Зееловские высоты и Шпрее
Переговоры Сталина с командующими фронтами в ночь на 17 апреля явились своеобразным рубежом в соревновании между Жуковым и Коневым. Теперь оно было поставлено на качественно новую ступень. Конев, воодушевленный карт-бланшем, полученным от Верховного, был готов действовать со всей решительностью. Жуков, хотя и несколько обескураженный неудачным развитием событий на Зееловских высотах, тем не менее считал, что Берлин по праву может принадлежать только ему, [302] 17 апреля погода на фронте наступления советских войск несколько улучшилась. Облачность рассеялась, что дало возможность советским штурмовикам усилить удары по узлам немецкой обороны. Любое местечко, деревушка или даже отдельный дом становились целью для советской артиллерии. Пожары не прекращались. В результате весь воздух был наполнен удушливой гарью, в которой ясно чувствовался запах паленого мяса. Горели останки как людей, так и животных. Советские артиллеристы поджигали любой сарай, если у них возникало хоть малейшее подозрение, что там мог укрыться вражеский штаб или наблюдательный пункт.
В ближайшем германском тылу все полевые лазареты были переполнены ранеными. Врачей катастрофически не хватало. Ранение в живот являлось равносильным смертному приговору, поскольку быстро доставить пораженного военнослужащего на хирургический стол никаких шансов не было. Основное внимание уделялось лишь тем солдатам, ранения которых не являлись смертельными и позволяли бойцам быстро встать в строй. Время от времени в лазаретах появлялись офицеры со специальным предписанием — организовывать команды из легкораненых военнослужащих, способных держать оружие, и немедленно отправлять их на боевые позиции.
Полевая жандармерия тщательно проверяла всех солдат, идущих по дорогам в тыл, — независимо от того, были они ранеными или нет. Тут же из них набирались сборные команды, которые вновь отправлялись на фронт. Солдаты называли полевых жандармов не только «цепными псами», но и «героями-ворами». Последняя кличка являла собой игру слов и шла от нацистского пропагандистского термина «konlenklan», использовавшегося для обвинения тех, кто воровал государственный уголь для отопления собственного дома.
Среди задержанных жандармами военнослужащих большую часть составляли те солдаты, которые отстали от своих частей. Таких людей отправляли на пополнение боевых подразделений, основу личного состава которых составляли пятнадцати-, шестнадцатилетние юнцы, а то и вовсе тринадцати-, четырнадцатилетние подростки из гитлерюгенда. Германские [303] фабрики к тому времени произвели на свет лишь очень незначительное число касок малого размера, поэтому большинство юношей носили стальные шлемы, предназначенные для взрослых солдат. Их худые, изможденные лица были едьа заметны под таким несуразным головным убором. Подразделение советских саперов из 3-й ударной армии, расчищавшее минное поле, наткнулась на группу германских солдат, внезапно появившуюся из блиндажа. Они шли с поднятыми руками, желая сдаться в плен. Вдруг из блиндажа вылез еще один немец, который выглядел как мальчишка. Капитан Сулханишвили вспоминал, что он был одет в очень длинную шинель и пилотку{578}. Подросток выстрелил в Сулханишвили из автомата, но, видя, что советский офицер не падает, бросил оружие, упал на колени и разрыдался. В его крике можно было разобрать следующие слова: «Гитлер капут, Сталин гут!» В этот момент Сулханишвили рассмеялся. Затем он разочек ударил подростка кулаком, правда, не испытывая к нему никакой злости. Напротив, ему было даже жалко его.
Однако те члены гитлерюгенда, чьи дома находились уже на оккупированной территории Германии, являлись довольно опасным контингентом для советских солдат. Эти юноши считали своей святой обязанностью погибнуть в бою, но унести с собой в могилу как можно больше проклятых большевиков.
Германская армия, хотя и истекала кровью, могла еще больно ужалить противника. В этом Жуков мог убедиться утром второго дня наступления. После новой порции артиллерийских и авиационных ударов по немецким позициям танковые армии Катукова и Богданова возобновили наступательные операции. Однако быстрого успеха, который Жуков обещал Сталину, достигнуть не удалось. Немецкие 88-миллиметровые зенитные орудия и команды истребителей танков, вооруженные фаустпатронами, вывели из строя большое количество советских бронированных машин. Более того, в середине дня, как только передовые бригады Катукова достигли Долгелина и Фридерсдорфа, они подверглись контратаке со стороны «пантер» немецкой танковой дивизии «Курмарк». [304]
Тем не менее танкисты 11-го танкового корпуса генерала Ющука смогли взять в кольцо город Зеелов, оседлав при этом Райхсштрассе-1 — шоссе, связывающее Берлин со столицей уже оккупированной советскими войсками Восточной Пруссии. Не обошлось, правда, без недоразумений. Внезапно части генерала Ющука обнаружили, что находятся под сильным артиллерийским огнем. Оказалось, что их обстреливали орудия соседней 5-й гвардейской армии{579}. Последовало жесткое объяснение с генералом Берзариным, чьи артиллеристы, как отмечалось, стреляли не по точно разведанным целям, а «по площадям»{580}.
В процессе боя танки Ющука не раз натыкались на группы немецких солдат, вооруженных фаустпатронами. Для того чтобы минимизировать ударную силу этого оружия, советские танкисты прикрепляли к броне своих боевых машин найденные в близлежащих домах матрасы с железными пружинами. Это импровизированное защитное средство заставляло фаустпатрон детонировать раньше времени — еще до того, как он достигал танковой брони.
Т-34 и ИСы утюжили гусеницами и поливали огнем буквально каждый окоп, встречавшийся на их пути, — хотя большинство позиций перед их появлением было уже оставлено. На самом северном фланге фронта успех сопутствовал 3-й ударной и 47-й армиям, которые смогли смять оборону 101-го немецкого корпуса. Большинство частей, входящих в этот корпус, состояло из молодых солдат и курсантов военных училищ. Потери среди них были очень высокими. Так, в строю полка «Потсдам», отступившего к Нойтреббину, оставалось всего тридцать четыре юноши. Но не успели они толком прийти в себя после предыдущего боя, как вновь услышали шум моторов приближающихся советских танков. Один из тех солдат, кому посчастливилось остаться в живых, отмечал впоследствии, что «пехоту вновь использовали, как сборище идиотов. От них требовали задержать советское наступление в то время, как все соседние немецкие части уже отошли на запад»{581}. Для отражения массированной атаки выдвинулось всего несколько самоходных орудий. Расчеты дивизионной артиллерии, израсходовав последние снаряды, взорвали свои пушки и также покинули позиции. Нет ничего [305] удивительного в том, что вслед за ними устремились и сами пехотинцы. Дисциплина упала до катастрофических размеров. На моральное состояние солдат большое влияние оказывали и слухи о том, что в тылу уже слышен гул канонады наступающих частей западных союзников.
Оборона 9-й парашютной дивизии, занимавшей позиции на центральном участке фронта, была полностью уничтожена. Командующим этим соединением являлся генерал Бруно Бройер, который в 1941 году руководил десантом в районе Ираклиона на острове Крит. Позднее этот элегантный офицер стал командующим критским гарнизоном. Несмотря на все заявления Геринга о сверхчеловеческих способностях личного состава парашютных частей, под началом Бройера находились всего-навсего обычные механики и обслуживающий персонал люфтваффе. Большинство из них никогда и не прыгали с парашютом. После начала артподготовки офицеры были уже не в состоянии поддерживать контроль над подчиненными. Когда же огонь по немецким позициям открыли советские «катюши», среди «парашютистов» возникла уже полнейшая паника.
Командир 27-го парашютного полка полковник Менке был убит сразу же после того, как первый советский танк прорвался к его командному пункту. Лишь к концу дня 17 апреля 9-я парашютная дивизия смогла немного прийти в себя благодаря огневой поддержке танков «пантера» и T-IV. Однако вскоре хаос на ее позициях разразился с новой силой. Вёлерман, командир артиллерии 56-го корпуса, прибыв на командный пункт Бройера, застал последнего в полнейшем упадке духа. Тот был шокирован массовым бегством своих солдат с оборонительных позиций{582}. Стало ясно, что продолжать командование дивизией Бройер уже не в состоянии. Его освободили от занимаемого поста. Но на этом несчастья этого военачальника не закончились. Вскоре после войны он был передан греческим властям и приговорен в 1947 году к смертной казни за преступления, совершенные совсем другим генералом во время немецкой оккупации Крита.
В половине седьмого вечера 17 апреля в штаб генерала Вейдлинга неожиданно прибыл министр иностранных дел [306] Германии Риббентроп. Он потребовал краткого доклада о сложившейся ситуации. Случайно в тот же момент в помещении появился и Вёлерман. «Это мой командир артиллерии, который только что прибыл с фронта»{583}, — произнес Вейдлинг. Вёлерману ничего не оставалось, как пожать вялую руку Риббентропа. «Он может доложить вам о ситуации, — добавил Вейдлинг». После этого генерал сел рядом с министром и приготовился слушать. Доклад Вёлермана «потряс Риббентропа». Он задал лишь один или два вопроса хриплым и едва слышным голосом. Затем министр сказал что-то невнятное по поводу возможного изменения обстановки в течение ближайших двенадцати часов и намекнул о ведущихся сейчас переговорах с американскими и британскими представителями. Возможно, что именно этот намек побудил генерала Буссе послать в войска сигнал следующего содержания: «Продержитесь еще пару дней, и все наладится». Между тем слова нацистского руководства о том, что с западными союзниками возможна какая-то договоренность, являлись абсолютной ложью.
Немецкие подразделения, которые были вынуждены отходить с оборонительных позиций у Одера в лесные массивы на Зееловских высотах, часто попадали в новую ловушку. Передовые советские части находились уже за их спиной. Нервы солдат были напряжены до предела. Нередко они открывали огонь по своим же товарищам. Советская артиллерия и авиация продолжала наносить удары как по вражеским, так и по своим частям. Командование люфтваффе задействовало в этот день максимально возможное число самолетов и попыталось, в частности, уничтожить понтонную переправу через Одер{584}. Но эта затея провалилась. Согласно утверждению одного источника (точное имя которого до сих пор не установлено), «немецкие летчики нередко шли на таран советского бомбардировщика, в результате чего обе машины, объятые пламенем, падали на землю»{585}. Если это свидетельство является правдой, то следует констатировать, что с начала войны роли пилотов противоборствующих сторон существенным образом поменялись. Теперь, в 1945 году, офицеры люфтваффе решались на то, на что в 1941 году шли отчаянно смелые соколы советских Военно-Воздушных Сил.
Еще более поразительным являются данные о появлении в немецкой авиации эскадрильи камикадзе, которую предстояло использовать против советских переправ на Одере. В люфтваффе появился новый термин «миссия самопожертвования». Местом базирования этой специальной эскадрильи, получившей название «Леонидас»{586}, был выбран аэродром в Ютербоге. Ею командовал подполковник Хайнер Ланге. Все летчики, вступавшие в состав эскадрильи, должны были подписать документ, заканчивавшийся словами: «Я отдаю себе полный отчет в том, что операция, в которой мне предстоит участвовать, должна закончиться моей смертью». Вечером 16 апреля для пилотов эскадрильи были устроены танцы, на них пригласили женский обслуживающий персонал аэродрома и связисток. В конце мероприятия прозвучала прощальная песня. Генерал-майор Фукс, осуществлявший общее руководство операцией, едва мог сдерживать слезы.
На следующее утро первая группа летчиков вылетела на операцию, которая получила название «тотальная миссия». Перед ними стояла задача уничтожить тридцать два моста через Одер, построенные или восстановленные советскими саперами. В операции были задействованы различные типы самолетов — «Фокке-вульфы-190», «Мессершмитты-109» и «Юнкерсы-88», то есть все машины, которые на тот момент оказались под руками. 18 апреля на задание отправился и пилот Эрнст Байхл. Его «фокке-вульф» нес с собой пятисоткилограммовую бомбу. Перед ним стояла цель атаковать понтонный мост в районе Целлина. Позднее немецкая разведка докладывала, что этот объект был уничтожен. Однако следует признать, что утверждения командования германской авиации о ликвидации целых семнадцати переправ в течение всего трех дней являются явным преувеличением. Кроме моста в районе Целлина, достоверно известно лишь о поражении еще одной переправы — железнодорожного моста неподалеку от Кюстрина. Тридцать пять опытных пилотов и боевых машин, потерянные в этой самоубийственной «тотальной миссии», кажутся слишком большой ценой, заплаченной за минимальный и временный ущерб, нанесенный советской стороне. Однако генерал-майор Фукс был несказанно рад послать фюреру в день его пятидесятишестилетия список имен [308] всех тридцати пяти пилотов, участвовавших в операции. Естественно, что для фюрера эти фамилии явились одним из самых дорогих подарков.
Тем не менее операцию вскоре пришлось прекратить. Дело в том, что танковые соединения маршала Конева быстро продвигались к Берлину с юго-восточного направления, и аэродром в Ютербоге оказался под угрозой захвата.
Удача все еще не покидала маршала Конева. После быстрого форсирования Нейсе и прорыва войсками 13-й и 5-й гвардейских армий второй линии немецких укрепленных позиций командующий 1-м Украинским фронтом ввел в дело танковые соединения. Им предстояло в кратчайшие сроки достичь реки Шпрее между Котбусом и Шпрембергом. Путь предстоял нелегкий. На пути танковых колонн горели сосновые леса, подожженные огнем советской артиллерии и авиации. Двигаясь по лесным дорогам, танкисты сильно рисковали, поскольку их боевые машины несли на себе дополнительные баки с горючим, которые могли в любой момент взорваться. Но скорость была превыше всего. Конев рассчитывал выйти к Шпрее еще до того, как силы немецкой 4-й танковой армии сумеют перегруппироваться и организовать новую линию обороны. Части 1-го Украинского фронта предвкушали скорую победу. Солдаты 4-й гвардейской танковой армии считали, что если уж они прорвали рубеж на Нейсе, то и дальше противник не сможет оказывать им сколько-нибудь значительного сопротивления{587}. Перед новой атакой командиры тщательно проверяли оружие у подчиненных. Обнаружилось, что один военнослужащий, член Коммунистической партии, проявил недостаточную заботу о состоянии своего автомата. Офицер сделал ему строгое замечание. Коммунист не должен был подводить подразделение, а напротив — служить во всем примером для своих боевых товарищей{588}
Быстрый прорыв танковых объединений Конева в направлении Берлина имел одну слабую сторону — немцы могли неожиданно ударить по их коммуникациям. Чтобы предотвратить такое развитие событий, командующий 1-м Украинским фронтом приказал 5-й гвардейской армии Жадова прикрыть [309] правый фланг ударных частей и наступать в направлении Шпремберга, а 3-й гвардейской армии — обезопасить левый фланг, продвигаясь в направлении Котбуса.
В тот же вечер первые танки 3-й гвардейской танковой армии вышли к Шпрее. Командующий армией генерал Рыбалко не стал терять времени и ждать подхода саперных частей. Выбрав участок реки, который не казался столь глубоким, он приказал начать форсирование немедленно. Ширина Шпрее в этом месте достигала пятидесяти метров, но вода, закрыв лишь гусеницы танков, выше уже не поднялась. Переправу танков можно было сравнить с переправой боевой кавалерии. Но в отличие от кавалерии бронированным машинам был не страшен огонь немецких пулеметов, замаскированных на противоположном берегу. В течение ночи основная масса армии смогла форсировать Шпрее и продолжить наступление.
Конев знал, что район Лаузитца очень удобен в плане организации обороны — его пересекали многочисленные лесные массивы, озера, речушки, болота. Но если он будет двигаться с максимально возможной скоростью, то немцы просто не сумеют возвести укрепления вдоль дорог, ведущих к столице. Конев сделал ставку именно на это. Он также понимал, что командование немецкой 4-й танковой армии будет стараться во что бы то ни стало удержать вторую линию обороны, в то время как внимание германских частей, находящихся в самом Берлине, полностью приковано к наступлению войск маршала Жукова. Таким образом, Конев имел все шансы на успех.
Он, как и Жуков, был убежден, что противника легче разгромить в открытом сражении, чем потом добивать его в городских кварталах Берлина. Однако сказать об этом Сталину во время вечерней связи со Ставкой Конев не решился. Он почти закончил свой доклад, когда Верховный Главнокомандующий неожиданно прервал его. Слова Сталина прозвучали для Конева довольно неожиданно. Поскольку войска Жукова все еще никак не могли прорвать вражеские укрепленные позиции на Зееловских высотах, он спросил Конева, не согласился ли бы тот ввести ударные части 1-го Белорусского фронта на своем участке. Возможно, что такое [310] предложение являлось лишь психологическим маневром со стороны Сталина с целью побудить Конева высказать свой собственный план.
Конев ответил однозначно, что такая перегруппировка займет достаточно много времени и вызовет неразбериху среди наступающих войск. Но, поскольку его войска продвигались очень успешно и имели достаточно сил и средств, он, Конев, мог позволить повернуть обе свои танковые армии в направлении Берлина. Затем командующий 1-м Украинским фронтом отметил, что его ударные войска смогли бы продвинуться в направлении Цоссена, который являлся, как это было известно, местом пребывания штаба ОКХ.
«Очень хорошо, — ответил Сталин. — Я согласен». Верховный Главнокомандующий дал разрешение повернуть танковые армии Конева в направлении Берлина.
Тем временем в самом Берлине действия нацистского руководства сковал почти полный паралич. Оно не знало, что делать дальше. Максимум, на что были способны нацистские лидеры, так это издавать новые постановления, ужесточающие наказания предателей рейха. «Ни один германский город не имеет права объявить себя открытым для вступления войск противника, — говорилось в приказе Гиммлера, разосланном командующим на фронтах. — Каждая деревня и каждый город должны обороняться до последней возможности. Немец, отказывающийся выполнять свои обязанности перед нацией, теряет свою честь. Равным образом он будет лишен и своей жизни»{589}. Гиммлера абсолютно не волновал тот факт, что германской артиллерии уже не хватало снарядов, а танкам — горючего, что немецкие солдаты голодали.
Нацистская бюрократия, даже ее самое нижнее звено, оставалась верна себе. Несмотря на приближающийся конец, машина продолжала работать по отработанному сценарию. 17 апреля небольшой городок Вольтерсдорф, расположенный чуть южнее шоссе Райхсштрассе-1, заполнили толпы беженцев. Однако нацистские представители позволяли покидать город только тем гражданам, которые не привлекались на различных работах, не являлись членами фольксштурма и имели письменное подтверждение, что им будет [311] предоставлен кров в том месте, куда они собрались уезжать{590}. Более того, каждому немцу следовало получить специальное разрешение на эвакуацию от крайсабшниттсляйтера — районного нацистского начальника. Однако на местах дух фанатичного сопротивления был не особо высок. Взвод фольксштурма, сформированный в городе, старался избегать дополнительных работ по организации обороны.
Войска Конева теперь находились всего в восьмидесяти километрах к юго-востоку от командных пунктов ОКХ и ОКВ, расположенных в Цоссене. Однако ни командование 4-й танковой армии, ни командующий группой армий «Центр» фельдмаршал Шёрнер еще не докладывали о том, что советские 3-я и 4-я гвардейские танковые армии с ходу форсировали реку Шпрее и что нет никаких дополнительных резервов, дабы остановить их быстрое продвижение вперед. Все внимание штабных офицеров в Цоссене в данный момент было приковано к сражению, развернувшемуся на Зееловских высотах.
Генерал Хейнрици уже послал большую часть резервов своей группы армий — 3-й «Германский» танковый корпус СС под командованием Штейнера — на помощь обороняющейся 9-й армии Буссе. 11-я дивизия СС «Нордланд» днем 17 апреля получила приказ выдвинуться в район южнее города Зеелов. Эта дивизия состояла в основном из датчан и норвежцев, хотя в ней было и немалое количество шведов, финнов и эстонцев. Ходили слухи, что там воевали и несколько англичан, однако данные утверждения кажутся достаточно сомнительными{591}. Командовал соединением бригаденфюрер СС Иоахим Циглер. В его подчинении находилось порядка пятидесяти бронемашин и танковый батальон «Герман фон Зальца». Наиболее боеспособными к тому времени оставались моторизованные полки «Дания» и «Норвегия», а также саперный батальон. Дивизия «Нордланд» была эвакуирована с Курляндского полуострова и принимала участие в сражении за устье реки Одер восточнее Штеттина. С начала 1945 года ее потери составили около пятнадцати тысяч человек, из которых четыре с половиной тысячи числились убитыми или пропавшими без вести. [312]
Далее к югу Хейнрици послал еще одно иностранное соединение СС — дивизию «Нидерланды». Ей предстояло войти в подчинение 5-го горнострелкового корпуса СС и занять оборону юго-западнее Франкфурта-на-Одере и в районе Мюльрозе. Взаимоотношения между командованием войсками СС и руководством вермахта вновь сильно обострились. Гиммлер был чрезвычайно недоволен тем, что Хейнрици лишил корпус СС Штейнера его сильнейших дивизий. Со своей стороны, командование дивизией «Нордланд» также возмущалось необходимостью встать под командование армейских генералов. Оно отнюдь не спешило занять предназначенный соединению участок линии фронта.
18 апреля утренняя заря окрасила все небо на востоке в красный цвет. Среди немецких солдат, которые все еще цеплялись за оборонительные позиции на Зееловских высотах, возникло нехорошее предчувствие. Спустя некоторое время они услышали шум моторов приближающихся советских танков. Одновременно в небе появились краснозвездные самолеты. Штурмовики начали бомбить колонну дивизии «Нордланд», когда она еще находилась на марше. Солдаты были вынуждены постоянно спрыгивать с грузовиков и прятаться вдоль дороги. Явившись в штаб генерала Вейдлинга, Циглер доложил, что у большинства его автомобилей закончилось горючее, поэтому он никак не мог ускорить движение колонн. Вейдлинг находился на грани бешенства.
Настроение Жукова в то утро также нельзя было назвать слишком хорошим. Теперь он знал, что танковым армиям Конева было позволено повернуть в сторону Берлина. Сталин также рассматривал возможность продвижения к германской столице и фронта Рокоссовского, после того как тот закончит форсирование Одера в его нижнем течении. Верховный фактически занимался подстрекательством, как бы указывая Жукову, что он должен решительнее управлять своим фронтом. Приказы Жукова подчиненным генералам и без того были чрезвычайно жесткими. Он предписывал им постоянно находиться в действующих войсках и докладывать оттуда о складывающейся ситуации. Артиллерии следовало выдвигаться на открытые позиции и прямой наводкой уничтожать [313] окопавшегося противника. Наступление необходимо было ускорить и вести его днем и ночью. Снова и снова простые солдаты расплачивались жизнями за ошибки, допущенные командованием. А само командование находилось под жестким прессом верховного руководства.
После новой порции металла, обрушившегося на оборонительные позиции противника, войска Жукова перешли в очередную атаку. На правом фланге фронта части 47-й армии продвинулись в направлении Врицена. 3-я ударная армия достигла дороги Врицен — Зеелов, но там встретила сильное сопротивление врага в районе Кунерсдорфа. 5-я ударная и 2-я гвардейская танковые армии смогли оседлать дорогу севернее Нойгарденберга, но также были остановлены контратаками противника. Тем временем 8-я гвардейская армия Чуйкова и 1-я гвардейская танковая армия продолжали бои за город Зеелов и участок фронта в районе Фридерсдорф — Долгелин. Чуйков был раздражен тем фактом, что соседняя с ним 69-я армия вовсе не имела никакого продвижения вперед. Это создавало серьезную угрозу его левому флангу. К счастью, генерал Буссе уже не имел ни одной резервной части, чтобы воспользоваться таким положением.
Следует отметить, что войска, действовавшие на обоих флангах 1-го Белорусского фронта, имели самый незначительный успех. Южнее Франкфурта-на-Одере 33-я армия все еще прогрызала оборону эсэсовской дивизии «30 января», входящей в состав 5-го горнострелкового корпуса СС. 61-я армия и 1-я армия Войска Польского, наступавшие на крайнем северном фланге, после захвата города Врицен более не имели никакого продвижения.
Тем не менее вскоре в обороне немецких войск образовалась брешь. Прорыв неожиданно произошел в районе шоссе Райхсштрассе-1, неподалеку от Зеелова. В 9 часов 40 минут полковник Айсман, находившийся в штабе группы армий «Висла», получил сообщение, что механизированные силы противника прорвались через Дидерсдорф. Они быстрыми темпами приближались по шоссе к Мюнхебергу. Немецкая пехота покинула свои траншеи и бежит в тыл. Двадцать минут спустя, по настоянию Хейнрици, полковник Аисман позвонил в ОКХ полковнику де Мезьеру, пытаясь разузнать, [314] что случилось с 7-й танковой дивизией, силами которой предполагалось заткнуть брешь между 9-й и 3-й танковыми армиями.
В полдень Хейнрици позвонил генерал Буссе. Последний сообщил, что «настал момент кризиса»{592}. Русские наносили два главных удара — юго-западнее Врицена и вдоль шоссе Райхсштрассе-1. Буссе прекрасно видел, что его армия не выдерживает напора противника. 3-я ударная и 5-я ударная армии устремились в образовавшуюся брешь между городами Врицен и Зеелов. В пяти километрах западнее Зеелова, возле деревни Альт-Розенталь, немцы организовали контратаку. Майора Андреева из 248-й стрелковой дивизии 5-й ударной армии этот факт не привел в замешательство. Он оставил две роты отражать вражеский удар, а сам повел еще одну роту в обход немецких боевых порядков. Его батальон уничтожил в том бою сто пятьдесят три вражеских солдата и офицера и подбил два германских танка.
Это было безжалостное сражение. В районе Хермерсдорфа немцы подожгли фаустпатроном советский танк Т-34. Советские пехотинцы тем не менее смогли продвинуться вперед. Они поравнялись с подбитым танком, когда тот еще продолжал дымить. Неожиданно из близлежащего окопа послышались стоны. Там лежал немецкий солдат, моливший о помощи{593}. Гранатой ему оторвало обе ступни, и он просто не мог выбраться наружу. Однако стоны раненого не произвели на красноармейцев никакого впечатления. Они оставили его умирать в окопе в отместку за гибель советского танкового экипажа.
В 16 часов 20 минут рейхсмаршал Геринг, разгневанный поражением 9-й парашютной дивизии, позвонил в штаб группы армий «Висла» и распорядился немедленно снять со своего поста генерала Бройера. В 18 часов 45 минут генерал Буссе связался с Хейнрици. В этот момент отступление 9-й армии стало уже неизбежным. Буссе спросил командующего группой армий «Висла», какой участок, по его мнению, более важен — северный или южный.
В 19 часов 50 минут связной офицер люфтваффе представил в штаб генерала Хейнрици доклад, из коего следовало, что немецкая авиация уничтожила в тот день пятьдесят три [315] вражеских самолета и сорок три танка, к которым, «возможно», следует добавить еще девятнадцать танков. Кто-то из штабных офицеров поставил карандашную пометку на этом документе, свидетельствующую о недоверии к представленным цифрам. Да, борьба была безжалостной, однако немецкие данные о советских потерях выглядели явно преувеличенными. Так, германская газета «Дер Ангрифф» утверждала, что только за один день немецкие войска уничтожили четыреста двадцать шесть советских танков{594}. И все же следует признать, что потери Красной Армии в тех боях были намного большими, чем у немцев. Только в сражении за Зееловские высоты фронт Жукова потерял тридцать тысяч человек убитыми, тогда как немцы всего двенадцать тысяч.
Германские военнопленные, отправляющиеся в тыл Красной Армии, шли мимо нескончаемых колонн советских танков, самоходных орудий, бронемашин, грузовиков. Головы многих немцев посещала тогда мысль: «И это все та же армия, которая в 1941 году была фактически на последнем издыхании»{595}. Советские пехотинцы кричали идущим им навстречу пленным: «Гитлер капут!» — после чего раздавался взрыв радостного смеха.
Один из германских пленных был убежден, что тела убитых военнослужащих, валяющихся вдоль дороги, являлись трупами советских солдат, которых раздавили их же собственные танки. Он также видел, как красноармейцы пытались испытывать захваченные ими фаустпатроны, целясь в стены полуразрушенных зданий. Некоторые советские солдаты снимали шинели со своих убитых товарищей, другие в этот момент тренировались в стрельбе по котелку, стоявшему на подставке. Даже после боя у них не пропадало желание стрелять. Часть военнопленных была временно размещена в великолепных помещениях замка в Нойгарденберге. Ночью они были разбужены сильной стрельбой. Советские охранники выпустили несколько очередей из автоматов в висевшую над ними люстру. Появившийся в дверях офицер сделал им строгий выговор. Но они, как показалось военнопленному, не обратили на его угрозы практически никакого внимания. [316]
В городе Гузов{596} одно из подразделений 5-й ударной армии освободило шестнадцать советских женщин, угнанных ранее на работы в Германию. Как отмечалось в донесении, рядовой Цымбалкж признал в одной из них девушку, с которой он был знаком еще до войны. Ее звали Татьяна Шестерякова. Девушка рассказала солдату о том ужасном времени, которое ей пришлось пережить в немецкой неволе. Татьяна упомянула также один интересный факт: перед тем как ее хозяйка фрау Фишке бежала на запад, она призналась, что «для нас русские хуже, чем смерть». Политуправление армии отмечало, что красноармейцы были глубоко оскорблены «фашистской пропагандой» в виде надписей на стенах домов, которые призывали спасти немецких женщин от хищных лап большевиков.
Днем 18 апреля маршал Конев получил одну неприятную информацию. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал Шёрнер, встревоженный прорывом русских войск к реке Шпрее, приказал немедленно произвести контратаку в районе Гёрлица. Немецкий удар пришелся по флангу советской 52-й армии, наступавшей в направлении Дрездена. Однако германскому командованию не удалось на долгое время остановить советское наступление. Немецкие части вводились в бой в спешке и разрозненно. Поэтому командование 52-й армии быстро справилось с ситуацией и отбросило атакующего противника. Тем не менее темпы продвижения вперед 2-й армии Войска Польского несколько замедлились.
Вслед за танковыми соединениями, прорвавшими вражеский рубеж на реке Шпрее, Конев послал стрелковые части 13-й армии. 3-я гвардейская армия генерала Гордова оказывала сильный нажим на немцев в районе Котбуса, а 5-я гвардейская армия генерала Жадова атаковала Шпремберг, обеспечивая тем самым свободный проход через образовавшуюся брешь. Конев отдал распоряжение своим подчиненным командирам как можно больше использовать для перевозки людей грузовой транспорт. Войска 28-й армии, уже форсировавшие Нейсе, теперь должны были поддержать своими силами передовые танковые соединения, рвущиеся к Берлину. К концу дня 3-я гвардейская танковая армия генерала [317] Рыбалко находилась уже в тридцати пяти километрах западнее Шпрее, а танки генерала Лелюшенко, встретившие меньшее сопротивление, продвинулись еще дальше — на сорок пять километров.
18 апреля генерал Рейман, командующий берлинским оборонительным районом, получил приказ выдвинуть все части фольксштурма, находящиеся в городе, на помощь 9-й армии. Они должны были занять новую линию укреплений восточнее столицы. Рейман пришел в ужас — этот приказ практически оголял оборону самих городских кварталов. Когда же Геббельс, рейхскомиссар обороны Берлина, подтвердил это распоряжение, Рейман счел своим долгом предупредить, что «теперь защита столицы третьего рейха немыслима»{597}. Рейман, конечно, не знал, что такое развитие ситуации как нельзя лучше отвечало замыслам Шпеера и Хейнрици, задумавшим спасти Берлин от разрушений. На следующее утро десять батальонов фольксштурма и несколько подразделений зенитных орудий покинули городские кварталы в западном направлении. Эта новость, по свидетельству самого Шпеера, возбудила у населения подозрения, что Берлин будет объявлен командованием «открытым городом»{598}.
К явному неудовольствию генерала Вейдлинга, в тот день его посетила еще одна важная персона из Берлина. На сей раз это был Артур Аксман, руководитель немецкого гитлерюгенда. Вейдлинг попытался убедить Аксмана в том, что пятнадцати — и шестнадцатилетние подростки не могут решить исход сражения. Они лишь напрасно прольют кровь{599}. Нельзя жертвовать детьми ради уже совершенно проигранного дела. В ответ на это Аксман лишь признал, что его самые юные подростки «не получили еще достаточной тренировки». Далее он заверил Вейдлинга, что не будет посылать их в бой. Однако эти слова оказались неправдой. Аксман практически ничего не сделал для того, чтобы уберечь своих воспитанников от ужасов войны. Между тем агония нацистского режима еще продолжалась. В тот же день в тюрьме для политических преступников в Плётцензее были казнены тридцать заключенных.
101-й корпус, оборонявшийся на северном фланге 9-й армии, за весь день 18 апреля отступил лишь на незначительное расстояние. Однако этот факт никак не улучшил его оперативного положения. Соседи оголили фланги корпуса, и вскоре его командование обнаружило русские части у себя в тылу. Командир одного из подразделений, входившего в состав учебного полка, приказал группе военнослужащих найти полевые кухни и доставить обед на передовые позиции. Те отправились в тыл, но вскоре двое из них прибежали назад. От волнения они долго не могли вымолвить ни слова. Наконец один из вернувшихся солдат объявил, что их обед уже съели русские{600}. Никто не имел понятия, в каком именно месте был прорван фронт и где в настоящее время проходит линия обороны. Командир подразделения приказал оставить все тяжелое оружие и прорываться на запад. Уставшие солдаты вышли в ночь, стараясь обходить встречающиеся на их пути населенные пункты. Со всех сторон темное небо освещалось отблесками многочисленных пожаров.
Той же ночью залпы «катюш» накрыли деревню Вульков, расположенную рядом с Нойгарденбергом. Все дома в ней были переполнены ранеными и уставшими немецкими солдатами. Вид мечущихся между горящими домами и падающих от разрывов ракетных снарядов людей был поистине ужасен. Тяжелые потери от огня советских реактивных установок понес и разведывательный батальон дивизии СС «Нордланд». Всего за несколько минут подразделение потеряло огромное число военнослужащих — больше, чем за все время тяжелой обороны в районе Штеттина.
19 апреля, как того и опасался генерал Буссе, войска 9-й армии были расчленены на три части. Советские соединения захватили Врицен. 3-я ударная армия продвинулась вперед и вышла в район западнее Нойгарденберга. 101-й германский корпус был вынужден отойти к Эберсвальде и к северным окраинам Берлина. 56-й танковый корпус Вейдлинга, расположенный в центре фронта, также начал отступление к германской столице. А на правом фланге 11-й танковый корпус [318] СС уходил в юго-западном направлении. В дивизии «Курмарк» к тому времени осталось менее десяти танков «пантера».
В течение всего дня 1-я гвардейская танковая армия и 8-я гвардейская армия генерала Чуйкова вели успешное наступление вдоль шоссе Райхсштрассе-1 в направлении Мюнхеберга. Перед их боевыми порядками в панике бежали остатки 9-й парашютной дивизии. Немецкие солдаты громко кричали всем встречавшимся на их пути: «Иван уже здесь!»{601} К тому моменту разведывательный батальон дивизии «Нордланд» наконец-то достиг линии фронта. Встречавшиеся на его пути «парашютисты» останавливались, вооружались и вновь отправлялись на боевые позиции. Вместе с эсэсовцами им предстояло участвовать в контратаке, которая могла иметь лишь временный успех.
Отступление вдоль шоссе Райхсштрассе-1 вскоре превратилось в хаос. Немцы в испуге спрашивали друг друга: «Ваша часть уходила последней?» Ответ всегда был однозначный: «Русские прямо за нами!» Военнослужащие различных частей и подразделений перемешались в один клубок. Рядом шли и солдаты вермахта, и эсэсовцы. Те, кто от истощения уже был не в состоянии передвигаться, просто ложились под ближайшее дерево и вытягивали ноги. Местное население, прослышав о крушении фронта, также двинулось в путь, надеясь найти укрытие непосредственно в самом Берлине. Повозки беженцев часто ломались, что создавало на дорогах огромные пробки. Офицеры, ехавшие в своих автомобилях, во все горло орали на этих несчастных, стараясь согнать их в сторону. Если словесные угрозы не помогали, тогда в дело вступали солдаты, сбрасывая повозки в кювет. Многие офицеры начинали замечать — для того чтобы навести порядок, приходится все чаще и чаще доставать из кобуры пистолет.
Тем временем полевая жандармерия и отряды СС продолжали вылавливать дезертиров. Точных данных о том, сколько людей было повешено тогда на придорожных деревьях, не существует. Однако экзекуции проводились в массовом количестве, и среди повешенных были даже члены [320] гитлерюгенда. Советские источники утверждают, что в 1945 году за предательство было приговорено к смерти двадцать пять тысяч немцев{602}. Эта цифра почти наверняка преувеличена, хотя ясно, что повешенных оказалось никак не меньше десяти тысяч человек.
Казни, совершенные тогда отрядами СС, были величайшим преступлением. Интересно заметить, что сами эсэсовцы уже получили к тому времени приказ на отход. Причем отступать они должны были в район Шлезвиг-Гольштейна{603} — на территорию земли, расположенную в непосредственной близости от датской границы. Ясно, что воевать там с русскими они отнюдь не собирались. До них еще не дошла информация о том, что британская 2-я армия уже вышла к Эльбе в районе Лауенбурга, что юго-восточнее Гамбурга.
Погода 19 апреля обещала вновь быть ясной и солнечной. Это давало прекрасную возможность авиации Красной Армии усилить атаки на немецкие позиции. Над дорогами, заполненными солдатами и беженцами, то и дело появлялись советские штурмовики. Они безжалостно обстреливали все движущиеся по ним объекты. Несчастные женщины из близлежащих деревень, напуганные рассказами о поведении красноармейцев, кричали проходящим мимо немецким солдатам: «Возьмите нас с собой, возьмите, пожалуйста!» Однако некоторые немцы, в том числе и те, кто проживал неподалеку от линии фронта, казалось, все еще не представляли себе всей серьезности ситуации. Так, господин Заальборн{604} из Вольтерсдорфа послал 19 апреля письмо бургомистру этого города, в котором он требовал подтверждения, что получит обратно свой велосипед, отданный для нужд фольксштурма. Данное требование обосновывалось статьей 15-й закона от 1 сентября 1939 года.
Остатки учебных батальонов 101-го корпуса отступали в направлении Бернау, расположенного севернее Берлина. Солдаты были сильно истощены, многие из них шли на последнем издыхании. Но их мучили не только усталость и чувство голода. Военнослужащие были морально подавлены происходящими событиями, изменить которые они [321] оказались уже не в состоянии. Как только отдавалась команда на перекур, они моментально засыпали, и офицерам приходилось несколько раз толкать их для того, чтобы поднять на ноги и заставить вновь продолжить путь. Никто не знал, что в данный момент происходит на фронте и в тылу. Все рации и полевые телефоны либо вышли из строя, либо были просто выброшены. Надежд на восстановление нормальной линии фронта уже не существовало. Все попытки продолжить эффективное сопротивление были обречены на провал, несмотря на отчаянные усилия опытных германских офицеров собрать под свою команду разрозненные группы отступающих солдат.
Основное внимание генерала Хейнрици было приковано теперь к северному флангу фронта, простиравшемуся от Балтийского моря до канала Гогенцоллерн. Войска маршала Рокоссовского завершали подготовку к наступлению на западном берегу Одера, и этот факт не ушел от внимания генерала Мантейфеля. Накануне он сел на разведывательный самолет и пролетел над советскими позициями. Перед 2-м Белорусским фронтом стояла непростая задача. К северу от Шведта Одер разделялся на два рукава, причем вся местность в этом районе была сильно заболочена. В ночь на 19 апреля Рокоссовский доложил Сталину, что наступление начнется на следующее утро одновременно с восходом солнца. Ему будет предшествовать массированная артиллерийская и авиационная подготовка.
Перед наступлением советское командование провело масштабную перегруппировку своих сил и средств. Многие части совершали марш-бросок от Данцига и устья Вислы до нижнего течения Одера. Именно поэтому Жуков, хорошо понимавший, что представляют собой транспортные проблемы, еще 29 марта предупреждал Сталина, что, видимо, начнет наступление, не дожидаясь войск 2-го Белорусского фронта{605}. По мнению Жукова, он мог достаточно легко обойтись без них. Очевидно, что в то время Сталин был согласен с Жуковым, но теперь, когда обстоятельства изменились, советский лидер придавал наступлению сил Рокоссовского гораздо большее значение. [322]