Товарищи депутаты! Начну с исторической справки. 23 августа 1939 года был подписан, а 31 августа ратифицирован Верховным Советом СССР советско-германский договор о ненападении. 24 августа он был опубликован. 24 сентября состоялся обмен ратификационными грамотами.
В 1946 году на Нюрнбергском процессе впервые упоминается факт существования секретного протокола. 23 мая 1946 года протокол публикуется в газете «Сан-Луи пост диспетч», а в 1948 году появляется в изданной в США книге «Национал-социалистская партия Германии и Советский Союз. 1939–1941 годы». До этого о содержании протокола не знала не только общественность, но и Верховный Совет СССР, не знало об этом и Политбюро ЦК партии.
С 1939 года никакой информации по этому поводу у нас не публиковалось. Причины умалчивания понятны: суть секретного протокола сводилась к тому, что Сталин и Гитлер поделили «сферы интересов», куда вошли соседние суверенные государства.
Все это обошлось нам дорого — и политически, и морально. До сих пор строятся всевозможные гипотезы относительно того, как пошло бы развитие событий в Европе без договора и протокола; в частности, началась бы в этом случае война 1 сентября 1939 года или нет. Общественное мнение и сегодня подпитывается идеями, будто определенные аспекты современного положения в Европе, притом касающиеся не только Советского Союза, выглядят так, как если бы они складывались на базе или под влиянием договора от 23 августа 1939 года и секретных протоколов августа — сентября.
Все это побудило первый Съезд народных депутатов образовать 2 июня 1989 года комиссию в составе 26 народных депутатов. Хочу подчеркнуть, что мы касались только 1939 года, но не последующих лет. Подчеркиваю это потому, что в комиссию поступило очень много разного рода заявлений и записок, касающихся 1940 года и последующих [476] лет. Так вот, я хотел бы подчеркнуть еще раз, что компетенция комиссии ограничилась 1939 годом и отвечать на другие вопросы и делать суждения о событиях она не правомочна.
Такова предыстория.
Комиссия пришла к соглашению по выводам. Я сразу скажу: консенсус дался нелегко. Споров и столкновений мнений было немало, но они не подрывали общей конструктивной атмосферы обсуждений.
При всем многообразии подходов, точек зрения, эмоциональных оттенков превалировало стремление раскрыть не разрозненные эпизоды прошлого, но осмыслить предвоенную действительность комплексно, в ее реальных взаимосвязях и взаимообусловленностях.
Дело не упрощалось и тем, что наша официальная историография долго уклонялась от прояснения многих страниц внешней политики СССР всего послеоктябрьского периода. Конечно, здесь есть свои условности и ограничители, связанные с интересами третьих стран. Но немало и такого, что лежит под спудом в силу инерции и сложившихся стереотипов. В любом случае некоторые ключевые документы из советских архивов, относящиеся к обсуждаемой теме, стали доступными лишь в самое последнее время.
Попутно замечу, что бытующее мнение, будто Англия и США без остатка раскрыли свои документальные досье, не более чем легенда. Лондон, например, установил, что значительная по объему и крайне важная для постижения былого часть правительственных архивов останется засекреченной до 2017 года, а Вашингтон по ряду документов вообще не назвал таких временных ограничителей.
Тем не менее уже накопленный запас достоверных данных позволяет воспроизвести картину вползания человечества и отдельных государств во вторую мировую войну и сделать на основе анализа совокупности фактов адекватные выводы.
И еще несколько замечаний предварительного характера.
Во-первых, приступая к анализу и оценкам прошлого, мы, понятно, не в состоянии даже на мгновение вырвать из наших сердец события, последовавшие за 1939 годом. Наше сознание и поныне мучает скорбь по миллионам и миллионам погибших рабочих и крестьян, ученых и поэтов, которых нет с нами сегодня. Не утихает и гнев к фашизму, и презрение к тем, кто продемонстрировал свою неспособность обуздать убийц. Тут нелегко удержаться строго в фарватере фактов, не поддаться натиску естественных чувств.
Но отвергнуть, осудить что-либо слишком просто. Надо еще понять. Понять, как рождались соглашения, сделки, [477] сговоры, что двигало их вдохновителями и создателями. Понять, чтобы оградить себя от повторения уже пройденного.
Применительно к прошлому время остановилось. Постижение любого события — независимо от эмоционального шлейфа, который оно тянет за собой, — возможно при условии, если его анализ проводится в конкретном контексте исторического развития. Мы же часто оказываемся во власти априорных мнений, но не фактов; в плену угодных нам схем; пасуем перед искусом обелять свое и чернить чужое или — что не лучше — идеологизировать историю до степени, когда она теряет свое действительное содержание. И лишь трезвый, честный анализ, лишенный ослепляющих эмоций и унижающих достоинство предвзятостей, способен утихомирить взбаламученное море страстей.
Борение за истину и есть двигатель истории. Историческая совесть призвана сберечь прогресс от лукавства, от дьявольского соблазна сыграть с прошлым в прятки. Мы совершили бы двойную ошибку, попытавшись вывести за скобки «неудобные» темы. Оправдывать собственные падения грехами других — путь не к честному самопознанию и обновлению, а к историческому беспамятству.
Во-вторых, в процессе работы комиссии мы еще раз убедились в том, как далеко ушел мир за последние полвека. Как сильно разнятся политические, правовые и моральные нормы мира современного и того, в котором жила Европа пять десятков лет назад. Все это приходилось учитывать, погружаясь в прошлое, но в надежде вернуться в политическое сегодня. Главное было — не перепутать внешнее с сущим.
Настоящее сообщение, естественно, не претендует на полноту освещения предвоенного периода. Его логика и содержание максимально завязаны на события 1939 года. Хотя для каждого непредвзятого человека очевидно, что тогда гром грянул вовсе не с ясного неба.
Поэтому, не сделав экскурса в прошлое, трудно объективно оценить последующее. Все, о чем я буду говорить дальше, исходит из документов. Сама проблема, ее многочисленные нюансы вынуждают к подробному, иногда к детальному разбору обстоятельств. Да и Съезд, несомненно, ожидает от комиссии аргументированных соображений.
Итак, в какой международной обстановке рождался советско-германский договор о ненападении, что непосредственно предшествовало его заключению, какие цели по замыслу его создателей и инициаторов преследовал договор?
Одномерных ответов здесь найти невозможно. При оценке соглашения мы не можем уйти по крайней мере от трех обстоятельств: [478]
— внезапность поворота в отношениях с фашистским режимом;
— секретные договоренности с ним, затронувшие интересы третьих стран;
— сокрытие подлинного содержания и смысла соглашений от советских людей, от партии, от конституционных органов власти.
Как и почему все это стало возможным?
Нападение Германии на Польшу 1 сентября 1939 года было началом трагедии. Но и финалом политики по отношению к германскому империализму. Курса, проводившегося, как правило, без Советского Союза и зачастую против его интересов.
Но тут и коренилось историческое коварство.
Британский премьер-министр Болдуин заявлял в 1936 году: «Нам всем известно желание Германии... двинуться на Восток... Если бы он (то есть Гитлер. — А. Я.) двинулся на Восток, мое сердце не разорвалось бы... Если бы в Европе дело дошло до драки, то я хотел бы, чтобы это была драка между большевиками и нацистами». Лондону позднее вторил и Париж.
Эта позиция соединила в общую цепь политику «умиротворения» агрессоров, потворство нацизму в его планах о «жизненном пространстве». Она привела к аншлюсу Австрии и предательству Чехословакии в Мюнхене в 1938 году.
Жертвуя Чехословакией, в Лондоне тогда считали, что купили обещание Берлина «никогда больше не воевать» с Британией и устранять «возможные источники разногласий» методом консультаций. Аналогичную договоренность с рейхом оформила и Франция — другая участница мюнхенской трагедии. Советско-французский договор о взаимопомощи практически для Парижа существовать перестал.
Мюнхенское соглашение коренным образом изменило обстановку в Европе, значительно укрепило позиции Германии, сломало зачатки системы коллективной безопасности, открыло путь агрессии в общеевропейском масштабе. Сговор в Мюнхене не был поспешной импровизацией. Он продолжит политическую линию, обозначенную Локарнским договором (1925 г.) и «пактом четырех» (1933 г.). Малые и средние страны Европы поняли, что демократии предали их, и в страхе начали склоняться в сторону Германии.
СССР оказался в международной изоляции. Учитывая поддержку Мюнхена со стороны США, непосредственное участие Польши и Венгрии в разделе Чехословакии и одобрение соглашений Японией, советское руководство не могло не думать об угрозе создания единой антисоветской коалиции. [479]
Скороспелые решения, мистифицирующая иррациональность восприятия действительности были распространенной болезнью в ту пору. То, что Лондон и Париж мнили «венцом умиротворения» Германии, гарантирующего демократиям уют и покой на годы и десятилетия, Гитлер воспринял как откровенный сигнал к силовой борьбе за гегемонию в Европе. Практически после Мюнхена не стояло вопроса, будет или не будет война, речь шла совсем о другом — кто станет очередной жертвой и когда.
Может быть, самое поразительное, поныне сбивающее многих с толку, состоит в том, что западные державы знали в подробностях о приготовлении Германии к вооруженной схватке. Знали, но рассчитывали, что нацисты не покусятся на интересы западных демократий, пока не разделаются с Советским Союзом. От наваждения не избавились и весной 1939 года, когда гитлеровцы оккупировали остатки Чехословакии, захватили Клайпеду, а Италия напала на Албанию.
Что означали с точки зрения советских интересов аншлюс Австрии, переход Чехословакии под контроль Германии, нацистское проникновение в Венгрию, Румынию, Болгарию, активизация военных спецслужб рейха в Эстонии, Латвии, Литве, Финляндии, если брать их не разрозненно, а в совокупности?
Перед советской внешней политикой вырисовывались следующие основные возможности:
а) добиваться заключения союза СССР, Англии, Франции, который мог бы стать преградой агрессору;
б) наладить взаимопонимание с соседними государствами, которые также оказывались под угрозой;
в) в случае невозможности уклониться от войны с Германией, попытаться избежать войны на два фронта — на Западе и на Дальнем Востоке.
Первая возможность стала официально прорабатываться с марта — апреля 1939 года, когда СССР пытался привлечь западные державы к сотрудничеству в деле предотвращения агрессии.
Вторая — в ходе визитов В. П. Потемкина, бывшего тогда заместителем министра иностранных дел, в Турцию и Польшу (апрель — май 1939 г.) и дипломатических акций (март 1939 г.), направленных на то, чтобы показать правительствам Латвии и Эстонии заинтересованность СССР в предотвращении агрессии в Прибалтике.
Оставался открытым вопрос о нормализации отношений с Германией. В дипломатической документации СССР за 1937–1938 годы не обнаружено свидетельств, которые говорили бы о советских намерениях добиваться взаимопонимания [480] с Берлином. Со стороны Германии с конца 1938 — начала 1939 года начался зондаж возможностей улучшения отношений с СССР. «Инсценировкой нового рапалльского этапа» назвал его Гитлер.
Судя по документальным данным, советское руководстве располагало надежными сведениями о военных приготовлениях нацистского режима, а также о линии поведения западных держав. Так, информация о содержании разговора Гитлера с Чемберленом 15 сентября 1938 года поступила к Сталину на второй день.
Имевшиеся материалы давали основание считать, что, если агрессия Германии против СССР станет неотвратимой, она будет осуществляться либо в союзе с Польшей, либо с лояльным рейху польским тылом, либо при подчинении Польши. При любом варианте — с использованием территории Литвы, Латвии и Эстонии.
Операция «Вайс» — план нападения на Польшу, утвержденный 11 апреля 1939 года, предполагал захват Литвы, неприкосновенности которой Англия и Франция никак не гарантировали. Литвой, однако, аппетиты рейха не утолялись. Еще 16 марта 1939 года посланнику Латвии в Берлине было заявлено, что его страна должна следовать за Германией и тогда «немцы, — цитирую, — не будут заставлять ее при помощи силы становиться под защиту фюрера». Выступая перед генералитетом в мае 1939 года, Гитлер дал установку решить и «прибалтийскую проблему».
Как и в других сходных случаях, у Берлина имелись программа-минимум и программа-максимум. Если бы Запад сдал ему Польшу без боя, как до того Чехословакию, Гитлер мог растянуть во времени осуществление «плана Вайс» (имеются и такие данные). Руководство рейха, однако, понимало, что полоса легких побед заканчивается. Особенно когда Польша, ассистировавшая при аншлюсе Австрии и захвате Чехословакии, заартачилась. Действительно, пока объектом торга являлись чужие территории, министр иностранных дел Польши Бек и его единомышленники не чурались диалога с Берлином. Но когда им было предложено сдать Германии Данциг и вычленить из польских земель транспортный коридор в Восточную Пруссию, то стремления делить Советскую Украину поубавилось. Перестало прельщать и обещание нацистов зарезервировать за Польшей выход к Черному морю с Одессой в придачу.
Британские военные доказывали Чемберлену, что угроза нацистской агрессии не миф, что самый целесообразный способ противодействия ей — военное сотрудничество с Советским Союзом. На это есть соответствующие документы. [481]
Чемберлен заявлял в ответ, что скорее уйдет в отставку, чем вступит в альянс с СССР. Характеризуя эту позицию своего правительства, работник МИД Англии Колльер писал: Лондон не желает связывать себя с Советским Союзом, а «хочет дать возможность Германии развивать агрессию на восток за счет России»...
В некоторых современных публикациях, особенно самых последних месяцев, встречается немало сетований на негибкость советской дипломатии, упущенные альтернативы и тому подобное. Возможно, такое и было. Видимо, даже скорее всего было. Но из документов следует и другое. Всякий раз, когда СССР шел навстречу западным державам, британским и французским делегатам давались указания не фиксировать сближение позиций, а наращивать требования, обострять несбалансированность условий и таким образом блокировать договоренность. Наконец, 11 июля Англия решила отклонить предложения Советского правительства об одновременном подписании политического и военного соглашений.
На заседаниях кабинета Чемберлена, где в июле 1939 года вырабатывалась позиция британской делегации на военных переговорах в Москве, было определено, что главное — тянуть время. «Само соглашение, — цитирую министра иностранных дел Галифакса, — не является столь важным, как представлялось с первого взгляда...»
Обширная британская и французская документация за май — август 1939 года показывает, что кабинет Чемберлена находил партнерство с СССР нежелательным, а военное сотрудничество — невозможным. Хотя от шефа нацистской военной разведки Канариса британские руководители точно знали — нападение на Польшу назначено на последнюю неделю августа, английской делегации на московских военных переговорах было предписано заниматься словопрениями «по возможности» до октября.
Англо-французские взгляды поддерживались американскими представителями в Европе. Посол США в Лондоне Дж. Кеннеди был убежден, что поляков следует бросить на произвол судьбы и дать нацистам возможность осуществить свои цели на востоке: конфликт между СССР и Германией, по его словам, принесет большую выгоду всему западному миру. Посол США в Берлине X. Вильсон также считал наилучшим вариантом нападение Германии на Россию с молчаливого согласия западных держав «и даже с их одобрения».
Советский Союз сейчас упрекают, что он не сумел склонить правительство Польши к сотрудничеству, переуступив эту часть работы Лондону и Парижу. Однако [482] даже в обстановке, когда до нападения Германии оставались считанные дни, Польша и слышать не хотела ни о каком сотрудничестве с СССР. 20 августа 1939 года Бек заявлял: «У нас нет военного соглашения с СССР. Нам не нужно такого соглашения».
В канун 50-летия нападения Германии на Польшу столкнулось немало гипотез о том, как сложились бы события, если бы Советский Союз принял тактику англичан и французов, рассчитанную на создание видимости активности трех держав по части согласования (хотя такого и не было) ответных действий в случае агрессии Германии. На сей счет высказываются полярные суждения. Одно из них гласит: войны не было бы вообще. Другие полагают, что в этом случае СССР уже в 1939 году мог бы попасть в водоворот войны, в которой Англия и Франция при самом оптимистическом раскладе лишь значились бы нашими союзниками.
Теперь, конечно, гадать трудно. История не признает сослагательных наклонений. История уже состоялась. Даже предположения и те неподсудны нормальной логике, поскольку поведение всех субъектов политики было непредсказуемым. Нельзя отделаться от впечатления, что на сцене истории лицедействовали игроки, а не политики. Одно ясно: ответственности, не говоря уже о мудрости, недоставало всем, за что человечество жестоко поплатилось.
В этом же контексте можно рассматривать и такой вопрос: была ли реальной угроза нападения фашистской Германии на нашу страну в 1939 году? Естественно, ответ на него выходит за рамки возможностей и целей нашей комиссии. Дать его призвана наука. Настоящий анализ этой проблемы не был дан ни тогда, ни позднее. И все же документы говорят, что советская политика строилась тогда чаще на оперативных сообщениях, нежели на глубоких стратегических выкладках.
Вопрос о готовности Гитлера к агрессии против СССР еще в 1939 году имеет как минимум три аспекта. Была ли Германия объективно готова к войне? Считала ли свою военную машину готовой? И воспринималась ли угроза вторжения советским руководством как вероятная?
С уверенностью можно ответить только на последнее: безусловно, да. Можно предположить, что такое восприятие корректировалось в психологии Сталина надеждой, что Гитлер может увязнуть на европейском театре боевых действий, что, вероятно, влияло на способность видеть и объективно оценивать возможные альтернативы.
Трудно, конечно, говорить об этих факторах сколько-нибудь категорически, Но допустить, что они имели место, мы вправе. [483]
Не являются доказательными утверждения, будто в отсутствие договора о ненападении с СССР рейх не начал бы «польский поход». В их опровержение можно было бы привести не одно заявление самого Гитлера. Кроме того, Германия зашла в подготовке войны, особенно к середине августа, слишком далеко, чтобы «фюрер» без серьезного политического риска для себя трубил отбой.
Довод приверженцев точки зрения, что Сталин преувеличивал опасность войны, сводится к тому, что в немецком генштабе в августе 1939 года не было готового плана боевых действий против нашей страны.
Но, во-первых, это вскрылось после 1945 года.
Во-вторых, тогда не существовало и планов операций против Англии и Франции. Задание готовить такие планы штабы получили 10 октября 1939 года, после отклонения западными державами предложения Гитлера о замирении.
В-третьих, пауза с подготовкой к боевым действиям на западном фронте не лишена своеобразного подтекста. В опьянении быстрой победой над Польшей Гитлер какое-то время носился с мыслью, не разорвать ли свежеиспеченный договор о ненападении с Советским Союзом и не атаковать ли внезапно и нашу страну?
В-четвертых, на период концептуальных разработок в оперативные директивы для генштабистов рейха порой требовались лишь недели.
При анализе альтернатив 1939 года нельзя упускать из виду, что советское руководство владело информацией о содержании директив, определявших линию поведения английской и французской делегаций на военных переговорах с нами. Не был свсрхтайной и факт закулисных контактов, которые поддерживались между Лондоном и Берлином.
Тщательное прочтение документов обнаруживает довольно простую игру. Берлин «обхаживал» нас или, наоборот, отзывал свои авансы в точном соответствии с каждым поворотом англо-франко-советских переговоров.
Так, после первых прощупываний советских намерений и сдержанной реакции Молотова на немецкие обращения (20 мая) Риббентроп дал команду затаиться. Но стоило на тройственных переговорах в Москве обнаружиться разногласиям в части гарантий прибалтийским государствам, как немцы пришли в движение. Достаточно было назначить переговоры об англо-франко-советской военной конвенции, чтобы Берлин без промедления (26 июля) подбросил идею «освежения» договора о нейтралитете 1926 года, заявил о готовности уважать неприкосновенность прибалтийских государств и договориться о сбалансировании «взаимных интересов». [484]
Когда же определилась дата открытия военных переговоров в Москве, Риббентроп, не мешкая, пригласил к себе временного поверенного в делах СССР в Берлине Астахова и прямо высказался за размежевание советско-германских интересов «от Балтийского до Черного моря». Эти соображения были повторены на следующий день, 3 августа, послом Шуленбургом в беседе в Москве.
Принципиально важный рубеж — в период с 26 июля по 3 августа 1939 года. Именно в это время происходит активизация контактов на всех направлениях — и по объему, и по содержанию. Именно в это время нарастает давление предварительных позиций и реальных обстоятельств, подводившее к необходимости конечного выбора: быть договоренности или не быть?
Если быть, то с кем? С западными демократиями или фашистской Германией?
Именно в это время в политическую игру вводятся те ее «азартные» элементы, что соответствовали психологии главных действующих лиц и в итоге предопределили появление и суть секретного протокола.
Как разворачивались события на этом рубеже и вплоть до открытия советско-германских переговоров?
Первый ход делает германская сторона. Берлин впервые легализует идею договорного урегулирования межгосударственных отношений с СССР и отказа от третирования наших национальных интересов. Напомню, что после прихода нацистов к власти Германия домогалась остракизма «Советов» там, где только могла. Стало быть, до начала августа 1939 года реальной альтернативы сотрудничеству с Англией и Францией Советский Союз не имел и ничего противопоставить этому сотрудничеству не мог.
Показательно, что даже после откровений Риббентропа советская сторона не сменила тактики — еще целую неделю она ограничивалась выслушиванием немецких предложений, а Шуленбург неизменно телеграфировал в Берлин о глубоком недоверии Советского правительства к Германии и его, цитирую, «решимости договориться с Англией и Францией».
Теперь нам известно, что Сталин подозревал всех и вся. Его недоверие к Гитлеру было не меньшим, чем недоверие к Чемберлену и Даладье. И не только в силу личной мнительности. Его концепция империалистической войны концентрировалась на отсутствии различий между двумя группами, противоборствующими на мировой арене, видя у каждой из них прежде всего стремление к переделу мира и к уничтожению Советского Союза. В роковые дни августа эта концепция сыграла немалую роль. Сталин вряд ли обманывался насчет действительных намерений Лондона и Парижа, но, [485] похоже, опасался упустить возможный шанс договориться. По свидетельству Димитрова, 7 сентября 1939 года, то есть через семь дней как началась война, Сталин, упомянув о переговорах с западными державами, заметил: «Мы предпочитали соглашение с так называемыми демократическими странами и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить! Мы, конечно, не пошли бы в батраки и еще меньше — ничего не получая».
Сотрудник МИД Германии Шнурре 26 июля 1939 года заявил Астахову: «Пусть в Москве подумают, что может предложить ей Англия. В лучшем случае участие в европейской войне и вражду с Германией, что едва ли является для России желанной целью. А что можем предложить мы? Нейтралитет и неучастие в возможном европейском конфликте, и ежели Москва того пожелает, германо-советское соглашение о взаимных интересах».
Что конкретно имелось в виду? Берлин отвечал — отказ Германии от притязаний на Украину, от претензий на господство в Прибалтике, от планов экспансии в те районы Восточной и Юго-Восточной Европы, где имеются заметные интересы СССР.
О том, что нападение Германии на Польшу может произойти в конце августа — начале сентября, советская разведка доложила руководству еще в первых числах июля 1939 года. Из непосредственного окружения Риббентропа была получена информация, что, по мнению Гитлера, польский вопрос должен быть обязательно решен. Гитлер сказал, цитирую: «...то, что произойдет в случае войны с Польшей, превзойдет и затмит гуннов. Эта безудержность в германских военных действиях необходима, чтобы продемонстрировать государствам Востока и Юго-Востока на примере уничтожения Польши, что означает в условиях сегодняшнего дня противоречить желанию немцев и провоцировать Германию на введение военных сил».
7 августа 1939 года Сталину было доложено, что Германия будет в состоянии начать вооруженные действия в любой день после 25 августа. 11 августа 1939 года положение рассматривалось в Политбюро ЦК ВКП(б). Не без учета сведений о попытках Гитлера восстановить непосредственную связь с Чемберленом и пессимистических предсказаний касательно московских военных переговоров было признано целесообразным вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов, о чем известить Берлин.
В результате 15 августа 1939 года в Москве встречей между Молотовым и Шуленбургом начались советско-германские переговоры. [486]
Немцы предложили — либо подтверждение договора о нейтралитете, либо заключение договора о ненападении. Сталин остановился на последнем варианте.
Финальная стадия советско-германских переговоров с трудом поддается реконструкции, товарищи. Стенограмм не велось. Все предварительные проекты, привезенные Риббентропом в Москву, были уничтожены по его распоряжению. Известно, что Риббентроп отправился на встречу 23 августа полный сомнений в исходе своей миссии, хотя имел от Гитлера полномочия удовлетворять любые мыслимые требования Москвы.
Подготовительных советских материалов к переговорам, если они существовали, в архивах не найдено. Известно только, что поначалу не предполагалось делать секретным документ о намерениях. Видимо, в этом и не было нужды, ибо Молотов говорил о довольно известных вещах: о совместных гарантиях независимости прибалтийских государств, посредничестве немцев с целью прекращения японских военных акций против СССР, развитии германо-советских экономических отношений. Каких-либо территориальных претензий, касавшихся Польши или кого бы то ни было, и тем более вопросов о судьбе той или иной конкретной страны, на этом этапе не поднималось.
Но Гитлер предложил больше, чем Сталин ожидал. Есть ли этому объяснение? Возможно, какой-то свет проливает директива Исполкома Коминтерна от 22 августа 1939 года, содержание которой стало известно Берлину. В ней отмечалось, что СССР вступает в переговоры с Германией на предмет заключения договора о ненападении, имея в виду побудить Англию и Францию заняться делом на переговорах о военном союзе с нашей страной.
Судя по всему, Гитлер решил разом обесценить любые британские и французские маневры, стремясь побудить Сталина сжечь запасные мосты. Сцена благоприятствовала разыгрывавшемуся нацистами спектаклю. 19–20 августа 1939 года Сталин получил документальные подтверждения, что Англия, Франция и Польша не собираются менять свои позиции. Видимо, Сталин надеялся договором о ненападении повлиять на Англию и Францию, но просчитался. После подписания договора западные державы потеряли к нам всякий конструктивный интерес.
Была ли возможность свести переговоры с Берлином только к заключению договора о ненападении? Анализ свидетельствует — безусловно. И в том виде, в каком договор был подписан 23 августа 1939 года, он пополнил бы обширный каталог урегулирований, известных мировой политике. [487]
Аналогичными взаимными обязательствами, по-разному оформленными, Германия к тому времени обменялась, в частности, с Польшей — 1934 год, с Англией и Францией — 1938 год, Литвой, Латвией, Эстонией — 1939 год.
Заключение данного договора, понятно, меняло конфигурацию сил, позволяло Берлину закрыть одно из неизвестных в сложном политическом уравнении. Это так. Но было бы несправедливо тут обрывать мысль.
Сталин, при всех его имперских замашках, не мог не понимать аморальности и взрывоопасности секретной сделки с Гитлером. Даже после войны Сталин и Молотов заметали следы существования секретного протокола — оригинал протокола в наших архивах так и не обнаружен.
По свидетельству Хрущева, Сталин рассуждал так: «Здесь ведется игра — игра, кто кого перехитрит, кто кого обманет». И добавил: «Я их обманул». Сталина, по всей видимости, не смущала цена, которую он заплатил, предав высокие нравственные принципы внешней политики, заложенные Лениным. Вместе с немецкой редакцией протокола он принял такие постулаты, как «сфера интересов», «территориально-политическое переустройство» и прочее, что до сих пор было детищем политики империалистических разделов и переделов мира.
«Второму Рапалло» Гитлер предназначал сугубо утилитарную роль — выключить СССР как потенциального противника Германии на срок до двух лет. Неясно, почему Сталин не придал значения информации, поступавшей по разным каналам, что максимум через 24 месяца нацисты растопчут свои обязательства и нападут на Советский Союз.
Еще в июле 1939 года советская разведка предупреждала, что инсценировка добрососедства в отношении СССР и, в частности, уважения его интересов в Прибалтике рассчитана всего на двухлетний срок. На это же время немцами заключались с нами все экономические соглашения. Сталин не захотел вникнуть в эти факты.
Давая свою редакцию протоколу, Гитлер готовил почву для того, чтобы столкнуть Советский Союз не только с Польшей, но и с Англией и Францией. До этого, слава богу, не дошло, хотя порой наша страна была на волосок от подобного разворота событий, особенно после вступления частей Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину. И всякое могло стрястись, не остановись советские части на «линии Керзона», которая по Версальскому договору определялась как восточная граница Польши.
Вернемся, однако, к теме 23 августа. Гитлера не воодушевила схема протокола, изложенная Молотовым, поскольку [488] оставалось неясным, как прореагирует советская сторона, если вместо Польши на западной границе СССР будет Германия. Неопределенность советской позиции, судя по разведматериалам, побудила Гитлера не перенапрягать «нейтралитет» СССР развертыванием украинской проблемы. Больше того, в августе нацисты дали понять, что сочувствуют желанию украинцев и белорусов жить в воссоединенных семьях. То, что восстановление справедливости по отношению к Украине и Белоруссии соседствовало с «территориально-политическим переустройством» в других землях, не смутило Сталина.
Суммирую сказанное. В отличие от оценки секретных протоколов, по которой в комиссии было полное единство, относительно самого договора высказывались разные мнения.
Первое — что в конкретных условиях того времени договор был правомерен политически. Политика Германии и Японии, позиция западных демократий не оставляла Советскому Союзу иного выхода. Руководство СССР обязано было принять меры для обеспечения безопасности страны, хотя бы оттянуть начало войны и использовать выигранное время для укрепления экономики и обороны.
И другое — что Сталин пошел на заключение договора о ненападении по иным причинам. Главным его мотивом было не само соглашение, а именно то, что стало предметом секретных протоколов: то есть возможность ввода войск в прибалтийские республики, в Польшу и Бессарабию, даже в перспективе в Финляндию. То есть центральным мотивом договора были имперские амбиции.
Взвешивая слагаемые прошлого, выделяя уроки на будущее, Комиссия Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 года пришла к следующим выводам.
Сам по себе договор с юридической точки зрения не выходил за рамки принятых в то время соглашений, не нарушал внутреннего законодательства и международных обязательств СССР. Юридически он утратил силу 22 июня 1941 года. Все советско-германские соглашения, какие существовали на тот момент, были полностью зачеркнуты с первым залпом орудий на рассвете 22 июня 1941 года. Это не только наша позиция. Это признанная норма международного права. Что касается послевоенной Европы, то строилась она на международно-правовых нормах, имеющих иные истоки, что отражена прежде всего в Уставе ООН и Заключительном акте общеевропейского совещания. [489]
Другой вопрос, что у Сталина и некоторых людей из его окружения уже тогда могли быть имперские замыслы, чуждые принципам социализма. Но это выходит за рамки самого договора как международно-правового документа.
Точно так же к этой оценке не имеют отношения иллюзии, которым, судя по всему, предался Сталин после заключения соглашений 1939 года. Иллюзии, не позволившие должным образом использовать полученную мирную передышку, в значительной мере демобилизовавшие и дезориентировавшие антифашистские силы, что не могло не нанести ущерба последующей борьбе против гитлеризма и его союзников.
Вместе с тем ясно, что с заключением договора оказались нарушенными какие-то глубинные элементы демократического мироощущения в целом. Ни коммунисты, ни подавляющее большинство других левых сил и движений предвоенного времени, даже не зная и не подозревая о существовании секретных протоколов, не были готовы к тому, чтобы допустить саму возможность договоренности с Гитлером о чем бы то ни было. Не считаться с умонастроениями, этическими убеждениями общественности — значит становиться на позиции, которые рано или поздно оборачиваются нравственными и идейно-социальными потерями, что и произошло в действительности.
Политическая и правовая оценка советско-германского договора о ненападении дана в заключении комиссии и в проекте Постановления, предложенных вниманию Съезда. Это, как полагают члены комиссии, итог анализа фактов и синтеза мнений, адекватно передающий особенности крайне противоречивой ситуации того времени и нашего отношения к ней с позиций нового политического мышления.
Комиссия сформулировала оценки и в отношении протокола. Они таковы.
Первое. Секретный дополнительный протокол от 23 августа 1939 года существовал, хотя его оригинал не обнаружен ни в советских, ни в зарубежных архивах. Имеющиеся в распоряжении правительств СССР и ФРГ копии могут быть на уровне современных знаний признаны достоверными. Да и сами последующие события развивались точно «по протоколу».
Второе. Исходный протокол был составлен в МИД Германии и принят Сталиным и Молотовым с небольшими поправками. Советские участники переговоров, не к их чести, забыли свои изначальные пожелания о двойных гарантиях независимости прибалтийских стран. Они не настаивали на отражении в протоколе готовности Германии образумить [490] Японию, удовлетворившись устными обещаниями Риббентропа на сей счет.
Третье. О факте подготовки протокола не ставились в известность политические и государственные инстанции Советского Союза. Молотов не имел должным образом оформленных полномочий на его подписание. Протокол был изъят из процедуры ратификации и не утверждался законодательными или исполнительными органами страны.
Четвертое. Будучи принят в обход внутренних законов СССР и в нарушение его договорных обязательств перед третьими странами, протокол в юридическом смысле являлся изначально противоправным документом, представлял собой сговор, выражавший намерения подписавших его физических лиц. Наконец, пятое. Метод выработки протокола и примененные в нем категории и понятия («территориально-политическое переустройство» и прочие) были явным отходом от ленинских принципов советской внешней политики.
Верно, что народы Украины и Белоруссии возвратили себе территориальную общность. Но разве по тем же общечеловеческим меркам нельзя понять и чувства тех, кто оказался бессильной игрушкой более сильных, кто через призму содеянных Сталиным несправедливостей стал оценивать всю свою последующую историю?
Встав на путь раздела добычи с хищником, Сталин стал изъясняться языком ультиматумов и угроз с соседними, особенно малыми, странами. Не счел зазорным прибегнуть к силе оружия — так произошло в споре с Финляндией. В великодержавной манере осуществил возвращение в состав Союза Бессарабии, восстановление Советской власти в республиках Прибалтики. Все это деформировало советскую политику и государственную мораль.
Наверное, впервые о событиях трудного предвоенного времени говорится в столь жестких и безоговорочных формулировках. Но когда-то должна была быть сказана вся правда, даже самая горькая.
Секретный протокол от 23 августа 1939 года точно отразил внутреннюю суть сталинизма. Это не единственная, но одна из наиболее опасных мин замедленного действия из доставшегося нам в наследство минного поля, которое мы сейчас с таким трудом и сложностями хотим очистить. Делать это надо. Общественные мины коррозии не знают. Мы не можем не сделать этого во имя перестройки, ради утверждения нового политического мышления, для восстановления чести социализма, попранной сталинизмом.
Комиссия считает, что в результате проделанной работы вносится определенность в ряд вопросов, занимающих умы [491] людей, сформулирован верный в правовом и нравственном смысле вердикт прежде всего секретному протоколу. Члены комиссии выразили эти свои выводы, взвешивая каждое слово и сверяя их со своими убеждениями.
Если Съезд сочтет возможным согласиться с предложениями комиссии, это дополнительно послужит очищению атмосферы от реликтов прошлого, несовместимых с социализмом и справедливостью.
Товарищи депутаты!
В заключение хочу сказать следующее. История сама себе прокурор и судья. Но, погружаясь в нее, мы не можем абстрагироваться от того, что предвоенные события развивались в другой системе координат. Тогда страны еще не осознали себя в едином потоке человечества; ни общеевропейские, ни общемировые идеалы справедливости и гуманизма не пробились к общественному и особенно государственному сознанию; голос мыслителей, увидевших предел цивилизации, перекрывался топотом солдатских сапог и овациями в честь вождей; судьбы мира вершились замкнутыми группами политиков и политиканов с их амбициями и эгоизмом, демагогией и отстраненностью от масс; уделом народов многие хотели навсегда сделать обслуживание этих групп, да еще участие во взаимном истреблении.
Понадобилось ввергнуть мир в пучину безумия, прежде чем идея взаимосвязанности и судеб, и коллективных действий во имя избавления Земли от тирании и возрождения мира начала утверждаться как объективная истина.
Рано или поздно правда выходит на свет божий, фальшь отметается. Без такого нравственного очищения немыслимо развитие цивилизации. Сегодня признать это важнее, чем когда-либо прежде. Народы могут спокойно жить и быть уверенными в будущем только все вместе и никак не друг против друга.
Спасибо за внимание.
«Правда», 24 декабря 1989 г. [492]