этой волне весной 1947 г. к власти в стране впервые в японской истории пришло коалиционное правительство во главе с социалистом Тэцу Катаяма.
Подобные изменения соответствовали стабилизации ситуации на Дальнем Востоке, так как они снижали вероятность восстановления в Японии тоталитарного режима. Политические преобразования в стране отчасти отвечали и интересам СССР, для которого существование сильной и традиционно антироссийской Японии представляло серьезную угрозу. Но Советский Союз опасался превращения Японии в базу американского присутствия и не отказывался от надежд на нейтрализацию Японии и удаление из нее американских войск.
При таком повороте событий США в силу географической удаленности не могли бы эффективно реагировать на изменения ситуации в АТР, и СССР, благодаря своей близости и военным возможностям, мог превратиться в регионального гегемона. Поэтому американская администрация была заинтересована в закреплении своего присутствия на Дальнем Востоке. Поскольку для США основным средством проецирования мощи в регионе были военно-морские силы, внимание американской стороны было сосредоточено на островной и прибрежной зонах. В этом смысле контроль над Японией, как в первой половине ХХ в. — обладание Филиппинами, давал Соединенным Штатам преимущество, которое компенсировало их геополитическую слабость как страны не-азиатской.
Понятна нервозность, с которой Вашингтон реагировал на усиление позиций японских социалистов, в чьей программе содержалась идея «невооруженного нейтралитета». Рост левых настроений приписывался влиянию советского коммунизма, хотя успех социалистов был связан с антивоенными настроениями, естественными для побежденной страны. Важно понять и природу этого пацифизма, имея в виду замечание Р. Скалапино , применительно к ситуации конца 40-х годов написавшего: «Повсеместный подъем национализма во множестве форм — наиболее зримая черта Японии в течение третьего и завершающего периода ее оккупации... Нейтрализм или неприсоединение были выражением национализма во внешней политике»{127}.
Интересной представляется параллель с Европой. Ситуация в Восточной Азии, даже в тех случаях, когда смены ее фаз более или менее соответствуют общей последовательности европейских событий, обладает большой автономностью и развивается в собственном временном измерении. Как говорилось, рост влияния левых сил в Японии — вариант европейской тенденции. Но его пик (весна-лето 1947 г.) пришелся на время, когда во Франции и Италии левые были уже исключены из правительств. В Европе это было сделано в политическом смысле не корректно. Хотя коммунисты были отстранены от власти после того, как на выборах победили консерваторы, на сам исход голосования повлияли обещания США предоставить европейским странам экономическую помощь по «плану Маршалла» в случае формирования в них устойчивых антилевых режимов.
Так или иначе, стабилизация ситуации в Западной Европе на консервативной основе была достигнута при использовании экономических методов. Не удивительно, что с влиянием левых в Японии Д. Макартур тоже стал бороться, сочетая административные ограничения против коммунистов и левых вообще с оказанием Японии экономической помощи{128}. Одновременно (летом 1947 г.) им был поставлен вопрос о прекращении режима оккупации, заключении мирного договора и передаче в руки японского правительства всей полноты власти. Был подготовлен проект мирного договора, с которым были ознакомлены союзники — СССР, Британия и Китай. Однако возникли неразрешимые противоречия по вопросу о процедуре голосования. США настаивали на принятии решений простым большинством, а СССР и Китай добивались предоставления каждой из великих держав права вето{129}.
Как отмечает в мемуарах Джордж Кеннан, занимавший пост начальника Управления внешнеполитического планирования, в конце 40-х годов в США стали с тревогой думать о том, что после вывода американских войск слабая Япония может попасть под влияние СССР, если экономическая ситуация в стране будет удручающей. В 1948 г. Дж. Кеннан совершил поездку в Токио, по возвращении из которой выступил за свертывание реформ и разработку мер для сохранения военного присутствия США на Японских островах после прекращения оккупации{130}. Речь шла о создании американских баз и о возможности в разумных пределах допустить перевооружение Японии. До завершения этой работы вопрос о мирном договоре предлагалось отложить{131}.
Разногласия между СССР и США в японском вопросе к тому времени были очевидны. Еще с первых послевоенных лет оказалось, что все вопросы управления оккупированной Японией решались штабом американских войск независимо от союзников. Дальневосточная комиссия, состоявшая из 11 членов и заседавшая в Вашингтоне, могла давать советы Главнокомандующему, но не имела права ему приказывать. Правда, в Токио находился Союзный Совет для Японии в составе США, СССР, Британии и Китая. Но его решения принимались консенсусом, и именно поэтому работа Совета была хронически парализована, чем пользовался Д. Макартур, действуя полностью самостоятельно.
Положение в Японии беспокоило И. В. Сталина меньше, чем ситуация в Маньчжурии. США не признавали независимости Маньчжоу-го. Вашингтон поддерживал Чан Кайши, который не был в состоянии контролировать Маньчжурию, но и не признавал ее отпадение от Китая. Хотя это новообразование, по сути дела, оккупированное Японией, числилось независимой государственной единицей (командующий дислоцированными на ее территории японскими вооруженными силами считался послом Токио при дворе императора Пу И), извне оно могло восприниматься японским владением. Советский Союз, согласно советско-японскому Пакту о нейтралитете 1941 г., признал Маньчжурию хотя и не частью Японской империи, но и не частью Китая, а также особые интересы Японии в Маньчжоу-го, что на практике было близко к согласию считать это государство входящим в состав японских владений.
Поэтому вопрос о будущем Маньчжурии для советской стороны мог быть психологически созвучен вопросу о разделе Японской империи, а не вопросу о территориальном единстве Китая. Для И. В. Сталина было естественным видеть аналогию между восточными и западными землями поверженной Германии, с одной стороны, и островными и материковыми территориями побежденной Японской империи, с другой. Сообразно тому, если США и СССР развели свои интересы в Германии, поделив ее на две части, то отчего было бы не попробовать разграничить сферы влияния на «пост-японском» пространстве, «уступив» Соединенным Штатам острова и оставив за собой часть бывших японских материковых владений. Формально у И. В. Сталина были основания рассчитывать на понимание американской стороной особых интересов СССР в Маньчжурии, поскольку на Ялтинской конференции Ф. Д. Рузвельт в принципе признал право Москвы на сферы безопасности.
Предположение о стремлении И. В. Сталина считать право на преобладание в Маньчжурии аналогом присвоенного Соединенными Штатами права единолично распоряжаться в Японии косвенно подтверждается приводимыми американскими исследователями материалами записей его бесед с послом США в Москве Авереллом Гарриманом 24 и 25 октября 1945 г. В ходе этих встреч И. В. Сталин упоминал «изоляционизм» США, под которым подразумевалось стремление Д. Макартура уклониться от обсуждений рекомендаций советских представителей в Дальневосточной комиссии. Согласно версии А. Гарримана, И. В. Сталин намекал на готовность считать законной установленную Д. Макартуром в Японии практику односторонних действий при условии, что Соединенные Штаты примут как должное аналогичное поведение советских представителей в странах Восточной Европы и Маньчжурии{132}.
Свободный доступ в Маньчжурию представлял собой огромную важность для советского руководства. Еще в 40-е годы американские эксперты дали этому свое объяснение. Командующий ВМС США в западной части Тихого океана адмирал Дж. Кук (Cooke) в меморандуме Объединенному комитету начальников штабов США в мае 1947 г. писал: «Если присутствие СССР в Приморье не будет подкреплено промышленной и сельскохозяйственной поддержкой Маньчжурии и стратегической опорой на незамерзающие порты Порт-Артура, Дайрена и Северной Кореи, а будет вынуждено по-прежнему зависеть от линии снабжения по Транссибирской магистрали, то позиции в Приморье будут оставаться источником слабости и уязвимости России, в особенности, до тех пор, пока американская военная мощь, военно-морские, военно-воздушные и сухопутные силы в западной части Тихого океана будут сохраняться на достаточном уровне»{133}.
Маньчжурия была опорной базой японской угрозы, без обладания которой Япония не могла бы рассчитывать на ведение полномасштабной войны на материке. Не удивительно, что Советский Союз уделял первоочередное внимание закреплению своих позиций в этом районе, сосредоточив внимание на заключении договора об отношениях с Китаем. В июле 1945 г. в Москве проходили советско-китайские переговоры о его подготовке. Соединенным Штатам было важно, чтобы Советский Союз подключился к боевым действиям против Японии на материке. Кроме того, США добивались согласия на вступление Китая в Совет Безопасности ООН в качестве постоянного члена. Сам Чан Кайши стремился заручиться признанием со стороны СССР территориальной целостности Китая, то есть его прав на Маньчжурию и на Синьцзян, где власть китайского центрального правительства была почти номинальной, а значительная часть территории этого района, населенного тюркскими народами, была с октября 1944 г. охвачена восстанием, руководители которого не скрывали намерения создать независимую от Китая Восточно-Туркестанскую республику. Имелись сведения, что СССР негласно оказывал поддержку синьцзянским мусульманам{134}.
Советский Союз не соглашался начать войну против Японии до того, как договор с Китаем определит гарантии его интересов в Маньчжурии. 10 августа 1945 г. советско-китайский договор был заключен. СССР установил дипломатические отношения с правительством Чан Кайши и признал принадлежность Синьцзяна и Маньчжурии Китаю. В результате обмена нотами, который был совершен после подписания договора, китайская сторона обязалась признать независимость Внешней Монголии (которая по советско-китайскому договору 1925 г. формально считалась частью Китая) в случае, если на референдуме монгольское население выскажется за независимость. Советский Союз не только восстановил свои права на эксплуатацию КВЖД, которую в 30-е годы он «продал» Японии, но и обрел контроль над Южно-Маньчжурской железной дорогой, получив тем самым в свои руки сухопутную трассу от собственной территории до стратегически важных портов на Восточно-Китайском море. Обе дороги были объединены в одну, которая стала называться Китайско-Чанчуньской и была передана под управление советско-китайской компании. СССР получил права долгосрочной аренды баз в Порт-Артуре и Дайрене.
В советско-китайском договоре 1945 г. вопрос о ситуации в Китае и об отношениях СССР с китайскими коммунистами, которые контролировали обширные территории страны и не подчинялись Чан Кайши, был обойден. Но по логике договора СССР не должен был препятствовать стремлению правительства Чан Кайши установить контроль над Маньчжурией после ее освобождения от власти Японии. Однако Чан Кайши не располагал возможностями распространить свою власть на Маньчжурию ввиду нехватки личного состава его армий и возможностей для их быстрой переброски на север. Зато китайские коммунисты базировались в районах, приближенных к Маньчжурии и могли легко установить в ней свою власть после изгнания японской администрации, если бы это им позволило советское командование.
Присутствие коммунистов в Маньчжурии было средством давления И. В. Сталина на Чан Кайши. СССР угрожал вывести войска из Маньчжурии, что означало бы установление там власти коммунистов. Советская сторона добивалась гарантий своего экономического преобладания в северо-восточных провинциях. В ноябре 1945 и январе 1946 г. правительству Чан Кайши были сделаны предложения об установлении системы смешанного советско-китайского владения предприятиями ведущих промышленных производств Маньчжурии{135}.
«Мирное наступление» И. В. Сталина на Чан Кайши встревожило США. Соединенные Штаты в тот период еще не стремились к преобладанию на материке, но они выступали за принцип «открытых дверей» во всем Китае, включая Маньчжурию. Советский Союз опасался, что не сможет конкурировать с западными странами, и возражал против «открытия» Маньчжурии. Вслух эти опасения не высказывались, а нежелание допустить западные державы в Маньчжурию прикрывалось идеологической пропагандой, которая создавала у Запада представление о стремлении СССР экспортировать коммунизм в Азию, тогда как на самом деле речь, скорее всего, шла об обычном соперничестве{136}. Поскольку американская сторона считала, что принятие советских предложений будет означать превращение Маньчжурии в зону безраздельного влияния СССР, в феврале 1946 г. США направили официальные протесты правительствам СССР и Китая в связи с советско-китайскими переговорами об «исключении экономических интересов других держав в Маньчжурии».
В марте 1946 г. Чан Кайши отклонил советские предложения. Высказывалось мнение о том, что давление Москвы «делало Чан Кайши все менее сговорчивым и более уверенным в необходимости опереться на американскую помощь»{137}. Однако, возможно, к этому времени китайское правительство просто уже считало себя достаточно подготовленным к вооруженному противостоянию с коммунистами в случае ухода СССР из Маньчжурии. Советский Союз после отказа Чан Кайши приступил к выводу войск, место которых стали занимать отряды китайских коммунистов. Подписанное 10 января 1946 г. соглашение о прекращении огня между Чан Кайши и КПК было нарушено. Между правительственными войсками и коммунистами возобновились столкновения. Хотя силы Чан Кайши в течении весны 1946 г. установили контроль над главными городами и железными дорогами Маньчжурии, их опорные пункты были фактически блокированы коммунистами, преобладавшими в сельских районах.
Дистанцирование СССР и США от пост-колониальных конфликтов в Юго-Восточной Азии
В 40-х годах отношение СССР и США к национальному освобождению колониальных стран было сходным хотя бы в том, что касалось негативной позиции в вопросе о сохранении Французской, Британской и Нидерландской колониальных империй. Параллелизм советского и американского подходов не остался незамеченным исследователями. «Казалось, что к политике Британии Соединенные Штаты относятся даже более подозрительно, чем к политике России», — отмечалось в изданной под эгидой министерства иностранных дел Великобритании «Истории британской внешней политики»{138}.
Сдержанность до начала 50-х годов была характерна для СССР и США в подходе к конфликту во Французском Индокитае. По решениям Потсдамской конференции капитуляцию японских сил к югу от 16 параллели в Индокитае принимали британские войска, к северу — китайские. Британия выступала за сохранение колониального статуса Индокитая, Китай негативно относился к французскому присутствию у своих границ, а США и СССР лавировали, стремясь обеспечить cебе поддержку Британии и Франции в европейских вопросах.
Москву и Вашингтон устраивала позиция Чан Кайши, который стремился сплотить на антииностранной основе всех вьетнамских националистов. Поддерживая некоммунистические силы, китайское руководство было, однако, терпимо и к местным коммунистам во главе с Хо Ши Мином, который, провозгласив в сентябре 1945 г. на территории Тонкина (Северный Вьетнам) Демократическую Республику Вьетнам, удерживал в ней власть в течении всего времени пребывания во Вьетнаме китайских войск. Вьетнамские коммунисты смогли временно распространить свой контроль на юг, заняв Сайгон до прибытия туда британских оккупационных войск. Однако задачей Британии была передача власти французским властям, и отряды коммунистов были оттеснены обратно на север{139}.
Хо Ши Мин не доверял Китаю и стремился добиться международного признания, что было невозможно без компромисса с Францией. В марте 1946 г. после ухода китайских войск из Вьетнама между вьетнамскими коммунистами и французским правительством было достигнуто соглашение. Париж признал Хо Ши Мина главой ДРВ на территории Тонкина и Аннама (Северного и Центрального Вьетнама) при условии вхождения ДРВ в Индокитайскую Федерацию, которая включалась во Французский Союз — французский аналог Британского Содружества. Хо Ши Мин был не удовлетворен таким урегулированием. Он настаивал на включении в состав ДРВ также и южной части Вьетнама, Кохинхины. Но французские власти не хотели терять прямой контроль над самым богатым районом страны. Отказ удовлетворить требования Ханоя спровоцировал затяжной вооруженный конфликт Франции с ДРВ, который начался в декабре 1946 г.
При этом ДРВ пыталась заручиться поддержкой США, прося в обращениях к президенту Г. Трумэну содействовать Вьетнаму в приобретении международного статуса, подобного тому, что был предоставлен в 1946 г. Филиппинам. Но в Вашингтоне не хотели ни отчуждения с Францией, ни усиления коммунистов во Вьетнаме. Как отмечает австралийский исследователь Р. Томпсон, США оставались нейтральными в Индокитайском конфликте, по крайней мере, до 1949 г. {140} От активной поддержки Хо Ши Мина уклонялась и Москва. Советскому Союзу было не выгодно создавать трудности для французского правительства, которым в первые послевоенные годы руководили социалисты{141}. СССР был слишком заинтересован в сотрудничестве с Парижем в предотвращении ремилитаризации Германии, чтобы осложнять отношения с ним из-за Вьетнама, который тогда не представлял для СССР особого интереса.
Параллелизм курсов заметен и в отношении СССР и США к ситуации в Индонезии. Независимость этой голландской колонии была провозглашена лидером индонезийских националистов Ахмедом Сукарно в августе 1945 г. после известия о капитуляции Японии. Хотя прибывшие в Индонезию британские и австралийские войска взяли под контроль главные острова архипелага, они не вступали в борьбу с самопровозглашенным режимом и к апрелю 1946 г. покинули индонезийскую территорию, передав власть голландской администрации. В ноябре 1946 г. А. Сукарно и голландские власти договорились о создании двух федеративных частей Индонезии — одной под властью националистов, другой — под управлением колониальной администрации, с тем чтобы к 1949 г. обе части образовали единое федеративное государство Соединенные Штаты Индонезии под верховенством нидерландской короны{142}.
Но 20 июля 1947 г. в Индонезию прибыл стотысячный голландский контингент для проведения «полицейской акции» с целью установить контроль над частями страны, находившимися под властью А. Сукарно. Международное сообщество высказалось за мирное решение спора. США и СССР также выступили за переговоры. В январе 1948 г. на борту американского военного корабля «Ренвиль» представители Индонезии и Голландии подписали соглашение о прекращении огня. Но в сентябре того же года в стране произошла новая вспышка нестабильности, вызванная выступлением против А. Сукарно местных коммунистов. Правительство националистов подавило это восстание{143}. Голландия попыталась воспользоваться случаем для проведения в декабре 1948 г. второй «полицейской акции». Однако США выступили против Голландии еще более энергично, убедившись в антикоммунистической настроенности А. Сукарно: Вашингтон пригрозил прекратить помощь Голландии по «плану Маршалла». В августе-ноябре 1949 г. после переговоров «круглого стола» в Гааге было выработано соглашение о создании фактически независимой Индонезии под властью А. Сукарно и номинальным главенством королевы Нидерландов.
Как явствует из документов Совета национальной безопасности США, на рубеже 50-х годов американская администрация испытывала потребность в партнерстве с какой-либо из крупных освободившихся стран и рассматривала кандидатуру Индонезии как одну из наиболее привлекательных. В США полагали, что, освободившись от власти Голландии, эта страна «хочет последовательно и искренно проводить политику 'независимости' между советским блоком и свободным миром» и считали возможным ее в этом поддерживать{144}.
Не было повода для конфронтации СССР и США и в Малайе. В этой стране восстановление британского правления было встречено лояльно. В 1947 г. малайцы составляли меньшинство в своей стране (43,5%) при 44,7% китайцев и 10,3% индийцев. Малайская аристократия, получившая английское образования, составляла высший слой местного общества, а индийцы и китайцы — его низы. Малайская элита была в целом привержена британской короне, а среди китайского населения были сильны левые настроения, отражавшие недовольство угнетенным положением этой группы — хотя 31% малайских китайцев были уже местными уроженцами, они были ограничены в гражданских правах{145}.
Не удивительно, что компартия Малайи была по этническому составу китайской, являясь одной из сил антияпонского сопротивления. За четыре недели — с момента капитуляции Японии до прибытия британских войск — власть в стране принадлежала прокоммунистической Малайской народной антияпонской армии. За данный период бойцы этой армии уничтожили значительное число тех, кто сотрудничал с японским режимом, — в основном представителей малайской элиты. В ответ начались нападения на китайские поселения. В течении 1946 г. в стране происходили межэтнические столкновения, которые по форме представали как борьба между коммунистами и экономически обеспеченными группами. Стремясь снизить остроту ситуации, Британия инициировала в Малайе реформы, чтобы ускорить предоставление гражданских прав китайской части населения. Но компартия продолжала борьбу под лозунгом расового освобождения{146}.
Левое движение на Филиппинах тоже не могло повлиять на советско-американские отношения хотя бы в силу изолированного положения о. Лусон, где оно развивалось. В годы войны в этом районе возник очаг антияпонского сопротивления, ядром которого стала Народная антияпонская армия (Хукбалахап). После изгнания японских войск ее отряды не сложили оружия и с 1946 г., когда Филиппины получили независимость, обернули его против местных помещиков-коллаборационистов и филиппинской администрации. Питательной средой восстания были безземельные крестьяне, недовольство которых наложилось на антияпонские настроения. В отличие от Китая и Вьетнама, коммунистические и левые элементы на Филиппинах не ставили радикальной задачи национальной революции, их установки носили гораздо более частный и «прикладной» характер{147}.
Восстание продолжалось до начала 50-х годов, после чего сошло на нет в результате военного давления и социальных реформ. В литературе существуют противоположные точки зрения на это движение. Некоторые исследователи (Дж. Гарвер) придерживаются мнения о том, что оно было коммунистическим, так как его вожди были знакомы с марксистской литературой. Другие (Р. Томпсон) считают движение Хукбалахап вариантом нацинально-революционного протеста, спровоцированного длительным зависимым состоянием страны от иностранных держав (США и Японии){148}. Во всяком случае, движения в Малайе, Индокитае и на Филиппинах в основном воспринимались как прокоммунистические, что вносило недоверие в отношения между великими державами.
Тем не менее, представляется верным мнение А. Ириэ, который подчеркивает, что в целом в первые послевоенные годы в Восточной Азии «и США, и СССР делали ставку на статус-кво»{149}, и добавляет: «По крайней мере, до 1949 г. во всех случаях можно заключить, что Ялтинское соглашение обеспечивало в азиатско-тихоокеанском регионе всеобщую системную стабильность, что резко контрастировало с положением в Европе и на Ближнем Востоке, где границы, едва лишь они были очерчены в Ялте, стали игнорироваться»{150}.
Война за национальное объединение в Китае
Однако потенциал устойчивого развития не реализовался. Причина была в Китае: его неспособности взять на себя самостоятельную международную роль и одновременно нежелании выполнять подчиненные функции под покровительством СССР или США, или обеих держав вместе. Центральное положение Китая в Восточной Азии делало его ключевым элементом региональной структуры. В США придавали огромное значение превращению Китая в дружественное государство, готовое вместе с Вашингтоном направлять региональное развитие и достаточно сильное, чтобы избавить его от бремени военной ответственности в Азии. Как отмечает Джим Пек, в руководстве США «существовали надежды, что китайско-американская дружба обеспечит безопасность и стабильность в условиях, когда торжество антиколониальной борьбы влечет за собой опасность великих потрясений»{151}.
Интересы Советского Союза в Китае были обширны. Но они, скорее, носили периферийный характер — обеспечение приграничного пояса безопасности за счет сфер влияния в Синьцзяне, Монголии и Маньчжурии; создание в зоне Порт-Артура и Дайрена плацдарма сдерживания против Японии; укрепление экономической базы советского Дальнего Востока через интенсивное хозяйственное взаимодействие с Маньчжурией. Как и США, СССР был заинтересован в дружественном Китае, но в силу увязки устремлений Москвы с преобладанием в определенных окраинных зонах китайского государства Кремль менее Соединенных Штатов нуждался в сильном центральном китайском правительстве. В этом смысле напор КПК, сумевшей еще в годы войны создать подконтрольные ей районы, а затем их отстаивать против японских войск и правительственных армий, вызывал настороженность. Несмотря на сотрудничество с коммунистами, советское правительство отдавало приоритет развитию отношений с Чан Кайши, от прочности позиций которого после заключения договора 1945 г. могли зависеть юридические основания советского влияния в Маньчжурии.
Хотя СССР и США расходились в том, какой именно была оптимальная для каждой из держав степень силы или слабости того или другого из двух режимов в Китае, у них не было выбора: правительство Чан Кайши было катастрофически слабым — настолько, что даже Советский Союз, не говоря уже о Соединенных Штатах, это не устраивало. Пытаясь укрепить его, Москва и Вашингтон подталкивали коммунистов и Гоминьдан к коалиции друг с другом. Однако внешние стороны не сразу смогли оценить степень взаимной непримиримости последних.
Анализируя послевоенную ситуацию, классик американского китаеведения Д. Барнетт предложил рассматривать политико-идеологическую и интеллектуальную ситуацию 40-х годов в Китае в контексте начавшегося еще с середины XIX в. продвижения страны от «ферментного состояния» к «сильной государственной идее»{152}. Столкновение двух сил — КПК и Гоминьдана — в этом смысле можно интерпретировать как борьбу коммунистически организованной государственной идеи с той же идеей, облаченной в авторитарно-плюралистическую форму. Возможно, впрочем, точнее было бы определить его как противостояние революционной и консервативно-традиционалистской версий китайского национализма. Иными словами, противостояние двух общественно-политических тенденций в Китае, по форме выступавшее как борьба коммунистических групп с конгломератом сил, номинально объединенных вокруг Чан Кайши как руководителя партии, официально называющей себя национальной, фактически представляется вооруженной конкуренцией за «китайскую идею».
«Поиск идеологии духа» (ideological soul-searching), как его назвал Д. Барнетт, в 40-х годах не был завершен. Самовосприятие китайцев вызрело до уровня мощного ощущения своей национальной идентичности. Но это ощущение было интуитивным и не воплотилось в ясное представление о конкретном пути к полноценной национально-государственной самореализации. Не наша задача уточнять, почему коммунистический национализм оказался привлекательней гоминьдановского. Значимо, что сразу после окончания войны с Японией обе версии китайского национализма были слабыми не только для того, чтобы страна могла проводить «сильную» национальную внешнюю политику, но и для того, чтобы она могла решительно стать под покровительство одной из сверхдержав и, консолидировав под ее защитой национальные силы, со временем вернуться на неизбежный для всех международно-политических дебютантов этап внешнеполитического национализма.
Для региональной стабильности могли иметь значение четыре варианта политики Китая: «буферный» [1], просоветский [2], проамериканский [3] и националистический [4]. И СССР, и США изначально тяготели к первому, понимая, что не могут целиком включить Китай в сферу своего доминирования. Опыт Японии, попытавшейся установить контроль над всем Китаем, отвращал от соблазна ему следовать. Державы склонялись к промежуточному варианту. США были больше озабочены укреплением позиций при центральном правительстве, а СССР — в важных для него приграничных провинциях. При такой структуре интересов компромисс был возможен. Однако борьба КПК с Чан Кайши провоцировала советско-американское соперничество. «Буферный» вариант, приемлемый для СССР и США, имел мало шансов на успех.
Китай с 30-х годов считался в США «протодемократической» республикой, отчасти родственной по духу самим Соединенным Штатам и пригодной для партнерства. Правда, в режиме Чан Кайши многое вызвало сомнения — коррумпированность, косность, неэффективность. Но Чан Кайши был единственным китайским политиком, обладавшим хоть некоторой, пусть и спорной, легитимностью внутри Китая и бесспорной — вне его — как партнер США и СССР по антияпонской коалиции. Американские военные невысоко оценивали боеспособность Гоминьдана. В секретном докладе «Политика США в отношении Китая» от 14 октября 1946 г. Объединенный комитет начальников штабов указывал на то, что правительство Чан Кайши не в состоянии одержать победу над КПК. Но руководство ВС США было против прямого вмешательства в Китае. Оно предлагало укрепить армию Чан Кайши, инкорпорировав в нее отряды Мао Цзэдуна. Основой объединения и должно было стать соглашение о коалиционном правительстве. Военные не преувеличивали значение помощи коммунистам со стороны СССР, полагая, что силы КПК могут разгромить правительственные войска самостоятельно{153}.
Однако, очевидно, сам Чан Кайши придерживался иной точки зрения. Он не был восприимчив к американскому давлению в вопросе о примирении с коммунистами. Попытки посредничества между Чан Кайши и Мао Цзэдуном, предпринимавшиеся сначала послом США в Китае Патриком Хэрли (в 1945 г.), а затем — специальным представителем президента США Джорджем Маршаллом (в 1945 и 1946 г.) в этом смысле оказались безуспешными.
Ситуация стала принимать более угрожающий характер, когда после эвакуации из Маньчжурии советских войск туда были введены правительственные силы, оказавшиеся отрезанными от баз снабжения блокадой коммунистических отрядов. Противостояние КПК и Гоминьдана переросло в гражданскую войну. На протяжении 1946 г. американская дипломатия пыталась вынудить Чан Кайши к компромиссу с КПК, но его позиция оставалась жесткой. Хотя боевые действия развивались в этот период неудачно и для КПК, Мао Цзэдун тоже не соглашался идти на уступки. С конца 1946 г. стало ясно, что ситуация в Китае определится только в ходе вооруженной борьбы. США прекратили свои посреднические усилия и в начале 1947 г. отозвали Дж. Маршалла из Китая.
По возвращении в Вашингтон Дж. Маршалл был назначен государственным секретарем, став одной из ключевых фигур в формировании азиатской политики США. Между тем, из опыта пребывания в Китае он вынес негативное мнение о Чан Кайши и был против того, чтобы безоговорочно поддерживать режим, который, по его мнению, был не в состоянии навести элементарный порядок в стране. Но администрацию беспокоило усиление коммунистов, тем более что с нарастанием противоречий между СССР и США в Европе общая ситуация в мире осложнилась.
КПК одерживала военные успехи. Летом 1947 г. США направили в Китай для сбора информации миссию генерала Альберта Ведемейера, задачей которого было подтолкнуть Чан Кайши к проведению внутренних реформ, пообещав ему увеличение помощи. Хотя заключение А. Ведемейера о политике китайского правительства и его шансах на победу было отрицательным, он рекомендовал администрации существенно увеличить помощь Гоминьдану{154}. Тем не менее, с учетом мнения других экспертов, к середине 1948 г. уверившихся в полном преобладании в Китае коммунистов, Г. Трумэн счел бессмысленным тратить средства на увеличение помощи режиму Чан Кайши, жизнеспособность которого оценивалась так низко.
В январе 1949 г. попытку прекратить конфликт КПК с Гоминьданом предпринял Советский Союз. Представители советского посольства в Нанкине (где была резиденция Чан Кайши) и руководство Гоминьдана выработали проект соглашения, в соответствии с которым Китай принимал на себя обязательство сохранять нейтралитет в случае любого будущего международного конфликта [1]; устранить американское влияние в стране [2]; принять меры для создания базы «для реального сотрудничества с СССР» [3]{155}. Взамен Москва гарантировала Гоминьдану приемлемые условия примирения с коммунистами. Поскольку к тому времени вооруженные силы КПК готовились форсировать Янцзы, это, как полагают западные исследователи, могло означать обещание СССР сохранить власть гоминьдановского правительства над территорией к югу от этой реки. Бывший в 1955-1962 гг. послом Китая в Москве Лю Сяо (Liu Xiao), уже в 80-х годах, в своих воспоминаниях, ссылаясь на разговор с Чжоу Эньлаем (выполнявшим в конце 40-х годов роль «министра иностранных дел» КПК), утверждал, что И. В. Сталин настаивал на приостановлении наступления частей КПК на линии Янцзы, так как в противном случае, как он считал, можно было ожидать вооруженного вмешательства США и развязывания третьей мировой войны{156}. Реализация этих условий означала бы принятие «буферного» варианта. Мнение о серьезности намерения СССР добиться закрепления у власти в Китае обоих режимов высказывает ряд зарубежных историков{157}. Оно, как представляется, может считаться логичным и со структурной точки зрения. Вместе с тем, следует иметь в виду, что в советской историографии эта версия отвергается как не подкрепленная архивными материалами.
Во всяком случае, в конце января 1949 г. начались продолжавшиеся около трех месяцев переговоры Гоминьдана и КПК. Они были безуспешными. Слабость Гоминьдана была очевидна для КПК так же, как нежелание США его поддерживать. Объясняя американскую позицию, Макс Белофф подчеркивал: «Решающий для китайской революции 1948 год был годом берлинского кризиса и отпадения Югославии от СССР. Выделяя ресурсы для дальневосточного театра, СССР и другие великие державы должны были учитывать свои интересы в других районах мира». Соединенные Штаты не хотели распылять усилия на поддержку нежизнеспособного режима Чан Кайши, поскольку считали бессмысленным спасать куски сфер влияния в Азии, когда вопрос мог стоять 'о потере Па-де-Кале'»{158}.
1 октября 1949 г. была провозглашена Китайская Народная Республика. Это событие не было сразу воспринято в США как поражение. С 1945 г. до весны 1949 г. между американскими представителями и КПК происходили контакты, в ходе которых Мао Цзэдун высказывал желание установить нормальные отношения с Вашингтоном. Низкий моральный авторитет Чан Кайши были слишком очевиден, чтобы США отказывались от контактов с другим китайским правительством. Существовали спорные вопросы: собственность американских граждан в Китае; возвращение кредитов, выделенных Соединенными Штатами правительству Чан Кайши, и т. п. Но вопрос о будущей ориентации КНР был важнее. Вашингтону необходим был Китай, способный сотрудничать с США в реорганизации регионального порядка. Требовалось закрепить Китай, как минимум, на промежуточных между СССР и США позициях.
Важно учитывать политико-психологический аспект. После «берлинского кризиса» 1948 г. и создания НАТО в 1949 г. на Западе оформилась линия на конфронтацию с СССР. Отношения СССР и США на Тихом океане оставались «островком» относительной устойчивости в море нарастающей между ними враждебности. Конечно, у двух стран и на Дальнем Востоке постоянно возникали разногласия, но до конца 40-х годов они так же постоянно преодолевались. США не могли даже обвинить СССР в явном содействии падению Чан Кайши — советский посол Н. В. Рощин был последним иностранным дипломатом, который покинул гоминьдановское правительство, когда оно эвакуировалось на Тайвань.
Но после прихода в власти коммунистов США чувствовали себя неуверенно, и эта неуверенность определяла болезненное внимание к поведению Москвы. В докладе СНБ президенту Г. Трумэну о положении дел в Азии от 30 декабря 1949 г. цели американской политики формулировались как «постепенное сокращение, вплоть до устранения со временем, преобладающей мощи и влияния СССР в Азии до уровня, когда Советский Союз не сможет угрожать безопасности США или их друзей»{159}.
От Москвы требовалась сдержанность. Тем более что к началу 50-х годов можно было говорить не только о преобладании СССР на материке, но и об изменениях в его военно-морской стратегии. Дж. Гарвер, например, указывает на принятую Москвой после 1945 г. программу строительства подводного флота на основе трофейной немецкой технологии и силами пленных специалистов. По американским оценкам, в 1948 г. число советских подлодок в регионе в пять раз превысило численность всего подводного флота Германии в 1939 г., и советский подводный флот на Тихом океане стал самым крупным из имевшихся у СССР{160}. Он мог угрожать интересам американского судоходства. Базы СССР в Китае делали эту угрозу правдоподобной.
Тем больше было стимулов для нормализации американо-китайских отношений. В ноябре 1949 — январе 1950 г. в США обсуждался вопрос о дипломатическом признании КНР. Имелось мнение о необходимости пожертвовать Тайванем для улучшения отношений с Китаем, вопреки позиции Д. Макартура, отмечавшего ценность острова как потенциальной базы для ВВС США и противолодочной обороны{161}. Г. Трумэн имел причины не нагнетать страсти. В 1949 г. он избегал говорить о советской угрозе, готовясь к ратификации договора НАТО, против которого выступали консервативные сенаторы, упрекавшие администрацию в том, что, принимая обязательство защищать Европу, США увеличивают риск оказаться втянутыми в войну с Советским Союзом. Показательно, что в секретном меморандуме СНБ от 2 мая 1949 г. за подписью государственного секретаря Д. Ачесона подчеркивалось: «Следует избегать атмосферы напряженности, возбуждения и страха в связи с агрессивной тактикой и позицией СССР»{162}. Но ситуация не благоприятствовала гибкости администрации. Ожесточилась критика ее действий за «мягкость» к коммунизму. Создание КНР стало поводом для кампании, компрометирующей администрацию Г. Трумэна. Сенатор Джозеф Маккарти, возглавивший эту кампанию, обвинил госдепартамент в «потере Китая» и терпимости к «коммунистической агентуре» в правительственных учреждениях.
Между тем, с ноября 1949 г. в Москве проходили советско-китайские переговоры о заключении нового союзного договора, и 14 февраля 1950 г. он был подписан. Это было уже прямым вызовом интересам США. Хотя договор был непосредственно направлен против Японии, он лишал оснований надежды на «титоизацию» Китая и американо-китайское партнерство. Дж. Гарвер полагает, что заключение договора и заставило США отказаться от молчаливой примиренности с перспективой захвата Тайваня коммунистами{163}. Наметился и поворот азиатской политики США от опоры на дружественный Китай к поиску путей компенсации его потери, в частности, сотрудничеством с более слабыми государствами, сплоченными в единую группу. Документы СНБ показывают, что вплоть до начала войны в Корее американские политики были озабочены поиском «замены Китаю» и не имели намерения идти на общую конфронтацию с КНР и СССР по восточно-азиатским делам.
«Лидеры региона должны быть осведомлены о сочувственном отношении США к идее создания ассоциаций некоммунистических государств разных районов Азии и о том, что, если в соответствующее время такие ассоциации возникнут, США будут готовы, если им предложат, оказать содействие в осуществлении их задач при условии, что это будет отвечать американским интересам», — говорилось в директиве СНБ N 48 от 30 декабря 1949 г. {164} Но азиатские страны относились к таким проектам настороженно. Подобно тому как в Европе к созданию НАТО подтолкнул «берлинский кризис» 1948 г., и в Азии для структуризации биполярного противостояния нужен был толчок.
Национал-радикализм на севере и юге Кореи
Наиболее распространенными в западной литературе являются два подхода к интерпретации войны в Корее. Первый основан на презумпции существования трехстороннего (СССР-КНР-КНДР) или двустороннего (КНДР-КНР) коммунистического заговора. Второй возлагает вину на американских либералов — разработчиков концепции «тихоокеанского периметра обороны», вне которого оказался Корейский полуостров. В публикациях 50-х и 60-х годов вина возлагалась на советско-китайский «монолит». В таком ключе выдержаны труды Макса Белоффа, Мортона Гальперина, Дэвида Даллина, а также Аллена Уайтинга и Глена Пейга{165}. Более сдержанные оценки даны в книгах Доналда Загории, Уильяма Гриффитса{166}. В 70-х годах акценты изменились. Отвечая на потребность дать идейно-теоретическое обоснование происходившему тогда улучшению американо-китайских отношений, авторы стали подчеркивать «полную подчиненность» Мао Цзэдуна Москве в 40-х и 50-х годах. В таком случае СССР оказывался чуть ли не единственным виновником войны (Д. Лох и Э. Верле, Дж. Поллак){167}. В 90-е годы, когда окрепший и уверенный в себе Китай остался главной коммунистической державой мира и стал снова восприниматься как вызов американским интересам, наметился поворот к возвращению к смягченной форме гипотезы «всемирного коммунистического заговора» (Дж. Гарвер){168}.
Обсуждения последних лет связаны с интерпретациями двух источников — мемуаров Н. С. Хрущева и А. А. Громыко, поскольку архивные материалы недоступны. Из воспоминаний первого следует, что, посетив Москву в начале 1950 г., Ким Ир Сен обсуждал с И. В. Сталиным принципиальную возможность удара по Южной Корее и советское руководство не попыталось пресечь устремления КНДР. На этом основании предполагается, что СССР был осведомлен о планах нападения на Юг. Эту информация была передана И. В. Сталиным и Мао Цзэдуну. Такую точку зрения поддерживает К. В. Плешаков{169}. Нет подтверждений тому, что СССР инициировал войну, как нет указаний на информированность Москвы о сроках и планах операций.
Основным аргументом сторонников гипотезы коммунистического заговора является ссылка на то, что в январе-феврале 1950 г. в Москве побывали высшие руководители компартий Китая, Кореи и Вьетнама (Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай, Ким Ир Сен и Хо Ши Мин), которые, в принципе, могли согласовать с И. В. Сталиным некий всеобщий план революции в Азии.
Сторонники «оправдательного подхода» к Китаю выдвигают аргумент, что Москва стремилась развязать войну в Корее, рассчитывая спровоцировать вмешательство в нее Китая и тем уничтожить шансы нормализации отношений между КНР и США, привязав Пекин к СССР{170}. Однако очевидно, что сам И. В. Сталин не хотел быть втянутым в конфликт в Корее и в таком случае вмешательство Китая на стороне Северной Кореи ставило ее в зависимость от КНР, а не от СССР. Установление «особых» связей между КНДР и КНР, скорее, усиливало потенциал независимости Китая, чем укрепляло его привязку к Москве. Кроме того, реакция Москвы на начало боевых действий в Корее 25 июня 1950 г. свидетельствует о ее неподготовленности к такому обороту. Будь СССР в курсе подготовки войны, он мог принять меры для ее дипломатического обеспечения. Но с января 1950 г. советский делегат игнорировал заседания Совета Безопасности ООН, протестуя против отказа Запада предоставить китайским коммунистам право представлять Китай в ООН. Как утверждается в мемуарах А. А. Громыко, возможность принятия решения по корейскому вопросу в отсутствие советского делегата тревожила МИД СССР, о чем был информирован И. В. Сталин, но не счел нужным реагировать.
Стоит трезво оценивать степень контроля Советского Союза над КНДР. Р. Томпсон прав, указывая, что «Ким Ир Сен и его коллеги не были уверены, что имеют доброго соседа в лице СССР, который в течение почти всей войны на Тихом океане соблюдал пакт о нейтралитете с Японией, согласился на раздел Кореи и заставил Север платить за оказываемую ему помощь»{171}. Со своей стороны, СССР не стремился расширять свое присутствие в КНДР. Договор о союзе был подписан между Советским Союзом и Северной Кореей только в 1961 г. — через 11 лет после договора СССР с КНР и через восемь лет после договора между США и Южной Кореей. История отношений КНДР с Советским Союзом показывает, что мера ее зависимости от СССР не пропорционально выражалась в следовании за Москвой. Подобно тому как США стоило усилий сдерживать Ли Сын Мана, Москве приходилось ограничивать авантюризм руководства КНДР, которое стремилось использовать подъем корейского национализма на полуострове в целях его канализации в революционное русло.
Подобно тому как в Китае борьба коммунистов и Гоминьдана была конкуренцией за национальные устремления масс, корейская война была столкновением коммунистической и квази-рыночной версий молодого, агрессивного национализма. Выработанная для Кореи «буферная» формула стабильности могла работать только при определенном уровне взаимопонимания между ее внешними гарантами — СССР и США. При начавшейся деградации советско-американских отношений требовались дополнительные меры для стабилизации ситуации, к принятию которых Москва и Вашингтон не были готовы. Это провоцировало обе корейские стороны.
Однородность противостояния КПК и Гоминьдана, с одной стороны, и двух Корей, с другой, по-разному ощущалась внутри и вне традиции «национально-освободительного мышления». Мыслившие европейскими категориями лидеры США и СССР не вполне понимали смысл внутренних борений в Китае и Корее, усматривая социальное и классовое там, где в первую очередь стоило видеть национальное. Идеологический компонент играл в международных отношениях в Восточной Азии колоссальную роль, но смысл идеологического противостояния состоял не столько в оппозиции коммунизма и либеральной демократии, сколько в противоречии между поднимавшимся азиатским национализмом и неадекватностью попыток двух сверхдержав «втиснуть» его в биполярные рамки.
Есть основания сомневаться в версии «единого коммунистического заговора» с целью нападения на Юг. Советский Союз был, используя термин А. В. Кортунова, «геополитически удовлетворен» в Корее, «буферный» сценарий устраивал его. Он не устраивал северокорейское руководство. Возможно, СССР не был готов твердо противостоять настойчивости КНДР, но маловероятно, чтобы он ее инициировал. Стоит заметить, что автор основательного исследования о Корейской войне Б. Камингс обратил внимание на то, что инфраструктура советско-северокорейских связей на рубеже 50-х годов не свидетельствовала ни о стремлении, ни о возможности Москвы направлять решения Пхеньяна, хотя в донесениях ЦРУ и американского посольства в Сеуле говорилось о полном контроле Москвы над Пхеньяном{172}.
Для понимания атмосферы вокруг решения о войне важно, что аналогия между внутренними процессами в Китае и Корее могла наводить Ким Ир Сена на мысль о сходстве возможных американских реакций на происходящее. Если США не помешали китайским коммунистам изгнать Чан Кайши из Китая, то почему они должны были мешать корейским коммунистам изгонять из Кореи Ли Сын Мана? Р. Скалапино вряд ли ошибся, заметив, что «корейская война вызвала немалый шок у американцев, но, вполне возможно, у коммунистов тоже, так как они могли ожидать легкой победы над Югом, если бы США не стали его защищать»{173}.
Удивление Пхеньяна могло быть тем значительнее, что США выступили в поддержку Сеула вопреки собственной концепции «тихоокеанского периметра». В марте 1948 г. Дж. Кеннан впервые употребил в госдепартаменте термин «тихоокеанский периметр обороны». Дж. Маршалл, бывший тогда государственным секретарем, предложил его для обсуждения в Объединенном комитете начальников штабов, руководство которого в свою очередь попросило высказаться по этому поводу Д. Макартуру. В соответствии с собственным видением, Д. Макартур определил этот периметр как линию, проходящую через архипелаг Рюкю, Японию и Алеутские острова. Корея и Тайвань оказались вне периметра.
В марте 1949 г. Д. Макартур изложил свою точку зрения в одном из интервью. Это определение вошло в уже упоминавшуюся директиву СНБ N 48/2. Наибольший общественный резонанс концепция периметра получила после того, как она была повторена Д. Ачесоном, сменившим в 1949 г. в должности государственного секретаря заболевшего Дж. Маршалла. 12 января 1950 г. Д. Ачесон изложил официальное понимание «тихоокеанского периметра» в своем выступлении в национальном пресс-клубе{174}. Несомненно, в Пхеньяне должны были учитывать эту позицию.
Не ясно, насколько серьезно США рассматривали войну в Корее как пролог к глобальной войне, и какой была доля нарочитой демонстративности в угрожающих американских заявлениях. Нервозность Вашингтона могла быть реакцией «психологической сверхкомпенсации» на позицию слабости, в которой ощутили себя США летом 1950 г., впервые оказавшись в ситуации противостояния с СССР, не располагая ядерной монополией (СССР произвел испытание атомной бомбы в 1949 г.). Из секретных документов СНБ и ОКНШ отчетливо следует, что несмотря на воинственные высказывания американское руководство сомневалось в намерении СССР расширять конфликт до уровня всеобщего, и со своей стороны ни в коем случае не собиралось давать ему для этого повод.
Еще весной 1950 г., рассматривая возможность вторжения северокорейских войск на Юг, американские военные были настроены на локализацию потенциального конфликта. В докладе Объединенного комитета стратегических исследований от 3 июня 1950 г. говорилось: «Если в ходе боевых действий в какой-то момент СССР введет на стороне Севера свои вооруженные силы, достаточные, чтобы сорвать наши военные планы очистить Юг от северян, то необходимо будет рассмотреть возможность свертывания боевых действий сил США в этом районе»{175}. Одновременно, конечно, предполагалось начать подготовку к общей войне, но таковая мыслилась допустимой только в случае нападения СССР на одну из стран НАТО в Европе или на вооруженные силы США или оккупируемые ими территории. В иных случаях вовлечение американских вооруженных сил считалось возможным лишь в соответствии с решениями ООН{176}. В США прорабатывался и вариант выступления Китая на стороне КНДР. Однако вмешательство Пекина не считалось поводом для общей войны против коммунистических держав, если только оно не было бы предпринято совместно с Советским Союзом{177}.
США вступили в войну на стороне Южной Кореи в составе контингента ООН и по решению Совета Безопасности, хотя юридически действия американской стороны были не вполне корректными, так как президент Г. Трумэн отдал приказ войскам о выступлении за день до того, как Совет Безопасности проголосовал за соответствующее решение. Предназначенные для внутреннего использования оценки американским руководством ситуации оставались здравыми и после начала военных действий. В августе 1950 г. СНБ с удовлетворением констатировал отсутствие признаков намерения СССР содействовать трансформации корейского конфликта во всеобщую войну{178}.
Возможно, эта сдержанность CCCР оказалась провоцирующей. Осенью 1950 г. американские войска в Корее, выйдя за рамки мандата ООН, не только очистили территорию Южной Кореи от северян, но и предприняли наступление на север, выдвинувшись в районы границы КНДР с КНР и СССР. Как признает Дж. Гарвер, интенсификация конфликта в Корее произошла не из-за желания Вашингтона оградить Южную Корею от опасности с Севера, а вследствие стремления объединить всю Корею под властью Сеула{179}.
С 25 октября 1950 г. в войну включились войска КНР, за несколько месяцев продвинувшиеся далеко на юг и вытеснившие большую часть американских сил с полуострова. Ввиду трудностей главнокомандующий вооруженными силами США на Дальнем Востоке Д. Макартур в январе 1951 г. предложил администрации расширить военные операции, организовав блокаду побережья КНР и нанеся удары по территории Китая. Но США не были готовы к большой войне и стремились избежать эскалации конфликта. Штабные военные рекомендовали Совету национальной безопасности «оттягивать войну с Россией до тех пор, пока США не достигнут требуемой степени военной и индустриальной мобилизации»{180}. Д. Макартуру в Токио была направлена директива ОКНШ, отвергавшая его предложения и предписывавшая рассмотреть вопрос об эвакуации американских сил из Кореи в Японию «во избежание жертв»{181}. В нарушение указаний 23 марта 1951 г. Д. Макартур сделал по радио ультимативное заявление в адрес КНР, в котором угрожал применить против нее ядерное оружие, если наступление китайских войск в Корее не прекратится. Этот шаг не был санкционирован гражданскими властями США.
Администрация Г. Трумэна выступила за переговорное решение на базе прекращения огня и «более широкого урегулирования» в регионе. Установка на ограничение конфликта и недопущение вовлечения в него СССР была повторена в меморандуме председателя ОКНШ Омара Бредли 5 апреля 1951 г., где в случае появления в Корее значительного числа советских добровольцев предписывалось эвакуировать с полуострова американские войска и части ООН{182}. 11 апреля 1951 г. Д. Макартур был отозван с Дальнего Востока.
10 июля 1951 г. при негласной поддержке СССР начались переговоры КНДР, КНР и США о перемирии. Боевые действия не прекратились, но стали спорадическими и локальными. В августе 1951 г. в директиве N 114 СНБ были подведены промежуточные итоги войны. Опыт полутора лет привел руководство США к выводу о необходимости более строгой иерархии внешнеполитических приоритетов. Усиление ядерных возможностей Советского Союза произошло с существенным (на 2-4 года) опережением по сравнению с первоначальными прогнозами американских разведывательных органов. Было констатировано, что советская ядерная мощь может стать опасной для безопасности США не позднее 1953 г. В этой связи отмечалось, что в случае угрозы общей войны «не в интересах США будет обременять себя обязательствами защищать континентальную Азию»{183}. Отсюда следовала необходимость поиска политических методов стабилизации ситуации на миросистемной периферии.