Часть третья.

Сиваш

Глава тринадцатая.

Коммуна на колесах

1

После тяжелых, изнурительных боев Вторая Конная получила наконец передышку и шла походным маршем в район станции Апостолово.

Эскадроны следовали один за другим с большими интервалами. Прогорклая, удушающая пыль окутывала колонны, грузно проезжали пушки. Не спеша тащились обозы.

Вместе с санитарной частью ехал Ленька. Он сидел в колымаге с красным крестом на борту и, запыленный, с тоской смотрел по сторонам. Рука у него висела на перевязи, грудь была забинтована крест-накрест. Он просился в эскадрон, то и дело порывался встать с повозки, но его считали серьезно раненным и не отпускали. Однако Ленька чувствовал себя терпимо. За два дня пребывания на Каховском плацдарме его подлечили. Только в глазах стояла мука: сильно горевал он по Сергею, которого увезли в глубокий тыл, и не пришлось даже проститься с другом.

Все же Ленька настоял на своем и перешел в эскадрон. Махметка добыл ему коня, и дальше он ехал в седле. Серая вислопузая кобыла едва плелась, да и сам он, уставший от переживаний, — то и дело впадал в забытье. Так и ехал, уронив голову на грудь, держа поводья сонной рукой. Когда лошадь переходила через овраг или взбиралась на бугор, он просыпался и опять погружался в зыбкий сон.

Чудились Леньке сны один нелепее другого. Будто видит он Тоньку в белом платье невесты, с венчальными цветами на голове. Вдруг откуда-то взялся Врангель в черкеске, с кинжалом, подходит к Тоньке и говорит: «Хочешь, я тебя украду?» Тонька ничего не. отвечает, а сама счастливо смеется. Тогда Врангель берет ее на руки и несет. Ленька гонится следом и кричит: «Тоня, не соглашайся, он буржуй!» Но Тонька не слышит. Обидно, хоть плачь! Ленька бежит за Врангелем легкими плавающими шагами, но догнать не может. А Тонька обняла Врангеля за шею и смеется. «Стой, гад!» — кричит Ленька, и тут Врангель обернулся к нему и говорит: «Устинов, к военкому!»

Ленька проснулся. Рядом на запыленном коне гарцевал адъютант комиссара Макошина.

— Слыхал, что тебе говорят? Живо в голову колонны, военком вызывает! — и сам пришпорил коня.

Ленька выехал из строя и поскакал следом за адъютантом.

Военком, усталый, серый от пыли, ехал шагом на своем Вихре, жеребце вороной масти. Ворот гимнастерки был расстегнут — всех измучила жара.

— Надо выбрать делегата на съезд комсомола в Москву, — сказал комиссар. — Посоветуйтесь с Байдой и с хлопцами, они лучше знают, кого надо выбрать. Времени остается мало, а до Москвы далеко, поэтому решайте вопрос в походном порядке.

Помчались вестовые по всем дорогам, где двигались войска. А оттуда группами и в одиночку спешили всадники, все в одном направлении. Съехались комсомольцы и сами удивились, как их много. Построились в каре и, не слезая с коней, открыли собрание. Когда было объявлено о причине сбора, кто-то крикнул:

— Устинова послать!

— Правильно! — подхватил Махметка. — Устинова давай!

Военком поднял руку, прося тишины.

— Устинова нельзя: он ранен, и его надо лечить.

— До свадьбы заживет!

— Нехай едет! Москва врачей много!

Из-за шума трудно было разобрать, кто что предлагал. Некоторые выезжали из строя и, вертясь на коне, выкрикивали каждый свое. Ленька, словно безучастный ко всему происходящему, сидел на своей лошадке и молчал. Ему хотелось одного — забыть пережитое, отдохнуть самую малость, а потом в бой, только в бой. За Сергея надо отомстить.

— Нехай другого выберут, — тихо сказал он Байде.

— Какие еще будут предложения?

— Нету. Устинова давай!

Байде ничего не оставалось, как приступить к голосованию.

— Кто за Устинова, прошу поднять руки!

Вверх взметнулись шашки и руки. Проголосовали дружно. Махметка даже сорвал карабин и бабахнул в небо, не зная, как еще выразить свою радость.

Нужно было соблюсти порядок и дать делегату наказ от бойцов. Байда обратился к Леньке, и голос его зазвучал торжественно:

— Дорогой товарищ! Вторая Конная дает тебе задание, которое не каждому по плечу. Ты поедешь в столицу Красной Республики. Твои глаза будут глазами Второй Конной. Смотри и слушай, слушай и запоминай, а когда вернешься, расскажешь про съезд комсомола. Передай московским рабочим привет и расскажи, как мы бьемся за свободу. И привези нам из Москвы пролетарское слово вождя... Все, Собрание считаю закрытым. Разобраться по эскадронам!

2

Надо было спешить в полештарм, чтобы получить документы на отъезд. Леньке дали свежего коня, двух «телохранителей» — Махметку и Сашко. Все трое поскакали вперед, и скоро их след пропал вдали.

В рейдовых частях уже было известно, что «в целях укрепления руководства Второй Конной армией» назначен новый командующий. Узнав об этом, Ленька огорчился и обиделся за Оку Ивановича. Почему отстраняют такого командарма? Ленька невольно почувствовал к новому командующему неприязнь. Кто может сравниться с Окой Ивановичем, который лично водит в атаку полки!

Нового командира Денька увидел в штабе армии и сразу же мысленно прозвал «усачом». Ничего не скажешь, усы у командира были красивые — черные, пышные. Только куда им до усов Семена Михайловича, которые видны за версту!

Можно было отправляться в дорогу, когда неожиданно пришла тревожная весть: врангелевская конница прорвалась на север и заняла станцию Синельниково. Путь на Харьков был отрезан.

Пришел Ленька к своему учителю и наставнику. Ока Иванович сидел на чурбачке и, словно ему нечем было заняться, точил саблю, пробуя жало на корявом пальце. Унылый вид мальчишки вызвал у Городовикова улыбку.

— У тебя получилось, как в том анекдоте. Пришел дядька на базар и спрашивает: «Квас есть?» — «Есть». — «Наливай. А сколько стоит?» — «Два рубля». — «Выливай». Так и с тобой: собрался в дорогу, уже и шапку надел, а тут опять раздевайся... Погоди денек-другой. Видишь, саблю точу? Отобьем у белых Синельниково, откроем тебе путь на Москву.

Показалось Леньке, будто за веселостью Ока Иванович скрывает свою печаль. Еще бы — армию создал, сколько врангелевцев переколошматили, а тут прислали замену. Вроде стал не нужен боевой командарм. Так думал Ленька, но ничем не выдал своих чувств. Только разве утаишь их от такого человека? Ока Иванович будто прочитан в душе у Леньки все его огорчения и тревоги:

— Все идет, как надо, Алексей Буденнович. Мы с тобой армию создали, и ей жить. А нам дорожка в другую сторону.

— Куда? — насторожился Ленька.

— А ты не слыхал? Первая Конная возвращается с Западного фронта. Сюда идет, понимаешь?

— Правда?

— Ну вот видишь, и ты скучаешь! А я как вспомню свою четвертую кавдивизию, сердце сжимается. Вся моя жизнь там, мой дом и моя семья...

Ленька хотел спросить: «А как же со Второй Конной? Она-то и вовсе детище!» Но заставил себя промолчать: не положено перечить командарму. Впрочем, и для Леньки половина сердца до сих пор оставалась там, в родной Буденновской.

— Значит, вы туда вернетесь? — спросил Ленька.

— Пока останусь здесь. А ты поезжай на съезд. Вернешься — поговорим...

Ровно через два дня, точно по заказу Оки Ивановича, красные части отбили Синельниково. Туда можно было ехать верхом, но кони были измучены. Махметка раздобыл летучку — открытую железнодорожную тележку с деревянной скамьей и ручным управлением. Дружно поставили ее на пути, и «карета» была готова.

В политотделе армии Леньке выдали документ длиной с полверсты. В нем строго предписывалось всем организациям оказывать делегату помощь для своевременного прибытия на съезд комсомола в Москву. Для верности делопроизводитель приписал внизу загадочные слова: «В случае невыполнения упомянутых предписаний предъявитель имеет право поступать по своему усмотрению».

Внизу стояла подпись и огромная печать, похожая на церковную.

— Вот это документ! — радовались друзья.

Они снаряжали Леньку заботливо и строго. Рваные сапоги велели снять и дали крепкие ботинки красной кожи с обмотками. Махметка настоял взять в дорогу шинель. Совсем как дите собирали в дорогу. Ленька даже обиделся.

— Зачем шинель? Вон какая жара.

— Здесь жара, Москва холодно, — наставительно заметил Махметка.

— Ну, куда я дену ее? — проворчал Ленька и накинул шинель небрежно на одно плечо.

— Привези царь-пушку из Москвы, — подсказывали бойцы.

— Верно. По Врангелю стрелять будем.

Когда сборы были закончены и выдан сухой паек на дорогу, Антоныч принес Ленькин маузер, хранившийся у него.

— Нехай у тебя остается, все равно патронов нема, — сказал Ленька с огорчением.

— Есть патроны. У старшины все есть, даже вот это. — И он дал Леньке шматок сала, завернутый в селянский рушник. — В Москве будешь закусывать, вспомнишь ридну Украину.

— И дружков своих...

Махметке жалко было расставаться с приятелем, хотелось подарить что-нибудь дружку, да не знал что. Если бы можно было душу отдать, отдал бы. Вдруг он вспомнил про часы с серебряными крышками и надписью: «За отличную стрельбу». Не колеблясь, вынул из кармана и отдал.

— К Ленину пойдешь, смотри часы, не опоздай, — заулыбался довольный своей щедростью.

Махметка, Махметка, добрая душа — ничего не жалел для друзей. Чем отплатить ему? Только верностью!

Друзья усадили раненого товарища на скамью летучки, сами сели по сторонам. Сашко держал на коленях легкий пулемет «на всякий случай». Махметка взялся за рукоятки управления, и тележка покатилась, загудела колесами по рельсам.

«Почетный эскорт» из всадников долго сопровождал ручную дрезину. А потом отстали и размахивали фуражками, сидя на конях.

До чего хорошо ехать на степном ветерке! Кругом поля неубранной пшеницы, торчат палки подсолнухов, исхлестанные пулями. Махметка даже песню затянул, крутя ворот. Потом его сменил Сашко. Ленька одной рукой помогал ему, другая была на перевязи.

Скоро впереди показался участок поврежденного пути. Слезли, перенесли тележку на себе, снова поставили на рельсы и покатили дальше.

В степи было раздольно и пусто. Одиноко кружил в поднебесье коршун.

Приехали в Синельникове засветло. Здесь еще плавала в воздухе копоть от пожаров, догорали вагоны с зерном, подожженные врангелевцами. В дыму копошились люди: чинили путь, тушили горящий состав, подметали перрон, усеянный обломками кирпича.

Ветер хлопал дверью, расщепленной пулями и распахнутой настежь, гонял по перрону обрывки бумаги.

Железнодорожники наскоро собрали «экспресс» на Харьков: старенький маневровый паровоз с помятым котлом, прицепили открытую площадку из-под камня и синий почтовый вагон с выбитыми стеклами.

Друзья стали прощаться.

— Ну, Сашко, бывай здоров! Труби сильнее, чтобы мне в Москве было слышно.

Когда было закончено прощанье и сказаны все слова, Махметка отвел Леньку в сторону и, волнуясь, сказал негромко:

— Скажи Ленину, что Махметка за него жизнь отдаст... Скажешь, а?

— Скажу, не беспокойся... Смотри тут, зря под пули не лезь.

— Якши.

— Ждите, скоро вернусь, — сказал Ленька, а у самого так заныло сердце, хоть плачь.

До самого Харькова не удалось даже присесть. Площадка была перегружена людьми, и Леньке пришлось перебраться на паровоз. Там было грязно, все в мазуте, но зато не так тесно. Ночью хлынул дождь, а укрыться негде. За Павлоградом поезд обстреляла банда. Пуля разбила стекло фонаря, и поезд шел вслепую, будто ощупью двигался по рельсам. На рассвете показались вдали знакомые очертания Харькова, загремели колеса на стрелках, завизжали тормоза.

3

В Харькове на вокзале и во всех прилегающих переулках и скверах было тесно от людей. Здоровые лежали вперемежку с тифозными, неделями ожидали поезда. Ленька не мог найти сабе места для отдыха. Было объявлено, что поезд, идущий с Северного Кавказа, опаздывает на двое суток.

Лишь на другой день перед вечером дежурный по вокзалу нараспев оповестил, что поезд на Москву прибывает на первый путь и что посадка на него будет производиться по мандатам, выданным ЧК или военной комендатурой. Остальные документы и билеты недействительны.

На станции поднялся галдеж, люди бегали то в одну, то в другую сторону, тащили узлы, сундуки, перевязанные веревками.

Безбилетники выбирали удобные позиции для штурма подходившего к станции поезда. Многие из них зашли с противоположной стороны и сидели на рельсах в боевой готовности.

Но когда к вокзалу, тяжело пыхтя, подошел состав, перегруженный сверх меры, пропала надежда занять место даже на крыше. Залитую мазутом нефтецистерну и ту облепили мешочники.

И все же, едва поезд затормозил, как тысячи людей со скарбом и ребятишками ринулись к вагонам. Бойцы военизированной охраны пытались сдержать стихию, но ничего не могли поделать. Людям, натерпевшимся горя, не были страшны никакие препятствия.

Ленька с вещевым мешком бросился в толпу. Но его кто-то ударил локтем в грудь. Он снова ринулся в гущу людей, стараясь просверлить толпу головой, но добился лишь того, что буденовка застряла, и он едва ее выдернул. Кинулся было с другой стороны, но его прижали сундуком к стене вагона.

Ленька испугался: этак можно остаться. А вокруг люди кряхтели, лезли один через другого, и не было никакой возможности подойти к вагону.

Мимо пробегал дежурный по станции. Ленька поймал его за рукав и показал свой грозный мандат, но тот даже не взглянул на бумагу.

— Ничем не могу помочь, — и указал на кипящий людской водоворот, от которого шатались вагоны. — Такую толпу из трехдюймовки не пробьешь.

— Да ты погляди, куда я еду! — кричал Ленька, размахивая мандатом. — Я должен вовремя быть в Москве.

— Что же, мне дивизию вызывать...

— Я могу салют дать вот из этой пушки! — кипятился Ленька, доставая маузер.

— Не разыгрывай Тараса Бульбу. Много вас тут, начальников.

— Ты настоящая контра, вот кто ты! Еще в июле не хотел отправлять нас на фронт!

Дежурный пошел не оборачиваясь. И тогда Ленька услышал позади себя резкий и строгий голос:

— Товарищ дежурный, вернитесь!

Ленька оглянулся и увидел двоих командиров с чемоданами в руках. Один постарше, постриженный ежиком, был в гимнастерке и в ботинках с обмотками. Если бы не орден Красного Знамени на груди, Ленька и не обратил бы на него внимания. На другом тоже не было знаков отличия, и он выглядел значительно моложе.

Дежурный по станции не подчинялся военным властям. Но, повинуясь требовательному тону, остановился.

— Вы почему не поможете раненому? Что у вас за документ, товарищ?

Строгий военный прочитал Ленькину бумагу и по-доброму улыбнулся:

— Во Второй Конной служите?

— У Городовикова, — произнес Ленька с чувством достоинства. — У Оки Ивановича.

— Командиры переглянулись, и старший сказал своему спутнику:

— Что же нам делать? Надо помочь комсомольскому делегату.

В его глазах промелькнули веселые искорки, точно он придумал что-то озорное. Впрочем, так оно и было на самом деле. Он подозвал двух красноармейцев. Вчетвером они подхватили Леньку на руки и через головы протолкнули в теплушку. Там его смяли, двинули в спину сундуком, сбили с головы буденовку. Все же он из вагона успел заметить, как двое командиров махали ему руками, желали счастливого пути.

«Ну и ну, — думал Ленька, потирая ушибленные места, — не иначе взводный, а то еще выше — командир батальона помог сесть! Хороший человек, дай ему бог доброго здоровья!»

Знал бы Ленька, что это был не взводный и не командир батальона, а сам командующий Южным фронтом Фрунзе, только что приехавший в Харьков принимать командование. Знал бы это Ленька, наверно, не поверил бы...

4

Поезд тащился так медленно, что можно было шагать с ним рядом пешему человеку. За сутки отъехали совсем мало, а верстах в двадцати от Белгорода вагоны встряхнуло так, что с верхних нар свалились люди и вещи. Тормоза запищали, поезд попятился, опять рванул, да, видно, не было сил. Паровозик подавал сиплые гудки, просил помощи.

— Выходи!

— Зачем еще?

— Поезд подпихивать...

Пассажиры неохотно вылезали из вагонов. Беспризорники на крышах грызли семечки и плевали вниз.

— Дожили, что паровоз приходится подталкивать.

— Волов хорошо бы запрячь, враз вытянут.

— Прекратить разговоры! Раз-два — взяли!..

Паровозик выбивался из сил, таща вереницу вагонов. С обеих сторон эшелона цепочкой растянулись пассажиры, ухватились половчее и, упираясь ногами в шпалы, кто плечом, кто спиной, багром, поддетым под колеса, помогали паровозику преодолеть подъем.

С полверсты люди катили вручную железнодорожный состав. А когда вытянули, послышались веселые команды: «По вагонам!» И все бросились к поезду. Состав снова оброс пассажирами и стал похож на цыганский табор. Вагоны в нем разные — румынские с овальными крышами, русские с плоскими, высокие, узкие, дырявые от пуль, обгорелые. В самом хвосте болтался сильно разбитый вагон-теплушка. Как видно, побывал он и в крушениях, и в перестрелках, двери болтались и громыхали, сквозь щели свистел ветер.

В этом вагоне-калеке ехал Ленька. Даже близкие друзья не нашли бы его сейчас в душной тесноте вагона. Он спал на полу, согнувшись и засунув руки в рукава шинели. Под головой торчала суконная буденовка, а маузер был спрятан под гимнастеркой. Чей-то сапог упирался Леньке в щеку, люди перешагивали через него, а он ничего не слышал, спал вторые сутки подряд.

Какой-то верзила в черном пальто с каракулевым воротником пнул его ногой.

— А этот почему не помогал толкать поезд?

— Не трожь его, — вступилась за спящего старушка. — Пущай отдыхает. Видишь, совсем дитё, а тоже военный...

— Дитё... Привыкли на чужой спине в рай ехать.

— Должно-ть, контуженный, — продолжала объяснять старушка. — Сколько едем, все командует, бедняга. Из лазарета, поди...

— Дезертир, — простуженным голосом проговорила баба в теплом платке.

— Определенно, — согласился с ней верзила и опять носком сапога откинул ослабевшую руку спящего.

— Ссадить его с поезда, — предложила баба. — Может, он тифозный, а мы из-за него страдать будем? Сдать в барак при станции, и нехай спит там.

— Я тебе сдам!.. — прогремел с верхней нары угрожающий голос, и в полутьме показалось смуглое лицо паренька в очках.

— А ты откуда взялся, такой заступник? — огрызнулся верзила и. замолк.

Ленька заворочался и стал бредить:

— Сестра, дай попить... Что, у вас воды в лазарете пема? — Он замолк и вдруг вскинулся, закричал: — Шашки к бою! Окружай... Эх вы!..

В бреду расстегнулся ворот гимнастерки. Старушка хотела поправить и увидела бинт на груди. С великой жалостью она прикрыла ладонью рот, закачалась и зашептала:

— Господи, да у него там вся грудь изрезана...

Пассажиры притихли. Паренек в железных очках спрыгнул с пары и, перешагивая через людей, подошёл к Леньке, склонился над ним. Он откупорил стеклянную флягу и тихонько позвал:

— Слышь, браток, глотни...

Ленька открыл глаза. Увидев склонившихся над ним людей, рывком приподнялся, застегнул гимнастерку, проверил маузер под рубахой и недовольным голосом спросил:

— Чего надо?

Никто не ответил. Отвернувшись, он снова лег. Верзила поднял воротник пальто и сказал ворчливо:

— Может, я тоже раненый...

— Соленым огурцом в мягкое место, — съязвил паренек в очках. — Ишь, ряшку наел, сразу видно — спекулянт.

— Тебя не касается. Ты в плену не был и не знаешь, какая у белых сладкая жизнь.

— Я-то знаю...

— Молод еще, — пробормотал верзила и подозрительно покосился на паренька. Откуда знает? Не чекист ли? И переменил тему разговора: — Почем в Москве сахар, вы, гражданочка, не знаете?

— В Мелитополе двести рублей фунт...

— Не двести, а четыреста, — послышался голос из темного угла.

— Жизнь пришла чижолая, — со вздохом проговорила баба в платке. — Подумать только, во всей России мыла нету!

— Жизнь всегда одинакова, — назидательно проговорил верзила. — Живи да оглядывайся. Если на соседа верхом не сядешь, он тебя оседлает, да пятками под бока — вези!.. Говорят, скоро будет коммунись. Попы тоже обещали царство небесное. Ты мне на земле дай жисть, а небесную себе возьми. Человек должен для себя жить. А то комму-нись...

— Эй, там, насчет коммунизма помолчи! — строго проговорил паренек в очках, — Не разводи контрреволюцию, а то живо голову отверну!

— Ха-ха, то-то, я гляжу, повсюду головы оторватые валяются... — издевался верзила.

На какое-то время разговоры замолкли. В сонной тишине слышно было, как лязгают вагоны сцепкой. Потом кто-то сказал:

— Врангель-то нас поделил: Кавказ — англичанам, а Украину — французам.

— Подавится...

— Подвинься, тетка, что ты весь вагон узлами заняла.

Паренек с верхней нары не принимал участия в разговорах. Он с сочувствием прислушивался к бреду юного буденновца и готов был в любую минуту броситься к нему на помощь.

5

В Белгороде не удалось запастись топливом, и где-то уже под Курском кончились дрова. Паровозик посопел и заглох, точно прогоревший самовар. Даже до станции не дотянул. Вокруг степь, изрезанная оврагами, и ни деревца, ни строения на десятки верст.

— Почему стоим?

— Ось в колесо попала.

— Оставьте шутки при себе. Когда поедем?

— Как тронемся, так и поедем...

Машинист бежал вдоль состава, призывая пассажиров на помощь.

— Хай вам сто чортив у печенки: субботники да субботники! Коли уже будет воскресенье?

Пассажиры разбрелись в разные стороны в поисках топлива. В полуверсте заметили брошенную железнодорожную будку. Побежали туда и вмиг разобрали крышу — одни кирпичные стены остались. Заодно прихватили шпалы, которые валялись под откосом. Не забыли спилить два телеграфных столба.

— Теперь до самой Москвы хватит.

Тяжелую смоляную шпалу досталось нести Леньке в паре с «очкариком». Тот мягко оттеснил Леньку и сказал:

— Тебе нельзя тяжести носить.

— Это почему же?

— Рану повредишь.

— Откуда тебе известно про мою рану? — задиристо спросил Ленька.

— Видел...

Сердито оглядев паренька с головы до ног, оценив по достоинству его рваный пиджак, старательно застегнутый на пестрые пуговицы, чтобы скрыть отсутствие рубашки, Ленька потеплел душой. По всему видно, парень свой — пролетарий. Вон и очки в железной оправе перевязаны ниткой: беднота.

— Ты вот что, — незлобиво упрекнул его Ленька, — не заглядывай куда тебя не просят. Бери шпалу за другой конец.

— Как же ты одной рукой?

— Тебя не касается. Бери!

Ленька нарочно напускал на себя пасмурный вид: строгость никогда не мешает.

— Зовут как? — спросил хмуро.

— Иван Гармаш. А тебя?

Ленька не спешил с ответом. Некоторое время несли шпалу молча. Мешала повязка. Ленька со злостью скинул ее и стал придерживать шпалу раненой рукой. Но вот она сбросили ношу у паровоза, где уже пилили и кололи дрова, и Гармаш спросил:

— Зачем в Москву едешь?

— За песнями.

— А я на съезд...

— На какой? — с интересом спросил Ленька.

— Комсомольский.

— Гм... Я тоже на съезд.

— Не ври! — обрадовался Гармаш, — От какой организации?

— Вторая Конная армия.

— А я из Крыма...

Ленька остановился пораженный.

— Как из Крыма? Там же белые!

— Есть и красные, — загадочно ответил Ваня.

— Значит, ты?..

— Угадал, — засмеялся Гармаш.

— Смотри, какой!.. — с уважением проговорил Ленька. — А родом тоже из Крыма?

— Из Ялты.

— Белых много там?

Ваня с досадой отмахнулся:

— Одних князей, баронов, помещиков и фабрикантов триста тысяч. Со всей России сбежались.

— Да что же они там делают?

— Живут... Золота у них полно. Знаешь, почем у нас хлеб? Полторы тысячи рублей фунтик. Рабочему человеку хоть ложись и помирай, — где взять такие деньги? А для всякой царской мрази цены нипочем, веселятся баре, музыка в ресторанах играет, кабаре открыли.

— На что же они надеются?

— Думают, что скоро наступит крах Советской власти и они вернутся в свои поместья.

— А Врангеля ты не видал?

— Один раз было... В Севастополе.

— Какой он из себя?

— Высокий, худой. Кинжал в драгоценных камнях. Шея длинная. Гарцевал на белом коне, как царь. Парад принимал... А я как раз был там.

— Постой, а почему ты в Севастополе оказался? Ты же в Ялте живешь?

— У нас, партизан, такая жизнь: нынче — здесь, завтра — там. Приходится по всему Крыму мотаться.

— Как же ты через фронт прошел?

— Где пешком, где верхом, а где на пузе...

— Ну и отчаянный...

6

С утра до ночи говорили ребята и не могли наговориться. Оказалось, что оба они сироты. Отца Вани, наборщика ялтинской типографии, расстреляли врангелевцы. Парню пришлось кормить семью: мать и двоих сестренок.

Поразил Леньку рассказ Вани Гармаша об одной отчаянной девчонке, которая ловко надувала врагов, пронося у них под носом гранаты и револьверы в корзине. Сначала Ленька не обратил внимания на имя партизанки, но, когда Ваня рассказал, что она любит наряжаться под цыганку и гадать офицерам: «В воде не утонешь, соколик, в огне не сгоришь», Ленька насторожился. Партизанку звали Тоней. Неужели?.. Нет, слишком невероятно... Чудес на свете не бывает.

В вагоне темно и тесно: не разберешь, где чьи вещи. Целую неделю ехали люди вместе, а не знали друг друга и не хотели знать. Укладываясь спать, переругивались. Обедали, повернувшись спиной друг к другу.

По разговорам можно было понять, что в вагоне полно спекулянтов. Ленька мрачнел, слушая их сплетни и пересуды. Вот ехидный старичок с козлиной бородкой, с виду он ласков, а на самом деле ядовитый.

— Не могу взять в толк, чего хотят большевики? — заводил он разговор. — Что означают ихние слова: «Кто был ничем, тот станет всем»?

— Хотят всех поравнять: богатых сделать бедными.

— Чего хорошего, а вшей да лаптей на всех хватит, — поддержала старичка толстая баба в платке.

— Оно бы можно жить, — продолжал въедливый старичок, — да ихнего Ленина не пойму... Видишь ли, понадобилась его жене швейная машинка, так что вы думаете? Велел по всем деревням отобрать швейные машины. У моей племянницы отняли. Сказывают, весь Кремль швейными машинками завален.

— Эй, козел, не трожь Ленина! — не выдержал Ленька.

— В суд, что ли, подашь?

— У меня судья всегда с собой, — и он погрозил деду маузером.

Толстая баба тотчас закричала дурным голосом:

— Гляньте! Молоко на губах не обсохло, а он, фулиган, леворвером пугает.

Спекулянт в черном пальто глядел на комсомольцев желтыми от злости глазами, но боялся вступать в перебранку, проворчал:

— Раньше царь нас пугал, а теперь коммунисты...

— Олух! — сердито проговорил Ваня Гармаш. — Царь тебя в ярме держал, а Советская власть дала тебе свободу. Только, видно, зря...

— Мне никто свободы не даровал, — огрызнулся верзила. — Моя свобода в кошельке. Я сам себе царь, когда у меня деньги есть. А если нету...

— Пролетарий... — захихикал старик.

— Вот именно, — подтвердила баба.

— Ничего, — сердито сказал Ваня Гармаш спекулянту. — Мы без тебя Коммуну построим, а таких, как ты, не пустим.

— Каждый должен жить для себя, — не слушая, продолжал верзила. — И мне ваша Коммуна не нужна. Что это за выдумка ваш коммунизм? Почему я должен кормить чужого дядю?

— Надо поделиться с голодным, если ты человек, — сказал Ленька.

— Поделиться? А самому зубы на полку? Спасибо, товарищи коммунистики.

— Ты — чужой элемент, — начал горячиться Ленька. — Мы на фронте таких гадов с лица земли стираем, чтобы не коптили свет белый.

7

После этих споров становилось невыносимо. И Ленька задумался, как бы избавиться от этих чужих людей.

Во время очередной остановки узнали, что в третьем вагоне едет комсомольская делегация Кавказа. Прибежали туда и были приняты, как братья.

— Здорово, комсомолия!

— Гаргимарджос, кацо!

Ленька огляделся. Это был пассажирский деревянный вагон с пыльными выдвижными окнами. Но здесь было еще теснее.

— Переходи к нам, кацо! — предложили кавказцы.

Паренек из Грузии по имени Михо Гогуа обнял Леньку.

— Садись, гостем будешь!

— А может, к нам лучше! — сказал Ваня Гармаш. — Там у нас спекулянты едут, выкурим их!

— И коммуну сделаем! — добавил Ленька.

— Слушай, это здорово, кацо! — зашумели кавказцы. — Даешь коммуну!

Когда в последний вагон явилась шумная толпа комсомольских делегатов, толстая баба вылупила глаза от испуга. Спекулянт в черном пальто, старик и остальные мешочники подняли истошный крик. Но их не слушали.

— Душа любезный, не ругайся. Мамаш, освободи место, здесь коммуна будет, — оттеснил толстую бабу паренек из далекой Армении Гаро Карапетян.

— Сгорите вы со своей коммуной! — захныкала баба и начала вытаскивать узлы и корзины.

Спекулянты стали перебираться в третий вагон. В суматохе кто-то рассыпал сухари. Верзила в черном пальто решил осмеять комсомольцев. Он осторожно поднял с земли сухарь двумя пальцами, обдул его со всех сторон и положил на ступеньку вагона.

— А это вам в коммунию, чтобы с голоду не подохли.

Старик с козлиной бородкой и другие мешочники тряслись от смеха. Толстая баба так смеялась, что стала вытирать платочком слезы. Верзила взвалил на плечи сундук и сказал своим: «Пожили с товарищами, пойдем к гражданам!» — и они заспешили в голову поезда, к третьему вагону.

Получились так, что спекулянты выгадали, они получили лучшие места. Но комсомольцы не унывали, им тоже было хорошо: паразитов вытряхнули, легче стало дышать.

Однако коммунарам не повезло. Как видно, слишком сильно был изношен и разбит вагон. Не успели отъехать и двадцати верст, как загорелись буксы. Едкий дым окутал весь поезд, запахло горелым маслом. Поезд остановился посреди дороги. Долго думали, что делать с больным вагоном. Спекулянты и мешочники из третьего вагона хохотали:

— Коммуна горит!

— Ха-ха-ха!

— С носом остались, голубчики!

Машинист решил отцепить вагон. Деревянные части быстро разбили на дрова, а каркас спихнули под откос.

— Пешочком шагайте, — потешались спекулянты. — По шпалам до Москвы!

— Верхом друг на дружке, прямо в Коммуну!

— Ах так, вы еще смеетесь над нами! — крикнул Ваня Гармаш. — А ну, хлопцы, вперед на Версаль!

— Правильно, товарищи! Почему паразиты должны смеяться над рабочим классом! — поддержал Ленька, и комсомольцы пошли на штурм третьего вагона.

— А ну, свора псов и палачей, вылезайте!

Полетели из вагона мешки со спекулянтским добром.

— Самоуправство! — хрипела толстая баба, вцепившись в мешок. — Где мой сахар? Сахар украли!

— Вот он, твой сахар, лови!

— Жаловаться будем! В Москву напишем! — грозил кулаком старик с козлиной бородкой.

Ответом ему был смех всего эшелона, потому что у спекулянта лопнули галифе чудовищных размеров, и обнаружилось, что брюки у него были тайником для провоза муки, которая сыпалась теперь на рельсы.

Поезд тронулся. Вслед ему неслись проклятия и угрозы. Кое-кто из торгашей снова прицепился и ехал. Только верзила, баба и старик с козлиной бородкой, злые и растерянные, стояли на путях.

— Счастливо оставаться! — кричали им из вагонов. — Подождите следующего поезда, у вас запасы большие.

Освободившись от спекулянтского груза, поезд, казалось, побежал веселее.

8

Кавказская делегация была разноязыкой и пестрой. В нее входили чеченцы, чьи родные горы уже были свободны от белогвардейской неволи, грузины, где люди еще томились под властью националистов и меньшевиков. От Армении ехал на съезд бедовый кареглазый паренек Гаро. Он работал в депо в городе Карсе, был активистом, а для маскировки, чтобы перейти запретную линию границы, нарядился чабаном. На нем были разноцветные шерстяные носки, чарохи из сыромятной кожи, затянутые кожаными шнурками, а сверх того рыжая чабанская папаха — сачахлу.

Комсомольцы Кавказа везли с собой кишмиш, айву, овечий сыр и лаваш. Гаро первым открыл свой хурджин и стал угощать друзей.

— Шамовка есть! — восклицал он весело. — Леня-джан, Ваня-джан, кушай кишмиш, ешь айва. Лаваш не дам.

— Почему? — подшучивали над Гаро свои.

— Ленину везу. Бабушка Ором говорила: «Гаро, сам не ешь, Ленину дай».

— А я от верного человека знаю, что Ленин все подарки детишкам отдает, — сказал Ленька.

А Гаро ничуть не смутился и сказал:

— А мы тоже детишкам дадим. Бери лаваш, даешь коммуну.

— Мой инжир тоже бери! — воскликнул Михо Гогуа.

И все наперебой стали выкладывать из корзин и сумок все, что у кого было.

— Пускай будет настоящая коммуна!

Когда к Ленькиному куску сала прибавили еще конфискованное у спекулянтов, а потом обменяли два ведра яблок на соль, общий котел получился внушительным. Сами коммунары удивились и обрадовались — голодных детей можно накормить, и самим хватит.

Только Ване Гармашу нечего было внести в коммуну. У него не было ничего, кроме пачки врангелевских денег, которыми снабдили его на дорогу партизаны. Но белогвардейские банкноты годились разве что на цигарки. Тогда пришла на помощь Ване его смекалка. Он раздобыл на полустанке котел. Его установили на «буржуйке», налили воды, и в котле весело закипел чай.

Тотчас по всему эшелону разнеслась радостная весть: в комсомольском вагоне бесплатно выдают горячий чай. Потянулись туда с кружками и котелками. А потом коммунары сварили суп и тоже раздавали бесплатно всем желающим, а в первую очередь голодным ребятишкам. Беспризорники спускали котелки с крыши на веревке:

— Братишка, налей погуще!

Трудно было сказать, кто радовался больше: те, кого угощали супом и чаем, или сами коммунары, которые сбились с ног от хлопот, зато были счастливы: людям помогли.

Во время больших остановок, когда паровоз запасался водой и топливом, комсомольцы устраивали агитконцерт. Под самодельные музыкальные инструменты из расчесок, железок и дудок, под звуки настоящего трехструнного саза Гаро Карапетяна Михо с кинжалом в зубах отплясывал лезгинку. Ему вторили певцы, они исполняли известные куплеты о грузинских меньшевиках Чхеидзе и Церетели, которые выступали против большевиков и обратились к Антанте за помощью. Песенку эту знали все делегаты Кавказа, хотя Ленька слышал впервые и от души смеялся.

Михо изображал то Чхеидзе, то Церетели, и получалось смешно. А хор дружно подхватывал:

Отовсюду сбегались пассажиры, смотрели представление, хлопали в ладоши, подбадривая Михо Гогуа, который ходил на носках, как балерина, и пел:

Припев подхватили все:

Когда поезд отправлялся дальше, комсомольцы спохватывались, что не успели за день поесть. Отдыхая, мечтали о будущем, обсуждали вопросы, которые надо вынести на съезд. За короткое время сдружились, точно и в самом деле были братьями. И не мешала дружбе смесь характеров, национальностей, темпераментов и обычаев. Спаяла всех мечта о Коммуне и потому все делили поровну: огорчения, радости и последнюю щепотку махорки.

Старушка, которую комсомольцы взяли с собой и приняли в комсомольскую коммуну, с доброй улыбкой смотрела на молодежь, удивлялась и радовалась:

— Детки, кто же вы такие, что за люди?

— Комсомольцы, бабуся... Люди новой жизни: в бога не верим, черта не боимся.

— Во что же веруете вы?

— Во всемирную Коммуну, бабушка!

Ленька гордился в душе, что стал коммунаром. И хотя не было в их походной коммуне светлых дворцов, как в книге Кампанеллы, не играла музыка, а был тряский вагон, бегущий по рельсам, как в будущее, все равно он испытывал счастье. Вот, оказывается, в чем смысл Коммуны — людям помогать!

9

Последнюю ночь перед Москвой Ленька не мог уснуть. Он тихонько вышел в тамбур и стоял у разбитого окна. Прохладный ветерок трепал белесый чуб, а глаза, устремленные вдаль, улыбались.

Уже замелькали подмосковные леса. Первый раз в жизни видел Ленька березы. Ничего не скажешь, красивые деревья — белоствольные и задумчивые. Осень позолотила лес, и зеленые поляны были усеяны желтыми листьями. Потом в предрассветной тишине он услышал курлыканье журавлей. Они летели высоко в небе, перестраиваясь на ходу в большой угол.

«Летим, летим, — словно кричали птицы с голубой вышины, — летим в теплые края! Прощайте до будущей весны!»

Что же это за чудо такое случилось, что едет Ленька в Москву! Самым натуральным образом едет в поезде, все дальше и дальше от фронта, зато ближе к Москве: просто невероятно и верить боязно! А там в Москве учится на рабфаке Тонька. Вот будет свидание! Наверное, удивится и спросит: «Тоже на рабфак?» — «На съезд комсомола», — с достоинством ответит Ленька.

Надо будет с Лениным повидаться — такой наказ дали бойцы. Ленька улыбался своим мыслям. Почему-то ему казалось, что Ленин в буденовке и с шашкой. Знал ведь, еще от Феди Стародубцева слыхал, что не носит Ленин военной одежды, а ходит в пальто, и все-таки не мог думать иначе. Если будет встреча, расскажет про Сережку, про Махметку, про всех друзей, что бьются за правду народную. Хорошо бы рассказать про коммуну комсомольскую.

Рассветало. Над лесом занималось утро. Поезд мчался навстречу заре.