1986 год — путь определился
1986 год в жизни нашего общества был переломным. Он был годом решительного поворота к перестройке, годом надежд на лучшее будушее.
Гласность и демократия получали свое плодотворное развитие. Тогда их еще не замутили потоком полуправды, а то и просто прямого обмана, которым позже станут обливать прошлое и настоящее нашего общества. Экономика еще продвигалась вперед, внушала надежды на улучшение жизни. В обществе уже чувствовалось, что оно должно стать другим, управляться по-новому. Но какой именно должна стать система управления, было еще неясно. В 1986 году была сформулирована наша новая внешнеполитическая концепция, на ее базе разработана новая военная доктрина. В октябре 1986 года, как отмечалось, состоялась новая встреча М. С. Горбачева с Р. Рейганом в Рейкьявике. Для Советского Союза, да и для США она стала прорывом во многих отношениях.
В то же время 1986 год был годом тяжких испытаний. Продолжались гонка вооружений и война в Афганистане. В конце апреля произошла чернобыльская трагедия, резко осложнившая обстановку в стране и наложившая отпечаток на всю перестройку. Летом произошла катастрофа теплохода «Адмирал Нахимов» с большими человеческими жертвами. В начале октября в Северной Атлантике затонула атомная подводная лодка с ядерными боеприпасами на борту. Погибло пять человек, и авария опять (как и в Чернобыле) была связана с ядерной энергетикой.
У людей, может быть, пока интуитивно, но уже зрело понимание, что перестройка отнюдь не такое простое дело, как это казалось в 1985 году, а трудное испытание на прочность советского общества. Это отнюдь не движение по гладкому шоссе, а скорее тернистый путь по ухабистой дороге, которой конца не видно. [85]
Но начало 1986 года для М. С. Горбачева и в целом для советского руководства как во внутренней, так и в международной обстановке складывалось довольно удачно.
Внутри страны подавляющее большинство народа критику старых порядков, а также предлагаемые реформы одобряло. Люди считали правильными прямоту и откровенность, с которыми М. С. Горбачев повел дело. Встречи с коллективами трудящихся и открытость в общении все более повышали его популярность. Изменения, происходящие в самом руководстве, воспринимались как естественные. Уходили на пенсию пожилые или скомпрометировавшие себя руководители. На смену выдвигались новые: Н. И. Рыжков, Е. К. Лигачев, Э. А. Шеварднадзе, Л. Н. Зайков, Б. Н. Ельцин. Все они были известными в партии людьми с определенным запасом прочности по возрасту.
Одно за другим принимались далеко идущие и хорошо представляемые средствами массовой информации перспективные решения по вопросам научно-технического прогресса в народном хозяйстве, строительства жилья, здравоохранения, образования, производства товаров народного потребления, исправления положения в сельском хозяйстве.
Правда, мы оба относились к этим широкомасштабным авансам с некоторым скептицизмом, поскольку знали, что ресурсов для их реализации или просто нет, или их недостаточно, а обещания порождали у людей надежды на скорое улучшение. Вызывало сомнение и то, что эти решения-программы выходили одна за другой без должной глубокой проработки. В этом смысле они были отголоском еще брежневского стиля.
Нас обоих беспокоило, что через два-три года М. С. Горбачеву придется очень нелегко, так как программы скорее всего выполнены не будут. Но почему-то его самого и близко к нему стоящих политиков это вроде бы не беспокоило, по крайней мере внешне. Может быть, они рассчитывали на местную инициативу. На местах действительно разрабатывались соответствующие программы до 2000 года, например полного обеспечения населения жильем. Немало на местах и делалось. В общем руководство страны имело в ту пору два-три года кредита доверия народа.
В сфере внешней и военной политики предыдущий, 1985 год был для нового руководства в основном «пристрелочным». [86]
Состоявшаяся в конце 1985 года встреча М. С. Горбачева с Р. Рейганом, как уже отмечалось, к каким-то крупным практическим решениям не привела, но концептуальный задел для будущего на советско-американском направлении был сделан неплохой.
По возвращении советской делегации из Женевы и после анализа результатов переговоров всем причастным ведомствам, в первую очередь министерствам иностранных дел и обороны, были даны задания готовить предложения по тем вопросам, которые возникли в Женеве, а также по возможным новым инициативам в области сокращения вооружений.
Вот тут-то и пришел «звездный час» для идеи, которая давно не давала покоя обоим авторам. История ее зарождения и развития такова.
С. Ф. Ахромеев. После того как в 1983 году по нашей инициативе были прерваны переговоры с США и по стратегическим вооружениям, и по вооружениям средней дальности в Европе, в Генеральном штабе сразу же была начата выработка нашей позиции на будущее. Было ясно, что перерыв в переговорах, происшедший по нашей инициативе, временный, к тому же и не очень удачный тактический шаг с нашей стороны.
Генеральный штаб к тому времени уже усвоил, что он всегда должен иметь какие-то резервные позиции. У политического руководства возникали свои идеи и планы, о которых мы не всегда знали. Случалось так, что ему в связи со складывающейся внутренней или внешней обстановкой требовалась крупная инициатива в области внешней политики. Если не было заранее подготовленных предложений по военным вопросам, то Генштаб попадал в тяжелое положение.
Но в данном случае зародилась и обдумывалась не какая-то частная новая идея или запасная позиция, а действительно радикальная идея ликвидации ядерного оружия.
Много десятков часов она обдумывалась и обсуждалась мною сначала с начальником управления Генштаба генералом Червовым. Позже провели не одно совещание с руководством Генерального штаба, с начальниками Главных штабов видов Вооруженных Сил, учеными. Много было дискуссий и научных проработок, которые позволили утвердиться в том, что эта идея реалистична и что ее претворение в жизнь было бы не только допустимо и желательно с точки зрения интересов обороноспособности Советского Союза, но и позволило бы радикальным образом укрепить международную безопасность, исключив возможность возникновения ядерной войны. [87]
К середине 1985 года это была уже не просто идея, а детально проработанный проект программы полной ликвидации ядерного оружия во всем мире в течение 15 лет.
Но Генеральный штаб не спешил не только с представлением своих предложений политическому руководству государства, но и с докладом их министру обороны, а тем более с совместной экспертной проработкой их с Министерством иностранных дел. В неофициальном порядке посвящен в эту работу Генштаба был только Г. М. Корниенко.
Это определялось следующими соображениями. Намеченная на ноябрь 1985 года встреча М. С. Горбачева с Р. Рейганом была первой после непрерывной шестилетней конфронтации, сопровождавшейся форсированной гонкой вооружений. Эта встреча, как думали военные, будет своего рода разведкой. Вносить на этой встрече, не подготовив для этого почву, такое серьезное предложение казалось рискованным. Поэтому от доклада его руководству перед Женевой Генштаб воздержался.
Только после встречи в Женеве, когда руководством было принято решение выступить еще до XXVII съезда КПСС, намеченного на конец февраля — начало марта 1986 года, с крупными предложениями в области разоружения, Генштаб доложил свои предложения вначале министру обороны С. Л. Соколову.
Нередко и тогда, в начале 1986 года, и сейчас задают вопрос: а насколько вообще-то реалистична идея полной ликвидации ядерного оружия? Не утопия ли это?
Думаю, читатель, даже и не очень посвященный в детали военной службы, понимает, что в Генеральном штабе служат реалисты, имеющие дело с проблемами обороны государства. Им не до фантазий. Почему же именно он стал инициатором разработки плана полной ликвидации ядерных потенциалов, рассчитанного на 15 лет?
Во-первых, именно Генштаб наиболее отчетливо понимает всю опасность накопления огромного ядерного потенциала в условиях многолетнего противостояния военных блоков. На боевом дежурстве в этих военных союзах с готовностью применения, измеряемой несколькими минутами, находятся тысячи стратегических носителей и десятки тысяч боезарядов. Эта невообразимая ядерная мощь, если будет применена, в течение десятков минут может испепелить все живое на Земле. [88]
Во-вторых, Генштабу было ясно, что эту опасность понимали не только у нас, но и на Западе. Мы рассчитывали, что к призыву руководства нашего государства не останется безучастной как администрация США, так и другие страны блока НАТО.
В-третьих, мы надеялись, что если и не удастся за предлагаемый срок полностью ликвидировать ядерное оружие на Земле, то можно будет значительно сократить его количество и уменьшить опасность ядерного противостояния, что тоже имеет значение.
Таков был ход мыслей и расчеты Генерального штаба. Думаю, что в этом смысле разработанный план был реалистичен и имел под собой серьезные основания.
Министр обороны с учетом этих соображений одобрил его и дал согласие на представление проекта программы полной ликвидации ядерного оружия совместно с Министерством иностранных дел высшему руководству. Для предварительного доклада М. С. Горбачеву, который находился в то время за пределами Москвы, к нему вылетел генерал Червов. Одновременно второй экземпляр проекта программы взял мой соавтор для доклада Э. А. Шеварднадзе. О том, как проходило его рассмотрение в Министерстве иностранных дел, расскажет он сам.
Г. М. Корниенко. Известно, что в общеполитическом плане Советский Союз последовательно, начиная с 1945 года, высказывался за запрещение и уничтожение ядерного оружия. Неоднократно за послевоенные годы вносил СССР свои предложения на этот счет и в Организацию Объединенных Наций. Но, надо прямо сказать, эти предложения носили скорее характер благих пожеланий, а не конкретных реалистических программ. Как и подобные предложения со стороны Запада, вроде «плана Баруха», они преследовали больше политико-пропагандистские цели и во всяком случае не могли рассчитывать на их принятие другой стороной.
В 70-е годы после достижения первых соглашений с США об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-1) я все чаще стал задумываться над тем, нельзя ли, как говорится, «на полном серьезе» поставить задачу избавиться от ядерного оружия во всем мире. Однако мои попытки по-серьезному обсудить эту мысль со своими коллегами из Министерства обороны и совместно разработать соответствующие практические предложения положительного отклика в ту пору не находили. [89] Но я продолжал считать, что кото homo sapiens не может и не должен смириться с постоянно висящей над ним угрозой ядерной катастрофы. Этой убежденностью я руководствовался и тогда, когда в январе 1985 года приложил свою руку к тому, чтобы в совместном советско-американском заявлении по итогам встречи А. А. Громыко и Дж. Шульца впервые было зафиксировано, что конечной целью усилий в области ограничения и сокращения вооружений должна быть ликвидация ядерного оружия полностью и повсюду.
И когда весной 1985 года С. Ф. Ахромеев посвятил меня в свою «тайну», сказав, что он уже больше года работает над настоящим серьезным планом ядерного разоружения, я, естественно, поддержал его.
И вот теперь (в самом начале января 1986 г.) в моих руках была тщательно разработанная программа поэтапной ликвидации ядерного оружия до конца нынешнего столетия. В отличие от прежних предложений общего порядка это была действительно рабочая программа, составленная с учетом различия ядерных потенциалов пяти ядерных государств. Осуществлять ликвидацию ядерного оружия — по видам вооружений и по странам — предлагалось таким образом, чтобы ни в какой момент не ослаблялась ничья и в то же время укреплялась бы всеобщая безопасность. Документ нуждался лишь в определенной дипломатической «доводке».
Э. А. Шеварднадзе, которому был доложен мною этот документ с необходимыми пояснениями об истории вопроса, воспринял его с интересом и, я бы сказал, с энтузиазмом. Правда, его энтузиазм несколько поубавился, когда некоторые из моих коллег, к мнению которых министр к тому времени стал все больше прислушиваться, отнеслись к программе ядерного разоружения скептически, а кое-кто принял ее вообще в штыки, как «очередную пропагандистскую затею», каковой она вовсе не являлась. Но, слава богу, тут поступил сигнал от Горбачева, который, рассмотрев представленный ему материал, самым положительным образом оценил программу и велел сделать ее центральной частью готовившегося заявления от его имени. Всякие сомнения и колебания исчезли, в том числе и у тех, кто еще вчера критиковал ее.
Так появился документ, который вскоре мир узнал как Заявление Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева от 15 января 1986 г. с программой ядерного разоружения в качестве его основы. [90]
Для нас обоих не явилось неожиданным, что предложенная Советским Союзом программа ядерного разоружения была встречена в мире неоднозначно, со значительной долей скептицизма. На пути ее реализации уже встретились и будут встречаться немалые трудности, что тоже было предсказуемо. И тем не менее мы искренне верим в то, что пусть не так скоро, как хотелось бы, но в конечном счете мечта о безъядерном в военном отношении мире станет реальностью. Сделанное за прошедшие пять лет в этом направлении укрепляет нашу веру.
В сугубо практическом плане вслед за опубликованием Заявления от 15 января 1986 г. на первый план в нашей совместной работе выдвинулись конкретные проблемы, являвшиеся предметом советско-американских и многосторонних переговоров по вопросам разоружения, которые, как было условлено на встрече в верхах в Женеве, надлежало резко интенсифицировать.
Система работы по определению наших принципиальных позиций и подготовке директив к переговорам по вопросам, которые являлись предметом переговоров с США и странами блока НАТО, была отлажена. Эта система, охватывавшая прежде всего МИД, Минобороны, КГБ, Военно-промышленную комиссию, складывалась и постепенно крепла на протяжении 70-х и первой половины 80-х годов. Работа строилась в первую очередь на понимании совместной ответственности как за обороноспособность страны, так и за достижение договоренностей об ограничении и сокращении вооружений. В ходе работы бывало всякое: разногласия, споры, острые дискуссии, но в конечном итоге обычно удавалось находить общие решения. Такая совместная слаженная работа представителей разных ведомств поощрялась Устиновым, Громыко, Андроповым и Смирновым. Наибольшую инициативу в разработке новых предложений всегда проявляли представители МИДа и Минобороны. Но этому удивляться и не приходилось. Они ведь непосредственно отвечали: одни — за обороноспособность страны, а другие — за обеспечение средствами дипломатии благоприятных условий для внутреннего строительства. [91] Слаженно действовали как созданная тогда группа заместителей руководителей ведомств, так и рабочая группа при Генеральном штабе из представителей всех ведомств и научно-исследовательских институтов под руководством генерала В. И. Варенникова. Словом, для той политики, которая тогда проводилась в военно-политических вопросах, механизм был создан и работал отлаженно, он устраивал руководителей, действовавших в первой половине 80-х годов.
Однако когда руководство, ведающее внешней политикой, полностью сменилось (пришли М. С. Горбачев, Э. А. Шеварднадзе, С. Л. Соколов, В. М. Чебриков), перед нами, вторым эшелоном, встал вопрос, не потребуется ли уточнение порядка и системы подготовки и утверждения решений. Соответствуем ли мы тем требованиям, которые выдвигают новые лидеры, их взглядам на внешнюю политику и методам деятельности? Подходят ли вообще конкретные лица, разрабатывающие и готовящие проекты решений, новым руководителям как их ближайшие сотрудники?
Что касалось начальника Генштаба, то при всей важности переговорных проблем его главной заботой была все-таки оборона страны. Насколько было известно, министра обороны СССР тогдашний начальник Генштаба устраивал. Новый министр иностранных дел поначалу тоже во многом опирался на прежних заместителей. Генсек ЦК тогда к кадрам этого звена только присматривался.
Пока новые подходы во внешней и военной политике еще нащупывались, все мы оставались на своих местах. Однако начались и первые трения. Как-то при обсуждении проблемы ракет средней дальности, когда один из нас начал упорно отстаивать свою позицию, Л. Н. Зайков (член Политбюро, которому было поручено в то время координировать работу ведомств, ведущих переговоры по вопросам сокращения вооружений) сказал: «Знаете, Сергей Федорович, прошло то время, когда вы вдвоем с Георгием Марковичем формировали политику страны в вопросах разоружения. Теперь ее формирует руководство государства. Нужно бы вам это учитывать». На это пришлось ответить, что «при Андропове, Громыко, Устинове никто не мог и помыслить о навязывании им снизу своих взглядов. Формировали политику они, а мы им лишь помогали в этом». (Впрочем, в последующем у нас с Зайковым постепенно наладились устойчивые, хорошие рабочие отношения.)
Конечно, наиболее важными были переговоры с США по стратегическим вооружениям. [92] К 1985 году они уже имели свою пятнадцатилетнюю историю.
Согласно американской позиции, какой она оставалась и после женевской встречи в верхах в конце 1985 года, предметом переговоров по ядерным и космическим вооружениям должны были быть только сокращения стратегических наступательных вооружений (СНВ), то есть межконтинентальных баллистических ракет (МБР), баллистических ракет подводных лодок (БРПЛ) и тяжелых (стратегических) бомбардировщиков (ТБ). Советская позиция заключалась в том, что кроме МБР, БРПЛ и ТБ предметом переговоров должны были стать также ядерные средства средней дальности СССР и США (при засчете на их стороне соответствующих средств Великобритании и Франции) и авиация передового базирования США, достигающая с американских баз, размещенных в других странах, территории СССР. Прямо противоположными были позиции СССР и США относительно стратегических оборонительных вооружений: Советский Союз добивался, чтобы США не создавали (так как это противоречило Договору по ПРО, подписанному в 1972 году нами и американцами) систему противоракетной обороны страны, к тому же с элементами космического базирования. США отстаивали свое «право» делать это.
При таких принципиальных расхождениях в позициях сторон найти решения, которые в своей основе устраивали бы как нас, так и американцев, — задача отнюдь не из легких.
С. Ф. Ахромеев. В связи с этим хотел бы поделиться с читателями своими мыслями о трудностях в работе начальника Генерального штаба. Он кроме других своих обязанностей должен соразмерять обеспечение надежной обороноспособности с потребностями внешней политики. Именно Генеральный штаб находится на стыке согласования этих важнейших государственных интересов, поиска соответствующих решений. От начальника Генштаба, пожалуй, как ни от кого другого, требуются выдержка, настойчивость, такт, терпение и твердость в работе с представителями других ведомств. Потребности активной внешней политики всегда бывают большими, иногда чрезмерными. Генеральному штабу нужно было их учитывать, но чрезмерным — и противостоять.
Запросы и требования главнокомандующих видов Вооруженных Сил, если они обоснованы и приняты Генштабом, по существу аккумулируют нужды обороны страны, как они понимались в Министерстве обороны. [93] Общая выработка позиции с учетом потребностей видов Вооруженных Сил является делом далеко не простым. Ведь начальник Генштаба среди главкомов — только старший среди равных, официально они ему не подчинены. Поэтому в таких условиях много значат опять-таки терпение, а главное — его компетентность, убедительность его доводов для главкомов. Генштаб может докладывать о выработанной позиции министру обороны тогда, когда она со всеми видами Вооруженных Сил согласована.
Только после того, как в результате такой проработки предложения Минобороны были готовы для рассмотрения, наступал черед работать с Министерством иностранных дел и другими ведомствами и приходилось еще и еще раз доказывать, что Генеральному штабу свойственны понимание и учет внешнеполитических интересов СССР. Разумеется, они были не окончательными, уточнялись в результате совместной работы ведомств и утверждались руководством государства.
Получалось так, что Генеральный штаб находился постоянно под огнем с двух сторон. От министра обороны Соколова приходилось выслушивать претензии за сделанные нами недопустимые уступки. Оба мы — профессиональные военные, товарищи по оружию, но в остроте критических оценок неоправданных, по его мнению, уступок он в ходе совместной работы не стеснялся. Нужно сказать, что и я не проявлял скованности, отстаивая свое мнение. При всем этом мы оставались близкими друг другу людьми. Претензии ко мне со стороны Шеварднадзе были, может быть, не такие резкие, но в них чувствовалось немало сарказма: «невозможно развивать новую внешнюю политику при такой позиции военных», «стоит ли вообще с выработанной позицией ехать на переговоры».
Тут выход оставался один. Выработана позиция — отстаивай ее. И не нужно робеть перед руководством. Этому правилу я и следовал. Но оказывалась и поддержка. Такие руководители, как Л. Н. Зайков, В. М. Чебриков, в подобных ситуациях проявляли понимание и по ходу дела умело помогали находить приемлемое решение.
Но случалось и так, что «коса находила на камень».
Масштабные и острые дискуссии в межведомственной группе и в комиссии Политбюро разгорелись в начале 1986 года при непосредственной подготовке проектов директив Для делегации, направлявшейся в Женеву на переговоры по СНВ и ССД. Наиболее принципиальный и острый характер приобрели тогда разногласия по ядерным средствам средней дальности. [94]
Стояло два важных вопроса. Во-первых, о каких средствах вести переговоры: обо всех ССД, размещенных в Европе, то есть ракетах и самолетах с радиусом более 1000 км (позиция СССР) или только о ракетах средней дальности (позиция США). Во-вторых, чьи ядерные средства средней дальности должны учитываться на переговорах: СССР, США, Великобритании и Франции (позиция СССР) или только Советского Союза и США (позиция Запада).
Особенно трудным был второй вопрос. В конце января 1986 года для доклада мнения Министерства обороны и рассмотрения проблемы средств средней дальности я был приглашен в ЦК КПСС к Зайкову, Чебрикову и Шеварднадзе.
Здесь, видимо, надо дать два разъяснения. Во-первых, почему докладывал в таких случаях начальник Генштаба, а не министр обороны? Традиционно считалось неудобным, чтобы по вопросам, вызывающим разногласия, докладывал руководитель, входящий в состав Политбюро. Инакомыслие членов Политбюро не приветствовалось. Считалось, что это могло вызвать противоречия политического характера. Поэтому в качестве докладчика должен был выступать начальник Генштаба, выступление которого могло быть более безопасным в политическом смысле. Он в состав Политбюро не входил, но проблему знал досконально. Кроме того, и разговаривать с ним, видимо, было проще. Но, правда, и я в таких ситуациях, соблюдая такт, особым чинопочитанием не отличался, стеснения при полемике не испытывал.
Во-вторых. К началу 1986 года Советский Союз уже согласился, чтобы на переговорах между СССР и США ядерные средства средней дальности Великобритании и Франции были выведены за их рамки, то есть чтобы они не засчитывались на стороне США. Эту уступку нам пришлось сделать. Однако военные считали минимально необходимым, чтобы Великобритания и Франция взяли на себя обязательство не увеличивать их в количественном отношении, о чем и было сказано в Заявлении от 15 января 1986 г.
Дело в том, что военному руководству СССР было известно, что программами модернизации ядерных средств этих стран предусматривалось увеличение числа боезарядов на них в течение 10–12 лет в два раза. [95] Разумеется, такое увеличение числа боезарядов при резком сокращении и тем более при ликвидации боезарядов средств средней дальности Советского Союза, что предполагалось согласно будущему договору, наше военное руководство считало совершенно недопустимым.
Обсуждение приняло острый характер. Военное руководство не соглашалось снять свои предложения ограничить наращивание Великобританией и Францией ядерных средств средней дальности в случае подписания договора по ним между СССР и США, так как это нарушало ядерный паритет в Европе. Доклад кончился ничем.
Через несколько часов последовал звонок Лигачева (он был тогда как бы вторым секретарем ЦК КПСС) с вопросом: «Сергей Федорович, что случилось?» Объяснил создавшуюся ситуацию. Лигачев, видимо, посоветовавшись с Горбачевым, который был в отъезде, через некоторое время позвонил опять и сказал: «Завтра соберемся снова. Готовься вновь для доклада». Но и второй мой доклад завершился тем же. Опираясь на совместную с С. Л. Соколовым позицию, чувствовал я себя достаточно уверенно.
В связи с этим хотелось бы сказать, что у нас в партийном и государственном аппарате всегда были (может быть, кроме сталинского периода) не только «инакомыслящие», но и «инакоговорящие». Кто утверждает иное — будто особые мнения не высказывались и не выслушивались — говорит неправду. Так утверждает тот, кто сам робел отстаивать свое мнение или не имел такового.
Ряд людей не боялись говорить в интересах дела, отстаивать перед самым высоким руководством свою позицию, не считаясь с возможностью последствий для себя. Правда, достигали они чаще всего не так уж многого. Как правило, их выслушивали, но соглашались с их позициями не всегда. Но нередко, оставаясь при своих мнениях, они в последующем и доказывали свою правоту.
Г. М. Корниенко. Целиком подтверждаю сказанное моим соавтором. Нам и вместе, и поодиночке не раз приходилось выступать в роли «инакоговорящих».
Не часто, но бывало и так, что наши собственные позиции расходились. Так, в августе 1985 года, когда решался вопрос о введении в СССР одностороннего моратория на испытания ядерного оружия, я, хотя и не питал иллюзий насчет присоединения США к мораторию, был решительным сторонником этого шага с нашей стороны. Военное же руководство, включая и соавтора, понимая политическую важность такого нашего шага, не могло не считаться и с тем, что США будут продолжать ядерные испытания и уходить вперед, в частности в отработке малогабаритных ядерных зарядов, в том числе по программе СОИ. Оно предостерегало руководство стран об опасности такой ситуации, но решение о моратории все же было принято. [96]
В вопросе же о необходимости учета в какой-то форме на стороне США соответствующих ядерных средств Англии и Франции я придерживался единой с С. Ф. Ахромеевым позиции и сейчас не считаю, что такая позиция была в ту пору ошибочной. Другое дело, что, когда впоследствии от решения этого вопроса стала зависеть вообще судьба договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, пришлось на том этапе отступить от требования об учете ядерных средств Англии и Франции.
Подобное отступление вовсе не означало, однако, признания ошибочности нашей прежней позиции, как кое-кто склонен считать.
«Это была с нашей стороны очень большая уступка, — резонно заявил М. С. Горбачев. — Ведь эти две страны — союзницы США и обладают ядерным потенциалом, который продолжает наращиваться и совершенствоваться. А вся их военная деятельность плотно координируется в рамках НАТО. Это нам доподлинно известно. Тем не менее мы сняли это препятствие к соглашению»{12}.
К проблеме ракет средней дальности авторам еще придется вернуться, и не раз.
Второй крупнейшей проблемой, которой авторам приходилось заниматься весь 1986 год, являлись переговоры о сокращении вооруженных сил в Центральной Европе. К тому времени государства Варшавского Договора и НАТО в течение уже 13 лет «толкли воду в ступе» на венских переговорах по этой проблеме.
Еще в 1983 году в Генеральном штабе после тщательного изучения проблемы сложилось твердое убеждение, что эти переговоры ввиду искусственного ограничения их объекта определенным физико-географическим и стратегическим районом (только Центральной Европой) успеха иметь не могут. [97]
Исследованиями и расчетами соотношения сил, проведенными в течение двух последующих лет, было подтверждено: переговоры нужно вести о сокращении вооруженных сил в Европе в целом — от Атлантики до Урала.
Инициатива такого расширения района сокращения вооруженных сил и обычных вооружений в Европе исходила не от кого-то сверху или сбоку, а от самого Генерального штаба. Подчеркиваем это потому, что под влиянием многих недобросовестных публикаций у читателя в наше время может сложиться мнение о военных как о косных людях, сопротивляющихся любому новому шагу в области сокращения вооружений. Но это неверно.
Предложение, демонстрировавшее новый подход к сокращению вооруженных сил и обычных вооружений на всей территории Европы — от Атлантики до Урала, к окончательной редакции которого приложили руку оба автора, в начале 1986 года было представлено Министерством обороны на утверждение правительству. В апреле 1986 года эта новая позиция в общих чертах была изложена в выступлении М. С. Горбачева в Берлине, а в июне в Будапеште она была обсуждена и принята Политическим Консультативным Комитетом глав государств Варшавского Договора. Соответствующее предложение было направлено Североатлантическому союзу. Страны НАТО согласились с таким новым подходом. Затем в течение двухлетних консультаций вырабатывались и уточнялись рамки будущего договора и его предмет.
Один из главных вопросов, вокруг которого разгорелись споры и дискуссии в Вене, касался того, какие войска и силы сторон должны быть предметом переговоров. Позиции сторон здесь были не столько разными, сколько прямо противоположными. Страны Варшавского Договора (по предложению СССР) добивались, чтобы предметом переговоров, а следовательно, и сокращений были сухопутные войска, военно-воздушные силы (ВВС) и военно-морской флот (ВМФ) сторон. Позиция Варшавского Договора была логичной и справедливой, но она явно не импонировала НАТО, у которой ВВС и ВМФ были сильнее, и она не хотела их сокращать. Блок НАТО выступал за то, чтобы рамки переговоров и последующих сокращений были ограничены только сухопутными войсками, что по существу означало бы одностороннее сокращение Советских Вооруженных Сил.
Развернулась борьба на консультациях в Вене 23 государств, а впоследствии на переговорах со странами НАТО. [98] С не меньшей остротой шла дискуссия и в Москве.
Военное руководство отстаивало точку зрения, что вопросы о ВВС и ВМС за рамки переговоров выносить нельзя. Делалось все возможное, вплоть до докладов М. С. Горбачеву.
В результате на консультациях в Вене сошлись на компромиссе — предметом переговоров и будущих сокращений стали сухопутные войска и ВВС. Военно-морские силы мы согласились снять пока с повестки дня переговоров.
С. Ф. Ахромеев. Конечно, переговоров без компромиссов не бывает. Но чем больше проходит времени с тех пор, тем с большим сожалением и горечью я вспоминаю, что в этом принципиальном вопросе Советский Союз уступил необоснованно, не исчерпав всех своих возможностей. Сокращая по договору только сухопутные войска и ВВС, мы допускаем ничем не ограничиваемое господство США и НАТО на морях и океанах, в том числе и вокруг Европы, которому мы ничего не можем противопоставить. Есть здесь и моя вина. Хотя официально мною были сделаны все необходимые представления в руководящие инстанции, вплоть до Генсека ЦК КПСС, Генеральный штаб в конце концов уступил, как и Министерство обороны в целом.
Считаю и со временем убеждаюсь в этом все больше и больше, что наше согласие на исключение ВМС из предмета переговоров по сокращению вооруженных сил в Европе было ошибочным.
Весной 1986 года очень активно и, я бы сказал, эффективно шла проработка и других военно-политических вопросов. Выдвинутые в ходе нее идеи стали складываться в нечто единое и приобретать облик того, что позже назвали новым политическим мышлением. Но тут случилось событие, имевшее громадное внутриполитическое и немалое внешнеполитическое значение.
Произошла чернобыльская авария.
Даже сегодня, когда после этой всенародной беды прошло более пяти лет, не могу вспоминать о ней без душевной боли и тревоги. Ее первый день отпечатался в моей памяти, как начало войны с фашистской Германией — 22 июня 1941 г. За мою жизнь были две всенародные трагедии, в которых мне пришлось активно участвовать: Великая Отечественная война и чернобыльская катастрофа. Конечно, по масштабам народного бедствия последняя меньше. Но и та и другая затронули целиком весь наш народ. Обе они произвели переворот в умах и душах советских людей. [99] Из них народ выходил как бы другим. После Чернобыля ядерная опасность для нашего народа перестала быть абстрактной. Она стала осязаемой, конкретной.
На все проблемы, связанные с ядерным оружием, народ стал смотреть во многом по-другому.
Генеральный штаб и другие органы военного управления с началом аварии фактически перешли на работу по режиму военного времени. Мне пришлось на первые две недели после аварии переселиться в здание Министерства обороны, здесь не только работать, но и жить. Вся работа по оказанию помощи народу, попавшему в беду, шла как на войне. Расскажу обстоятельно хотя бы о первом дне.
Примерно в 2 часа 20 минут ночи 26 апреля 1986 г. (как мне помнится, это была суббота) дежурный генерал Центрального командного пункта Генерального штаба доложил мне, что на Чернобыльской атомной электростанции (АЭС) произошел взрыв с выбросом в атмосферу радиоактивных продуктов. Понимая последствия этого, дал ему команду уточнить обстановку, вызвать на службу группу генералов и офицеров и в 3 часа 30 минут прибыл в Генштаб. К этому времени чего-либо нового в обстановке уточнить не удалось. Связался с начальником гражданской обороны генералом армии А. Т. Алтуниным. Дал указание поднять по тревоге полк гражданской обороны, дислоцированный вблизи Чернобыля, а его средства радиационной разведки (мобильный отряд) выдвигать в район аварии. Поднял по тревоге также специальный мобильный отряд ликвидации последствий аварии ядерных установок, дислоцированный в Приволжском военном округе вблизи Куйбышева, направил на аэродром военно-транспортные самолеты для переброски средств радиационной разведки этого отряда в район аварии. Прибывшие в Генштаб офицеры и генералы и постоянная дежурная служба включились в работу. Подключались к работе главные штабы видов вооруженных сил. Примерно в 6 часов утра командующий войсками Киевского военного округа генерал-полковник В. В. Осипов доложил, что пожар, возникший на АЭС, силами местных и киевских пожарных команд удалось потушить. Но одновременно, как он сказал, на четвертом блоке АЭС произошел взрыв самого опасного сооружения — реакторной установки с выбросом из нее радиоактивных продуктов. Стали проясняться масштабы и опасность аварии. [100] Поскольку день был нерабочий, а обстановка усложнялась, было дано указание вызвать на службу основной состав Генштаба и других управлений. Подключена к работе служба военных сообщений. Обеспечена подача железнодорожного подвижного состава на перевозку в район аварии из района Куйбышева всего (в том числе и тяжелой техники) отряда ликвидации последствий аварии ядерных установок. Отданы распоряжения о передислокации военных самолетов и вертолетов радиационной разведки европейской части страны на Черниговский военный аэродром (наиболее близкий к району аварии).
В 7 часов 30 минут позвонил во Львов министру обороны СССР С. Л. Соколову (он проводил там оперативный сбор руководящего состава вооруженных сил), доложил обстановку и о принятых решениях, которые он одобрил. С 9 часов 26 апреля мобильный отряд полка гражданской обороны начал радиационную разведку района аварии. После обмена мнениями об обстановке с дежурными службами Совета Министров, Комитета госбезопасности и Министерства среднего машиностроения (оно ведало ядерной энергетикой) у меня сложилось впечатление, что масштабы аварии недооцениваются. Поэтому примерно в 10 часов 26 апреля связался с М. С. Горбачевым (он об аварии уже знал), доложил о возможных крупных масштабах аварии и принимаемых мерах, которые он одобрил. Одновременно М. С. Горбачев сообщил, что в 12 часов на место аварии для уточнения ее масштабов вылетает заместитель Председателя Совета Министров СССР (по топливно-энергетическому комплексу) Б. Е. Щербина.
К середине дня 26 апреля начали поступать данные воздушной и наземной радиационной разведки. Более объективная и полная информация в Генеральный штаб стала поступать с прибытием в район аварии во второй половине дня 26 апреля начальника химических войск генерал-полковника В. К. Пикалова. Огромные масштабы трагедии начали проясняться. В Москве очень помогли определить степень опасности аварии известный специалист химических войск академик генерал-лейтенант А. Д. Кунцевич и другие специалисты, работу которых он организовал. Наиболее опасными были два района заражения, образовавшиеся после взрыва реакторной установки четвертого блока.
Во-первых, образовалось мощное газоаэрозольное облако с сильным радиационным действием, которое перемещалось в западном направлении. Даже на расстоянии 50 км от источника доза внешнего облучения составляла к середине дня 26 апреля около 30 бэр. [101]
Во-вторых, на территории станции возникли огромные источники радиации в виде развалин топливных элементов, графита, обломков, выброшенных взрывом.
Как выяснилось позже (через 8–10 дней), тогда же образовался еще и третий огромный регион, подвергшийся частичному (пятнами) радиоактивному заражению и охватывавший некоторые западные области РСФСР, Киевскую и Житомирскую области Украины, Гомельскую и Могилевскую области Белоруссии. Превышение обычного радиационного фона в десятки раз и более произошло на побережье Балтийского моря, а также в Швеции, Польше. В районе взрыва возникла серьезная угроза радиоактивного заражения водных источников (реки Припять и Киевского водохранилища). Только благодаря счастливой случайности, лишь потому, что в момент взрыва было западное направление ветров, газоаэрозольное облако не накрыло г. Припять с 50-тысячным населением, находящийся всего в нескольких километрах от места аварии. Тогда число человеческих жертв могло бы стать огромным.
Со второй половины 26 апреля в Генеральном штабе начались перспективная оценка возможных последствий аварии и определение мер по локализации последствий происшедшего.
Стало ясно, что в районе аварии для ликвидации ее последствий потребуется значительное количество химических, инженерных войск, частей гражданской обороны. Для изоляции района заражения и помощи в эвакуации жителей потребуется немало и мотострелковых частей. Руководство Генерального штаба пришло к выводу, что необходимо разрабатывать широкомасштабный план действий по ликвидации последствий аварии. Предстояло крупное мобилизационное развертывание войск с их перевозкой по воздуху и железной дороге в район бедствия практически из всех районов европейской части страны. В течение дня несколько раз связывался и консультировался с академиком А. П. Александровым, со многими министрами, с первым секретарем ЦК КП Украины В. В. Щербицким, с секретарем ЦК КПСС В. И. Долгих, несколько раз докладывал о развитии обстановки министру обороны, продолжавшему работу в районе Львова, испрашивая у него разрешения на проведение крупных мероприятий. Примерно в 18 часов со мной связался сначала Б. Е. Щербина, а затем генерал В. К. Пикалов, которые подтвердили и уточнили размер катастрофы, сообщили ряд деталей и высказали просьбу о подаче в район специальных частей и материальных ресурсов. Они же стали и первыми руководителями начавшихся аварийно-спасательных работ. [102]
В это же время позвонил Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыжков, который уже знал обстановку из доклада своего заместителя Б. Е. Щербины. Доложил Николаю Ивановичу нашу оценку масштабов катастрофы, основные вопросы отмобилизования и сосредоточения войск в районе аварии и организации управления ими. Получил от него разрешение задействовать химические и инженерные войска, указание об организации непрерывного управления всеми действиями и о подготовке совместно с министерствами среднего машиностроения, атомной энергетики, Академией наук СССР и другими ведомствами к середине дня 27 апреля плана действий по ликвидации последствий аварии. Он сказал также, что 28 апреля утром обстановка в пределах и вокруг Чернобыля, а также план ликвидации последствий аварии будут рассматриваться на Политбюро ЦК КПСС. Нужно было кроме плана подготовить карту обстановки и другие необходимые материалы. Работа по выполнению указаний Н. И. Рыжкова шла вечером и ночью.
Специально остановился на первом дне так подробно, чтобы дать наглядное представление о проводившейся тогда работе. В течение конца апреля, мая и июня ежедневно круглые сутки проводился сбор данных о чернобыльской обстановке, принимались меры по оказанию помощи населению, предотвращению последующих взрывов, более тяжелых заражений. Одновременно проводились научные консультации по вопросам, возникавшим в районе аварии, шла разработка практических рекомендаций и осуществлялось обеспечение контингентов, занятых ликвидацией последствий аварии, всем необходимым (техника, специалисты, материалы и др.). Удовлетворялись в кратчайшие сроки практически все просьбы, которые исходили из района аварии. Любые средства или ресурсы изымались из запасов вооруженных сил и из госрезервов (о роли Н. И. Рыжкова в этой связи я еще скажу) для обеспечения работ.
Действовали все органы государственного руководства непрерывно днем и ночью. Меру своей ответственности все мы чувствовали и несли, как на войне.
28 апреля состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС. Оно рассмотрело обстановку, одобрило разработанный и представленный ведомствами план действий по ликвидации последствий аварии. [103] Для непосредственного руководства ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС (ЧАЭС) Политбюро создало оперативную группу под руководством Н. И. Рыжкова. В ее состав вошли секретарь ЦК КПСС Е. К. Лигачев, председатель Совета Министров РСФСР В. И. Воротников, председатель КГБ В. М. Чебриков, министр обороны С. Л. Соколов, министр внутренних дел А. В. Власов. Начальник Генерального штаба и другие товарищи в течение трех месяцев занимались непосредственной организацией и исполнением решений оперативной группы, касающихся чернобыльской проблемы.
По указанию Политбюро вооруженные силы выполняли крупные задачи по ликвидации последствий аварии: продолжение выявления последствий аварии как в районе АЭС, так и на всей европейской части страны (ведение для этого радиационной разведки); дезактивация, укрытие зараженных отходов; предотвращение роста масштабов аварии; участие вместе с другими ведомствами в захоронении аварийного блока.
Эти работы связаны с угрозой радиоактивного заражения, но особенно опасным было захоронение аварийного блока. Работы велись в эпицентре взрыва. Прежде чем возводить саркофаг над четвертым энергоблоком, нужно было очистить район от развалин и обломков. И это делали главным образом военные. Но это только часть работы. Новые проблемы возникали ежедневно и в возрастающих масштабах.
Все это потребовало выделения крупных сил и средств. Уже к середине мая группировка войск в районе аварии насчитывала свыше 30 тыс. человек и располагала большим количеством специальной техники. Фактически в ликвидации последствий аварии приняли участие так или иначе все войска и силы флотов, дислоцированные в Европе.
Была организована соответствующая военная система управления в центре и на местах.
Все солдаты, сержанты, офицеры и генералы в районе Чернобыля, помогая населению и ликвидируя последствия аварии, действовали самоотверженно, не жался сил, нередко с большой опасностью для жизни. Основная работа и связанная с нею опасность легли на плечи солдат, сержантов и офицеров, как кадровых, так и призванных из запаса. Особенно опасными были очистка от зараженных обломков и дезактивация местности в районе взрыва. Несмотря на все меры, которые принимались, люди за короткое время подвергались сильному радиационному воздействию. [104] В отдельных районах работающие смены чередовались через 4–5 минут. За самоотверженность и героизм при выполнении воинского долга двум военнослужащим было присвоено звание Героя Советского Союза, около 6 тыс. человек были награждены боевыми орденами и медалями. Наш народ еще раз убедился, что в лице армии он имеет надежных защитников и помощников. Мне хотелось бы отдельно сказать о моих товарищах по многолетней службе, которые, имея за плечами солидный возраст и высокое служебное положение, шли на самые опасные участки и в экстремальных условиях высокой радиоактивности руководили работами непосредственно в зоне взрыва. Это генерал-полковник В. К. Пикалов, который за самоотверженное руководство частями в зоне взрыва удостоен звания Героя Советского Союза, а также начальник инженерных войск маршал этих войск С. X. Аганов, главнокомандующий войсками юго-западного направления генерал армии И. А. Герасимов и другие. Героически действовали летчики как разведывательной, так и военно-транспортной авиации. Не могу не сказать и о высокой ответственности и самоотверженности руководящих работников Генерального штаба во время работы и на месте аварии, и в Москве, особенно генералов В. И. Варенникова, И. А. Гашкова, Г. А. Бурутина, В. А. Коробушина, М. П. Голованова.
Самоотверженно действовали рука об руку с нами руководители и работники Совета Министров СССР, министерств и ведомств. У них были свои задачи, не менее важные, чем у армии. Это был поистине совместный доблестный труд, когда никто не считался ни с личными амбициями, ни с ведомственными интересами.
Особо хотел бы остановиться на своих впечатлениях о работе руководителя оперативной группы Политбюро по Чернобылю Председателя Совета Министров Н. И. Рыжкова. В конце апреля и в мае 1986 года эта группа собиралась практически ежедневно по оперативным вопросам.
В работе группы постоянно участвовали академики А. П. Александров, В. А. Легасов, председатель Госкомитета по гидрометеорологии Ю. А. Израэль, заместители Председателя Совета Министров, которые поочередно возглавляли на месте аварии группу правительства СССР, и по необходимости (в зависимости от решаемых вопросов) министры и другие руководители. Всю работу группы Н. И. Рыжков строил коллегиально, демократично, но твердо. Тогда на меня произвели большое впечатление его спокойствие в этой экстремальной обстановке и высокая подготовленность к решению сложных и весьма разносторонних задач. [105] Если вопрос не входил в компетенцию Политбюро, то он решался на месте и тут же отдавались все необходимые распоряжения о незамедлительном выполнении оперативного указания. Обращала на себя внимание при этом забота Н..И. Рыжкова о здоровье людей в районе аварии, их питании, своевременной эвакуации из опасных районов, о возмещении ущерба от аварии населению. Я, военный человек, привык к быстрому, когда это требовалось, принятию решений и немедленному их выполнению. Но напористость деятеля такого крупного масштаба, которая сочеталась с демократичностью и которая по эффективности не уступала военным методам, тогда поразила меня.
Ежедневно приходили запросы об информации из Швеции, Норвегии, ФРГ, Дании, предложения о помощи из США, Франции, Великобритании и других стран. Приходилось решать очень разнообразные внешне — и внутриполитические, народнохозяйственные, военно-мобилизационные, научные и научно-технические, организационные проблемы. И при решении любой из них Рыжков был на высоте. На ту проблему, которую знал лично, много времени не терял, которую знал меньше — выносил на коллективное обсуждение и добивался ясности. В самых сложных условиях работал уверенно и спокойно. У этого руководителя в то тяжелое время были видны широкий государственный кругозор и в то же время душевная боль за народ, как и твердость и ответственность, справедливость, большие организаторские способности и высокий уровень культуры управления.
Тогда у меня к Н. И. Рыжкову как главе нашего правительства появилось (а впоследствии укрепилось) доверие. Вся его последующая деятельность, встречи с ним только еще более подтвердили мое мнение о нем.
Именно здесь будет уместно сказать, что при всей сложности обстановки и разнообразии решаемых задач М. С. Горбачев постоянно занимался чернобыльской проблемой. Он практически ежедневно встречался с Рыжковым и другими членами Политбюро, входившими в состав оперативной группы. Принципиальные решения принимались или Генсеком, или на заседаниях Политбюро. В это время объединились в стремлении оказать помощь народу все: гражданские и военные работники, политики, хозяйственники и ученые. Такую сплоченность я наблюдал только в годы Великой Отечественной войны. [106]
После взрыва ядерного реактора на Чернобыльской АЭС нависла угроза здоровью и даже самой жизни миллионов наших граждан. Здесь нет преувеличения. Сотни тысяч людей оказались непосредственно в зоне радиоактивного заражения. Угроза радиоактивного заражения рек Днепр и Припять была реальной, а это создавало опасность для десятков миллионов граждан, пользующихся водой из этих рек. Рядом срочных мер заражение воды этих рек удалось предотвратить. И это только один из многих примеров возникавших тогда опасных региональных ситуаций.
Поэтому вполне понятно, что к работе по локализации и сокращению последствий взрыва реактора были привлечены правительства СССР и республик, руководство Минобороны и Генеральный штаб, крупные силы войск и гражданских ведомств. Опасность для людей была большой, поэтому более срочной задачи тогда у нашего государства не было.
Распространяемое сегодня некоторыми силами и безответственными деятелями мнение о якобы легковесности действий и решений руководства страны и КПСС в тот период есть не что иное, как заведомая неправда, внедряемая в умы людей с определенными целями.
Не мне, а специалистам судить о причинах аварии. Наверное, здесь еще не все сказано, в свое время об этом напишут подробнее. Но после того как бедствие произошло, было сделано все возможное в условиях нашей страны тогда, в 1986 году, чтобы его масштабы уменьшить.
А последствия аварии на Чернобыльской АЭС для страны были крайне тяжелыми. Имели место человеческие жертвы. Сотни тысяч человек получили различного уровня радиоактивное заражение. Масштабы ущерба здоровью людей, наверное, до сих пор окончательно еще не определены. Только в 1986 году переселено на новое место жительства около 120 тыс. человек. Переселение продолжается и сегодня.
Снизился общесоюзный уровень выработки электроэнергии как в связи с прекращением эксплуатации энергоблоков Чернобыльской АЭС, так и ввиду необходимости проведения ряда мер по повышению безопасности всех АЭС в стране. Огромный урон нанесен окружающей среде, прежде всего от загрязнения обширных территорий европейской части страны радиоактивными нуклеидами. Не меньший вред нанесен лесам, животным, птицам, насекомым. В стране возникло и усиливается недоверие к ядерной энергетике. [107]
В целом здоровью людей, природной среде и экономике Украины, Брянской области РСФСР и особенно Белоруссии нанесен непоправимый ущерб. Материальные потери от аварии составляют около 20 млрд. рублей.
Но далеко не только этим ограничилось дело.
Народ понял осязаемо и зримо гибельность и недопустимость ядерной войны; абстрактная ядерная опасность вдруг обернулась угрожающей реальностью для советского народа.
Мало того, стала особенно ясной недопустимость любой войны, в том числе с применением обычных средств. К моменту аварии в мире уже работало 370 ядерных реакторов, из них более половины — в Европе. И если авария на одном реакторе привела к таким катастрофическим последствиям, то что же может произойти, если в войне с применением обычных средств начнут наноситься удары по ядерным реакторам, крупным химическим заводам и другим опасным производственным объектам? Общественность пришла к осознанию недопустимости участия нашей страны в какой-либо крупной войне. Усилились антивоенные настроения в стране. Возрастало давление на руководство государства с требованием вывести советские войска из Афганистана. Я бы сказал, изменилась душа нашего народа, стал мягче к добру, человечнее, более раним его характер. Советским людям стали более близкими общечеловеческие ценности, стремление решать международные проблемы мирными средствами. Совершенно очевидно, что все это теперь должно было учитывать и политическое и военное руководство нашей страны. Задумались, видимо, над будущим человечества и своих народов в связи с чернобыльской трагедией и правительства других стран. Большим уроком не только для советского народа, но и для всего человечества стала эта авария. Но, видимо, и это еще далеко не все. Последствия этой трагедии советского народа для развития международной обстановки и внутреннего положения нашей страны будут проявляться и дальше. Их предстоит еще изучать и анализировать, делать из них выводы.
События вокруг Чернобыля выбили во многом из колеи на полтора-два месяца политическое и военное руководство страны. В определенной мере задержался процесс выработки крупных военно-политических решений. [108] Пожалуй, лишь с конца июня, и то только в основном, вошла в нормальный ритм дальнейшая разработка новой внешней политики и новой военной доктрины. В то же время чернобыльская авария дала дополнительный импульс этому процессу, особенно на центральном направлении борьбы за предотвращение ядерной войны, прекращение гонки вооружений и разоружение.
Между тем советско-американские переговоры в Женеве по ядерным и космическим вооружениям к августу 1986 года зашли в тупик.
Советский Союз и США по-прежнему придерживались разных позиций, по крайней мере по четырем фундаментальным вопросам, не договорившись по которым продвигаться дальше было невозможно.
Во-первых, СССР твердо стоял на том, что радикальные сокращения стратегических наступательных вооружений возможны только при условии строгого выполнения обеими сторонами Договора по ПРО в том виде, как он был подписан в 1972 году, то есть чтобы система ПРО страны ни в СССР, ни в США не создавалась, а США фактически добивались права на создание системы ПРО страны путем осуществления своей программы СОИ.
Во-вторых, Советский Союз настаивал на том, чтобы под сокращения СНВ на 50% подпадали и средства передового базирования США, поскольку в силу своего географического размещения эти средства способны, как и СНВ, достигать советской территории; американская же сторона вообще не считала ядерные средства передового базирования предметом переговоров в Женеве.
В-третьих, Советский Союз добивался, чтобы при ликвидации ракет средней дальности СССР и США в Европе американские союзники по НАТО — Великобритания и Франция — взяли обязательство не наращивать свои соответствующие ядерные средства, а США, равно как Великобритания и Франция, категорически отказывались от этого.
В-четвертых, СССР выступал за немедленное начало переговоров о полном прекращении ядерных испытаний, а США всячески уклонялись от начала таких переговоров.
Имелись на переговорах и другие разногласия, но эти четыре были главными. Поскольку каждая сторона настаивала на своем, переговоры, повторяем, зашли в тупик. «Перетягивание каната» в Женеве без какого-либо успеха продолжалось уже почти полгода. По всему было видно, что американцев это не очень беспокоит. Они к этому времени раскрутили вовсю гонку вооружений. Достаточно напомнить, что они увеличили за 6 лет свой военный бюджет почти в два раза. [109]
Становилось все более ясно, что без крупных подвижек с нашей стороны переговоры в Женеве столкнуть с мертвой точки не удастся. После встреч в 1985–1986 годах с М. Тэтчер и Ф. Миттераном М. С. Горбачев, видимо, убедился, что Великобритания и Франция никогда не согласятся, чтобы судьба их ядерных арсеналов обсуждалась и решалась на советско-американских переговорах, хотя бы потому, что это затрагивало их суверенитет. Надо было принимать радикальное решение. И такое решение советский лидер принял.
В январе 1986 года военное руководство настояло на том, чтобы стратегические ядерные силы Великобритании и Франции так или иначе учитывались на переговорах с США — по крайней мере в виде обязательства об их ненаращивании. Теперь, в августе, Горбачев, будучи в отпуске, принял решение вынести вообще за рамки переговоров ядерные средства Великобритании и Франции, а также ядерные средства передового базирования США.
С. Ф. Ахромеев. Мы, разумеется, решению Верховного Главнокомандующего подчинились, но пережить такой поворот дел было нелегко. Оно явилось большим испытанием. Лично я впервые тогда подумал, имеет ли в создавшейся ситуации смысл продолжать свою рабрту в должности начальника Генерального штаба. Однако, после того как успокоился и всесторонне оценил складывавшуюся ситуацию, пришел к выводу, что проблема английских и французских стратегических ядерных сил на переговорах стала ключевой, от ее решения зависело, быть или не быть первому серьезному шагу по пути ядерного разоружения, а с ним и нашей новой внешней политике вообще. Я пришел к убеждению, что другого решения у Горбачева быть не могло.
Конечно, тут же возникал и вопрос, почему бы Горбачеву не сказать прямо о причинах такого решения министру обороны и начальнику Генерального штаба. Для взаимопонимания с военными руководителю страны можно было не пожалеть двух-трех часов на беседу с ними, думал я.
К тому времени, когда М.С.Горбачев прибыл из отпуска в Москву и приступил к подготовке встречи с Р. Рейганом в Рейкьявике, мы, военные, уже пережили период раздвоенности в связи с этим драматическим решением и были готовы к совместной работе. [110]
М. С. Горбачев очень энергично взялся за подготовку встречи в верхах. Состоялась серия совещаний под его руководством. В итоге были приняты и другие важные решения, причем в отличие от решения по Англии и Франции — единодушно. Все согласились выдвинуть в Рейкьявике предложения о сокращении каждого вида СНВ (МБР, БРПЛ, ТБ) обеими сторонами на 50% от существовавшего тогда у каждой из них уровня, а в качестве запасного варианта — о сокращении СНВ до уровня 1600 стратегических носителей и 6000 боезарядов. После жарких дискуссий договорились о возможности сокращения на 50% и наших тяжелых МБР СС-18 (с 308 до 154), в чем были особенно заинтересованы США, а также о засчете каждого ТБ с ракетами СРЭМ и ядерными бомбами на борту как одного стратегического носителя в число 1600 и одного боезаряда в число 6000. Эти решения были очень непростыми для нас. Мы шли на серьезные уступки американцам, уменьшая на 50% количество советских тяжелых МБР СС-18. Подобных ракет у США не было. Порядок засчета ТБ с ракетами СРЭМ также был выгоден США. Одновременно было договорено твердо держаться позиции, что Договор по ПРО должен строго соблюдаться сторонами в том виде, как он был подписан в 1972 году, и добиваться полного прекращения ядерных испытаний. По ракетам средней дальности наша позиция к Рейкьявику предусматривала полную ликвидацию таких ракет СССР и США в Европе при сохранении в Азии определенного их количества (около 100). Все было сформулировано в виде проектов совместных советско-американских документов, которые имелось в виду вручить Р. Рейгану (разъяснив при этом, разумеется, их суть соответствующим образом) в ходе первой же беседы.
Разработку нами таких документов можно называть не без основания настоящим прорывом. Такой широкий набор важных предложений одновременно ни разу не вносился советской стороной за всю историю советско-американских переговоров по сокращению ядерных вооружений. Коллективно были определены и глубоко разработаны вопросы, по которым было нужно добиваться уступок от американской стороны. Словом, как сам М. С. Горбачев, так и все члены советской делегации к переговорам были подготовлены всесторонне. [111]
В подготовке к Рейкьявику принимали активное участие мы оба, а в самой встрече — один из нас.
С. Ф. Ахромеев. Примерно за 5–6 дней до отлета в Рейкьявик мне позвонил М. С. Горбачев и сказал: «Я намерен взять тебя в Рейкьявик. Будет много военных вопросов. Может понадобиться твоя помощь. Да и тебе полезно на будущее почувствовать сам ход переговоров, увидеть в деле, что представляют из себя партнеры по этим переговорам». Разумеется, возражений на это не последовало.
Вылетели в Рейкьявик в первой половине дня 10 октября. Перелет и вторая половина дня прошли в обсуждении деталей тактики переговоров (расположились Горбачев и сопровождающие его на теплоходе «Георг Отс», специально прибывшем в Рейкьявик).
В состав официальных лиц, сопровождавших М. С. Горбачева, входили Э. А. Шеварднадзе, А. Н. Яковлев, А. Ф. Добрынин, А. С. Черняев и я. Функции первого, как министра иностранных дел, были ясны. А. Н. Яковлев к этому времени уже был человеком, имевшим большое влияние на выработку как внешней, так и внутренней политики. Пожалуй, не без основания говорят, что он явился одним из главных конструкторов перестройки в целом. А. Ф. Добрынин — профессиональный дипломат, известный специалист по советско-американским отношениям, почти четверть века был советским послом в США. С. Ф. Ахромеев — специалист по военным вопросам и переговорам о сокращении вооружений. А. С. Черняев — помощник Генсека по внешнеполитическим вопросам, загруженный до предела подготовкой проектов многих документов, организацией связи с прессой и др. Работали мы в то время согласованно и дружно. Не было у нас расхождений по принципиальным вопросам советско-американских переговоров.
Вечер и большую часть ночи 10 и 11 октября мы посвятили завершению подготовки к встрече, кое-какой корректировке документов и справочных материалов.
В 10 часов 11 октября 1986 г. началась первая-беседа Горбачева с Рейганом, на которой присутствовали ряд основных сопровождавших их лиц. В ходе беседы М. С. Горбачев четко изложил американцам всю сумму наших принципиально новых предложений, особо подчеркнув, что на их основе можно разблокировать и в относительно короткий срок завершить подготовку проекта договора на переговорах по ядерно-космическим вооружениям в Женеве. [112]
Американская делегация, мягко говоря, была удивлена и поставлена в нелегкое положение нашими предложениями, за исключением, пожалуй, одного президента Рейгана, который воспринял эти предложения спокойно, он не стал реагировать на услышанное, не ухватив, видимо, сразу их смысла. Тогда инициативу взяли в свои руки госсекретарь Дж. Шульц и советник президента по вопросам переговоров П. Нитце, которые задали ряд уточняющих вопросов по существу советских предложений, после чего предложили сделать перерыв.
На меня эти два американских деятеля уже тогда произвели большое впечатление глубоким знанием рассматриваемых проблем, а также выдержкой и спокойствием. Позже я имел возможность неоднократно убедиться, что эти первые впечатления были правильными.
В перерыве М. С. Горбачев и вся делегация вернулись на теплоход «Георг Отс». Обменялись мнениями о первом заседании. Здесь же была сформирована советская часть рабочей группы, о создании которой условились с американцами в конце первого заседания. Руководителем группы назначили начальника Генерального штаба; в нее вошли заместитель министра иностранных дел В. П. Карпов, председатель АПН В. М. Фалин, академик Г. А. Арбатов, генерал Н. Ф. Червов и некоторые другие товарищи.
Вторая и все последующие беседы Горбачева с Рейганом проходили в узком составе. Во время их второй беседы мы встречались с помощником президента США по национальной безопасности адмиралом Дж. Пойндекстером. Он пытался выяснить, как мы отнесемся к стремлению США оговорить за собой право осуществлять исследовательские и испытательные программы СОИ при условии, что это будет делаться в рамках Договора по ПРО. Мы изложили ему свою негативную позицию.
На второй беседе (как нам рассказал М. С. Горбачев) Рейган и Шульц выдвинули американские предложения, которые в принципе не отличались от тех, которых придерживалась их делегация на переговорах в Женеве. После критики Горбачевым этих предложений, как явно не соответствовавших новым реалиям, условились поручить созданной рабочей группе к утру 12 октября разработать согласованный советско-американский документ в виде указаний М. С. Горбачева и Р. Рейгана министру иностранных дел СССР и госсекретарю США о «рамочной договоренности» будущего договора между СССР и США по сокращению СНВ в увязке с Договором по ПРО. [113]
Примерно в 20 часов начала трудиться советско-американская рабочая группа. Переговоры шли в большой комнате дома, где днем шли переговоры руководства. (Дом был маленький, даже миниатюрный, и уж совсем не подходил для подобной встречи, но другого у действительно гостеприимного исландского руководства просто не было.)
Группа трудилась всю ночь и закончила работу в 7 часов 10 минут 12 октября. С советской стороны в ней участвовали перечисленные выше товарищи. С американской стороны — около двенадцати человек. Возглавлял американскую группу Пол Нитце, из участвующих запомнились, кроме того, М. Кампельман, Р. Перл, генерал Э. Рауни, А. Эделман.
Хочу кратко сказать о переводчиках. Советскую сторону представлял полковник Ф. Ф. Попов, американскую — Питер Афанасенко (его родители — выходцы с Украины). Оба — блестящие мастера своего дела. Переводили они практически синхронно и очень точно, улавливая, по-моему, все нюансы.
После Рейкьявика мне пришлось работать с Поповым еще пять лет при ведении переговоров в США и Великобритании. Он был одним из самых ценных моих помощников. Неоднократно встречались мы и с П. Афанасенко при ведении переговоров с ведущими политическими и военными деятелями США. По-моему, сохранили взаимные добрые воспоминания.
Рабочий ритм группы был очень напряженным. Удалось подробно рассмотреть практически все главные вопросы переговоров, разъяснить детали новых советских предложений. Примерно к двум часам ночи при рассмотрении вопроса о будущем сокращении СНВ непримиримо столкнулись советское предложение (сокращение у каждой стороны на 50% всех видов СНВ (МБР, БРПЛ, ТБ) и американское (о сокращении обеими сторонами стратегических носителей до общего числа 1600 и боезарядов на них до 6000). В наших директивах к Рейкьявику предложенный американцами вариант был предусмотрен как запасной, но разрешения на ввод его в действие у нашей рабочей группы не было. [114]
По нашей просьбе был сделан перерыв на один час. Ночью приехали мы на теплоход «Георг Отс», доложили руководству обстановку и получили согласие на вариант сокращения СНВ договаривающихся сторон до 1600 носителей и 6000 боезарядов у каждой. В этой связи следует отметить, исходя из имевшихся на момент встречи в Рейкьявике количеств носителей (у СССР — 2480, у США — 2208) и ядерных боезарядов (у СССР — 10 тыс., у США — 14,8 тыс.), их сокращение до указанных уровней (1600 носителей и 6000 боезарядов) в процентном отношении составило бы для СССР по носителям — 30% и по боезарядам — 40%, а для США — соответственно 27,5% и 60%.
Другими словами, как видно из этих процентных соотношений, с момента данного нами в Рейкьявике согласия на то, чтобы главными параметрами сокращений СНВ были цифры 1600 носителей и 6000 боезарядов, понятие 50-процентного сокращения СНВ, которое продолжало употребляться нами, стало, в общем-то, условным.
Вернулись на переговоры. После нашего согласия с вариантом, на котором настаивали американцы, переговоры пошли живее. Договорились в рамках будущего договора о значительном сокращении советских тяжелых МБР (конкретная цифра была названа потом Р. Рейгану непосредственно М. С. Горбачевым), обсудили в принципиальном порядке вопрос о подуровнях боеголовок на разных видах носителей в рамках 6000 боеголовок, о порядке засчета тяжелых бомбардировщиков с ракетами СРЭМ и авиабомбами. Рассмотрели подробно вопрос о ракетах средней дальности в Европе и Азии. Договорились по этому очень важному вопросу, кроме некоторых непринципиальных деталей. Начало вроде бы вырисовываться и содержание советско-американского документа, который нам поручили подготовить руководители делегаций. Перевалило уже далеко на вторую половину ночи.
Очень много времени заняло обсуждение проблемы крылатых ракет морского базирования большой дальности в ядерном, снаряжении (КРМБ). Американцы уклонялись вообще от обсуждения этой проблемы в рамках СНВ. После длительной и упорной борьбы (запомнилась в связи с этим острая полемика с тогдашним заместителем министра обороны США Р. Перлом) договорились о том, чтобы КРМБ учитывались отдельно, что должно быть оформлено документом в виде приложения к будущему договору по сокращению СНВ. Сторонам предстояло определить формы контроля развертывания КРМБ. [115] В результате упорных и долгих переговоров удалось тогда подойти к решению проблемы КРМБ именно в таком виде.
В ходе коротких (по 8–10 минут) перерывов пили чай и кофе с американскими сэндвичами и нашими бутербродами (что, в общем-то, одно и то же), обменивались шутками и даже подначками. Надеялись вместе с тем на положительный результат.
Примерно около четырех часов утра по-настоящему начали обсуждать коренной вопрос о противоракетной обороне (ПРО) и о судьбе подписанного в 1972 году Советским Союзом и США Договора по ПРО. До этого в течение ночи мы несколько раз подступались к нему, но Пол Нитце все время откладывал обсуждение этой проблемы.
И здесь нашла коса на камень. У Советского Союза всегда существовало и существует твердое убеждение, что бессрочный Договор по ПРО, подписанный в 1972 году, должен строго соблюдаться Советским Союзом и США. Поэтому советской стороной было внесено предложение: с учетом нашего согласия на радикальное сокращение СНВ, ликвидацию ракет средней дальности в Европе, сокращение других ядерных вооружений обе стороны возьмут на себя обязательство ни при каких обстоятельствах не выходить из Договора по ПРО в течение по крайней мере десяти лет. Спустя десять лет, если какая-либо из сторон этого потребует, должны будут начаться переговоры о дальнейшей судьбе Договора по ПРО 1972 года. Этим самым Советский Союз создавал для себя определенную гарантию (в условиях, когда он идет на такие радикальные сокращения ядерного оружия), что, в случае расторжения Договора по ПРО, США не могли бы резко обойти , нас в этой области и достичь над нами военного превосходства. Это положение, наряду с крупными подвижками в области СНВ и ССД, было сердцевиной всей советской позиции на переговорах в Рейкьявике. Все наши предложения были взаимно увязаны. Сейчас, в 1991 году, могу откровенно сказать: именно исходя из такой твердой увязки предстоящих сокращений СНВ с выполнением обеими сторонами Договора по ПРО 1972 года министр обороны С. Л. Соколов и начальник Генерального штаба дали тогда согласие на столь существенные изменения в нашей позиции.
И вот теперь мы изложили нашу позицию Полу Нитце и его команде. [116]
П. Нитце и его коллеги выслушали нас, задали немало уточняющих вопросов. После этого заявили о решительном несогласии с нашей позицией относительно обязательства сторон не выходить из Договора по ПРО в течение 10 лет. Они изложили свои предложения. П. Нитце сказал буквально следующее:
«США будут готовы делиться достижениями в новой военной технологии в области стратегической обороны с Советским Союзом, и это положение будет согласовано в поправке к Договору по ПРО 1972 года».
Но мы понимали, что здесь подготовлены для нас два капкана. Во-первых, работы по созданию, испытанию и развертыванию системы ПРО чреваты бесконечной гонкой ядерных вооружений; во-вторых, мало верилось в чистосердечное желание американцев делиться с нами новой технологией в области ПРО, тем более что в будущем любая американская администрация может отказаться от подобного обязательства.
Поэтому мы дали такой ответ:
«У нас с вами (т. е. с США) фундаментальное разногласие в области создания ПРО страны. Вам же известно, что мы не подпишем договор о значительных сокращениях СНВ, если вы будете создавать ПРО страны (в том числе и особенно космические системы ПРО) в нарушение Договора по ПРО 1972 года. Вы предлагаете сокращать СНВ и одновременно создавать новые стратегические оборонительные сооружения. Но это невозможно. Мы не можем принять вашу позицию».
Итак, в рабочей группе договорились по двум из трех крупнейших проблем: было достигнуто согласие по принципиальным вопросам конкретных сокращений СНВ, а также по основным вопросам ликвидации ракет средней дальности в Европе. Оставались, конечно, определенные разногласия и по этим проблемам. Но они были вполне преодолимы.
Однако стороны, как отмечалось, в принципе разошлись по третьей проблеме — соблюдению Договора по ПРО и о создании тем самым гарантии, что будущий договор по СНВ не будет Соединенными Штатами обойден.
В итоге подготовить общий документ не удалось. Уже светало, когда мы вернулись на свой теплоход. Только зашел в каюту умыться, звонит М. С. Горбачев: «Срочно заходи». Так, даже не умывшись, вступил в следующие сутки переговоров. [117]
К моему приходу у Горбачева собрались все сопровождавшие его соратники. Доложил, как шли переговоры ночью и почему не удалось подготовить документ для подписания. Высказал мнение, что переговоры могут кончиться неудачей. До начала новой беседы с Рейганом оставалось менее двух часов. Решали, что же делать, как вести себя дальше. Была избрана, по-моему, правильная тактика: показать еще раз американцам всю крупномасштабность и значимость наших предложений, а также и то, что всю ответственность за безрезультатность переговоров придется нести им.
12 октября начались вновь переговоры на высшем уровне. Шли они в узком составе — участвовали только главы делегаций и министры иностранных дел. Но, как я понял позже, «команда Рейгана» в ночь с 11 на 12 октября тоже не теряла времени даром. Видимо, по инициативе госсекретаря Дж. Шульца она подготовила внешне впечатляющие контрпредложения.
Сразу после перерыва в заседании делегаций М. С. Горбачев в комнате, отведенной для советской делегации, сказал мне: «Рейган предложил в основу будущего договора по СНВ положить полную ликвидацию в течение десяти лет МБР и БРПЛ Советского Союза и США («два нуля»), чтобы в составе стратегических ядерных сил сторон остались только тяжелые бомбардировщики и крылатые ракеты с ядерном снаряжением на них. Как считаешь, можем ли принимать это предложение?»
У меня возникло сразу две мысли. Первая: предложение выдвинуто не для достижения договоренности, а с запросом, для пропаганды, чтобы переложить на нас ответственность за срыв переговоров. Оно американцами выработано не в Вашингтоне, а с ходу здесь, в Рейкьявике, в порядке ответа на наши далеко идущие предложения. Таким образом, идет проба сил. На него нужно отвечать таким же запросным предложением. Моя вторая мысль заключалась в том, что предложение как таковое принимать нельзя. Стратегическая авиация у США в несколько раз сильнее, чем наша, и даже в отдаленной перспективе рассчитывать на выравнивание баланса по стратегической авиации, с учетом к тому же географического фактора, нам не приходится. У нас сильнее МБР, которые, однако, предлагается полностью ликвидировать.
Исходя из этого, у меня возникло предложение: нужно предлагать Рейгану не «два нуля» (МБР и БРПЛ), а «три нуля» в течение десяти лет, то есть полную ликвидацию МБР, БРПЛ и тяжелых бомбардировщиков Советского Союза и США. И я его высказал. [118] Нельзя сказать, что оно было сразу подхвачено Горбачевым и другими. Последовало молчание, обдумывание... и вопрос: «На чем основывается предложение?» Ответил: 15 января 1986 г. мы высказались за полную ликвидацию ядерного оружия на планете к 2000 году. Наши «три нуля» полностью вписываются в эту программу. После уточняющих вопросов все согласились. Тогда М. С. Горбачев дал указание: «Подготовьте формулировку с конкретным предложением». Сажусь и пишу формулировку. Все вместе — Шеварднадзе, Яковлев, Добрынин, Черняев и я — редактируем ее и передаем руководителю. Тем временем кончается перерыв.
В 14 часов началось второе заседание. Оно продолжалось всего 15–20 минут. М. С. Горбачев и Э. А. Шеварднадзе возвратились в комнату нашей делегации с сообщением: наше предложение передано Рейгану, американцы запросили время на обдумывание. Их делегация собралась в полном составе. Изучала наше предложение американская делегация около двух часов. Стало очевидным, что наше контрпредложение было правильным ходом.
Примерно в 17 часов началось третье заседание в том же узком составе. Не участвовавшие в заседании члены обеих делагаций с нетерпением ждали, чем же оно закончится. Напряжение очень высокое. Все устали. Поскольку обеда не было (времени не хватило), опять принесли чай и кофе. Примерно к 19 часам все спустились в вестибюль в ожидании руководства. В комнате советской делегации находятся машинистки — диктую им материал для предстоящей пресс-конференции М. С. Горбачева (Черняев как записывающий находится с Горбачевым на переговорах).
Наконец, около 20 часов М. С. Горбачев и Р. Рейган выходят из комнаты заседаний. Оба покрасневшие, встревоженные (я бы сказал, как-то даже немного встрепанные и явно огорченные). Выходят оба на улицу, прощаются. После этого Рейган уезжает, а Горбачев возвращается в помещение. За Рейганом следует вся американская делегация. За американцами наша делегация также отбывает с места переговоров на теплоход.
Примерно полтора часа М. С. Горбачев готовился к пресс-конференции, а мы ему помогали. Перед этим коротко, в течение нескольких минут, он рассказал, что в начале третьей встречи американцы (как и ожидалось) не приняли нашего предложения о полной ликвидации всех СНВ Советского Союза и США в течение 10 лет («три нуля»). [119] В дальнейшем же беседа сосредоточилась на вопросе о допустимости или недопустимости реализации американцами программы СОИ, то есть создании ими противоракетной обороны страны в нарушение Договора по ПРО 1972 года при одновременном радикальном сокращении СНВ сторон. Американцы сделали все возможное, чтобы добиться принятия нами их предложений.
Беседа по такому важнейшему вопросу, от которого зависит безопасность государств, принимала по ходу заседания все более эмоциональный, даже личностный характер. Рейган призывал Горбачева пойти на уступку в этом вопросе с учетом того, что президент США лично глубоко связан с этой проблемой и заинтересован в ней. Генеральный секретарь ЦК КПСС, разумеется, не мог пойти на такое личное одолжение. Оба обстоятельно и горячо разъясняли свои позиции. При прощании Рейган не удержался и высказал обиду, что Горбачев приехал в Рейкьявик, чтобы именно из-за проблемы ПРО обречь в конечном счете встречу на неудачу (это, конечно, было совершенно неверно).
Г. М. Корниенко. К сожалению, и в недавно опубликованных воспоминаниях Р. Рейгана дается далеко не точное, выражаясь мягко, изложение того, как развивались переговоры в Рейкьявике. Дело изображается таким образом, будто в Рейкьявике все шло хорошо до тех пор, пока якобы в самый последний момент, после того как были согласованы превосходившие все ожидания договоренности по стратегическим вооружениям и по ракетам средней дальности, М. С. Горбачев вдруг обусловил их принятие отказом США от реализации программы СОИ, что, дескать, и сорвало окончательную договоренность.
Факты говорят совершенно о другом. Как упоминалось выше Ахромеевым, в ходе первой же беседы 11 октября М. С. Горбачев изложил Рейгану и Шульцу сразу весь комплекс новых советских предложений, включая, разумеется, положение, касающееся строгого соблюдения Договора по ПРО и потому затрагивающее программу СОИ. В этой связи было прямо сказано, что предложения вносятся «как пакет».
Об этом, кстати, публично заявил сразу после Рейкьявика на пресс-брифинге в Белом доме 13 октября помощник президента Пойндекстер: «Когда мы прибыли в Исландию, в ходе обсуждений стало ясно, что они увязывали прогресс в области стратегических вооружений, и не только стратегических, но и договоренность по ядерным силам промежуточной (средней) дальности и по ядерным испытаниям, с нашим согласием на их позицию по Договору об ограничении систем ПРО». [120] На уточняющий вопрос одного из журналистов: «А они сразу же увязали вопрос о ядерных силах промежуточной дальности с СОИ?» — последовал однозначный и четкий ответ Пойндекстера: «Да».
С. Ф. Ахромеев. Пресс-конференцию руководитель советской делегации провел в тот же вечер через час-полтора после последней беседы с Рейганом. Нужно сказать, провел он ее с блеском, как бы на одном дыхании. Но лично для меня на пресс-конференции одной из главных задач было... не заснуть на глазах у всей аудитории, да и тех, кто смотрел ее по телевидению. Из прошедших двух ночей на сон пришлось около полутора часов в первую из них. (Кстати, такие нагрузки и темп работы — не исключение, а скорее правило при ведении переговоров М. С. Горбачевым за рубежом. Эти поездки — дело далеко не из легких, как считают некоторые.)
Р. Рейган, к его чести, скоро, похоже, все же понял, что М. С. Горбачев летел в Рейкьявик с самыми далеко идущими намерениями.
В целом значение встречи в Рейкьявике очень велико. Впервые после 1945 года стороны попытались сбросить с себя тот груз недоверия, которое десятилетиями копилось друг против друга, и начать по-деловому работать над сокращением ядерных вооружений. И эта попытка, хотя на этот раз и не привела к успеху, не пропала даром.
Предложения Советского Союза в Рейкьявике были настолько серьезными и крупными, что они составили основу будущего договора по сокращению СНВ и договора по ликвидации ракет средней и меньшей дальности. На атмосферу переговоров незримое влияние оказывали также советское предложение о полной ликвидации ядерного оружия в мире и уже четырнадцать месяцев соблюдавшийся Советским. Союзом мораторий на испытания ядерного оружия. Но там слышались и отголоски нависшей над миром ядерной угрозы, напоминанием о которой стал Чернобыль.
После встречи в Рейкьявике ни Советский Союз, ни США уже не могли удовлетворить черепашьи темпы женевских переговоров, которые продолжались много лет. Рейкьявик как бы наметил путь от конфронтации и противоборства к каким-то более конструктивным международным отношениям, контуры которых еще только начали вырисовываться. [121]
После Рейкьявика каждая сторона по-своему стала оценивать и преподносить общественности итоги переговоров, но у США и СССР в конце концов хватило здравого смысла сохранить достигнутые, хотя и неофициальные, договоренности и использовать их в последующей работе.
Вспоминая то время, считаю его самым радостным. Советский народ верил в перестройку. Политическое и военное руководство в главном было единым. Все вместе дружно работали. Думаю, тогда мало кто предполагал, какие трудные испытания нас ждут впереди.
Как мне представляется, к осени 1986 года окончательно сформировалось новое политическое мышление, основным, исходным принципом которого стал постулат: ядерная война не может быть средством достижения политических, экономических, идеологических, каких бы то ни было целей{13}.
Новая внешняя политика сразу же стала активно осуществляться. Иначе и быть не могло при таком динамичном руководителе, как М. С. Горбачев, и при таком исполнительном и, я бы сказал, «пробивном» министре иностранных дел, как Э. А. Шеварднадзе.
Военное руководство понимало, что действовавшая военная доктрина Советского Союза вступала в противоречие с новой внешней политикой. Видя это, мы начали разрабатывать заблаговременно основы обновленной военной доктрины, не дожидаясь указаний Горбачева, хотя вскоре они и последовали.
Прежде чем рассказать о том, как происходило переосмысление военной доктрины, следует, наверное, хотя бы кратко пояснить, а что же это такое — военная доктрина.
Прежде всего, всякая военная доктрина — это официальная, государственная система взглядов. Именно на ее основе строится оборона страны, создаются и совершенствуются вооруженные силы. В отличие от военной доктрины, военная наука — понятие более широкое. Причем взгляды и теории, составляющие фундамент военной науки, отнюдь не носят официального характера. В сфере науки имеются и выверенные практикой, отвечающие сегодняшним реальностям взгляды, и спорные идеи. Они могут касаться прошлого, сегодняшней действительности и будущего. [122]
Действовавшая до 1986 года военная доктрина Советского Союза сложилась в период «холодной войны» и военного противоборства Советского Союза и США, Варшавского Договора и НАТО. Тогда под военной доктриной в Советском Союзе понималась официально принятая система взглядов в государстве на военное строительство, на подготовку страны и Вооруженных Сил к отражению возможной агрессии, а также на способы ведения вооруженной борьбы по защите Отечества в случае агрессии. Таким образом, по своему содержанию советская военная доктрина охватывала сумму тех вопросов, которые требовали разработки, решения и воплощения в жизнь на тот случай, если войну не удастся предотвратить.
Предотвращение же войны было коренной задачей внешней политики Советского Союза. Всеми связанными с этой задачей проблемами занималось партийное и государственное руководство. Военные руководители выступали при этом как бы консультантами, советниками. Но уже с конца 60-х годов, когда предметом международных переговоров все более становились сами Вооруженные Силы страны, их количество и качество, даже дислокация, военные руководители закономерно стали полноправными участниками как разработки внешнеполитического курса в сфере военной деятельности, так и ведения переговоров по ограничению и сокращению вооружений. Соответственно потребовалось и теоретическое осмысление глобальных военно-политических проблем, роли и места военного руководства в их решении. Становилось все более очевидным, что по своей сути действовавшая военная доктрина устарела и требовала переработки. Вопросы предотвращения войны должны были стать содержанием не только внешней политики, но и военной доктрины.
Военная доктрина должна отвечать прежде всего на четыре главных вопроса, хотя этим далеко не исчерпывалось ее содержание. Вот эти вопросы и ответы на них, которые давались раньше.
1. Кто (какие государства и коалиции) может быть вероятным противником Советского Союза и Организации Варшавского Договора? До 1986 года ответ был однозначным: главным вероятным противником Советского Союза являются Соединенные Штаты, а Организации Варшавского Договора — НАТО. [123]
2. К какой войне (к отражению какой агрессии) должны быть готовы Советский Союз и его Вооруженные Силы, а соответственно также государства и армии Организации Варшавского Договора? На этот вопрос также нетрудно было ответить. США и НАТО официально заявляли, что они в случае необходимости применят в войне ядерное оружие первыми (правда, обусловливали это определенными обстоятельствами). Они готовили свои вооруженные силы к военным действиям с применением как ядерного, так и обычного оружия. Следовательно, нам ничего не оставалось, как тоже готовить армию и флот к ведению боевых действий в таких же условиях.
3. Какие вооруженные силы было необходимо иметь Советскому Союзу и государствам Варшавского Договора? К середине 80-х годов вооруженные силы СССР и США, Варшавского Договора и НАТО были примерно равными, сопоставимыми, уравновешивающими друг друга, для чего требовался высокий уровень вооружений (при этом отрывались огромные материальные ресурсы от мирного строительства) .
4. Как готовить вооруженные силы к отражению военной агрессии? Это — ключевой вопрос тех лет.
Советские Вооруженные Силы должным образом учли уроки тяжелых поражений первых лет Великой Отечественной войны. Вывод, сделанный в конце 40 — начале 50-х годов, был таким. Мы не хотим войны. Примем все меры к ее предотвращению, никогда и ни при каких обстоятельствах не начнем войну первыми. Если же против СССР и государств Варшавского Договора будет совершена агрессия, то мы будем отражать ее обороной. Но группировки вооруженных сил ОВД в Европе необходимо держать такими, чтобы после отражения агрессии можно было в короткий срок перейти в наступление — их способность к этому должна была служить фактором, сдерживающим агрессора. Поэтому нашей военной стратегией (прямо вытекающей из военной доктрины) предусматривались такой состав группировок и такая их дислокация, чтобы в случае наступления военного блока НАТО в Европе быстро остановить его, а затем путем наступательных операций разгромить агрессора. Пропаганда НАТО в течение десятков лет настойчиво и умело преподносила нашу военную стратегию как чисто наступательную и, к сожалению, преуспела в этом. Она сумела убедить народы Западной Европы в агрессивности Советского Союза и Варшавского Договора. [124] Мы, в свою очередь, были уверены в обратном и убеждали соответственно наши народы. Отсюда взаимные страхи и опасения, постоянная высокая военная напряженность, непрерывный рост военных бюджетов, поддержание на высоком уровне в количественном и качественном отношениях вооруженных сил сторон. Поэтому естественно, что в изменившейся кардинальным образом обстановке потребовалась новая военная доктрина. В интересах дела разработать ее было нужно в возможно короткие сроки.
Создать новую военную доктрину было чрезвычайно трудно, но это все же полдела. Другая часть дела состояла в том, что предстояло в соответствии с ней осуществить еще и крутую ломку армии и флота. Кому это делать? В первую очередь, конечно, Генеральному штабу! Но для меня лично и для Генерального штаба в целом существовавшая до 1986 года доктрина была непререкаемой истиной. Она была завещана нам полководцами Великой Отечественной войны Г. К. Жуковым, А. М. Василевским, К. К. Рокоссовским, И. С. Коневым, В. И. Чуйковым и другими — всеми теми, кто меня и мне подобных учил и воспитывал, именем которых мы, принимая военную присягу Отечеству, и сегодня клянемся честно служить ему! Как же так все это менять? Менять все, чему меня многие годы учили в академиях, на маневрах, чему и я уже десятки лет учил младшие поколения генералов и офицеров. Шла под откос значительная часть военного опыта, теории и практики нашего военного дела. Часто спрашивают, в чем заключалась перестройка в военном руководстве. В первую очередь в переосмыслении прошлого, нашей военной доктрины. Жизнь требовала дать ответы на новые вопросы.
Прежде чем убеждать других, мне нужно было внутренне перебороть себя, сформировать новый подход и новую стратегию обороны страны. Создание новой военной доктрины было самым главным делом в моей личной перестройке. И те, кто сегодня кричит, что генералы и адмиралы не перестроились, либо ничего не понимают в военном деле, либо имеют какие-то особые цели. В этой связи вспоминается мне тогдашний министр обороны Сергей Леонидович Соколов. Зная его крутой, непреклонный воинский характер и его взгляды на вопросы обороны нашего Отечества, думаю, что он переживал создание новой военной доктрины еще труднее, чем я. [125]
Как бы то ни было, теорию новой военной доктрины и военной стратегии Генеральный штаб разработал. Большую помощь в этом оказали мне генералы В. И. Варенников, В. А. Омеличев, М. А. Гареев, В. В. Коробушин. Обсудили ее с руководящим составом Генерального штаба. Поскольку входящие в него работники были с проблемой знакомы, обсуждение прошло относительно безболезненно. Затем я доложил ее основы министру обороны и получил его одобрение. После этого, вскоре по возвращении из Рейкьявика, я выступил с докладом о новой советской военной доктрине перед профессорско-преподавательским составом Академии Генерального штаба. В этом докладе я ответил на пять заключенных в доктрине кардинальных вопросов в духе новой внешней политики Советского Союза (а не на четыре, как раньше).
1. О вероятном противнике. Да, мы считаем Соединенные Штаты и НАТО своими вероятными противниками, поскольку и они нас считают таковыми. Но мы готовы к демонтажу механизма военного противостояния с США и с НАТО в Европе. Готовы действовать совместно в этом направлении.
2. О характере войны. Пока что мы вынуждены готовить вооруженные силы к ведению боевых действий с применением ядерного и обычного оружия, поскольку опять-таки такую подготовку ведут США и их союзники. Но мы стоим за полную ликвидацию ядерного оружия в мире. Готовы принять совместно с руководством США и НАТО практические меры по снижению напряженности и военной опасности в мире.
3. Какие нам нужны вооруженные силы? Мы готовы по мере снижения военной опасности к двусторонним и многосторонним сокращениям, а в определенных условиях и к односторонним сокращениям армии и флота. Готовы также к замене определенных военных мер политическими в ходе создания безопасного мира.
4. И, наконец (это было нечто совершенно новое и неожиданное), мы в случае агрессии против нас отказываемся от перехода в короткий срок после ее начала к наступательным операциям.
Будем отражать нападение только оборонительными операциями и одновременно стремиться с помощью политических мер ликвидировать конфликт. Преднамеренно отдавая стратегическую инициативу в войне агрессору, будем вести оборону в течение нескольких недель. Если эти меры не приведут к успеху и параллельными политическими акциями агрессию прекратить не удастся, только тогда развернем широкомасштабные действия по нанесению поражения агрессору. [126] Лишь опытный профессиональный военный может понять, к каким коренным изменениям в состоянии армии и флота и буквально к перевороту в их подготовке ведет это теоретическое положение.
5. И в заключение я сказал, что теперь наша военная доктрина приобрела новое качество. В нее как составная часть включена деятельность политического и военного руководства по предотвращению войны. Предотвращение войны стало как теоретической частью военной доктрины, так и частью практической деятельности военного руководства Советского Союза. Откровенно говоря, этим открытием Генерального штаба в военной теории (а это было предложено впервые) мы даже гордились. Это положение начало реализовываться на практике уже к концу 1986 года.
Теперь военная доктрина СССР представляет собой систему официально принятых в Советском государстве основополагающих взглядов на предотвращение войны, военное строительство, подготовку страны и вооруженных сил к отражению агрессии, а также на способы ведения вооруженной борьбы по защите социалистического Отечества. Таким образом, в большинство основных ее положений, по форме похожих на прежние, было вложено новое содержание.
Таково в сжатом виде было содержание моего доклада в Академии Генерального штаба. Пока я делал доклад, в зале была абсолютная тишина, а на лицах слушающих — особенно в ходе второй половины доклада — непонимание, недоумение и тревога. Но что началось после доклада! Куда делась респектабельность наших военных ученых! По-моему, многие из них забыли, что перед ними выступает начальник Генерального штаба. Посыпались обвинения чуть ли не в измене или уж во всяком случае не только в ошибочности, но и недопустимости ряда положений доклада. Ведь то, что мне и другим работникам Генштаба пришлось передумать и переосмыслить в течение более чем года, я изложил академикам, докторам военных наук и профессорам всего за полтора часа. Поэтому шоковое состояние аудитории можно было понять. Пришлось после этого два часа отвечать на вопросы, а в течение еще нескольких дней проводить военную игру. Бурные дискуссии в Академии продолжались более месяца.
После этого руководство и профессорско-преподавательский состав Академии Генерального штаба активно включились в дальнейшую, более детальную разработку новой военной доктрины и основательно помогли Генеральному штабу и министру обороны. [127]
В самом конце 1986 года содержание и сущность новой советской военной доктрины были рассмотрены и одобрены Советом Обороны СССР.
После этого началось ознакомление с новой военной доктриной высшего командного состава. Вскоре на совещании по итогам 1986 года перед руководством Министерства обороны, командованием военных округов, флотов и армий с докладом по новой доктрине выступил министр обороны СССР. Появились публикации у нас и за рубежом.
Потребовались время и большие усилия, чтобы новая военная доктрина была усвоена и принята командным составом армии и флота.
1986 год был насыщен крупными событиями, которые мы попытались описать. Это был год, когда создавались предпосылки для крутого поворота от старого к новому в жизни советского народа. И ничего, кроме, пожалуй чернобыльской аварии, не предвещало тех тяжелых и трагических событий, которые потрясли Советский Союз в 1989–1991 годах.