Глава шестая.

Трубачи трубят тревогу

1

На смену Щаденко, который уехал по делам снабжения, прибыл военком армии Макошин. Леньке он понравился с первого взгляда, а почему, сам не знал. Может быть, потому, что считал комиссаров людьми особенными. Кто-то говорил ему еще в Первой Конной, что комиссары — посланцы Ленина, что они все коммунисты и потому всегда впереди, встают во весь рост перед стеной огня и зовут бойцов в атаку. Не случайно враги революции боялись и ненавидели комиссаров, а если удавалось захватить в плен, вырезали звезду на груди, поднимали на штыки.

У Макошина глаза были лучистые, как весеннее небо, а волосы светлые, мягкие. Лоб высокий. Голос спокойный, негромкий. Чем-то Макошин напоминал Ваську, и к нему тянуло. А ведь Васька и был в жизни Леньки первым комиссаром...

Вот почему, когда Ленька услышал, что его вызывает военком армии, очень этому обрадовался.

В полештарме Городовиков и Макошин работали над картой, разостланной на длинном столе. Ни тот, ни другой не обратили внимания на вошедшего. Комиссар в задумчивости говорил:

— По-моему, главной задачей он ставит захват Дона и Кубани. Для этого решил сначала разбить нашу армию под Александровском, а потом через Донбасс прорваться на Дон и там поднять восстание против Советской власти.

— На Дону собрать армию Врангелю не удастся, — сказал Ока Иванович. — Помнишь, как разбегались казаки от Деникина?

Военачальники вели деловой разговор, и Ленька подумал, что тут, пожалуй, не до него. Наверно, хлопцы пошутили... На всякий случай он еще постоял у двери.

— С Деникиным кончено, — сказал Макошин в раздумье. — Другое дело врангелевцы: кулачье, именитое казачество. Они будут драться до смерти...

Только теперь Ока Иванович заметил Леньку и спросил:

— Тебе чего? Ах да... Константин Алексеевич, ты хотел поговорить с этим героем.

Внимательно оглядев Леньку, комиссар, казалось, разочаровался: уж очень молод парнишка. Ока Иванович заметил это и, желая поддержать авторитет своего воспитанника, сказал:

— Ты не гляди, что он мал ростом. У калмыков есть пословица: «Хоть не остер, а все же нож. Хоть и мал, а все же мужчина».

— Еще какой!.. — улыбнулся Макошин и обнял Леньку. — Ты член Союза молодежи?

— Комсомолец.

— Давно?

— Всю жизнь...

Ленька произнес эти слова так убежденно, что комиссар с уважением поглядел на юного бойца.

— Грамотный?

— Читать и писать умею.

— В армии научился?

— С детства.

— Гм... Молодец...

Окно в сад было открыто, и там зеленели деревья, пели птицы. Макошин оперся локтями на подоконник и, глядя в сад, негромко заговорил:

— Вот какое дело, братишка... Мы знаем, что в армии комсомольцев немало и это самый боевой народ, но они разбросаны по эскадронам и службам. Ячеек у нас нет, и многие хлопцы, наверно, стали забывать, что они комсомольцы. Мы этого допустить не можем: ведь комсомолец — завтрашний коммунист.

Задумался Ленька, а комиссар продолжал:

— Не зря Врангель подписал приказ: коммунистов и комсомольцев в плен не брать. Они ему страшнее пуль и снарядов. А если так, то наша задача ясна — как можно больше коммунистов и комсомольцев.

Подошел Ока Иванович и спросил с улыбкой:

— Понял, Алексей Буденнович?

Ленька молчал.

— Надо собрать комсомолию, — продолжал Макошин. — И я бы начал с того, что переписал всех в тетрадку, а потом провел беседу, чтобы молодежь тянулась к идеям Коммуны.

— Ну что растерялся? — усмехнулся Ока Иванович. — Ты ведь сын шахтерский! Не одной шашкой должен уметь владеть, а и словом. Знаешь ли ты, что огневое слово — это тоже оружие?

Ока Иванович так вдохновился, что Макошин и тот с интересом слушал его.

— Спектакль надо подготовить, бойцы соскучились по веселому слову, — подсказал Ока Иванович.

Ленька вышел из полештарма озадаченный. Что и говорить, не мастер он был на слова. Вот если бы стрелять из пулемета или брать препятствия верхом на Валетке, тогда другое дело.

Махметка сочувствовал другу:

— Не дрейфь, я с тобой пойду. В случае чего... — Он не договорил, и осталось неясным, кому он грозил.

2

Неожиданно выручило воззвание «От Днепра до Буга...», подобранное в Харькове с аэроплана. Вспомнив об этой листовке, Ленька обрадовался: сто лет будешь думать и не придумаешь таких пламенных слов, какие написаны в том листке, — за душу берут!

В пустой селянской клуне — огромном сарае под соломенной крышей, Ленька устроил себе «кабинет».

В дальнем углу сарая валялись поломанные брички, плуги, какие-то ящики. Один из них Ленька приспособил для стола, на другой сел сам. На двери клуни, на самом видном месте приклеил харьковское воззвание: «От Дона до Буга, от Днепра до Черного моря пылают села и города...»

— Якши дело, — сказал Махметка. — Сейчас всех буду звать...

Долготе время было тихо, потом послышались чьи-то мягкие шаги, и в приоткрытую дверь заглянул верблюд.

— Киш, пошел отсюда! — И Ленька замахнулся на него.

Наконец подошли к двери трое молодых бойцов — должно быть, новобранцы. Они стали читать вполголоса воззвание, переговариваясь между собой. Ленька решил не мешать: пусть прочитают.

Неожиданно раздался громкий голос:

— Вы чего тут стоите?

— Там кто-то сидит...

— А вы заходите.

— Боязно.

Кто-то сильный открыл скрипящую дверь, и Ленька увидел комиссара Макошина. Тот вошел, оглядел клуню, точно собирался купить ее и оценивал.

— Помещение у тебя подходящее. Только под лежачий камень вода не течет. Идем-ка по эскадронам. Бери свою листовку — и пошли. — Комиссар шлепнул Леньку по спине ладонью, подталкивая к двери.

3

Комсомольцы собрались под развесистой ветлой. Это было дерево-гигант, в шершавой коре, с широким дуплом и спиленным вторым стволом, от которого остался пень.

Пришли в основном новички, молодое пополнение, только что прибывшее на Волноваху. Явились и старые комсомольцы; их можно было отличить по обветренным лицам, по оружию, ловко пригнанному и ухоженному. Одни покуривали, спрятавшись в тени дерева, другие принесли чурбачки, расселись кто где и, чтобы время зря не проходило, чинили гимнастерки, точили сабли, чистили винтовки.

Великан Прошка, который тоже оказался комсомольцем, пристроился на высоком пне и побалтывал ногой, подчеркивая свою независимость.

Было объявлено, что представитель из политотдела армии прочтет лекцию о роли комсомола на фронте. А тут пришел какой-то мальчишка в красных галифе и с маузером. Прошка сразу узнал того самого юнца, который болтался возле командарма в день приезда. Почему-то он не внушал доверия, и Прошка решил осмеять «щеголя».

— О чем будет баланда? — крикнул он, глядя на докладчика с высоты.

Ленька уловил насмешку и решил не спускать шутнику.

— Приготовь котелок и узнаешь, какая баланда.

— Мой котелок не всякую пищу принимает.

— Потому и пустой! — крикнул кто-то из бойцов, и все засмеялись.

— Прошка, что ты там сидишь на троне и чепляешься до товарища оратора? Дай сказать человеку.

— Какой из него оратор? — огрызнулся Прошка. — Дите в люльке! Он еще под стол пешком ходил, когда я знал про его лекцию.

Это замечание вызвало смех, потому что сам Прошка был ненамного старше «лектора».

Казалось, Махметка оскорбился за Леньку больше, чем он сам, и решил вступиться за друга.

— Послушай, дядя, тебя как зовут по имени? — И он взялся за рукоятку кривой сабли.

— Прохор, а что?

— Хочешь, я из тебя два Прохора сделаю?

— Убери свой обруч, не таких видали...

Мальчишка-трубач, который тоже был здесь, крикнул издалека:

— Эй, доктор, то бишь оратор! Ты в Первой Конной кем был?

— Пулеметчиком.

— А знаешь хоть, с какого конца стреляет пулемет? — снова задал ядовитый вопрос Прошка.

Трудно было сдерживать себя, а надо. И Ленька спокойно предложил:

— Можем поспорить, кто лучше знает пулемет.

Махметка будто того и ждал. Он кинулся искать глазами пулемёт. Поблизости стояла распряженная тачанка. Махметка ухватился за дышло и подкатил ее поближе. Прошка выжидательно смотрел и болтал ногой.

Вместе с ездовым Махметка расстелил на земле брезент, снял «максим» с тачанки и повернул пулемет стволом в сторону Прошки, точно собирался скосить его с «трона». Тем временем Ленька достал из кармана красный платок, свернул его в несколько раз и стал завязывать себе глаза.

Бойцы повскакали с мест, заинтересованные тем, как разрешится спор между Прошкой и «лектором».

Когда приготовления были закончены, Махметка подвел за руку к пулемету Леньку, и тот опустился на колено, ощупал кожух, пошарил ладонью по брезенту, как бы запоминая места, куда будет складывать разрозненные части. Затем быстрыми движениями, с завязанными глазами, стал разбирать пулемет и раскладывать его части на брезенте — одни справа, другие слева. Делал он это быстро и ловко. Махметка расталкивал столпившихся вокруг бойцов:

— Не мешайся, отойди!

— Да он видит, — засомневался мальчишка-трубач. — Как же он слепой разбирает?

— Видит? — вскипел Махметка, сорвал с себя шапку и надвинул на глаза Леньке поверх повязки. — Теперь тоже видит? Нет? Тогда не бреши и отойди сторонка!

Кое-кто из бойцов взобрался на тачанку, чтобы лучше видеть, как Ленька собирал пулемет. Вот он напоследок щелкнул крышкой, сорвал повязку и бросил ее Прошке.

— Твоя очередь.

— Буду я руки смазкой пачкать, — сказал Прошка, и в голосе его послышалась неуверенность.

— Ага, струсил? Гайка слаба! — донимал Прошку Махметка. — Тебе надо в голове дырка вертить, мозги наливать.

— Кто на что мастер, — загадочно проговорил Прошка и кивнул мальчишке-трубачу: — Матвей, дай-ка вон ту подкову.

Трубач поднес подкову, и Прошка сжал ее в своих ручищах, переломил и половинки вернул мальчишке.

— Отдай лектору, пускай склеит.

— Ну и силища у тебя, Прошка!

— Попался бы ему Врангель — наверно, в узел бы его завязал.

— И никакая Антанта не развязала бы.

Раззадоренные спором, бойцы бросились повторять Ленькин фокус, завязывали себе глаза, отталкивая друг друга, пытаясь вслепую разбирать пулемет, но выходило одно баловство.

К Леньке подошел кавалерист в английском френче и потертых кожаных галифе. Это был Павло Байда, киевский комсомолец. В дивизии имени Блинова он был командиром разведчиков. Байду любили за красивый голос, он знал много народных украинских песен и часто пел, да так, что заслушаешься. Бойцы и командиры уважали Байду за скромность и смелое сердце.

— Молодец, — сказал Байда и пожал руку Леньке. Обернувшись к своим, он по праву старшего скомандовал: — Все по местам, собрание продолжается.

Бойцы присмирели. Даже Прошка затих.

А у Леньки аж сердце заныло: куда проще в атаку ходить, чем стоять на трибуне. И вспомнился ему далекий Маныч, ряды комсомольцев, стоявших перед дулами винтовок, нацеленных в грудь. Падали товарищи под залпами врага и точно просили смертью своей: «Отомсти за нас!» Как же не сказать о них горячее слово?

— Товарищи! От Дона до Буга, от Днепра до Черного моря пылают села и города, бьют нагайками детей, отнимают хлеб и землю, угоняют молодых с винтовками... Кто пришел и мучает бедняков?..

Ленька сурово оглядел собравшихся и прочел в их глазах вопрос: «Кто же?» И он продолжал:

— То помещики и капиталисты хотят загнать освобожденный народ в подвалы и надеть на него царские кандалы. То кровавая победа богатых над бедными, торжество частной собственности над идеями Коммуны!

Снова Ленька посмотрел строго на бойцов, словно спрашивая: можно ли допустить такое, чтобы богачи издевались над бедняками и чтобы Коммуна, за которую идет битва, погибла под ударами буржуев?

— Товарищи! — Голос Леньки зазвучал уверенней, внимание людей волновало его.  — Эти бедствия зовут нас к защите революции. Вступай же в свой Коммунистический союз, молодой рабочий и крестьянин! Классовые враги боятся нашей организованности!..

Увлекшись чтением листовки и сам переживая ее пламенные слова, Ленька не видел, как незаметно подошел комиссар Макошин, сел в последнем ряду и стал слушать вместе с бойцами.

Листовка заканчивалась, а Ленька только разошелся, ему захотелось самому что-нибудь сказать. Да и комсомольцы смотрели доверчиво, будто ждали его слов.

— Кто такие комсомольцы? — Ленька спросил почти грозно. — Это герои беззаветные, которые первыми идут в бой, первыми получают пулю в грудь, но и врага кладут в могилу!

Ленька переждал минуту и закончил:

— У нас мало пулеметов, и это из рук вон плохо, то есть нехорошо. Но мы обойдемся теми, которые есть. У нас не хватает патронов — будем рубить шашками. Но мы не можем обойтись без комсомола!..

Речь Леньки понравилась бойцам. Не гляди, что в красных штанах, а говорит складно!

Со всех сторон посыпались вопросы:

— Браток, когда нам коней дадут?

— А у меня обувки нету.

— Скажи, как Ленин себя чувствует?

— Поправляется, — ответил Ленька, хотя сам не знал, так ли это на самом деле.

— Скажи, товарищ, а тем, кто беспартийный, можно в комсомол поступить?

Ленька заколебался, ему было велено записывать в тетрадку только комсомольцев, а как быть с желающими записаться? На выручку пришел Макошин, подошел к Леньке и стал рядом с ним.

— Можно. Кто хочет вступить, пишите заявления.

Леньке было непонятно, и он спросил у Макошина:

— У нас же ячеек нет. Кто будет принимать?

— Тебе ячейки нужны или комсомольцы?

— Комсомольцы...

— Вот и будем принимать.

— А кто неграмотный, что делать? — послышался голос.

— Товарища попроси.

— А если и он ни бе, ни ме, ни кукареку...

Под смех бойцов к Леньке подошел мальчишка-трубач и протянул клочок бумаги, исписанный соседом под диктовку.

— Вот... заявка... Только подписи нема, а крестик не хочу ставить, бо неверующий.

Макошин передал заявление Леньке.

— Распишись за него.

Помусолив во рту химический карандаш, Ленька написал внизу:

«А занеграмотного расписуюсь я, Устинов».

Заявлений поступило немало, и комиссар незаметно лодмигнул Леньке: дескать, вот как хорошо у нас получилось.

Павло Байда ожидал момента, когда Ленька освободится, и подошел к нему с бойцами.

— Пойдешь ко мне в разведку?

— Правильно, Павло, забрать его к нам. Парень — гвоздь!

— Нашему взводу обещали тачанку, — объяснил Байда. — А первого номера нема. Согласен?

— Чего раздумываешь? Соглашайся. У нас хлопцы боевые.

— И чубатые, — подсказал один из бойцов и надвинул на глаза чубатому соседу кубанку.

— Надо спросить разрешения у командарма, — ответил Ленька. — Или вот товарищ военком здесь...

— А в чем-дело? — заинтересовался Макошин.

— Хотели мы собрать отряд разведчиков, чтобы из одних комсомольцев, — объяснил Байда.

— Замечательно! — одобрил комиссар. — Тем более, что знамя у вас уже есть. — И Макошин подозвал бойца, который стоял в сторонке со знаменем. Это был подарок юзовских комсомольцев. На красном полотнище с золотой бахромой призывные слова: «Уничтожь Врангеля!» Ветерок развернул знамя, и оно надулось парусом, затрепетало.

Настроение у комсомольцев поднялось. Павло Байда вышел наперед и скомандовал:

— В колонну по четыре!.. Стано-вись!

Комиссар тоже присоединился, и колонна двинулась вперед. Грянула песня блиновсквй дивизии.

Шаг сделался ровней. Отовсюду сбегались люди. А песня звала:

4

Вспыхнувшую искру надо было раздувать. И Сергей Калуга, старый комсомолец и признанный артист, сочинил пьесу. Затратил на это два часа и был уверен, что пьеса зажжет сердца бойцов.

— Сцену готовь, — приказал он Леньке, — а я артистов поищу.

К вечеру все было готово. На четырех сдвинутых вместе повозках устроили площадку. Между задранными в небо дышлами протянули веревку. На ней повесили две простыни — они изображали занавес.

На просторной площадке возле школы собралась добрая тысяча бойцов и местных жителей, главным образом девчат. Красноармейцы дымили махоркой, лузгали семечки, ожидали начала представления.

Наконец Сергей раздвинул простыни и объявил:

— Прошу внимания! Сейчас будет представлена сильная драма из жизни черного барона Врангеля и его союзников. Парад алле!

Сергей исчез за простынями. И смешно было, как на сцене гремели лавками, кто-то бегал, бряцая шпорами. Наконец занавес открылся, и перед собравшимися предстало препотешное зрелище.

За колченогим столом сидела старуха в платочке, в длинной пестрой юбке, из-под которой выглядывали сапоги со шпорами. Почесывая в затылке карандашом, старуха громко разговаривала сама с собой, сочиняя письмо:

— А еще кланяюсь благодетелю нашему, господину Плеханову, и осмелюсь ходатайствовать... — Старуха пожевала губами карандаш и спросила в задумчивости: — О чем бы такоича попросить старика? Скуп стал. Грозится на советскую платформу перейти. Ох и времечко пришло!.. Эй, слуги, позовите Эсеру Савинкову.

— Я здесь, тетенька Буржуазия, вы меня звали-с?

На сцене появилась девица с непомерно большим бюстом. Раздался смех: зрители узнали Петра Хватаймуху.

— Тебя зову, кого же еще! Чего безо всякого дела мотаешься? Позови ясновельможного пана Пилсудского.

Из-за кулис на смену Эсере Савинковой вышел Пилсудский. У него были длинные усы, а на голове конфедератка — картонная коробка с пришитым козырьком. Снова зрители рассмеялись: по красным галифе узнали Леньку. Артист не растерялся и лихо козырнул:

— Проше, пане, вы меня звали, госпожа Буржуазия?

— Звала. Почему вы позволили Буденному прорвать фронт и теперь бежите со своим войском, аж пятки сверкают?

— Проше, пане, я не виноват. Мне Врангель не помогает.

— Как так? Почему? Позвать сюда Врангеля!

Смех среди зрителей возрастал с каждой минутой, но когда на сцене появился Врангель с кривой саблей, в волосатой бурке и красноармейской фуражке, надетой задом наперед, взорвался хохот. Махметка в роли барона Врангеля путался в словах, не знал, куда идти, и старался во всем подражать Леньке. Он тоже козырнул, звякнул шпорами и обратился к Буржуазии.

— Явился, госпожа-мадама, по вашему приказанию!

— Явился не запылился, — проворчала Буржуазия. — Почему пану Пилсудскому не помогаешь?

Повар Антоныч, сидевший на корточках под бричкой, злодейским шепотом подсказывал Махметке слова. Но тот вошел в роль и не хотел слушать суфлера, говорил, что в голову взбредет.

— Зачем Пилсудский на меня брешет? Он сам, зараза, хочет заключить мир с большевиками.

— Кто зараза? — обиделся Пилсудский, хотя по пьесе ему полагалось говорить другое. Но разве вспомнишь нужные слова в этакой суматохе? А тут еще ус оторвался, и пришлось его рукой придерживать, чтобы не упал. — Ты сам баронская морда и последний буржуй! Вот я тебя сейчас...

— Я сам тебя зарубаю! — не сдавался Махметка-Врангель.

Хохот стоял такой, что артистов не было слышно. Отовсюду кричали:

— Бей его! Лупи Врангеля!

На сцене началась потасовка, не предусмотренная действием пьесы. Пилсудский вцепился в волосы Врангелю. Врангель тянул Буржуазию за юбку, и, когда стащил, под ней обнаружились галифе. В это время на сцену выбежал красноармеец с длинной красной пикой. Под смех зрителей он стал колоть ею то одного, то другого. Буржуазия подняла руки и бросилась бежать, но, запутавшись в юбке, упала. Врангель ползал на четвереньках. Сергей задергивал занавес, а он, зацепившись, не поддавался. Хохот стоял такой, что листья на деревьях дрожали.

Спектакль понравился бойцам. Все оглушительно хлопали в ладоши, кричали: «Браво!», «Бис!» Никто не расходился.

Тогда Хватаймуха, не успевший снять одежду служанки, вышел на край повозки-сцены и объявил:

— Концерт продолжается. Сейчас Сергей Калуга прочтет стихи, которые сочинил сам, то есть выдумал из своей головы.

Прежде чем читать, Сергей поклонился направо и налево, откашлялся и объяснил:

— Стих называется: «Когда на пирах у тиранов». Это про наших отцов, которых угнетал царь:

Тишина стояла такая, что слышен был шорох листвы.

После концерта красноармейцы окружили артистов, рассматривали их как диковину, угощали махоркой.

— Молодцы буденновцы!

Позднее Сергей сказал Леньке:

— Теперь понял, как надо агитировать? То-то же!.. Не робей, воробей!..

5

Слишком мало дней было отпущено для формирования Второй Конной армии. Не успели по-настоящему развернуться учения, как надо было выступать. Штаб Юго-Западного фронта торопил: Врангель наглел день ото дня. Его отлично обученная кавалерия разбивала слабо вооруженные, измотанные непрерывными боями стрелковые части Тринадцатой армии. Шестая находилась на Правобережье Днепра, к районе Борислава — Каменки. Эту армию отделяла от врангелевских позиций широкая, с необъятными плавнями река. Поэтому вся надежда возлагалась на Вторую Конную: именно ей предстояло вырвать у противника инициативу.

Что и говорить: задача была непомерно трудная. По-прежнему недоставало лошадей, а те, что имелись, нуждались в отдыхе и лечении. Почти у трети кавалеристов не было настоящих седел, приходилось приспосабливать обрывки ковров, мешки с сеном. Были сформированы четыре конно-артиллерийских дивизиона, по три батареи в каждом. Но не хватало снарядов.

Лишь одно вселяло надежду на успех и радовало — заметно возрос революционный порыв бойцов. Красноармейцы подтянулись, и во всех частях восстановился наступательный дух.

Примером для всех была дивизия имени Блинова. Это она еще в июне, когда генерал Слащев только высадился в Северной Таврии и пошел на Мелитополь, стремительным ударом разгромила штаб белогвардейской части и захватила в плен генерала Ревишина. Тогда кавалеристы хорошо приоделись за счет противника в новое английское обмундирование. Хотели даже послать Врангелю «благодарность» за снабжение. Но тут случилась беда с корпусом Жлобы. И лишь одной дивизии имени Блинова удалось тогда избежать поражения. Теперь бойцы-блиновцы хорошенько отдохнули и готовы были к новым боям.

В один из ясных дней над Волновахой появился вражеский аэроплан-разведчик.

— Барон летит! Ло-жись!..

Бойцы схватили винтовки и, лежа на спине, открыли такую пальбу, что летчик почел за благо удалиться. Городовиков пристроил станковый пулемет на селянской бричке и сам вел огонь по врангелевскому разведчику.

Наконец красноармейцам были розданы боевые патроны, каждому по тридцать штук. Все стало ясно: скоро в поход.

В тот день ученья не прекращались. Люди и кони устали так, что едва держались на ногах. И все-таки вечером бойцы собрались у костра. Пришли те, кто любил песню и задорную пляску. Гармонист растянул мехи, и со всех концов села заспешили девчата, угощали бойцов ароматными жареными семечками, кружились в вальсе.

— А ну, Махметка, покажи, как пляшут буденновцы, — подзадорил товарища Сергей.

Махметка станцевал по-татарски, и все дружно захлопали ему.

Стали выходить в круг другие плясуны. Русские отбивали камаринского или барыню, украинцы — гопака, белорусы радовали крыжачком, латыши, поляки, башкиры показывали свои народные танцы. Но вот кто-то крикнул:

— А ну давай яблочко!

Цимбаленко снял тяжелую папаху, хватил ею оземь и пошел выделывать кренделя.

Ему на смену вышел сам командарм. Отовсюду сбегались красноармейцы, оживленно переговаривались.

— Что за шум?

— Командующий коленца откалывает, будь здоров!

Лихо, по-казачьи плясал Ока Иванович. Загорелось сердце у Прошки. Вот когда он докажет командарму, как на вербе груши растут! Не успел Ока Иванович пройти круг вприсядку, как Прошка развел руками толпу и козырем пошел по кругу, подсвистывая сам себе, прищелкивая пальцами, подмигивая девчатам.

Когда кончилась пляска, Городовиков, смеясь, вытер платком лоб и сказал Жлобе:

— Будем считать — ничья. Твои хлопцы удалые, и мои не подкачали. Теперь мы одна семья. Родилась младшая сестра Первой Конной. Как ты думаешь, родилась или нет?

— Бои покажут.

— А я считаю, что родилась, и будет она непобедимой.

— Хай будет так, — согласился Жлоба с улыбкой.

На западе догорала багряная заря. Бойцы расходились по домам и палаткам. Брели не спеша, предвкушая блаженный отдых кто на пушистом сене, кто на свежей траве, пахпущей чабрецом. Но не успели бойцы забыться в сладком сне, как запели сигнальные трубы.

Артиллеристы запрягали коней, шоферы заводили броневики, во все концы скакали вестовые, выезжали строиться всадники.

В эту ночь Вторая Конная выступила на фронт.