Конец битвы
Где-то около часа ночи 2 мая генерала Чуйкова вновь разбудили. Советские связисты приняли повторяющийся радиосигнал из штаба немецкого 56-го танкового корпуса. Германское командование просило прекратить огонь. Оно посылало в расположение советских войск, к Потсдамскому мосту, своих парламентеров с белым флагом. Вскоре там появился полковник Дуфвинг в сопровождении двух майоров вермахта. После кратких переговоров с одним из советских командиров Дуфвинг вернулся к генералу Вейдлингу. Вейдлинг сдался вместе со всем своим штабом в 6 часов утра. Сразу после этого он был доставлен на командный пункт генерала Чуйкова, где подготовил приказ о капитуляции по всему немецкому гарнизону.
В это прохладное весеннее утро еще никто из оставшихся в живых узников, находящихся в подвале штаб-квартиры гестапо, не знал, как повернется их дальнейшая судьба, Все могло решиться в любую минуту — либо их освободит Красная [499] Армия, либо в последний момент их расстреляет охрана. Пастор Райнеке был единственным священником, которого гестаповцы не казнили в ходе последней экзекуции, проведенной неделю назад. «Садизм, который я перенес в течение последних полутора недель, — вспоминал он позднее, — описанию не поддается»{877}.
Выжившие заключенные представляли собой довольно разношерстную компанию. Одним из соседей Райнеке являлся коммунист Франц Ланге. Ланге отмечал впоследствии, что, несмотря на то что уже с шестнадцати лет порвал с церковью, он никогда не забудет тихие молитвы Райнеке, с помощью которых тот находил в себе силы и продолжал борьбу за существование. Еще одним обитателем тюремного подвала был Йозеф Вагнер, бывший гауляйтер Силезии. Нацистское руководство обвиняло его в слишком большой приверженности к католицизму. После июльского покушения на Гитлера Вагнер был арестован гестапо.
1 мая гестаповские охранники ворвались в подвал и стали выгонять заключенных в коридор. По пути они убили одного военнослужащего вермахта. Оставшиеся шесть человек были посажены в другую камеру, где на столе уже стояли еда и напитки. Ланге удалось подслушать, как штурмбаннфюрер СС говорил одному из своих подчиненных: «Мы сохраним им жизнь, и это будет доказательством того, что мы не расстреливали заключенных»{878}. Данные слова как нельзя более соответствовали типичной эсэсовской логике поведения. В течение всего дня было слышно, как охранники готовились к побегу. Ночью выключили свет, и заключенные поняли, что они остались одни. Однако подойти поближе к двери они не могли, поскольку были прикованы наручниками к стене, словно средневековые узники.
Вскоре после рассвета 2 мая наверху неожиданно послышались какие-то голоса. Железные ставни на окне в подвал распахнулись. Кто-то попросил их на русском языке дать ключ, чтобы открыть входную дверь. «Нет ключа, — ответил коммунист Ланге, который немного знал этот язык. — Мы заключенные». Человек снаружи куда-то удалился, но через несколько минут послышался сильный стук и скрежет металла. [500] Дверь распахнулась. На пороге стоял молодой и улыбающийся русский солдат.
Солдат и его товарищи отвели заключенных в гестаповскую столовую и предложили им поесть, В этот момент случился трагический инцидент. Один из советских солдат случайно нажал на гашетку автомата, и произошел непроизвольный выстрел. (Случай довольно типичный для Красной Армии.) Бывший гауляйтер Йозеф Вагнер повалился на землю к ногам пастора Райнеке. Его рана оказалась смертельной.
Другие военнослужащие Красной Армии времени зря не теряли. Они сдирали со стен приемной рейхсфюрера Гиммлера шелковую обивку и сворачивали ее в рулоны. Нужно было торопиться, чтобы собрать очередную пятикилограммовую посылку домой.
Генералы Кребс и Бургдорф, отказавшиеся покинуть рейхсканцелярию, еще какое-то время оставались в живых. Ранним утром 2 мая они сели друг против друга, зарядили парабеллумы и приставили их к виску. Военнослужащий «Лейбштандарта» Рохус Миш, пожалуй, последний из охранников фюрера покинувший бункер, успел заметить лежащие рядом тела этих двух генералов. Судя по количеству спиртного, выпитого ими накануне, самоубийство, видимо, не стало для них слишком болезненным шагом. Вместе с двумя высшими офицерами застрелился и начальник охраны рейхсканцелярии капитан Шедле. Убежать вместе с Борманом он просто не мог, поскольку был ранен в ногу. В тот момент, когда Миш выходил во двор, в бункере не оставалось никого, кроме раненых, докторов и медсестер.
К свидетельствам о драматическом штурме рейхсканцелярии в это утро следует относиться довольно скептически. Ясно, что советское командование было напугано возможностью сильного немецкого сопротивления в бункере, поскольку незадолго до этого из него пытались прорваться эсэсовцы под командованием Монке и Крукенберга. К дверям рейхсканцелярии даже подвели крупнокалиберную гаубицу, чтобы открыть путь советским солдатам в подземные коридоры. В целом командование Красной Армии хотело представить дело таким образом, что штурм резиденции фюрера [501] можно было сравнить со штурмом рейхстага. Офицер политотдела 9-го стрелкового корпуса 5-й ударной армии генерала Берзарина, майор Анна Никулина, водрузила красное знамя на крыше рейхсканцелярии, тогда как сержант Горбачев и рядовой Бондарев повесили красное полотнище над ее дверями{879}.
Из всех групп, которые покинули бункер предыдущей ночью, только первая из них, возглавляемая бригаденфюрером Монке, сумела сохраниться к утру в качестве боевой единицы. Кроме самого Монке, в нее входили также личный пилот Гитлера Ганс Баур, сотрудник его охраны Ганс Раттенхубер, секретарши и диетолог фюрера Констанция Манзиали{880}. Ранним утром 2 мая эти беглецы были вынуждены спрятаться в одном из подвалов на Шёнхаузераллее, поскольку всю близлежащую округу заполнили советские солдаты. До середины дня им удавалось оставаться незамеченными, но вскоре их укрытие обнаружили. Сопротивляться было бесполезно. Мужчин немедленно арестовали, но женщинам позволили уйти.
Траудл Юнге и Герда Кристиан не вызвали внимания у советских бойцов, тогда как яркая уроженка Тироля Констанция Манзиали была немедленно отведена ими в сторону. Согласно одному из свидетельств, она попала в руки громадного советского солдата, который использовал ее со своими товарищами в качестве боевого трофея. Никто не знает, что произошло с Констанцией потом. Возможно, она раздавила во рту ампулу с цианидом, которую незадолго до этого ей подарил сам Гитлер. В любом случае ее уже больше никто не видел. Однако Траудл Юнге и Герде Кристиан удалось в конце концов добраться до Эльбы.
Многие германские солдаты и офицеры провели последнюю ночь на свободе в пивных заведениях. Капитан Финклер из 9-й парашютной дивизии встретил в пивной на Принцлауерберг своего полкового командира. Поскольку целых бокалов там уже не было, им пришлось по очереди прикладываться к горлышку бутылки. [502] В пивной на Шультхайс молодой зенитчик спросил своих собутыльников, почему он постоянно слышит какие-то выстрелы. «Час настал, — сказал один из его товарищей. — Эсэсовцы начали стреляться. Тебя это волнует?»{881} В пивных было много иностранных добровольцев из войск СС.
В одной из пивных захватили в плен адъютанта Гитлера по войскам СС Отто Гюнше{882}. Его самого, равно как Монке, Раттенхубера и других эсэсовцев, немедленно доставили для допроса в управление контрразведки СМЕРШ. Сталин желал знать достоверно, что на самом деле произошло с Гитлером и не мог ли он убежать.
Принятое 29 апреля решение послать к рейхсканцелярии сотрудников отдела СМЕРШ 3-й ударной армии (в то время как этот объект, очевидно, лежал в зоне ответственности 5-й ударной армии) могло быть принято только на самом высшем уровне. В любом случае Берия и Абакумов не только не поставили в известность об этом решении маршала Жукова, но и отодвинули в сторону генерала Серова, представителя НКВД на 1-м Белорусском фронте. Серов считался конкурентом Абакумова.
Группа офицеров СМЕРШа, которая имела собственные радиостанции, возможно, прослушивала переговоры командиров 5-й ударной армии. Является фактом, что контрразведчики прибыли к рейхсканцелярии спустя всего несколько минут после сообщения о штурме объекта. Генерал Берзарин обещал «Золотую Звезду» Героя Советского Союза тому военнослужащему, который обнаружит тело Гитлера. Поэтому солдаты и офицеры его армии были сильно раздосадованы, когда к бункеру подъехала группа СМЕРШ и приказала всем им немедленно удалиться прочь{883}. На месте осталось лишь внешнее кольцо оцепления, состоящее из подразделений 5-й ударной армии. Еще большее недовольство берзаринских подчиненных вызвал тот факт, что саперы, вызванные контрразведчиками, были также не из их армии, а из 3-й ударной. Им предстояло проверить бункер на предмет нахождения в нем мин.
Капитан Шота Сулханишвили, который как раз и командовал этими саперами, был отнюдь не рад представившейся [503] ему возможности работать бок о бок с офицерами СМЕРШа. Капитан вспоминал, что он и его товарищи старались всегда держаться подальше от этих людей. Они боялись их{884}. Но сами контрразведчики боялись подорваться на минах и терпеливо ждали, когда закончится проверка помещений. На самом деле единственными взрывоопасными предметами, обнаруженными подразделением Сулханишвили, являлись связки фаустпатронов. Саперы также наткнулись на большие запасы шампанских вин и оранжевых брикетов хлеба, завернутых в целлофан. Сулханишвили, участнику боев на Волге, сразу припомнился закаменевший сталинградский хлеб, который невозможно было разрубить даже топором. Во дворе канцелярии его подчиненные увидели также два съежившихся тела, чем-то похожих на мертвых щенков{885}. Закончившим свою работу саперам приказали быстро удалиться. Офицеры СМЕРШа быстро идентифицировали один из трупов как тело Геббельса. В этом им помогли ботинки погибшего и форма его головы, которая не могла остаться не замеченной для советских карикатуристов. Рядом с министром пропаганды лежала его жена Магда, у которой были обнаружены золотой портсигар и значок нацистской партии, подаренные Гитлером{886}.
Группа контрразведчиков находилась под непосредственным контролем генерал-лейтенанта Александра Анатольевича Вадиса, начальника управления СМЕРШа при 1-м Белорусском фронте. Его главной заботой теперь был поиск тела самого Гитлера. Давление из Москвы все возрастало. В это же утро в газете «Правда» вышла заметка, в которой говорилось о том, что заявление о смерти фюрера представляет собой очередной нацистский трюк. Можно вполне уверенно говорить, что эта заметка была инициирована самим Сталиным или по крайне мере вышла с его одобрения. Судьба Гитлера приобрела теперь огромное политическое значение. Маршал Жуков, хорошо знавший, какой большой интерес проявляет Сталин ко всему этому делу, решил в тот же день нанести визит в рейхсканцелярию. Позднее он признался, что его не пустили в бункер{887}. Спустя двадцать лет после войны маршал узнал истинную причину подобного запрета. Но в тот майский день ему просто сообщили, что внизу небезопасно. Кроме того, Жукову сказали, что немцы сожгли [504]
все мертвые тела, но кто это сделал и где это произошло, пока неизвестно{888}. Интересно, что труп Геббельса отнюдь не сгорел, его нашли почти сразу же. Спустя два дня Жукову вновь запретили посетить рейхсканцелярию. Штаб 1-го Белорусского фронта просто информировали, что было найдено тело Геббельса, и на этом все закончилось. Начальник политуправления фронта, генерал Телегин, срочно связался со Ставкой и попросил выслать ответственных экспертов.
Офицеры СМЕРШа внимательно осматривали все помещения бункера, изучали одежду Гитлера и его личные вещи. Тем временем Елена Ржевская работала с найденными внутри документами. Она обнаружила десять толстых тетрадей, которые представляли собой дневник Геббельса, вплоть до июля 1941 года. (Генерал Вадис утверждал, что его нашел именно он.) В какой-то момент она увидела, как Рая, связистка, примеряет на себе вечернее платье Евы Браун. Однако Рая отвергла его как достаточно неприличное из-за декольте. Молодая девушка оставила себе только пару голубых туфель жены Гитлера.
В подземных помещениях профессор Хаазе и доктор Кунц продолжали ухаживать за немецкими ранеными. Вместе с ними осталась лишь горстка медсестер — в основном это были молодые девушки, ранее находившиеся в составе подразделений гитлерюгенда на Олимпийском стадионе. Со стадиона они были вызваны к отелю «Адлон» для помощи в эвакуации раненых из его подвалов. В конце концов судьба привела их в бункер фюрера. Контрразведчики не стали беспокоить раненых. Одна из медсестер описала поведение советских офицеров как «примерное»{889}. Один из них даже посоветовал им запереть на ночь дверь, поскольку он не может ручаться за своих солдат.
Вскоре контрразведчики начали сортировать пленников. Тех, кого они отбирали для допроса, отвозили в Имперский институт глазных болезней, расположенный на Ораниенштрассе. Однако следователи отказывались верить тем людям, которые подтверждали, что Гитлер покончил жизнь самоубийством. Генерал Вадис посылал в бункер все большее количество людей для работы с документами. Советским офицерам приходилось действовать в довольно тяжелых условиях. [505] Генератор, вырабатывающий электричество, сломался, и читать различные бумаги приходилось при свете мерцающих факелов. Вскоре воздух наполнился едким дымом — вентиляция также вышла из строя,
Ввиду отсутствия результатов Сталин приказал Берии послать в Берлин еще одного генерала НКВД, который должен был представлять Ставку и постоянно докладывать о ведущихся поисках. Даже офицеры из группы СМЕРШ, работавшей в бункере, не знали фамилии нового начальника{890}. Майору Быстрову и его коллегам было приказано зачитывать все свидетельские показания немцев лично перед этим генералом. Прослушав текст очередного документа, он немедленно шел к телефону и связывался с Берией. Степень секретности была настолько жесткой, что Елене Ржевской в конце каждой копии пришлось расписываться в том, что она знает, какие последствия влечет за собой распространение даже самых незначительных сведений из показаний. Все они считались секретом особой государственной важности.
Когда гарнизон башни зоопарка, состоящий из трехсот пятидесяти человек, наконец капитулировал, полковник Галлер{891} отозвал в сторону советского офицера и сказал ему, что внутри спрятались два немецких генерала, ранее имевшие намерение улизнуть из Берлина. К тому моменту, когда на четвертом этаже здания красноармейцы обнаружили генеральское убежище, один из германских военачальников уже успел застрелиться. Вместе с другими солдатами к его телу подошел и писатель Константин Симонов.
Симонов сумел добраться до Берлина только утром 2 мая. На улицах города все еще были слышны выстрелы из автоматического оружия. Советские бойцы стреляли по зданиям, где засели эсэсовцы, отказывающиеся сдаваться. Симонов считал это сопротивление предсмертными судорогами{892}. Поскольку в зенитной башне зоопарка свет был отключен, поднимавшимся наверх красноармейцам пришлось зажечь факелы. Один из офицеров указал Симонову на небольшое бетонированное помещение. Там с открытыми глазами на красивом и спокойном лице лежал мертвый немецкий генерал, возраст которого не превышал сорока пяти лет. Он был коротко [506] пострижен. В-ладони правой руки немец сжимал пистолет, тогда как его левая рука обнимала тело мертвой женщины — молодой жены генерала. Глаза женщины, красивой и очень хорошо одетой, были закрыты. Симонов заметил на ней английскую блузку с короткими рукавами и серую форменную юбку. Сам генерал был одет в рубашку металлического цвета, высокие ботинки и китель, пуговицы которого оказались расстегнуты. Между ногами генерала стояла бутылка из-под шампанского, на три четверти полная. Кончина этого человека являлась, по мнению Симонова, частью конца «бандитской славы бывшей фашистской империи». Писатель также обратил внимание, что человек, который принимал капитуляцию в столице рейха, был генерал Чуйков, именно тот военачальник, который руководил обороной Сталинграда. Казалось, что сама история постаралась сделать все от нее зависящее, чтобы привести армию Чуйкова в Берлин и сделать капитуляцию германских войск особенно символичной.
Простым берлинцам в этот момент было отнюдь не до символов. Они накрывали лица убитых солдат кусками газет или шинелями и стояли в очереди к полевым кухням, развернутым красноармейцами по приказу генерала Берзарина. Тот факт, что в этот самый момент в Средней Азии свирепствовал голод и даже имелись случаи каннибализма{893}, не влиял на новую политику советского руководства, призванную завоевать доверие немецкого народа{*15}. Но изменения в партийной линии еще не проникли глубоко во все части огромного механизма Красной Армии.
Советские солдаты спускались в подвалы, где лежали раненые немецкие солдаты, внимательно осматривали их и тыкали в грудь стволами от автоматов. «Ты СС?» — спрашивали они. Когда один из красноармейцев подошел к раненому шведскому добровольцу из дивизии СС «Нордланд», то больно ударил его по животу и задал тот же вопрос. Бедный швед попытался объяснить, что он лишь простой солдат вермахта. [507]
«Да, да. Ты СС!» — повторил красноармеец. Шведский доброволец, который уничтожил все личные документы, включая паспорт и другие бумаги, свидетельствовавшие о том, что он воевал против русских на стороне финнов, смог изобразить на лице слабую улыбку. Тем самым он, видимо, хотел показать, какими нелепыми ему кажутся слова, произнесенные советским бойцом. В конце концов красноармеец сдался, так и не заметив, что раненый, лежавший перед ним, весь покрылся холодным потом. Лишь спустя полгода сотрудники НКВД научились быстро распознавать таких людей. Каждый эсэсовец имел специальную татуировку на внутренней стороне левой руки, обозначавшую его группу крови{894}.
На Александерплац и Паризерплац немецкие раненые, накрытые солдатскими одеялами, лежали прямо на улице. Они продолжали оставаться под присмотром медсестер. Чуть к северу от этого района советские орудия продолжали обстреливать группу обреченных эсэсовцев, засевших в здании на берегу Шпрее. Во многих местах города черный дым пожарищ продолжал подниматься к небу. Красноармейцы выгоняли на улицу и строили в шеренги сдающихся военнослужащих вермахта, эсэсовцев, членов гитлерюгенда и фольксштурма. Грязные и оборванные, с черными от копоти лицами немцы появлялись из различных укрытий, подвалов, тоннелей. Советские бойцы кричали им «хэндэ хох!», после чего те бросали на землю оружие и поднимали руки вверх так высоко, как это было возможно. Некоторые гражданские лица бочком подходили к советским офицерам и указывали им на те места, где еще прятались германские солдаты{895}.
Василий Гроссман сопровождал генерала Берзарина во время осмотра центра Берлина. Писатель тяжело переступал через многочисленные обломки кирпичей и бетонных строений, интересуясь про себя, как много зданий было разрушено еще до штурма Берлина — американскими и английскими бомбардировщиками. Неожиданно к нему подошли еврейская женщина и ее пожилой муж. Они спросили Гроссмана о судьбе тех евреев, которых нацисты вывезли в неизвестном направлении. После того, как писатель подтвердил их самые страшные подозрения, мужчина разразился слезами. [508]
Немного позднее Гроссман встретил привлекательную немку, которая была одета в длинное пальто, похожее на астраханский халат. Они мило побеседовали. В конце разговора женщина вдруг поинтересовалась у него: «Вы ведь не еврейский комиссар?»{896}
Немецкие офицеры, которые в самый последний момент стали подписывать документы о демобилизации своих подчиненных, напрасно теряли время. Все лица, которые были задержаны в форме (будь то форма пожарных или железнодорожников), немедленно брались под арест и строились в колонны, идущие на восток.
Все, что окружало Гроссмана в тот момент, производило на него неизгладимое впечатление. Огонь, дым, гигантские колонны военнопленных. На лицах этих людей отпечаталась трагедия, глубоко засевшая в их душах. Чувствовалось, что их мучает не только собственное незавидное положение, но и переживание за жителей разрушенного города. Горе и страх, обрушившиеся на людей, идущих теперь в колоннах, действительно были велики. Оно чувствовалось и во взглядах женщин и детей, смотрящих вслед уходящим мужчинам и подросткам. Гроссман наблюдал за тем, как среди пленных солдат идут полицейские, различные служащие, пожилые люди и почти мальчишки{897}. Многие мужчины шли со своими женами, красивыми молодыми женщинами, некоторые из них улыбались и старались, как могли, приободрить мужей. Один солдат вел с собой двоих детей, девочку и мальчика. Стоящие на обочине дороги люди старались помочь несчастным. Они давали им воду и хлеб. В Тиргартене внимание Гроссмана привлек раненый немецкий военнослужащий, сидящий на скамейке в обнимку с молодой медсестрой. Они ни на кого не смотрели. Весь мир перестал для них существовать. Когда писатель спустя час шел в обратном направлении, эта пара так и продолжала сидеть в том же положении{898}.
Этот пасмурный, холодный и дождливый день, по мнению Гроссмана, как нельзя лучше символизировал конец Германии. Конец, происходивший в дыму, среди тлеющих руин и сотен тел, разбросанных на улицах города. Многие из погибших, [509] как он успел заметить, были раздавлены танками, «подобно тюбикам». Его внимание привлекла мертвая пожилая немка, сидевшая на матрасе возле двери, прислонившись головой к стене. На ее лице застыло выражение нескончаемого горя. Но всего в нескольких минутах ходьбы от этого места все русские поражались обязательностью германских «домохозяек». На тех улицах, где уже было спокойно, они расчищали завалы и даже подметали тротуары. Причем делали немки это настолько тщательно, словно убирались в собственной комнате.
Весь день Гроссман ходил по центру Берлина. Возле рейхстага он видел советских солдат, жгущих костры прямо напротив главного входа, наливающих воду в котелки и открывающих банки с консервами{899}.
Пока контрразведчики обыскивали подвалы гитлеровского бункера, Гроссману вместе с другими военными журналистами позволили пройтись по просторным залам рейхсканцелярии. В одном из них он увидел огромный металлический глобус, который был прострелен и свален на пол. В другом помещении молодой темноволосый казак с широкими скулами учился ездить на велосипеде. Гроссман, подобно многим посетителям этого здания, забрал с собой в Москву в качестве сувениров пару найденных там предметов нацистского обихода.
В берлинском зоопарке, рядом с которым шел сильный бой за зенитную башню, глазам Гроссмана предстали разбитые клетки, тела убитых обезьян, тропических птиц и медведей. На острове бабуинов маленькие звереныши прижимали тонкие руки к животам своих матерей. Перед клеткой с убитой гориллой Гроссман встретился с пожилым сотрудником зоопарка, который проработал здесь уже тридцать семь лет. Писатель спросил его, была ли горилла свирепой. Сотрудник покачал головой и ответил, что совсем нет. Она только кричала громко. Люди намного свирепей зверей.
В тот же день Гроссман повстречал на своем пути громадное количество самых разных людей. Освобожденные иностранные рабочие пели песни и в то же время выкрикивали проклятия в адрес пленных немецких солдат. Только во второй половине дня боевые действия в городе окончательно [510] прекратились, и стало понятно, что пришла победа{900}. Спонтанное празднование торжества началось у колонны победы в Тиргартене. Все советские танки покрылись цветами и красными флагами, так что их тяжело даже было различить под этим нарядом. Украшенные цветами стволы пушек и гаубиц походили теперь на деревья, распустившиеся весной. Все плясали, веселились, смеялись. Сотни осветительных ракет взмывали ввысь. Каждый считал своим долгом выстрелить в небо из автомата, винтовки или пистолета{901}. Однако Гроссман впоследствии осознал, что многие из этих праздновавших победителей были на самом деле уже «живыми трупами». Их сгубило пристрастие к спиртным напиткам. Солдаты нашли в железных канистрах какой-то растворитель и приняли его за алкоголь. Те, кто выпил эту жидкость, пребывали в агонии еще по крайней мере три дня.
К юго-западу от Берлина солдаты армии Венка продолжали эвакуировать к Эльбе остатки немецкой 9-й армии и беженцев. Они очень надеялись, что им также удастся попасть на американский берег. В общей сложности на запад двигалось порядка ста тысяч военнослужащих и примерно столько же мирных жителей. Тем временем советские войска оказывали сильное давление на германские заслоны. Продвижение частей Красной Армии между Хафельбергом и Ратенау грозило отрезать немцам все пути к отступлению.
3 мая до Венка дошла информация об окончательном падении Берлина. Он немедленно издал приказ восстановить в войсках отдание чести по армейского образцу вместо введенного ранее нацистского приветствия. «Все кончено! — писал Петер Реттих, командир батальона дивизии «Шарнхорст». — Гитлер мертв, закончив свои дни в рейхсканцелярии. Берлин взят русскими. Государство рухнуло. Все это ужасно, но ничего уже нельзя поделать»{902}. Сам Реттих и остатки его подразделения шли теперь к Эльбе так быстро, как только могли. Когда солдаты проходили через Гентин, они видели канал, в котором плавало огромное количество пустых бутылок из-под шнапса. Военнослужащие частей, двигавшиеся впереди них, видимо, разгромили какой-то винный [511] склад или магазин. «Явный признак разложения!» — отметил Реттих в дневнике.
Генерал Венк издал еще один приказ, который предусматривал отход с боями к Эльбе и оставление на ее восточном берегу небольшого плацдарма. Этот плацдарм должен обороняться до тех пор, пока на американский берег не перейдет последний немецкий военнослужащий или мирный житель. Венк вызвал к себе командира одного из его корпусов, генерала Эдельсхайма, и попросил его начать переговоры со штабом американской 9-й армии. 3 мая Эдельсхайм и офицеры его штаба пересекли реку в районе Тангермюнде на автомобиле-амфибии и вступили в контакт с командиром одной из частей вооруженных сил США. Переговоры о капитуляции начались на следующий день в Штендале{903}. Американский генерал Уильям Симпсон находился в довольно щекотливом положении. Ему нужно было учитывать не только гуманитарный аспект проблемы, но и обязательства Соединенных Штатов перед своим русским союзником, равно как и практические вопросы питания и размещения такой огромной массы людей. Он принял взвешенное решение — пропустить на западный берег раненых и безоружных военнослужащих, но отказать Эдельсхайму в строительстве и восстановлении мостов через Эльбу для организации массовой эвакуации. Симпсон также отказался принимать гражданских лиц. После войны они все равно должны были возвратиться на места своего проживания.
На следующее утро, 5 мая, форсирование Эльбы началось как минимум в трех пунктах: по сильно разрушенному железнодорожному мосту между Штендалем и Шёнхаузеном, по остаткам автомобильного моста возле Тангермюнде и по переправе у Ферхланда, находившейся десятью километрами южнее. Первыми шли к берегу выжившие военнослужащие 9-й армии. Всех, кто пока оставался на восточном берегу, мучил один и тот же вопрос, сколько времени имеется еще в их распоряжении. Периметр обороны немецкой 12-й армии с каждым часом становился все меньше. Германские части контролировали плацдарм шириной в двадцать пять километров и глубиной восемнадцать километров. Сильный огонь [512] советской артиллерии наносил огромные потери как боевым частям, так и мирным жителям.
Настроения в рядах военнослужащих 12-й армии на тот момент были очень противоречивыми. Конечно, они гордились выпавшей на их долю миссией вызволения из окружения остатков 9-й армии. В то же время они ненавидели Красную Армию, были обозлены на американцев, которые не захотели продвинуться еще дальше, и презирали нацистский режим, который обманул собственный народ. Все эти мысли и чувства крутились в головах солдат, шедших по дороге на Тангермюнде. По ее сторонам еще можно было заметить плакаты, славословившие фюрера{904}.
На контрольно-пропускных пунктах американские солдаты тщательно осматривали всех проходящих германских военнослужащих, стараясь определить нет ли среди них эсэсовцев, иностранцев или гражданских лиц. Некоторые американцы отбирали у немцев наручные часы, медали, равно как и личное оружие. В ряде случаев солдаты вермахта отдавали беженцам свои стальные шлемы и шинели, надеясь, что союзники не заметят этот трюк. Но в большинстве случаев американцы быстро распознавали, кто есть кто. В очереди на другой берег стояли не только немцы, но и напуганные до смерти «хиви», рожденные в Советском Союзе. Одетые в германскую униформу, они все еще надеялись избежать советского плена, прекрасно понимая, что их ожидает дома. На начало апреля в составе немецкой 9-й армии было девять тысяч сто тридцать девять «хиви»{905}, однако только порядка пяти тысяч из них сумели добраться до Эльбы{906}.
До военнослужащих войск СС дошли слухи, что американцы в любом случае собираются отдавать их в руки Красной Армии, поэтому они в спешном порядке сжигали все свои документы и срывали с себя эсэсовские значки. Некоторые из иностранных добровольцев СС выдавали себя за угнанных в рабство рабочих. Бывший зубной врач в госпитале при дивизии СС «Нидерланды»{907} Йоост ван Кетель в первый раз сумел избежать ареста в лесу в районе Хальбе. «Я не СС, — сказал он красноармейцу. — Я ваш товарищ, я из Голландии». При этом он показал бойцу красно-бело-голубую нашивку на своем кителе. После этого он был отпущен. [513]
Второй раз ван Кетель проделал тот же трюк с американцами в районе Дессау. Однако его немецкий компаньон, шедший вместе с ним, был немедленно схвачен.
Генерал Венк основал свой последний командный пункт в городском парке Шёнхаузена. Когда-то этот парк принадлежал самому Бисмарку. Тот факт, что все должно было закончиться именно здесь, заставлял задуматься об иронии судьбы. Хорошо известно, что Бисмарк предупреждал, что Германия любой ценой должна избегать войны с Россией, К 6 мая плацдарм на восточном берегу Эльбы сузился до шести километров в ширину и двух километров в глубину. У подразделений, которые еще оставались на боевых позициях, заканчивались последние боеприпасы. Советские танки, артиллерия, «катюши» держали очереди к переправе под постоянным прицелом. Мирные жители и солдаты вермахта гибли тысячами. Все теперь зависело от простого «солдатского счастья». Никому не хотелось умирать в самые последние дни войны. Неослабевающее давление на плацдарм со стороны советских войск не только затруднило работу американских контрольно-пропускных пунктов, но и сделало ее чрезвычайно опасной. Американское командование, опасаясь за жизни своих солдат, приказало отвести их на другой берег. Казалось, что этого немцы только и ждали. Теперь они могли пересекать реку там, где только возможно.
Начальник штаба армии Венка, полковник Райхельм, отмечал, что лишь немногие люди сочли нужным покончить жизнь самоубийством{908}. Они застрелились на восточном берегу Эльбы. Остальные пытались всеми силами пересечь широкий и быстрый водный поток, используя в качестве переправочных средств все доступные предметы — бревна, связанные пустые канистры и т.п. Откуда-то появлялись небольшие лодки, байдарки, ялики. «Самой большой проблемой, — вспоминал он, — являлось то, что по крайней мере один человек должен был возвратить лодку назад. Но среди бегущих немцев находилось очень мало таких добровольцев»{909}. Американцы, встречавшие немцев на западном берегу Эльбы, старались отправить их назад, но остановить всех оказалось практически невозможно. Генерал фон Эдельсхайм утверждал, что американское командование [514] отдало своим войскам приказ стрелять по немецким лодкам, перевозившим беженцев, однако эти сведения являются непроверенными. Сильные люди плыли вперед, держа в зубах телефонный провод. Выбравшись на берег, они привязывали один его конец к дереву. Более слабые люди пересекали затем реку, следуя вдоль этой самодельной переправы. Однако провод часто лопался, и людей уносило вниз по течению. Число утонувших тогда людей было очень велико, не менее нескольких сотен человек.
Утром 7 мая периметр германской обороны окончательно рухнул. Оставшиеся в 12-й армии несколько орудий выпустили по противнику несколько последних снарядов и были взорваны. «Это стало самым тяжелым моментом для артиллерийских расчетов», — вспоминал Реттих. Несмотря на то что Реттиха шокировал хаос, разразившийся во многих немецких частях, он был горд за солдат из дивизии «Шарнхорст», «возможно, последней боеспособной единицы вермахта на севере Германии». В самый последний момент перед приходом русских войск германские военнослужащие уничтожали автомашины, которые могли быть еще использованы врагом, Сам Реттих облил бензином свою «татру», отошел в сторону и бросил в нее гранату, По берегу в этот момент носились сотни брошенных лошадей. Один из солдат попытался заставить их войти в воду, но у него ничего не получилось. Это было ужасное зрелище.
У моста Шёнхаузен Реттих собрал своих оставшихся людей и произнес перед ними прощальную речь. Он вспомнил о том долгом пути, который им вместе пришлось пройти, напомнил подчиненным о громких победах и горьких поражениях. Перед тем как начать свой последний марш, солдаты прокричали дружное «Зиг Хайль!» Германии. Идя по мосту на западный берег Эльбы, они бросали в мутную воду оружие, патроны, бинокли и другую амуницию.
В тот же день генерал Венк также пересек Эльбу в районе Шёнхаузена. Он и его штаб откладывали этот момент до последнего. Дело дошло до того, что советские войска обстреляли их лодку, плывущую к американскому берегу, ранив двоих унтер-офицеров (одного из них смертельно). [515]
Тем временем в Берлине продолжались поиски тела Гитлера, правда, пока безрезультатно. Трупы шестерых детей Геббельса были обнаружены только 3 мая. Их нашли под одеялом на своих койках. Яд покрыл лица детей темноватым румянцем, поэтому могло показаться, что они вовсе не погибли, а просто заснули крепким сном. Для идентификации тел контрразведчики привели вице-адмирала Босса, адъютанта Гитлера по военно-морскому флоту. Босса, по-видимому, глубоко травмировало представшее перед ним зрелище.
В момент посещения рейхсканцелярии генералами 1-го Белорусского фронта там было найдено тело мертвого человека, имевшего усы и челку, чрезвычайно похожие на гитлеровские. Однако радость оказалась преждевременной. Дело в том, что у этого человека были рваные носки. Все эксперты согласились с тем, что носки фюрера не могли быть доведены до такого состояния. Сталин, кстати говоря, был чрезвычайно разозлен, услышав, что тело Геббельса видели простые солдаты. Виновные в этом офицеры были наказаны.
Переводчица Елена Ржевская, давшая подписку о неразглашении тайны местонахождения тела Гитлера, отмечала, что сталинская система нуждалась как во внешних, так и во внутренних врагах{910}. Этот дуализм мог быть использован для доказательства существования некоего антисоветского заговора. Даже когда тело Гитлера на следующий день действительно нашли, из Кремля последовал строгий приказ, категорически запрещавший передавать кому-либо эти сведения. Стратегия Сталина была достаточно очевидна: обвинив союзников в том, что они спрятали Гитлера, ассоциировать Запад с нацистским режимом. На высшем уровне уже циркулировали слухи, что фюрер мог скрыться через тоннель или улететь в последний момент вместе с Ханной Райч и теперь прятался в американской оккупационной зоне в Баварии. Несомненно, что эти слухи являлись частью так называемой черной пропаганды, которая была основана на подозрении Сталина в том, что союзники не прочь вступить в контакт с нацистами за его спиной.
5 мая тела Гитлера и Евы Браун наконец-то нашли. Это был пасмурный и дождливый день. Накануне поступил приказ [516] вновь и еще более тщательно обыскать сад рейхсканцелярии. Один из советских военнослужащих обратил внимание на край солдатского одеяла, выглядывавший из глубины обожженной воронки. Когда он и его товарищи копнули поглубже, то обнаружили два обгоревших трупа. В той же воронке были найдены взрослая собака и щенок. Генерала Вадиса немедленно информировали об этой находке.
Завернув останки Гитлера и его жены в простое покрывало, капитан Дерябин и его водитель еще до рассвета следующего дня провезли их мимо кордона армии генерала Берзарина на базу СМЕРШ в Бухе, на северо-восточных окраинах Берлина. Там же, в небольшой клинике, доктор Фауст, полковник Краевский и другие патологоанатомы (ранее приглашенные для вскрытия тела Геббельса) приступили к изучению самых важных останков «третьего рейха». Как свидетельствовала Елена Ржевская, эксперты были чрезвычайно раздосадованы, когда им приказали сохранять все подробности вскрытия в абсолютном секрете. Остается вопросом, знал ли Телегин об обнаружении тела Гитлера. Позднее он был арестован Берией, правда, совсем по другому обвинению. Но ни Берзарина, ни самого Жукова не поставили в известность. Два десятилетия спустя, когда прославленный маршал наконец-то узнал все обстоятельства дела, он почувствовал себя глубоко оскорбленным.
Генерал Вадис, перед тем как доложить Сталину и Берии о том, что останки найдены, приказал провести дополнительную проверку. Контрразведчики нашли ассистентку зубного врача Гитлера. Она внимательно осмотрела челюсти трупа и подтвердила, что это именно фюрер. Врач хорошо помнила зубной протез своего пациента. Челюсти были аккуратно отделены от черепа и положены в красный футляр, примерно такой, какой используют для хранения дешевых ювелирных украшений{911}. 7 мая Вадис наконец полностью уверился в том, что труп Гитлера найден. Теперь он мог писать итоговый доклад в Кремль.
Смерть Гитлера, хотя и не означала немедленного прекращения войны в Европе, стала ее последним звонком. 2 мая в Северной Италии и в южных районах Австрии капитулировало [517] около одного миллиона немецких солдат и офицеров. Черчилль намеревался совершить бросок к Фиуму и захватить Триест до того, как к нему подойдут югославские партизаны под командованием Иосипа Броз Тито. Гонку к балтийскому побережью Шлезвиг-Гольштейна выиграла британская 2-я армия, продвинувшаяся к Любеку и Травемюнде. Союзные войска готовились к освобождению Дании. Соединения Рокоссовского, которым путь на полуостров Ютландия теперь был закрыт, занимали Мекленбург. Армии 2-го Белорусского фронта брали пока сравнительно мало военнопленных. К большому негодованию русских, остатки 3-й танковой армии Мантейфеля и 21-й армии генерала Типпельскирха быстрыми темпами отходили на запад, чтобы сдаться британским войскам. Эта массовая капитуляция перед западными союзниками лишала Советский Союз столь необходимой ему рабочей силы, призванной компенсировать разрушения, нанесенные германской агрессией. Незадолго до окончательной победы Эйзенхауэр, не желая еще больше раздражать Кремль, информировал Ставку ВГК, что немецкие войска, включая соединения Шёрнера, являются трофеем русских. Генерал Антонов воспринял это сообщение с большим удовлетворением{912}.
Днем 4 мая адмирал фон Фридебург и генерал Кинцель, бывший начальник штаба генерала Хейнрици, прибыли на командный пункт фельдмаршала Монтгомери в Люнебургской пустоши для того, чтобы подписать условия капитуляции всех германских сил, расположенных в Северо-Западной Германии, Дании и Голландии. Когда генерал Брэдли встретился с маршалом Коневым 5 мая, он вручил ему детальную карту, на которой была указана диспозиция каждой американской дивизии{913}. Однако в ответ он не получил ничего, за исключением лишь предупреждения о том, что американцы не должны вмешиваться в дела Чехословакии. Подобные сигналы, поступающие с советской стороны, союзники расценивали как недружественные, если не сказать враждебные. Тем временем в Сан-Франциско Молотов сказал шокированному Э. Стеттиниусу, государственному секретарю Соединенных Штатов Америки, что шестнадцать польских представителей, посланные для переговоров с временным [518] польским правительством, контролируемым из Москвы, были арестованы по обвинению в убийстве двухсот военнослужащих Красной Армии.
Войска маршала Конева получили приказ повернуть на юг и двигаться в направлении Праги. В этот момент в чешской столице местные патриоты подняли восстание против частей фельдмаршала Шёрнера. Генерал Власов поддержал восставших, хотя этот шаг уже никак не мог повлиять на его судьбу{*16}.
Еще 30 апреля Черчилль попросил американцев послать в направлении Праги 3-ю армию генерала Паттона, чтобы захватить город раньше русских. Однако генерал Маршалл отказался это сделать. Вена, Берлин и Прага, все эти ключевые пункты, оказались в руках русских, а вместе с ними и вся Центральная Европа. Даже не проконсультировавшись с союзниками, советские оккупационные власти основали в Австрии временное правительство. 6 мая, после почти трехмесячной блокады, пал Бреслау.
Ранее Власов не думал предавать немцев. Но теперь наступал последний час, и нужно было решаться. Но, чтобы он теперь ни делал, его судьба уже решилась. Начальник политуправления 1-го Белорусского фронта сообщал, что «предателя Родины генерала Власова» захватили военнослужащие 25-го танкового корпуса неподалеку от города Пльзень в Чехословакии 12 мая 1945 года{914}. Обстоятельства захвата были следующими: к одному подполковнику из 25-го танкового корпуса подошел капитан из армии Власова и указал на одиночную машину, двигающуюся по дороге на запад. Он сообщил, что в ней находится генерал Власов. Танкисты немедленно организовали преследование и захватили предателя в плен. Власов, который пытался укрыться в машине под ворохом одеял, по некоторым сведениям, имел при себе американский паспорт (что, естественно, могло подлить масла в огонь антизападной пропаганды), партийный билет и копию [519] приказа своим войскам, предписывающего сложить оружие и сдаваться Красной Армии. Первоначально Власова доставили в штаб маршала Конева, откуда он уже был переправлен в Москву{915}. В конце концов Власова казнили. Позднее появились данные о том, что перед смертью его долго пытали. 13 и 14 мая порядка двадцати тысяч его людей были захвачены в районе города Пльзень и отправлены в специальные лагеря для допроса офицерами СМЕРШа.
Тем временем к югу от этого места американские войска, продвигавшиеся в восточном и юго-восточном направлении от Мюнхена и проникшие в Тироль, вскоре были остановлены приказом Эйзенхауэра. Французы захватили Брегенц на озере Констанца. Генерал фон Заукен с остатками своей 2-й армии все еще держался в дельте Вислы — на западной оконечности Восточной Пруссии. Несмотря на все бомбардировки и обстрелы, продолжали сопротивление немецкие дивизии, оставленные Гитлером в Курляндии. Военно-морской флот Германии продолжал их эвакуацию, равно как и других немецких частей, прижатых к морю. Однако самое ожесточенное сопротивление наступающим советским войскам обозначилось в районе Праги, где действовали остатки группы армий «Центр» под командованием фельдмаршала Шёрнера.
Ранним утром 7 мая в штабе Эйзенхауэра в Реймсе генерал Йодль по поручению адмирала Дёница и ОКВ подписал условия капитуляции германской армии. С советской стороны подпись под документом поставил генерал Суслопаров, представитель Красной Армии при Верховном командовании союзных экспедиционных войск в Европе{916}. Когда Сталин услышал об этом, он пришел в неистовство. По его мнению, капитуляцию следовало подписать только в Берлине, на глазах у победоносной Красной Армии, вынесшей на своих плечах основную тяжесть войны. Еще больше его разозлило то обстоятельство, что западные союзники собирались объявить о победе уже на следующий день, поскольку невозможно было предотвратить проникновение сведений об этом событии в печать. Неудивительно, что Сталин расценивал такие действия как преждевременные. Несмотря на подписание капитуляции в Реймсе, немецкие войска оказывали сопротивление советским частям в Чехословакии, в дельте Вислы [520] и в Курляндии. Однако 8 мая тысячи лондонцев вышли на улицы города праздновать победу, поскольку Черчилль настаивал на том, чтобы о ней объявили уже в этот день. Сталин согласился на некоторый компромисс и хотел, чтобы официальное заявление о победе было сделано сразу же после полуночи, 9 мая, после того как будут подписаны условия капитуляции в Берлине.
Советское командование тем не менее не смогло скрыть свершившийся факт перед собственными войсками. Красноармейцы выходили на улицы и радостно стреляли вверх. Офицер 7-го отдела политуправления 47-й армии Кони Вольф, который весь день 8 мая прослушивал радиоэфир, поймал сообщение из Лондона. В нем говорилось о победе союзников в Европе. Вскоре эта информация быстро разлетелась по Берлину. Молодые девушки-военнослужащие стали чистить свою форму, тогда как мужчины устремились на поиски новых порций алкоголя. Коллеги-контрразведчики пригласили на праздничный ужин и Елену Ржевскую. Ей пришлось провести довольно тяжелый вечер. Поскольку Елена отвечала головой за гитлеровские челюсти, она одной рукой разливала в кружки алкогольные напитки, а другой крепко сжимала особо ценный красный футляр. В сложившихся обстоятельствах эта предосторожность отнюдь не являлась излишней.
Для тех же советских солдат, которые вели боевые действия против немцев до самого последнего момента, весть о победе была еще более радостной. Части Красной Армии, наступавшие на оборонительный периметр 12-й германской армии у Шёнхаузена на Эльбе, продолжали нести большие потери. Во время атаки на позиции дивизии «Шарнхорст» 5 мая батальон Юрия Грибова потерял почти половину бойцов. Его полковой командир, Герой Советского Союза, погиб двумя днями позднее. Но вечером 8 мая огонь наконец-то был прекращен. Советских солдат вывели на широкую лесную поляну для торжественного построения. Они не дали своему командиру дивизии докончить праздничную речь. Бойцы взметнули в небо винтовки и автоматы и салютовали в честь победы{917}. Свидетели этого события вспоминали, что в тот момент их сердца наполнились счастьем, а из глаз струились [521] слезы. Радость была неотделима от печали. Первый тост звучал за победу, второй — за погибших друзей{918}.
Писатель Константин Симонов стал свидетелем последней драмы, произошедшей в Берлине. Утром 8 мая он находился на аэродроме Темпельхоф, уже очищенном от немецких самолетов. Рядом выстроился почетный караул, состоявший из трехсот солдат. Маленький и толстый полковник{919} постоянно подходил к бойцам и проверял их строевую выправку. На аэродроме появился заместитель Жукова генерал Соколовский. Вскоре на посадочную полосу приземлился первый самолет. Из него с целой группой сопровождающих дипломатов вышел Андрей Вышинский — бывший прокурор на показательных процессах 1930-х годов, а теперь заместитель наркома иностранных дел СССР. Ему предстояло стать политическим советником Жукова.
Через полтора часа совершил посадку второй самолет, который доставил в Берлин главного маршала авиации Теддера, заместителя генерала Эйзенхауэра, и генерала Карла Спаатса, командующего военно-воздушными силами США в Европе. Как отмечал Симонов, Теддер представлял собой стройного молодого и динамичного офицера, который часто и, видимо, неискренне улыбался. Соколовский поспешил им навстречу, для того чтобы провести почетных гостей перед строем почетного караула.
С трапа третьего самолета сошли на землю Кейтель, адмирал Фридебург и генерал Штумпф, представлявший люфтваффе. Теперь настала очередь поторопиться генералу Серову, который взял под опеку немецких военачальников. Он провел их в стороне от почетного караула, опасаясь, что советские бойцы могут отдать честь и этим представителям поверженного врага. Впереди всех шел Кейтель. Он был при полном параде, с маршальским жезлом в правой руке. Кейтель шел широкими шагами, не оглядываясь по сторонам.
Тем временем на улицах города молодые советские регулировщицы в беретах и с автоматами за плечами стояли на дороге, ведущей в новую штаб-квартиру Жукова в Карлсхорсте. Они останавливали весь случайный транспорт и пропускали вперед автомобили, везущие важное начальство. [522] Конвой штабных автомашин поднял на дороге большое облако пыли. В этот момент Симонов пытался представить себе, что чувствуют немцы, наблюдавшие за своими генералами, едущими подписывать условия безоговорочной капитуляции.
Незадолго до полуночи представители союзных армий появились в зале двухэтажного здания, которое раньше являлось столовой военно-инженерной школы в Карлсхорсте{920}. Несколько советских генералов, включая командующего 2-й гвардейской танковой армией Богданова, по ошибке сели за стол, предназначенный для германской делегации. К ним незаметно подошел штабной офицер и что-то тихо прошептал на ухо. Генералы подпрыгнули со стульев как ужаленные и пересели за другой стол{921}. Западные журналисты и кинооператоры вели себя словно сумасшедшие. В борьбе за наиболее выгодную позицию перед главным столом, украшенным четырьмя союзными флагами, они чуть ли не отодвигали генералов в сторону. Наконец появился маршал Жуков. Теддер устроился по его правую руку, а генералы Спаатс и де Латр де Тассиньи — по левую.
В зал пригласили немецкую делегацию. Фридебург и Штумпф выглядели достаточно спокойно, тогда как Кейтель старался держаться высокомерно. Время от времени он презрительно смотрел в сторону Жукова. Симонов догадывался, что в этот момент его душа была объята пламенем гнева. Жуков также успел заметить, что лицо Кейтеля стало красным. На стол представителей союзников положили документ о капитуляции. В нем по очереди поставили подписи Жуков, Теддер, Спаатс и де Латр де Тассиньи. Кейтель сидел в своем кресле прямо, сжав пальцы в кулак. Его голова поднималась все выше и выше. Прямо за ним стоял штабной немецкий офицер, на глазах которого выступили слезы, но ни один мускул не дрогнул на его лице.
Жуков встал с места и пригласил подписать акт о капитуляции германскую делегацию. Маршал говорил по-русски, и переводчик начал было переводить его слова для немцев. Но в этот момент Кейтель прервал его, показав, что понимает, о чем идет речь, и попросил, чтобы все бумаги принесли на его стол. Однако Жуков показал рукой на край своего стола. [523]
Переводчика он попросил объяснить немцам, что от них требуется.
Кейтель поднялся и пошел в направлении союзных представителей. Показным жестом он снял с ладони перчатку и взялся за перо. Кейтель совершенно не догадывался, что старший советский офицер, стоявший за его спиной и наблюдавший за тем, как он подписывает документ, был не кто иной, как сотрудник Берии генерал Серов. Выполнив свою часть процедуры, Кейтель вновь надел перчатку и возвратился на место. Вслед за ним акт о капитуляции подписали Штумпф и Фридебург.
Жуков объявил, что теперь германская делегация может покинуть зал. Три немца поднялись из-за стола. Кейтель поднял вверх свой маршальский жезл и салютовал им. Затем он круто развернулся и вышел прочь.
Как только за германской делегацией закрылась дверь, все собравшиеся в зале как будто разом с облегчением вздохнули. Напряжение испарилось. Жуков весело улыбался, то же самое делал и Теддер. Все начали говорить и пожимать друг другу руки. Советские офицеры крепко обнимались. Веселье продолжалось почти до самого утра. Сам Жуков пустился в пляс под аплодисменты своих генералов. Снаружи доносилась громкая ружейная канонада — солдаты и офицеры расстреливали свой последний боезапас в ночное небо. Война закончилась.