Глава третья.

В Харькове

1

Когда Ленька получил пакет из юзовского военкомата, он не мог удержаться, чтобы не поважничать перед ребятами и сделать вид, будто получил боевой приказ. На самом деле в конверте лежало письмо от друзей-буденновцев из далекого Сальска:

«Дорогой наш друг и товарищ Устинов Алексей Егорович!

Пишем тебе на твою родину в Юзовку. Мы отправляемся на Западный фронт последним эшелоном, едем освобождать польских рабочих и крестьян от ига буржуазии. А ты встречай нас в Харькове, и поедем вместе. Спеши повидаться.

Твои боевые товарищи — Сергей

Калуга, Махметка, Петро Xватаймуха, Антоныч».

Путь до Харькова оказался трудным и долгим. Не успели отъехать от Юзовки и трех верст, как поезд остановился: банда разобрала путь — волами растащили рельсы и скрылись. Пока исправляли, прошли сутки. А там и вторые, третьи... Так и ехал чуть не две недели. Пешком и то скорее дошел бы.

В пути чего только не передумал! Наверное, товарищи давно уже проехали и воюют на Западном фронте. А Буденный, поди, не раз спросил у своего друга начдива Городовикова: «Где же это Ленька наш запропастился? Не потерял ли мой маузер?» — «Не беспокойтесь, Семен Михайлович, и не переживайте, — мысленно отвечал Ленька. — Берегу я ваш подарок пуще глаза».

Никак не надеялся Ленька застать в Харькове друзей. А все же по прибытии поезда в Харьков побежал к дежурному коменданту узнать; давно ли проследовал эшелон с буденновцами?

— Ищи на запасных путях, — устало ответил дежурный и махнул рукой в сторону бесчисленных составов, забивших все пути до самого депо. — Тут сам черт не разберет, кто куда едет...

Пришлось нырять под железнодорожные платформы, перелезать через сцепки нефтяных цистерн, пробираться чуть не на животе под гружеными пульманами, пока в дальнем тупике не увидел вереницу товарных вагонов и площадок с повозками, полевыми кухнями, санитарными двуколками.

Глянул Ленька — и сам себе не поверил: на крыше вагона сидел Махметка. Надвинув фуражку на нос и глядя из-под козырька на бесконечные крыши вагонов, он лениво лузгал семечки.

— Махметка!

Узнав друга, Махметка забегал по крыше.

— Ленка, чертяка, здорово!

От нетерпения Махметка не стал слезать по скобам, а расставил руки, точно крылья, и прыгнул с крыши. Буденновцы, знакомые и незнакомые, обступили приезжего, с интересом разглядывали его. Друзья добродушно подшучивали над его внешностью. На Леньке были солдатские ботинки со шпорами, через плечо — помятая труба. Белый походный мешок, сшитый из наволочки, виден был за версту. Хорошо еще, генеральскую шинель спрятал в мешок, а то бы засмеяли.

Как в родную семью приехал Ленька: здесь и там знакомые лица. Махметка все такой же отчаянный, а на поясе кривая сабля, похожая на колесо. Она висела низко и волочилась по земле.

Между тем дузья продолжали потешаться над Ленькой.

— Кто тебе такой мешок подарил? — кубанец Петро Хватаймуха, весельчак и говорун, пощупал туго набитую торбу. — Не женился, случаем, в Юзовке?

— После мировой революции буду жениться, — отшутился Ленька, а сам снял мешок и стал развязывать его. Делал он это не спеша, со значением, да еще приговаривал:

— А ну, торба, что в тебе есть?

С этими словами он принялся доставать, из мешка и раздавать бойцам кому что нравилось: одному пачку махорки («Вот за это спасибо, три дня не курил»), другому — горсть семечек («Попробуем, какие в Юзовке подсолнухи»), а друзьям — по початку кукурузы, похожей на золотые слитки.

Бойцы встречали подарки веселыми восклицаниями, заглядывали в Ленькин чудо-мешок; тогда-то и увидел Махметка генеральскую шинель.

— Гляди, Ленка генерала плен брал!

Смеясь, Махметка накинул на плечи генеральскую шинель, и в это время из кармана выпал Тонькин подарок — белое холщовое полотенце. Бойцы сразу увидели надпись, вышитую красными нитками, и началась потеха.

— «Кого люблю, тому дарю. Люблю сердечно, дарю навечно», — громко читали бойцы, передавая друг другу полотенце.

— Я же говорил, что он женился! — сказал Хватаймуха.

— Подругу жизни нашел! Ай да шахтер!

Леньке стало неловко, и он погнался за Петром, отнял полотенце и от стыда сунул в мешок.

— Третий неделя стоим, — пожаловался вдруг Махметка, когда разговор перешел на серьезное. — Начальник дежурный больно бюрократ большой. Говорю ему: «Аллах не боишься, Буденный придет». А он отвечает: «До бога высоко, до Буденного далеко, а ты не разыгрывай Тараса Бульбу, а то на губу посажу». Такой несознательный.

— А ты бы ему свою саблю показал.

— Не боится, однако. Сердитый больно...

По всему было заметно, что буденновцы обосновались в тупике прочно и надолго. Эшелон безнадежно застрял между другими составами, точно его не собирались выпускать отсюда. Одиннадцать товарных вагонов с единственным пассажирским стояли без паровоза. Поржавевшие рельсы начали уже зарастать травой.

К пассажирскому вагону был прибит снаружи рукомойник. На кирпичиках варилась еда в котелках. На платформах сушилось белье, надуваясь парусом на ветру.

В штабном вагоне жило «начальство», главным образом бывшие разведчики-буденновцы. Комендантом был взводный из санитарной части, но с ним никто не считался. В почете был повар Антоныч, боец из белорусов по фамилии Антоненко. Это был добряк. Он исполнял обязанности повара, каптенармуса и начсклада.

— А где Сергей? — спросил Ленька, не видевший среди товарищей боевого друга.

— Вона Сергей, плачет, — сказал Махметка и заглянул под вагон, где вниз лицом лежал красноармеец и не то в самом деле плакал, не то спал.

— Почему плачет? — удивился Ленька.

— Олеко Дундича убили под Ровно, — объяснил Махметка.

Новость была печальной. Олеко Дундича любили в буденновской армии за бесстрашный характер. Многому научился у него Сергей Калуга и теперь тяжело переживал потерю друга и командира.

— Кто сказал, что Дундича убили?

— Ока Иванович.

— А он здесь? — изумился Ленька, — Ведь он на Западном фронте?

— Вчера у нас был. Обещался еще раз прийти.

Ленька так поразился и обрадовался этому известию, что в первую минуту не нашелся, что сказать, и молча смотрел на Махметку. Командир Четвертой кавалерийской дивизии армии Буденного Ока Иванович Городовиков был Ленькиным начальником и воспитателем. И если он появился здесь — значит, что-то должно измениться в Ленькиной судьбе, неспроста вызвали с фронта начдива.

Махметка, желая припугнуть товарища, заглянул под вагон и крикнул:

— Сергей, тикай, паровоз идет!

Сергей не спеша вылез, и Ленька не сразу узнал дружка: куда девалась забубённая шевелюра, остригли в лазарете под машинку.

— Здорово, Юзовка!

— Здравствуй, Калуга. Чего застряли здесь?

— Не пускают. Говорят, Западный фронт отходит на второй план. Появился другой, поважнее... Только ведь из нас бойцы липовые: кавалерия без коней, лазаретная команда. А ты никак трубачом заделался? — И Сергей потрогал Ленькину сигналку.

— В лазарете один боец подарил, учусь играть...

Махметка с завистью поглядывал на Ленькины шпоры, наконец не выдержал соблазна и предложил:

— Давай манять шпора!

— Смотря что взамен дашь...

За минутку Махметка сбегал в штабной вагон и вернулся со свертком.

Бойцы с интересом глядели, как Махметка осторожно развертывал газету, точно там была жар-птица. В свертке оказались галифе огненно-красного цвета, и не просто галифе, а «колокольчики» с навесными боками, да еще подшитые кожей на сиденье.

У Леньки загорелись глаза.

— Меняюсь.

— Снимай шпора, — решительно сказал Махметка.

Ленька отстегнул шпоры и, точно не веря, что так легко выменял драгоценную вещь, протянул их Махметке. Тот с жадностью схватил шпоры, будто в них и состояло все счастье. Оба чувствовали себя неловко: каждому казалось, что он обманул товарища.

— Вот возьми зажигалку в придачу, — сказал Ленька.

— Не надо!

— Тогда расческу бери. Алюминиевая...

— Не надо!

Махметка и в самом деле чувствовал себя счастливым: к такой сабле да еще серебряные шпоры!

Ленька примерил галифе: чуть великоваты. Буденновцы щупали сукно, смеясь, хлопали ладонями по кожаному заду.

— К таким галифе да сапожки бы! — сказал Сергей.

Не успели поговорить об этом, как явились сапоги. Их принес Антоныч. Сапожки были аккуратные, мягкие, на кожаной подметке.

— Если ты теперь трубач, носи на здоровье. Трубача должны видеть за версту!

Сергей снял свою кубанку с зеленым верхом и золотым перекрестьем, нахлобучил Леньке на голову.

— Трубача должны видеть за десять верст!

Петро Хватаймуха тоже желал внести свой вклад и откуда-то принес новую трубу.

— Трубача должны видеть за сто верст!

— А теперь сыграй, — сказал Сергей.

— Правда, Ленька, сыграй. Сердце соскучилось по сигналам, — попросил Хватаймуха.

— Здесь город, переполошим всех.

— Скажешь, я разрешил, — пошутил Сергей.

Ленька вскинул трубу, и заулыбались бойцы, узнали знакомый до боли кавалерийский призыв:

— Здорово! А ну еще! — просил Хватаймуха.

Ленька заиграл «Коноводов»:

— Ай да Ленька! — хвалили бойцы, а он сам уже разохотился и трубил под смех товарищей:

2

Можно было подумать, что Ока Иванович Городовиков ожидал Ленькиного сигнала, потому что явился в ту самую минуту, когда заливисто пел горн.

Начальник Четвертой кавалерийской дивизии армии Буденного увидел трубача и остановился руки в боки.

— Что я вижу? — воскликнул он, изображая на лице шутливый испуг. — Архангел в красных галифе коноводов сзывает!

Ленька оборвал сигнал и, радостный, замер с трубой в руке.

— Значит, выжил, Ленька? Не берет нас с тобой ни пуля, ни сабля. А ну, дай поглядеть на тебя. Хорош! Гусар, ей-богу, гусар! А труба твоя очень кстати. «Большой сбор» умеешь играть? Труби вовсю, будет важное сообщение.

Ленька замешкался, вспоминая мелодию сигнала, потом поднял горн, и над станицей зазвучал волнующий призыв:

Оживился эшелон. Не прошло и трех минут, как вдоль вагонов выстроилась длинная шеренга красноармейцев. Никто ими не командовал, сами становились — сказывалась буденновская дисциплина. Ленька последним занял место на правом фланге, где положено стоять трубачу.

Комдив Городовиков, невысокого роста, туго затянутый ремнями и оттого стройный, в знакомой всем буденновцам серой папахе, в красноармейской гимнастерке с орденом Красного Знамени, молча стоял перед строем. Он пощипывал черные усики и слегка усмехался, точно знал заранее, как будут озадачены бойцы его сообщением.

— А вас немало набирается. Пожалуй, не меньше эскадрона будет, а?

— Берите выше, товарищ начдив, — послышался ответ. — Когда мы выезжали из Сальска, не было эскадрона, а пока ехали, обросли добровольцами. Теперь без малого дивизион.

— Добре... — заключил Ока Иванович, а сам продолжал разглядывать бойцов, узнавал ветеранов-буденновцев. — Хватаймуха, ты чего прячешься?

— Загордился Хватаймуха, — послышался чей-то насмешливый голос. — Мы его переименовали в Хватаймясо.

— За что же такое повышение? — спросил Ока Иванович под смех бойцов.

— Порося принес к обеду!

— Ай-ай, как нехорошо! — покачивал головой Городовиков. — Разве можно красть? Надо взять так, чтобы никто не видел. А воровать боже упаси...

Городовиков был уверен, что все обстояло честно и буденновцы не позволят красть. Просто он хотел повеселить бойцов, и те правильно поняли шутку.

Однако смех скоро прекратился. Ока Иванович поднялся на площадку вагона, и бойцы затихли.

— Товарищи красноармейцы! С сегодняшнего дня вы все являетесь бойцами Второй Конной армии... — Городовиков помолчал. — Знаю, что для вас это покажется неожиданным. Ведь вы ехали к друзьям-буденновцам, к своим боевым тачанкам. Но там обойдутся без нас. А здесь образовался новый фронт, более опасный. И мы должны ударить на Врангеля.

Бойцы переглядывались — кто недовольно, кто озорно: на Врангеля значит на Врангеля! Не все ли равно, где бить буржуев!

— Второй Конной армии еще нет, — продолжал Городовиков. — Мы с вами должны ее создать. И тут вы будете моими помощниками, советниками, а если, нужно, и командирами. Вот как обстоят дела, товарищи ветераны-буденновцы.

Несмелое «ура» прокатилось и затихло, потому что Городовиков нахмурился, давая понять, что до победных криков еще далеко.

— Товарищ Ленин просит Красную Армию покончить с Врангелем. Крым — опасное гнездо контрреволюции. Там собралась вся царская нечисть, и они надеются на возврат к старому...

На станции перекликались гудками паровозы, мелодично перезванивались буферами вагоны.

— Буржуазия любыми способами хочет задушить молодую Республику труда. Английский министр лорд Керзон предъявил Советской власти ультиматум. Что же он пишет в своем ультиматуме, чего требует и чем грозит? Прекратить наступление на Западном фронте и не трогать Врангеля. По-ихнему получается: пусть Врангель бьет нас, а мы должны подставлять спину. Он будет вешать рабочих и крестьян, а мы кланяться ему в ноги.

— Не дождется!

— Нехай тикает за границу, к своему Керзону!

На душе у Леньки стало радостно: да ведь это хорошо, что он поедет на юг! Там же Валетка, а на фронте можно встретить Геньку Шатохина — кадет служит теперь у Врангеля!

Махметка стоял рядом. Ленька наклонился к нему и шепнул:

— Поедем?

Махметка ответил одними глазами: «Поедем!»

— Черный барон ищет союзников на земле и на небе, — продолжал Ока Иванович. — Он послал своих гонцов к атаману Семенову, к Махно и Петлюре. Помчались его представители к Вильсону в Америку, к Мильерану во Францию, к буржуям Англии. Врангель говорит, что он с самим дьяволом заключит союз, лишь бы тот был против большевиков. Крымский главковерх приказал привезти из Сербии явленную икону Курской божьей матери..

В шеренге раздался сдержанный смех. Остальные продолжали внимательно слушать.

— Только Врангель не такой дурак, чтобы надеяться на бога...

Низко в небе пролетел над станицей аэроплан. На его крыльях видны были красные звезды. Оглушительно треща пропеллером, аэроплан пронесся над головами бойцов, и все невольно посмотрели в небо. За аэропланом возникло облако белых листков. Кувыркаясь, они медленно опускались к земле. Одна листовка упала позади строя, другая села на плечо соседу, и Ленька схватил ее. Читать было некогда, он лишь увидел первые слова: «От Дона до Буга, от Днепра до Черного моря льется кровь...»

Ленька спрятал листовку за пазуху, решив, что прочитает ее позднее, а сам продолжал слушать Оку Ивановича.

— У Врангеля сильная конница, и почти вся армия состоит из офицеров, люто ненавидящих Советскую власть. А кроме того, буржуи снабдили его танками, аэропланами, броневиками. Для борьбы против конницы врага и создается Вторая Конная армия. И пусть она будет родной сестрой Первой Конной... А теперь можно и «ура», потому что боевой дух нужен красноармейцу, как перец к борщу!

Городовиков переждал, пока утихнет смех, и уже другим, повеселевшим голосом сказал:

— Теперь предоставим слово... — Городовиков поискал глазами: — Где же Антоныч?

— Кашу доваривает!

— Я здесь, товарищ командарм!

— Скажи-ка нам, для чего существует полевая кухня?

— Поднимать боевой дух.

— Правильно. Что у тебя на первое?

— Суп рататуй! — пошутил кто-то из бойцов, и в строю грянул дружный смех.

— А на второе?

— Шрапнель...

— С поросенком!..

Смеялись все, даже раненые соседнего санитарного эшелона, которые выглядывали из окон вагонов.

Скоро к этому эшелону прицепили паровозик, и состав тронулся. Раненые прощально махали руками буденновцам.

— Ничего, завтра и мы в дорогу, — сказал Городовиков.

3

Летний день подходил к концу, хотя солнце еще стояло высоко. Дул жаркий ветер, не приносящий прохлады. Казалось, не только земля, но и небо, выцветшее от зноя, были раскалены. Сухой одуряющий зной шел от рельсов, от каменной щебенки, от просмоленных шпал.

После ужина буденновцы собрались вокруг костра, разложенного на земле у штабного вагона. Костер догорал, потому что котелки уже опустели и лежали в сторонке. Бойцы расположились на тормозных площадках, на горячих рельсах, а то и просто на земле. Каждый старался занять место поближе к командарму.

Ока Иванович сидел на снарядном ящике и прутиком поправлял угольки в костре.

— Не часто бывает так, чтобы командир, озабоченный делами войны, впадал в лирическое настроение. Но именно так случилось в тот душный летний вечер. Сначала Ока Иванович рассказывал о боях под Житомиром и гибели Олеко Дундича. Постепенно разговор перешел на житейские дела, и Ока Иванович стал рассказывать о своем детстве. Бойцы притихли, слушая.

— В детстве я подпаском был. Жили мы в Сальских степях. Семья наша была большая и бедная. Мы бродили с кочевой кибиткой, нанимались работать к богачам. И вот мой хозяин-кулак обещал заплатить за работу тремя новыми овчинами. Подошла осень, и он слово выполнил. Сшила мне мать новенький полушубок. И зафорсил я в нем. Кто из вас бывал в Сальских степях, тот знает, какие они необъятные. Сто верст будешь ехать, ни души не встретишь — одни колючки, бродячие волки да хищные птицы в небе. Однажды, как сейчас помню, пас я стадо баранов. Вижу, дерутся в степи орлы: не то добычу не поделили, не то по другой причине, слетелись и кричат, клюют друг друга. Пригляделся я и понял — не дерутся, а забивают раненого орленка. Бедняга уже крыло по земле волочит, а те бьют его нещадно. Жалко мне стало орленка, и я кинулся на выручку. Бегу, машу руками, кричу, а птицы ноль внимания. Тогда я бросился в гущу драки и накрыл собой орленка. Кинулись хищники на меня и давай рвать полушубок. Один даже в голову клюнул и шапку сбил. Если бы не примчался на помощь мой верный Галсан, орлы меня заклевали бы... Собаке тоже досталось, изорвали Галсану уши и ноздри. А тут подоспели пастухи подняли меня, и я увидел распрекрасный свой полушубок, а вернее — клочья одни. Чабаны сочувствовали: «Ай-ай, орленка спасал, шуба пропал!» Так и не пришлось мне пощеголять в обновке. Опять надел тряпье, как и раньше...

— Товарищ командарм, а что было с орленком? — спросил боец, сидевший на крыше.

— С орленком? — Ока Иванович хитро усмехнулся и ответил не сразу: — Жив остался орленок, в Красной Армии служит, летает с фронта на фронт...

— Как? — не понял боец, что сидел на крыше.

— Так и летает... — сказал Ока Иванович серьезно. — А сбоку сабля колесом...

Бойцы поняли шутку командарма, а Махметка, о котором шла речь, расплылся в улыбке.

— А то еще есть орел, — продолжал Ока Иванович. — Этот всем орлам орел. Как только бросится в атаку, так белые офицеры врассыпную, боятся его, как черти ладана.

— Сергей, про тебя разговор, — обрадовался Махметка. — Это Сергей охотится за офицерами.

Ленька всегда радовался за друзей и сейчас благодарно смотрел на Оку Ивановича: до чего хороший человек комдив, для каждого найдет хорошее словцо! Гордился Ленька, что многое в его жизни сходилось с жизнью командарма: оба бедняки, оба побывали под расстрелом. У обоих по маузеру. Правда, нет у Леньки ордена Красного Знамени. Зато таких галифе нет ни у кого на свете!

Время было уже позднее, но никому не хотелось расходиться.

— А ну, трубач, покажи свое уменье, — обратился Ока Иванович к Леньке. — Во время отбоя какой сигнал?

— «Вечерняя заря», — догадался Ленька.

— Труби, а мы послушаем.

Ленька отошел в сторонку и заиграл торжественно и певуче:

4

Сумерки постепенно синели, вступала в своя права южная ночь. Еще пылала заря на западе, медленно угасая. Воробьи в тополях угомонились. Вдали перекликались рожки стрелочников. Но вот все небо от края до края замерцало звездами.

С крыши вагона, где устроились на ночлег Ленькины друзья-разведчики, было видно все небо. Неизъяснимо прекрасным казался звездный купол.

— Эх, красота какая! — мечтательно произнес Сережка, глядя вверх. — В наших краях такого не бывает. Звезды-то какие крупные, хоть в шапку собирай.

— А кто скажет, сколько на небе звезд? — послышался голос повара Антоныча, который, кряхтя, взобрался на крышу и стелил себе постель.

— Девять тысяч двести тридцать два звезда, — не задумываясь, выпалил Махметка.

— Быстро сосчитал.

— Проверяй, если не веришь. — И Махметка засмеялся, довольный, что поставил приятеля в трудное положение.

— Считай сам, а я посплю, — миролюбиво сказал Антоныч, укладываясь поудобнее.

— А все-таки, братва, хорошо жить на свете, — продолжал мечтать Сережка. — Вот разобьем буржуев, еще лучше будет. Хотите, расскажу вам про будущую жизнь?

Ленька лежал, подложив под голову руки, и смотрел на звезды.

Махметка докурил цигарку, бросил с крыши окурок и плюнул ему вдогонку.

— Заливай пуля, Сергей, бреши складно.

— Есть на свете одна книга, которую, если бы я мог, заделал в золотую раму.

— Икона, что ль? — спросил Махметка.

— Книга.

— А почему золото?

— Книга сильно драгоценная. Написал ее ученый монах Кампанелла. Сам он в бога не верил и был очень умный. Жил тогда в Италии папа римский, отпетый гад и палач: людей живыми на кострах сжигал. Давно это было, лет триста назад.

— За что людей сжигал?

— За безбожие... Кампанелла тоже перенес за свою книгу великие муки. Тридцать лет папа держал его в подземелье, погреб такой, назывался «крокодилова яма». Темно там было, как в могиле, а грязь доходила до колен — ни сесть, ни лечь. Но этого мало; Кампанелла был прикован цепями к стене. Попы требовали: «Отрекись от своей книги». А он отвечал: «Умру, не отрекусь». Тогда его привязали за руки и за ноги к четырем столбам и стали сажать на кол — такую жуткую казнь придумал папа римский.

— Что за книга, почему за нее так мучили? — удивился Махметка.

— Про коммунизм эта книга, про будущую жизнь, — ответил Сергей и стал объяснять: — Кампанелла задумался: почему так получается, что во все времена плохо живется трудовому люду, а хорошо бездельникам? И тогда он сделал открытие, что во всем виновата частная собственность. В самом деле, куда ни погляди — плодородные нивы, а миллионы бедняков голодают. Роскошные дворцы стоят пустыми, а в глиняных мазанках нету места, куда положить тюфяк. Вокруг паразита-богача крутятся десять лекарей, хотя он здоров, как бык. А дети бедняков мрут от болезней без врачебной помощи. Или взять ученье. Если ты богатый, то будь хоть дурак дураком, за тобой ходят учителя и гувернантки. А народ остается неграмотным и вместо подписи ставит крестики.

— Потому и деремся с буржуями, чтобы этого не было, — сказал Ленька.

— Тогда придумал Кампанелла разбить цепи рабства и построить государство под названием «Город Солнца», чтобы в этом государстве все было общим и навсегда исчезли зависть, пороки, измены...

Сергей так горячо рассказывал, что сам волновался. Он раже приподнялся на локте. Разведчики тоже притихли. Махметка и тот угомонился и больше не шутил.

— ...И заживут в том государстве люди дружной семьей, станут звать друг друга братьями, старших — отцом и матерью. Жить все будут в больших, светлых домах и все вместе обедать. По одну сторону — женщины в красивых одеждах. По другую — мужчины. А подавать должны дети, тоже нарядно одетые, а во время еды музыка играет...

Рядом с Сергеем послышался негромкий храп.

— Музыка заиграл... — сказал Махметка и толкнул Антоныча.

— Не трожь, нехай спит, — сказал Ленька. — Рассказывай дальше, Сергей.

— Труд в том городе Коммуны будет приносить радость и счастье, и каждый человек выберет себе работу по душе и таланту. И чтобы рабочий день продолжался четыре часа. Остальное время люди займутся науками или играми, для развития телесных мускулов, по-нашему, значит, гимнастика. Люди тогда будут жить до ста лет и даже до двухсот.

— Ничего себе! — не удержался от восклицания Махметка, а Ленька замахнулся на него.

— Дождешься ты у меня сегодня!..

— В том государстве Коммуне детей будут любить не потому, что они наследники нажитого отцовского богатства. И никто не пойдет на преступление, чтобы получить для сына выгодную должность или копить для него деньги. Только за честность и за труд будут любить детей, за верность народу и государству.

Такие рассказы Ленька мог слушать до утра. Если речь шла о Коммуне, он не мог оставаться спокойным и слушал доверчиво и жадно. Вот так же и Васька мечтал о будущей жизни. Здорово все сходится у Васьки и у Кампанеллы.

А Сергей продолжал рассказывать увлеченно, и уже, наверно, сам не замечал, где говорил о Кампанелле, а где свое прибавлял.

— ...А еще, писал Кампанелла, не будет в том Городе Солнца некрасивых людей. Игры на природе разовьют тело, придадут коже здоровый цвет. Особенно красивыми будут женщины — стройными, сильными, выносливыми. И они сами будут побивать камнями тех женщин, которые искусственно себя приукрашивают — румянят щеки, подводят ресницы или носят обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше, а заместо этого приносят вред своему телу и калечат потомство... Или есть любители играть в карты: сгорбятся над столом и сидят целый день... В Городе Солнца такие сидячие игры будут запрещаться. Хочешь играть — бери мяч, бегай, борись, стреляй из лука в цель, словом, чтобы польза была развитию тела. Вот как разумно и красиво будут жить люди...

Понемногу светало, замолк перезвон буферов, и только где-то далеко пел рожок стрелочника. Спал большой город от края до края, а Сережка все рассказывал о той манящей жизни в будущем и закончил словами, прозвучавшими сурово и твердо:

— Замучили Кампанеллу за его мечту. Умирая, он сказал вещие слова. «Все равно, — говорит, — через борьбу, тюрьмы и пытки придет человечество к светлой Коммуне...»

Махметка спал. Звезды в небе уже не казались голубоватыми, как ночью, а золотыми. Хорошо мечтал Сережка о Коммуне. Что-то вечное было в его словах, как в этих далеких мерцающих вселенных мирах.

Скоро и Сергей умолк, один Ленька не мог уснуть и смотрел на притихшую станцию. Он видел блестевшие рельсы. Светлые дороги уходили вдаль, точно в будущую жизнь, о которой рассказывал Сергей... «Иди, Ленька, дальше в путь, — вспомнились слова Сиротки. — Иди, потому что революция не кончилась и за нее еще долго надо биться...»

5

С появлением в Харькове Оки Ивановича жизнь буденновцев пошла веселее. Бойцы уже не томились бездельем, Приходилось бегать по городу с поручениями. Городовиков старался раздобыть что только можно для будущей армии: где сотню кавалерийских седел, где мешок сахару, ящик подков, повозку фуража. Бывший буденновский эшелон обрастал новыми вагонами с амуницией и снаряжением.

Бойцы со случайных пайков, с сушеной воблы и прогорклой крупы перешли на щедрое довольствие, какое только было возможно в то суровое время. Повар Антоныч развернул свои кулинарные способности: из одной коняги ухитрялся приготовить и добрый суп, и перловую кашу с мясом для целого дивизиона со службами.

Держалась небывалая жара, горячий ветер поднимал облака пыли, и она оседала на тополя, на кусты желтой акации. У бассейнов стояли очереди за водой, не было хлеба. И все-таки в городе кипела жизнь. Призывные пункты атаковали добровольцы. То и дело по Сумской, Екатеринославской и Мироносицкой проходили с песнями отряды комсомольской молодежи с винтовками на плече.

Сто потов сходило с Леньки, пока он вместе с друзьями метался по городу со всякими поручениями. Если удавалось что-нибудь раздобыть в местном гарнизоне, тащил на себе через весь город, терпел, но был доволен: прибавлялись запасы, бойцы трудились не напрасно.

В городе всюду пестрели лозунги, призывающие к борьбе с Врангелем. Ленька любил рассматривать плакаты. Особенно понравился ему рисунок в стеклянной витрине на Сумской. С горы мчится красный всадник, в руках — длиннющая пика, а на ней, как жуки на булавке, нанизаны белогвардейские генералы: Колчак, Юденич, Деникин. И лишь один маленький человечек-козявка с надписью: «Врангель» замахнулся на всадника саблей. Смешным и жалким выглядел черный барон перед грозным кавалеристом-великаном.

Хороший плакат, ничего не скажешь! Только Ленька нарисовал бы по-своему: слетелись отовсюду стервятники — Пилсудский, Керзон, Ллойд Джордж — и напали на молодого сильного орленка. А у него гордая надпись на груди: «РСФСР». Хотят хищники заклевать орленка, да не получается. Расправил он могучие крылья и р-раз! — пух и перья летят. Два! — и кубарем закувыркался лорд Керзон. Всех победил бы красный орленок на Ленькином плакате!

Буденновский эшелон стали выводить на главный путь. Подошел маневровый паровозик — грязный, с заплатками на боках, и стал перегонять вагоны взад-вперед. Наконец он вытащил длинный состав из тупика. Вереница вагонов, готовясь в дальний путь, подкатила к перрону вокзала.

На смену маневровому паровозу пришел новенький, блестевший свежей покраской большой и сильный паровоз. Он весь был расписан лозунгами и рисунками. Спереди — большая красная звезда, а по тендеру надпись: «Да здравствует коммунизм во всем мире и дорогой Ильич, руководитель его!»

6

Бывают же неожиданности: перед отправлением Ленька столкнулся на вокзале с Тонькой. Сначала подумал, что обознался, — слишком невероятной казалась эта встреча. Но это была Тонька. Коротко подстриженная, в Абдулкиной кепке, в красной блузке, сшитой из генеральской подкладки, с фанерным баульчиком в руках, она растерянно оглядывалась по сторонам. Ее толкали, а она хмурила лоб, точно соображала, что делать и куда идти.

Все еще не веря своим глазам, Ленька окликнул:

— Тоня!

Девочка вздрогнула, всмотрелась и заулыбалась:

— Ой, Леня, чи я тебя бачу?

— Меня, а ты куда собралась?

— На рабфак еду... Аж в Москву.

— Гляди-ка... — удивился Ленька. — Кто же тебя послал?

— Райком.

— А ты разве комсомолка?

— Теперь да, — серьезно и с чувством гордости ответила девочка.

— Ишь ты!..

— А ты думал, что только вам, мужчинам, можно, а нам, женщинам, нельзя? — с озорной улыбкой проговорила Тонька и вдруг погрустнела: — Мама у нас умерла...

— Жалко, — посочувствовал Ленька. — А где Абдулка?

— На заводе работает молотобойцем. Бронепоезд клепают. А ночью с винтовкой на посту дежурит. А ты почему на фронт не уехал?

— Судьба переменилась: едем Врангеля бить.

— Лень, возьми меня с собой, — доверчиво попросила Тонька.

— Вот еще выдумала. Ты же учиться едешь.

— Возьми, я умею раненых перевязывать.

— Нельзя. Война по шутка...

— Подумаешь, герой! — вдруг обиделась Тонька. — А я все равно пойду воевать. Партизанкой заделаюсь, и никто меня не узнает. Наряжусь цыганкой и стану дурачить белогвардейцев, гадать им на картах: «В огне не сгоришь, соколик, в воде не утонешь...» А сама буду подсматривать, где у них оружие.

— Думаешь, это просто: подошел и посмотрел. Ладно, бросим об этом разговор... Как там ребята поживают?

— После твоего отъезда все подались в райком. Уча стал требовать, чтобы его взяли на фронт. Ему ответили: «Инвалидов не берем». — «Эге, я такой инвалид, что лучше вас воевать буду!» И настоял: взяли его рассыльным в городской военкомат. Теперь в шинели на велосипеде разъезжает, одной ногой педаль крутит, да так, что на лошади не догонишь. Валетка твой жив-здоров. Я нарочно бегала проведать. Узнал меня и не хотел отходить. Даже слезы на глазах у него выступили. Ей-богу, не вру...

Вдоль эшелона бодро шагал Ока Иванович рядом с незнакомым командиром. Он заметил Леньку и остановился.

— Ефим Афанасьевич, ну ты посмотри: в каждом городе у этого парня зазноба...

— Отчаянная голова! — сказал незнакомый командир.

— Так-то оно так, да только и отчаянную голову можно потерять.

Ленька чувствовал себя неловко и делал вид, будто ничего не слыхал.

— Кто это? — шепотом спросила у него Тонька.

— Командарм Второй Конной, Ока Иванович Городовиков.

Тонька хихикнула.

— Ты чего? — строго спросил Ленька, обидевшись.

— Маленький какой...

— Не маленький, а низкого роста, — недовольно проговорил Ленька. — Маленький, да удаленький. Знаешь, как он шашкой орудует? Никто с ним сравниться не может. Один только Семен Михайлович...

Вдали вспыхнул зеленый глаз семафора. Бойцы засуетились у вагонов. Тонька погрустнела: не успели увидеться — и опять расставанье...

— Землянку твою я на щепку закрыла... Тетя Матрена еще не вернулась.

Не зная, как выразить свою нежность, Тонька притронулась к руке друга, погладила ее и застеснялась нечаянной ласки. Потом она что-то вспомнила, открыла баул и вынула круглое зеркальце с женской головкой.

— Возьми.

— Зачем оно мне?

— Бери же...

— Ты меня и так задарила... Ну что я с зеркалом буду делать?

— Глянешь и меня вспомнишь...

— Прощай, Тоня! Может, еще свидимся.

— Ленка, цалуй невеста, поехали! — послышался голос Махметки.

Вагоны тронулись. Ленька на ходу ухватился за железную скобу, и его втащили друзья.

Кто-то затянул песню, другой заиграл на расческе, третий размахивал буденовкой. А Тонька стояла на перроне с баульчиком, улыбалась сквозь слезы и махала рукой.

Скоро поезд скрылся вдали.