Берлин встречает Новый год
Истощенные от постоянного недоедания и стресса, берлинцы праздновали Рождество 1944 года далеко не в радостном настроении. Значительная часть столицы «третьего рейха» была уже разрушена бомбовыми ударами союзной авиации. В этот отнюдь не веселый сезон шутки горожан все больше стали напоминать черный юмор. На вопрос: «Какие подарки лучше всего выбрать для своих родственников?» — следовал ответ: «Будь практичным — подари им по гробу».
Настроения берлинцев стало меняться в худшую сторону еще два года назад. Перед самым Рождеством 1942 года по городу стали распространяться слухи, что Красная Армия окружила на Волге 6-ю армию генерала Паулюса. Для нацистского режима было тяжело признать, что одно из самых мощных объединений вермахта теперь обречено на гибель в руинах Сталинграда и в заснеженных русских степях. Для того чтобы подготовить страну к плохим новостям, Йозеф Геббельс, рейхсминистр пропаганды и просвещения, объявил о наступлении «германского Рождества», что в переводе с нацистской терминологии означало аскетизм и идеологическое единение, то есть никаких свечей, венков из сосновых веток и распевания «Штилле нахт, хайлиге нахт». К 1944 году традиционный рождественский жареный гусь стал уже весьма далеким воспоминанием.
Многие фасады берлинских домов оказались разрушены. Однако в помещениях, которые раньше служили для своих хозяев гостиными или спальнями, еще можно было увидеть висящие на стенах картины. Актриса Хильдсгард Кнеф никак [6] не могла отвести взгляд от пианино, оставшегося в полуразрушенном доме. Никто не мог добраться до этого инструмента, и у нее невольно возник интерес — как долго он еще продержится в целости и сохранности, прежде чем рухнуть вниз вместе с остатками этажа. На многих стенах разбитых домов теперь часто встречались различные надписи, выведенные мелом или краской. Это был обмен посланиями между родными и близкими. Сын писал, что приезжал на побывку с фронта и у него все хорошо. Бывший житель разрушенного здания сообщал, что обитает теперь в таком-то месте и т.п. Рядом висели официальные объявления нацистского руководства. Некоторые из них обещали мародерам неминуемую смертную казнь.
Воздушные налеты (днем американской авиации, а ночью — британской) стали настолько частыми, что берлинцам казалось — теперь они проводят больше времени в подвалах и бомбоубежищах, чем в собственных постелях. Вследствие постоянного недосыпания у них странным образом смешались симптомы истерии и фатализма. Некоторые острые на язык горожане, которых гестапо, несомненно, могло обвинить в пораженческих настроениях, зло подшучивали, что аббревиатуры LSR ( «Luftschutzraum», в переводе с немецкого «бомбоубежище») теперь надо расшифровывать как «Lernt schnell Russisch» ( «учи быстрее русский»){5}. Большинство берлинцев более не использовали в общении друг с другом нацистское приветствие «Хайль Гитлер!». Когда член организации гитлерюгенд Лотар Лойе, долгое время отсутствовавший в городе, зашел в один из столичных магазинов и по привычке произнес нацистское приветствие, все покупатели обернулись и посмотрели на него со странным выражением лица. Этот случай стал последним в его жизни, когда он воздал хвалу фюреру, находясь вне службы. Лойе обнаружил, что наиболее распространенным приветствием теперь стало «Bleib Ubring!» ( «Выживай!»){6}.
Юмор берлинцев отражал всю гротесковость, подчас сюрреалистичность ситуации, в которой они оказались. Самым большим бомбоубежищем в городе являлся так называемый «Зообункер». Это была огромная железобетонная крепость с зенитными батареями на башнях и обширным укрытием под [7] землей. Толпы горожан устремлялись туда после сигнала воздушной тревоги. Урсула фон Кардорф отмечала в своем дневнике, что все происходящее выглядело словно декорация к сцене с заключенными из оперы «Фиделио»{7}. Вместе с тем любовные парочки, облокотившиеся на перила спиральной лестницы, ведущей вниз, напоминали участников пародии на бал-маскарад.
Вся атмосфера жизни большого города была пронизана ожиданием скорого конца. Никто не сомневался, что приближается катастрофа, и она на этот раз коснется не просто государства, но и каждого человека в отдельности. Люди безрассудно тратили деньги, сознавая, что скоро все эти бумажки превратятся в хлам. По городу ходили слухи, правда не подтвержденные, что в районе зоопарка, темных углах вокруг станции метро, да и в самом парке Тиргартен, молодые девушки совокупляются с чужестранцами. Желание расстаться со своей невинностью стало среди молодых женщин еще более отчаянным несколько позднее, когда Красная Армия уже подходила к воротам Берлина.
Бомбоубежища, освещенные синими лампами, многим могли казаться адом. Люди спускались туда только с самым необходимым: одеждой и небольшими чемоданами, в которых, кроме всего прочего, были уложены бутерброды и термосы с чаем. Теоретически их ждал полный комфорт. Имелась даже санитарная комната с медсестрой, и женщины в случае необходимости могли рожать прямо под землей. Многим казалось, что разрывы авиабомб даже ускоряют рождение детей. Причем возникало ощущение, что эпицентры взрывов находятся не только сверху, но и снизу — словно бы земля отвечала ударом на удар. Потолки укрытий на случай отключения электричества были покрашены специальной люминесцентной краской и в темноте она поначалу светилась, а затем начинала тускло мерцать. Снабжение бомбоубежищ водой прекратилось вследствие разрушения водопроводов. По этой причине уборные вскоре оказались в ужасном состоянии, что стало настоящим бедствием для нации, привыкшей к чистоте и гигиене. Иногда дежурные опечатывали общественные туалеты. Причем они опасались не только распространения инфекций, но и очередных случаев суицида. Находившиеся [8] в депрессии люди часто запирались в уборных и кончали жизнь самоубийством.
Трехмиллионному городу не хватало бомбоубежищ, поэтому они были постоянно переполнены. Спертый воздух заполнял коридоры. Потолки главных залов и спальных помещений были покрыты сыростью. В комплексе бомбоубежищ на станции метро «Гезундбруннен», рассчитанном на полторы тысячи человек, нередко собиралось в три раза больше. Для измерения уровня оставшегося в убежище кислорода использовали свечи. Как только гасла свеча, поставленная на пол, родители поднимали детей выше и сажали их на свои плечи. После затухания свечи, стоящей на стуле, все поднимались на ноги. А если уж начинала мерцать свеча, расположенная на уровне подбородка, люди, находящиеся в убежище, должны были немедленно его покинуть, невзирая на то, что в данный момент творилось наверху.
В Берлине находилось до трехсот тысяч иностранных рабочих, на одежду которых нашивались специальные буквы, обозначающие страну, откуда прибыл тот или иной человек. Вход в бомбоубежища и подвалы домов для этих людей был закрыт, что, с одной стороны, объяснялось политикой режима, запрещавшего немцам смешиваться с представителями другой нации, с другой — чиновников мало волновали жизни иностранцев, хватало забот и со своими согражданами. К иностранцам, особенно к «остарбайтерам» ( «восточным рабочим»), относились как к расходному материалу. Большинство «восточных рабочих» были насильно угнаны немцами в Германию из Украины и Белоруссии. Но все-таки иностранные рабочие, находящиеся в городе (рекрутированные или отправившиеся в рейх по собственному желанию), имели гораздо большую степень свободы, чем их несчастные сограждане, попавшие в лагеря. Те, кто работал на военных заводах в районе Берлина, построили собственное убежище в одном из помещений на станции «Фридрихштрассс». Они воссоздали там маленький очаг своей родной культуры, в котором нашлось место стенным газетам, различным играм и т.п. Их настроение заметно улучшалось по мере приближения Красной Армии, в то время как у их эксплуататоров, напротив, оно резко падало. Большинство немцев смотрело [9] на иностранных рабочих со смятением и дрожью. Они видеди в них своеобразного троянского коня, все более опасного и готового к мести по мере того, как вражеские армии ближе и ближе подходили к Берлину.
Да, больше всего на свете берлинцы боялись славянского вторжения с востока. Боязнь легко переходила в ненависть. Геббельсовская пропаганда вновь и вновь напоминала им о жертвах Неммерсдорфа{*1}. Еще осенью 1944 года части Красной Армии вторглись в юго-восточные районы Восточной Пруссии, где, захватив эту деревню, изнасиловали и убили многих ее жителей.
Спускались в бомбоубежища далеко не все берлинцы. У некоторых из них были на то личные причины. Так, один женатый мужчина регулярно посещал квартиру своей любовницы в районе Пренцлауерберг. Он не спускался в укрытие во время бомбежек, поскольку это сразу бы вызвало подозрение у соседей. Однажды вечером в здание, в котором он на тот момент находился, попала авиабомба. Невезучий любовник, сидевший на диване, был погребен по самую шею в щебне и осколках кирпича. Уже после налета его стоны услышали юноша по имени Эрих Шмидтке{8} и чешский рабочий, к присутствию которого в бомбоубежище жители относились достаточно терпимо. Они откопали раненого и отправили в госпиталь. Четырнадцатилетний Эрих нашел жену этого человека и правдиво рассказал ей, что тот был найден в квартире, принадлежащей другой женщине. Жена впала в истерику. Она плакала не от горя и сострадания, ее буквально взбесило известие, что муж имеет любовницу. Поведение многих взрослых являлось тяжелым зрелищем для детей того времени.
Генерал Гюнтер Блюментрит, подобно большинству других военачальников, был убежден, что бомбежки германских городов должны поднять среди немцев чувство настоящего «Volksgenosscnschaft» ( «патриотического товарищества»){9}. Действительно, такое «товарищество» могло быть в 1942 и даже в 1943 году, но к концу 1944-го налеты союзной авиации стали оказывать на моральное состояние немцев весьма неоднозначный [10] эффект. Настроения сторонников твердой линии и уже уставших от войны граждан становились все более полярными. Берлин до 1933 года считался городом с самым большим процентом людей, негативно относящихся к нацистскому режиму. Об этом говорили и результаты голосования горожан. Однако теперь, за редким исключением, их протест против нацизма выражался лишь в насмешках над главарями рейха и тихом роптании. Большинство жителей пришли в неподдельный ужас, узнав о покушении — неудачном — на Гитлера 20 июля 1944 года. Они продолжали верить потоку лжи, исходящей от геббельсовской пропаганды и, несмотря на то что границы рейха находились сейчас под угрозой как с запада, так и с востока, надеялись, что фюрер в скором времени применит против враждебных государств так называемое «чудо-оружие», словно бы он являлся уже не человеком, а Юпитером, поражающим своих врагов огненными стрелами.
Результат нацистской пропаганды хорошо виден из письма одной немецкой женщины, направленного мужу, уже находящемуся в лагере военнопленных во Франции: «У меня такая вера в наше великое предназначение, что эту веру уже ничто не сможет поколебать. Она основывается на всей нашей истории, на нашем славном прошлом, как говорит доктор Геббельс. И это совершенно невероятно, чтобы история повернула вспять. Возможно, сейчас мы достигли самой крайней черты, но мы имеем решительных людей. Вся нация готова к маршу. Оружие в наших руках. Мы располагаем секретным оружием, которое будет использовано в надлежащий момент. Но важнее всего то, что нами руководит наш фюрер, за которым мы готовы следовать хоть с закрытыми глазами. Держись изо всех сил, не позволяй, чтобы тебя свалили с ног»{10}.
Немецкое наступление в Арденнах, начавшееся 16 декабря, оказало наркотическое воздействие на сторонников Гитлера. Они посчитали, что фортуна опять стала к ним благосклонной. Вера в фюрера и новое «чудо-оружие» (как, например, в Фау-2) буквально ослепляла им глаза. Распространялись слухи, что вся американская 1-я армия окружена и взята в плен благодаря применению нервно-паралитического газа. Эти люди думали, что в запасе у Германии еще много козырей и она отомстит за все свои страдания. К числу наиболее [11] отравленных пропагандой немцев принадлежали унтер-офицеры, прослужившие в армии уже достаточно много времени. Одни из них утверждали, что скоро снова захватят Париж. Другие сожалели, что французская столица была оставлена нетронутой, тогда как бомбежки Берлина превратите его практически в руины. И всех их приводила в восторг одна лишь мысль о том, что историю еще можно поправить, повернуть вспять.
Однако само германское верховное командование не разделяло подобного энтузиазма. Офицеры генерального штаба спасались, что наступление против американцев в Арденнах ослабит в решающий момент Восточный фронт. В любом случае гитлеровский план являлся чрезмерно амбициозным. Ударную силу немецких войск составляли 6-я танковая армия СС обергруппенфюрера Зеппа Дитриха и 5-я танковая армия генерала Хассо фон Мантейфеля, и было ясно, что недостаток горючего вряд ли позволит им достичь хотя бы Антверпена — главной базы снабжения западных союзников.
Гитлер, одержимый идеей изменить ситуацию на Западе, заставить Рузвельта и Черчилля согласиться с его условиями, даже не рассматривал какие-либо предложения о переговорах с Советским Союзом. Причиной тому являлось его убеждение, что в сталинские планы входит только полный разгром Германии. Кроме того, Гитлер оказался жертвой собственного тщеславия. Он не мог просить мира именно в тот момент, когда Германия терпела поражение. Поэтому победа в Арденнах имела для него огромное значение. Однако уже через неделю наступательный порыв германских войск иссяк. Этому способствовали как упорная оборона американских частей, особенно в районе Бастони, так и массированное применение авиации союзников в результате наступления хорошей погоды.
В самый канун Рождества шикарный «мерседес» начальника генерального штаба сухопутных войск вермахта (ОКХ), генерала Хайнца Гудериана, въехал на территорию ставки фюрера на Западном фронте. Свою ставку Вольфшанце(Волчье логово) в Восточной Пруссии Гитлер покинул еще 10 ноября 1944 года. Он переехал в Берлин, где ему сделали небольшую операцию на горле. 10 декабря Гитлер на своем [12] бронированном поезде выехал из столицы рейха в другую засекреченную ставку, расположенную в лесном массиве неподалеку от Цигенберга, что менее чем в сорока километрах от Франкфурта-на-Майне. Эта полевая штаб-квартира фюрера оказалась последней, которой было присвоено кодовое наименование. Оно, несомненно, попахивало ребячеством — Адлерхорст (Орлиное гнездо).
Гудериан, ведущий теоретик танковой войны, с самого начала знал об опасностях, которые будут подстерегать немецкие войска на Восточном фронте в случае развертывания операций на Западе. Но, даже несмотря на то что командование сухопутных сил отвечало за военную ситуацию на Востоке, он ничего не мог поделать, хотя бы потому, что операциями на Западном фронте непосредственно занималось верховное командование вооруженных сил Германии (ОКБ), Штаб-квартиры обеих этих командных структур (ОКХ и ОКБ) располагались к югу от Берлина, в комплексе подземных помещений в Цоссене.
Гудериан был таким же вспыльчивым, как и сам Гитлер. Более того, он имел собственную точку зрения на все происходящие события. Генерал не собирался рассуждать о глобальных вопросах внешнеполитической стратегии в то время, как страна подвергалась ударам одновременно с двух сторон. Вместо этого он полагался на свой солдатский инстинкт, который подсказывал, откуда в настоящий момент проистекает наибольшая опасность. Сомнений быть не могло. В его портфеле лежали разведывательные сводки генерала Рейнхарда Гелена, возглавлявшего отдел Иностранные армии Востока — разведывательную организацию, занимающуюся сбором данных по советско-германскому фронту. Гелен считал, что Красная Армия может начать большое наступление на Висле примерно 12 января 1945 года. В информации отдела говорилось, что враг имеет превосходство в пехоте в одиннадцать раз, танках — в семь, артиллерии и авиации — в двадцать раз{11}.
Войдя в зал заседаний в Адлерхорсте, Гудериан обнаружил, что здесь уже находятся Гитлер со своими военными помощниками, а также рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Тот после июльского покушения на фюрера был назначен также командующим резервной армией. Все руководители гитлеровской [13] ставки достигли высокого положения благодаря беспрекословной лояльности вождю. Начальник штаба ОКБ, фельдмаршал Кейтель, был известен своим непомерным угодничеством Гитлеру. Раздраженные армейские офицеры даже называли его «государственным гаражным слугой» либо «придворным ослом». Генерал-полковник Йодль, человек холодный и жесткий, являлся куда более компетентным военачальником. Но и он почти никогда не пытался воспротивиться попыткам Гитлера контролировать действия каждого фронтового батальона. Осенью 1942 года над Йодлем даже замаячила угроза отставки за то, что он посмел противоречить своему начальнику. Генерал Бургдорф, главный военный адъютант фюрера и начальник управления по личному составу армии, заменил на этом посту генерала Шмундта, смертельно раненного в Вольфшанце бомбой Штауффенберга. Именно Бургдорф передал яд фельдмаршалу Роммелю, сопровождая этот акт ультимативным требованием совершить самоубийство.
Используя разведывательные данные генерала Гелена, Гудериан обрисовал ситуацию на Восточном фронте и заявил о готовности Красной Армии начать мощное наступление. Он отметил, что операция может начаться в течение ближайших трех недель, а поскольку наступление в Арденнах теперь приостановлено, необходимо перебросить с Запада на Вислу максимально возможное количество дивизий. Не дожидаясь окончания доклада, Гитлер прервал начальника генерального штаба. Фюрер объявил, что все эти оценки ничего не стоят. Они являются полным абсурдом. Советская стрелковая дивизия, по его мнению, никогда не достигала численности в семь тысяч человек, а русские танковые корпуса едва ли вообще имеют танки. «Это величайший обман со времен Чингисхана, — закричал он, вставая с места. — Кто несет ответственность за составление всей этой чепухи?»{12}
Гудериан уберег себя от искушения ответить Гитлеру, что обманщиками сейчас являются не русские, а сам фюрер. Что это он, Гитлер, оперирует номерами германских «армий», хотя те, по существу, превратились в корпуса, это он говорит о «пехотных дивизиях», размер которых уменьшился до одного батальона. Вместо этого Гудериан принялся защищать правдивость сведений генерала Гелена. Однако его речь была [14] вновь прервана. Генерал Йодль неожиданно взял слово и заявил, что продолжение наступления на Западе — вопрос решенный. Именно эти слова и хотел услышать Гитлер. На тот момент Гудериан, видимо, ему уже надоел.
За обедом начальник генерального штаба услышал еще более категорическое высказывание по поводу своего доклада. Гиммлер, назначенный к тому времени еще и командующим группой армий на Рейне, обратился к Гудериану со следующими словами: «Мой дорогой генерал-полковник, я полагаю, что русские и не думают о наступлении. Все это не более чем блеф». Гудериану не оставалось ничего другого, как вернуться назад, в Цоссен.
Тем временем потери немецких войск на Западном фронте продолжали расти. Во время наступления в Арденнах и во вспомогательных операциях вермахт потерял восемьдесят тысяч человек. К тому же наступление съедало огромное количество и так быстро тающих запасов горючих материалов. Однако Гитлер с маниакальной настойчивостью продолжал отрицать, что нынешняя ситуация опасно напоминает события 1918 года. Тем не менее становилось все яснее, что германская военная инициатива в Арденнах зимой 1944–1945 годов по своим последствиям будет практически равнозначна последнему большому наступлению немецкой армии в Первой мировой войне — операции «Кайзершлахт». Для Гитлера события 1918 года по-прежнему оставались символом предательства, ударом «ножом в спину» со стороны революционеров, которые скинули кайзера и подтолкнули Германию к поражению.
Гитлер между тем, как никогда, стал откровенен в приватных высказываниях. «Я знаю, что война проиграна, — признался он своему адъютанту по люфтваффе полковнику Николаусу фон Белову. — Вражеское превосходство слишком велико»{13}. Однако фюрер не уставал обвинять в нескончаемых поражениях именно окружавших его генералов. Для него вообще все армейские офицеры являлись потенциальными «предателями». Гитлер подозревал многих из них в симпатиях к участникам неудавшегося заговора, хотя и продолжал награждать их орденами. «Мы никогда не сдадимся, — говорил он. — Нас могут уничтожить, но тогда мы возьмем вместе с собой и весь остальной мир».
Опасаясь фатального развития событий на Восточном фронте в районе реки Вислы, Гудериан еще дважды посещал ставку фюрера в Адлерхорсте, но что-нибудь изменить ему так и не удалось. Более того, он неожиданно узнал, что Гитлер без всякого совета с ним приказал перебросить танковые войска СС с фронта на Висле в Венгрию. Фюрер, как всегда убежденный, что только он может правильно оценить стратегическую обстановку, неожиданно решил нанести контрудар именно в этом районе. Он обосновывал это необходимостью вернуть для Германии потерянные нефтяные месторождения. На самом деле Гитлер хотел прорваться к Будапешту, окруженному Красной Армией еще накануне Рождества.
Очередной визит Гудериана к фюреру 1 января 1945 года совпал с традиционной раздачей режимом наград отличившимся военачальникам и персональными пожеланиями фюреру «счастливого Нового года»{14}. В этот же день в Эльзасе началась крупная операция немецких войск, призванная поддержать наступление вермахта в Арденнах. Однако с первых же часов она обернулась катастрофой для сил люфтваффе. Геринг безответственно собрал на одном участке до тысячи немецких самолетов и приказал им атаковать наземные цели западных союзников. Этот приказ, который весьма впечатлил Гитлера, на самом деле привел к окончательному краху боевой мощи немецких ВВС. Он дал возможность союзникам завоевать полное господство в воздухе.
В тот день немецкое радио транслировало новогоднюю речь фюрера. О боях на Западе, которые начали складываться неудачно, в ней не упоминалось. На удивление мало Гитлер говорил и о «чудо-оружии». У многих немцев возникло сомнение, что передача шла в прямом эфире, подозревали, что выступление фюрера записали предварительно на пленку. Особо недоверчивые даже посчитали, что вся речь была сфальсифицирована. У таких подозрений имелись серьезные основания. Действительно, Гитлер не показывался на публике уже довольно долгое время, и распространение различных слухов стало неизбежным{15}. Кто-то утверждал, что фюрер уже совершенно сошел с ума, а его друга Геринга упекли в секретную тюрьму, поскольку тот хотел убежать в Швецию.
В новогоднюю ночь многие берлинцы не захотели поднимать бокалы и традиционно желать друг другу счастья. [16] Слишком велик был страх перед наступающим годом. Семья Геббельса ужинала в компании полковника Ханса Ульриха Руделя, выдающегося воздушного аса, неоднократно отмеченного высшими наградами рейха. Главным блюдом в меню был картофельный суп. Тем самым один из руководителей рейха подчеркивал свой аскетизм{16}.
Новогодние каникулы закончились 3 января. Германская привычка к труду и дисциплине никуда не исчезла, но многим немцам теперь было просто нечего делать в заводских цехах и учреждениях. Предприятия простаивали из-за отсутствия необходимых материалов и оборудования. Тем не менее немцы продолжали исправно ходить на работу, добираясь до нее либо пешком, либо на общественном транспорте. Ремонтные бригады творили буквально чудеса, снова и снова восстанавливая разрушенные пути железных дорог и метрополитена. Окна заводов и фабрик были разбиты. По цехам гулял ветер. Обогревать их было невозможно — отсутствовало горючее. Немцы, заболевшие простудой или гриппом, полагались теперь только на самих себя. Лишь с очень серьезным недугом можно было идти к врачу. Большинство докторов к тому времени уже отправили на фронт. В тыловых госпиталях и в больницах в основном работали иностранцы{17}. Даже в центральной берлинской больнице, Шарите, коллектив врачей являлся многонациональным и состоял из датчан, румын, украинцев, венгров и прочих.
Тем не менее германскую военную промышленность еще можно было называть процветающей отраслью экономики. Ею руководил личный архитектор Гитлера, «вундеркинд» Альберт Шпеер. 13 января 1945 года он выступил перед немецкими военачальниками в местечке Крампниц, неподалеку от Берлина. Шпеер подчеркнул важность взаимодействия между фронтовым командованием и руководством военной промышленности. Он, не в пример другим нацистским министрам, не скрывал реального положения дел и открыто говорил о «катастрофических потерях»{18}, понесенных вермахтом за последние восемь месяцев.
Однако он отметил, что бомбардировки союзников не нанесли существенного ущерба военной экономике рейха. Только за декабрь 1944 года на заводах было собрано двести восемнадцать [17] тысяч винтовок, что почти в два раза превысило среднемесячное производство 1941 года. Выпуск автоматического оружия возрос почти в четыре раза, а танков — почти в пять раз. Только за декабрь 1944 года из цехов в армию было отправлено тысяча восемьсот сорок бронированных машин, что составило больше половины от числа всех бронированных машин, произведенных в 1941 году. Вермахт получал теперь и значительно большее число тяжелых танков. Одной из самых серьезных проблем, по мнению Шпеера, оставалась проблема с горючим. Но он на удивление мало сказал о выпуске боеприпасов. Действительно, рост производства оружия и военной техники еще ничего не значил, если не дополнялся выпуском достаточного количества патронов и снарядов.
Шпеер выступал свыше сорока минут, подкрепляя свой доклад статистическими данными. Он не стал более говорить об огромных потерях на фронте, но выразил надежду, что к весне 1946 года Германия сможет производить до ста тысяч пистолетов-пулеметов в месяц. Естественно, министр ни словом не обмолвился о том, что рост военного производства происходит в основном за счет рабской эксплуатации иностранных рабочих, которые каждый день умирали тысячами.
В этот самый момент советские армии, насчитывавшие более четырех миллионов человек, сосредоточились в Польше, вдоль реки Висла и южнее границы Восточной Пруссии. Они были готовы начать наступление, которое Гитлер считал невозможным.