Vae Victis{*17}!
По мнению Сталина, захват Берлина стал закономерной наградой Советскому Союзу за все жертвы, которые он понес в войне. Но «урожай» трофеев, который удалось там собрать, вызывал глубокое чувство разочарования. Более того, сами трофеи расточались без всякой пользы. Главной целью для НКВД был берлинский Рейхсбанк. Серов подсчитал, что к моменту его захвата Красной Армией там хранилось две [524] тысячи триста восемьдесят девять килограммов золота, двенадцать тонн серебряных монет и миллионные сбережения в денежных единицах многих стран, находившихся под оккупацией держав оси{922}. Тем не менее основная часть нацистского золота была переправлена в западном направлении. Позднее Серов был обвинен в том, что определенную часть «урожая» пустил для операционных нужд НКВД.
Перед оккупационными властями стояла задача как можно быстрее переместить из Германии в СССР все важнейшие исследовательские центры, цеха и предприятия, оказавшиеся в советской зоне оккупации. Даже НКВД в Москве предоставило свой список оборудования, необходимого для подопечных его наркомату лабораторий{923}. Наибольшим приоритетом пользовалась советская атомная программа, «Операция Бородино». Однако значительные усилия были сделаны и для того, чтобы перевести в СССР немецких ученых, занимавшихся разработкой ракет Фау-2, инженеров с заводов «Сименса» и других ведущих технологов, которые могли бы помочь советской военной индустрии догнать американские аналоги{924}. Лишь немногие немецкие ученые, среди которых были профессор Юнг и его помощники (отказавшиеся помогать Москве в разработке новых образцов нервно-паралитического газа), нашли в себе силы сопротивляться нажиму НКВД. Большинство остальных согласилось поделиться имевшимися у них знаниями в обмен на возможность существовать в СССР в сравнительно комфортных для себя и членов своих семей условиях.
Однако научное оборудование оказалось не таким сговорчивым, как его создатели. Большинство приборов и станков, привезенных в Москву, так и осталось невостребованным по причине того, что работа с ними нуждалась еще и в соответствующей технологической подготовке местных инженеров. По признанию одного из советских ученых, мобилизованного на работу по снятию оборудования с берлинских предприятий, социалистическая система была не способна переварить все, что оказалось в ее руках, несмотря на то что в распоряжение СССР попала практически вся технологическая инфраструктура другого государства{925}. [525]
Большая часть работы по снятию оборудования протекала в хаосе. Этот процесс угрожал и самим советским солдатам. Военнослужащие, которые натыкались на запасы метилового спирта, не только пробовали его сами, но и делились с товарищами. Содержимое мастерских выносилось на улицу рабочими бригадами, состоящими в основном из немецких женщин, и оставлялось на открытом воздухе. В результате этого оно быстро ржавело. Когда же оборудование наконец переправлялось в Советский Союз, то найти там ему применение было достаточно тяжело. Сталинские надежды на успех индустриальной экспроприации оказались тщетными. В общем и целом отношение Красной Армии к германской собственности оказалось совершенно нерациональным. Бывшие французские военнопленные были чрезвычайно удивлены тому, как красноармейцы «систематически разрушали промышленное оборудование, которое при надлежащем ремонте могло бы еще принести много пользы»{926}. Очень много ценного и полезного было навсегда потеряно в советской зоне оккупации Германии{*18}.
Разграбление личного имущества немецких граждан продолжалось практически с той же интенсивностью, с какой оно происходило в Восточной Пруссии. Однако грабеж стал приобретать несколько экзотические формы. Советские генералы вели себя словно восточные паши, Василий Гроссман имел возможность наблюдать за одним корпусным командиром из армии Чуйкова в самые последние дни сражения. По его свидетельству, этого генерала постоянно сопровождали два адъютанта, а также попугай и павлин{927}. В своем блокноте Гроссман записал, что на командном пункте генерала было всегда весело. [526]
Самые роскошные предметы доставались, естественно, генералам. Их подчиненные считали за честь отобрать в захваченном дворце или усадьбе какой-нибудь подарок для своего непосредственного начальства. Так, Жукову была вручена пара охотничьих ружей «Holland & Holland»{928}. Позднее именно они фигурировали в документах, подготовленных Абакумовым для дискредитации маршала. Причем в них число этих ружей было уже завышено до двадцати единиц. Несомненно, все это дело могло быть инициировано только с согласия самого Сталина.
Простые красноармейцы также не теряли времени зря. Военнослужащие женского пола старались захватить с собой домой что-нибудь из приданого немецких «Гретхен». Они все еще не теряли надежды выйти замуж в стране, где существовал острый недостаток мужчин. Женатые солдаты занимались сбором одежды для своих родных, при этом также осматривая сундуки различных «фрау». Следует отметить, что подобного рода подарки вызывали у них дома нездоровую ревность. Многие жены фронтовиков были убеждены, что немецкие женщины соблазняли в Германии их дорогих мужей.
Однако внимание большинства военнослужащих сконцентрировалось на предметах, которые могли пригодиться для ремонта и восстановления домашнего хозяйства. Их нисколько не смущал тот факт, что вес таких вещей намного превышал установленный лимит для посылок в пять килограммов. Один из советских офицеров рассказывал писателю Симонову, что его подчиненные вынимали из зданий оконные рамы, перекладывали их деревянными рейками, оборачивали проволокой и в таком виде посылали на родину. Ему запомнилась сцена, происходившая на пункте приема солдатских посылок. Один из бойцов долго уговаривал почтальона взять его превышающую стандартные размеры посылку. На все возражения у него был один железный аргумент — немцы разрушили его дом. Солдат кричал, что если почтальон не отправит его посылку, то зачем он вообще тогда здесь нужен{929}.
Многие приносили на почту мешки с гвоздями. Кто-то принес даже пилу, свернутую в кольцо. Работник приемного [526] пункта сказал этому бойцу, что тот мог хотя бы ее во что-нибудь завернуть. Солдат без лишних рассуждений отметил, что на это у него не было времени, он только что прибыл с передовой. На вопрос, куда же ее следует посылать, боец указал на пилу и сказал, что там все написано. Адрес был вычерчен им прямо на зубчатом лезвии.
Другой солдат, подкупив немецкую женщину с помощью куска хлеба, заставил ее обшивать простыней свои награбленные трофеи. Таким образом его посылки приобрели привычный всем вид. Считалось делом чести послать домой, для родных или друзей, такие предметы обихода, как шляпы или часы. Мания обладания ручными часами вела к тому, что у многих военнослужащих их накопилось уже по нескольку штук. Часто солдаты носили часы на обеих руках, причем одни указывали берлинское, а другие — московское время. Даже после капитуляции Германии советские бойцы продолжали тыкать прикладами в животы простых немцев и жестко требовать «Ур, ур!» (часы, часы!). В свою очередь немцы старались, как могли, объяснить пристававшим к ним русским, что у них нет часов, их давно отняли: «Ур шён камерад» (часы уже у товарища){930}.
В Берлине объявились и русские подростки, многим из которых было всего по двенадцать лет. Они также надеялись здесь чем-то поживиться. Когда двоих из них поймали, то те признались, что приехали в германскую столицу из Вологды{931}. Естественно, что в атмосфере хаоса и неразберихи не растерялись и бывшие подневольные рабочие, ранее угнанные в рейх. Согласно докладу, подготовленному для американского командования, на них лежала большая доля ответственности за происходившие в то время грабежи»: «Мужчин в основном интересовали винные подвалы, женщин — магазины для одежды. Но те и другие сметали на своем пути все продовольственные товары, которые оказывались в поле их зрения». Однако в докладе подчеркивалось, что «многие грабежи, которые приписывались иностранным рабочим, на самом деле совершали сами немцы{932}.
Немцы и боялись, и продолжали ненавидеть бывших подневольных рабочих. Они пришли в ужас, когда западные союзники объявили, что в первую очередь будут кормить именно [528] эту категорию людей. «Даже архиепископ Министерский, — писал Мёрфи в докладе государственному секретарю США 1 мая, — на примере граждан из Советского Союза выражает свое общее отношение ко всем перемещенным лицам и требует от союзников защитить Германию от этой «низшей категории людей»{933}. Однако несмотря на все тревожные ожидания, подневольные рабочие совершили не так уж много актов насилия. Этот факт можно считать достаточно удивительным, исходя из того, как сами немцы относились к перемещенным лицам в период их нахождения в Германии.
В самом Берлине отношение немцев к русским оказалось совершенно неоднозначным. Берлинцы были озлоблены грабежами и насилием, творящимися над ними, но в то же время у них возникало чувство удивления и благодарности за те усилия, которые Красная Армия предпринимала, чтобы накормить их. Нацистская пропаганда на протяжении долгого времени вдалбливала немцам в голову, что после прихода советских войск они будут постоянно голодать. Генерал Берзарин, который подходил и разговаривал с немцами, стоящими в очереди к русской полевой кухне, вскоре стал для них таким же героем, каким он был для своих собственных солдат. Смерть генерала, произошедшая спустя небольшой промежуток времени в результате управления мотоциклом в нетрезвом виде, послужила причиной возникновения среди берлинцев слухов о том, что его убили по приказу НКВД.
Немцы были удивлены даже и такими формами оказания им продовольственной помощи, которые нельзя назвать чисто альтруистическими. Зачастую красноармейцы приходили в квартиры берлинцев с каким-нибудь куском сырого мяса и просили их приготовить его для еды в обмен на то, что они поделятся с ними частью готового блюда. Подобно большинству солдат, они хотели «сидеть за столом» в настоящей столовой и в настоящем доме. С собой они всегда приносили алкоголь. Во время еды все должны были пить «за мир». Но после этого уже следовал тост «за женщин».
Пожалуй, самой большой ошибкой германских чиновников в Берлине было то, что перед приходом Красной Армии [529] они не позволили уничтожить все запасы алкогольных напитков. Существовало мнение, что пьяный противник просто не сможет нормально сражаться. Однако, к несчастью для женской половины горожан, алкоголь был именно тем предметом, который прибавлял красноармейцам куража во время осуществления актов насилия. Более того, он давал им возможность с надлежащим размахом отпраздновать конец тяжелейшей войны.
Празднование советскими солдатами победы над врагом отнюдь не означало, что простые немцы могут вздохнуть свободней и расслабиться. Для многих красноармейцев изнасилование берлинских женщин стало неотъемлемым продолжением радостного веселья. Молодой советский инженер, занимавшийся любовью с одной восемнадцатилетней немкой, услышал от нее рассказ о том, как в ночь на 1 мая офицер Красной Армии изнасиловал ее. При этом офицер засунул ей в рот дуло пистолета, вероятно для того, чтобы она и не думала сопротивляться{934}.
Немецкие женщины вскоре осознали, что по вечерам, во время так называемых «часов для охоты», на улицах города лучше было не появляться. Матери прятали молодых дочерей по чердакам и подвалам. Сами они отваживались ходить за водой только ранним утром, когда советские солдаты еще отсыпались после ночных пьянок. Будучи пойманными, они зачастую выдавали места, где прятались их соседи, пытаясь тем самым спасти собственных отпрысков{935}.
Берлинцы помнят пронзительные крики по ночам, раздававшиеся в домах с выбитыми окнами. По оценкам двух главных берлинских госпиталей, число жертв изнасилованных советскими солдатами колеблется от девяноста пяти до ста тридцати тысяч человек. Один доктор сделал вывод, что только в Берлине было изнасиловано примерно сто тысяч женщин. Причем около десяти тысяч из них погибло в основном в результате самоубийства. Число смертей по всей Восточной Германии, видимо, намного больше, если принимать во внимание миллион четыреста тысяч изнасилованных в Восточной Пруссии, Померании и Силезии. Представляется, что всего было изнасиловано порядка двух миллионов немецких женщин, многие из которых (если не большинство) перенесли это унижение по нескольку раз{936}. Подруга Урсулы фон Кардорф и советского шпиона Шульце-Бойзена была изнасилована «по очереди двадцатью тремя солдатами»{937}. Позднее, находясь уже в госпитале, она накинула на себя петлю.
Реакция немецких женщин на изнасилование была тем не менее различной. Для многих молодых девушек этот факт стал тяжелейшим психологическим шоком, который всю оставшуюся жизнь оказывал влияние на их поведение. Им было чрезвычайно трудно вступать в нормальные половые отношения с мужчинами. Более пожилые женщины, как правило матери, думали в первую очередь не о себе, а о своих дочерях, поэтому акты насилия не наносили им столь тяжелой душевной травмы. Остальные женщины просто-напросто старались стереть из памяти ужас пережитого. «Я должна была подавить в себе многое, чтобы продолжать жить»{938}, — замечала одна немка, отказываясь говорить о своем горьком опыте. Те женщины, которые смогли отделить настоящее от того, что с ними случилось раньше, несомненно, чувствовали себя намного лучше. Некоторые из них даже убедили себя, что все произошедшее было как бы не с ними, а с каким-то другим посторонним телом. «Всю оставшуюся жизнь, — писала одна немка, — такое ощущение позволяло мне избегать слишком частого обращения к страшным воспоминаниям»{939}.
Крепкое чувство цинизма также немало помогало берлинцам. «Все — значит, все, — отмечала автор анонимного дневника 4 мая. — Мы постепенно начинаем смотреть на акты насилия с определенной долей юмора, хотя этот юмор достаточно черный»{940}. Берлинцы замечали, что «Иваны» любят охотиться за полными женщинами. Этот факт вызывал у многих скрытое удовлетворение. Те дамы, которые умудрились не потерять в весе за последние полуголодные месяцы, являлись, как правило, женами партийных функционеров и других представителей привилегированных сословий.
По мнению автора дневника, изнасилование стало таким опытом, который приобрел уже всеобщую коллективную окраску. Поэтому он перестал быть фактом сугубо личного переживания. Женщины не стеснялись говорить об этом между [531] собой. Однако возвратившиеся домой мужчины всеми мерами пытались запретить всякое упоминание о тех вещах, которые творились дома за время их отсутствия. Жены быстро осознали, что откровенный рассказ о том, что им пришлось пережить, причинял мужьям острую боль. Мужчины же, которые в то время находились в городе, взваливали на себя всю тяжесть вины, поскольку не смогли предотвратить насилия. Ганна Герлиц уступила двум пьяным советским солдатам ради спасения жизни мужа, равно как и своей собственной. «Чуть позднее, — писала она, — я постаралась утешить мужа и восстановить его душевные силы. Но он плакал, как ребенок»{941}.
Мужчины, которые возвратились домой сразу после войны, либо те, которых быстро отпустили из лагеря для военнопленных, казались эмоционально замороженными и часто совершенно не воспринимали информации о том, что их жены или любовницы стали жертвами изнасилования. Многие немцы, которые находились в лагерях более длительное время, в результате тяжелой работы и недоедания превращались в сексуально неполноценных людей{942}. Представить подобные сцены они были не в состоянии. С другой стороны, Урсула фон Кардорф слышала о том, что один молодой аристократ немедленно прервал все отношения с возлюбленной, когда узнал, что она была изнасилована сразу пятью советскими солдатами{943}. Женщина, автор анонимного дневника, передавала реакцию своего бывшего любовника, который, вернувшись домой, неожиданно узнал все подробности творившегося в их доме кошмара. «Вы превратились в бесстыдных сук! — кричал он. — Все вы стали ими. Я не намерен выслушивать все эти истории. Вы потеряли все свое естество, свое доброе имя!»{944} Когда же женщина дала ему почитать собственный дневник и тот узнал, что ей пришлось пережить за все это время, мужчина посмотрел на свою любовницу так, словно принял окончательное решение. Пару дней спустя он вышел из дома, сказав, что пойдет поищет каких-нибудь продуктов. Больше она его никогда не видела.
Молодая девушка, ее мать и бабушка — все они стали жертвами изнасилования в своем доме, находящемся на окраинах Берлина. Тем не менее они нашли достаточно оригинальную [532] форму успокоения душевного состояния. Женщины сумели убедить самих себя, что, если бы в доме на тот момент находился сам хозяин (погибший на фронте), его, несомненно, застрелили бы русские при попытке защитить их честь{945}. Однако на самом деле лишь очень немного немецких мужчин проявили в то время мужество, спасая честь своих женщин. Так, скончался от удара бутылкой по голове известный актер Гарри Либке, пытавшийся спрятать в своей комнате молодую девушку. Но этот случай относится скорее к разряду исключений. Автор анонимного дневника, находясь в очереди за водой, услышала потрясающий рассказ соседки. По ее словам, когда русские солдаты вытаскивали эту женщину из подвала, живущий в том же доме мужчина говорил ей: «Иди, иди ради Бога! Ты всем нам создаешь одни только неприятности»{946}.
Если кто и пытался защитить немецких женщин от насилия красноармейцев, это были либо их отцы, либо сыновья. Сосед тринадцатилетнего Дитера Заля{947} рассказал в письме о следующем случае. Когда советский солдат стал насиловать мать Дитера прямо на его глазах, тот набросился на русского с кулаками. Но Дитер «ничего не добился, за исключением того, что получил удар в зубы».
Возможно, самым большим мифом советской пропаганды было заявление о том, что германская разведка специально оставила в Берлине много женщин с венерическими заболеваниями, для того чтобы они заражали бойцов и офицеров Красной Армии{948}. Более того, в докладе, подготовленном представителями НКВД, говорилось о специфической активности организации «Вервольф». Подчеркивалось, в частности, что молодые девушки, входившие в состав «Вервольфа», получили от нацистов задание наносить всевозможный вред советским командирам, лишать их способности исполнять свои служебные обязанности{949}. Еще перед самым наступлением на Одере, отмечая увеличение случаев венерических заболеваний среди военнослужащих, командование Красной Армии заявляло, что враг будет использовать любую возможность ослабления и вывода из строя советских войск{950}. [533]
Значительное количество немецких женщин вскоре оказались стоящими в очередях к дверям венерических диспансеров. Единственным утешением для них по-прежнему оставался тот факт, что бедствие приобрело всеобщий, коллективный характер. Один доктор, не желая излишнего внимания к своей венерической клинике со стороны советских солдат, вывесил на ее дверях табличку с надписью «Тиф» на русском языке. Пенициллин стал самым ходовым товаром на черном рынке. До невиданных высот взлетело количество совершаемых абортов. Существовали данные (хотя они представляются достаточно преувеличенными), что порядка девяноста процентов забеременевших жертв изнасилований сделали себе аборт. Многие женщины, все-таки решившие родить ребенка, при выписке не забирали его из госпиталя. Они понимали, что их мужья или любовники никогда не согласятся на присутствие в доме такого новорожденного{951}.
Поведение молодых советских офицеров порой может показаться довольно странным. Совершенно непонятно, что больше присутствовало в их отношении к окружающему миру — цинизма или слепого идеализма. Один старший лейтенант совершенно искренне заявлял командиру саперного подразделения, что Красная Армия самая благородная армия во всем мире, что советские солдаты воюют только против вооруженного противника, что независимо от того, где находится боец, он всегда проявляет образцы гуманного отношения к гражданскому населению; грабежи и насилия для него являются абсолютно чуждыми элементами{952}.
Действительно, большинство бойцов передовых стрелковых частей демонстрировали намного более крепкую дисциплину, чем военнослужащие танковых или тыловых подразделений. Более того, немецких женщин защищали советские офицеры, которые по национальности были евреями, что выглядело почти как анекдот, если исходить из всей предыдущей политики «третьего рейха». Тем не менее большинство солдат и офицеров Красной Армии не спешили строго выполнять все пункты приказа Ставки ВГК от 20 апреля 1945 года, предписывавшего бойцам лучше относиться к германским гражданам{953}. Кстати говоря, документ подчеркивал, что [534] жестокое обращение с населением провоцирует ожесточенное сопротивление противника.
Один из освобожденных французских военнопленных, находившийся в Берлине, 2 мая подошел к Василию Гроссману. Он откровенно признался, что любит Красную Армию, но именно по этой причине ему больно смотреть, как ее бойцы относятся к немецким девушкам и женщинам. Он отметил, что все это может очень навредить советской пропаганде{954}. Так оно и случилось. Французские коммунисты, находившиеся в своей стране на гребне популярности благодаря победам СССР, ужаснулись, когда до них стала доходить информация о не столь героических делах Красной Армии, совершенных ею в освобожденной Европе. Но прошло еще немало времени, прежде чем выводы из сложившейся ситуации сделали сами советские военачальники и другие ответственные лица.
Многие думают, что грабежи и изнасилования продолжались в Берлине в течение двух недель после его захвата, но это не так. Даже спустя три месяца после победы, 3 августа 1945 года, Жуков был вынужден издать специальный приказ о борьбе с проявлениями хулиганства, физического насилия и других «скандальных проступков»{955} советских солдат по отношению к немецкому населению. Был выдвинут лозунг «освобождения от фашистской клики». Именно от фашистской, поскольку красноармейцы одинаково плохо обращались со всеми немецкими женщинами, будь то жены нацистов либо германских коммунистов. В приказе подчеркивалось, что такое поведение советских воинов компрометирует их в глазах германских антифашистов. Теперь, когда война закончилась, подобная ситуация просто недопустима — она играет на руку именно тем людям, которые выступают против Красной Армии и советского правительства. Жуков обвинял командиров, которые не следят за подчиненными. В его приказе содержалось требование исключить случаи самовольного оставления военнослужащими своей части. Сержантам и старшинам надлежало проводить утренние и вечерние поверки личного состава. Все солдаты должны были иметь красноармейские книжки. Любые передвижения войск могли совершаться только после получения соответствующего приказа. [535]
Обращает на себя внимание тот факт, что в жуковском приказе говорилось о таких нормах поддержания порядка и дисциплины в войсках, которые являлись совершенно обычными для любой армии западного государства. Западные армии следовали им, даже находясь дома на казарменном положении.
Пресса союзников не стала умалчивать о том, что происходило в это время в советской зоне оккупации Германии. Поэтому Кремль был очень встревожен поднятой западной прессой кампанией и опасался того эффекта, который она может оказать на людей, поддерживающих в различных странах свои национальные коммунистические партии. Заместитель наркома иностранных дел Молотова отмечал, что эта «подлая кампания»{956} имеет целью подорвать престиж Красной Армии и взвалить на нее вину за все то, что происходит в оккупированных странах, на Советский Союз. Друзья СССР по всему миру должны были получить необходимую информацию для ведения контрпропаганды.
Моральные устои людей в то время действительно сильно пошатнулись. Но часто у них просто не было другого выбора. Возвратясь в Берлин, Урсула фон Кардорф имела возможность наблюдать за импровизированной торговлей, развернувшейся возле Бранденбургских ворот. Ей сразу припомнились слова Брехта о том, что является первичным в нашем мире, — вначале люди заботятся о еде, а уж затем о морали{957}.
В начале мая Бранденбургские ворота стали основным центром берлинского черного рынка. Начало ему положили бывшие военнопленные и иностранные рабочие, организовавшие бартер ранее награбленных ими вещей. Урсула фон Кардорф увидела здесь много женщин, торгующих своим телом. Они предлагали себя в обмен на продукты питания либо на сигареты. Один из циников назвал все происходящее — «добро пожаловать в Шанхай». Согласно его наблюдениям, женщины лет тридцати, стоящие на панели, выглядели намного старше своего возраста.
Необходимость найти средства выживания в этом новом для них мире искривляла не только моральные устои немцев. К одной женщине — автору анонимного дневника -[536] подошел молодой советский моряк. Он был настолько молод, что немке казалось: ему еще надо ходить в школу. Матрос попросил ее найти для него приличную и опрятную девушку, которая была бы нежна с ним и имела бы хороший характер. Он мог бы дать ей какие-нибудь продукты питания — обычно в этом случае имелись в виду хлеб, мясо и селедка. Писатель Эрнст Юнгер, будучи еще офицером вермахта в оккупированном Париже, не раз замечал по этому поводу, что еда оказывала сильное воздействие на женщин. Это воздействие становилось еще большим, когда женщине необходимо было прокормить своих детей. Так происходило еще во Франции. В Берлине же черный рынок во многом базировался и на «сигаретной валюте»{958}. Кстати говоря, поскольку у солдат американской армии сигарет имелось в изобилии, у них просто не было необходимости совершать акты изнасилования.
В своем чистом виде изнасилования теперь встречались все реже. Можно говорить, что они трансформировались в акты сексуального принуждения. Совсем не нужно было угрожать женщине оружием либо мускулами, когда она в буквальном смысле слова голодала. Можно говорить о начавшемся тогда третьем этапе эволюции насилий в оккупированной Германии{959}. Четвертый этап, последовавший несколько позднее, представлял собой довольно странную форму сожительства советских офицеров с немецкими женщинами. Многие военнослужащие нашли в них замену своим предыдущим «военно-полевым женам». И если ранее настоящие жены офицеров были оскорблены рассказами о существовании института «военно-полевых жен», то теперь, после распространения слухов об «оккупационных женах», их негодование не знало предела. Не могли смотреть на это сквозь пальцы и ответственные чины советского командования. В особое бешенство их привели факты дезертирства некоторых офицеров, пожелавших остаться в Германии вместе со своими немецкими любовницами. Все это происходило как раз в то время, когда уже подходил срок демобилизации и отправления военнослужащих на родину{960}.
Упомянутая женщина — автор анонимного дневника, к которой подошел молодой советский матрос, — спросила у [537] столь культурного русского господина, не могла бы она сама стать для него любовницей (вернее, проституткой). Взамен он мог бы дать ей те самые обещанные для другой девушки продукты и обеспечить ее защиту. Как и большинство своих сослуживцев, оказавшихся в подобной ситуации, молодой человек не стал возражать против предложения получить основы сексуального образования и был даже благодарен ей. Хотя эта немка прекрасно знала, что немецкие мужчины в основном не любят подобный контингент проституток, которые начинают навязывать себя в учителя. Правда жизни состояла в том, что немки желали получить одновременно и еду, и защиту. Выбора особого не имелось — для того чтобы избежать изнасилования, женщинам необходимо было заниматься проституцией. Вся эта ситуация вскоре довела их статус до самой низкой черты, сделала их похожими на примитивных самок.
Урсула фон Кардорф отмечала, что, хотя немецкие женщины оказались более приспособлены к жизни в послевоенной Германии, чем мужчины, завидовать им отнюдь не приходилось. Впереди их ждало еще большее испытание — они должны были оказать моральную поддержку своим мужьям и любимым, возвратившимся домой из плена. Без этой поддержки бывшие солдаты разбитой армии вряд ли смогли бы вернуться к нормальной жизни{961}.
Одной из причин, почему Германия воевала так долго и ожесточенно, являлся тот факт, что немцы были убеждены — поражение в войне означает «тотальную катастрофу»{962}. Иными словами, они верили, что их страна будет полностью подчинена другому государству, а все солдаты и офицеры, взятые в плен, проведут остаток жизни в Сибири. Однако когда сопротивление Германии все же было сломлено, а Гитлер покончил жизнь самоубийством, поведение немцев радикальным образом изменилось. Причем оно изменилось настолько, что вызвало удивление даже у русских военнослужащих. Советское командование, ранее ожидавшее от немцев чего-то вроде партизанской войны (подобно той, какая ранее развернулась в СССР), были шокированы вдруг проявившимися в них послушанием и [538] дисциплиной{963}. Серов докладывал Берии, что местное население проявляет безоговорочное повиновение{964}. Один из офицеров армии Чуйкова объяснял это явление довольно просто — укоренившееся в немцах уважение к силе{965}. Однако все было, по-видимому, несколько сложнее. Солдаты Красной Армии приходили в изумление от того, каким образом немцы создавали коммунистические символы. Они просто беззастенчиво вырезали свастику из нацистских флагов и вывешивали дырявое красное полотнище на улицах. Некоторые берлинцы называли подобное явление «Хайль Сталин!».
Такая покорность германского народа тем не менее не остановила органы СМЕРШ и части НКВД от поисков среди него агентов организации «Вервольф». В начале мая 1945 года каждый полк НКВД арестовывал в день свыше ста человек. Примерно половина этих арестованных немцев передавалась затем в контрразведку. Интересно, что самыми важными помощниками советских офицеров, занимающихся розысками бывших нацистов, были сами нацисты. Возможно, что они старались таким образом заработать себе прощение на будущее, когда взоры контрразведчиков обратятся уже к ним самим. НКВД и СМЕРШ использовали для проверки зданий и помещений специальных розыскных собак. Часто поиски нацистов велись как раз в тех подвалах, в которых совсем недавно от них прятались дезертиры вермахта.
Советское командование очень опасалось, что спрятавшиеся в Берлине нацистские агенты готовят отравление горожан и советских солдат. Они якобы собирались подмешивать яд в бутылки с лимонадом и пивом{966}. От внимания смершевцев не ускользали и дети, игравшие с брошенными фаустпатронами. Контрразведчики наивно подозревали, что те также могут оказаться членами организации «Вервольф», и пытались выбить из них признательные показания. Их опасения, что в городе существует подпольная организация, серьезно возросли, когда на стенах ряда домов были найдены нацистские плакаты, возвещавшие: «Партия продолжает жить!»{967}. Исключительным случаем стал следующий инцидент. В ночь на 20 мая «неизвестное число бандитов»{968} освободило из лагеря НКВД № 10 четыреста шестьдесят шесть [539] заключенных. Майор Кучкин, комендант лагеря, был в тот момент «на банкете». Берия пришел в бешенство. После всех обвинений в отсутствии бдительности именно армейских офицеров подобный случай больно ударил по репутации специальных подразделений. С другой стороны, он являлся исключением из общей атмосферы повиновения германского населения перед советскими властями.
Берлинские женщины всеми силами старались возвратить свою жизнь в нормальное русло. Повсюду в городе можно было встретить так называемых «женщин с мостовых». Берлинки выстраивались в цепи и расчищали улицы от обломков кирпича и булыжника. Мужчин среди них видно не было. Они либо еще прятались, либо находились в тяжелейшем психологическом состоянии.
Находясь в рабочем отряде, женщины поначалу не получали за свой труд ничего, кроме нескольких картофелин в день. Но все же они не теряли присутствия духа. Более того, продолжали шутить. Каждый район города получал у них новое название. Так, Шарлоттенбург стал «грудой хлама», Штеглиц — «пустым местом», Лихтерфельде — «полем с воронками»{969}. По большей части такие названия отражали духовное самочувствие берлинских граждан, их желание спрятать переживания под маской юмора. «Люди живут своей судьбой», — отмечал один молодой немец{970}.
Берлинцы выполняли приказ генерала Берзарина о возвращении на свои рабочие места. Здание на Мазуреналлее, где раньше размещался основной офис радио «Гроссдойчер рундфунк», теперь оцепили подразделения НКВД и СМЕРШа{971}. Всем служащим радио было предписано явиться на работу. Те безмерно обрадовались, что ранее им не пришлось разрушать приборы и аппаратуру. Ответственность за весь персонал радио нес контрразведчик майор Попов, которого сопровождали также германские коммунисты. Он не допускал плохого обращения со своими новыми подопечными и, более того, обещал им всяческую защиту. Тем не менее многие женщины, работавшие в здании, были все равно подвергнуты насилию. Это случалось несколько позже, когда они возвращались с работы домой. [540]
Германские коммунисты, возвратившиеся в Берлин из «московской эмиграции», практически раболепствовали перед советскими господами. Да, они оказались на стороне победителя, однако где-то глубоко в их душе все равно кровоточила большая рана. Ее причиной было осознание того факта, что германский рабочий класс не сделал практически ничего для предотвращения нацистского вторжения в Советский Союз летом 1941 года. И их советские начальники также не забывали этого обстоятельства. При каждом удобном случае они напоминали им о несоразмерно большом числе вдруг объявившихся в Германии коммунистов, которые утверждали, что вступили в партию до 1933 года. Русских раздражала такая ситуация. Ведь мало кто из этих партийцев решился поднять оружие против режима. Более того, самый известный акт сопротивления Гитлеру был организован отнюдь не коммунистами, а представителями так называемых «реакционных кругов».
Берия не доверял руководящим лидерам германской коммунистической партии и называл их не иначе как «идиотами» или «карьеристами». Единственным человеком из них, кого он по-настоящему уважал, был ветеран Вильгельм Пик, седовласый крепыш с круглым носом и квадратной головой. Перед самой отправкой в Германию группу немецких коммунистов пригласили в московский кабинет Пика. Маркус Вольф, позднее ставший шефом восточногерманской разведки, вспоминал, что в то время они (немецкие коммунисты) абсолютно не имели никакого понятия, что им предстоит делать в Германии и будут ли они вообще допущены к управлению страной{972}. «Перед нами, — отмечал он, — была поставлена задача просто поддерживать все мероприятия советских военных властей». Вольф также допускал, что был «достаточно наивным, полагая, что большинство германского народа радо освобождению от нацистского режима и относится к советской армии как к своей освободительнице»{973}.
Солнечным весенним днем 27 мая немецкие коммунисты прибыли в Берлин. Советский самолет приземлил их на аэродроме Темпельхоф. Вид разрушенной столицы произвел [541] на немцев шокирующее впечатление. Город лежал в руинах, и было тяжело представить, что его вообще можно будет когда-нибудь восстановить. Оказавшись на родной земле, германские коммунисты испытывали достаточно противоречивые чувства. Для молодых членов группы было и вовсе удивительно слышать на улицах города немецкую речь. Так, Маркус Вольф, который всего две недели назад праздновал вместе со всем советским народом День Победы, вдруг осознал, что тогда, в Москве, он мыслил и чувствовал точно так же, как мыслят и чувствуют именно русские люди. Однако спустя всего несколько дней после прилета в Германию он успел уже наслушаться историй о том, каким образом Красная Армия относится к немецкому гражданскому населению, В своем дневнике от 30 мая он отмечал, что фронтовики производят опустошение страны{974}. «Всех женщин насилуют, — писал Вольф. — Ни у кого из берлинцев уже не осталось наручных часов». Пропаганда Геббельса и так нагнала на немцев много страху. «Затем пришла реальность, в результате которой большинство немцев, особенно восточнее Эльбы, оказались очень сильно антисоветски настроенными»{975}.
Руководителем группы немецких коммунистов был повсеместно презираемый и ненавидимый Вальтер Ульбрихт, сталинский бюрократ, известный подлыми доносами, в которых он разоблачал своих соперников. Берия называл его подлецом, способным убить родного отца или мать{976}. Вольф хорошо запомнил саксонский акцент и высокий голос этого человека. Он походил на бездушную машину, первой и основной целью которой было следовать в русле советской политики{977}. Ульбрихт откровенно сказал Вольфу, чтобы тот оставил всякую надежду на возвращение в Советский Союз и, соответственно, мечту о продолжении работы в авиационном конструкторском бюро. Вольф был послан в радиоцентр на Мазуреналлее — радио «Гроссдойчер рундфунк» быстро переименовали в «Берлинер рундфунк», — где ему предстояло заниматься вопросами пропаганды. Вольф стал работником, ответственным за создание программы «Шестая часть земли», в которой в основном рассказывалось об индустриальных достижениях СССР. По приказу генерала Владимира Семенова, представлявшего советское командование, три [542] темы никогда не должны были подниматься в радиопередачах. Эти «три табу» включали в себя «изнасилования, судьбу [немецких] военнопленных и линию Одер — Нейсе»{978}. Последнее означало потерю Германией навсегда земель в Пруссии, Померании и Силезии, которые отходили к Польше.
Несмотря на то что советское командование теперь располагало монопольным правом на ведение радиопропаганды в своей оккупационной зоне Германии, оно тем не менее приказало населению сдать в ближайшую комендатуру все оставшиеся у него беспроводные приемники. Магда Виланд вспоминала, как она уже почти дошла со своим радиоприемником до местной комендатуры, но вдруг увидела стоящих возле нее советских солдат, которые стали осматривать ее сверху донизу. Предвидя, что может произойти впоследствии, Магда просто бросила приемник на землю и со всех ног побежала домой.
Берлинцы действительно могли подумать, что их город оккупировали монгольские орды. Повсюду на улицах горели костры, у которых грелись и где готовили пищу советские солдаты. Мимо них проезжали казаки на небольших лошадях и даже повозки, запряженные верблюдами. Однако термин «монголы» можно отнести больше к последствиям влияния на немцев геббельсовской пропаганды. На сотнях фотографиях, запечатлевших вступление частей Красной Армии в Берлин, можно найти лишь очень небольшое количество солдат, происходивших родом из Средней Азии. Но многие русские военнослужащие к концу войны действительно стали напоминать восточных людей. Постоянное пребывание на свежем воздухе, ветер и солнце делали их кожу грубой, а глаза прищуренными. Кстати говоря, также выглядели британские и французские солдаты в конце Первой мировой войны. Причудливыми казались и сами улицы германской столицы. Дети и подростки играли на сгоревших танках, которые напоминали, скорее, севшие на мель корабли{979}. Но вскоре на их почерневших бортах появились красочные плакаты, призывающие горожан посещать танцевальные классы. Жизнь берлинцев, которая в предыдущие недели [543] опустилась практически до своей нулевой отметки, постепенно начала возрождаться.
Основной заботой генерала Берзарина было прежде всего наладить нормальное жизнеобеспечение города электричеством, водой и газом-. Большой проблемой оставался вопрос медицинского обслуживания населения. Из имевшихся ранее тридцати трех тысяч госпитальных коек теперь в Берлине оставалось лишь восемь с половиной тысяч. Но наряду с насущными мероприятиями происходили и события, которые можно назвать не иначе как символическими. Раввин, назначенный командованием Красной Армии, провел в пятницу 11 мая первую религиозную службу в Еврейском госпитале на Иранишесштрассе{980}. Для тех евреев, кто долгие годы скрывался от нацистов либо в последний момент был освобожден из заключения, эта служба стала фактом огромной важности.
Более миллиона берлинцев лишились своего крова. Они продолжали жить по подвалам и бомбоубежищам, готовя себе пищу среди развалин домов. Тем не менее женщины всеми силами старались не только накормить своих детей, но и создать для них хоть какой-нибудь уют во временном жилище.
Девяносто пять процентов транспортной системы города было выведено из строя за время боев. Значительная часть тоннелей метро и железнодорожных линий некоторое время оставалась под водой, По этой причине берлинцы просто не имели возможности посещать друзей и родственников, живущих на другом конце города. Добираться до места пешком было очень тяжело — многие граждане продолжали недоедать, и остаток их сил уходил на поиск пропитания. Когда же поезда начали ходить, к ним сразу устремились тысячи жителей. Люди сидели даже на крышах вагонов. Их целью было выбраться из города и попытаться достать какие-нибудь продукты в деревне. Таких людей называли «хомяками». Впервые это прозвище возникло в 1918 году, когда из полуголодного Берлина также отправлялись «экспрессы хомяков»{981}.
Однако все беды берлинцев не могли сравниться с тем, что обрушилось на Восточную Пруссию, Померанию и Силезию. [544] Репрессии там не утихали, а, напротив, продолжали возрастать. 5 мая Берия отдал приказ послать в Восточную Пруссию в распоряжение генерал-полковника Аполлонова девять полков НКВД и четыреста оперативных работников СМЕРШа. Перед ними ставилась задача уничтожения всех шпионов, саботажников и других вражеских элементов{982}. Порядка пятидесяти тысяч врагов к тому времени уже было устранено. Это произошло сразу после вторжения советских войск в Восточную Пруссию в январе 1945 года. К концу мая 1945 года население региона, которое до войны составляло два миллиона двести тысяч человек, уменьшилось до ста девяноста трех тысяч{983}.
Оказавшись первой немецкой землей, куда ступила нога советского солдата, Восточная Пруссия подверглась самому опустошительному разорению. Красноармейцы вымещали на местном населении всю накопившуюся в них ненависть по отношению к Германии. В течение нескольких лет провинция лежала в руинах. Дома были либо сожжены, либо разграблены. Солдаты увозили с собой даже лампочки, хотя в их деревнях еще даже не провели электрический свет. Фермы опустели, Весь находившийся там ранее скот был угнан в СССР. Многие плодородные земли превратились в болота. Однако самые страшные испытания обрушились на самих людей, которые не успели эвакуироваться на запад. Большинство женщин и девушек были организованы в рабочие отряды и отправлены в Советский Союз. Там их бросили на работы по рубке леса, осушению болот, рытью каналов и т.п. Рабочий день продолжался не менее шестнадцати часов{984}. В течение двух последующих лет более половины из этих людей умерло. Многие из выживших подверглись изнасилованию. Когда в 1947 году эти немцы были возвращены в советскую зону оккупации Германии, им срочно требовалась медицинская помощь, поскольку огромный процент среди них составляли пораженные туберкулезом или венерическими заболеваниями.
Интересно, что в Померании в отличие от других германских земель, оккупированных Красной Армией, остававшееся там немецкое население было настроено к русским гораздо более дружественно. Дело в том, что померанцы с [545] тревогой ожидали того дня, когда их родные места перейдут под контроль Польши. Они приходили в ужас от одной только мысли, какой может быть для них месть со стороны поляков. Еды им, естественно, не хватало. Однако мало кто голодал. Рано пришедшее лето дало населению возможность использовать в качестве питания щавель, крапиву и одуванчики. Мука являлась большим дефицитом, поэтому в нее приходилось подмешивать размельченную кору березы. Невозможно было достать и мыла. В качестве моющего средства немцы научились использовать золу.
Несмотря на то что многие районы Германии, находившиеся в советской зоне оккупации, должны были вскоре перейти под власть поляков, активность органов НКВД в них оказалась не меньшей, а даже большей по сравнению с другими немецкими территориями. По приказу Берии, несомненно получившего до этого указание со стороны Сталина, самые большие репрессивные мероприятия НКВД должны были быть проведены именно на тех землях Восточной Пруссии, которые отходили к полякам{985}. И если генерал Серов, ведавший полицейскими вопросами в зоне западнее Одера, получил в свое распоряжение десять полков НКВД, то генерал Селивановский, ответственный за наведение порядка на землях, отходящих Польше, — целых пятнадцать полков. Берия также приказал Селивановскому совместить две должности — представителя НКВД СССР и советника Польского министерства общественной безопасности. Возможно, этот пример стал самым вопиющим нарушением сталинских обещаний в Ялте о том, что СССР желает видеть Польшу сильным, свободным и независимым государством.