Эпилог

Прошло тридцать лет с тех пор, как свершилось все то, что описано в этой книге. Много событий произошло с тех пор, долгие и интересные пути-были пройдены людьми, о делах которых рассказано в этой книге.

Те, что были тогда постарше, уже ушли на честно заработанный отдых.

Маршал бронетанковых войск Михаил Ефимович Катуков, отдавший послевоенные годы совершенствованию боевой мощи танковых войск, получил, наконец, возможность осуществить свою старинную мечту: он поселился на берегу озера в Подмосковье, ходит на охоту, ловит рыбу и работает над своими мемуарами. Его заместитель, генерал армии Андрей Лаврентьевич Гетман многие годы после войны оставался в строю Вооруженных Сил СССР, потом руководил ДОСААФ. Не так давно и он вышел в отставку и занялся работой над мемуарами.

В отставке и член Военного совета 1-й гвардейской танковой Николай Кириллович Попель, он написал уже несколько книг о боевом пути гвардейцев.

Мудрый начальник штаба армии, замечательный генерал Михаил Алексеевич Шалин после войны долго и плодотворно работал в Генеральном штабе армии. Несколько лет тому назад он скончался.

Те, кто были помоложе, остаются в строю. Маршал бронетанковых войск Бабаджанян, генералы Гусаковский, Никитин, Иванов и другие занимают ответственные руководящие посты в Советской Армии. Много отличных командиров воспитала 1-я гвардейская.

И вот в один из вечеров я принимаю у себя в доме генерала танковых войск с золотой звездочкой на груди. Кто бы это мог быть, как вы думаете? Да он же, Володя Бочковский, впрочем, простите, теперь его в соответствии и с возрастом и с воинским званием положено называть уже Владимир Александрович, хотя глаза его все те же — молодые, иной раз даже чуточку озорные, и вихор на затылке все такой же — непокорный. Разговаривает он по-прежнему увлеченно, оживленно жестикулируя.

Генерал Бочковский много думает о современных проблемах стратегии и тактики, о роли танковых войск в условиях войны с возможным применением атомного оружия. Живо интересуется новинками военной литературы, иностранным опытом боевой подготовки. Он принадлежит к тому поколению военачальников, которое вынесло на своих плечах всю тяжесть чернового, будничного ратного труда во второй мировой войне, начав свою военную карьеру с самой первой ступеньки; вот так же, с самой первой ступеньки рядовыми красноармейцами начинали свой путь на гражданской [431] войне военачальники того поколения, к которому приналежит маршал Катуков.

Мой старый фронтовой друг долго рассказывает о том, как работалось и жилось в те долгие годы, что мы не виделись, и, как всегда это бывает в таких встречах, разговор в конце концов неизбежно возвращается к пережитому на войне: слишком глубокий след оставили те годы, чтобы можно было о них забывать, и память снова и снова выплескивает какие-то необычайно ясные и точные детали пережитого, — так море много дней спустя после шторма выносит на берег свои трофеи.

— А помните Виктора Федорова, — вдруг говорит генерал, — ну, того самого, который спас меня чудом на Брянском фронте? Представьте себе, судьба опять свела нас вместе, да еще где — в Польше!

Послали меня перед большим январским наступлением сорок пятого года принимать пополнение для 1-й гвардейской бригады — маршевые танковые роты. Тогда еще забавная история получилась: попал я впросак из-за очередной хитрости Михаила Ефимовича Катукова... Приехал на станцию, а танков нет. Стоят только эшелоны с сеном. Я рассердился, кричу на начальника станции: «Что же вы неправильную информацию даете? Где танки? Когда их доставят?» А он улыбается: «Это же и есть танки!» Оказывается, по указанию Катукова наши саперы встретили эшелон еще в Ковеле и там так хорошо замаскировали танки сеном, что теперь даже я попал впросак. А танкисты сидели в теплушках, им было строго запрещено в дороге выходить, чтобы не демаскировать себя.

Ну, даю команду: «Построиться!» Ребята с удовольствием выскакивают из вагонов. Тут еще одна неожиданность: вижу в строю мальчишку лет тринадцати. Что это такое? Подхожу. Он рапортует: «Рядовой Владимир Зенкин». Танкисты смущенно улыбаются. Командир маршевой роты говорит: «Разрешите доложить, товарищ гвардии майор... Этот мальчонка наш воспитанник. Он из Орджоникидзе. Когда гитлеровцы туда подошли в сорок первом году, он потерял свою семью, — а помните, какая тогда суматоха была! — и прибился к одной отступающей части. С ней и начал воевать под Новороссийском, ходил в разведку. Потом его приютили курсанты нашего Орловского ордена Ленина краснознаменного танкового училища имени Фрунзе — оно эвакуировалось из Орла сначала в Майкоп, а потом в Туапсе. Оттуда он с нами перебрался в Свердловскую область, в Дегтярку, потом в Балашов Саратовской области. А когда мы кончили учебу и пришло время ехать на фронт, стал он нас уговаривать взять с собой, ну, мы и не выдержали, согласились...

Честно говоря, я даже немного растерялся: как быть? Вот-вот мы начнем труднейший, смертельный бой, и кто знает, как сложится [432] судьба каждого из нас, а тут этот парнишка. Смею ли я взять на себя ответственность за его жизнь? Может быть, разумнее его вернуть? Но куда?.. Соображаю. И вдруг слышу еще один возглас из строя, — он-то и решил, честно говоря, участь Володи Зенкина, — я сразу позабыл о нем, и он остался с нами: «Товарищ гвардии майор, — спрашивает какой-то лейтенант, — вы не Бочковский?» — «Бочковский...» — «Вы служили в 1-й гвардейской бригаде на Брянском фронте?» — «Служил... Теперь и вы в ней будете служить, вас берут именно в эту бригаду». — «Не может быть! — вырвалось у того, кто задавал мне эти вопросы. — Неужели же я вернулся в свою бригаду?..»

Всматриваюсь я в мужественное и красивое смуглое лицо лейтенанта, вижу в нем что-то знакомое, близкое. Он напоминает: «Так ведь это я вас в августе сорок второго на своей жужжалке вывез тяжелораненым из боя», — жужжалками тогда мы называли легкие танки Т-60. «Федоров!» — воскликнул я, и тут начались объятия и поцелуи уже совсем не по форме, в нарушение всех уставных правил.

Оказалось, что Виктор Федоров с тех пор, как мы расстались, пережил многое: тоже был ранен, вылечился, кончил офицерскую школу и вот теперь прибыл опять воевать. Надо же так встретиться! Я зачислил его в свой батальон. А Катуков, которому я тут же рассказал историю Виктора, наградил его за спасение офицера в бою в самой трудной обстановке, дал ему орден Красного Знамени.

И еще один сюрприз ожидал меня в то утро: когда мы раскидали сено, плотно укрывавшее танки, прочли на их башнях надписи: «От трудящихся Молдавии», — оказывается, эти машины были построены на средства моих земляков, которые они собрали после того, как мы их освободили от гитлеровского ярма. Ну, Военный совет армии и порешил: передать эти танки в мой батальон. «Ты родом из Молдавии — тебе и держать ответственность перед своими земляками за сохранность их танков», — пошутил тогда Николай Кириллович Попель. И сказал уже серьезно: «Доведи их до Берлина».

Бочковский умолкает, на лицо его вдруг ложится тень:

— Хорошо воевал Виктор, по-гвардейски. И всего лишь несколько дней не дожил до победы: погиб уже в Берлине, почти у самого рейхстага. В районе зоопарка угодила ему немецкая пуля прямо в лоб. А ведь какой человек был, про него молва по армии шла, что это заговоренный танкист, его ни снаряд, ни пуля не возьмет! Вы знаете, что было с ним под Франкфуртом-на-Одере?..

Нет, я не знал, что было с Виктором Федоровым под Франкфуртом-на-Одере, и Бочковский с удовольствием рассказал мне и эту удивительную историю во всех деталях.

Дело было, как помнит читатель, в феврале 1945 года. 8-й гвардейский [433] механизированный корпус генерала Дремова приближался к Одеру, действуя на левом фланге армии. В передовой отряд была выделена 1-я гвардейская танковая бригада, усиленная самоходно-артиллерийским полком, батареей реактивных установок и противотанковым артиллерийским дивизионом. В авангарде двигался все тот же неизменный второй батальон Бочковского.

Отряд Бочковского ворвался с ходу в Куннерсдорф, имя которого он много раз встречал в книгах: ведь это здесь Суворов когда-то разбил наголову немцев, после чего ему были вручены ключи Берлина. Теперь это селение как селение, и все же необыкновенно радостно было войти сюда по стопам Суворова. Из Куннерсдорфа — прямо к Франкфурту-на-Одере. Пока что все шло гладко, гитлеровцы были деморализованы глубоким рейдом советских танков. И вдруг с окраины города — сильный огонь...

Комбат послал разведку, схватили несколько пленных. Все сказали: во Франкфурте укрепились две юнкерские школы из Берлина. Туда движется очень много танков. Говорят, будто сейчас перед юнкерами выступает сам Гитлер, уговаривает их стоять до последнего. Эх, силенок бы побольше, тряхнуть бы по Гитлеру... Но сунешься без подкреплений в это осиное гнездо, можешь потерять все.

Смиряя себя, — уж очень хотелось ворваться в город! — Бочковский отвел свой отряд. Прочел на дорожном указателе надпись: «Берлин — 67 километров». Бочковский еще раз усилием воли подавил в себе желание устремиться дальше вперед по такому отличному пути: ведь желанная цель так близко!

Опытный командир бригады полковник Темник, получивший сведения о том, что гитлеровцы перебрасывают с юга танковое соединение, приказал прекратить движение вперед и занять круговую оборону. Эта предосторожность была тем более необходима, что у танкистов оставалось мало снарядов и горючего, а главные силы пока еще находились далеко позади. С командованием корпуса было трудно связаться даже по радио...

В письме ко мне, присланном в марте 1965 года, подполковник запаса С. Ф. Ковецкий, который в ту пору служил в 1-й гвардейской танковой бригаде, уточняет такие детали этой круговой обороны:

«Рубеж в северо-западном направлении занимали танковый батальон Бочковского и батарея старшего лейтенанта Ручкина; в юго-западном направлении находился в обороне артиллерийско-противо-танковый дивизион; в южном — самоходный артиллерийский полк; в юго-восточном — танковый батальон; в восточном — один танковый батальон; и был еще резерв у командира передового отряда. Наиболее сильной была оборона в южном направлении, откуда ожидался противник» [434]

Действительно, вскоре фашисты предприняли ожесточенное наступление с юга и с юго-востока, бросая в бой свои танки. Одновременно оборону полковника Темника атаковала их авиация, предпринимая по двести-триста самолето-вылетов в день. Гвардейцы держались стойко, отбивая все атаки. В ночь на третьи сутки была предпринята разведка в северо-восточном направлении, в которой, как пишет тов. Ковецкий, «активное участие принял майор Геленков». Перед разведчиками была поставлена задача — установить контакт с главными силами корпуса, получить указания от командования и разведать безопасный путь, по которому можно было бы вывезти раненых.

Эта задача была выполнена. К четырем часам утра разведчики вернулись, привезя приказ генерала Дремова на выход передового отряда из боя. К полудню этот приказ был выполнен. Однако батальон Бочковского, находившийся на северо-западном рубеже, выйти не успел — гитлеровцы закрыли брешь в своей обороне, прорванной передовым отрядом Темника.

Бочковскому был передан приказ — пробиваться на соединение с советскими войсками самостоятельно, держа курс на север, и поддерживать связь с бригадой по радио. Наши части были предупреждены, что танковый батальон, оказавшийся в тылу у противника, выйдет на них через фронт. Ведь тут можно было не только попасть под огонь противника, но и угодить под выстрелы собственной артиллерии.

К счастью, все обошлось благополучно, но вот Виктору Федорову решительно не повезло: его танк застрял в воронке на «ничьей» земле — метрах в двухстах от немцев и в трехстах метрах от своих окопов! Танкисты, придя на выручку другу, пытались вытащить его машину на буксире — ее цепляли тросами к двум, трем, наконец, к пяти танкам, но сдвинуть с места так и не смогли. А пришедшие, наконец, в себя немцы усиливали обстрел. Что делать?

— Лейтенант Федоров! — скомандовал, волнуясь, по радио Бочковский. — Разрешаю вам оставить машину и отойти в расположение нашей пехоты. — В ответ послышался глуховатый, но упрямый голос: «Позвольте остаться в машине. Будем продолжать вести бой, оставаясь на месте и поддерживая связь с нашей пехотой...»

Бочковский поколебался мгновение, потом подумал: сам на его месте поступил бы точно так же. И сказал: «Разрешаю. Оставим тебе свои боеприпасы и продовольственный запас...»

Так на «ничьей» земле неожиданно образовалась долговременная огневая точка, расстреливавшая немцев в упор. Когда у Федорова вышли все снаряды, он начал посылать по ночам членов своего экипажа ползком к зенитчикам за снарядами — они подходили по [435] калибру к пушке его танка. И его грозная машина снова и снова оживала и била по гитлеровцам.

Так прошло около месяца, танкисты Катукова все время участвовали в жестоких боях, но о своих друзьях, оставшихся на «ничьей» земле, не забывали. Как это ни может показаться парадоксальным, Федоров ухитрился даже переслать письмо в батальон через полевую почту пехотинцев: «Живы, воюем, вот только со снарядами и едой туговато».

Узнав об этой истории, Катуков строго-настрого приказал своей технической службе любой ценой выручить танк лейтенанта Федорова. В тот район была послана настоящая инженерная экспедиция. Установив по ночам сложную систему тросов, блоков и полиспастов, протянувшуюся чуть ли не на полкилометра, инженеры вытащили-таки федоровский танк. Счастливые танкисты своим ходом пришли в бригаду. Федоров получил тогда еще один орден Красного Знамени.

— Замечательный был танкист, — говорит Владимир Бочковский. — Стал бы теперь большим командиром. Дорого, очень дорого обошлась нам берлинская операция...

Да, 1-я гвардейская танковая бригада, которая наносила лобовой удар и прошла от знаменитых Зееловских высот и до самого центра Берлина, в эти заключительные дни великого наступления принесла поистине тягчайшие жертвы.

Там, в Западном Берлине, у самого рейхстага, за Бранденбургскими воротами, где высится, памятник советским воинам, погибшим в боях за взятие Берлина, лежат в земле лучшие люди бригады — похоронили там комбрига Темника, который провел свою часть от Львова до Берлина; командира первого батальона Володю Жукова, прошедшего в рядах бригады дальний-дальний путь от Москвы до рейхстага; ветерана бригады майора Винникова, который был заместителем у Бочковского по политической части, и других героев 1-й танковой.

Ну, а как же сложилась судьба самого Бочковского в дни битвы за Берлин? Он опять — уже в который раз! — оказался на волосок от смерти и спасен был только чудом. Случилось это на тех же самых, трижды проклятых Зееловских высотах, где остались лежать навечно многие ветераны наших дивизий, штурмовавших Берлин.

Было это во второй половине дня шестнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, — Бочковский навек запомнил эту дату. Танки вводились в бой на очень невыгодном рубеже — они шли по открытому полю, а сверху, с Зееловских высот, их поливали смертоносным огнем немецкие самоходные пушки, артиллерия; авиация забрасывала их бомбами. Уже загорелись десятки наших танков. Но натиск советских войск усиливался — рубеж, прикрывавший доступ в Берлин, должен был быть взят любой ценой. Бочковский [436] получил приказ — нанести фланговый удар, чтобы облегчить положение батальонов, атакующих Зееловские высоты в лоб...

Маневр осуществлен удачно. Бочковский на минуту сгоряча выскакивает из танка, остановившись у какого-то дерева, чтобы лучше сориентироваться на местности. И надо же! — именно в эту минуту вражеский снаряд разрывается над танком, выводит его из строя, и в то же мгновение Бочковский ощущает резкий удар в живот. Кровь бьет струей... Осколками через открытый башенный люк были ранены, хотя и легко, также наводчик орудия и механик-водитель. Невредимыми остались лишь заряжающий и Володя Зенкин, примостившийся рядом с водителем — тот самый мальчонка, который прибыл с маршевой ротой и прижился-таки в бригаде; смышленый, исполнительный, он стал любимцем обоих комбатов — и Жукова, и Бочковского...

Бочковский был ранен тяжело: рана длиной в пятьдесят сантиметров! В нее попала земля. Нужна немедленная операция, да и то вряд ли спасут... А тут обстрел усиливается. Танкисты выскочили из машины, подбежали к командиру, перевязывают его, но он уже теряет сознание. Нужна срочная медицинская помощь.

Как же спасли его? Как он выжил? Генерал Бочковский, охваченный этими драматическими воспоминаниями, тихо говорит:

— Володя Зенкин, тот самый тринадцатилетний хлопчик, о котором я вам говорил, воспитанник нашего батальона... Вот кому я обязан тем, что меня не закопали рядом с Володей Жуковым тогда у рейхстага...

Володя Зенкин буквально боготворил Бочковского, слава которого гремела в армии. Да и Бочковскому очень полюбился этот смелый паренек, и он решил после войны усыновить его, хотя разница в годах у них была не так уж велика.

И вот Володя Зенкин видит, что над его любимым командиром нависла смертельная опасность. «Нет-нет! Комбат не умрет», — отчаянным голоcом крикнул он и, вскочив, помчался зигзагами под яростным огнем наперерез нашим танкам, идущим в атаку. До сих пор невозможно понять, какими судьбами Володя уцелел, но это факт: он остановил один наш танк и привел его к размочаленному снарядом дереву, под которым лежал залитый кровью майор. На танке Бочковского доставили на командный пункт 1-й гвардейской танковой бригады, а туда командарм Катуков прислал за ним самолет, и его эвакуировали сразу в тыловой госпиталь.

— Ну, а потом, что ж, — задумчиво говорил генерал, — лечение как обычно. На мое счастье, гангрены не было, и в августе сорок пятого, уже после войны, я вернулся в батальон, который теперь пребывал [437] на мирном положении. Многие уже демобилизовались, но я ведь с самого начала решил, что военная служба будет моей профессией...

Здесь я должен прервать свое повествование, чтобы рассказать еще одну любопытную историю. В тысяча девятьсот шестьдесят пятом году я описал драматическое событие, происшедшее с Бочковским на Зееловских высотах, в журнале «Огонек», и сразу же, как это часто бывает в таких случаях, в редакцию журнала хлынул поток откликов, — Бочковский мне потом рассказывал, что у него накопился целый чемодан писем, полученных от соратников по 1-й гвардейской, которые отыскали его след, прочитав мой рассказ в «Огоньке».

Но вот что особенно интересно: среди откликов оказались письма тех, кто был в тот памятный день рядом с Бочковским и участвовал в его спасении. И я позволю себе привести некоторые из этих откликов, проливающие дополнительный свет на те события, о которых я только что рассказал.

Начнем с письма Герасима Ивановича Троеглазова, который был наводчиком орудия в танке Бочковского в час этого памятного боя... Вот этот интереснейший человеческий документ:

«Я один из танкистов, воевавших против фашистов под командованием Владимира Александровича Бочковского, нашего гвардии майора. Всего я пересказать не могу: тяжелое ранение, давшее себя знать в первые послевоенные годы, давность времени как-то выветрили из памяти имена людей, с которыми прошел нелегкий путь до самого Берлина, и различные военные эпизоды. Но о майоре Бочковском я всегда помню; всегда рассказываю молодому поколению об этом изумительном человеке, человеке неиссякаемой энергии, заразительной веселости, непревзойденной храбрости, сочетающейся с эрудицией и расчетливостью.

В 1944 году, в период нанесения десяти ударов по фашистам, нашу часть передали из 1-го Украинского фронта в 1-й Белорусский. С этого времени я и мои товарищи воевали под командованием гвардии майора Бочковского. Мы очень гордились, что воюем в составе 1-й гвардейской танковой бригады, входившей в состав 8-го корпуса 1-й гвардейской танковой армии под командованием генерал-полковника Катукова, о котором в минуты наших коротких остановок мы пели песни. Вот одна из них, отражающая гордость солдата, воевавшего под его началом:

Над широким полем, над передним краем
Завывает вьюга, снежная метель.
Низко машет веткой, словно в знак привета,
Над моей машиной молодая ель.

Время золотое чуть еще продлится:
До атаки нашей — целых пять минут.
Загудят моторы, лязгнут гусеницы,
На врага в атаку танки все пойдут.

В эту-то минуту вспомнишь о любимой,
Вспомнишь на мгновенье и свой дом родной.
Хочется припомнить, хочется услышать
Милый и желанный голос дорогой.

Но промчится время, разгромим фашистов,
Родина победно снова расцветет,
Смелого танкиста, парня-катуковца,
Встретит, приласкает та, что где-то ждет. [438]

Я был наводчиком или, как нас называли, командиром орудия танка Т-34 в первом взводе первой роты второго батальона. С нами в нашем танке часто ходил в бой наш комбат Бочковский.

То ли потому, что мы служили в первом взводе, то ли по какой другой причине, мне неизвестно, но наш танк во всех рейдах шел головным либо танком-разведчиком. Поэтому первые выстрелы врага всегда принимали мы. После нашего похода по гитлеровским тылам на севере, в районе Гданьска и Гдыни, и завершения окружения группировки противника в этом районе гвардии майор объявил мне благодарность, и мы были представлены к наградам. Вскоре Бочковский взял меня командиром на свой танк.

После вышеуказанного похода мы снова были возвращены на свой участок и возобновили наступление на запад.

16 апреля 1945 года утром мы подошли к Одеру, переправились по мосту, середина которого была повреждена, прогнута к воде и застлана какими-то бревнами и досками, с боем прошли большой населенный пункт и двинулись, ведя с ходу огонь, к Зееловским высотам. Наш танк все время находился в гуще боя. Надо сказать, что враг открыл такой ураганный огонь, что многие наши танки по всему полю горели, снаряды и бомбы рвались так, что все поле заволокло дымом, пылью.

Видя, что в лоб врага взять трудно, гвардии майор повел нас в обход. Тут он приказал водителю отъехать несколько влево и стать у шоссе под деревом. Когда мы остановились, он сказал мне, чтобы я вел огонь, а сам взял карту, спрыгнул с танка и сзади машины развернул на земле карту, лег и стал лихорадочно искать место, где можно было бы провести свои танки глубже во фланг или тыл противника, чтобы деморализовать его и обеспечить продвижение наших частей. Я стрелял при открытом люке.

И вот когда я, стоя в люке, выбирал себе новый сектор обстрела, [439] а майор изучал карту, разорвался немецкий снаряд. Мне один осколок разрезал с левой стороны шею, второй глубоко вошел в плечо. В это время я услышал стон Бочковского, крикнул ребятам и быстро выскочил из машины. Я увидел, что чайор лежал на левом боку, а у паха все разорвано и пропитано кровью. С помощью самого майора я освободил это место от гимнастерки и брюк и наспех перевязал его индивидуальным пакетом. Рана была большая: разорвана часть паха вверх и вниз. Кишки не вышли благодаря уцелевшей пленке брюшины.

Когда Володя Зенкин, как вы пишите, нашел и привел на помощь другой наш танк, мы с экипажем подняли Бочковского на броню. Я сел, положил его голову на колени и сказал водителю, чтобы он быстрее вез нас за село, на перевязочный пункт. Кто еще с нами был, не помню. Когда подъезжали к населенному пункту, встретили командира бригады полковника Темника, который вскочил на танк, со слезами на глазах поцеловал Владимира Александровича и приказал нам быстрее ехать. Майор, плача, сказал Темнику: «Как нехорошо получилось. Думал, первым войду в Берлин... Не хочу в госпиталь...»

На перевязочном пункте майора и меня перевязали. Бочковского вскоре увезли самолетом, потом и меня отправили в армейский госпиталь.

В госпитале я пробыл пять суток. И так как засевший осколок меня не сильно беспокоился добился, чтобы долечивать меня отправили в свою часть. Хотя с боем, но удалось этого добиться. А когда вернулся к своим, то узнал, что наш гвардии майор лежит в Ландсберге в госпитале высшего комсостава и Героев Советского Союза.

Полковник Темник распорядился, чтобы Бочковскому отвезли радиоприемник. Этот приемник поручили отвезти мне и, кажется, какому-то шоферу. Когда мы занесли приемник в палату, то увидели, что майор находится в тяжелом состоянии. Но он, превозмогая недуг, попросил рассказать о делах бригады, родного батальона. Просьба была исполнена. Но врачи запретили нам долго находиться у него. И мы простились.

С тех пор я о нем ничего не слышал.

Я имею ордена Отечественной войны 1-й и 2-й степени, медаль «За отвагу» и медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Кроме того, перед форсированием Одера утром 16 апреля гвардии майор Бочковский прочел нам Указ о награждении трех или четырех танкистов, в том числе и меня, орденом Боевого Красного Знамени. Но я уже в Берлине 29 апреля примерно в шесть часов вечера был тяжело ранен, попал опять в госпиталь, и так тот мой орден где-то затерялся, я его не получил.

Сейчас я работаю директором восьмилетней школы. [440]

Прошу меня извинить за то, что я отрываю у вас время своим длинным письмом.

С приветом

Троеглазов Герасим Иванович.

Мой адрес: Восточно-Казахстанская обл., г. Усть-Каменогорск, 17, ул. Пржевальского, дом 5-а, кв. 14».

Потом пришло письмо от бывшего летчика Дмитрия Захаровича Колышкина, которому была поручена трудная задача — вывезти с поля боя в госпиталь тяжело раненного Владимира Бочковского. Именно ему Володя был в огромной степени обязан тем, что врачам удалось cпасти его жизнь. Вот что рассказал в своем письме этот мужественный человек:

«Беспристрастный правдивый рассказ о Герое Советского Союза танкисте Владимире Бочковском, который я прочел в «Огоньке», вызвал у меня, читателя, волну воспоминаний двадцатилетней давности. Мне живо вспомнились те годы и особенно самые трудные и самые волнующие для нашего последнего наступления от реки Одер на Берлин.

Участником этой великой битвы был и я. Но напоминаю я об этом не потому, что совершил какой-то подвиг, а потому, что мне хочется добавить от себя кое-что о храбреце танкисте В. А. Бочковском, с которым меня свел трагический случай 16 апреля 1945 года на Зееловских высотах.

Надо вам сказать, что о необыкновенной дерзкой отваге комбата Бочковского из 1-й гвардейской танковой армии и за ее пределами ходили легенды. Из уст в уста передавали солдаты с превеликими подробностями, — будто сами были очевидцами, — историю о том, как Бочковский и его товарищи ворвались во Франкфурт-на-Одере, а там якобы в это время находился сам Гитлер.

Хотя мы и знали, что это была солдатская фантазия, но от души радовались и смеялись, когда рассказчики изображали в лицах, как Гитлеру, который будто бы держал в тот момент речь на плацу, сообщили, что русские танки в городе, а он вдруг с перепуга воскликнул: «Солдаты, дранг нах вестен», вместо того чтобы сказать «дранг нах остен».

Авторы этой легенды утверждали, что солдаты в точности выполнили этот приказ фюрера и дернули на запад до Берлина, после чего их с трудом вернули.

Тут правда смешалась с вымыслом — верно то, что танки Бочковского вышли на подступы к Франкфурту-на-Одере, но неверно, что там в это время выступал с речью Гитлер. Но такие солдатские легенды, пересыпанные юмором, поднимали дух в войсках, и их любили повторять. [441]

Но это я рассказываю, между прочим, просто, чтобы показать вамт как был популярен тогда комбат Бочковский. А теперь я расскажу о том, как мне довелось встретиться с ним, — это была одна-единственная встреча, и притом происходила она в самой неблагоприятной обстановке, хуже и не придумаешь...

Вот как это было. С утра 16 апреля грохот канонады сотрясал землю, гул сотен самолетов, соединяясь с канонадой, бил в лицо звуковыми волнами. Яркое весеннее солнце затянулось густым дымом, поднимавшимся с поля боя, до которого было недалеко. Мы с командиром звена разбирали только что произведенный вылет. Вдруг раздался тревожный продолжительно-прерывистый звук зуммера.

Звонили из штаба армии Катукова. Слышится взволнованный голос начсанарма: «Немедленно получите обстановку на вылет, тяжело ранен Герой Советского Союза комбат Бочковский, эвакуация в Ландсберг».

Выполнять это задание поручено мне. Пытаюсь выяснить обстановку, но сделать это трудно. Ясно одно: Бочковский на плацдарме за Одером южнее Кюстрина истекает кровью. Плацдарм насквозь простреливается немецкой артиллерией и подвергается бомбежке с воздуха. О нормальной посадочной площадке мечтать не приходится.

На видавшей виды двухкилометровке наношу вероятную линию фронта и карандашом ставлю точку — это место предполагаемой посадки. Маршрут проложен, подход к плацдарму и рельефные ориентиры знаю хорошо, ошибки в расчете не должно быть. Последние напутственные советы, и мой самолет в воздухе...

С тех пор прошло долгих двадцать лет. Листаю свою старенькую летную книжку и опять останавливаюсь на дате: 16. IV. 45 г. Двадцатилетняя давность нисколько не сгладила в моей памяти мельчайшие подробности этого знаменательного для меня вылета.

...Несколько минут полета, и вот впереди река Одер. Справа — наведенная нашими саперами переправа, главная артерия, питающая небольшую территорию плацдарма на том берегу. Для меня же это — единственный ориентир, по которому я сверяю свой маршрут полета. Слева, вдалеке, в густой темно-серой дымке видны отроги Зееловских высот — там фашисты. Грохот канонады прорывается даже сквозь рев мотора. На земле идет ожесточенное сражение. В воздухе сотни самолетов. Идут воздушные бои. Рвутся бомбы и артиллерийские снаряды. Короче сказать, вся военная техника, какая только есть у обеих сторон, извергает огонь и смерть...

На бреющем полете пересекаю Одер. Теперь я над плацдармом. Еще минута, и самолет, маневрируя среди воронок от бомб и снарядов, приземляется. Здесь меня ждут с большим нетерпением... Малый, добрый С-2! Сколько раз ты выручал в самой трудной обстановке [442] и помогал вырвать тяжело раненных воинов из объятий смерти!..

Не выключая мотора, принимаю на борт В. А. Бочковского, которого к самолету привезли на танке его товарищи. Ошибка в расчете при посадке и всякое промедление со взлетом могли бы стоить жизни мне и истекающему кровью комбату... Но все обошлось благополучно. Через двадцать минут я доставил тяжело раненного героя в один из специализированных госпиталей полковника Дрожжина.

Герой Советского Союза Бочковский был шестьсот семьдесят первым тяжелораненым, вывезенным мною с поля боя. Однако этот полет по своей сложности и ответственности был поистине необыкновенно трудным и опасным. Но надо было пойти на любой риск, чтобы спасти этого героя.

С тех пор как я сдал его, тяжелораненого, в госпиталь, мне ничего не удавалось узнать о судьбе этого храброго танкиста.

И вот теперь, двадцать лет спустя, я с радостью узнаю, что Герой Советского Союза тов. Бочковский жив, здоров и имеет высокое воинское звание. Горжусь, что у Советской Армии такие опытные и храбрые полководцы!

Уважаемая редакция! Позвольте мне через вас от всей души поздравить генерала Бочковского с двадцатой годовщиной Победы над фашистской Германией и пожелать ему крепкого здоровья, больших успехов в воспитании воинов Советской Армии и счастья в личной жизни. Мне приятно сообщить генералу, что я также пребываю в высоком «чине»: 9 декабря 1964 года дети присвоили мне звание деда. Вся моя семья — жена, два сына, две дочери и внучка — вместе со мной переживают радостное известие и рады, что тот тяжело раненный герой, о котором я им часто рассказывал, живет и здравствует.

Я был бы безгранично счастлив, если бы Герой Советского Союза генерал-майор танковых войск Владимир Александрович Бочковский посетил наш колхоз «Россия», в котором я живу и работаю со дня демобилизации. Колхоз «Россия» является одним из передовых на Ставрополье, расположен на правом берегу Кубани.

Это передовое опытно-показательное, многоотраслевое хозяйство, труженики которого, выполняя решения мартовского Пленума ЦК КПСС, стараются возможно больше производить дешевых продуктов для советских людей. Добро пожаловать к нам!

Искренне надеюсь на встречу.

Бывший летчик, участник Великой Отечественной войны Дмитрий Захарович Колышкин.

Станица Григорисполисская Новоалександровского района Ставропольского края».

И еще один совершенно неожиданный отклик. Однажды ко мне в редакцию «Правды» зашел незнакомый стройный молодцеватый [443] моряк. Он снял свою форменную фуражку, расправил складки кителя и немного сконфуженно сказал:

— Можно к вам по личному вопросу?

— Пожалуйста, — сказал я, внутренне гадая, что могло привести ко мне этого человека.

— Видите ли, я прочел в «Огоньке» ваш рассказ о танкисте Бочковском... В Москве я проездом, вернее, пролетом, от самолета до самолета... И мне надо было обязательно повидать вас...

Я ничего не понимал.

— Видите ли, — сконфузившись еще больше, повторил моряк, — я вот и есть тот самый мальчик Володя Зенкин, который...

Дальше он мог не продолжать, я вскочил со стула и от всего сердца обнял этого совершенно незнакомого мне человека, которому был столь многим обязан мой фронтовой друг и которого он в 1948 году собирался усыновить. После войны Бочковский потерял все следы Володи Зенкина и не имел никакого представления о том, как сложилась его судьба, а Володя Зенкин ничего не знал о Бочковском, пока ему не подвернулся под руку номер журнала «Огонек» с рассказом о нем. Теперь он просил дать ему точный адрес его комбата.

Я охотно выполнил его просьбу, потом мы уселись у стола, и Володя Зенкин, то и дело поглядывая на часы, — он боялся опоздать на самолет, уходивший в Хабаровск, — быстро и лаконично, по-военному, рассказал продолжение своей истории.

После того как он помог погрузить тяжело раненного комбата в санитарный самолет, Володя Зенкин помчался искать своих. Он упросил одного из своих друзей, Героя Советского Союза старшину Александра Тихомирова, взять его в свой танк. Ожесточение боя нарастало. Танкисты продвигались вперед к Берлину ценой невосполнимых потерь. Погиб и Тихомиров.

Чудом оставшийся в живых и на этот раз, Володя перешел в танк капитана Нечитайло, который теперь повел на Берлин батальон Бочковского и довел его до победного конца.

— Сейчас вспоминаю, и самому удивительно: как я уцелел, — сказал мне с какой-то виноватой усмешкой моряк. — Наверное, судьба такая. Закрою глаза и вижу: огонь, все кругом трещит, рушится, танки пылают, по ним бьют фашисты фауст-патронами, улицы Берлина завалены битым кирпичом... И еще одно удивительное воспоминание: стоит на мостовой посреди огня семидесятилетний немец и поет «Интернационал». Мы его взяли с собой, накормили, дали консервов, и он все время плакал от радости, показывая пальцем на себя, и говорил: «Коммунист... Германия... Социализмус». Но нам было некогда разговаривать — мы спешили к рейхстагу...

Окончилась война. Началась демобилизация. Володя Зенкин прибился к старшине Шамардину, который был родом из деревни, что [444] близ города Орджоникидзе, откуда война прогнала Володю. С ним и уехал на родину. Разыскал мать, она работала на почте, разыскал тетку. С войны вернулся и отец, но прожил он недолго, вскоре умер... Началась мирная жизнь, надо было браться за учебу, наверстывая время, украденное войной. Жизнь была трудная. Пришлось пойти на работу, но учебу Володя не оставлял: ходил в вечернюю школу. С 1950 года Зенкин стал моряком — плавал на теплоходах на Каспии.

Потом Володю взяли в армию, на действительную службу: подошел его срок. Служить было легко: ведь он еще подростком постиг военную науку, да еще где — на войне! После демобилизации — опять работа и снова учеба. Володя Зенкин стал специалистом по дизелям, окончил курсы командиров плавсостава.

Сейчас он живет и работает на Тихом океане, в городе Находке. Его домашний адрес — поселок Рыбак, Ореховая улица, дом 13, квартира 4. С ним теперь не шутите: он механик-наставник рыболовецкого флота Управления активного морского рыболовства. И все-таки продолжает учиться: закончил курсы усовершенствования кадров плавсостава, готовится к поступлению в институт.

Счастливо сложилась и личная жизнь этого воспитанника 1-й гвардейской танковой бригады: он женат, у него две дочери... Мне доставило истинное удовольствие сообщить обо всем этом генерал-майору Бочковскому...

Вот как, десятилетия спустя, вновь скрещиваются пути хороших советских людей, сдружившихся на войне, но утративших потом по разным, не зависящим от них причинам контакты между собой.

* * *

Но нам пора вернуться к нашей беседе с Владимиром Александровичем Бочковским. В сущности все уже спрошено и все рассказано. У меня вертится на языке лишь один вопрос, который мне и хочется задать, и вместе с тем боязно: а вдруг я ненароком потревожу старую душевную рану. И все-таки я решаюсь спросить:

— А ваш отец, Владимир Александрович? Вам так и не удалось разыскать его следы в Германии?

— В Германии я его не нашел, но, представьте себе, мы все же встретились с ним сразу же после войны, как только я вышел из госпиталя и отправился в Тирасполь повидаться с мамой, которая жила там у наших родных. Оказывается, отец выжил в немецком плену, и как только его освободили наши, он вернулся на Родину и разыскал мать. Так соединилась наша семья.

Генерал смотрит на часы. Действительно, наша беседа затянулась, а у Владимира Александровича еще уйма дел. Академия Генерального штаба закончена, дипломный проект защищен. Теперь начинаются хлопоты, связанные с новым назначением.

Куда он направляется? Пока — это военный секрет. Во всяком случае, он займет такой пост, какого заслужил всей своей долгой воинской службой, начавшейся, как говорится, на заре юности: не успел он окончить десятилетку, как война сделала его солдатом. И каким солдатом!..

Я провожаю генерала. Мы идем по Москве в тихий ночной час, когда движение стихает, охладевший воздух становится гуще, и по улицам разносится сильный медвяный запах цветущих молодых лип. Где-то звенит гитара, поют чистые молодые голоса о тихих подмосковных вечерах. Слышится смех, кто-то пускается в пляс.

И я думаю о том, что этих людей, вот так, попросту, без затей радующихся жизни, этому теплому летнему вечеру, этим мигающим в небе звездам, еще не было на свете, когда школьник Володя Бочковский и его сверстники, едва успевшие потанцевать на последнем школьном балу, уже надевали военную форму, чтобы начать свой невероятно трудный и долгий фронтовой путь.

Так же, как поколение 1917 года, совершившее революцию, прошедшее по всем фронтам гражданской войны, преодолевшие разруху, голод и холод ради будущих поколений, так и поколение сороковых годов, не успев вдоволь потанцевать, погулять, попутешествовать, полюбоваться жизнью, отдало себя целиком, без тени колебаний, самой страшной из войн, какие в то время можно было вообразить, чтобы вот этим, нынешним, было наконец хорошо.

Так свершается круговорот жизни. И давно ли Володя Бочковский досадливо морщился, когда старики говорили: «Ну что эти, молодые, нешто на них можно положиться? Вот, помнится мне, под Касторной в девятнадцатом году», — а теперь и он сам вроде бы принадлежит уже к старшему поколению, и иной раз ловит себя на том, что ему вдруг хочется сказать: «Ну что эти, молодые, разве на них можно положиться? Вот, помнится мне, под Коломыей в сорок четвертом году...» А потом вдруг выясняется, что и эти молодые способны сотворить такие необыкновенные дела на нашей старушке земле и в ее космических окрестностях, что только крякнешь от неожиданности!

— Понемножку стареть как будто начинаем, — вдруг говорит, улыбаясь, генерал, словно разгадывая мои мысли. — А между прочим, это нам ни к чему. В самую хорошую, по-моему, пору вступаем! Эх, и наворочает же великих дел нынешняя молодежь, пока мы своими танками и прочими такими невеселыми штуками будем обеспечивать ей, так сказать, мирный уют и спокойствие. Ради этого стоило избрать пожизненно военную профессию, не так ли? Стоило! Очень даже стоило, Владимир Александрович...