Мюнхен — неожиданные последствия
Многие исследователи событий 1939 года начинают описание этого рокового года в истории Европы с новогоднего приема, который фюрер и рейхсканцлер Германского рейха Адольф Гитлер дал по давней традиции дипломатическому корпусу, аккредитованному в Берлине. Как нельзя лучше для подобных церемоний была пригодна так называемая «новая» имперская канцелярия, сооруженная по проекту личного архитектора фюрера Альберта Шпеера. Холодный мраморный блеск огромных зал, медь и позолота светильников создавали ощущение имперского величия, а если добавить мундиры военных и чиновников министерства иностранных дел и многих дипломатов, носивших традиционно расшитые золотом униформы, то картина всегда получалась впечатляющая. Центральным событием приема стало «дефиле» Гитлера, проходившего в сопровождении начальника протокольного отдела, дюжинного роста «гиганта» барона Александра фон Дёрнберга вдоль ряда дипломатов, ожидавших своей очереди сказать главе рейха несколько поздравительных слов. Здесь, в протокольном марше, было выверено все: количество ответных фраз, их характер и, пожалуй, даже выражение лица, с которым они должны были произноситься. Поэтому можно было понять собравшихся в зале, когда на этом приеме — а происходил он 12 января — перед приглашенными Гитлер произнес речь, от которой никто особенного не ожидал. Важнее было другое: как поведет он себя при представлении послов? Сколько и кому уделит внимания? Кому улыбнется, с кем будет беседовать?
Дипломатов представляли по сроку их пребывания в немецкой столице. Всю процедуру проводил фон Дёрнберг как начальник протокольного отдела имперского министерства иностранных дел. В расшитом золотом мундире с широкой орденской лентой и десятком орденов на груди он величественно возвышался над всеми. Гитлер выглядел скромно, лишь с одним «железным крестом» и повязкой со свастикой на левой руке.
Церемониал шел спокойно, пока барон не подвел фюрера к седьмому по очереди послу (тогда в советской терминологии он назывался полпредом, то есть полномочным представителем) Советского Союза Алексею Федоровичу Мерекалову. Здесь-то случилось неожиданное: с представителем большевистской державы, издавна враждебной рейху, Гитлер заговорил любезно и доверительно.
Сенсация не была импровизированной. Уже после войны в архиве адъютанта Гитлера была найдена такая запись:
«VII.Союз Советских Социалистических Республик.
Посол Мерекалофф.
Заметка.
Советский посол Мерекалофф еще очень плохо говорит по-немецки. Однако он старается приобрести знание немецкого языка и уже в состоянии вести простую беседу. Посол Мерекалофф ориентирован в проблемах торговых отношений между Германией и Советским Союзом и интересуется ими. Посол недавно пробыл несколько недель в Москве и за это время имел также контакт с послом графом фон дер Шуленбургом».
Все и пошло по этому сценарию. Как сам Мерекалов доложил в Москву:
«Обходя послов, Гитлер поздоровался со мной, спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался....Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддерживал свой разговор без переводчика».
Демонстрация на этом не кончилась. Вслед за фюрером к Мерекалову подошли министр Риббентроп, начальник имперской канцелярии Ламмерс, фельдмаршал Кейтель и государственный министр Мейснер.
Теперь на основании сохранившихся в семье Мерекалова его записей мы можем более точно представить себе, как вели себя Гитлер и его собеседник.
— Господин посол, как встретил вас Берлин? — спросил Гитлер и затем расспросил о семье — супруге и сыне.
— Как ваш сын с философским именем? — был следующий вопрос, удививший Мерекалова. Но затем тот сообразил, что во время вручения верительных грамот назвал Гитлеру имя сына (Сократ), а Гитлер тогда подхватил «эллинистическую тему». Затем Гитлер порекомендовал посетить берлинские музеи. Он также заинтересовался мнением советского дипломата о новом здании имперской канцелярии, о чем Мерекалов отозвался похвально. Беседа закончилась рекомендацией знакомиться с Германией. Под конец оба обменялись новогодними поздравлениями и пожеланиями мира и счастья правительствам и народам обеих стран.
Мерекалов не вел хронометража. В одном месте записей он считает, что беседа длилась 15 минут, в другом — 12-15 минут. Советнику Астахову один британский дипломат, бывший на приеме, сказал, что это было 7-8 минут. Итак, возьмем цифру 12. Конечно, это не были минуты, потрясшие мир. Но дипломатический Берлин был озадачен. Слухи обгоняли друг друга: Гитлер передал Сталину, что отказывается от Украины, Гитлер хочет улучшения отношений...
Конечно, никаких переговоров не было. Но ясно и другое — что весь небольшой спектакль был заранее подготовлен Гитлером, чтобы привлечь внимание присутствующих в имперской канцелярии и заставить их пуститься в спекуляции, — а что это может значить?
О том, что это должно было значить, рассказывал мне д-р Карл Шнурре — человек, имя которого мало что говорит сегодня, зато заставит оживиться любого, кто хоть мало-мальски знаком с советско-германскими отношениями 30-х годов. После войны он жил в тиши боннского пригорода Бад-Годесберг, и редко кто о нем вспоминал — если не считать Анастаса Ивановича Микояна, который, будучи в Бонне в 1963 году, удивил канцлера Аденауэра просьбой разыскать своего старого знакомого д-ра Шнурре, с которым в 1939-1940 годах не раз встречался за столом торговых переговоров. Микоян был тогда народным комиссаром внешней торговли СССР, Шнурре — заведующим восточноевропейской референтурой экономическо-политического отдела имперского министерства иностранных дел Германии.
Шнурре рассказал мне:
— После Мюнхенского соглашения я был в отпуске в Карпатах, в Польше. Внезапно приезжает ко мне человек от нашего посла в Варшаве, моего давнего знакомого графа фон Мольтке и передает мне вызов — немедля возвращаться в Берлин. Зачем? Как разъяснял мне сам Мольтке, в Берлине царит «полное военное настроение». Предстоят большие решения.
Вот, собственно говоря, почему Карл Шнурре оказался нужным в Берлине. Те немецкие дипломаты (и военные), которым не было особого дела до идеологического конфликта с большевизмом, занимались трезвыми расчетами: как экономически и, в первую очередь, необходимыми ресурсами обеспечить предстоящие Германии действия? Мюнхен отвел войну в 1938-м, но не было сомнения в том, что в 39-м она все-таки начнется. Начальник Шнурре — Эмиль Виль был озабочен: импорт сырья из России падал. В 1938 году он был на уровне 50 миллионов марок, сократившись во много раз по сравнению с уровнем начала 30-х годов. Первый квартал 1939 года дал сырья только на 6 миллионов марок. Озабоченность Виля разделял и Геринг как имперский уполномоченный по делам четырехлетнего плана — плана экономической подготовки будущей войны...
Поводом для исправления дел было избрано рутинное обстоятельство: ежегодное обновление стандартного торгово-кредитного соглашения с СССР. Переговоры по этому вопросу шли давно, и еще в январе 1938 года германская сторона предложила предоставить СССР кредит, однако на маловыгодных для СССР условиях. Теперь ситуация изменилась: Шнурре получил указание сообщить советскому торгпредству, что немцы готовы возобновить переговоры. 5 января его предложение подкрепили в беседе с А. Мерекаловым два официальных лица — бывший посол в Москве Р. Надольный (известный своей прорусской ориентацией еще со времен Рапалло) и Г. Хильгер — экономический советник посольства в Москве. В скором времени А. И. Микоян сообщил, что согласен на возобновление переговоров о т. н. «200-миллионном кредите». 11 января Мерекалов посетил Виля и передал московский ответ (в том числе и пожелание вести переговоры не в Берлине, а в Москве).
— Риббентроп вызвал меня, — рассказывал мне Шнурре, — и повел разговор очень странно. Сначала он спросил, знаю ли я графа Шуленбурга. Я ответил утвердительно. «Тогда поезжайте в Варшаву, где он сейчас находится, выясните ситуацию с нашими торговыми отношениями. Затем вместе с послом, не привлекая к себе особого внимания, направитесь в Москву и начнете переговоры по кредитам». Разумеется, я выполнил это указание, так как сам считал необходимым использовать советское согласие, и выехал в Варшаву...
Но дальше Варшавы Карл Шнурре не поехал.
...Сейчас в Варшаве не так легко найти следы 30-х годов. Разрушения войны, циклопически-стандартная застройка послевоенных лет изменили облик как раз тех районов, которые считались сердцем города. Нет знаменитого дворца Брюля, в котором размещались министерство иностранных дел, резиденция полковника Юзефа Бека — человека, почерком которого писалась внешняя политика Польского государства. Британское посольство, перед которым в день 3 сентября 1939 года собрались ликующие толпы варшавян, приветствовавших вступление Великобритании в войну — так и не спасшее Польшу, — оказалось задвинутым во второй ряд. Советское посольство теперь в новом здании. Не сохранились многие отели, в которых останавливались знатные визитеры.
Но книги хотя и горят, но сохраняются лучше, чем дома. Польская столица в конце 30-х годов описана подробно, подробно описана и ее бурная политическая жизнь, о которой выжившие современники всегда вспоминали с грустью, сравнивая ее с пресным внешнеполитическим бытом в послевоенные годы. Эту грусть можно понять, относиться к ней надо, пожалуй, дифференцированно.
Сейчас уже забыто популярное в 20-е годы политическое понятие «санитарный кордон». Оно было рождено державами Антанты, решившими создать вокруг большевистской России полосу стран, которые самим своим существованием спасали бы Европу от «красной заразы». Она должна была протянуться с севера на юг — от Финляндии и Прибалтийских республик (их тогда неуважительно именовали «лимитрофами», т. е. окраинными государствами), через Польшу, Румынию к Турции. «Санитарный кордон» действовал, и Польша была одним из его главных звеньев, если учесть, что советско-польская война 1920 года как бы запрограммировала недружелюбные отношения между двумя соседями. Рижский мир 1921 года закрепил эту ситуацию, ибо РСФСР была вынуждена отказаться от территорий Западной Белоруссии и Западной Украины, оказавшихся в составе Польского государства. Спрашивается: как же не использовать было Гитлеру эту неприязнь, как же не попытаться было привлечь Польшу на свою сторону?
Но в груди как польской, так и немецкой политики лежали «две души». Еще в 20-е годы рейхсвер считал необходимым готовиться к новому «разделу Польши», для чего его создатель Ганс фон Сект видел в России желанного союзника и военного партнера. Другие видели в Польше, наоборот, возможного союзника против Москвы. В равной мере и в польской внешней политике боролись противоречивые тенденции. Отсчетным пунктом для борьбы этих тенденций был германо-польский пакт о ненападении от 26 января 1934 года, подписанный в эпоху маршала Юзефа Пилсудского. Но это было только в начале «новой политики» Германии, которая медленно, но верно перестраивалась в духе национал-социалистических догм. Правда, в «Майн кампф» Польша прямо не упоминалась, но она волей-неволей оказывалась на пути «дранг нах Остен». Как же с ней поступить?
Гитлер никогда не был однозначен и прямолинеен в достижении своих целей. Уже в 1933 году Гитлер убеждал своих собеседников — польских послов Альфреда Высоцкого, затем его преемника Юзефа Липского — в том, что во вражде Германии и Польши виновата версальская система; в действительности для обеих стран существует одна главная угроза в лице Советского Союза. Эта идея то и дело всплывала во многих официальных и закулисных встречах. Еще в 1934 году Альфред Розенберг предлагал «привлечь Польшу обещаниями территориальных приращений за счет Украины и выхода к Черному морю».
Да, у Гитлера были основания говорить: «Я в первое время хотел установить с Польшей пристойные отношения, чтобы сначала бороться с Западом». Еще в дни судетского кризиса, 10 августа 1938 года Геринг говорил послу Липскому, что процесс германо-польского сближения не должен приостановиться, мол, Германия «не заинтересована в Украине». Это была давняя линия Геринга — со времен его знаменитых «охотничьих визитов» 1935 и 1937 годов. Статс-секретарь Ян Шембек записывал 10 февраля 1935 года:
«Липский констатировал, что хотя охотничьи трофеи в Беловежской пуще были невелики, Геринг вернулся в Германию воодушевленным... Геринг был необычайно словоохотлив, особенно в беседах с генералами и с генералом Соснковским. Он зашел очень далеко, предложив ему антирусский союз и совместный марш на Москву. Одновременно он дал понять, что Украина будет сферой польского влияния, а северо-запад России — сферой немецкого влияния».
Как, в свою очередь, свидетельствует сам Липский, Геринг передал ему такое заявление Гитлера: тот готов «договорным образом признать, что вопрос о (Польском) коридоре не будет спорным объектом для обоих государств, но, ежели быть совершенно откровенным, немецкая политика должна в будущем искать экспансию в каком-либо направлении. Это направление Германия может в согласии с Польшей найти на Востоке, причем сфера интересов Польши будет лежать на Украине, а для Германии — на Северо-Востоке...»
На минуту переведя дыхание при цитировании, никак не могу удержаться от мысли: как стереотипны были немецкие авансы — то Пилсудскому сферу интересов на Украине, то Сталину — сферу интересов в Прибалтике... К чести Пилсудского надо сказать, что он тогда уклонился от прямого ответа. Это не помешало ни Гитлеру, ни Риббентропу не раз повторять подобные предложения. 20 сентября 1938 года Липскому Гитлер сказал, что «Польша является первостатейным фактором, способным защитить Европу от России». Как известно, Польша извлекла из германской агрессии свою «корысть», приняв участие в расчленении Чехословакии в сентябре и получив Тешинскую область.
Именно на это достаточно грубо намекнул Геринг своему польскому собеседнику, благо что Липский давно стал важной фигурой в процессе германо-польского сближения. Ему же Риббентроп прямо предложил в эти же дни вступление Польши в Антикоминтерновский пакт, а затем «генеральное оздоровление» отношений. Конечно, было бы примитивным считать Юзефа Бека креатурой германской политики. Его политическая игра была сложней. Его мечтой было создание «третьей Европы» от Балтики до Адриатики — некоего нового блока в составе Польши, Венгрии и Югославии, быть может, Италии, который бы играл — разумеется, под польским руководством — самостоятельную роль наравне с другими блоками. Другое дело, что Бек безмерно переоценивал свои возможности, но он продолжал свое политическое балансирование, не желая рвать нити с Германией, но в то же время не осложняя отношения с СССР. К 1939 году, когда надо было принимать решение о войне, Германии такое балансирование было уже ни к чему. Заместитель заведующего политическим отделом МИД князь фон Бисмарк 1 января 1939 года рекомендовал своему министру сказать Беку, что «германское правительство может ожидать, что польское правительство учтет новую европейскую ситуацию, возникшую в результате усиления Германии, особенно в результате событий 1938 года. Польша должна дать себе отчет о том, что Германия сейчас представляет собой единственную державу в Европе, к которой она могла бы присоединиться».
Далее Бисмарк предлагал намекнуть, что улучшение отношений с СССР бесполезно, так как «в настоящее время его цена как друга невелика, а как противника его бояться не следует». Франция же предаст Польшу, как предала Чехословакию. В ход были пущены и старые козыри: в Варшаву был послан заведующий информационным отделом посол Готтфрид Ашман, который должен был в доверительных беседах со своими польскими друзьями «подогреть» польский интерес к Украине. Увы, вернувшись, Ашман доложил, что «идея заполучить для Польши Советскую Украину отклика не нашла».
25 января 1939 года Риббентроп в Варшаве был откровенен (насколько он вообще был способен к подобному изъявлению чувств): он ждет, что «Польша будет проводить политику, базирующуюся на традициях Пилсудского и его великодушии. Это подразумевает, что Польша учтет немецкие потребности и не будет противиться определенным естественным фактам и неудержимым развитиям... Германия — против России и уже из-за этого приветствует сильную Польшу, которая будет защищать свои интересы против России».
Можно ли назвать это откровенностью? Только в пределах общих установок Гитлера, который несколько месяцев спустя объяснял генералитету, что он в принципе должен был «сперва вести войну на Западе» и для этого установить «приличные отношения с Польшей». Тем самым он продолжал известную нам из «протокола Хоссбаха» идею о так называемом «нормальном случае», который где-то через 4-5 лет даст возможность первый удар нанести по Франции. Едва ли в конце 1938 года Гитлер считал, что должен начать прямо с похода против СССР с участием Польши. Но ему, безусловно, хотелось иметь Польшу как верный тыл, ежели бы первый удар наносился на Западе.
Бек был вызван к Гитлеру. Есть живописное и малоизвестное описание реакции Бека на встречу с фюрером. Он поделился впечатлениями с британским послом в Варшаве сэром Хью Кеннардом, о чем тот сообщил в специальной телеграмме в Форин оффис:
«Пропустив вчерашним вечером пару рюмок водки, Бек рассказал мне, что 4 января в Берхтесгадене он понял, что Польша и Германия достигли пункта, с которого их пути расходятся. Во время предыдущих бесед Гитлер говорил: «Я хотел бы, чтобы», а 4 января он стал употреблять выражение: «Так должно быть...»
Но то, что Бек сказал Кеннарду, он не рискнул прямо сказать фюреру. Игра продолжалась, и в ее ходе Риббентроп 26 января 1939 года беседовал с Беком — на этот раз в Варшаве. «Затем я еще раз говорил с г. Беком о политике Польши и Германии по отношению к Советскому Союзу, — записал Риббентроп содержание своей беседы, — и в этой связи по вопросу о Великой Украине, я снова предложил сотрудничество между Польшей и Германией в этой области». Риббентроп также настоятельно требовал присоединения Польши к Антикоминтерновскому пакту. Бек обещал (в очередной раз!) подумать — и Польша дала отказ. Узнав об этом, Гитлер сказал явно с сожалением:
— Мудрый маршал Пилсудский умер слишком рано...
Так или иначе, в январе 1939 года Гитлером решение было принято: война — но не вместе с Польшей, а против нее.
Как можно было совместить визит Риббентропа в Варшаву — последнюю попытку «вербовать» Польшу в качестве союзника против СССР с намеченной им же поездкой Шнурре в Москву для ведения переговоров с тем же СССР? Шнурре вспоминает о почти комичной ситуации:
— Я согласно указаниям приехал в Варшаву, встретился с Шуленбургом. Договорились, как будем вести переговоры. За несколько дней до этого в Берлине Шуленбург встречался с Мерекаловым, все было условлено: на 30 января был назначен первый разговор с Микояном. Но здесь разразился скандал: сначала одна лондонская газета сообщила о предстоящих советско-германских переговорах...
Шнурре вспомнил точно: это была та самая статья Вернона Бартлета в «Ньюс кроникл», которую «Правда» перепечатала 31 января с явным намеком на то, что эти переговоры могут иметь далеко идущие последствия.
— Риббентроп вызвал меня в отель «Бристоль», — вспоминает Шнурре, — и был очень резок:
— Вы возвращаетесь в Берлин!
— Но, господин министр, у меня на 30-е прием у Микояна...
— Это не пойдет! Вы возвращаетесь обратно. Это прямое указание фюрера...
Испуг Риббентропа мой собеседник объяснял так: конечно, немецкая сторона была заинтересована в советских поставках, но тогда еще не собиралась придавать торговым переговорам столь далеко идущий смысл. В скандале же Риббентроп не был заинтересован. Поэтому немцы были вынуждены нарушить все дипломатические каноны и просто отказаться от поездки, что нанесло советской стороне явное оскорбление. И он, Шнурре, долго чувствовал это...
Так или иначе, конец января принес окончательную ясность Гитлеру — может ли он строить комбинацию с Польшей, или нет? Один из сопровождавших Риббентропа чиновников, он же председатель Польско-немецкого общества Петер Клейст в последний день визита в Варшаву получил такой недвусмысленный ответ от начальника кабинета Бека графа Любенского:
— Польша считает себя полностью нацией европейской культуры, ощущающей как тесные связи с Францией и Англией, так и ищущей разумный компромисс с немецким соседом. Нужно длительное взаимопонимание с Германией, однако без того, чтобы Польша была бы втянута в антисоветские авантюры. В своей пограничной ситуации Польша не может позволить себе участие в антисоветских блоках. Такова позиция польского правительства, которую Бек изложил в беседе с рейхсминистром. Во внесенной этой ясности и лежит значение визита...
Любенский подтвердил, что такова же позиция маршала Рыдз-Смиглы. В свою очередь Клейст узнал, что заместитель Бека граф Шембек сформулировал итоги визита так: Риббентроп понял невозможность вступления Польши в Антикоминтерновский пакт. Остается лишь добавить: Петер Клейст был регулярным посетителем одного немецкого журналиста в Варшаве, которого высоко ценил за его осведомленность и с которым сам делился информацией. Это был Рудольф Геррнштадт — член советской разведывательной группы, которую Разведывательное управление генштаба РККА разместило в Варшаве. Не подлежит сомнению, что сведения Клейста попали в Москву.