Ночь была глухая, черная, вьюжная. Ветер катил поземку с улюлюканьем и свистом.

Хотя моряков здесь больше не было и немецкие танки уже проутюжили местность, все же противник жег ракеты, боясь ночной тьмы. В небо пачками взлетали разноцветные ракеты, точно работал невидимый жонглер. И в тишине как-то странно и жутко раздавался иногда картавый визг воронья.

В полночь из груды обломков поднялась седая взлохмаченная голова. То был старик Терентий. Он долго и неподвижно сидел, пока не пришел в себя. Кругом валялись мертвецы, свои и чужие. И старик пополз от одного к другому, осторожно, тихо и жалобно зовя. Он увидел множество мертвых немцев, они были скованы смертью и стужей, как бы пророчествуя неизбежную судьбу всем пришельцам. Он наткнулся на Федю, который тоже был жив и лежал среди руин и развалин.

Оба обрадовались друг другу и почему-то вспомнили свое первое знакомство в тот день, когда батарея расположилась на высоте среди яблонь и старый Терентий не без робости и беспокойства пошел к Воротаеву просить разрешения остаться здесь. И оба улыбнулись воспоминанию.

Они поискали, нет ли здесь еще живых, но никого не нашли. Кругом были только мертвые. Где-то посыпалась пулеметная дробь, и оба притаились. Они долго лежали, зарывшись в снег, измученные, загнанные, полуживые, прячась от пурги, исколовшей им лицо тысячами ледяных игл. Они почти не разговаривали.

— Сюда шли трудно, назад — еще труднее, — сказал Федя жалобно.

— Отсюда с горы пойдем, с горы всегда легче, — ответил старик Терентий.

Они снова помолчали. Каждый думал о своем: Федя — о том, как бы поскорей добраться до землянки какой-нибудь, чтобы отогреться, а старик — о своей прошлой жизни, о своем доме, о детях, о яблонях.

Кругом чернели во тьме обгорелые стволы и пни, и ветер рыдал, заметая мертвых поземкой.

— Что прожито, то отрезано, — сказал вдруг старик.

— Жалеешь, папаша? — спросил Федя.

— Жалею, ясное дело. Я на своем веку много горя видел. Войны, лютость... Жил трудно. Все надеялся, что полегчает... А ты что видел?.. По младости ничего.

Старик вдруг испугался: не замерз бы Федя, уж больно ослаб парень, и тогда он, старый Терентий, останется совсем один. Он поднял Федю, и они поползли дальше, до того густо покрытые снегом, словно в маскировочных халатах.

Они ползли молча.

Угасли ракеты, лишь завывала метель да гулко иногда отрывался где-то выстрел и прозрачно мерцали в плотном снегопаде редкие звезды.

Над Севастополем нависла ночь, исполненная хаоса и муки. С моря била корабельная артиллерия, озаряя горизонт желтыми вспышками залпов. Казалось, из-под горизонта пробиваются далекие, слабые, трепетные проблески зари.

1948–1962