Часть первая.

Тревога

Глава первая.

Ленька с того света

1

Никогда так буйно не цвели донецкие степи, как в ту весну. Обильные снега сошли дружно, солнце пригрело землю, и степи зацвела торопливо и радостно.

На сколько хватал глаз покачивались над шелковистым ковылем лиловые шалфеи, золотистый горицвет. Весело цвело девичье счастье — любистик, выглядывал из травы болиголов и щедро благоухал пьянящий аромат ладана.

Спокойно раскинулись под синим небом неоглядные степи, словно и не было никакой войны и никогда не было на земле смерти. Только если пойти напрямик через балки и курганы, можно было поднять в траве поржавевшую каску с одноглавым орлом и нерусской надписью: «Deutschland, Deutschland über alles!»{1}, обломок сабли с красивой резьбой по эфесу, а где-нибудь в канаве у дороги — белый череп. Ои лежит, глядя в небо пустыми глазницами, а в пробоину над бровью пророс кустик травы. Деловито ползет по темени муравей, жужжит золотой шмель, а череп лежит среди цветов, чистый, добела промытый дождями, и новая жизнь торжествует вокруг.

Сколько уже лет в этих степях горели каты, и земля оглохла от грома орудий. Сверкали на солнце скрещенные сабли, и кони метались по степи без всадников.

Украина, край полуденный, столько видела ты горя, столько впитала крови и слез!..

2

В ту весну по степной дороге ехал одинокий всадник. Неподседланная молодая лошадка шагала неторопливо, как видно, долог был путь. Всадник беззаботно насвистывал песенку и время от времени поторапливал конягу, причмокивая губами и дергая веревочными поводьями.

Вид у всадника был залихватский: на плечах генеральская шинель с медными пуговицами и выдавленными на них двуглавыми орлами. Рукава были так велики, что собирались в гармошку. На голове красовалась буденовка, сбитая на затылок так, что звезда смотрела в небо. Буденовка выглядела потрепанной и засаленной: как видно, служила хозяину и шапкой, и подушкой, а может быть, и полотенцем. На солдатских ботинках с обмотками позванивали серебряные, не иначе тоже генеральские, шпоры. Грозный маузер в деревянной кобуре был надет поверх шинели и придавал ему вид бывалого кавалериста.

Солнце вставало над степью, и первые лучи ослепительными бликами играли на медной трубе, болтавшейся за спиной всадника. Не поймешь: генерал не генерал, красноармеец, не красноармеец, а поди-ка, сунься — вон какой грозный у него вид!

Ничто не будило тишины раннего утра. Лишь звенели в небесной синеве невидимые жаворонки да всхрапывал конь, мотая на ходу головой.

Скоро на дороге показалась бричка, запряженная круторогими волами. В бричке сидел дед в соломенной шляпе, а рядом миловидная девочка, повязанная ситцевым платком.

Увидев людей, всадник пришпорил коня, натянул повод и чертом завертелся вокруг брички, заскакивая то с одной, то с другой стороны.

— Бог помощь, дедушка, откудова путь держишь?

— С села Семеновки.

— А до Юзовки далеко?

— Та ни. Вон за той могилой, прямочки.

— Ну как вы здесь живете? — весело спросил всадник.

— Слава богу...

— А я с войны еду. Лупили эксплуататоров и всякую гидру. Скинули всех в море: и Деникина и Шкуро.

— То добре... — неопределенно отозвался дед.

Всадник продолжал вертеться на коне. Чувствовалось, что ему не терпелось поговорить, да и черноокая не спускала с него зачарованных глаз.

— Теперь живи, дедусь, ничего не бойся, — говорил он весело. — Бери власть в свои руки и сей хлеб, а мы, рабочие, поможем вам, бедным селянам.

— Спасибо на добром слове.

— Ну, пока всего хорошего, бывайте здоровы!

— С богом, сынку...

Дед, обернувшись, долго с удивлением смотрел вслед верховому, потом ударил палкой вола, и бричка тронулась дальше.

Всадник влетел на вершину степного кургана. В синей дали, точно видение, возникла островерхая черная гора — террикон угольной шахты. Волнуясь, кавалерист встал ногами на спину лошади, чтобы дальше видеть, снял с головы буденовку и замахал ею над головой.

— Э-гей!., — закричал он так громко, что птицы испуганно вспорхнули.

Радость всадника словно передалась коню, и он призывно заржал, ударил копытом землю.

Справа от дороги в неглубокой балке поблескивала на солнце степная криница. Всадник повернул коня и рысью поскакал с косогора.

Возле ручейка, где цвело множество красных и желтых тюльпанов, он спешился, сбросил шинель и, пока лошадка пила воду, умылся, вытер лицо подкладкой буденовки и пригладил белесый чуб. Потом он украсил тюльпанами буденовку, гриву коня. И лишь тогда снова сел верхом и двинулся дальше.

Террикон приближался. Показались заводские трубы, заблестел купол городской церкви с крестом. Шахтерский городок манил к себе, как мираж, и всадник смотрел и смотрел вперед, точно боялся, что мираж исчезнет. Он нетерпеливо дергал поводья, но буланый устал или капризничал: скакать не захотел.

Скоро потянулись белые мазанки с земляными крышами, густо заросшими травой, низкие заборы, сложенные из обломков степного камня. Улочки были узенькие — три шага от забора к забору. На одной из них женщина в платочке белила хату.

Поравнявшись, всадник приподнял украшенную цветами буденовку.

— Бог помощь, тетенька. Попить водички не найдется?

Женщина зачерпнула в сенцах кружку воды и поднесла. Руки у нее по локоть были в засохших белых крапинках глины. Ласково глядя на веселого вояку, она спросила:

— Откуда едешь, такой красивый? Жениться, что ли, собрался?

— Из лазарета, мамаша, домой еду на побывку.

Женщина с сочувствием спросила:

— Сколько же тебе лет, если уже на войне добывал?

— Эге, мамаша. Я три раза раненный: два навылет, а третий вот саблей.

Женщина горестно поджала губы и закачала головой:

— Сыночек, да ты совсем дитё, а уже порубанный.

— До свадьбы заживет. Зато теперь наша власть, и, как в песне говорится: воспрянет род людской.

— Милый мой, да ты отца с матерью напугаешь ранами.

Кружка стукнулась о зубы, рука опустилась.

— Отца-мать на базаре не купишь, тетенька... Благодарствую за водичку... Ты, я вижу, сама немало горя видела. Только не горюй, мамаша. Теперь новая жизнь начнется.

— Дай бог... — печально отозвалась женщина.

— Хорошая жизнь придет. И ты, может быть, последний раз свою хату белишь.

— Почему так, сыночек?

— В правительство тебя пошлем. Товарищ Ленин сказал, чтобы каждый умел управлять государством. Будешь законы писать. Так и говори людям. А если спросят, откуда узнала, скажи — буденновец объявил. Поняла? Ну, всего тебе хорошего, мамаша.

— В час добрый, детка, — проговорила женщина, и глаза ее заблестели от слез.

Чем ближе было к центру города, тем заметнее менялся его облик. Уже попадались каменные двухэтажные дома с черепичными крышами. Потянулась булыжная мостовая, ухабистая, поросшая травой.

Прежде чем выехать на главную улицу, которая по-юзовски называлась Первой линией, всадник придержал коня, поправил увядающие тюльпаны на шапке и, приняв важную осанку, поехал дальше.

На Первой линии тротуары были выстланы квадратными каменными плитами, которые лопнули и горбатились. Улица лежала седловиной и дальним концом упиралась в завод. Но не дымили закопченные трубы. Завод не работал, и все вокруг было запущено, грязно. Только белые акации в весеннем цвету украшали городок. От пряного аромата сладко кружилась голова.

Лошадь цокала копытами по булыжной мостовой, а буденновец пытливо вглядывался в лица прохожих, останавливал коня и спрашивал:

— А как тут, будьте добры, проехать на улицу Нахаловку?

Ему объясняли. С серьезным видом он кивал головой:

— Благодарствую.

И ехал дальше, усмехаясь про себя: уж кто-кто, а он с завязанными глазами найдет родную Нахаловку, только завернуть за угол и ехать вниз, к речке Кальмвус. Но всадник не спешил, наслаждался видом города своего детства...

Против Сенного базара, вдоль тротуара, расселись торговки семечками. Под развесистой акацией сидела девочка в длинном, до пят, цветастом платье. Перед ней на табуретке были разложены самодельные сладости — петушки на палочках. Мухи осаждали товар и саму торговку, донимали лохматую собаку, дремавшую тут же. Собака клацала зубами, ловя мух, а девочка о чем-то задумалась, глядя на свои дешевые угощения.

Буденновец остановил коня и, не отрываясь, смотрел на маленькую торговку, потом усмехнулся и спросил:

— Почем петушки с мухами?

— Пятьсот тыщ... — машинально ответила она, и лишь тогда до нее дошел оскорбительный смысл вопроса.

Она сердито вскинула на всадника большие черные глаза, чтобы отбрить нахала, но вместо этого замерла с открытым ртом.

Всадник сидел подбоченясь, играя серебряной шпорой и выставив наперед устрашающую кобуру маузера.

Девочка вскочила, опрокинула табуретку с петушками и бросилась наутек. Лохматая собака, не поняв, что случилось, тоже подхватилась, гавкнула на ходу и помчалась за хозяйкой.

— Тонька! Чего ты спуталась? Это я!

Девочка бежала, путаясь в длинной юбке, падала и снова поднималась.

— Малахольная... — растерянно произнес всадник, пришпорил коня и поехал следом.

На углу окраинной улочки он остановил коня и молча глядел на корявые глиняные хатки, на тесные дворики, заросшие лебедой, и глаза его влажнели от непрошеных слез. Вон как сгорбилась от старости родная землянка, накренился, ушел в землю ветхий сарай. На улице ни души. Чья-то курица копалась у забора, разгребая жужелицу, и, как прежде, цвела белоснежными гроздьями старая акация...

Но вот со двора рыжего Илюхи показалась стая встревоженных ребят. Они таращили глаза на незнакомого всадника и готовы были броситься врассыпную при первом знаке опасности.

Левой рукой Илюха поддерживал спадающие штаны, а правой ухватился за скобу калитки; его не обманешь: миг — и спрячется во дворе.

— Здорово, Илюха! — приветствовал его гость и помахал рукой.

Рыжий молчал, глядя исподлобья, потом сказал:

— Я с покойником не разговариваю.

— Чудак... Гляди, я живой.

— Сатана кем угодно может прикинуться.

Всадник рассмеялся, подбоченяеь, даже лошадь замотала головой, будто и ей сделалось смешно.

— Неужели не узнаешь, Илюха? Я Ленька Устинов, твой сосед.

Рыжий ответил угрюмо:

— Может, сосед, а может, его душа на коне... Твоя могила в степу, поезжай, посмотри.

— Меня убить нелегко, — отозвался приезжий. — Я заговоренный: меня ни пуля, ни сабля не берет. Не веришь? Пойди пощупай.

Ребятишки, смелея, вылезали отовсюду, со страхом и любопытством прислушивались к разговору Илюхи с незнакомцем.

Потом появились ребята постарше. Их вела за собой Тонька и на ходу клялась:

— Чтоб мне провалиться! Своими глазами видела: ...левольверт спереди, а на голове тюльпаны. И сам смеется...

— Сейчас разберемся, — говорил мальчишка-инвалид, бойко переставляя колченогий костыль.

— Икону возьмите, — посоветовал Илюха, — сатана иконы боится.

— Мой костыль лучше всякой иконы, — отвечал Уча, приближаясь к всаднику. — А ну, говори, кто такой?

Буденновец с улыбкой смотрел на подходившего гречонка Учу. Неужели и он не узнает?

— Постойте... Да это же Ленька. — Уча обернулся к своим и воскликнул: — Пацаны, это Ленька!.. Здорово, нечистая сила! Откуда ты взялся?

— С неба, — пошутил Ленька и, наклонившись с лошади, пожал руку товарищу.

Тонька глядела издали и не верила. Неужели на самом деле это Ленька Устинов — белобрысый мальчишки, что когда-то хотел украсть ее, отнести в мешке на берег речки Кальмиус, там обвенчаться и жить в шалаше?

Тонька сделала два неуверенных шага и, все еще сомневаясь, спросила:

— Леня, неужели ты?

— Я.

— Тебя же убили.

— Как видишь, живой, — весело сказал Ленька, потом задумался и добавил с грустью: — Это Вася наш; убитый. Нема его больше на свете... — И Ленька потянул с головы буденовку.

Ребята тоже обнажили головы.

— Скажите, хлопцы, — спросил Ленька, — чи живы Анасим Иванович и тетя Матрена?

Мальчишки загалдели, а Уча ответил за всех:

— Анисима Ивановича замучили беляки: привязали веревкой до брички и волокли по улице. Тетя Матрена кое-как пережила зиму, а потом заперла хату и уехала в Мариуполь: кто-то сказал ей, что видели Анисима Ивановича в тюрьме. Уже месяц, как ее нема, землянка пустая стоит.

Подошел брат Тоньки Абдулка и сиросил:

— Леня, а меня не узнаешь?

— Узнаю, Здорово, Абдулка.

— А нам сказали, что ты вместе с Васькой погиб и что ваша могилка в степу за Кальмиусом. Мы за ней смотрам, обкапываем, цветы посадили...

Ленька тронул коня, и толпа ребятишек устремилась за ним. Самые маленькие, забегая вперед, кричали под яростный лай собак:

— Выходите! Ленька с того света вернулся!

Возле землянки с крохотным оконцем буденновец остановил коня, спрыгнул на землю и, придерживая увесистый маузер, как придерживают кавалеристы шашку, вошел в тесный дворик. Ребята с улицы прильнули к щелям, смотрели, что будет дальше.

Совсем вросла в землю саманная хибарка, та, что приютила когда-то Леньку. Его отца белые сожгли в коксовой печи, мать зарубили. Остался он один-одинешенек, и тогда взял его к себе Анисим Иванович — Васькин отец. Стали они с Васькой жить вместе, как два брата: спали на одном пиджаке, другим укрывались...

С болью и нежностью оглядывал Ленька знакомый дворик: когда-то вот здесь они играли с Васькой в патроны... Покосилась от старости печная труба. Ленька открыл дверь землянки, и на него пахнуло сыростью и «пустотой.

Когда Ленька снова вышел за калитку, ребята с сочувствием глядели на него. Абдулка и Уча услужливо держали под уздцы лошадь. Тонька гладила бархатистую теплую морду коня. Буланый перебирал губами и нюхал ее ладонь — искал хлеб. Ленька взял поводья и сел на коня. Ребята почтительно отошли в сторонку.

— Поехали, Валетка, — сказал он и погладил ладонью шею лошади. — Трогай вперед, поглядим, где там наша могилка.

Ехал не спеша, чтобы ребята не отставали. Разговор не прерывался, перескакивая с одного на другое.

— Лень, твоего коня Валеткой зовут?

— Это я назвал в честь Васькиной лошади. Помните, были у него Валетка и Стрепет, что сгорели под землей?

— Выходит, как будто Валетка живой остался.

— Живой, — с гордостью проговорил Ленька и снова ласково, потрепал коня по лоснящейся шее.

— Значит, ты в кавалерии служишь?

— В Первой Конной... Только пока я в лазарете лежал, моя армия ушла на Западный фронт...

— В лазарете лежал? Ранетый? — с испугом спросила Тонька.

— Так точно, ваша благородия, — пошутил буденновец, глядя на нее с коня, как с неба.

— Кто ж тебя ранил?

Улыбка сошла с лица Леньки.

— На войне разве знаешь, кто тебя ранит?.. Только на этот раз ты права, Тоня, есть человек виноватый.

— Кто?

— Кадета Шатохина, помещичьего сына, помните?

— Еще бы не помнить, гада, — сказал Уча.

— И я его, хлопцы, не забуду, — сказал Ленька, — долго буду помнить.

— Почему, Леня, что он тебе сделал?

— Расстреливал... Собственной рукой...

— Не ври, — прошептал пораженный Уча.

— Правду говорю.

— Как же это?

— После расскажу. Сперва хочу Васькину могилу поглядеть. Ведь он у меня на руках умирал...

— Выходит, Ваську убили, а тебя нет? — недоверчиво хмыкнул Илюха.

Он шел со всеми вместе, но держался подальше: кто знает, а вдруг в самом деле Ленька не Ленька, а нечистая сила? Не зря тюльпанами шапку украсил: маскируется...

— Забыл кадет, как мы его войску расколошматили? — продолжал между тем Уча. — Помнишь, как Васька его за ногу с лошади стащил?

— И шашку генеральскую отняли, — засмеялся Абдулка.

Под горой показалась петлистая речка Кальмиус, мелкая, синяя, до последней камышинки родная. Она тоже была подругой детства, текла в зеленых берегах, и точно не вода струилась в ней, а кровь и сиротские Ленькины слезы...

— Вон твоя могилка, видишь? — Илюха указал на другой берег, за речкой.

— Сейчас поглядим...

Валетка, прежде чем переходить вброд, недоверчиво понюхал воду, осторожно ступил передней ногой в прибрежные камыши и тогда только вошел в речку. На середине Ленька отпустил повод, давая коню напиться. Ребятишки обступили Валетку и смотрели, как он пьет, раздувая ноздрями круги на воде. Когда конь поднимал голову, с бархатных губ падали в воду капельки.

Выбравшись на другой берег, ребята побежали к невысокому степному холму.

Ленька спешился и, держа в поводу лошадь, подошел к ребятам. Холмик был окаймлен частоколом позеленевших, едва заметных в траве патронных гильз: сразу видно, мальчишки постарались. Они, видно, и выцарапали надпись на камне:

«ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ ЮНЫЕ ГЕРОИ ДОНБАССА ВАСЯ РУДНЕВ И ЛЕНЯ УСТИНОВ, ПОГИБШИЕ ЗА СВОБОДУ».

Ленька стоял над своей могилой, а ребята молчали, потрясенные встречей друзей, из которых один остался жив, хотя тоже мог лежать в этой могиле.

Молчал и Ленька. Сейчас его мысли были далеко, в той темной осенней ночи, когда они с Васькой переходили здесь линию фронта...

Тогда над степью бушевала гроза. Сабли молний сверкали сквозь завесу дождя. Спрятались ребята вон в той ложбине, а может быть, за тем бугром, что зарос полынью. Пули свистели над головой. Васю ранило, но он пытался подняться. «Думаешь, не встану?» — как-то сердито, с обидой сказал он и встал, ища рукой опору. «Идем, Ленька, я буду за тебя Держаться. Идем, приказ надо передать, а то наших побьют...» Ой как страшно было Леньке в той темной степи. Васька тяжело дышал, умирая, а потом последний раз приподнялся и хрипло, со злостью сказал: «Ты думаешь, я помру?. Думаешь, помру, да?» Он напряг последние силы и встал, сделал два шага и упал... Уже и вспомнить трудно, как потом нашел Ленька красноармейцев и передал приказ. Все это было здесь, было...

Стоя поодаль, ребята с сочувствием следили за Ленькой. А он глухо проговорил, обращаясь к могильному холму: Здравствуй, Вася...» — и умолк, не в силах продолжать. Слышно было, как всхлипнула Тонька. А Уча нахмурил брови.

На степной могиле качались синие цветы, точно синие свечи. Кружились, гудели пчелы. В кустах барвинка пел соловей, а в голубом небе звенели жаворонки.

Тонька ушла от ребят в степь и скоро вернулась с охапкой полевых маков. Все расступились, и она усыпала цветами могильный холм.

Тогда Уча поискал в траве и поднял осколок кремня. Он с веселой яростью зачеркнул на камне имя Леньки и приписал:

ЖИВОЙ ОСТАЛСЯ.

— Кончится война, сложим здесь памятник, — в спокойной задумчивости сказал Ленька.

— Сложим, — подтвердил Уча, — здесь и поставим, чтобы видно было на всю степь.

Ребята согласно кивнули головами.

3

В тесном дворике Анисима Ивановича Ленька привязал коня к сараю, ребятишки нарвали свежей травы, и Валетка, смачно похрустывая, зарывался мордой в пахучий корм, жмурил глаза от удовольствия.

Ребята расселись в кружок, и Уча попросил:

— Ну, Леня, теперь рассказывай, как ты на войне был.

Тонька взобралась на бочку и притихла там, свесив ноги. Илюха улегся животом на землю, подпер кулаками щеки.

Ребята уставились Леньке в рот, ожидая необычайных рассказов.

Не спеша Ленька отстегнул маузер, снял генеральскую шинель на ярко-красной шелковой подкладке и повесил на сук. Илюха глаза вылупил от зависти.

— Где ты такую шинель взял?

— С генерала сняли.

— С Деникина?

— Нет. Деникин убежал, уплыл на пароходе аж в Константинополь. Наши стреляли вдогонку, да жалко, не попали.

В Ленькином дворике собралось столько народу, что сесть было негде. Сам хозяин устроился на ящике, а маузер положил на колени, чтобы ребятишки не баловались. Он заметил в сторонке двух незнакомых пацанов, как видно братьев, — уж очень были похожи один на другого. Они сиротливо стояли у калитки, не решаясь подойти ближе. Один был постарше, другой — лет девяти, худенький, в ситцевой рубашонке. Скоро, однако, старший освоился и подошел к Леньке, потрогал пальцем сигнальную трубу и спросил:

— На музыке играешь?

— Сигналка это. В атаку бойцов поднимать, — объяснил Ленька.

— Как поднимать?

— Звуками сигнальной трубы.

— Понятно, — сказал мальчишка, а сам уже тянулся рукой к маузеру. — Можно стрельнуть?

— Глянь, какой бедовый! — усмехнулся Ленька и строго добавил: — Нельзя. Это воинское оружие, а не игрушка...

— Барабан, чего пристал? — крикнул Уча. — А ну, киш отсюда!

— Чьи это пацаны? — с интересом спросил Ленька.

— Братья Барабановы: Илюшка и Ванька. Возле глея{2} живут, — объяснил Уча. — Ихний отец к Ленину ездил.

При этих словах все ребята посмотрели на братьев. Ленька подозвал младшего, Илюшку, и усадил рядом.

— Говоришь, отец к Ленину ездил?

— Ага. Уголь коммунистический отвозил, — охотно ответил мальчик и даже похвастался: — А когда из села с хлебом вернется, опять в Москву поедет...

Разговор шел серьезный, и Ленькины друзья притихли. Только Ваня Барабанов не в силах был оторвать взгляда от маузера.

— Кто тебе такой леворверт дал?

— Семен Михайлович подарил.

— Какой Семен Михайлович?

Уча стукнул мальчишку костылем.

— Ты отстанешь, чертов Барабан, или нет?

— У нас один Семен Михайлович, — сурово объяснил Ленька. — Товарищ Буденный, и ты это должен знать...

Рыжего Илюху терзала зависть.

— Прямо не верится, Ленька, что ты воевал.

Тонька с презрением сказала:

— Дурак ты и уши холодные!... Не видишь, что он весь пораненый?

Но Илюха продолжал свое:

— Ленька, а воевать страшно?

— Кто шкуру свою спасает, тому страшно. А кто за бедных — ничуть.

— Неужели ни разу не забоялся? — не отставал Илюха. Ленька усмехнулся:

— Один раз было... Когда с Буденным кашу ел.

Ребята рассмеялись:

— Каши спугался?

— Не каши, а Буденного. Шутишь? Командующий армией! Одних коней двадцать тыщ... Тронется дивизия за дивизией — вся степь в конях! Только пыль до неба, и у каждого бойца шашка, пика — залюбуешься!

— А почему у тебя шашки нема? — поддел Илюха.

— Пулеметчику не положено.

— А стрелять умеешь?

— Отстань, рыжий... Леня, расскажи, как тебя кадет Шатохин расстреливал.

— Правда, расскажи, — загомонили ребята.

Не спеша Ленька расстегнул ворот гимнастерки, достал красный платок и вытер лицо. В эту минуту он был похож на Ваську — так же хмурился и медлил с ответом.

— Кадета я встретил под Майкопом. Перед этим мы разбили Деникина возле Касторной. Заманили в ловушку два его бронепоезда и захватили их вместе с прислугой.

— Гады, — мрачно заметил Абдулка, — прислугу на бронепоезде держат.

— Не о той прислуге речь, — объяснил Ленька. — Так называется личный состав на бронепоезде.

— Замри, Абдулка, не мешай! — прикрикнул Уча. — Рассказывай, Леня, дальше.

— Ну, после Касторной взяли мы Ростов...

— Г-гы... — хмыкнул Илюха. — «Взяли мы»! Ты, что ли, взял Ростов?

Ни слова не говоря, Уча сорвал с головы Илюхи шапку и закинул ее на крышу. Рыжий, ворча, полез ее доставать. А Ленька, словно ничего не случилось, продолжал:

— ...Беляки думали, что мы еще далеко, и стали праздновать рождество. В каждой квартире полно офицерья, свечи горят, барыни пьяные пищат. А мы за ночь такой марш дали, что очутились на улицах Ростова. Заходим в один дом, а там смех, музыка. Комиссар распахнул дверь, а навстречу офицер, руки развел и лезет целоваться. Комиссар его наганом по кумполу. Пока белые спохватились, было поздно: одних револьверов отобрали штук тридцать. Пленных увели, а Петро Хватаймуха взял с тарелки огурец, запихнул в карман пирог, сало в полотенце завернул и кивает мне. «Это, — говорит, — хлопцам...»

Ребята одобрительно рассмеялись.

— Про Ростов я вам между прочим рассказал, — продолжал Ленька. — Расстреливали нас уже после, когда Дон перешли и загнали деникинцев за Маныч. А дело было так: мы с Петром прикрывали разведку за хутором Ивановкой. Наши думали, что белых в хуторе одна рота, а там целый полк заховался в балке. Окружили нас всех и забрали в плен...

На минуту Ленька замолк, точно ему нелегко было вспоминать пережитое.

— Привели нас на площадь, раздели всех. Подъезжает полковник в белой папахе. Сидят на коне, рукой ус крутит. В другой руке плетка. «Коммунисты, комсомольцы, два шага вперед!» А мы все до одного коммунисты и комсомольцы стоим, не желаем разговаривать с белогвардейской сволочью...

Абдулка и Уча радостно переглянулись: Ленька — комсомолец!

— ...Видит полковник, что мы молчим, и говорит: «Я все равно знаю, кто из вас коммунист. Вот у меня список в кармане!» Мы молчим. И тут плюгавый офицерик, с виду пацан, с шашкой и в белых перчатках привел новобранцев, чтобы нас расстреливать. Вгляделся я в этого офицеришку и узнал Геньку Шатохина...

В тишине под Абдулкой треснул ящик. Все обернулись на него сердито, и татарчонок притих, виновато потупившись.

— Поставил кадет своих недоделанных вояк против вас — грудь в грудь. И бородатый вахмистр-казак стал прикалывать нам на гимнастерки клочки бумаги, прямо на сердце. Что такое, зачем? И тут я понял: мишени из нас делали обучать стрельбе буржуйских сынков... Чуть не заплакал я от обиды. Давлюсь слезами, не хочу, чтобы видел их кадет. Пусть не радуется, гад, не думает, что мы слабые!..

Ребята затихли: ничего подобного они никогда не слыхали.

— ...Не буду врать, хлопцы, не знаю — опознал меня Генька Шатохин или нет. Только мне казалось, что он в самоье сердце нацелился. И вот — залп! Семеро упали. У меня рубашка в крови, в глазах помутнело, но я стою на ногах, назло держусь! Слышу команду: «Бегом, скоты!» Не сразу мы поняли, что это нам приказано бежать. А потом видим, летит кавалерия с шашками наголо. Мы — врассыпную! Я побежал к берегу речки. Меня догонял казак и уже занес шашку, хотел рубануть, только не удержался и вместе с лошадью полетел с обрыва. А я уже был в реке и плыл. Казаки мечутся вдоль высокого берега, сняли карабины и стреляют. Пули вокруг, будто кто горстями камешки бросает. Добрался до другого берега и сховался в лозняке. Оттуда переполз в стог сена. И тут меня заметил старый рыбак, привел в хату, накормил, дал свою одежу.

— А что с тобой потом было? — с тихой тревогой спросила Тонька.

— Обо мне толковать нечего: жив-здоров. Друзей полегло много...

— А Геньку больше не встречал?

— Не пришлось... Но я его всю жизнь буду искать. Ведь он, гадюка, и Ваську нашего погубил...

Этого ребята не знали и замерли от удивления.

— В ту ночь мы ведь с Васькой почти перешли фронт. Сначала нас задержали, но потом шкуровский офицер хотел отпустить. А тут Генька выскочил, узнал Ваську и поднял крик. Мы бросились бежать, но разве от пули убежишь?..

— Если увижу его теперь, своими руками задушу, — сказал Уча.

— Не жить ему на свете, — добавил Абдулка.

Ленька поднялся:

— Все, хлопцы. Хорошенького понемножку. Приходите завтра.

— Еще расскажи...

— Некогда. Обязан явиться в, военный комиссариат.

— Зачем?

— Чудак человек, а если Семен Михайлович спросит, где я, а военком не знает?

— Ну хоть чуточку расскажи.

— Завтра, хлопцы...

4

Неожиданный приезд Леньки переполошил окраину. С утра до ночи гудел ребячьими голосами маленький дворик. Приходили взрослые и тоже дивились, вздыхали, вспоминали, как погибли Ленькины отец и мать, — жестоко расправились с ними белые... Подруги матери звали гостя жить к себе, но он ждал тетю Матрену: надо же рассказать про Ваську...

И не было пусто в маленькой хибарке, кипела в ней жизнь. Тонька, словно и впрямь исполнилась Ленькина детская мечта украсть ее, хлопотала в хате, как заправская хозяйка: подмазала кизяком земляной пол, постелила у порога половичок и велела ребятам вытирать ноги. Она даже принесла из дому настоящую подушку: пусть крепче спится буденновцу, пусть хоть на время забудет атаки, кровь и смерть... А еще подсунула в карман шинели рушник, да еще с какой надписью!

Зажил Ленька — кум королю! Даже ведро в водой всегда стояло полным, хотя в городе воды не хватало. Илюха по утрам приходил поливать ему из медной кружки и приговаривал:

— Лей, не жалей, еще принесем тебе воды. И Валетку напоим.

Все хлопоты взяли на себя друзья: ни о чем не должен думать гость дорогой.

На обязанности Абдулки было добывать свежую газету. Нередко можно было слышать перепалку между ним и Учей.

— Абдулка, газету принес чи опять забыл?

— Нема сегодня газет.

— Как так нема? Не может Ленька без газеты. Ему надо знать все за мировую революцию.

— Есть, слухаюсь, — отвечал Абдулка и мчался за газетой.

Скоро он возвращался с «Диктатурой труда». И ребята с уважением наблюдали, как Ленька водил пальцем по газете, хмурил брови и о чем-то шептался сам с собой.

— Ну как дела на фронте? — осторожно спрашивали ребята.

— Пух и перья... — отвечал Ленька и пояснял: — Пух и перья с пана Пилсудского. Тикает, аж пятки гудят.

— Значит, наша берет?

— Еще как! Первая Конная прорвала позиции белополяков, и Киев опять наш.

Дальше Ленька объяснял ребятам, что польские рабочие и крестьяне за нас, а помещики и паны против.

— А чего им надо от нас?

— Идет война богатых против бедных. Хотят богачи обратно накинуть ярмо на шею трудящему люду, — говорил Ленька. — Только те паны потеряют жупаны. А с ними вместе ихняя Антанта.

— Кто такая? — не поняли ребята.

— Фамилия чудная у тетки, — сказал Абдудка.

— Это не тетка, так называется буржуйский союз. Антанта кардиаде...

Примолкли ребята, пораженные Ленькиной начитанностью. Кардиале... Надо же такое придумать!

— Лень, а Врангель чей?

— Шут его знает: немецкий барон — одним словом, белогвардеец... Нехай сидит в Крыму и не рыпается.

Рыжий Илюха заворочался, засопел: было видно, что не согласен с Ленькой.

— Мой тятька говорил, что Врангель большую войску собрал. Пушки такие громадные, что в жерло человек влезет. Если в Крыму та-кая пушка стрельнет, то в Москве снаряд разорвется.

Ленька с презрением посмотрел на рыжего и сказал: — Как был ты, Илюха, дитем, так и остался: в чертей веришь, Врангеля боишься... Не таких рубали. Сколько их было, генералов белогвардейских — Колчак, Юденич, Деникин, — где они?

— В Черном море купаются, — засмеялся Уча.

5

Хорошо жилось Леньке в родимом краю, а еще лучше — Валетке. Конь заметно округлился, порезвел, и его уже трудно было удержать в поводу. Уходом за ним заведовали малыши. Под руководством Леньки они чистили Валетку, поили его, отгоняли ветками мух. А он хлестал их куцым хвостом, и ребятишки смеялись. Какой только еды не приносили коню, даже овса настоящего раздобыли! А однажды Валетка вовсе удивил ребят: ел вишни, а косточки выплевывал. Уж сколько смеху было! Мальчишки приносили абрикосы, сливы, и все повторялось снова. Только от кисличек Валетка морщился: душа не принимала.

Вот что значит кавалерийский конь! Ленька учил ребят, как нужно по уставу водить лошадь в поводу, показывал, как правильно садиться верхом. Тонька пищала от удовольствия, когда ее посадили на Валетку. Она уцепилась коню в гриву, но Валетка не сердился. Рассмешил ребят Уча. Он хоть и одноногим был, а лихо гарцевал на коне, размахивая костылем, точно шашкой.

— Почему твой Валетка задки не бьет? — удивлялся Илюха.

— Понимает, что вы дети. Это же ученый конь...

Чем дальше, тем интереснее. Оказывается, Валетка умел притворяться убитым. Стоило Леньке скомандовать: «Умри!», и конь ложился на бок, вытягивал ноги и закрывал глаза. А если хозяин подавал условный свист, Валетка вскакивал и, как Сивка-Бурка, подбегал к Леньке. Ребята тоже пробовали свистеть, да напрасно: Валетка и ухом не вел — одного хозяина слушался.

Однажды Ленька достал из сумки завернутые в тряпку две подковы, молоток, рашпиль, и началось такое, что все рты поразевали.

Взял он переднюю ногу коня, зажал между коленей и стал клещами вынимать из копыта старые гвозди.

— Никогда не давай ковать лошадь плохому кузнецу, — говорил Ленька гречонку Уче.

Тот согласно кивал головой: мол, понимаю.

— И не позволяй срывать подкову сразу. Сначала надо вынуть старые гвозди, да не все сразу, а по одному, аккуратно.

— Понятно, — солидно отзывался гречонок. А Илюха передразнивал его:

— Хи-хи, «понятно», а у самого коня нету.

— Зато у него лисапед есть, — заступался за Учу Ваня Барабанов, который теперь дневал и ночевал возле Ленькиного двора, а его брат Илюша даже кормился у буденновца.

Валетку подковали так хорошо, что он затанцевал на железных подковах, как будто новые сапожки надел.

Ночевал Ленька вместе с Валеткой во дворе под открытым небом. Лежа на сене, глядел на звезды и вспоминал друзей боевых. Рядом вздыхал Валетка, точно хотел сказать: «Что же мы, хозяин, прохлаждаемся, овес едим, а на фронте наши кровь проливают». Ленька думал о том же и мысленно отвечал: «Ничего, Валетка, придет и наше время в бой вступить...»

6

А дни плыли над шахтерским поселком в тополином пухе, в звоне пчел, облепивших белые акации. Однажды Ленька повел купать Валетку на ставок. Снял он гимнастерку, и ребята заметили на груди у него синие буквы от плеча до плеча, а под ними звездочка нарисована и еще серп и молот.

— Ую-ю, что это? — спросили ребята.

— Девиз, — сказал Ленька и поспешил надеть гимнастерку, стесняясь товарищей. Все же Илюха успел прочитать загадочную надпись: «Воспрянет род людской!»

— Зачем ты такую надписю сделал? — спросил Илюха.

— Затем, что род людской угнетен капиталом, и надо его освобождать.

— Кого?

— Род людской: рабочих и крестьян.

«Вон куда замахнулся Ленька! — подумали ребята и сами себе ответили: — А что? Такой все может сделать: не зря ему Буденный леворверт подарил!»

Накупавшись в ставке, ребята укрылись в тени серебристого лоха и слушали, как щелкают в кустах соловьи да кричат лягушки в прибрежных камышах.

— Леня, ты забыл рассказать, как с Буденным кашу ел.

— Ладно, сейчас расскажу... Случилось это под Тихорецкой. Деникин бросил против нас кавалерию. Наши приняли бой, выхватили шашки, и началась такая рубка, что белого света не видно. Гляжу, летит в атаку командир, а за ним выскочили из посадки двое беляков. Догоняют его, уже совсем близко. Я даже зажмурился, нажал гашетку и не видал, как скосил обоих: под одним коня убил, другой от пули перевернулся. Петро кричит мне: «Молодец!» А после боя, когда развели в степу костры, слышу, зовут меня: «Живо иди в штаб». Собрался, а тут сам командир шагает, а с ним — верьте не верьте — Буденный. «А ну, где тут ваш Ленька?» — спрашивает, а сам смеется. Обнял меня и поцеловал своими колючими усищами. Мне полагается стоять «смирно», а он не дает, жмет, да и только. Потом снял с себя личное оружие и подарил: «Если умеешь так метко стрелять, то бери и крой буржуйскую контру из маузера». А после снял с огня котелок, прихватил лопухом, чтобы не горячо было, сел и вытащил из-за голенища ложку. «Начинай, Ленька, закусывай». Бойцы надо мной смеются, а у меня ложка в руке не держится. Ем, а сам боюсь, беру кашу с краешка, чтобы поменьше. А он хохочет: «Да ты есть не умеешь. Вот как надо!» — набрал с верхом ложку, расправил усы и жует, подмигивает... Ребята, слушая Леньку, покатывались со смеху.

— Называется, поел кашки...

7

Прошло десять дней, а там и двенадцать. Жил Ленька в хибарке, набирался сил для будущих боев. Друзья не оставляли его, словно чувствовали: близится час разлуки. Особенно печалилась Тонька. Она все чаще поглядывала украдкой на Леньку: куда как вырос, стал серьезным да красивым. Иной раз и заговорить боязно. А у Тоньки была заветная мечта, и хотелось с кем-то посоветоваться. Однажды разговор завязался сам собой.

— У нас все пацаны хотят в комсомол записаться, — сказал Абдулка. — Расскажи, Лепя, что-нибудь за комсомол.

— Надю помните? — спросил Ленька. — Помните, как ее вели на расстрел? Она приняла смерть за нас. И мы должны стать на ее место. Иначе кому бороться за мировую Коммуну?

Ребята молча слушали товарища.

— Без комсомола нам жизни нет, — продолжал он. — Комсомольцы — это молодые коммунисты, и они борются за будущую жизнь.

— Какую? — спросили ребята.

— Хорошую, — ответил Ленька, — такую, что у вас головы не хватит понять эту жизнь.

— А ты скажи.

— Такая будет жизнь, хлопцы, что мы не будем больше пешком ходить.

— А как же?

— На трамваях будем ездить. Это такие вагоны, которые сами ездят по улицам без лошадей.

— Выдумаешь... Как же они поедут без лошадей?

— Электричеством. По всем улицам будут ездить. Садись и поезжай куда хочешь. Хватит царям да баронам на трамваях разъезжать. Теперь мы, пролетарии, будем ездить. И за это борется комсомол.

— Леня, а мне можно в комсомол? — спросила Тонька, которая только и ждала случая задать этот вопрос.

Илюха всегда встревал, куда его не просили, не преминул он съязвить и на этот раз:

— В комсомол захотела... Ты же баба...

— Ну и что? Если я девчонка, так и не человек?

— Человек... Только в комсомольцы одних коммунистов записывают, а ты кто? Торговка.

Лицо у Тоньки взялось красными пятнами.

— Если бы у тебя мамка при смерти лежала, ты бы еще скорее побежал торговать... Когда вся Россия на коммунистическом субботнике работала, ты где был?

— Двор подметал, — сказал Илюха.

— Чей?

— Свой. Почему я должен чужой двор подметать?

— Потому, что надо на общую пользу работать. Мы, девчата, уголь на глею собирали для завода! Военному делу учились, а ты что делал, мокрица?

— Ладно, я шутю... — примирительно сказал Илюха.

Между тем Тонька ждала ответа, она с надеждой молча глядела на Леньку. И он сказал:

— Если ты собирала уголь, Тоня, а не думала только о своей выгоде, то ты и есть комсомолка...

8

Побывка оборвалась неожиданно. Пришел посыльный и застучал в калитку:

— Устинов здесь живет?

— Я Устинов.

— Пакет из военного комиссариата.

Ленька в присутствии вестового вскрыл пакет и прочитал бумаги.

Ребята почтительно стояли в стороне, глядя, как Ленька и вестовой о чем-то негромко шептались. Судя по их лицам, разговор был тревожный.

Когда посыльный ушел, Ленька сказал:

— Все, хлопцы. Точка. Хорошего понемногу, чтоб живот не болел...

— Что случилось?

— Врангель из Крыма вышел... Надо являться в свою часть.

Загрустили ребята: друг уезжает. Вечером сошлись все на уютном дворике проводить товарища. Собрали щепки, кусочки угля и разожгли небольшой костер. В его бликах я тенях, мелькавших на стене сарая и на лицах, ребятишки долго сидели молча. Потом кто-то предложил спеть комсомольскую:

...Сотня юных бойцов
Из буденновских войск
На разведку в поля поскакала...

Запоешь такую песню, и кровь заволнуется, и станет обидно, что ты еще мал и тебя не берут на войну. Везет же таким, как Ленька!..

На прощание расстелил Ленька на траве генеральскую шинель и на глазах удивленных ребят срезал шелковую красную подкладку.

— Возьми, Тоня, блузку сошьешь.

— Ой, что ты...

— Бери, бери...

Поднялись ребята, чтобы идти по домам, поняли: нельзя сейчас путаться под ногами, надо дать товарищу собраться с думами, приготовиться в дальнюю дорогу...

Оставшись один, Ленька сложил в мешок свой багаж, посидел молча в землянке, потом взял огрызок карандаша и стал писать на клочке бумаги:

«Дорогие отец-мать Анисим Иванович и тетя Матрена!

Низко кланяюсь вам — Ленька Устинов — и желаю всего хорошего в вашей старенькой жизни. А еще пишу — не плачьте и не лейте слез понапрасну, потому что сын ваш, мой брат и товарищ Вася Руднев, погиб в бою с белогвардейцами. Сразила его чужая пуля, и он скончался на моих руках.

Дорогие отец-мать, даю вам слово, что найду того гада и убийцу. Не горюйте: если останусь живой, буду вам сыном.

С тем и остаюсь. Боец Первой Конной

Устинов».

Светлая ночь подходила к концу, и вот уже поднялось над шахтными терриконами солнце.

Взнуздал Ленька своего коня, напоил в дальнюю дорогу и потихоньку вывел его со двора.

Прежде чем покинуть родной городок, свернул в степь — попрощаться с могилой друга.

Опять раскинулась от края до края родимая, неоглядная степь. Ленька спешился у могилы и, опустившись на колено, укрепил в изголовье дощечку с надписью:

«ТИШЕ, ГРАЖДАНЕ!

ЗДЕСЬ СПИТ ВЕЧНЫМ СНОМ ДОНЕЦКИЙ КОМСОМОЛЕЦ — ВАСИЛИЙ РУДНЕВ.

ШАПКИ ДОЛОЙ!»

Печальный стоял Ленька, держа коня в поводу. Неожиданно он услышал за спиной шорох и оглянулся. Толпой стояли друзья, боясь нарушить святую минуту прощанья. Потом они подошли молча и стали рядом.

У кого не забьется сердце от такой верности! И Ленька тихонько запел над могилой друга боевую песню:

Ребята хрипловатыми голосами подхватили:

С кургана открывалась степь, прекрасная, как в сказке. Далеко убегала она к горизонту: не дойти, не докрикнуть. Пряными запахами веяло оттуда, и все в ней казалось новым: и цветы, и шахтные терриконы вдали, и речка Кальмиус, точно жизнь начиналась сначала...

Ленька пожал руку каждому из друзей.

— Вертайся скорей... — только и выговорил Уча.

А в Леньке опять проснулся конник. Сжал он шпорами Валетку, конь рванул с места и помчал напрямик, без дороги.

Долго виднелся одинокий всадник. Лишь полы шинели стелились по ветру и делали его похожим на птицу.

Уже солнце поднялось высоко, ребята разошлись по домам. Одна Тонька стояла на кургане и глядела туда, где скрылся в степной дали всадник-птица.