1

30 мая 1918 года американский крейсер «Олимпия» с десантом на борту торжественно входил в белую от снега бухту Кольского залива.

На верхней палубе под стволами орудий главного калибра нештатный оркестр Экспедиционного корпуса исполнял марши полков, которым предстояло десантироваться в Мурманском крае, предотвратить, как было доведено до народов планеты, оккупацию немцами Русского Севера.

День был солнечный, но ветреный и холодный. Крутые скалистые берега, с южной стороны уже освобожденные от наледи, давали «свежаку» разгон, и музыканты в летней парадной форме, пользуясь паузами, дули на коченеющие пальцы, растирали уши, сдержанно материли генерала Пула. Это он, командующий объединенными силами союзных войск, распорядился «с музыкой покорять Россию».

Здесь же, на верхней палубе, находился подполковник Джордж Стюарт. Он командовал американцами. Его подчиненные приглушенно проклинали командующего-англичанина. Подполковник делал вид, что бранных слов не слышит, он и сам ненавидел этого волосатого под Нельсона британца, который в считанные месяцы выбился в генералы, хотя ни в одной боевой операции не участвовал, да и по возрасту был моложе подполковника. А вот командует всеми союзными войсками в Северном крае России. По слухам, ему благоволил сам английский король. Британские офицеры откровенно завидовали: великое дело — протекция монарха!

Кроме американцев (Стюарту было обидно, что и на войне ими верховодят бриты, хотя по справедливости первыми всегда должны быть янки!) у Фредерика Пула в подчинении были канадские, австралийские, французские, сербские, ну и само собой, британские части.

Как в природе бывает, на ослабевшего буйвола набрасывается всякое зверье, не опасаясь оказаться с распоротым брюхом, так и от России, ослабевшей от большой кровопролитной войны, Европа пыталась оторвать пожирнее кусок территории, не говоря уже о Северных Соединенных Штатах Америки.

Мировая печать захлебывалась от восторга: Америка вступила в войну!

А война, как известно, это, пожалуй, самый доходный бизнес: кто-то ляжет костьми на поле брани, а кто-то и возвысится, набивая себе карманы зелеными ассигнациями.

Свой поход на Русский Север, судя по печати, американцы, любители пышной рекламы, назвали «Экспедиция “Полярный медведь”». Но в официальных документах были скромнее — Американский экспедиционный корпус в Северной России. Намечено было высадить в Мурманске два десанта против…Германии.

С этой целью летом 1918 года якобы на Западный фронт была переброшена 85-я дивизия армии США. Один из ее полков, а именно 339-й пехотный, с приданными частями на британских транспортах «Нагоя», «Тидеус» и «Сомали» вместо Франции был доставлен на Север европейской части России.

Полком, как и всей американской экспедицией, командовал подполковник Стюарт. Он же возглавлял команду, набиравшую призывников в штатах Мичиган, Иллинойс и Висконсин. Не отказывались и от волонтеров. Но живой силы для покорения России явно не хватало. Далеко не всех участников боевых действий можно было соблазнить большими деньгами. Многие бывшие фронтовики рассуждали трезво: умирать из-за какой-то тысячи долларов не имеет смысла — своя жизнь дороже денег.

На крейсере находился журналист Ференц Мейнелл, редактор влиятельной английской газеты «Геральд». Он пообещал генерал-майору Пулу сделать ему прекрасную рекламу для бизнеса в Соединенных Штатах Америки.

В свою газету Мейнелл отсылал радиотелеграфом репортажи о красотах Русского Севера, еще не видя этих красот и самой России. Но главное, что американец усердно рекламировал, — это заработок волонтеров: можно ничего не делать, только плыть в окружении белых медведей, а доллары сами тебе плывут в карман. Реклама Мейнелла была рассчитана на ленивого обедневшего американца, привыкшего ждать манны небесной.

Журналист в отличие от офицеров, не снимавших от самого Рекъявика меховые куртки с погонами родов войск, был в белом шерстяном свитере крупной вязки, в теплой вязаной шапочке, с неразлучной трубкою в зубах. На корабле его знали как «человека Пула». Пользуясь своим положением, он энергично передвигался по палубе, брал интервью у приглянувшихся ему офицеров, соблюдая правило: для газеты все сгодится, тем более, с театра военных действий. Репортажи с фронтов щедро оплачивали все крупные газеты.

В море по пути в Россию пока еще ничто не напоминало войну, даже не была замечена ни одна подводная лодка. Но к войне было все готово, и сам крейсер тому свидетельствовал: на нижних палубах — боеприпасы, на верхних, в теплых кубриках, сотни уже по-летнему обмундированных солдат и офицеров.

Отправляясь в Россию, многие из них мечтали о своем Клондайке. В большинстве это были авантюристы, чьи деды и прадеды покоряли Новый Свет, везли рабов из Африки. Поэтому среди белых волонтеров было довольно много чернокожих, так называемых афро-американцев.

Приглашались в экспедиционные войска все, кто где-либо успел повоевать, здоровьем и возрастом подходил для преодоления тягот воинской службы. Это были, как правило, граждане Соединенных Штатов.

Среди волонтеров находились и русские офицеры, ранее лечившиеся в американских госпиталях. В их числе оказались земляки-северяне Сергей Самойло, крупноголовый кряжистый капитан артиллерии, которого заметно выделяли светлые курчавые усы, и его сослуживец долговязый, по-мальчишески сложенный прапорщик Георгий Насонов, по говору и серым, как небо зимою, глазам — коренной помор. Офицеров свела война в окопах Северо-Западного фронта.

Капитан Самойло попал в Америку волею случая: таков был приказ начальства — излечиться и получить профессию для дальнейшего продвижения по службе.

Прапорщик Насонов попал на курсы военных переводчиков по протекции британского бизнесмена Гарри Проктора. Этот бизнесмен задолго до войны познакомился с архангельским предпринимателем Савелием Насоновым, владевшим в Бакарице небольшим лесопильным заводом. Рабочие этого завода из лешуконской сосны заготовляли брус для жилых малоэтажек Ливерпуля.

Предприниматель Насонов родом был из Обозерской, старого таежного селения на пути из Архангельска в Вологду.

Русский предприниматель и британский бизнесмен нашли общий язык на базе торговли: Насонов свел его с рыбаками Солзы (рыбацкой артели на Белом море), заключил с ними контракт на вылов и поставку сельди; Гарри Проктор нашел в Британии покупателей соснового бруса; а потом, уже во время войны, с помощью Насонова организовал экспорт пеньки в Англию. Деловые отношения этих двух предпринимателей не прерывалась даже в самое смутное время двоевластия в России.

Когда Гарри Проктор узнал, что сын его друга прапорщик Георгий Насонов ранен, он совершил деловую поездку в Москву, посетил госпиталь, где тот находился на лечении, пригласил в ресторан хирурга, оперировавшего прапорщика. За рюмкой коньяка хирург подсказал, как избежать возвращения на передовую.

— Есть возможность, — прошептал он, — сыну вашего родственника побывать в Америке, разумеется, продолжить лечение в военном госпитале Красного Креста.

— А прапорщик согласен?

— А что его спрашивать? — ответил хирург. — Он поступит в полное подчинение генералу Миллеру. Этот генерал имеет большую власть в русском военном министерстве: отбирает офицеров для лечения за океаном. Зачем вашему прапорщику снова лезть в окопы, стрелять из орудия? Он артиллерист, неровен час — убьют. По статистике каждый четвертый русский офицер на фронте погибает.

— А когда вернется в Россию — опять фронт?

— Не совсем так. Отобранных Миллером в окопы уже не посылают. Они приобретают новую профессию.

— И какую же?

Хирург загадочно улыбнулся, смахнул с усов капельку коньяка, задержавшуюся после выпитой рюмки.

— Самую гуманную — профессию переводчика. Профессию вечную для цивилизованного мира, — и продолжал рассуждать: — Закончится война, вам лестно будет слышать, что русский язык для английского останется достойным конкурентом.

— Вы так утверждаете, будто вы — русский?

— Я — болгарин, но для общения русский язык, пожалуй, самый подходящий. Вот я с вами общаюсь на английском. А если мы в совершенстве овладеем языком восточных славян, будем общаться только по-русски. В этом языке, как летом цветов на лугу, тысячи оттенков, даже, когда ведешь светскую беседу, ощущаешь аромат славянской речи.

— Вы — поэт?

— Не совсем так. Я — хирург. Слышу голоса людей, когда они между жизнью и смертью. Под ножом хирурга самая колоритная — это русская ругань. Раненым она заменяет анестезию. Так мне кажется…

В роскошном ресторане (это был знаменитый «Славянский базар») собеседники нашли общий язык: русского прапорщика без его согласия определили в переводчики, а переводчик в любой армии — это, между прочем, агент разведки. Так что в школе генерала Миллера, военного разведчика с двадцатилетним стажем, имевшим практику в Брюсселе, Гааге, Риме, на которого велось секретное досье в Лондоне и Вашингтоне, желторотые агенты под крышей американского Красного Креста превращались в мудрых лис, нужного для России окраса.

Примерно таким путем, но уже по рекомендации самого генерала Миллера, попал на лечение за океан и капитан-артиллерист русской армии Сергей Самойло, приемный сын генерал-майора Самойло, выпускника Николаевской академии Генерального штаба.

2

В Парголово, под Петроградом, где капитан Самойло проходил лечение (в правом плечевом суставе все еще саднила рана, повреждена была ключица и ее осколки при малейшем движении вызывали острую боль) госпиталь посетила делегация американского Красного Креста. Высокий худощавый хирург, по виду болгарин, помял капитану предплечье, сказал утвердительно:

— Руку можно спасти. В Филадельфии есть клиника профессора Рейсберга. Ранение по его профилю.

— Это в Америке? — удивился капитан.

— Филадельфия пока что не в Сибири, — пошутил хирург.

— К сожалению, я всего лишь капитан. И мое денежное содержание для вас, надеюсь, не секрет. Для поездки за океан нужны большие деньги. Своих родителей я предпочитаю не обременять.

— Но вы же дворянин?

— Как вам сказать, вроде дворянин, вроде и нет, словом, я и сам не знаю. В «Послужном списке» значусь дворянином.

Сергей не стал уточнять, по какой линии он дворянин, а по какой — из простонародья. На фронте офицеров-дворян было немало. Многие из них выбились в генералы и адмиралы, их имена внесены в послужной список выдающихся защитников Отечества.

Хирург допытывался, есть ли у отца капиталы?

Сергею с подросткового возраста было известно, что у него два отца (так получилось) и оба не бедны, один — предприниматель, второй, который дал ему свою фамилию, — генерал. К обоим он питает родственные чувства. У отца-генерала капиталов нет, да их никогда и не было. Было генеральское звание и то, что он из дворянского роду.

Когда его спрашивали об отце-предпринимателе, какие у него капиталы, отвечал, не таясь:

— Все отцовские деньги ушли на приобретение недвижимости.

— То есть?

— Отец купил небольшой лесопильный завод, по сути, — обыкновенную пилораму. Сам же он и рабочий. Выплачивает грабительский кредит. Так что мое участие в его деле — нулевое.

— Можете дальше не уточнять. Примерно так начинают многие. Но Рокфеллерами становятся только целеустремленные и волевые. Судя по вашим ранениям, вы из волевых.

Сначала капитан не догадывался, куда этот дотошный хирург клонит. Да и при чем тут дворянство? На фронте, когда надо стрелять, а не допытываться о происхождении, — на войне в равной степени под смертью ходят и крестьяне и дворяне.

— Главное, господин капитан, вы защищаете Россию. А это уже устремление, — продолжал свою мысль хирург, и, чтоб не смущать дальнейшими расспросами, сказал, как поставил точку: — Поэтому пусть Россия о вас и позаботится. Не так ли? В противном случае потеряете руку. А вы еще так молоды. Сколько же вам лет?

— Скоро тридцать.

— Награды имеете?

— Георгия четвертой степени.

— Надеюсь, вам за границей препятствий не будет.

«За границей? — с недоумением подумал Сергей. — А мне что там делать — за границей? Я сейчас нужней на своей земле, в России…»

Недоумение развеяла беседа с полковником штаба корпуса. Оказалось, раненых офицеров отправляли за океан не только для лечения, но и для учебы. Ведь одна дорога в шесть тысяч верст во что обойдется? Безденежный не осилит…

Соединенные Штаты Америки были так добры, что, пожалуй, никогда не жалели средств на учебу иностранцев. Загадки в этом не было. Пусть учатся, приобретают нужную профессию, лишь бы их профессия закрепляла человеку любовь к Америке. Потом, куда судьба человека не забросит, он всегда будет чувствовать себя американцем. На него Америка сумеет положиться. Если, конечно, это ей потребуется. А потребуется, видимо, скоро. Ведь она растет и крепнет, эта великая держава. Останавливаться в своем неудержимом росте — не намерена…Ядро этой молодой нации составляли авантюристы — люди энергичные, инициативные, как правило, смелые, искатели легкой наживы. Каждый хотел верить, что Америка — страна неограниченных возможностей. Прагматизм буквально во всем.

3

С небольшой группой раненых офицеров Сергей Самойло прибыл в Филадельфию кружным путем — через Японию. В Филадельфии он встретился с прапорщиком Насоновым, сослуживцем по артиллерийской бригаде.

В клинике профессора Рейсберга Насонову удалили из позвоночника осколок сталистого чугуна, засевший в опасной близости от центрального нерва. Операция прошла удачно, и прапорщик уже мечтал через месяц-полтора вернуться к себе на родину. Если военно-медицинская комиссия его признает годным к возвращению в строй, он готов и дальше служить своему Отечеству. Не знал он того, что с ним под видом хирурга беседовал офицер русской агентурной разведки.

На календаре был декабрь 1916 года. По переднему краю русско-германского фронта наблюдалось некоторое затишье. Из окопа в окоп ходили слухи о скором перемирии.

В России поднималась новая революционная волна, и волну эту якобы поднимает кайзеровская Германия. Так по крайней мере сообщала пресса, и не в последнюю очередь «Военный вестник» — популярное чтиво в русской офицерской среде.

О том же толковали и на курсах Красного Креста, куда русские офицеры, лечившиеся в клиниках Филадельфии, записывались по совету своих будущих вожатых. Пренебрегать советами расценивалось как невыполнение приказа.

Переодетые в гражданское платье офицеры-наставники, преподававшие на курсах, не скрывали свою принадлежность к русской армии, среди слушателей курсов Красного Креста вели воспитательную работу, в частности, поощряли женитьбу своих подчиненных на американках, молодоженам оказывали материальную помощь.

Правительство Соединенных Штатов смотрело далеко вперед, браком скрепляя русских офицеров с американками.

Вожатый Иван Никифорович Климов, пехотный майор, судя по трем «Георгиям», человек бывалый, настоятельно советовал капитану Самойло найти в Филадельфии «подругу жизни». И ставил себя в пример. Теперь он возвращается в Америку как домой. По ранению вышел в отставку, зато пенсия!.. Позавидует любой русский полковник.

— Предлагаю, капитан, с женитьбой поторопиться. Это важно для вашей карьеры. Вам могут предложить службу в армии Соединенных Штатов. Скоро такая возможность представится.

— Если служить, то служить в русской армии, — твердо сказал капитан. — А умирать за дядю Сэма особого желания не испытываю.

— Вы и в русской послужите…Неприятель у нас один.

Вожатый Климов темнил. Ясно было: Соединенным Штатам нужна большая армия, воевать будут уже проверенные в боях фронтовики, такие, как например, Сергей Самойло.

Тогда при чем здесь скоропалительная женитьба?

— Женятся по любви, — высказывал свою мысль капитан. — Может, в Америке так принято — жениться по расчету? Или чтоб не сбежал с поля боя? А главное, Иван Никифорович, на ком жениться?… Американки, насколько я заметил, красотой не блещут.

— Зато умны и практичны. Вы хоть и офицер, но вы — солдат. А храбрым солдата делает умная и практичная женщина. Без женщины нет победоносной армии.

— Не возражаю, так как не знаю.

— Я вам подберу девушку из богатой семьи русских эмигрантов. Ваша избранница — уже натурализированная американка, вашего возраста. Работает в печати.

— Если в печати, да еще пропитанная никотином журналистка, то далеко не юная особа. — Сергею хотелось беседу перевести на шутку. Ну, какой из него семьянин, если вся его сознательная жизнь прошла в казарме?

А вожатый:

— На юных женятся в России. Потому что русские офицеры идеалисты, без главной извилины в мозгу — женятся на ком попало, не думают о карьере.

— А мне жениться — обязательно?

— Лично для вас — да. В ваших интересах.

— Это чтобы я постоянно чувствовал контроль дружественной державы?

— Зачем так грубо?

— Я не протии контроля. Я сам себя умею контролировать.

— Вы вернетесь в Россию американцем. Прекрасная перспектива! Вы будете с деньгами. А деньги — это все. Для нас, русских, еще не доходит, в чем сила больших денег. А вот потомки Иисуса Христа, уже в древности друг друга покупали за чечевичную похлебку. Отсюда — подлость и шпионство…

— Я подумаю.

Думать было нечего. Сергей понял, что за него уже подумали. Вожатый Климов, получивший американское гражданство, с согласия генерала Миллера по поручению военного ведомства подбирал людей из числа русских офицеров для американского экспедиционного корпуса.

Предстояла оккупация России. Русский с русским быстрее найдет общий язык, чем русский с иностранцем.

— Думайте, капитан Самойло. Вам предоставляется шанс.

Думать долго не пришлось. Подгонял Климов, как будто от этого зависело его благополучие и его новой, американской семьи. Климов выполнял свои обязанности — вербовал волонтеров для войны в России.

— Сегодня вечером мы идем на смотрины, — сказал он и по-дружески предупредил: — Старайтесь девушке понравиться. За ней — капитал. Полтора миллиона долларов! В России такую девушку выхватят, как из костра ассигнацию.

— А сама она как? На лицо хотя бы? А то, если останусь жив, вернусь домой, друзья заметят, что моя американка страшней крокодила… Боюсь я женщин, Иван Никифорович. Умных — тем более…

— Она — русская! — с вызовом напомнил Климов. — Женщина деловая. Конечно, далеко не красавица. Тут уж обманывать не стану. Но — полтора миллиона долларов! О, вы, капитан, так наивны…Мне просто неловко за вас… Это в России в первую очередь смотрят на личико, на фигурку, да и ножки не обходят вниманием, изящные, точеные, от прикосновения — загораешься, да еще, если чувствуешь во всю длину. Потому что мы, русские, я вам повторяю, — идеалисты. Придет время, и Россия поменяет ценности. Богом будет доллар!

— А как же наш традиционный рубль?

Прямо на вопрос Климов не ответил.

— Я вас познакомлю с деловой женщиной, — вожатый вернулся к прерванному разговору о женитьбе. — Только сначала девушку надо предупредить, это моя задача, а вы ей преподносите презент…

— Виски?

— Торт! Ну, капитан Самойло, от вас простонародьем так и прет… Вы б еще презентовали бутылку водки… Хотя…водка это полезный напиток. Особенно при знакомстве. Уже после первого стакана женщина — произведение искусства…

Глазки вожатого на крупном монгольском лице соловели, как после чарки крепкой русской водки, веки сужались настолько, что напоминали хряка при виде молоденькой свиноматки.

— Извини, капитан, я вам этого не говорил, но моими советами не пренебрегайте…

Вечером следующего дня состоялось знакомство на предмет женитьбы.

Девушкой оказалась тридцатипятилетняя журналистка, мать кадета-авиатора.

Девушку звали Марина, фамилия — Кононович. Отец — предприниматель, торговец лесом.

За чашкой чая почти все время говорил отец Марины — Геронтий Давидович, обрусевший еврей.

— Мне нужен зять, чтоб хорошо знал Россию, — не скрывал своих целей предприниматель. — Америка всегда будет торговать с Россией. Завоевать Россию, такую перспективную державу, у янки кишка больно тонка. Это говору я, Геронтий Давидович. А я не ошибаюсь. Это знала вся Одесса. Я предсказал, что в Одессе будет следовать трамвай по маршруту: Привоз — полицейский участок — тюрьма — больница — кладбище. Тогда о трамвае никто и не помышлял, а вы теперь поезжайте — убедитесь. Кто был прав?…

В заключение делового разговора Геронтий Давидович от трамвая перешел к дочке:

— Вы, молодой человек, не смотрите, что она старая. У нее золотое перо. А я вам даю на обзаведение сто тысяч.

— Но… — издал звук русский капитан.

— Знаю-знаю, — замахал руками отец невесты. — Если бы ваш вожатый назвал эту скромную цифру, вы не пришли бы на свидание, а я с вами не имел бы чести быть знакомым. А господин Климов рекомендовал вас как единственного не шалопая, способного русского мыслить с американской деловитостью.

О самой невесте жених почти ничего не узнал.

— Друг о друге узнаете по переписке, — пообещал Геронтий Давидович. — Свадьба будет, когда вы сделаете карьеру.

4

По инициативе президента Вильсона и с одобрением конгресса Соединенных Штатов без широкой огласки уже с первых дней мировой войны началась подготовка к интервенции в Россию. По замыслу президента, в передовой отряд корпуса войдут русские офицеры, принявшие американское гражданство. Но первая же — пробная — беседа с прапорщиком Насоновым разочаровала вербовщика.

У вербовщика была самая заурядная биография. Он ее никому не рассказывал, но подчиненные (люди дотошные) узнали.

…Бывший майор российской армии Иван Климов, сын мелкопоместного дворянина Елецкого уезда Орловской губернии. Узнали также, что разорившийся отец не уставал твердить сыну-гимназисту:

«Посмотри, Иван, как бедна Россия! А природа уезда? Плюнуть хочется. Вот в Америке — живут! Там, кто желает разбогатеть, богатеют, притом не по дням, а по часам. Но чтоб туда переселиться, нужны деньги. А деньги на нашей убогой земле — не валяются. Зато сколько наша земля родила талантов, и каждый чуть оперился — от России морду воротит, в Америку пятки намазывает. А она дураков не принимает. Учись и наматывай себе на ус. И не лакай водку. Иначе — пропадешь. Америка уйдет от тебя, как богач от нищенки».

Иван очень рано многое в жизни понял и наматывал себе на ус наставления пьяницы-родителя. Прилежно учился и бредил Америкой.

Мечта его сбылась нескоро, и помог ему генерал-наставник Евгений Карлович Миллер. Еще будучи начальником Николаевского кавалерийского училища, он обратил внимание на кадета Климова, тот уж больно старался показать себя перед начальством. Умные начальники усердных замечают и продвигают их по службе.

Однажды при смотре эскадронный командир есаул Петушковский сообщил, что кадет Климов самостоятельно изучает английский язык. Генерал взял его на заметку. Потом уже не выпускал из поля зрения…

И вот Климов — вожатый над кандидатами в лазутчики…

— Против русских воевать не буду, — узнав, для чего их готовят, решительно заявил прапорщик.

— А против немцев?

— Буду.

С Насоновым беседовал бывший майор российской армии, уже давно работавший на американскую военную разведку.

В 1916 году, когда генерал Миллер командовал 26-м армейским корпусом, Климов выполнял поручения, связанные с агентурной работой, пользовался у генерала особым доверием. На курсах Красного Креста в Соединенных Штатах в числе особо доверенных лиц был глазами и ушами генерала Миллера.

После октября семнадцатого года, а точнее, с февраля восемнадцатого как только появился в большевистской печати Декрет о создании Рабочее-Крестьянской Красной Армии, там же, в Филадельфии, Климов принялся готовить волонтеров для службы в РККА.

Идею служить в Красной армии под наблюдением монархистов подсказал генералу Миллеру Френсис Комлоши, человек из близкого окружения президента Вильсона. В 1916 году Комлоши претендовал на пост главного капеллана армии США.

— Ваше преподобие, — усомнился в успехе предприятия русский генерал. — Дело рискованное. Преданные монархии офицеры отвергнут ваше предложение.

— Но вы же разведчик. Научите своих офицеров перевоплощаться.

— Для этого нужны время и деньги.

— Что касается денег, этот вопрос уже согласован с президентом. Ему моя идея понравилась. Идея чрезвычайно проста: русскую Красную армию будут создавать большевики, но…руками белых офицеров. Да и вам, надеюсь, моя идея понравится. Нам предстоит работать вместе.

Русский монархист размышлял недолго. От природы был он сообразительным.

— Ваше преподобие! — изумился Миллер. — У вас божественный ум! Вы правы. Государством правит тот, кому на деле подчиняется армия. Еще Цезарь заметил: с детской колыбели готовят армию для военных действий. Великий Цезарь не уставал напоминать: кто обучает центурионы, кто их ведет в сражения, тот и побеждает.

— Исторический экскурс оставьте для слушателей академии, — грубо оборвал русского генерала претендент на пост главного капеллана американской армии. — Вам как профессиональному разведчику поручено из отобранных офицеров подготовить агентов для работы в армии большевиков…

Встреча генерала Миллера с его преподобным состоялась в Европе, где уже готовились русские бригады для переброски в Россию.

«Не засиживайтесь в Париже», — торопили Миллера главы сразу трех держав. Но ставку на него сделали Соединенные Штаты: он, как никто другой, подходил на роль диктатора в северной части России. Этот край Миллер изучал в Академии Генерального штаба. Его дипломная работа так и называлась: «Оборона пехотного полка в лесисто-болотистой местности северо-востока Европы».

Но ни тогда, в годы учебы в академии, ни теперь о диктаторстве как таковом не было и речи: понятие монархии включало в себя и понятие диктатуры господствующего класса. Было дипломатически обтекаемое предложение: правительство Чайковского, назначенное социалистом Керенским, приглашало генерал-лейтенанта Евгения Карловича Миллера занять пост генерал-губернатора Северной области.

От губернаторского поста Евгений Карлович не отказался, но и не поспешил его занять. Нужно было осмотреться, что на военном лексиконе означало «оценить обстановку». Он ее оценил. Административное поприще могло подождать. Торопили грядущие события — непредсказуемость мирового процесса.

Подгоняло время. Уже на юге России, а вскоре и на востоке полыхало пламя Гражданской войны. Генерал Миллер все еще не покидал Париж. Он трудился в поте лица — готовил кадры для свержения советской власти. А кадры эти — русские генералы и офицеры на командных должностях в Красной армии.

Их изучали люди Миллера.

В Филадельфии состоялся первый разговор майора Климова с прапорщиком Насоновым. На языке вербовки — пробный.

Насонов был не первый офицер, которого предстояло убеждать в полезности службы в рядах Красной армии.

— В России большевики взяли власть, — доказывал Климов. — А большевики — это немецкие шпионы Они свергли правительство Керенского с помощью немецких денег. Все газеты об этом пишут.

Георгий Насонов не верил, что деньгами можно совершить революцию да еще в такой стране, как Россия. В России всегда хватает недовольных властью, способных совершить революцию — был бы руководитель с головою. А деньги делают все — и революцию и контрреволюцию… Дайте любому замухрышке, жаждущему власти, полновесную валюту, — и он тут же создаст партию (дураки всегда найдутся). На выборах партия получит большинство в парламенте, и замухрышка уже не замухрышка, а лидер, изрекающий истины, — то есть вождь. А на вождя работает (за деньги, разумеется) машина пропаганды, она из дурака лепит гения. У Гитлера было даже министерство пропаганды.

В госпитале, где лечился Георгий, меньше всего говорили о немецких деньгах, а вот о возвращении на родину — с этого начинали и заканчивали день. Но там тоже кому-то потребуются деньги. А деньги, как известно, зарабатывают.

— С возвращением надо повременить, — говорил вожатый и в качестве доказательства приводил аргумент: — Америка и Россия находятся в состоянии войны с Германией. Мы должны вступить в американский экспедиционный корпус. Он направляется в Россию для борьбы с немецкими ставленниками. Но прежде вам нужно окончить курсы переводчиков и, зная английский язык, — активно помогать союзникам очищать Русский Север от большевиков.

— А сами союзники — не могут?

— Союзники не знают местных условий.

— И только?

— Ну и… нуждаются они в человеческом материале. А у нас русские бабы нарожали излишек… Дюжина детей в русском крестьянском хозяйстве считается нормой. Нищета, понимаете, дает многодетность. Так что Россия, если ее не будут втягивать в войны, через каких-то тридцать-сорок лет по населению обгонит все страны мира.

— Поэтому наши цари-императоры заранее позаботились о приращении территории?

— Может, и так…Будем прирастать не только Сибирью, но и далекой Америкой.

— Но русских Иванов требует Европа.

— Это мы еще посмотрим, кто кого потребует…

В словах вожатого было много туману. Логика офицеру подсказывала: переводчик — это туфта. В самих курсах таилась загадка. Нужно ли было боевых русских офицеров переправлять за океан, чтоб научить говорить по-американски? Иное дело, из русского офицера сделать американца, и уже с американскими мозгами посылать в Россию отстаивать интересы Америки?… В этом какая-то логика была.

Предложение майора Климова выглядело заманчиво. Вожатый настырно повторял:

— Экспедиционный корпус готовится воевать не против России, а против большевистского правительства.

— А что собой представляют большевики?

— Это мы вам растолкуем…

На американском континенте ходили разные слухи, но бесспорным был один: корпус направляется в Россию, а там уже, на месте, будет видно. Может, под солнцем демократии большевики сами исчезнут, примерно, как под весенними лучами солнца исчезает снег…

И еще вожатый толковал:

— Курсы Красного Креста для вас, господа офицеры, благо. В России вам, цивилизованным, цены не сложат.

Прапорщик Насонов по совету своего вожатого посещал эти курсы, чтоб без препятствий вернуться на родину. Скоро он и сам не заметил, как втянулся в необычную учебу.

Учеба его заинтересовала настолько, что он понял: «Быть переводчиком — профессия на всю жизнь! Пусть что там ни толкует вожатый, этот переодетый в гражданское платье офицер из военной разведки, он, прапорщик, до поры до времени будет с ним соглашаться во всем, а там — что жизнь покажет».

В Европе все еще полыхает война, и неизвестно, кто кого одолеет — Антанта Германию или Германия Антанту, а значит, и Россию.

Прапорщику Насонову было больно и обидно за Россию, за то, что в упряжке воюющих сторон она — коренная лошадь. На нее возложили основную тяжесть — умирать на поле боя…

Крепко думал Насонов, и все мысли сводились к одной: не позволят нам стать первой державой мира, в баталиях будут сокращать наше русское население… Говорят: нас много, излишек. Кто говорит? О каком излишке речь? Пусть наши бабы рожают. Это же рабочие руки! При многочисленных рабочих руках нищета не подступится. Умные правители ее не допустят. Это же понятно: чем меньше у правителей ума, тем больше смертей, неважно от чего — от голода или от неприятельской пули…

За океаном прапорщик Насонов учился думать… Думающий офицер — это богатство державы. Насонов приходил к мысли, что в этой войне он не рядовая фигура, что у него есть Отечество, и если не он, то кто же за него постоит?

Как ни странно, к этой мысли он пришел задолго до беседы с вожатым Климовым. Тоска по родному дому особенно сильно одолевала его на чужбине: каждая березка в том далеком краю напоминала ему о родине. Даже луч солнца воскрешал в памяти ласковое лето отчего края, а снежинки, садившиеся на воротник шинели, напоминали зиму милого сердцу Севера.

В тоске сквозь чужую речь прорывались голоса знакомых земляков, но, пожалуй, чаще других он слышал голос женщины, с именем которой просыпался и засыпал. Снилась Обозерская, где прошло его детство, не однажды видел во сне Фросю Косовицыну, даже ощущал запах ее золотистых волос, заплетенных в толстую косу. Примерно с такими косами незадачливые художники изображают русалок на фоне лесного озера.

В чужом краю в тоске по родине видятся хорошие сны, и от этого тоска еще сильней.

5

Европа еще была охвачена пожаром мировой войны, а в Соединенных Штатах, если судить по газетам, предприниматели-янки уже делили русскую землю.

Америке оказалось мало за бесценок купленной Аляски. В печать просочились сведения, что американцы с согласия царского двора уже несколько факторий открыли на Камчатке: на прибрежных островах бьют котика. Береговая охрана попыталась было запретить браконьерский промысел в территориальных водах России, но из этого ничего не вышло, хотя в Санк-Петербург по дипломатическим каналам послали запрос: кто разрешил?

Ответ пришел предельно краткий:

— С согласия императрицы.

Пришлось прибегнуть к хитрости — обуздать пришельцев с помощью старожилов здешних мест. Камчадалы, эти искусные охотники и рыбаки, владели секретом миграции котиков. Новый охотничий сезон не обрадовал пришельцев.

С прибрежных островов котики исчезли, и фактории, как по мановению волшебной палочки, закрылись. Янки-зверобои вернулись на Аляску. На запросы американского МИДа — разрешить им вернуться и открывать фактории на побережье Камчатки и алеутских островов — МИД России на этот раз ответил молчанием.

В пожаре войны грабить Россию с дозволенья царского двора уже не получалось: во всех слоях общества росло сопротивление монархии — династия Романовых доживала последние месяцы. Это чувствовалось даже в офицерской среде.

Однажды Сергей приехал на побывку и услышал, как отец, читая «Петербургские новости», яростно возмутился:

— У янки звериный аппетит, — и, как злобную листовку, отбросил газету.

Из глубокого кармана генеральского кителя отец достал курительную трубку, трясущимися руками торопливо зажег спичку. Дым табака его немного успокоил. Таким возбужденным Сергей видел отца впервые, и у отца — человека стального характера — уже стали сдавать нервы.

Супруга Александра Александровича, добрейшая Зинаида Фотьевна, в свои сорок два года все еще моложавая, своей предусмотрительностью напоминающая госпитальную сестру милосердия, мягко посоветовала мужу:

— Саша, неужели тебе в штабе для беллетристки не хватает времени?

— Зиночка, там не до газет, — отвечал муж, попыхивая трубкой. — Там, понимаешь, радость моя, нужно думать, как воевать с умом. К сожалению, думать мы разучились. Стали очень много хитрить. Притом, коварно.

— Батя, это в точку, — отозвался Сергей, листая увесистый том под названием «Военная разведка России от Рюрика до Николая II». Этот фолиант составил профессор Академии Генерального штаба генерал-лейтенант Алексеев, преподаватель Александра Александровича. На титульном листе увесистого тома красовался автограф с дарственной надписью:

«Полковнику Самойло А.А. Верю в Ваше полководческое будущее».

Заслужить такие слова можно было только завидным прилежанием. И Сергей гордился отцом и не скрывал своей гордости перед товарищами, старался быть на него похожим. За окончание кадетского корпуса Сергей имел похвальную грамоту, за артиллерийское училище — первый разряд, дававший право для дальнейшей службы выбирать военный округ.

На Сергее уже были погоны подпоручика, и отец, генерал-майор, подаривший приемному сыну, как тогда говорили, пасынку, свою родовую фамилию, был им доволен, друзьям говорил: «Хваткий до науки».

Родовая фамилия, уже как дворянину, открывала Сергею широкую дорогу на военном поприще. Звание поручика, а потом и капитана он получил на фронте, командуя дальнобойной пушечной батареей. В одном из боев осколком бризантной гранаты ему покалечило руку в левом плечевом суставе. Оперировать можно было и в гарнизонном госпитале, но кто-то (только не отец-генерал) направил его по линии международного Красного Креста на лечение за границу. Он попал в среду, где искусство коварно хитрить возводилось в культ.

Как человека до глубинных корней русского, Сергея настораживало бесцеремонное подчеркивание лектора, что в чужой стране можно порочить свою страну — унижать ее с брезгливой ухмылкой и на такое же презрение настраивал своих слушателей:

— Россия схватила, — рассуждал он с пафосом, — слишком большой кусок Евразии, и если его кому-то отдавать, то не чопорной старой Германии, которая перед большой войной оказалась без колоний — ее перехитрили англосаксы, и тем более, не отдавать японцам, этим ловким, но не перспективным азиатам. Островные государства никогда никого не побеждали — не было у них за спиной глубокого материкового тыла.

И выдавал как новость:

— На земном шаре есть одна во всех отношениях демократическая страна, это — Северные Соединенные Штаты Америки. Она принимает самые талантливые и самые энергичные умы. Служить Америке — в первую очередь, значит себе ни в чем не прогадать.

Лектор, судя по акценту, когда-то был русским, или долго жил в России, там основательно легализовался и по какой-то причине вернулся в Америку.

«Вернулся, чтоб нам мозги засорять», — злобно думал Сергей, но свое мнение держал при себе. Даже бывшему сослуживцу по Северо-Западному фронту прапорщику Насонову ничего не сказал о впечатлении от первой лекции: у каждого на плечах своя голова, чтоб соображать и оценивать людей на предмет полезности для своей страны.

Лектор, по-европейски тщательно выбритый, прилизанный, причесанный, до приторности слащавый, призывал с кафедры любить не Россию (хотя о любви к России тоже говорил), а учитывать ее гигантский военный потенциал. Каждой фразой, каждым примером он призывал любить Америку, ведь она кормила, поила, лечила русских офицеров, более того, некоторым позволила жениться на американках, пусть, дескать, русские офицеры раскрепостятся, почувствуют, что у них может быть другая родина — лучшая, а ту, где они родились и выросли, надо будет всячески приближать к американской цивилизации. Со временем, утверждал он, эти два государства северного полушария — Россия и США — со временем объединятся.

— У нас так много общего! — восклицал он и поднимал над головой изнеженные руки, словно Господа Бога приглашал в свидетели.

Сергею обидно было за Россию. Но он терпеливо помалкивал. Его сюда заманили. Он не протестовал. Он лечился и учился — люди делали ему добро. А кто от добра отказывается?…

Да и новая знакомая — журналистка Марина Геронтьевна, кандидатка в жены — стала в госпиталь присылать ему письма (писала, когда по-русски, когда по-английски), слог изящный, не навязчивый, о любви — ни звука. Геронтий Давидович рассчитывал делать в России бизнес, надеялся на русского зятя, и потенциальная невеста не скрывала, что скоро Америка продиктует России ультиматум, по всей вероятности, отберет Сибирь, так как удержать гигантские просторы будет не в состоянии: русская армия обескровлена, и обескровили ее сначала японцы, потом — германцы. Америке остается приплыть и подобрать, что лежит.

Письма Марины словно завораживали. Сергей насторожился. Еще несколько таких писем, и она внушит, что скоро от России останется разве что территория Московского княжества, и он согласится, что русским и такой территории много…

Он не стал отвечать на письма. Но встретиться пришлось. Волонтерам экспедиционного корпуса дали одни сутки на прощанье с женами. Марина приехала на причал, привезла документы, подтверждающие, что Сергей Самойло и Марина Кононович — муж и жена.

— Вы что — без меня меня женили?

Выяснять не стала.

— Поторопись, милый. Нас ждет свадебный ужин.

Был свадебный ужин. Была свадебная ночь. Утром, уже одевшись и позавтракав, Сергей сказал Марине:

— Хотя и провел я ночь с тобой, но мужем твоим не стану. Для семейной жизни нужна любовь, а жить по-американски — не смогу.

— Я буду тебе писать.

— Пиши.

На том и расстались.

6

Иные чувства испытывал Георгий Насонов. В отличие от крупного коренастого Сергея Самойло Георгий был невысокого роста, худощавый, но крепкий в кости — как лесоруб. В детстве у него и прозвище было — лесоруб.

С отцом он ходил в Лешуконье — заготовлял сосну для сплава, гонял плоты по Вашке. Здесь жили старообряды, знали былины Русского Севера, умели их баять — читали нараспев. Отсюда у Георгия и интерес к русской старине, к истории отчего края.

В гимназии он самостоятельно изучал «Историю государства Российского». Примеры из жизни русских людей свидетельствовали, что может «собственных Платонов и быстрых разумом Ньютонов российская земля рождать». Знаменитый земляк Михайло Ломоносов стал ему путеводной звездой.

Наставники из Красного Креста (офицеры, переодетые в европейские костюмы) уже не скрывали, что русские фронтовики, излечившиеся в Соединенных Штатах и получившие профессию переводчика, вернутся в Россию в составе союзных войск. Но когда вернутся — командование умалчивало.

Встреча земляков далеко от дома, на другом континенте, не была случайной. Видимо, так и задумывалось: вместе им предстояло служить в иноземном легионе. Такие легионы уже существовали в европейских странах успевших обзавестись колониями. Без иноземных наёмников колонию не удержать, считается: на крайнюю жестокость способны люди чужого племени. А крайняя жестокость нужна там, где народ борется за свое освобождение с оружием в руках.

У Соединенных Штатов Америки не было колоний, но были соседние державы, при благоприятных условиях они могли стать колониями…Но для этого нужны армии, где аборигены составляли бы иноземный легион.

Земляки свиделись в военном госпитале Филадельфии: капитану Сергею Самойло спасали плечевой сустав, прапорщику Георгию Насонову залечивали ногу. Сергей усиленно тренировал пальцы обеих рук, применяя для этого гуттаперчевый мячик, с которым после ранения уже не расставался.

Георгий предпочитал пешие прогулки, опирался на крепкую трость из гавайского бамбука. Заметно хромал и капитан, припадал на правую ногу. Ранение в плечевом суставе изменило его походку. Для строевых смотров он уже не годился, но ценность для армии представляла его голова. Он умел анализировать факты, делать правильные умозаключения. Эта особенность его мышления была отмечена в характеристике при завершении курсов. Мыслящий офицер — золотой кадр любой армии.

Отбирая кандидатов для агентурной работы, вожатый разведотдела фронта полковник Генерального штаба Николаев взял на заметку «Личные дела» Сергея Самойло и Георгия Насонова, чтобы показать их генералу Миллеру. Генерал принимал решение: подходит ли данный офицер для выполнения особых поручений или вернуть его в войска?

С Насоновым сложностей не было: офицер, судя по характеристике, исполнительный: что ему поручат, то и выполняет, не склонен брать под сомнения приказы и распоряжения вышестоящих начальников.

А вот капитан Сомойло — загадка. Служебная характеристика — в двух строках: военная подготовка удовлетворительна, Белому движению предан. Мало сказано. А ведь ему предстояло давать задания особой важности. Задания весьма деликатные. Дело в том, что капитан имел в войсках известного родственника, Родственник добровольно пошел на службу в Красную армию. Он не рядовая фигура — генерал-майор, выпускник императорской академии.

Генерал Миллер для себя уже решил, что капитану Самойло, если тот действительно родственник генерал-майора Александра Александровича Самойло, поручит ему по прибытии в Россию встретиться с ним. Пока только встретиться, а там, как сложится обстановка… Полезным ли окажется знакомство? Если да, выиграет дело, а выигрыш даже сугубо моральный может стать материальным. За разведку хорошо платят, когда в этом возникает жгучая потребность. Профессионалы военного дела ценятся особо.

7

В госпитале земляки и сослуживцы встретились на прогулочной аллее, окликнули друг друга веселыми возгласами:

— Господин капитан! Сергей Витольдович!

— Жора! И ты здесь?

— Давненько мы не виделись.

— Пожалуй, больше года.

— Неужели больше года валяемся на госпитальных койках?

— Не валяемся, а путешествуем, как видишь, добрались до Нового Света.

Однополчане принялись хвалиться своими ранениями.

— А теперь вот послали на курсы переводчиков, — признавался капитан. — Хотя… какой из меня переводчик?

— Все мы что-то переводим…патроны, продукты, — усмехнулся Насонов. — Об уцелевших на войне в Америке говорят: их посетил ангел благополучия.

— Ангела я что-то не заметил.

— И я не заметил.

— Это не наш ангел. Наш — в России.

— Если позволят вернуться…

— А куда мы денемся? Если не убьют — вернемся.

Они обменялись вроде незначительными репликами, но сразу же поняли друг друга. Как понимают друг друга заговорщики.

Прапорщик стоял, по-стариковски опираясь на трость, с восторгом смотрел на своего боевого товарища. Он не рассчитывал увидеть его в живых, к тому же за океаном. В артиллерийской бригаде ходили слухи, что капитан Самойло тяжело ранен, потерял руку. А он, оказывается, даже машет рукой.

И опять разговор не о нашем ангеле…

— Говоришь, ангел благополучия? Это как сказать… — усомнился капитан, помня, что ангелы в Америке бедняков не замечают, а вот русских фронтовых офицеров почему-то заметили, излечивают не для праздных прогулок.

Слово за слово, выяснилось, что сослуживцы случайно попали в одну команду и что готовят их в Россию для службы в экспедиционном корпусе в качестве военных переводчиков, знающих местные условия Русского Севера. Но при чем тут Русский Север, если предстоит служить в экспедиционном корпусе, а корпус — ходили слухи, будет введен в сражение на западе Европы, вероятней всего, в Германии.

Сергей Самойло до службы в армии жил с родителями в Архангельске. Родной отец владел небольшим лесопильным заводом в Соломбале, мать в местной гимназии преподавала русский язык и литературу. Профессии родителей (родного отца Сергея и родного отца Георгия) почти совпадали. В России это зажиточное сословие — надежная опора власти.

После гимназии Сергей поступил в Константиновское артиллерийское училище, был выпущен по ускоренному курсу в чине подпоручика, изъявил желание без отпуска убыть в действующую армию. Но десятидневный отпуск, как того требовало положение, ему все-таки предоставили — для свидания с родными, и он остался в Петербурге, где проходил службу его приемный отец, которому он был обязан довольно успешной военной карьерой.

Несколько иначе начинал свою военную карьеру Георгий Насонов. Север был его малой родиной. В Архангельске он закончил городское техническое училище имени Петра Великого, затем, там же, в Архангельске, — школу прапорщиков. В тот военный год весь выпуск после короткой переподготовки был отправлен на Северо-Западный фронт. Тогда на Северо-Западном фронте шли ожесточенные бои. Тяжелораненые заполнили губернскую больницу, превращенную в военный госпиталь. Несколько частных клиник по примеру столичных принимали раненых.

Отец Георгия по крови, к тому времени уже владелец крупного лесопильного завода, пожертвовал на оборону миллион золотых рублей. Об этом была заметка в «Северном курьере». Заметку потом перепечатали столичные газеты. Оттуда она попала в папку генерал-лейтенанта Миллера.

Георгий не без оснований считал себя помором, жителем Севера. В Обозерской прошли его детство и юность. В армию поступил на патриотической волне. В те предвоенные годы в Северном крае заметно усиливала свое влияние немецкая колония. Большинство лесопильных заводов принадлежало немцам. Своими деньгами и сплоченностью они притесняли русских предпринимателей. Отец не скрывал своей неприязни к немецким фабрикантам. Георгий помнит случай с детства, когда после пожара в Самоедах (сгорел лесопильный завод Альфреда Конрада) отец принял на дому рабочего из сушильного цеха и вручил сто рублей. Обрадованный рабочий, помнится, спросил отца: «Савелий Титович, может, еще кому петушка подпустить? Вы только намекните».

Уже в Америке, обучаясь на курсах Красного Креста, друзья поняли, что оказались на другом континенте не по ранению (в России врачи не хуже американских), а по замыслу одной организации. Кто-то их тщательно отбирал, целенаправленно готовил выполнять какую-то загадочную миссию. А какую, объясняли намеками. Поступит приказ — и вы его выполните, вы — русские офицеры, всегда помните: на вас надеется православная Россия.

Не знали они главного: кто им отдаст приказ и в чем его суть? Оставаясь наедине, офицеры осторожно высказывали предположение: не прикажут ли им убивать своих, единокровных братьев? Не для парада им выдали оружие? И первое время они друг к другу относились настороженно.

Система обучения на курсах Красного Креста была построена так, что подспудно в сознание вкрапливалась мысль: остерегайся ближнего. А ближний — это твой сослуживец, ты с ним поделишься сокровенным, и в штабе будет известно, о чем ты думаешь. Если ты вслух осуждаешь политику президента и правительства, ты обрекаешь себя на большие неприятности.

8

«Олимпия» шла неделю с короткой остановкой в Рекьявике. Двоих солдат из 310-го инженерно-саперного полка не досчитались. Сняли их в Рекьявике, но вряд ли вернули обратно в Штаты.

Так что эти русские офицеры не случайно оказались на крейсере «Олимпия». Из русских, имевших боевой опыт, они не были первыми, кто высаживался с десантом союзников. Подобную подготовку проходили и в Англии русские офицеры, взятые из госпиталей. Они плыли на английском крейсере «Глория», за месяц до американцев в составе десанта сошли на берег в Мурманском порту.

День 6 марта 1918 года стал началом вторжения интервентов в Россию. Спустя двенадцать дней французский крейсер «Адмирал Об» высадил под Мурманском крупный десант. Им попытался оказать вооруженное сопротивление красногвардейский отряд, подчиненный местному совету. Но уже с первыми выстрелами на мотоциклетке примчался заместитель председателя Мурманского совета эсер Миньков, от имени совета приказал прекратить стрельбу, так как сопротивляться бесполезно. В ходе перестрелки легкое ранение получил француз, и за это командир красногвардейского отряда был наказан. Французы его расстреляли здесь же, у пирса.

Тем временем английские десантники захватили целый состав пассажирских вагонов, под конвоем привели машиниста и кочегара. Паровоз отыскался в депо. И уже к вечеру первый эшелон с оккупантами отправился на юг, в Кандалакшу.

Англичане удивлялись: никто не оказывал им сопротивления. Что это за страна — Россия? Даже в Индии, цыганского вида местные жители, на железной дороге устраивали завалы. Здесь завалов не устраивали, стрелки переводили сами солдаты, и они же дровами загружали паровозы.

Неделю спустя после начала оккупации Мурманского края и захвата Кольского полуострова до самой Кандалакши в Лондоне вышли газеты с сообщениями: «При нынешних темпах наступления союзных войск большевицкий Петроград в течение месяца капитулирует».

Оккупация Русского Севера намечалась как легкая увеселительная прогулка. Часть войск, высадившихся из крейсера «Олимпия», присоединилась к англичанам и французам, чтобы вместе с ними войти в Петроград.

В этом городе противники Советов уже намечали парад победителей, в зарубежной печати даже называлась дата: 25 октября — ровно год спустя после Октябрьской революции.

Но уже от станции Оленья везенье стало покидать союзников. Темп наступления заметно снизился. Участилось мародерство. Пример подали солдаты второго батальона 339-го пехотного полка. На этой станции среди бела дня они разграбили факторию, принадлежавшую купцу Арефьеву, известному лесопромышленнику. В ту же ночь возле разъезда Африканда сошли под откос несколько вагонов с боеприпасами. Командование союзников предположило, что это были партизаны из числа местного населения. Для острастки расстреляли путевого обходчика. Но когда крушения стали повторяться, брали заложников из близлежащих поселений. Поселенцы — в большинстве своем бывшие каторжане. Это они строили Мурманскую железную дорогу. Со всей России сюда их гнали в кандалах. В Кандалакше цепи с них сбивали. На дерзкий побег мало кто решался.

Уже к июлю Мурманская железная дорога была в руках союзных войск. «Олимпия» высадила десант в устье реки Онега. По распоряжению генерал-майора Пула власть в лице местного совета перешла в руки городской думы. Капитан Самойло получил приказ изъять документы местного совета.

— Обязательно потребуйте карту лесных угодий, — напомнил генерал.

Капитану догадаться было не трудно. Крейсер еще не покинул берега Америки, а в офицерских каютах только и разговоров о корабельных лесах Прионежья. О корабельной сосне Русского Севера в Соединенных Штатах уже ходили легенды. Корабельным лесом торговал русский царь Петр Алексеевич, но прежде он построил корабли, военные и торговые, чтоб было чем защищать свои несметные богатства и какие богатства вывозить в Европу для пополнения государственной казны.

В присутствии офицеров прапорщик Насонов имел неосторожность сказать:

— Россия не разрешит себя грабить.

— А кто ее будет спрашивать? — был ответ.

— Вы — американцы.

— А вы кто — не американец?

— Я — русский офицер, — вспылил Насонов. — И Россия — мое Отечество…

Неизвестно, чем бы закончилась перепалка, но в разговор вмешался майор Этертон, командир батальона 310-го инженерного полка:

— На вас, юноша, погоны лейтенанта пехоты армии США. Вот и отстаивайте честь своего мундира, в противном случае вам грозит военно-полевой суд. Я вам по-дружески советую. Вы подписали обязательство — клятву на верность нашему президенту. Вас президент авансировал, обмундировал и обеспечил питанием на все время экспедиции.

Это было серьезное предупреждение. Капитан Самойло, выслушав, как и Насонов, майора Этертона, перевел разговор на шутку:

— Лейтенант вам напомнил, что он русский. Мы, как обязались, будем выполнять приказы командования, как выполняли в России.

— Кто у вас командир? — вдруг поинтересовался майор.

Капитан назвал фамилию своего высокого начальника, которая американцу ни о чем не говорила. Он четко произнес, чтоб американец запомнил:

— Его высокое превосходительство генерал-лейтенант Миллер.

— Немец?

— Русский.

— Странная Россия.

— И Америка со странностями. В Америке даже язык английский.

Для русских офицеров, пребывавших в зарубежной командировке, приказы исходили от директора внешней военной разведки генерала Миллера. С февраля семнадцатого года русского Генштаба как такового уже не существовало, но генералы и офицеры, занимавшие соответствующие должности в ликвидированном Генштабе, выполняли свои обязанности. В данном случае генерал Миллер по-прежнему руководил всеми военными агентами за границей. В состав своей агентуры он включил и офицеров, находившихся на лечении в Соединенных Штатах.

Под крышей Красного Креста обучались агенты — кадры генерала Миллера. Правительством Соединенных Штатов такое обучение поощрялось, и Сенат (чтоб освободить президента от мелочной опеки) финансировал подготовку. Военное министерство обученных агентов намеревалось использовать в особых операциях, даже не ставя в известность правительства тех стран, подданными которых они являются.

Россия готовилась к войне против России.

9

Уже в Мурманске, буквально на следующий день, когда крейсер «Олимпия» стоял у причала, вахтенный офицер распорядился лейтенанту Насонову сойти на берег. На берегу его встретил невысокого роста капитан-лейтенант, четко назвал себя:

— Руденко, дежурный по военной комендатуре Мурманского гарнизона.

— Прапорщик Насонов, — ответил прибывший офицер.

Для Георгия это был первый русский, которого он встретил на земле родного Севера, назвался не лейтенантом, как был записан в строевую ведомость экспедиционного корпуса, а как был на учете в русской армии, до выезда на лечение.

На корабль Насонов вернулся не скоро. До этого побывал в комендатуре. Сама комендатура размещалась на крутом склоне сопки, рядом с казармой комендантской роты.

Отсюда, с возвышенности, хорошо просматривались гранитные берега Кольского залива. Среди скопления деревянных строений, где складировались всевозможные грузы (капитан-лейтенант назвал их «заморскими»), выделялось несколько каменных одноэтажных зданий.

— Самое длинное, что из красного кирпича, — это наша таможня. — Руденко охотно просвещал русского прапорщика, на котором была форма лейтенанта американской армии.

Моряк, не оглядываясь, шагал впереди на две ступеньки вперед. Насонов едва за ним поспевал, старался не отставать. Нога после ранения снова отозвалась острой саднящей болью. Пожалел, что на берегу оставил крепкую бамбуковую трость. Сейчас бы она как пригодилась! Начальству, оказывается, виднее, как смотрится офицер в строю. Намечался приезд представителя президента. Он должен был произнести напутственное слово к волонтерам экспедиции «Полярный медведь», и увидел бы он офицера с тростью в руке — кого посылают воевать? Что это за армия? А где молодые, сильные и здоровые? Не хотят служить? Занимаются бизнесом? Такое может быть только в стране, где господствует коррупция, и руководители насилуют страну для личного обогащения.

Две недели на корабле, без физической нагрузки, сказались уже в первые минуты ходьбы. Сердце учащенно стучало, нарушился ритм дыхания, а ведь еще подниматься и подниматься на гору — сопка высокая. На ней в ослепительно ярких лучах весеннего солнца стояли приземистые каменные здания. Угадывался военный городок.

— Вы часто совершаете эти…восхождения?

— Каждый день. Моя служба в таможне.

Внизу, у самого пирса, виднелась деревянная церковь, небольшая, как часовня. Она почти не выделялась от других таких же деревянных строений.

Насонов пытался взглядом отыскать железную дорогу. В газетах он читал, что Россия стремится к Ледовитому океану, строит незамерзающие порты.

Железную дорогу он отыскал не сразу. Нашел на правом берегу реки Кола паровоз с длинным тендером и четыре пассажирских вагона. Краем уха он слышал, что в мурманский порт из Англии прибывает пароход с многочисленной командой деловых людей. Они направляются в Карелию. В Петрозаводске англичане и американцы будут делить между собой карельские леса. Что же касается хозяев этих мест — русских, и тех, кто заседает в Петрограде и Москве, с этой властью можно было не считаться. С ней идет война, хотя никто войну новой российской власти не объявлял. Считалось, что в этом не было надобности. Англия эту новую власть не признала, Соединенные Штаты — тем более. Непризнанное государство — значит, его нет, и международные законы на него не распространяются. Грабь его! Коль у тебя есть военная сила, и нет серьезной силы у хозяина.

Союзники военными кораблями подходили к мурманскому берегу, высаживали десант. Если в населенном пункте была советская власть, совет разгоняли, а пытавшихся оказывать сопротивление уничтожали огнем корабельной артиллерии, захваченных в плен членов совета увозили с собой как заложников.

К июлю весь Кольский полуостров был оккупирован. Против оккупации протестовала Москва. Но в столицах европейских стран протесты Москвы воспринимались разве что с иронией: слово, не подкрепленное делом, — пустой звук.

Генерал Пул как командующий экспедиционными войсками ждал приказа на оккупацию Архангельска. Британская разведка, работавшая на Русском Севере, заверяла Лондон: «Советская власть в Архангельске слаба, части русской армии серьезного сопротивления оказать не смогут»

Этого сообщения было достаточно, чтоб корабли Антанты направить в устье Северной Двины и в Архангельске высадили десант. Лондон продиктовал даже время высадки: первые числа августа.

«Протесты Московского правительства не принимать во внимание». — Так распорядились в Лондоне и Вашингтоне. Эти две столицы действовали четко и согласованно, как в отрепетированном дуэте.

Первый десант был высажен на остров Мудьюгский. На юге острова командующий разглядел в бинокль бревенчатые домики, похожие на бараки.

— Что за строения?

— Пересылка для каторжан, — ответил переводчик.

— Подойдет под лагерь для преступников?

— Вполне.

— Действуйте.

По распоряжению генерала Пула, не ожидая, когда в городе обоснуется новая власть, саперы сразу же приступили к работе. Непосредственное участие в строительстве лагеря принимала рота 310-го американского инженерного полка. По острову, отделенному от материка узкой протокой, на колья накинули «колючку», огородили бараки, в которых еще недавно пребывали каторжане перед отправкой на острова Ледовитого океана. Разгрузили транспорты, в которых содержались заложники. Охрану лагеря командующий поручил английским солдатам.

В июле заключенных уже было несколько десятков, в большинстве своем активных сторонников советской власти и местных жителей, оказавших сопротивление иноземным мародерам.

10

В середине августа на Мудьюг доставили первую партию пленных красноармейцев, захваченных в боях на Северной Двине и на железной дороге Архангельск — Вологда. Там уже две недели оккупанты вели бои с разрозненными и плохо вооруженными красноармейскими заслонами. Среди пленных преобладали раненые.

— Концлагерь — не госпиталь, — так распорядились в штабе экспедиционного корпуса.

В медикаментах русским раненым было отказано.

Генерал Пул распорядился, как только последние красноармейские отряды оставят город, высадить десант, подобрать помещение для госпиталя. Среди солдат экспедиционного корпуса раненых еще не было, но уже были заболевшие «испанкой». В некоторых странах Европы так называли форму гриппа, способную перерасти в эпидемию. Существовала ли здесь такая опасность?

К генералу Пулу был вызван русский переводчик капитан Самойло, находившийся на корабле, и британец учинил над ним чуть ли не допрос:

— Вам, капитан, известно, что такое «испанка»?

— Инфекционная болезнь, которую везут с собой ваши подчиненные, — глядя генералу в его брезгливо прищуренные глаза, спокойно ответил переводчик, дескать, нашел кого экзаменовать, два года не покидавшего окопы и повидавшего не только «испанку».

Но генерал ответ воспринял не как дерзость, а как знак признания, что все, кто на корабле, это его подчиненные, и русский офицер признает его как прямого начальника. А ведь перед ним стоял не просто русский офицер, а человек генерал-лейтенанта Миллера, которого высоко ценили британский премьер-министр, и сам Вудро Вильсон, президент Соединенных Штатов. Они наделили Миллера и его людей «охранной грамотой».

— Насколько мне известно, вы из аборигенов? — спросил Пул капитана-переводчика.

— Родился в Архангельске.

— Аборигены болеют «испанкой»?

— Русским характерно природное здоровье. Инфекционные заболевания привносятся.

Казалось, еще не так давно в Архангельске с восторгом было встречено сообщение о революции в Петрограде, но восторгались вооруженным восстанием далеко не все горожане. Сказалась малочисленность рабочего класса (с восторгом приняли революцию только рабочие мастерских и железной дороги).

По примеру Петрограда в городе была объявлена советская власть. В январе был срочно переизбран эсеро-меньшевистский Совет. Руководство Советом взяли в свои руки большевики.

На волне триумфа революции в феврале 1918 года большевики успели провести первый губернский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Съезд обсудил декреты советского правительства и в соответствии с этими декретами принял важные решения.

Важнейшим было постановление съезда о демобилизации старой армии и создании армии нового типа. В Петрограде она получила официальное название — Красная. В дни работы съезда в Красную армию записались многие делегаты, в большинстве своем солдаты и матросы, а так же бывшие каторжане, осевшие на Севере на постоянное жительство. Штабом Красной армии был объявлен дом «Союза возрождения». С момента Февральской революции в нем заседали меньшевики, эсеры и даже откровенные монархисты, бежавшие из центра страны. В большинстве это были офицеры армии и флота. В их подчинении находились батальоны пехоты и кавалерии, они охраняли склады военного имущества, в частности, боеприпасов, доставленных кораблями Антанты из Англии и Соединенных Штатов Америки.

Первый губернский съезд принял также резолюцию по земельному вопросу. В ней говорилось, что земля, леса, недра и воды есть общественное достояние, в будущем оно не будет передаваться в частную собственность. Такова воля русского народа.

Также говорилось, что все монастырские, церковные земли и леса подлежат немедленному отчуждению без всякого выкупа. Съезд приветствовал коллективную обработку земли и обещал помощь крестьянам семенами и машинами. Большое внимание съезд уделил развитию рыболовных и зверобойных промыслов. Съезд принял резолюцию, направленную на укрепление финансового дела в губернии.

Съезд дал конкретную программу строительства советской власти на местах. Основные вопросы, стоявшие на повестке дня, решались в интересах рабочих и тех слоев населения, которые приветствовали восстание в Петрограде в дни октября.

Съезд создал общегубернский центр советской власти — Архангельский губисполком.

В статье, посвященной закрытию первого губернского съезда Советов, газета «Известия Архангельского Совета рабочих и солдатских депутатов» писала:

«Отныне фундамент Советской власти в губернии прочно заложен в виде губернского исполнительного комитета, — туда в большинстве пошли истинные представители пролетариата и передового крестьянства».

В уездах были распущены уездные и волостные управы.

Вследствие создавшейся тяжелой обстановки, вызванной интервенцией, губисполком и все советские учреждения утром 2 августа вынуждены были эвакуироваться в город Шенкурск.

На эвакуации в этот город настояла Москва. Кто именно настаивал, осталось загадкой.

— Я категорически против, — стоял на своем начальник штаба Северо-Восточного участка обороны красный генерал Самойло и доказывал, что этот район неплохой для обороны, но неважный для перехода в наступление.

— Дай бог нам удержаться в обороне, — возражали ему штабисты. — Все идет к тому, что мы безвозвратно потеряем Север. Сопоставление сил далеко не в нашу пользу. До весны, может, и продержимся. А потом…

Сходились на том, что потом… видно будет.

На эвакуации в этот таежный городок также настаивал патриотически настроенный сторонник Троцкого полковник Парский, в скором времени принявший под свое командование две армии, из которых был образован Северный фронт.

Обе армии представляли собой малочисленные, плохо вооруженные отряды, разбросанные по огромной территории от мезеньской тундры до вологодских лесов в бассейнах больших судоходных рек Северная Двина и Онега.

Шенкурск — это юг Вологодской губернии. Здесь не было промышленности, за исключением нескольких лесопильных заводов да кустарных производств по изготовлению телег и саней, но этот район — как аргумент для доказательства правоты московских стратегов и персонально полковника Парского — эта волость могла прокормить целую губернию.

— Здесь мы в своей губернии, — настаивал Парский. — Мы ограждены болотистыми непроходимыми лесами.

— А река Вага? — возражал ему генерал Самойло. — В зимнее время это почти питерский проспект. Для морских бронированных судов, для той же реки Вага, на которой стоит Шенкурск, — мелководье, для наступающих войск — не преграда.

Генерал Самойло предлагал все губернские учреждения эвакуировать в Котлас.

— Город старинный, промышленный, на Северной Двине, удобное сообщение с Петроградом и Москвой, — убедительно выкладывал он свои аргументы, не отходя от карты, висевшей на стене. — Для размещения служб губисполкома есть подходящие дома…

Ему возражали, но как-то робко, поддерживали командующего. По сути, Парский предлагал отсидеться, а тем временем на юге России наметится перелом в пользу советской власти.

— А кто обеспечит перелом?

Отвечали:

— Красная армия.

— А мы — кто?

— В данный момент мы так слабы… Вот если всех слабых в один кулак…

— Надо не отсиживаться в болотах, а готовиться к наступлению и в подходящий момент перейти в решительное наступление, — высказал свою правоту начальник штаба Северо-Восточного участка обороны.

Большинство членов реввоенсовета приняли сторону генерала Самойло и об этом же телеграфировали в Москву непосредственно Председателю Совнаркома Ленину.

Реакция Ленина была однозначна:

— Кандидатуру, предложенную Троцким, — отклонить. Товарищу Самойло принять командование армией.

На грядущие события Александр Александрович глядел с дальним прицелом. Когда полководец знает свой маневр, он уже наполовину выиграл сражение. Да плюс железная воля полководца, воспринятая войсками, — вот и еще одна, притом весьма существенная, составная победы.

Будучи слушателем Академии Генерального штаба, офицер Самойло штудировал Полевой устав Российской армии. Там черным по белому было записано: оборона — вид боя для накопления сил и средств к переходу войск в решительное наступление.

А как из глухомани перейдешь, когда оттуда скрытно не выдвинуться? Еще на марше противник расстроит боевые порядки. У него преимущество в авиации.

Уделили внимание и воздушному флоту.

— Авиация привязана к аэродромам. Аэродромы — около Архангельска.

— Александр Александрович, не будьте наивны, — возражали ему — Интервенты не ограничатся Архангельском. Они пришли сюда, чтоб оккупировать всю губернию, а может, и весь Русский Север. Через неделю, если не раньше, сюда нагрянут англичане с американцами, — предупреждал комендант штаба Северо-Западной завесы, а затем начальник разведки 6-й Красной армии Матвей Лузанин.

— Зачем интервентам Шенкурск?

На этот вопрос командующий отвечать не стал. Он уже знал: в штабе интервентов решался вопрос большой политики. Из Лондона и Вашингтона запрашивали у генерала Пула, как скоро будет ликвидирована советская власть в Архангельской губернии?

Доложить, что почти весь Северный край находится под управлением экспедиционного корпуса, значит ничего не сказать. Пространство без населения — еще не губерния. Управление там, где есть кем управлять. В северной части губернии — безлюдье. И все-таки и там люди живут, обслуживают сами себя, и называются они самоедами. От них, дескать, никакого проку. Люди, считай, каменного века.

А вот на юге губернии, по берегам таежных рек — по Северной Двине, по Онеге, по Мезени — какая никакая, а — цивилизация, и люди не из каменного века: мореходы — первооткрыватели неведомых земель. Уже не одно столетие они пользуются современными орудиями труда, постигают науки, открывают законы химии и физики, сочиняют философские стихи.

Этих людей, рассуждали пришельцы, и надо приучать трудиться на цивилизованный Запад — колонизировать земли руками самоедов, как едко шутили сами русские, на чужом горбу в рай…

От самоедов у них осталось разве что название да узкие, чуть-чуть раскосые глаза. Из года в год все больше в них славянской крови, все больше русского ума.

А с умными можно только по-умному…Доложить в Вашингтон и Лондон, что почти вся губерния под управлением экспедиционного корпуса, осталось только оккупировать юг необозримой губернии — всей военной мощью навалиться на верховья северных европейских рек.

Но так как дело приходится иметь не с дикарями, то хотя бы формально соблюдать «законность» при местном «законном» правительстве. Будь то правительство «народного социалиста» Чайковского, или кого-нибудь еще, назначенного великими державами. Ведь посланы войска на Русский Север не на прогулку, а на «законный» дележ русской территории.

А как приступать к дележу, когда где-то в тайге заседает архангельский губернский исполнительный комитет, законный хозяин губернии?

11

Из Вашингтона на имя американского командующего Джорджа Стюарта по радио шифром была принята телеграмма о подготовке диверсионного отряда из числа русских офицеров для ликвидации Архангельского губисполкома. После выполнения задания отряд награждался премией в сумме десять тысяч долларов. Ответственность за операцию возлагалась на вице-консула в Архангельске Г.Д.Вискерманна.

В штаб Миллера разведка доносила: губернские учреждения работают в прежнем режиме, признаков эвакуации нет, а если и будут, то проследить несложно: на территории губернии остался один город — Котлас.

Туда уже торили тайные тропы лазутчики от экспедиционного корпуса и от штаба Миллера. Перед лазутчиками стояла одна задача: легализоваться в городе, сколотить отряды из надежных сторонников прежнего режима, обеспечить десантирование союзных войск, затем (деньгами и посулами) заставить служащих Архангельского губисполкома работать на оккупационную власть. Тех, кто откажется помогать новой власти устанавливать в губернии демократию, под конвоем отправить на Мудьюгу. И генерал Миллер заставлял своих гвардейцев усердствовать — работать на Россию.

В словах Евгения Карловича сквозила тревога за губернию: британцы перехватят инициативу, и усилия Белой армии не будут вознаграждены. Сколько офицеров и солдат нашли себе могилу в болотах под Шенкурском, чтоб подобраться к губисполкому и уничтожить его одним стремительным ударом. Но в самый решающий момент удача отвернулась от Миллера и его армии.

Не раньше как неделю назад, на переправе у Погоста через Северную Двину, красные перехватили лазутчика от главнокомандующего адмирала Колчака. При нем было зашифрованное письмо, адресованное командующему экспедиционными войсками генерал-майору Фредерику Пулу.

Колчак просил ускорить продвижение по реке Северная Двина, как можно быстрее захватить Котлас. Тогда советским войскам во главе с губисполкомом некуда будет отходить, разве что в Шенкурск, а вокруг Шенкурска в засаде батальоны Белой армии.

И в Архангельск красные не вернутся — опоздали. В губисполкоме рассматривался и такой вариант: город Архангельск врагу не сдавать — превратить в осажденную крепость. Были боеприпасы. Было продовольствие. Но в инженерном отношении гарнизон не готов держать оборону. Город-порт, расположенный вдоль берега Северной Двины, считай, на тридцать километров, по рельефу местности не имел таких преимуществ, как Порт-Артур или Севастополь. «Город на мхах» — так его называли сами архангелогородцы — уязвим во всех отношениях.

Эвакуация проходила в спешке, не хватало речного транспорта, но все-таки людей и главные грузы удалось отправить вверх по реке.

В момент, когда последние пароходы с эвакуированными отошли от пристани, в Архангельске произошло вооруженное выступление контрреволюции. К власти пришло заранее сформированное Верховное управление Северной области — правительство о главе с социалистом Чайковским.

Оно встречало интервентов как освободителей Русского Севера от диктаторской власти большевиков.

Когда интервенты оккупировали Беломорье, с большим запозданием 6 августа 1918 года Высший военный совет образовал Северо-Восточный участок завесы.

Руководство участком — вопреки настоянию Троцкого — Высший военный совет возложил на большевика Михаила Сергеевича Кедрова. Двумя днями раньше, 4 августа, Кедров предложил объединить войска местных Советов в Архангельский район обороны, что и было сделано.

Перед объединенными войсками Кедров поставил задачу:

— Мы должны воспрепятствовать распространению высадившихся иностранных войск как по суше, так и по рекам внутрь страны.

— А как же море? — кто-то бросил реплику.

— И берега моря.

Он тут же огласил директиву из Москвы, полученную только что по телеграфу:

«Советское правительство требует во что бы то ни стало не сдать врагу Котласа».

Каждый, кто был в этом зале на секретном совещании, разделял тревогу Москвы: если Антанта и белогвардейцы Колчака соединятся, они единым северо-восточным фронтом поведут наступление на Москву.

Четко вырисовывались три направления:

Северодвинское — вдоль реки Северная Двина, кратчайший путь на Котлас и Вятку.

Железнодорожное (архангельское) — вдоль железной дороги Архангельск — Вологда.

Петрозаводское — вдоль железной дороги Мурманск — Петрозаводск. Основной удар враг наносит на Вологду и Котлас.

Кедров как руководитель Северо-Восточной завесы строго предупредил участников совещания: детали разговора сохранить в строжайшей тайне.

— Москва, — признался он, — готовит крупные материальные и людские резервы, предназначенные Восточному фронту, в том числе и нам.

Это были его заключительные слова.

Уже на следующий день телеграмма с текстом секретного совещания командного состава Красной армии Северо-Восточного участка завесы лежала на столе у генерал-лейтенанта Миллера, принявшего на себя командование белыми войсками Мурманского края.

Его агентура действовала, как и в предвоенные годы, активно и четко.

Генерал медленно читал список командного состава завесы. Некоторых офицеров и генералов он знал по совместной службе в довоенные и военные годы. Многие из них образцово показали себя на фронте, занимали высокие посты в Белой армии. Но сразу же после вооруженного восстания в Петрограде, когда власть перешла к большевикам и было образовано советское правительство во главе с Лениным, был брошен клич «Отечество в опасности!». Многие офицеры добровольно поступили на службу в Рабоче-крестьянскую Красную армию.

Генерал Миллер был в растерянности. Что их заставило сделать скоропалительный выбор? Чем новая власть их соблазнила? Была ли моральная и материальная заинтересованность? Почему они перебежали в лагерь классового врага? Со времен Древнего Рима известно: патриций никогда не будет плебеем. Это хуже позорной смерти.

По древнеримским меркам, многие добровольцы Красной армии были патрициями, носили генеральские и полковничьи погоны. У них была земля, доставшаяся им по наследству. Была валюта в европейских банках и за океаном.

Чего им еще недоставало? Какие цели они преследовали, поступая на службу к свом вчерашним плебеям?

Ответ генерал хотел получить непосредственно из уст перебежчиков. Но как это сделать? Как заставить их раскаяться?

Лихорадочно работала мысль, хотя внешне Евгений Карлович, как всегда, оставался спокойным и уверенным в своих действиях. Печально, сокрушался он, что даже убежденные монархисты раскололись на два лагеря. Пожалуй, на три. С тех пор как человечество разделилось на враждебные классы, разделились и монархисты: часть, и довольно значительная, не стала служить своему классу, поменяла убеждения. Тому было много причин.

Второй лагерь — самый многочисленный — решил отойти от классовой борьбы и принять убеждения российского обывателя: не трогайте меня и я никого не трону, буду служить той власти, которая предоставит возможность зарабатывать свой кусок хлеба, даст возможность мне и моей семье спокойно жить, не испытывая тревоги за свое будущее.

Генерал Миллер хорошо знал человека, можно сказать, сослуживца, который старался не встревать в классовую борьбу. Этот человек жил в Архангельской губернии, доводился родным братом генералу Алексееву, с годами стал ему полной противоположностью. Он не разрушал, как генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев. Он — созидал, укреплял генофонд России. Брат сражался против своего народа: в пламя войны посылал русских мужиков, и они гибли десятками и сотнями.

Алексеев-ученый избрал своей профессией заботу о русском лесе — великом богатстве народа, дающем человеку здоровье и могущество.

Этот человек избрал место для своих научных изысканий в глубине тайги, за сотню верст от губернского города, на берегу быстротекущей незамерзающей речки. Железная дорога, связавшая Вологду и Архангельск, дала жизнь поселку, получившему название от большого лесного озера.

На географической карте России появилась железнодорожная станция Обозерская. Отсюда относительно легко (в мирное, спокойное время) добраться до трех столиц, включая столицу губернии.

Этим соображением и руководствовался ученый, выбирая себе на многие годы (получилось на всю жизнь) местожительство.

Генерал Миллер познакомился с ученым Алексеевым в Петербурге на квартире его брата, в то время слушателя Императорской академии Генерального штаба. И вот теперь, спустя два десятка лет, представилась возможность встретиться с братом генерала в Обозерской, спросить его, искренне ли служит ученый Алексеев новой, советской власти? Впрочем, ученые при любой власти притесняемые, но служат науке, а значит, и народу, честно, как подсказывает совесть.

Генерала заботили перебежчики, необдуманно, а может, и обдуманно снявшие погоны. Один из знакомцев, в прошлом сослуживец, в настоящее время занимал высокий пост в Красной армии, успешно продвигался по службе, активно защищал советскую власть.

Обидно было, что человек из старинного дворянского рода, выпускник Академии Генерального штаба, почти в один год получил с ним генеральские погоны, и вдруг — в разных окопах, друг против друга.

Этим человеком был генерал-майор Самойло, Александр Александрович, «милый Саня», как называли его в доме Миллеров. Не однажды Наталья Николаевна, супруга Евгения Миллера, спрашивала мужа: «Что-то давненько у нас не показывался милый Саня. Вы с ним не поссорились?» — «С ним не поссоришься. Он всегда терпеливо и вежливо доказывает свою правоту».

Сослуживцы-монархисты были шокированы поступком своего товарища. Он не стал пробираться на юг, где сосредотачивался цвет Белого движения, а немедленно добровольно вступил в Красную армию. Член мобилизационной комиссии генерал Бонч-Бруевич, знавший генерала Самойло как члена делегации по переговорам о перемирии с Германией, спросил:

— Александр Александрович, я знаю вас как штабного работника, но сегодня нам нужны грамотные и честные командиры, умеющие обучать и воспитывать преданных Родине бойцов. Насколько мне известно, вы хорошо представляете себе Север. Вы согласны послужить в местах вам знакомых?

— Если Родина прикажет…

— Другого ответа я и не ожидал. Спасибо вам.

Тогда принимались решения молниеносно — обстановка заставляла. Приказом главкома кадровый военспец Самойло, Александр Александрович, окончивший в 1898 году Академию Генерального штаба, был назначен помощником военрука Западного участка отрядов завесы. Два месяца к нему присматривались: все-таки царский генерал, неизвестно, как себя поведет, когда получит должность. Уже были случаи, когда военспецы, расстреляв комиссаров, сдавали врагу подразделения и части.

В апреле 1918 года Александр Александрович Самойло — начальник штаба Беломорского военного округа, в июне — командующий сухопутными и морскими силами Архангельского района, в августе — начальник штаба Северо-Восточной завесы, в сентябре — командующий Шестой Красной армией.

12

Русские генералы, занимавшие ответственные посты в своем военном ведомстве, посещая страны Антанты, считали правилом наносить визит своим коллегам, решали деловые вопросы, обменивались информацией. Не отступал от этого правила и Евгений Карлович Миллер.

Он убыл в зарубежную командировку перед октябрьскими событиями в Петрограде. Успел оформить документы и получить деньги в долларах и фунтах стерлингов, так как намеревался посетить две страны — Соединенные Штаты Америки и Англию.

В Соединенных Штатах он лечил подагру. Эта болезнь его преследовала с молодости, передалась по наследству. В Даугавпилсе, где он родился и вырос, мало кто мог объяснить, что такое — подагра. Лютеранский священник (Евгений-Людвиг Карлович и его родня — лютеране), лечивший прихожан исключительно молитвами, успокоил юношу:

«Постоянно испытывать телесные страдания — значит искренне общаться с богом». — При этом он ссылался на святого Лютера, которого тоже преследовала подагра, и тот, как убежденный лютеранин, до самой кончины мужественно нес свой крест.

В Штатах генерал Миллер не только лечился. Тайными узами он давно был связан с американской стратегической разведкой. Благодаря его услужливости многие военно-экономические секреты России перекочевали в сейфы правительства США.

В Америке под крышей Красного Креста набирались мудрости и его агенты. Сам он азы агентурной работы получил в Восточной Пруссии. Вся его родня была отсюда родом. И он гордился своим знатным происхождением. А еще свободным доступом к монарху.

Доступ к монарху генерал Миллер обеспечил себе удачной женитьбой. Жена, Наталья Николаевна, была дочерью генерала от кавалерии и генерал-адъютанта Николая Николаевича Шипова и Софьи Петровны, урожденной Ланской. Мать Софьи Петровны в первом браке была женой Александра Сергеевича Пушкина.

Евгений-Людвиг Карлович в кругу сослуживцев не прочь был напомнить, что его жена, как и жена великого русского поэта, тоже Наталья Николаевна. Каждый раз при встрече с императором Николаем Александровичем Романовым то ли в шутку, то ли всерьез тот ему напоминал: «Вам бы, Евгений Карлович, так надо служить, как писал стихи Александр Сергеевич Пушкин».

Это был намек, что Миллеру нужно служить усерднее. При очередном намеке Евгений Карлович не сдержал обиды:

— Мне хоть разводись с Натальей Николаевной, хоть фамилию меняй. У нее знатная фамилия, а надо мной почему-то за глаза смеются, изощряются в остротах…

Император расхохотался, вспомнил недавний случай с купцом Семисракиным. Тот обратился к императору с челобитной: «Поменяйте фамилию на любую другую. От насмешек житья нет».

— И вы ему поменяли?

— На челобитной я начертал: «Многовато. На две убавить».

Император веселыми глазами глядел на офицера, выпускника Академии Генерального штаба, несказанно быстро получившего продвижение по службе. Сегодня, как никогда раньше, императору хотелось говорить:

— Вам ваша супруга не докладывала, почему ее дедушка, полковник Ланской, стал генералом? Должность у него была полковничья.

— Заслужил, значит… — невнятно ответил императору.

В этот день Николай Александрович был в приподнятом настроении: Александра Федоровна наконец-то родила ему сына, будущего наследника престола, и он на прогулке, встретив знакомого полковника, разговорился как полковник с полковником. Он мог даже рассказать сальный анекдот от посланника короля Георга, а король мог передать через своего посланника, убывающего в Россию. Далеко не всем известно, что царские и королевские дворы — это скопище обывателей, которых часто можно встретить где-нибудь в Санкт-Петербурге или в Лондоне.

Николай Александрович по-дружески просвещал полковника. Много лет спустя уже не полковник, а выкраденный в Париже генерал-лейтенант на допросе признавался наркому НКВД Ежову, о чем была беседа с российским императором.

Тогда, а может быть, несколько позже, император при игривом настроении говорил:

— Двор диктует политику, и он же решает судьбу своих подданных. Пушкина двор не принял за его строптивый характер. Хотел быть умнее всех. Гениальным не только в поэзии. Даже взял в жены самую красивую женщину. А бедному такая вольность не прощается. Вот и поплатился… Но красивая вдова, даже многодетная, никогда не останется одинокой. На нее обязательно кто-то глаз положит. И положил, еле дождавшись дуэли. Наталья Николаевна, вдова-красавица, была вознаграждена благородным полковником, а полковник, в свою очередь, генеральским званием. Здесь уже мой предок постарался. Он тоже был неравнодушен к жене поэта. Надеялся, что Ланской будет закрывать глаза…

— Моя Наталья Николаевна тоже красавица, — застенчиво проговорил Евгений Карлович.

— Вы к чему клоните, полковник?

— Вам желаю служить весь без остатка…

— Мне нужен военный агент в Италии.

— Я готов…

Этот разговор состоялся летом 1907 года, а в декабре 1909 военный атташе Миллер сменил полковничьи погоны на генеральские.

В числе первых, кто его поздравил с генеральским званием, был его сосед по дому выпускник Академии Генерального штаба полковник Самойло Александр Александрович.

В 1909 году полковник Самойло служил в оперативном отделе Главного штаба сухопутных войск, готовился к длительной командировке на Ближний Восток. Но судьбе было угодно отправиться на север — на штабную генеральскую должность.

13

В этот год получил повышение по службе и Евгений Карлович. Служба у него была особая — секретная. При встрече со своим соседом и почти приятелем Александр Александрович услышал:

— Общаться пока не будем.

— У вас неприятности?

— Специфика работы. А круг приятелей оказался слишком большой…

При новом назначении генерала были учтены буреломные события русской революции.

В мае 1909 года полковник Генштаба Евгений Миллер возглавил зарубежный корпус военных агентов. В новой должности он первым делом побывал в европейских столицах. В Америке побывал, когда уже шла мировая война, и царь отказался от престола. Правительство России возглавил юрист. А юристы, как известно, долго у власти не держатся. Не удержался и юрист Керенский, но он успел назначить своих губернаторов. Губернатором Северного края стал социалист Чайковский.

В Америке генерал Миллер встречался с членами конгресса, не забывал им напоминать, что его люди работают и на Россию, и на Соединенные Штаты, и что агентам для результативной деятельности всегда нужны деньги.

— Разведка — дорогая любовница, — напоминал он тем, от кого зависело финансирование его ведомства.

В этот раз правительство США не ограничилось выдачей аванса. Его пригласил для беседы советник президента, который курировал колониальные страны.

Спросил прямо:

— Господин Миллер, как вы отнесетесь, если вам будет предложено возглавить правительство Мурманского края?

— А разве господин Чайковский не подходит?

— Он человек гражданский, а в России уже идет Гражданская война. В трудное время генералы решают судьбу страны. Не так ли?

— Бесспорно так, — и опять напомнил: — С одним уточнением. В наш век победу обеспечивают деньги.

— На благородное дело у нашего правительства деньги всегда найдутся. Но сейчас на эти деньги не рассчитывайте. Кредит вам предоставят банкиры.

— Ваши?

— Не обязательно наши.

— Если ваше правительство гарантирует погашение…

— Гарантии вы получите. А расплачиваться с банкирами будете, например, корабельным лесом. Россия неисчерпаемо богата, что можно только вообразить. Сам бог велел эксплуатировать эту страну. Ее хватит нам, нашим детям, нашим внукам и правнукам. Все будет зависеть, кто возьмется править Россией. Для колоний мы подбираем правителей.

— Но Россия — не колония! — повышенным тоном высказал свое несогласие услужливый генерал.

— У России все впереди… Поэтому мы на вас и рассчитываем. Надеемся, вы с честью оправдаете надежды нашего правительства и конечно же президента.

С гарантиями американского правительства и президента генерал Миллер на пароходе «Лузиана» в сопровождении двух быстроходных миноносцев вернулся в Европу.

«Лузиана» работала на угле, распускала над штормящей Атлантикой клубы рваного дыма. Всплывшие на перископную глубину немецкие субмарины наблюдали дымы, но активных действий не предпринимали, ждали с американского берега радиограмму — наименование груза: целесообразно ли атаковать? Атаки не последовало. Но тревога была, отбой команде был объявлен, когда «Лузиана» входила в Темзу.

По пути в Россию Миллер остановился в Лондоне, посетил своего хорошего знакомого начальника британского Генерального штаба генерала Генри Вильсона. Вильсон к Миллеру не питал особой симпатии, и не будь у них общего смертельного врага, он не стал бы его принимать и посвящать в военные планы Британии.

Но Миллер бодрился, помня беседу с советником президента. Уже тогда Соединенные Штаты пообещали оказывать России всяческую помощь — материальную и финансовую. И теперь обещали, уже при Керенском, лишь бы вернуть в Россию, если не монархию, то в лучшем случае демократическую республику.

Для начальника британского Генштаба не была тайной встреча русского генерала с советником американского президента, и вся беседа этих двух лиц была задана американским президентом.

— Относительно вашей кандидатуры на пост правителя Мурманского края янки с нами посоветовались, — сообщил британский генерал, чтоб не темнить главного вопроса. — По кардинальным проблемам мы действуем согласованно. Это уже традиция. У нас вашу кандидатуру почти единогласно поддержала палата лордов.

— Потому я и поспешил к вам, — сказал Миллер, признавая, что обстановка ему благоприятствует.

И он сразу же, как говорят русские, взял быка за рога:

— На вашей гостеприимной земле я задержусь недолго. Я желаю иметь полную ясность, прежде всего, на какие силы английского контингента я могу рассчитывать в Северной области?

Генерал Вильсон сразу же почувствовал, что новый правитель Мурманского края, а затем, быть может, и Архангельского, решительно входит в свою роль.

«Янки все-таки любят преданных и наглых лакеев», — невольно подумал начальник британского Генштаба. Несколько лет назад, работая в своем посольстве в качестве второго секретаря, он уже встречался с такими деятелями: все исполняй для них незамедлительно и даже то, что представляет для Британии государственную тайну. Правда, янки охотно делились с британцами и своими равноценными государственными тайнами.

В Лондоне заезжий русский генерал требовал от британского правительства активных действий. А Британия то же самое требовала от России. Усталость войск уже выливалась в действия, которыми занимались военно-полевые суды — солдаты отказывались идти в бой, участились случаи неповиновения офицерам, случаи расправ над офицерами.

Такая картина наблюдалась во всех воюющих армиях.

— На Британию всегда можно рассчитывать, — заученно говорил Вильсон, как говорили британцы в русском посольстве на торжественных приемах, кушая русскую водку и закусывая русской икрой. — Россия — наш надежный союзник. Но в настоящее время обстановка такова, что в военные планы союзников могут быть внесены коррективы. Мы готовы принять участие в борьбе против немецких ставленников — большевиков, но с заключением мира ни о каких активных действиях не может быть и речи.

— Кто заинтересован в мире: Британия или Советы? — спрашивал Миллер, чувствуя, что Британия, как и Соединенные Штаты, согласна воевать, но… до последнего русского солдата, а русским солдатам надоела война с Германией и вообще с кем угодно. Сейчас заставить воевать русских с русскими…

— Советы запросили мира.

— Английская пресса свидетельствует обратное: справедливый мир предлагает Британия.

— Это — чтоб общественное мнение было на стороне правительства, — уточнил Вильсон.

— Но мне нужны боеспособные штыки. У Советов уже есть свои вооруженные силы.

— А у вас? — сердито спросил британский генерал.

Не дожидаясь возражения, он принялся по памяти перечислять, где и сколько в Северной области сосредоточенно штыков и сабель. Все это войско отныне Антанта доверяет правителю Северного края.

— Это ваши русские части. На них вам предстоит опираться.

— Плюс войска союзников, — торговался генерал Миллер.

— Пока рассчитывайте на себя. У вас имеется внушительная сила. В Архангельске 2000 штыков и сабель.

— Откуда у вас такие фантастические сведения? — удивленно поднял голову гость. — На Севере саблями не воюют.

— Но они есть!

— Ваша разведка что-то напутала.

— Сообщил ваш агент.

— Наши агенты не продаются.

— Но их покупают…

Генерал Миллер промолчал.

Британец уколол коллегу и продолжал, как ни в чем не бывало:

— Покупных агентов затрагивать не будем. Для этого у вас имеется контрразведка. Вот их и отлавливайте. Но своих агентов, если они оказывают услуги союзникам, наказывать не стоит… Итак, вы согласны, что две тысячи штыков и сабель в Архангельске?

Миллер возразил:

— И то не сабель, а штыков. Кавалеристы воюют на юге, и конница атамана Семенова на востоке. Никакого отношения к Северному краю.

— А сколько в Романове?

По привычке он назвал Мурманск Романовым. Имя порту на Баренцовом море чиновные подхалимы дали при строительстве железной дороги. Подхалимы, к тому же высокого ранга, были всегда. (А какой правитель не обожает лесть?)

— Штыков, но не сабель, — твердил Миллер. — Около восьмисот.

— Но вы сюда не приплюсовали регулярную роту в Пинеге. Да в Селецком районе с местным партизанским отрядом — это еще восемьсот штыков.

«Английская разведка везде успевает», — с завистью подумал Миллер.

Вильсон продолжал:

— Да в Мезенско-Печерском районе, плюс партизанский отряд — шестьсот штыков. В долине реки Онега там тоже ваши части.

Вильсон говорил как по бумаге. Генерал Миллер не собирался скрывать от союзников количество своих войск. Их нужно было еще обмундировать, на северо-запад России зима приходит раньше, чем на Дон и в Даурию. Союзники, недоброе спасибо им, и весной одели Белую армию Северного края не по-летнему и не по-зимнему. Вместо сапог и бушлатов, в чем есть нужда в любое время года, прислали сто десять тысяч накомарников. Да, в накомарниках была потребность, особенно когда плодится гнус, и даже у костра от этой нечисти нет спасения, даже за ужином в кашу садится столько всякой летающей гадости, что если ее сразу не отгонишь, через две-три минуты будешь глотать одну мошкару.

Спустя месяц накомарников уже не оказалось: кто продал, кто пропил. Зеленые сетки особенно индийского производства — летом на Севере, пожалуй, самый ходовой товар. Не менее ходовым являются сапоги из бычьей кожи на двойной подошве с белыми стальными шипами. Зимой ногам сухо и тепло, летом не промокают. К тяжелой, но удобной обуви солдат привыкает…

Предстояло просить у союзников, у тех же англичан и американцев, не только обмундирование, но и все, в чем нуждается русский солдат на поле боя.

А нуждался он в первую очередь, — это прекрасно знал проситель, — в пище, в чем не знают нужды ни войска генерала Краснова, ни адмирала Колчака. На Дону и на Северном Кавказе местное население — богатые хлебом деревни и станицы — сносно кормило Белую армию, кормило, где добровольно, а чаще — по принуждению.

— Подготовьте список потребностей вашей армии, — обратился генерал Вильсон к своему русскому соратнику. — Мы вам окажем всяческую поддержку, чтоб вы очистили от немецких ставленников всю Северную область.

Он намекал на большевиков.

— Без денег вряд ли что у нас получится, — генерал Миллер опять напомнил известное.

Генри Вильсон как специалист по России, знавший русскую литературу и отчасти русских (перед мировой войной работал в Москве в британском посольстве) привел ходовую русскую пословицу:

— Не в деньгах счастье… Вам это известно?

— Да, конечно, но для полноты счастья нужны деньги. В первую очередь для мобилизации. Молодые русские откликнутся на призыв, если платить им исправно. Полновесным рублем. Я введу в Мурманском крае северный рубль. Потом мы его распространим и на другие районы.

— У вас имеется золотой запас?

— У меня есть надежные союзники.

— Ответ резонный. Но почему-то до северного рубля не додумался народный социалист господин Чайковский, глава временного правительства Северной области.

— Он на вас не мог положиться. Он демократ. По рекомендации премьер-министра Керенского его избирало Учредительное собрание северных и северо-западных губерний.

И Миллер перечислил эти губернии, назвал Вятскую, Архангельскую, Вологодскую, Новгородскую. Опираясь на поддержку только этих губерний, он уже мог претендовать на то, чтобы получить мандат на легитимность.

Но оба генерала — и русский и британский — плевали на любую легитимность. Власть военных, тем более, оккупационная, это железная диктатура, а диктатура не признает никакой демократии. Народ голосует, но результаты выборов оглашает тот, кто возглавляет власть. Так было и так будет до тех пор, пока народ не научится устанавливать свою диктатуру винтовкой.

Эту истину помнили оба генерала. Один изучал историю военного искусства, в частности, историю Парижской Коммуны в королевском колледже, другой — в Императорской академии Генерального штаба.

С тех пор как военные корабли союзников бросили якоря в устье Северной Двины, Временное правительство Чайковского не оказало сопротивления оккупантам, наоборот, встретило его хлебом-солью на серебряном блюде.

И глава Временного правительства произнес зажигательную речь, чего от него не слышали даже при Керенском. Оратор был краток и говорил по существу:

— Россия надеется, что с прибытием наших защитников, — он шляпой показал на корабли союзников, стоявшие на рейде, — истинная демократия проявит себя в полной мере. Может быть…Но и русским старожилам пора уже делать решительные телодвижения. Хотите сохранить народную демократию — не жалейте патронов.

Митинг был организован союзом предпринимателей. Предприниматели в костюмах и фраках выстроились, как выстраивались в старые добрые времена, когда северный город посещал высокий правительственный чиновник. Рядовые обыватели, особенно рабочие порта и промышленных предприятий сюда не были допущены. Здесь преобладали служащие губернских учреждений, а так же местная интеллигенция, принаряженная и торжественная.

Всю эту пеструю публику заморскими кораблями не удивишь, здесь торговали уже до Петра Великого. Но корабли с орудиями на борту предназначены не для торговли, просто так в иностранный порт не заходят.

Одетым и сытым жителям главного города Севера не терпелось узнать, как долго в России продержатся Советы и скоро ли рубли можно будет обменивать на доллары и фунты.

От имени военного командования союзников выступил с речью генерал Пул. Его речь была путаной и несвязной, но ход генеральской мысли улавливался легко.

— Гражданская власть, — кивок в сторону премьера Чайковского, — это не власть. Русские, которые в цилиндрах, много говорят, но мало делают. Потому у вас нет порядка, да и не будет, если не перестанете уговаривать своих туземцев.

В одном был прав глава Временного правительства: великие союзные державы пришли на Русский Север защищать западные ценности, которых у русских никогда не было, да, пожалуй, никогда и не будет.

Шокированная публика была в оцепенении. Такой наглости и цинизма здесь никто не ожидал. Местная газета «Возрождение», комментируя речь генерала Пула, выразила возмущение поступком главного военного союзника, который «проявил пренебрежение к русской гражданской власти, чтобы подорвать ее престиж».

Господину Чайковскому генерал Пул объявил:

— Со своими обязанностями вы не справляетесь. Поэтому военным губернатором Архангельска я назначаю французского офицера. В Индо-Китае он отлично руководил провинцией. Среди туземцев не было даже ропота, прилежно выполняли его любое распоряжение.

Первое, что сделал французский офицер в Архангельске, приостановил деятельность комитета, учрежденного Временным правительством для расследования дел политических заключенных, попавших в руки большевиков.

— Вы понимаете, генерал, что творите не думая? — с обидой в голосе воскликнул глава Временного правительства. — Вы нам оказываете медвежью услугу.

— Мы большевиков расстреливаем, — самодовольно ответил командующий экспедиционным корпусом.

Премьеру Чайковскому уже доложили, что в поселке Кемь французы расстреляли членов исполкома, не пожелавших размещать оккупантов в домах без согласия хозяев.

В самом Архангельске, игнорируя местную власть «народного социалиста» Чайковского, принялись устанавливать колониальные порядки. Генерал Пул начал с того, что реквизировал для себя и своего персонала, как в мемуарах напишет об этом английский консул Дуглас Янг, самый большой и красивый частный дом, принадлежавший владельцу лесопильного завода. Даже большевики не изгоняли владельцев из частных домов, разрешили им занимать часть строения. Жена хозяина этого дома, прекрасно владевшая английским языком, с презрением бросила в глаза генералу:

— Вы хуже большевиков.

На удивление, генерал не возмутился, не наказал смелую женщину за дерзость, ответил в рамках британского этикета:

— Да, мы хуже большевиков, но в России наведем порядок, какой нам нравится. А вы, я слышу по акценту, американка. С янки мы не ссоримся. Занимайте свою часть дома, как занимали при большевиках.

Хозяйке дома повезло: британец Пул мечтал в России обогатиться, в Англии приобрести лесопильный завод, а проживать в Северных Соединенных Штатах. Так практиковали многие генералы Великобритании, ставшие со временем миллионерами.

Подобным образом захватывали недвижимость офицеры и генералы других союзных армий. Они реквизировали здания школ, в больших комнатах, где могли бы разместиться для работы четыре или пять человек, по свидетельству Дугласа Янга, часто можно было видеть стол, за которым сидел один офицер.

Даже земскую больницу, построенную на общественные деньги, генерал Пул приказал очистить от больных. Это здание из красного кирпича как нельзя лучше подходило для солдатской казармы.

14

Члены губернского совета выступили с протестом. По приказу генерала Пула они были арестованы и под усиленным конвоем отведены в монастырь на северную окраину города и заперты в келью, служившую карцером. Случайно избежал ареста один человек — заместитель председателя губернского совета большевик Павлин Виноградов.

Ночью ему удалось вырваться из города и на пристани Черный Яр на буксире «Агата», где вся команда состояла из земляков-питерцев, добраться до Котласа. Здесь уже чувствовалась твердая рука Москвы. В партийном комитете его ознакомили с директивой военного совета Северной завесы.

Директива предписывала в бассейне реки немедленно приступить к формированию Северодвинской военной флотилии. Командующий сухопутными и морскими силами Архангельского гарнизона Александр Самойло на вопрос Павлина Виноградова, кто будет командовать флотилией, ответил:

— Вы, конечно. Морское дело вам хорошо знакомо.

— Но не военно-морское, — по ходу разговора уточнил чудом вырвавшийся из оккупированного города бывший матрос.

— В вашем распоряжении будут, — продолжал командующий, — все корабли речного флота. Их предстоит вооружить артиллерией и пулеметами. Будем обращаться в Петросовет. Команды сформируем на месте.

— Как много потребуется экипажей?

— Пока три. На сегодняшний день мы имеем три вооруженных буксира. Это пока вся наша военно-морская материальная часть. Личный состав будем отбирать из числа моряков, оставшихся без кораблей. В этом направлении военкомы уже работают. Легкие полевые орудия в количестве трех единиц следуют на барже из Великого Устюга. Расчеты артиллеристов при орудиях. Охрану и контроль осуществляет вологодское ЧК.

Виноградов с недоверием взглянул на генерала Самойло, человека всегда спокойного и уравновешенного.

— Товарищ командующий, извините за откровенность, у вас уж больно все четко расписано. Мне остается с легким сердцем принять эту ответственную и почетную должность и ждать указаний. А ждать, позвольте вам заметить, я не привык. Мне по душе действовать.

— С умом.

— А без ума нечего было начинать революцию.

— Слышать такие слова от простого рабочего — это похвально. Если так считает большинство рабочих России, тогда есть надежда, что мы сохраним Россию для современников и потомков… Что же касается указаний, товарищ Виноградов, они уже поступили. Как сообщила агентурная разведка, дивизион канонерок и три корабля сопровождения, английских и американских, в ближайшее время возьмут курс на Котлас. Союзников предстоит встретить и задержать. По существу, это их разведка. Генерал Пул попытается через Котлас соединиться с Колчаком.

— Когда нужно ждать баржу с артиллерией?

— Через двое суток. Баржа уже в пути.

Виноградов прикинул объем работ и как человеку, раньше не имевшего прямого отношения к военно-морскому делу, напомнил:

— Товарищ командующий, вы имейте в виду, установка материальной части на судне гражданского назначения займет не меньше недели. Да плюс сколачивание экипажей.

Генерал про себя отметил: «Этот большевик не из болтунов».

— Будем торопиться, товарищ Виноградов, работать по всем звеньям цепи. Высший военный совет поставил перед нами задачу: не подпустить к Котласу ни одного корабля Антанты.

— Легко сказать «не подпустить». А чем? Тремя буксирами, которые пока еще не оборудованы даже для ведения пулеметного огня.

Виноградов, чувствуя к себе товарищеское отношение («Ничего в нем от царского генерала»), торопил:

— Что мы объясняем друг другу, если в доказательствах не нуждаемся? Настало время действовать.

— Это вы в точку.

Генерал на своем рабочем столе перебирал донесения, полученные в ближайшие сутки. Он искал и не находил телеграмму из Петросответа. Пересказал своими словами.

— Из Петрограда обещают прислать дивизион 76-милиметровых пушек. Будем создавать плавучие батареи. Дело новое. Но обстоятельства так складываются, что все для нас новое.

— Хорошее дело — плавучие батареи. Хорошее, — повторил, — только бы не опоздать.

Виноградов предложил:

— Всем военкомам довести до сведения — прибывающих призывников, ранее служивших на военных кораблях, немедленно отправлять в Котлас в распоряжение командира Северо-Двинской военной флотилии.

Командующий согласился с таким предложением. Здание порта стало штабом флотилии.

Тем временем агент, передавший в штаб Северного участка завесы сведения о готовящемся выходе дивизиона канонерских лодок вверх по Северной Двине, был принят офицером контрразведки, непосредственным подчиненным генерала Миллера.

Прибытие самого генерала ждали изо дня на день. В Париже по просьбе бывшего посла Маклакова он занимался вопросами расформирования и переброски в Россию частей русских бригад, которые сражались против немцев во Франции и Македонии.

Это был уже не первый визит агента, побывавшего в штабе Северного участка завесы. Агентом генерала Миллера заинтересовался американский консул в России Феликс Коул. Накануне выезда к исполнению своих обязанностей Коул побывал у президента США Вудро Вильсона и получил от него подробные инструкции. Одна из них касалась генералов Белой армии, поступивших на службу в РККА.

— Это наши кадры, мы их не должны потерять, — инструктируя консула, говорил президент. — Наше условие: если русские военные согласны выполнять поручения американского экспедиционного корпуса, мы их поставим на денежное довольствие.

— Это решение конгресса? — уточнил консул.

— Мое обещание, — ответил президент.

Предложение выглядело весьма заманчиво, но как его довести до сведения бывших царских генералов, занявших командные посты в армии пролетариата? Многие из них вступили в РККА добровольно и за деньги не пойдут на измену своему Отечеству.

Пролетарская власть, вопреки ожиданиям, подняла знамя патриотизма. Пускаться с ними в переговоры, значит, рисковать своими агентами. Любить Родину во все времена у русских людей было главным душевным качеством, а родина в семейном гнезде начинается от матери, хранимая и защищенная отцом. Это они, родители, дают силу и разум своим чадам.

Помня все это, генерал Миллер (ведь он, не будучи русским, родился на русской земле) заведомо шел на рисковый шаг. Капитан Сергей Самойло, как агент, подавал большие надежды, как-никак сын известного генерала, при случае с большими деловыми связями может пригодиться. Да и для самого Миллера не чужой человек. Он его отобрал еще в госпитале, когда тот был под великим сомнением: дозволят ли ему в связи с серьезным ранением продолжить службу в российской армии? Лично генерал Миллер дозволил — такая была у него власть. Миллер послал его в Америку якобы долечиваться. В Америке Сергей не столько долечивался, сколько учился новой для него профессии — на эту учебу янки денег не жалели.

В Америке он успешно прошел курс обучения, вернулся в Россию под видом волонтера американского экспедиционного корпуса. Для Миллера он был не просто капитан, а приемный сын его товарища по академии Генштаба. Он из него намеревался сделать толкового разведчика-резидента и послать в Швецию или Норвегию, чтоб он легализовался в одной из этих стран, приобрел солидный капитал и приютил своего наставника (себя он считал таковым). В будущей России, по строгим прикидкам, места ему, генерал-лейтенанту Миллеру, не будет.

Но надо же такому случиться, в Красной армии оказался Александр Александрович Самойло, приемный отец Сергея. И вот теперь перед наступлением войск союзников американский консул потребовал срочно связаться с командующим сухопутными и морскими силами Архангельского района и напомнить ему, что он генерал, присягал служить царю и отечеству, должен оставаться верным присяге до конца жизни. Это была уже не просьба, а требование. Деньги на борьбу с Советами получены, лежат в банке Филадельфии на имя русско-подданного Евгения-Людвига Миллера.

— Итак, Сергей Витольдович, продолжим наш разговор об Александре Александровиче. — Генерал говорил ровно, участливо. В каждом слове чувствовалась доброжелательность. — Настало время его спасать.

— Конечно, надо, но как это сделать? — Сергей спрашивал так, будто этот вопрос он относил к самому себе.

— Вам предстоит с ним встретиться. В ближайшее время.

— Опять пошлем Насонова?

— Отправитесь вы. Насонова, как вам известно, командующий не принял. Благодарите бога, что ЧК этим прапорщиком не заинтересовалось, и он благополучно вернулся в расположение экспедиционных войск. Теперь ваша очередь.

— Командующий недоступен.

— Для незнакомого прапорщика — да. Но вы представитесь не просто бывшим капитаном-артиллеристом, а племянником или приемным сыном командующего… Какая все-таки у вас степень родства?

— Это не существенно.

— В нашем деле все существенно.

— Александра Александровича я называю батей, а кровного отца — папой.

— Так и называйте…Не исключено, что вы встретите бывших сослуживцев. Передадите поклон от своих родителей. Кстати, как давно Александр Александроаич с ними встречался?

Капитан Самойло ждал этот вопрос, поэтому ответ был приготовлен заранее.

— До высадки десанта, — сказал он, — батя случайно увидел папу на Троицком проспекте. Шофер остановил авто. Батя спросил папу, что слышно о Сергее. Папа ответил: «Полгода никаких известий. Последнее письмо было из госпиталя. Предстоит сложная операция. Повреждена правая ключица. Хирург из Красного Креста предложил оперировать ее у лучших врачей за границей. У Красного Креста есть такая возможность».

— Правильный ответ, — улыбнувшись, сказал Миллер. — Вот вам и готова легенда. Держитесь ее при любых обстоятельствах. Запоминайте на будущее: первый признак надвигающегося провала — поспешно менять легенду. На расспросы заинтересованных лиц отвечайте четко: «Вернулся в Россию с оказией, как офицер русской армии по выходе из госпиталя поступил волонтером в американский экспедиционный корпус. Экспедиционный корпус направлялся в Архангельск, в город моего детства».

— А что расскажете о родителях, если вас спросят?

— До сих пор они проживали в Соломбале. Там они и сейчас проживают. При высадке десанта я дезертировал. Вернулся домой.

— Ваши соседи вас видели?

— Я видел школьного товарища Мишку Тюлева. Он работает в городской управе.

— О чем вы с ним толковали?

— О чем обычно толкуют старые товарищи, когда долго не виделись? Спросил: где пропадал?

— И где же?

— Плыл из Америки.

— Правильно. Иначе и не могло быть, — похвалил генерал и напомнил: — На «Олимпии» было несколько русских. Командование разрешило им вернуться на родину в качестве медицинского персонала. И вы для всех остальных не переводчик, а санитар. Поэтому не удивляйтесь, если в каком-либо прифронтовом госпитале встретите знакомых по курсам Красного Креста. Они обычно работают в качестве врачей. Мы и вас обеспечим документами, что вы санитар. Вам, конечно, вряд ли предложат место санитара. Ведь вы в недалеком прошлом боевой офицер, добровольцем вступаете в Красную армию. С учетом ранения согласны служить при штабе завесы.

— А как с вами держать связь?

— Как и предусматривали — через прапорщика Насонова.

Капитан Самойло еще не догадывался, что имеет дело с двойником генерала Миллера. Раньше вблизи он не видел Евгения Карловича, видел его на портрете, а портрет не всегда совпадает с оригиналом. Капитан запомнил: у Евгения Карловича тонкие длинные усы, короткая, уже седеющая бородка, глаза как глаза — то ли серые, то ли карие. Генерал, который с ним беседовал, — почти полное совпадение с фотографией. Но капитан Самойло не знал главного: он встречался не с генералом Миллером, а с его родственником.

Евгений Карлович Миллер спустя семь лет после окончания Академии Генерального штаба, пройдя краткосрочные курсы агентурной работы, был послан военным атташе в европейские страны. С собой он увез двойника, которого подобрали ему остзейские отцы-лютеране.

Разговор прервал телефонный звонок. Кто-то просился на прием.

— Сергей Витольдович, на днях мы еще с вами встретимся, — сказал генерал, молча пожал руку и показал на боковую дверь.

Кто-то настойчиво ломился к генералу, но адъютант его не пускал. Посетитель ругался по-английски. Капитан Самойло, уже находясь за дверью, узнал голос генерал-майора Пуля.

Капитан приостановился, стал прислушиваться.

— Я не хочу знать этого русского, — громко высказывал свое возмущение генерал Пул. — Он вам уже пожаловался, что я его не принял? Он, видите ли, пожелал обсудить со мной вопросы, которые без него уже решены.

Голос Миллера:

— Сэр, успокойтесь. Будете коньяк или виски?

— Русскую водку.

— Прекрасно!

— Я только вас признаю, — Пул взял на две ноты ниже. — Правительство Его Величества мне поручило на площадях и улицах русских городов расклеивать приказы за моей подписью. Для меня господин Чайковский, он кто?

Что ответил генерал Миллер, Сергей не расслышал. В штабе ходили слухи, что «избранный народом» глава Временного правительства Северного края попросил генерала Пула не вывешивать приказы с формулировками «Я запрещаю…» Дескать, такая форма обращения оскорбляет горожан: кто нами командует?

Английский генерал запрещал русским в русском городе собираться на митинги, проводить собрания, без «предварительного одобрения» союзного командования вывешивать любые флаги, в том числе и царские. Вывешивать царские предложил поставленный союзниками глава правительства Северного края господин Чайковский.

Против такого предложения генерал Пул в принципе не возражал, но при всех случаях разрешение должно исходить от командующего союзными войсками.

— Уберите Чайковского. Он мне мешает наводить порядок.

— Уже не долго ему осталось быть главой правительства. Ему разрешено выехать в Штаты, — напомнил Миллер, не ведая о том, что именно Чайковский просил президента США Вудро Вильсона подобрать ему из числа русских генералов, не признавшим Советы, способного исполнять обязанности генерал-губернатора и, по возможности, главнокомандующего белыми армиями Северного края.

Такого генерала ему подобрали, но не сразу. Несколько раз заседала комиссия Конгресса, бракуя предложенные кандидатуры. Ведь Россия — это уже, считай, колония, а подбирать наместника из числа аборигенов — легко ошибиться. Абориген, даже преданный, как собака, укусит хозяина, если из рук хозяина уплывает власть.

Навсегда покидая Россию, социалист Чайковский в газете «Возрождение Севера», которую он учредил, став губернатором, поместил едкую статью (статья появилась анонимно). В ней выражалось разочарование по поводу неопределенности и неискренности воззвания генерала Пула к гражданам России.

В заключительной части статьи действия союзников уподоблялись «колониальной политике… с той лишь разницей, что африканцам не предлагают избирать общественную форму правления». Русские пусть тешатся американской демократией, которую в любой момент можно будет отменить. А если заартачатся, для этого есть кнут в виде войска.

Генерал Миллер по стилю изложения узнал автора, но своим друзьям, тому же Пулу, называть имя автора не стал. «Пусть союзники сами ломают себе голову. Им это будет полезно. Россию даже сами русские не всегда понимают». Себя он считал знатоком России.

Статья была опубликована 14 августа 1918 года, а 15 августа в редакцию был направлен французский офицер. Он приказал немедленно собрать сотрудников редакции, а когда они были собраны, потребовал:

— Имя автора статьи, — показал газету. — Немедленно!

Все знали, о какой статье шла речь. О ней уже говорил весь город. Это был первый в условиях оккупации благородный поступок газеты Временного правительства Северного края.

Сотрудники редакции угрюмо молчали.

— Тогда вам развяжут языки на Мудьюге. Знаете такую землю?

Жители города уже знали, что на этом рыбацком острове оккупанты с согласия Временного правительства руками американских и английских саперов построили концлагерь.

Каждый день катер отвозил на остров схваченных противников оккупации. Живые оттуда не возвращались. Мертвых сбрасывали в море. Трупы нередко прибывало к берегу. Рыбаки хоронили их у себя на кладбище, приглашали местного священника, и тот чистосердечно отпевал их как пострадавших за землю русскую и православную веру.

Поморам, коренным и недавним, было больно смотреть, как в устье великой Северной реки входили чужие военные корабли. Протестующих россиян иноземные и местные каратели в концлагере Мудьюг пытками и голодом доводили до смерти. Больше месяца узника не держали. Такой был приказ генерал-майора Пула. Обычно он ссылался на дефицит продовольствия для туземцев.

«Экономика России, — заявлял он в воззвании, которое было вывешено возле штаба союзных войск на Троицком проспекте, — не позволяет кормить преступников даже по нормам военного времени». Преступником считался всякий русский, кто осуждал оккупационный режим.

В оккупированном городе поощрялось доносительство. Время от времени на «Доске информации» вывешивался листок с расценками «за помощь комендатуре». Кто сообщал о месте нахождении дезертира, получал премию в сумме 60 северных рублей, о выявлении большевика-подпольщика — 85 рублей. На эти деньги можно было купить бутылку водки местного разлива.

15

Вернувшись домой на Соломбалу, Сергей обдумывал предложение своего шефа. Он давно горел желанием встретиться с батей и честно, как на духу, рассказать ему, в какую паутину затянул его бывший сослуживец по Академии Генерального штаба.

Признаться родному отцу он не решился. Отец, Витольд Ханс Сааг, наполовину эстонец, наполовину немец, предвзято относился к России и к русским. Предвзятость окрепла, когда мать Сергея, Елизавета Романовна, влюбилась в русского офицера и сбежала к нему. Сергею шел восьмой год. Но счастье Елизаветы и ее сына оказалось коротким. При обороне Порт-Артура офицер погиб, семью приютил у себя однополчанин погибшего Александр Самойло. Вскоре Елизавета вторично вышла замуж и с мужем уехала в Туркестан. Мальчик остался в семье однополчанина. Тот его усыновил, дал русское имя и украинскую фамилию (род приемного отца шел от запорожских казаков — походного атамана по прозвищу Самийло Кишка). С новым именем и новой фамилией Сергей Самойло был принят в русскую гимназию, затем — в Константиновское артиллерийское училище. В мировую войну вступил уже в чине капитана и в должности командира батареи.

Россия стала его родиной, и когда ему кидали в упрек, что он русский националист, он с гордостью отвечал: «Русские националисты спасут Россию». Впервые эту фразу он услышал из уст приемного отца, к тому времени уже генерал-майора. Несколько позже от него Сергей услышал: «Для русского человека самое святое — отечество по имени Россия. С ним нам жить и с ним делить судьбу, какой бы она ни была».

И еще: «Русский человек по натуре добрый и бесхитростный. А наша профессия, Сережа, — это воинственная доброта. Она предполагает зоркость и хитрость, умение вовремя отличить друга от недруга, и без надобности не обнажать свою ненависть к непримиримым врагам России. Открытость своего сердца, но только для друга».

Эти слова ложились в юную душу, как зерна в пахотное поле. К тому времени Сергей Самойло, уже капитан, в пламени мировой войны своим умом дошел до понимания, на чьей стороне правда. Каждый свой поступок он сверял по отцу-генералу: «А как бы в этом случае поступил батя?»

Но Сергей помнил и отца, который дал ему жизнь. Он к нему вражды не питал. И когда, будучи кадетом, увидел своего отца по крови, узнал его, постаревшего, поседевшего, с глубокими морщинами на выбритых щеках, но не потерявшего осанки, с осмысленным взглядом пытливых глаз, не удивился. Он чувствовал, что рано или поздно отец по крови его разыщет.

Отец отыскал его по снимку в газете «Петербургские новости». Фотограф запечатлел полковника, награжденного офицерским крестом за оборону Порт-Артура. Витольд Сааг узнал в нем офицера, к товарищу которого сбежала его жена. В то время Лизи жила в Петербурге, сын учился в военном училище. Труда не составило установить адрес семьи, которая приняла сына героя Порт-Артура.

— Сережа, а меня ты узнал? — растроганно спрашивал отец по крови.

Глаза родителя были все те же, пристальные, пытливые, какие он запомнил в восьмилетнем возрасте. Это были глаза инженера, умеющего работать не торопливо, вдумчиво, предвидеть последствия своих усилий.

— Узнал, — не сразу ответил сын.

Сколько лет минуло, и время, как туманная дымка, уже размывало в памяти контуры отцовского лица. Заметно изменился голос, но слова, сказанные в назидание, звучали весьма отчетливо: «Если дело начал, доводи до конца. Работай на конечный результат. Тогда тебя будут ценить как мастера первой руки».

Уже в раннем возрасте Сергею повезло: у него неожиданно оказалось два отца и оба были заинтересованы, чтобы их общий сын нашел свою дорогу в жизни, и о ней даже на склоне лет не пожалел.

— Ты счастлив?

— Да.

— Меня не забыл?

— Для меня ты ничего плохого не сделал.

— Пошел бы ко мне жить? Я тебе дам средства на учебу. Только выбери профессию, к которой лежит душа. У меня есть лесопильный завод. Присматриваю еще один. Мешают алчные иностранцы. Особенно янки. Я в Америке на них насмотрелся. Почти все они потомки авантюристов. Кто с ними постоянно общается, тот волей-неволей звереет, становится падким на доллары. За презренный металл пойдет на любое зверство.

И Сергей невольно подумал: «Да, янки ему чем-то крепко досадили». Потом он узнал: в Америке его обобрали до нитки. Затеял судебную тяжбу с компаньоном. Понадеялся на честный суд. А судят одинаково везде: что в России, что в Америке…

Глядя на несчастного отца, Сергей молчал. Названый отец ему давно стал родным.

Пауза затянулась. Сергей раздумывал.

— Я тоже начал было звереть. Потерял любовь к матери. А это так страшно…

— Значит, ты уже в таком возрасте, когда нужно делать жизненный выбор и не ошибиться… Я не хочу, чтоб ты повторил мой путь… Да и путь Александра Александровича, этого фанатично русского генерала, его путь не лучше моего. Он будет спасать Россию, а не тех, кто правит Россией. А Россией правят тоже авантюристы, к сожалению, русские по крови. Свои — опаснее иноземных.

— Почему?

— Потому что глупее. А глупость — от природной лени.

— Я что — по природе ленивый? — насторожился Сергей.

В лице собеседника он уже видел не отца, а заскорузлого чухонца, который не столько сознательно, сколько подсознательно помнит, что их великое племя оттеснило на север племя воинственных славян. Но оно — не в пример янки — не стало истреблять аборигенов, а смешало кровь — свою и карелов. Возник новый народ, способный преодолевать любые препятствия. В отце осталось что-то сугубо чухонское — любовь к своим языческим богам и леденящий холод к чужой, закабаляющей душу иудейской религии. Эта религия каким-то загадочным образом просочилась на север, опередила православие. Себя они называли хазарами, пытались торговать с аборигенами, но аборигены кочевали по лесам и тундрам. Суровый климат был для них привычным. И хазары навязали им иудейскую религию. Иудеи — дети тепла и солнца. Для жизни и размножения идеально подходила им Киевская Русь. Но для этого нужно было задурить славянам головы — превратить в болванов. Это была задача не на одно столетие…

Витольд Хансович знал, о чем говорил. Ведь он побывал в Америке, видел, как искусно работают иудеи. Америка уже молилась исключительно доллару. Что-то подобное ждало и Россию.

Чем чаще об этом напоминал Витольд Хансович, тем напряженней себя чувствовал Сергей. У кровного отца была своя правда. И в главном она не противоречила — у них одна общая земля, одни леса, одни реки и озера. И какой-то иноземец все, чем они гордятся и что лелеют, пытается у них отнять. В этом богатстве труд не одного поколения, потому у них одно общее отечество, а не новый Клондайк, как назвали его янки.

— У меня в банке миллион долларов, — сказал Сааг. — Они будут твои.

Сергей возразил:

— Мое богатство — моя голова. Очень много вложил в мою голову Александр Александрович Самойло.

Витольду Хансовичу хотелось возразить по существу, но он только ограничился заверением:

— Я ни к кому вражды не питаю. Хотя… было…

Он долго молчал. На его сером костистом лице лежала печальная тень.

— Я хочу, чтоб ты остался и моим сыном, — высказал свое тысячи раз обдуманное желание. — Кроме тебя, у меня никого не было… Так судьба распорядилась…Мне ты был нужен для душевного спокойствия. Ну и, как говорят янки, чтобы вместе делать деньги.

— Почему ты говоришь, что все это в прошлом?

— Но ты же человек военный, как Александр Александрович.

— Все войны когда-то кончатся. И человечество вернется к созиданию.

— После войн много ли вас останется?… Если, конечно, кто-то останется…

— Надо верить.

Веру в эпоху созидания он изложил в письме, адресованном Марине Кононович. Она по-прежнему писала ему, несмотря на его твердое «нет», что означало: твоим мужем не буду, слишком разные у нас понятия о жизни.

Он посвятил себя России, но не той, которой правят фабриканты Морозовы и Прохоровы, а той, которую в наследство оставили россиянам Петр Великий, Пушкин, Менделеев…Сохранить бы их наследие! Но кто только не лезет в Россию! И наглее других — янки-иудеи. Они будут Россию раскрадывать, и от русских останется разве что, как они сами бахвалятся, необразованное стадо. А ведь русские, пожалуй, самая перспективная нация! Тысячу раз прав Михайло Васильевич Ломоносов: испытанные стужами и невзгодами, русские закалили свой ум, сделали его острым, как меч в руках богатыря. А богатырь сам русский народ. Из рук его янки вырывают меч. Действуют хитро, изощренно.

Вот и Сергею подсовывают американку… В страстных письмах Марина доказывает, что Родина больше, чем Россия. Дескать, пора Сергею научиться думать по-американски. Когда две великие страны объединятся, все северное полушарие будет в надежных руках.

Майор Ральф Этертон, через руки которого шла переписка Марины и Сергея, читал эти письма (он письма вкладывал в свой конверт), не навязчиво, но настойчиво утверждал, что Марина права — у нее государственный ум. Но душа Сергея противилась. Как при встрече объяснить тому же Ральфу, почему душа противится, он не умел…

Отцу Саагу он не признался, что с американкой ведет переписку. Боялся, что отец кровно обидится — он так ненавидит янки!.. Может, потом когда-нибудь признается. К тому времени она прекратит писать, и знакомство забудется, как забываются случайные попутчики…

В тот день отец по крови многое недоговорил, но о чем спрашивал, для себя вроде получил обнадеживающий ответ: сын уже твердо держался одного берега — той правды, за которую сражался генерал-майор Самойло.

На следующий день Витольд Сааг опять посетил дом, где жил его сын. Перед этим Сергей, не скрывая факта о визите неожиданного гостя, обстоятельно поговорил с названым отцом. Спросил его:

— Как быть? Возобновить с ним родственные связи или сказать ему: пусть Витольд Хансович не ищет встреч?

Легко сказать, но как откажешь?

— Ты мнение своей матери спросил? Она же живет в соседней квартире.

Сергей молча отрицательно покачал головой.

— А следовало бы…

Вечером с дежурства вернулась Лиза. Она работала в госпитале сестрой-сиделкой, в том самом, где когда-то познакомилась с подполковником Самойло и с его однополчанином капитаном Тышкиным. Тышкин вскоре на ней женился. В то лето он с партией раненых вернулся с Дальнего Востока. Ухаживание капитана длилось недолго. Лиза согласилась стать его женой. Их обвенчали в старинной сельской церкви под Лугой. В то время в летних лагерях находился полк, где начальником штаба был капитан Тышкин. Его назначили вскоре после выхода из госпиталя. Погиб Тышкин не в бою, а на полигоне. Саперы грузили на подводу с песком случайно неразорвавшийся снаряд. Лошадь чего-то испугалась, дернула подводу, снаряд детонировал. Невдалеке стояла группа офицеров. Осколок поразил капитана Тышкина.

— Тут у нас с Сергеем возникла необычная ситуация, — обратился Александр Александрович к вдове погибшего друга. — Без тебя нам ее не разрешить.

Генерал поведал о неожиданной встрече сына с Витольдом Хансовичем Саагом. Но, прежде чем женщина успела высказать свое мнение, он тактично упредил ответ:

— Какой бы ни был отец, он сыну зла не пожелает. Если это, конечно, настоящий отец.

После продолжительной паузы, переборов сомнения, Лиза устало произнесла:

— Пусть будет по-вашему…

За годы работы в госпитале она многое повидала. Обычно в военных госпиталях, как нигде, обнажается боль России. На ее глазах умирали раненые, оставляя своих детей сиротами, теряли порой одного и единственного кормильца. А тут, считай, сразу два отца, и оба к тебе всем сердцем…Как же откажешь в свиданиях с отцом, родным по крови?

Лизе не везло с мужьями. Рано вышла замуж, не исполнилось еще и семнадцати лет, стала женой своенравного эстонца. Муж — Сааг Витольд Хансович — не любил русских, а она, русачка до десятого колена, ежедневно выслушивала упреки, дескать, русские ленивы, враждебно относятся к инородцам. А когда родила мальчика и, в пику мужу, назвала Сергеем, тут и разразился скандал, что она вынуждена была уйти из дома. Но ушла не сразу, терпела еще несколько лет, по-прежнему работала в госпитале сестрой-сиделкой. Здесь она приглянулась подполковнику Сподобину, фронтовому товарищу Александра Самойло. Полгода спустя подполковник умер от ран. Полковник Самойло приютил у себя вдову с мальчиком. Потом Лиза выходила замуж за капитана Тышкина.

Узнав, что капитан Тышкин погиб, Витольд Хансович уговорил Лизу вернуться к нему, но сын уже носил фамилию приемного отца и остался у него в семье.

В Соломбале, на песчаном берегу Северной Двины, где соседствовали штабеля пиломатериалов, лесозаводчик Сааг построил красивый в стиле древних поморов двухэтажный дом. Внешним видом дом напоминал корабль, стоящий у причала. Таково было желание супруги. Предки Елизаветы Петровны жили морским промыслом, как и предки Витольда Хансовича.

В Архангельск Сергей вернулся из-за океана, поселился у родителей. Со временем этот дом стал явочной квартирой для друзей Сергея.

Генерал Миллер, служивший союзникам, был осведомлен, что у капитана Самойло есть родной отец и что он проживает в Соломбале. Но опытный разведчик не мог предположить, что здесь находилась явочная квартира поморов, вступивших в смертельную схватку с оккупантами.

Хозяин квартиры, этого великолепного дома, прозванного местными жителями «коломбиной», догадывался, что Сергей приводит к нему в дом молодых парней, которые находятся в розыске.

Однажды ему удалось подслушать разговор. Парням для каких-то нужд потребовался тротил. А неделю спустя — оглушительная новость: взлетел на воздух катер, на котором из тюремного замка в концлагерь на Мудьюгу перевозили узников.

Катер принадлежал подразделению полиции английского экспедиционного корпуса. Генерал Миллер поручил провести расследование офицеру контрразведки подполковнику Журману. У него были свои осведомители в рабочем пригороде. Вскоре подполковник Журман появился в конторе владельца лесопильного завода, который принадлежал инженеру Витольду Саагу.

Журман выложил перед владельцем десяток фотокарточек.

— Кто из них посещал ваш дом?

Витольд Хансович бросил беглый взгляд на снимки. Одного узнал. Этот парень приносил пакет, попросил передать Насонову, товарищу Сергея Самойло, пакет якобы от него. Лиза, чтоб не забыть, оставила пакет на видном месте. Вскоре приехал на обед муж. С незнакомым парнем они встретились у подъезда, не поздоровавшись, разминулись.

В прихожей Витольд Хансович спросил:

— Приходили к Сергею?

— От Сергея пакет Насонову.

Инженер на ощупь установил: в пакете — две тротиловые шашки. Отказавшись от обеда, он тут же в контору отнес пакет, а примерно через час в дом нагрянула полиция. Долго что-то искали, но, видимо, ничего нужного не нашли, покинули дом, ничего не объяснив.

Витольд Хансович заподозрил что-то неладное, подумал: «А не связано это с подрывом катера?»

Спустя несколько дней в дом Саага заглянул Сергей. Он не спросил о пакете (значит, не знал, что принесут), и Витольд Хансович догадался: против Сергея затеивается провокация. В молодости, когда Сааг учился в политехническом институте, подобные фокусы проделывали жандармы: подозрительному студенту передавали пакет с какими-нибудь запрещенными брошюрками, и вскоре врывались с обыском.

Прием повторился и теперь. Значит, новая власть уже охотилась и за Сергеем. «Какой же власти он служит?» — спрашивал себя Витольд Хансович. Не знал он, что капитан Самойло имеет самое прямое отношение к генерал-лейтенанту Миллеру, недавно поставленного генерал-губернатором Северного края.

Следователь Журман действовал методом проб и ошибок. Кто клюнет на пакет — на эту примитивную наживку, — из того в контрразведке он будет выбивать нужные сведения. Подследственный умрет, и никто не узнает, в чем он признался. Сведения о подрыве катера нужны были союзникам, но не губернатору.

— Ты сегодня какой-то не такой-то, — обратился к сыну Витольд Хансович. — Заметно? — с наигранной улыбкой спросил Сергей. — Мне нужно в командировку, на юг губернии, а там — другая власть. Вот и ломаю голову.

— Куда именно?

— В Котлас.

— Это за линией фронта. Там красные, а ты белый офицер.

— А с каким пропуском будет мне удобней?

— Смотря кто потребует. На воде — союзники, на железной дороге, за Обозерской — красные. Все дороги в сторону Котласа перекрыты.

— А твои плоты идут по Онеге, через линию фронта?

— Я плачу союзникам. Там итальянцы. За доллары всех пропускают.

— И даже баржи с корабельным лесом?

— Плоты. У меня под Каргополем куплен участок зрелого леса. В Онеге покупаю лесопильный завод. Я тебе о нем говорил.

— А мне нужно в Котлас. — Сергей повторил свое намерение.

— Быстрей доберешься поездом. Пути перекрыты, но нигде сплошной линии фронта нет. Можно верхом на лошади. До Емцы. А там уже — поезда… Только нужен пропуск.

— От красных? Они что — тоже берут взятку?

— Кто в этом мире не берет? Ты молодой — привыкай.

И тут же предостерег:

— Может, не стоит рисковать? В Котласе — штаб завесы. Чекисты что церберы. Липу не предъявляй.

— А мне туда надо. Срочно. Иначе опоздаю.

— Ладно, так и быть, помогу, — сказал отец. — Я тебе дам человека. Это мой рабочий. Он знает, где взять лошадей. Раньше бывал в Котласе?

— Нет. Но у меня есть план города.

С адресом рабочего, который жил в Самоедах, Сергей отправился в путь. По документам он — учитель гимназии, направляется на новое место службы преподавать в гимназии города Котласа русскую словесность, из армии демобилизован по ранению.

Котлас, как и все города Русского Севера, выстроен из дерева. Каменных домов оказалось лишь несколько, в их числе мужская гимназия. К счастью для Сергея, в нем размещался штаб командования сухопутными и морскими силами Архангельского района.

Перед входом в здание на каменных ступенях сидел матрос, положив на колени в деревянной кобуре маузер, курил трубочку. К нему и обратился Сергей:

— Товарищ матрос, как мне пройти к товарищу командующему?

— А вы собственно кто?

Перед матросом стоял коренастый солдат в выгоревшей гимнастерке, ботинки с обмотками, за спиной выгоревший на солнце тощий вещмешок, на стриженой голове мятая фуражка с надтреснутым козырьком. Лицо молодое, небритое, но не истощенное недоеданием.

— Демобилизованный, из госпиталя. Я слышал, товарищу Самойло требуются артиллеристы.

— Сначала предъявите документик, если он у вас имеется. — Матрос поднялся. Он был выше Сергея на целую голову, по годам почти ровесник.

— Покажу коменданту.

— Я и есть комендант.

Сергей предъявил «Свидетельство о ранении», выданное перед отправкой на лечение.

— Вы что — родственник командующего? — заинтересованно спросил матрос.

— В некотором роде.

Матрос взбежал на второй этаж и вскоре вернулся.

— Пройдемте со мной.

По дороге спросил:

— Вы давно из Питера?

Ответить не успел. Из классной комнаты вышел командующий. Сергей привык видеть своего приемного отца в генеральской форме, в погонах генерал-майора. Сейчас он был в защитном френче из тонкого сукна, в галифе без лампас, в высоких хромовых сапогах. А вот коротко подстриженные пшеничные усы и небольшая уже седеющая бородка были все такие же, как и три года назад, когда Сергей в последний раз приезжал с фронта.

Первое, о чем Александр Александрович спросил, рассматривая сына в солдатском обмундировании:

— Что за маскарад?

— Но не в форме же офицера к тебе являться? Пока до тебя добирался бы, меня десять раз могли задержать и столько же раз поставить к стенке.

— Насчет стенки это преувеличение. Что же касается задержания…Да, задерживаем, проверяем…Еще союзники не успели захватить Архангельск, а по губернии уже расползаются шпионы. По крови вроде русские, а работают на интервентов. Ловим почти каждую неделю. Особый отдел не успевает допрашивать.

— И шлепают?

— Если шпионы — мера одна. Тюремных замков в тайге мы не настроили.

— А Мудьюга?

— Это работа пришельцев. Цивилизованная Европа не может без концлагерей. Для русских, разумеется… А шпионы — из эмигрантов. Убежали из котла революции. И опять в котел, но уже за деньги… Вчера тут одного допрашивали. Утверждает: его привезли итальянцы. Он, видите ли, торговец лесом. А когда чекисты предложили все сказать, как есть, признался: его доставили янки на крейсере «Олимпия». Учили шпионскому делу под крышей Красного Креста. По бумагам — представитель фирмы, изготавливающей школьную мебель. А ведь рядом Канада. Строительного леса предостаточно, чтоб посадить всех детей Америки за школьную парту. Зачем для изготовления школьной мебели переплывать океан? На Север легко попасть через канадскую границу.

— А может, их интересует Русский Север? — заметил Сергей, рассматривая кабинет командующего.

В словах сына Александр Александрович уловил тонкую иронию.

— Что верно, то верно. Интерес к нам питает вся Европа, а Соединенные Штаты — особенно. Продажа Аляски подогрела аппетит. Но — купить весь наш Север — это дорого. Да и по-настоящему русский человек не продаст ни пяди своей земли. Враги России продают русскую землю охотно. Это те же янки. Дешевле, как они считают, заполучить нашу землю разбоем. Только надо выждать момент, когда мы не сможет удержать свое, нам принадлежащее по праву.

— Для янки этот момент настал.

— Они еще не воюют, — продолжал командующий. — Присматриваются, что в первую очередь можно увезти за море, — и бросил беглый взгляд на учебную карту Российской империи, которая висела на стене. Ее почему-то не сняли, видимо, забыли. Карта добротная, старая, на льняной основе, еще Аляска была в составе России. Теперь она каждому, кто на нее смотрит, служит напоминанием о потерянном государстве, которого уже нет и, может, больше никогда и не будет.

Слушал Сергей и удивлялся: ведь отец вслух произносил его мысли, когда он стоял в окопе, корректировал огонь своей батареи, отражал очередную, далеко не первую атаку немецкой пехоты. Стоявший рядом подполковник Игумнов из разведотдела армии приехал на передовую, чтобы наши пластуны-разведчики отловили немецкого офицера и передали подполковнику для допроса. Когда артиллеристы рассеяли пехоту, в свалке убитых и раненых удалось обнаружить лейтенанта. Он был ранен в ногу. Пленного оттащили в землянку, перевязали, и подполковник Игумнов по-немецки спрашивал, с какой целью была предпринята атака. Ответ был до наивности прост:

— Взять высоту 141,2.

А высота — это холм, с которого просматриваются дивизионные тылы русских. На этой высотке остались два десятка трупов. Завтра же русское командование бросит сюда батальон, а то и полк — отобьет высоту. Сколько же трупов окажется на этом поле боя?

Уже после допроса пленного капитан Самойло спросил подполковника Игумнова, стоило ли гробить людей для взятия высоты 141,2?

— Это наша, русская земля, — ответил Игумнов. — Если мы не отобьем эту высотку, они ринутся дальше.

Три года спустя ответ подполковника дополнил красный генерал Самойло:

— Швабы дошли бы до Урала, если бы не вы, в частности, не твоя батарея. А в Зауралье… — тут он задумался, у переносицы застыли морщины. — Зауралье — вожделенная мечта делового янки. Да они из этого и не делают секрета, многим из них уже засела в голову идея фикс, дескать, Америка не сможет стать главной державой мира, если не отрежет Сибирь от России. Сейчас они готовят в Сибирь пробную военную экспедицию через русский европейский Север.

Отец не скрывал, что он испытывает душевную боль при мысли, что Россию разграбят если не сейчас, то позже. Охотников на чужое много. Плывут кораблями, граница-то открыта. И у каждого такого волонтера на уме — схватить кусок нашей территории, лично для себя.

Россию тысячу лет собирали. Сами собиратели заботились, чтобы россиянам жилось хлебно и уютно. Что же касается мирной жизни, многое, если не все, зависит от наших соседей. А соседа, как известно, не выбирают. Россия с соседями всегда умела ладить. В прошлом — и такое случалось — это стоило ей немало крови…

Кто защитит ее теперь, если не станет у нее защитников? Эту мысль держал в памяти генерал Самойло.

Мобилизация шла туго. Северный край — Беломорье, нижнее течение Северной Двины, Онеги уже захватили интервенты. Советская власть удерживалась на Вологодчине и на юге Архангельской губернии. Население этих районов должно было послать в Красную армию минимум 20 000 бойцов.

Приемный отец Сергея был всецело поглощен организацией обороны Северного края. Из Москвы одна за другой шли телеграммы:

«Север во что бы то ни стало удержать, не дать интервентам соединиться с Колчаком».

Москва обещала прислать вооружение и боеприпасы для отражения атак интервентов, северное и восточное направление рассматривала как одно целое.

Из Москвы вернулся командующий Северного фронта Михаил Сергеевич Кедров. Из Вологды в Котлас он добирался на гидроплане. К причалу сбежался весь город. По городу молниеносно разнесся слух:

— Янки прилетели!

Американцев здесь еще не видели. Первым на сенсацию отреагировал комендант штаба завесы матрос Матвей Лузанин. Он примчался на пароконной подводе, принадлежавшей госпиталю, захватив с собой станковый пулемет «Люис». Комендант посчитал, что гидроаэроплан без опознавательных знаков, английский или американский, залетел в Котлас по ошибке. Теперь не дать ему улететь обратно.

Но тревога оказалась напрасной. Когда гидроплан уже с выключенными моторами застыл у причала, распахнулась боковая дверца, показалась голова в кожаном летном шлеме. Комендант узнал его не сразу. Прилетевший во весь рот улыбался.

— Не ожидали?

— Мы думали вы на катере… За вами послали в Устюг.

— Теперь будем летать.

Уже через пять минут подошел заместитель командующего фронтом — командующий сухопутными и морскими силами Самойло. Начальники обменялись несколькими фразами. Увидев на подводе пулемет, Кедров подозвал коменданта.

— А «люис»-то зачем?

— А вдруг это не вы?

— Что ж, логично, — и командующий распорядился: — Сегодня же нарисуйте опознавательные знаки.

— Красное знамя?

— Красную звезду. Хотя… красное знамя… чем выше — тем виднее. — И приказание коменданту: — Пока мы будем совещаться, в штаб никого не пускать.

Начальники уединились до вечера.

— Какие новости?

— Начинать с плохих или с хороших?

— Тогда давайте, Александр Александрович, я вас обрадую. А потом вы будете докладывать в перемешку — плохие с хорошими.

Кедров из глубокого кармана френча достал бумагу, на которой ровным каллиграфическим почерком были написаны восемь предложений, каждое начиналось с красной строки.

— Вот что нам для победы дает Москва. Официально этот документ именуется так: «Основные людские и материальные резервы, предназначенные Восточному фронту».

— А нам?

— Это — нам. У нас ничего нет. А заморские мерзавцы уже пригнали в Архангельск три крейсера с приданными средствами и высадили более десяти тысяч иностранной сволочи. В Москве понимают, что это внушительная сила. А силу можно сломить только силой.

— Само собой, — согласился красный генерал.

— Итак, Москва нам дает следующее вооружение. Читаю по строчкам, как стихи:

Две зенитные батареи.

Батарею тяжелой артиллерии.

Отряд гидроаэропланов.

Второй подрывной поезд.

— Почему второй? Мы и первого еще не видели.

— Первый направляется к Плесецку в готовности к работе на всем участке северной магистрали.

— Далее, — продолжал перечислять командующий, — запоминайте. Вам доведется выступать на митингах. Лучшая агитация — предметная.

Поезд-мастерская.

Пятнадцать легковых и грузовых автомобилей.

Тридцать мотоциклов.

— Мотоциклы и легковые автомобили на Севере ни к чему. Лучше замените их на автомобили грузовые.

— Согласен, — с хрипотцой в голосе сказал командующий. — И за легковушки спасибо черноморским морякам. Смельчаки на катерах среди ночи перехватили транспорт. Он уже подходил к Новороссийску. Вооружение предназначалось союзникам, то есть грекам и французам.

— Да они же хреново воюют?

— Зато любят передвигаться с шиком. На легковых автомобилях. И чтоб рядом с офицером сидела дама.

— Они что — и француженок возят?

— А блудные Машки зачем?… Так что союзников и на Севере предостаточно. Будем бить, только кем? Людей у нас маловато: на одного бойца три интервента. И нам приказано готовиться к наступлению. Да, собственно, мы и без приказа перейдем в наступление. Не оставлять же врагу наше кровное? Если мы не отобьем, наши предки в гробу перевернутся…

— Москва и о кадрах позаботилась, — заверил Михаил Сергеевич. — Для Северного фронта формируются отряды рабочих в Москве, и Питер что-то подбросит. Без Питера не удержим Север. Надеемся на моряков Балтийского флота.

Несколько раз звонили в Вологду, был звонок из Петрограда. Товарищи вплотную занимались Северным фронтом.

Не заметили, как солнце спряталось за тополями. Вечер был теплый и влажный.

— Искупаться бы…

— Это — можно. Река — под окнами.

Вошел комендант. Молча поставил на стол два котелка перловой каши и на глиняной тарелке два ломтя овсяного хлеба и два кусочка сахара-рафинада.

— Товарищ Лузанин, щедрый у вас ужин, — с мягкой иронией заметил командующий.

— Для комсостава. Положено. Вам нельзя голодать — головами думаете.

Пододвигая котелок с кашей, заправленной говяжьим жиром, командующий распорядился:

— В одиннадцать тридцать совещание с командирами частей.

— Успеем ли окунуться?

— Вряд ли.

После ужина мечтали о прошлом. Повод был. На глаза попала довоенная газета теперь уже с фантастическими ценами на продукты.

Александр Александрович принялся читать: «Закуска. В 1912 году пуд мяса стоил 4 рубля 45 копеек. Это, Михаил Сергеевич, 16 килограмм. Пуд колбасы — 7 рублей, пуд сахара-рафинада, — кивнул на два кусочка, лежавшие на тарелке, — 3 рубля 75 копеек. Напоминаю: цены в расчете на пуд».

— Уж больно дешево. Даже не верится, — наливая из ведерного чайника кипяток, принесенный комендантом, — сомневался командующий.

— «Питие, — продолжал удивлять Александр Александрович. — 10 литров кваса — 90 копеек. 10 литров пива — один рубль 24 копейки». А теперь — внимание! 10 литров сорокаградусного спирта, то есть ведро водки в 1912 году стоило 90 копеек!!!

— А сколько в те годы получал, скажем, простой рабочий? — поинтересовался командующий.

— И на такой вопрос есть ответ. Читаю: «“В статистическом сборнике” сказано, что средняя зарплата московского рабочего в 1913 году составляла 30 рублей в месяц или около рубля двадцати копеек в день». Для нашего, военного времени, это не деньги, а тогда, пять лет назад, за год до войны, — целое состояние!

— И какой же вывод?

— Стоило ли толстосумам развязывать войну?

— Если вдуматься, Александр Александрович, с их точки зрения, стоило. Значительная часть рабочих противоборствующих сторон ляжет костьми на полях сражений. Но лягут самые сознательные, а менее сознательных толстосумы заставят бояться за свою шкуру. Если человека научить бояться, он опустится до уровня скота, а скотом может управлять даже не очень грамотный правитель. Какой-нибудь посредственный жандарм, лишь бы у него были лбы с нагайками. Чем больше нагаек, тем легче держать в кулаке трудяг. Правителей, как правило, назначает не народ, а те же толстосумы, то есть воры и мошенники, пробравшиеся к власти.

— Значит, нам стоит воевать? Стоит многое утерянное отвоевывать?

— А как же! Нам во что бы то ни стало сберечь надо Россию. Чтобы ни свои, ни чужие толстосумы не сели простому рабочему на шею.

— А есть такая опасность?

Командующий вздохнул, как уставшая лошадь, неохотно признался:

— Я только что из Москвы. На семинаре в ЦК перед пропагандистами выступал Лев Давидович Троцкий, человек неуемной энергии. Из его страстной речи я понял, а говорил он о военном коммунизме, что толстосумы, по всей вероятности, одолеют Россию. Умеют грабить далеко не дураки. Особенно чужое, берут с легкостью необыкновенной. Мы, русские, слишком доверчивы к пронырливым инородцам, не обязательно к семитам. Даже янки, этот мусор со всего мира, прикарманивают и выдают за свое собственное все, что талантливо. И заметьте, уважаемый товарищ патентованный генерал, покупают нашего брата, как проституток. А проститутка, — мужчины в большей степени — проститутка даже русская по крови, теряет чувство родины, более того, для родины становится опасной… Впрочем, об этом мы поговорим на совещании.

— Вам бы дать время на подготовку, Михаил Сергеевич.

— Я готовился… пока летел.

Внешне оставаясь спокойным, Кедров открыл в актовом зале гимназии рабочее совещание командиров и комиссаров Северного фронта. Из оккупированных территорий — Архангельского района, Онеги, Холмогоров, Соловецких островов — были только представители подпольных комитетов и партизанских отрядов, остальные же из близлежащих гарнизонов — Великого Устюга, Вычегды, Коряжмы, из сел Красноборского уезда.

Кое-кому дали слово с мест. Михаил Сергеевич попросил говорить только по существу. А говорить только по существу не у всех получалось. О многом наболевшем хотелось сказать.

По всему побережью Белого моря шла война. Война своеобразная. Иноземные корабли беспрепятственно заходили в бухты. Перед ними на каменистой возвышенности лежали рыбацкие поселки. Вытащенные из воды баркасы отчетливо свидетельствовали, что здесь живут рыбаки. Никаких признаков гарнизона. Но иноземные корабли открывали огонь по мирным жителям. Высаживали десант, и все, что было недобито, добивали из автоматических винтовок. Убивали даже собак, этих добрейших и ласковых лаек, надежных помощников поморов, промышляющих охотой на песца и тюленя.

Так было в начале нашествия. Но уже после первых бомбардировок поморы обозлились — быстро научились воевать.

Завидев на горизонте военные корабли, жители покидали хижины, матери хватали детей и необходимый скарб, убегали в лес, куда не могли достать снаряды корабельной артиллерии, мужчины снимали со стены винтовки, с теплого камина доставали теплые патроны, под каменными глыбами, принесенными ледником, занимали оборону, не давали высаживать десант. Среди рыбаков было немало таких, кто на Грунланд ходил на тюленя. Охота с дальней дистанции пригодилась при отражении десанта. Линии фронта как таковой не было. Но фронт был — все Беломорье.

Об этом жарко говорилось на совещании, которое проводил Михаил Сергеевич Кедров. Представители рыбацких комитетов требовали учредить в рыбацких поселках гарнизоны.

— Людей нет, — отвечал комиссар. — Кто способен носить оружие, уже в строю.

— Дайте хотя бы оружие, а люди найдутся, — отвечали делегаты с мест.

В их словах таилась загадка. Тайга большая, неисчерпаемая. За три года войны уже была третья мобилизация: царской власти, Временного правительства с выплатой местных денег, тех же «чайковок» и «моржовок», и советская мобилизация с призывом на борьбу против иностранной интервенции.

Оружие было. После подавления правоэсеровского мятежа в Ярославле в адрес Северного фронта Москва выслала около пятидесяти тысяч трофейных винтовок.

«Сейчас как бы они сгодились для выдачи рыбакам!» — мечтательно подумал Кедров. Но что-то его сдерживало от такого шага.

Третья мобилизация проводилась методом «невода»: кого в тайге поймали, того и ставили в строй. В большинстве это были дезертиры, некоторые уже промышляли разбоем. И получалось, что оружие могло перейти из одних бандитских рук в другие.

Не сразу, не в один день был найден разумный компромисс. Поселковые советы представили в Шенкурск (в губком) изъявивших желание служить в милиции без выдачи денежного содержания и без учета возраста. В числе милиционеров оказались старики и подростки. Было немало женщин.

Милиции доверили стрелковое оружие, побывавшее в руках мятежников.

Но были и другие проблемы, которые предстояло оперативно решать. На железнодорожном направлении интервенты прорвали фронт. Оборона Шестой армии приняла ярко выраженный очаговый характер.

Даже на рытье окопов не хватало рук. Кто-то предложил: вологодской буржуазии дать в руки лопаты и кирки-мотыги и на каждую семью определить объем работы. Раздались реплики:

— В Вологде нет буржуазии. Это не Питер и не Москва.

— Но есть богатые, вот их и заставьте потрудиться на революцию.

Чтоб богатые не откупились от трудовой мобилизации, им установили норму: в день два куба на человека.

— Откупятся!

Во все времена коррупция — самое коварное оружие против трудового народа. Только вышел декрет о мобилизации буржуазии на земляные работы, а землю уже роют крестьяне из пригородных деревень. И как это им удавалось принимать взятки, что даже не замечали комиссары, присланные из Москвы по распоряжению товарища Троцкого?

Северный фронт готовился к решительным боям с интервентами. Капитану Сергею Самойло предстояло вести трудный разговор с командующим фронта.

К этому разговору готовил его командующий Белой армии генерал-лейтенант Миллер, в прошлом сослуживец и в некотором роде приятель, у которого были общие учителя и наставники в Императорской академии Генерального штаба.

16

Сергей находился в Котласе уже четыре дня. Отец был завален мобилизационной работой. Он даже ночевал в своем кабинете — отводил два часа и то с перерывами — на сон.

А что касается сына…

— Отдыхай, присматривайся. Как рана? Сильно беспокоит?

— Терпимо… Маленько саднит. Может, на погоду.

— Смотри, чтоб рана не открылась. Со мной такое было. Загляни в госпиталь. Там врачи опытные. Я предупрежу.

Он заглянул, и чуть было себя не выдал. Выручило солдатское обмундирование. В перевязочной наткнулся на человека, который весной плыл вместе с ним на «Олимпии». На нем была форма русского офицера инженерных войск, но не военного врача.

Так и не показав свое ранение, Сергей вернулся на квартиру. Нужно было дождаться отца и спросить, как давно этот человек работает в госпитале военным врачом?

В тот день отец так и не появился. Но удалось поговорить и ближе познакомиться с комендантом штаба. Матрос Лузанин прибыл из Питера в одной команде с Павлином Виноградовым. Вскоре Павлина, как толкового организатора, избрали в губисполком, а Матвея Лузанина, сигнальщика эсминца «Стремительный», по рекомендации Александра Самойло назначили руководить хозяйственной частью губернского совета вместо эсера Колунцева, расстрелянного за продажу красноармейского обмундирования. По совместительству Лузанин исполнял обязанности коменданта штаба Шестой Красной армии.

Относительно Лузанина отец сказал Сергею:

— Матвею можно верить. Честный, и любовь к Родине у него в крови. К врагам беспощаден. Даже слишком.

О Матвее Лузанине в армии ходили противоречивые слухи и даже легенды. Пойманного агента он умел разговорить, что тот раскрывал перед ним все тайники своей души. Да, собственно, агент без многословия раскрывался, достаточно было Матвею сказать:

«Если не соврал, оставлю тебя служить при штабе. А коль соврал, не обижайся».

При этом он похлопывал тяжелой, как свинчатка, ладонью по деревянной кобуре маузера.

Расстреливал редко. Подследственные уже были наслышаны о необыкновенных методах допроса, надеялись на снисхождение: чистосердечное признание расценивалось как шанс сохранить себе жизнь, а в отдельных случаях — и свободу. Уличенные в шпионаже тоже хотели жить. И Лузанин предоставлял им такую возможность. Если соврал — пуля в лоб, сказал правду — служи трудовому народу на страх врагам революции. По документам Миненков был призван в Красную армию в феврале 1918 года Саратовским горвоенкоматом, зачислен в гарнизонный госпиталь города Котлас в марте того же года. Документы достоверные.

— Миненков, если это Миненков, приплыл на крейсере «Олимпия» в конце мая этого года, — стоял на своем капитан Самойло. Забывчивостью капитан не страдал.

Комендант был непреклонен. Он лично поднял картотеку, выписал на отдельный листок номер приказа и число, когда врач приступил к исполнению своих обязанностей.

— Так что вы, Сергей Витольдович, ошиблись относительно военврача Миненкова, — заключил комендант.

— И все же…

Это «все же» заставило коменданта пойти капитану навстречу:

— Если настаиваете, проверим еще раз.

Пришлось в отсутствие военврача Миненкова осмотреть его личные вещи. Все вещи были из России, за исключением пары шелкового нательного белья. Служивые люди высокого ранга, чтоб избежать педикулеза, носили шелковое нательное белье.

Подозрение на шпионство Миненкова вроде отпало. Уже на следующий день комендант, придавленный текучкой, как будто об этом забыл. Но, будучи дотошным чекистом, он все-таки помнил. Встретившись с Сергеем на крыльце штаба, осторожно спросил:

— Тот человек, который плыл на «Олимпии», откуда родом?

Сергей пожал плечом: оказывается, комендант все-таки помнил о подозрении.

— Его настоящая фамилия случайно не граф Ненковский? Мирон Игнатьевич.

«Стоп!» Сергей насторожился. Из тайника памяти возникло услышанное на крейсере редкое для русского имя «Мирон». Так женщина обращалась к мужчине с родинкой на верхней губе, который плыл вместе с ней на крейсере. И слово «граф» произносилось.

Стали вспоминать некоторые подробности недавнего времени, как-то связанные с врачом Миненковым. Неожиданно для присутствующих кто-то из участников совещания потерял сознание, как потом оказалось, на голодный желудок выкурил гаванскую сигару.

В последнее время на городских толкучках — в Архангельске, Котласе, Вологде — стали появляться наряду с прочим контрабандным товаром и гаванские сигары, раньше о них и слыхом не слыхивали — довольствовались тамбовской махоркой. Но уже с прошлой зимы с махоркой участились перебои, зато сигары на рынке стали в доступных ценах. От сигар исходил приятный запах мятной травы, сами курильщики стали замечать, что если сигару выкуришь натощак, появляется легкое головокружение, и даже на некоторое время можешь потерять сознание. Так случилось и с полковым инженером резервного полка. Накурился гаванской сигары.

Из гарнизонного госпиталя был срочно вызван военврач Миненков. В зале он появился с туго набитой санитарной сумкой. С ней Миненков никогда не расставался. Пока шло совещание, он приводил пострадавшего в чувство. Называл причину недомогания: «Дистрофикам курить не советую». Но курила вся Россия, не исключением был и Северный край. Нередко за неимением сахара выдавали махорку. Любители экзотики махорку меняли на сигары. Тайком, чтоб никто не заподозрил, и Миненков менял сигары на махорку. Сигары всегда были при нем. Загадкой оставалось: откуда они у него?

Миненковым занялся особый отдел завесы. Чекисты выяснили: сигары ему доставляли из Архангельска, а кто, оставалось загадкой. Однажды в тайге милицейский патруль — добровольцы-охотники — перехватили пожилого мужчину в старом романовском полушубке, по всей видимости, бегуна-спекулянта. Тогда их немало шастало таежными тропами. На окрик патруля бегун не остановился, бросился в ельник. Пришлось выстрелить вдогонку. Пуля догнала. Документов при нем не оказалось, а вот мешок с гаванскими сигарами патрульный подобрал, передал в котлаское ЧК.

Командующий фронтом распорядился: партию сигар, конфискованных при задержании спекулянта, отправить в Петроград в медицинскую лабораторию при Петросовете.

В штабе завесы не сомневались: интервенты уже начали диверсионную работу. Благо они платили не зелеными сорокарублевыми керенками, а продуктами — яичным порошком, галетами, сахарином.

— Что-то подобное немцы предпринимали в четырнадцатом году, — вспомнил Александр Александрович Самойло. — В прифронтовой полосе свирепствовала дизентерия. В лежку лежали целые батальоны. Но, вопреки неприятелю, русская медицина оказалась на высоте. Нашла верный способ лечения.

— Знаем! — сказал командующий и улыбнулся. — Солдатам стали выдавать водку.

— И офицерам, — напомнил заместитель командующего, — а заодно и генералам.

— Я понял, куда вы клоните… К счастью, дизентерии в войсках не наблюдается.

— И все-таки…

— В чем-то вы имеете рацию. От цивилизованных оккупантов можно ожидать всякой гадости. К нам пришли не только англичане и французы. Их вояж еще в прошлом столетии Россия запомнила. Уже на памяти наших отцов они побывали на юге, оставили в Крыму свой кровавый след. А теперь у нас на Севере начинают большую кровь. Зверь опасный, если учесть, что к ним присоединились грабители с замашками пиратов. И не только с замашками… Этого врага североамериканские индейцы назвали предельно коротко, — янки, что означает «волки». Порода североамериканских волков отличается изощренным коварством. Так что и североамериканских парней в Европе еще мало кто знает. Янки при равном количестве противоборствующих сил, как правило, нанимают убийц… При этом, что характерно, ищут предателей среди того народа, против которого они воюют: на Кубе — среди подлых кубинцев, в Пуэрто-Рико — среди подлых пуэрториканцев… Нанимать убийц — это уже чуть ли не национальная черта характера денежного янки.

— Значит, вы предполагаете, что в Архангельске на «Олимпии» пришли нанятые в метрополии убийцы? — рассуждал и как бы спрашивал Александр Александрович, хотя в этом он не сомневался. Экспедиция, по существу, пиратская, да иначе и не могло быть. При заключении контракта сразу же оговаривалась сумма.

— Скоро узнаем… — сказал Кедров и тут же для уточнения спросил: — В каких числах англичане и американцы намереваются перейти в наступление?

— По данным нашей войсковой разведки, это произойдет в последних числах августа.

— А что сообщают ваши лазутчики?

— В первых числах сентября.

— Почему такой разнобой?

— Торгуются. Белогвардейцы также жаждут воевать за деньги.

— Источник надежный?

— Вполне.

Командующий фронтом не стал уточнять, что собой представляет источник. Но если бы настаивал, все равно генерал Самойло сохранил бы его в тайне.

История знает немало примеров, когда государственные секреты продают не только алчные генералы (в любой армии их достаточно), но и так называемые дворы. Царствующий двор, как и семья президента, — пожалуй, самый вероятный источник добычи секретов. Вражеская разведка считает за честь завести знакомства в царствующем доме, войти в доверие к влиятельным особам с далеко идущими целями.

В академии Генштаба полковнику Самойло в течение года читали курс лекций по агентурной разведке (наряду со стратегической) выдающиеся русские разведчики, в их числе генерал Обручев, генерал от инфантерии Артамонов, в недавнем прошлом начальник Генерального штаба. В своих лекциях они подчеркивали, что измена и предательство губит то государство, где у власти люди равнодушные, а равно враждебные к своему отечеству.

«Только истинные сыны отечества, — писал генерал Драгомиров, выдающийся военный педагог, — душой и сердцем любящие Россию, никогда не пойдут на предательство».

Эти слова помнили бывшие слушатели Академии Генерального штаба тогда еще полковники, в скором времени ставшие генералами Евгений Миллер и Александр Самойло.

Помнили, но поступили по-разному. Согласно своим убеждениям, они самим непосредственным образом влияли на судьбу Русского Севера. Жизнь развела их по разные стороны фронта, бывших сокурсников и почти друзей сделала непримиримыми врагами. В понятие «Россия» они вкладывали разный смысл. Суть его обнажилась уже в первом противоборстве враждующих сторон.

17

Генерал Миллер своей агентурой не разбрасывался, дорожил каждым офицером. Но обстановка требовала посылать их туда, куда направлял свое союзное войско генерал Пул. Выполнив задание, вернулся в Архангельск лейтенант Насонов. Его генерал посылал в Обозерскую для встречи с профессором Петром Ивановичем Алексеевым, специалистом по лесам Русского Севера.

На первый взгляд, у лейтенанта Насонова задание было несложное: деликатно разузнать, общается ли профессор со своим родным братом генералом Алексеевым, воевавшим против Красной армии на юге России. Дела для Белой гвардии складываются не в ее пользу. Союзники — англичане и французы — хоть и высадили свои десанты в Одессе и Херсоне, долго там не задержались. Для Москвы Причерноморье — Дон и Кубань — это житница советской власти. И Советы не успокоятся, пока войска белой армии будут им представлять реальную угрозу.

Союзники пограбят Россию, как грабили Крым, получат золотишко, подпишут выгодные договора, предупредят, чтоб Красная армия не совалась в Китай и Центральную Азию, — и, довольные, уберутся домой, в свою метрополию.

А куда деваться Белой гвардии? Она зубами будет держаться за русскую землю. Это и ее земля. Особенность Гражданской войны: кто-то из противников должен остаться один, побежденный — будет до конца раздавлен.

Жить в изгнании для русского человека — величайший позор. Вот и остается одна надежда — Русский Север. Там пока еще возможно утвердить свою государственность. Если кому и придется перебираться с юга на Север, то, вероятней всего, тому же генералу Алексееву. Дремучая тайга Архангельского края станет ему надежным убежищем. Об этом побеспокоится его старый фронтовой товарищ.

Но сначала нужно будет спросить брата генерала, что думает на этот счет сам генерал Алексеев? Своего агента Миллер инструктировал:

— Предложение передайте на словах. Письменно это опасно, и для господина профессора, и лично для вас. А чтоб вам, лейтенант, поверили, передайте ему брелок. Скажите: меня прислал человек, которому вы подарили вот эту игрушку. Если этого будет недостаточно, продекламируйте следующие стихи — запоминайте! — «Брат! У этого брелка сила очень велика». Он спросит: а что было на брелке? Вы скажете: ключ от сердца вашей любимой женщины.

— И я уйду с пустыми руками?

— Вы привезете письменное согласие получать денежное довольствие за брата. На стандартном листе бумаги будет указан штат, в котором генерал пожелает открыть себе банковский счет. Надеюсь, подробный инструктаж не потребуется.

— Так точно.

— Это ваше главное задание, — продолжал генерал. — А не главное, но важное: ознакомьтесь с обстановкой в самой Обозерской. Установите, если возможно, ход в местное большевистское подполье, если оно, конечно, там имеется. Товарищам подпольщикам дайте понять, что вы родственник большевика, отбывавшего ссылку в Архангельском крае. Словом, сочините подходящую легенду. Мне потом покажете или моему заместителю.

И вдруг с подозрением взглянул в глаза своего агента.

— Раньше легенду сочиняли?

— Так точно. Но легендой не пользовался. Не было надобности.

— Теперь будет. Поторопитесь, и всегда помните: легенда или сохранит вам жизнь, или же наоборот.

— Без документа — рискованно…

— С липой можете налететь на нашу контрразведку, а там долго разбираться не станут — время военное.

— Тогда в какой ипостаси я появлюсь в Обозерской?

— Это же ваш родной поселок. У вас там есть родственники, друзья. Насколько мне известно, там проживают ваши родители.

— Так точно, отец и мать. Проживали…Сейчас — не знаю.

— А вы до сих пор не изволили с ними свидеться? Нехорошо…

— Ваше высокопревосходительство, не было вашего приказа. А я все исполняю по приказу.

— Делаю вам замечание. Я для вас Евгений Карлович. И только.

— Так точно. — Насонов щелкнул каблуками.

— Освобождайтесь от армейских привычек. Никто, кроме нас с вами, не должен знать, что вы офицер императорской армии. И та присяга, которую вы дали на верность царю и отечеству, остается в силе, в какую бы среду вы не попали, даже если вам прикажут поступить на службу в Красную армию.

— Я вышел в отставку по ранению. Мобилизации не подлежу.

— Это не имеет значения. Агент без рук, без ног, он всегда остается в строю. Такова специфика нашей службы. Мы — гвардия секретного фронта. Вам это на курсах объясняли?

— Так точно.

— Что же касается документов и формы одежды… Солдатское обмундирование вы получите сегодня. Оно будет не первой свежести. Привыкайте, и очень правильно, что вы к месту и не к месту твердите «так точно». Вживайтесь в образ тупого русского солдата. Желаю успеха, солдат Насонов!

— Рад стараться!

— Идите. — Генерал усмехнулся, махнул рукой. Подумал: «Такими Ваньками мы еще вернем себе Россию».

Покинув генеральский кабинет, по-иному думал лейтенант Насонов. Он с трудом сдерживал себя, чтоб не сказать ему прямо: «Отслужил я вам, Евгений Карлович. Этого с меня достаточно. А теперь я дома, на родине. Больше не получится по-вашему… Интервенты задержатся до первых морозов, потом уплывут, откуда приплыли. А без них вы — никто. И еще, мы, русские, далеко не тупые. Янки тоже соображают, как вы».

Насонов хорошо запомнил момент, когда он подписывал контракт на службу в Экспедиционном корпусе «Полярный медведь». Какие там он услышал торжественные речи! «Только воюйте! Проявляйте отвагу и смелость! Президент на вас надеется. Помните, Америка — превыше всего».

Всем, кто стоял в строю волонтеров — новоиспеченных контрактников — тогда будто слышалось: «Только умирайте». А кому, какому контрактнику хочется умирать, проявлять смелость? В бою не до смелости, в бою главное — уцелеть, выжить…а когда закончатся боевые действия, почувствовать в руке увесистую пачку зеленых бумажек…

Все, кто с лейтенантом Насоновым шли на «Олимпии», соображали просто: может, в России и войны не будет? В колониях подобное случалось. Корабли с десантом еще были в море, а правители великих держав уже в Лондоне или Париже договорятся, поделят между собой захваченную территорию, обозначат сферы влияния. Солдаты-контрактники для порядка постреляют, убьют нескольких туземцев, а если туземцы окажут сопротивление, то и несколько тысяч, как англичане в Индии истребляли восставших сипаев. При этом устраивали показательную казнь — привязывали мужчин к жерлам пушек и пушечным ядром разрывали человека на части. Русским северянам те же англичане на Соловецких островах устраивали казнь изощренней: когда схваченный монах не признавался, что делается в осажденном монастыре, пленнику вспарывали живот и заливали туда уксусную кислоту. Человек принимал мучительную смерть, но мужественно переносил пытку, уподобляясь Иисусу Христу на Голгофе.

В Экспедиционном корпусе наличными денег не выдавали, но ежемесячно ставили в известность, сколько солдату причитается за участие в боевых действиях. Не уставали заверять: кто пожелает остаться на службе после истечения срока по контракту, будут вознаграждены лесными угодьями Северного края. Что же касается рабочих рук, то солдаты «Полярного медведя» приобретут их почти задаром. В необозримой тайге найдется достаточное число белых индейцев, то есть каторжан, которые будут валить лес, вязать плоты, гнать их по рекам в Белое море. Оттуда русский лес станут развозить по странам Европы и Северной Америки.

Сам генерал Пул, выступая перед контрактниками, произнес речь, которая украсила бы первую страницу газеты «Геральд». Эту газету в экспедиционном корпусе представлял все тот же журналист Ференц Мейнелл. Его высказывания в войсках Экспедиционного корпуса заучивали как афоризмы: «Гольдстрим — это теплое течение Америки», «Сегодня — Россия, завтра — Америка», «Хорошо воевать там, где враг не сопротивляется», «Боишься мороза — останешься без долларов». Смысл заманчивый — понимай, как хочешь.

18

Георгий Насонов пробирался в Обозерскую с четким заданием генерала Миллера. Надо было не просто встретиться с профессором Алексеевым, а на словах передать просьбу генерала Алексеева Михаила Васильевича: к его приезду подготовить карту лесных угодий с указанием возраста деревьев, в частности корабельной сосны Прионежья.

Даже Насонова Миллер не поставил в известность, что Михаилу Алексеевичу уже не до русского леса, генерал вот-вот отдаст Богу душу, его хотя бы довезти до Екатеринодара, а там, если Белая армия возьмет город, найдут светил медицины (сюда их уже много перебралось из Москвы и Питера) — поставят генерала на ноги. Давно ли он по подложному паспорту на имя родственника жены пробирался на Дон, в Новочеркасск, и оттуда через газету «Вольный Дон» обратился к русским офицерам, в том числе и к Миллеру с заверением (эти слова Евгений Карлович помнил крепко).

«Русская государственность, — писал генерал Алексеев, — будет создаваться здесь. Обломки старого русского государства, ныне рухнувшего под небывалым шквалом, постепенно будут прибиваться к здоровому государственному ядру юго-востока».

«А может, Севера? — мысленно полемизировал с коллегой Евгений Карлович. — Михаил Васильевич с его головой нужен здесь, на Русском Севере, и тогда империя возродится, но первенство в могуществе придется уступить Америке. Будем ей дань платить природными богатствами. Вот и пускай брат генерала Алексеева нам помогает. Он ученый, а ученые знают, где запрятаны несметные богатства этого края».

Еще на корабле по пути на Русский Север Георгий Насонов случайно стал свидетелем приятельской беседы английского журналиста Ференца Мейнелла с генералом Пулом. Журналист и генерал говорили о том, что на крейсере под видом саперов американского Экспедиционного корпуса направляется команда для разведки лесных угодий в бассейне реки Онега.

Фредерик Пул, еще не высадив десант в Прионежье, сообщил для печати, что знаменитый Водлозерский лесной массив является собственностью английской короны. Себя генерал назначил временным управляющим. На время военных действий исполнять обязанности управляющего поручил лейтенанту Майклу Чейпелу, своему родственнику.

Георгий догадывался, что карта лесных массивов нужна не генералу Алексееву, которому к этому времени было уже не до российского Севера, да и вообще до судьбы империи. Однажды, перед самой смертью, он спросил жену, где его будут отпевать. Жена, как свидетельствовали ближайшие друзья, только молча вздохнула. Ей сообщили, что не сегодня-завтра Екатеринодар придется оставить. Будет, видимо, не до отпевания.

В штабах Белой армии было известно, что генерал Алексеев на ладан дышит — Ледовый поход не прошел ему даром…

Когда об этом Насонов докладывал в штабе Северной завесы, Александр Александрович заметил:

— Алексеев хоть и опытный белогвардейский генерал, но в Мурманском крае Антанте нужен не безнадежно больной, а здоровый, деятельный командующий.

О том, что бывший Верховный главнокомандующий при Временном правительстве генерал от инфантерии Алексеев безнадежно болен, было известно из показаний пленных офицеров, попадавших в руки советской военной контрразведки. Белые генералы активно общались с помощью марш-агентов.

Путь с юга на север через центральные области России занимал одну-две недели, передвигались главным образом на гужевом транспорте. Гораздо сложнее был путь с востока на запад, через северные губернии. По бездорожью, через тайгу агенты пробирались на оленях и лошадях, выходили на Северную Двину, но здесь уже стояли заслоны, как в Центральной России.

У Насонова душа не лежала встречаться с профессором Алексеевым. Сообщать ему заведомую ложь? Зачем? Неужели и он, известный русский ученый, будет продавать Россию, как его брат-генерал?

Георгию вспомнился разговор с капитаном Самойло. Оба они, русские офицеры, волею своего военного начальства оказались на американском корабле, под видом волонтеров по контракту направлялись к северным берегам родного Отечества. Времени было достаточно, чтоб лучше узнать друг друга. На курсах Красного Креста, где их готовили для агентурной работы люди Миллера, предупрежденные о тотальной слежке за океаном, новоиспеченные агенты даже здоровались с оглядкой.

Русские офицеры, залечив раны в американском госпитале, согласились заключить контракт, чтоб быстрее вернуться на родину, а там — будь что будет — обстановка покажет.

Только на корабле они почувствовали себя свободней, не стыдились говорить, что они русские, земляки-северяне. Это их сблизило, они уже не скрывали своих взглядов на войну, в которой участвовала Россия, но судить о своем начальстве остерегались. Обычно разговоры сводились к главному, чем волновалась душа: как там дома, как их встретит родная сторона? На них была чужая форма, чужое оружие и плыли они на чужом корабле. Знали, что встречать их будут не цветами, а по всей вероятности, огнем береговой артиллерии.

Георгий не скрывал, что дома, в Обозерской, его ждет невеста Фрося, дочка начальника железнодорожной станции Елизара Косовицына, человека в округе уважаемого, не однажды выручавшего от безденежья бывших каторжан: принимал на работу поднадзорных, и тем самим нарушал циркуляр министра внутренних дел.

Георгий и Фрося, уже взрослые, снова увиделись перед самой войной.

Фрося приехала в Обозерскую к родителям на каникулы, училась она в Смольненском институте благородных девиц.

У Георгия был первый офицерский отпуск. По окончании отпуска ему следовало прибыть на службу под Петроград.

Коренастый, как дуб, Елизар Косовицын в честь приезда дочери устроил гулянье на берегу живописного Об-озера. Были танцы под музыку духового оркестра местного пехотного полка. Потом молодой, по-юношески сложенный прапорщик в парадном мундире артиллериста и голубоглазая блондинка, почувствовав себя свободной от институтской дамы, всю ночь (хотя какая на севере в июне ночь!) гуляли по мшистому берегу Ваймуги, стремительной речушки, выбегавшей из-под скалы и спешившей влить свои воды в реку Емцу, а та, в свою очередь, — в Северную Двину.

— Особенность Ваймуги в том, — говорил Георгий, — что эта речка не замерзает.

— Даже зимой?

— А что — ты забыла? Даже в самые лютые морозы. Она одна, пожалуй, такая в нашем северном крае. Кстати, и рыба в ней водится особая. Размером с мизинец. А какая из нее вкусная уха! А вот жарить — не получается. Чистить ее невозможно — больно колючая.

— Ее ловят сетями?

— Руками. Обыкновенной столовой вилкой. У самого истока глубина речки по щиколотку.

Фрося, старожил в здешних краях, но дальше дома — ни на шаг, так велел отец. Она расспрашивала дружка, или как тут говорят, дролю, обо всем, что ее интересовало. Его детство прошло в этой тайге, на берегу похожего на реку озера. Тогда о строительстве железной дороги Вологда — Архангельск только шли разговоры, но уже каторжане пробивали просеку, и по зимникам с берегов Онеги везли к строящимся мостам бутовой камень.

Насоновы появились в этих краях в последней четверти девятнадцатого века.

Приехал на жительство в селение Тегра коммерсант Савелий Насонов с молоденькой женой Настеной, выпускницей учительских курсов. Савелий сразу же купил себе двадцать тысяч десятин соснового леса, занялся лесопильным производством. Железнодорожная государственной компании сделала ему большой заказ на железнодорожные шпалы. Нанял он самоедов — мужиков-старообрядцев — и уже к весне следующего года вокруг Тегры оголилась тайга, выросли штабеля пиломатериалов. В канцелярии губернатора ему показали карту Северного края. На карте он увидел линию, обозначавшую железнодорожный путь до Архангельска. Селение Тегра оказалось далеко в стороне от железной дороги. Ближайший населенный пункт — селение Обозерское.

Солнечным июльским днем, захватив с собой беременную жену (Настена хорошо держалась в седле), он посетил Обозерскую. Местность им понравилась — широкое озеро, почти не тронутые топором еловые и сосновые леса. Среди местного населения преобладали охотники на лося и медведя. А самое главное, что обрадовало Настену, в Обозерской два года назад была открыта земская школа. Школой заведовал старичок, бывший доцент Петербургской лесотехнической академии Андрей Андреевич Селюнин, друг Чернышевского, сосланный в Архангельскую губернию на вечное поселение. В качестве квартиранта у него проживал профессор Алексеев, знакомец по лесотехнической академии.

Уже при первом посещении Обозерской Настена Насонова разыскала заведующего земской школой. Жил он с женой на высоком берегу Ваймуги в маленьком бревенчатом домике. Флигель сдавал профессору. Хозяйство у них было общее — пара оленей и одна казенная лошадь.

После продолжительного разговора за чаем и клюквенным вареньем, Андрей Андреевич сказал:

— Я вижу, Анастасия Ивановна, знания у вас крепкие, а что касается педагогического опыта — дело наживное. Если начальство даст разрешение, я буду за вас ходатайствовать. Надо еще спросить вашего мужа.

— А что меня спрашивать? — ответил Савелий Насонов, сидевший тут же за столом. — Обозерская — селение перспективное. Скоро будет железная дорога. Открою лесопильное производство.

— Есть земская больница, — подсказал Селюнин. — Родильное отделение…

Осенью уже в Обозерской Настена родила сына, назвали его Георгием — в честь Георгия Победоносца…

Прежде чем генерал Миллер остановил свой выбор на прапорщике Насонове, которого британский бизнесмен Гарри Проктор рекомендовал на поездку за океан, генерал изучил биографию раненого артиллериста: отец — перспективный предприниматель, мать — педагог. Пусть прапорщик не дворянского происхождения, но семья лояльная к монарху, сын — фронтовик, участвовал в боях под Нарвой.

Такой человек, по убеждению генерала Миллера, подходил для агентурной работы. Его предполагалось использовать как офицера связи. Он числился в штатной должности переводчика при штабе американского экспедиционного корпуса. С согласия генерала Пула (уже не прапорщик, а лейтенант) Насонов находился в распоряжении генерала Миллера.

Миллер его послал в Обозерскую для встречи с профессором Алексеевым, проживавшим в этом селении, которое с недавних пор стало называться поселком.

19

Капитан Самойло, как и лейтенант Насонов, числился при американском экспедиционном корпусе, исполнял должность инструктора по работе с местным населением.

В экспедиционном корпусе русского капитана опекал и контролировал его преподобие Комлоши, капеллан 29-й пехотной дивизии. Капеллана высоко ценил опытный американский разведчик Дэвид Френсис, временный поверенный в делах Северной России. Этот разведчик — знаток русской души — воспринимал капитана Самойло как заурядного переводчика, но хорошо знающего местные условия, к тому же умеющего весело подшучивать над своими сослуживцами, с таким в застолье не соскучишься. Разведчикам, как известно, не рекомендуется подшучивать над кем бы то ни было. Вот и пойми, кто он капитан Самойло, имеет ли отношение к разведке? Если он агент генерала Миллера, то генералу не позавидуешь. Что поделаешь, на безрыбье и рак рыба: война оголила корпус агентуры, берут из войск кого попало, чаще — прямо из госпиталей, свидетельство тому — русские курсы Красного Креста.

Сергей после нескольких бесед с командующим Шестой Красной армии уже активно работал на советскую военную разведку. Твердо помнил наставления командарма:

«Отныне у тебя, сынок, на первом месте бдительность и еще раз бдительность, на втором — все остальное».

Самым опасным для него был не его преподобие, а этот с виду педант и сухарь, майор Френсис. Он умел задавать каверзные вопросы, например: «Это кто ваш знакомый, с которым вы вчера встречались?» Сергей научился переспрашивать: «Который меня хватал за рукав? Он меня принял за Дэвида Френсиса. Я к вам его направил. Видимо, это красный агент». — «Дурак вы, капитан», — говорил Френсис, при этом добавляя бранное слово по-русски. Это все, чему он научился в России. Но он умел наблюдать и ловить собеседника на слове. Сергей всегда об этом помнил.

В оккупированном Архангельске (местные газеты писали «в освобожденном от красных войск») Френсис как временный поверенный сразу же вслед за генералом Пулом и командующим экспедиционным корпусом полковником Айронсайдом установил деловые связи с правлением Холмогорского уезда. Френсис потребовал закрепить за полковником — как награду за боевые заслуги — левобережье Северной Двины глубиной на сто километров от села Монастырское до устья реки Вага.

— Но там еще идут бои! — воскликнул Миллер, к этому времени уже генерал-губернатор и Верховный главнокомандующий. — Оформим собственность после войны.

— После войны будет поздно, — сказал Френсис. — На корабельный лес найдется много желающих.

Генерал Миллер намеревался закрепить за собой этот обширный массив корабельного леса. Но иностранцы уже без него распоряжались русским богатством.

В сентябре 1918 года без ведома Миллера документ в форме купчей за подписью генерал-губернатора Северного края был выдан гражданину США Т. Френцису. По свидетельству Эндрю Ротштейна, купчая была помещена в Нью-Йорский федеральный банк на имя сына Френсиса, с гарантией России без срока давности.

20

В сентябре того же года по реке Северная Двина направлялась англо-американская эскадра. У нее была задача колонизировать всю пойму реки Северная Двина с ее притоками и в районе Котласа соединиться с войсками адмирала Колчака.

Навстречу ей вышла флотилия в количестве четырех буксиров, оборудованных для стрельбы из орудий малого калибра. Флотилию возглавлял Павлин Виноградов, заместитель председателя Архангельского губернского исполнительного комитета.

Ночь была светлая при высокой луне. На фоне гаснущей вечерней зари четко просматривались пароходные дымы. По ним можно было определить количество крупнотоннажных боевых кораблей.

Насчитали пять. Потом уточнили: шесть. Для четырех буксиров, хотя и вооруженных полевыми орудиями, целей было многовато.

Командующий флотилии приказал буксирам затаиться у правого берега, не обнаруживать себя дымом. Вместо мазута в топки подбросили сухие березовые дрова, они давали мало дыма. Помогал негустой туман, покрывший речную гладь и невысокий берег, заросший камышами.

В напряженном ожидании тянулись минуты. Вражеские корабли приблизились настолько, что уже слышны были голоса, явно, что не русские.

— Никак бриты?

— Не похоже. Акцент не тот. Это, робяты, американцы, — определил стоявший у носового орудия пожилой, тронутый оспой матрос.

— Точно! Янки, — кто-то его поправил. — Не догадываются бедолаги, что они у нас на мушке.

Его не стали поправлять. Наводчик уперся в налобник прицела, следил за движением лидера, вращал рукоятку горизонтального поворота орудия. Ждал команду на открытие огня. Ладонь уже лежала на рычаге спуска.

Но вот щелкнул клин затвора. Снаряд в канале ствола. Тихо последовала команда:

— Огонь!

Вспышка в тумане над камышами и — оглушительный до боли в ушах выстрел. Снаряд угодил в борт корабля чуть выше ватерлинии. Взрывная волна качнула буксир. Рядом в камышах дружно заговорили все четыре орудия буксирной флотилии. На орудийные выстрелы отозвались вражеские пулеметы. Но вскоре после второго и третьего залпа пулеметы замолчали.

Корабли эскадры, застигнутые врасплох, поспешно разворачивались на сто восемьдесят градусов и, окутанные едким тротиловым дымом, уже по течению реки набирали скорость. Удирали. Миновали пристань Березник. С причала им яростно махали бескозырками (там уже высадился британский десант). Не приближаясь к причалу, поспешно отходили к устью мелководной речки Военьга. Близко к берегу не подошли, опасаясь посадить корабли на мель.

Но и в той стороне, у правого берега, у них не было спасения. Оттуда, из купы тополей, тесно стоявших над обрывом, по ним ударил станковый пулемет. Американцы сначала посчитали, что пулемет английский — по ним бьют свои, и они выпустили сигнальную ракету. Но пулемет продолжал поливать их свинцовыми очередями, не давая возможности приблизиться к орудиям.

На буксирах, слыша пулеметные очереди, — ликование.

— Откуда, робяты, «максим»? — окликали друг друга моряки буксирной флотилии. Да и сам командующий Павлин Виноградов был в недоумении: кто это им так усердно помогает? Наконец догадались: да это же партизаны деревни Воронцы устроили интервентам засаду!

Не раньше, как неделю назад из Воронцов побывал в штабе завесы известный таежный охотник Михаил Шумилин. Он предъявил мандат члена исполкома Березниковского совета, как подтверждение, что он принял командование местным партизанским отрядом.

Для знакомства бывалый таежный охотник на пароконной подводе привез около десяти пудов лосятины, вымоченной в рассоле, мешок сухих грибов и несколько вязанок речной сушеной рыбы.

Спросил:

— Кто у вас главный?

Главного назвали:

— Командарм-6.

— Он из унтеров, что ли?

— Из генералов. Он — красный генерал, — и показали на высокого стройного военного в портупее с кольтом на боку.

— Вот он, наш командарм!

— Так я же его знаю! Это мой старый товарищ.

К штабу только что подъехал автомобиль с откинутым верхом, и командующий, тоже узнав гостя, сразу направился к нему.

— Какими ветрами, товарищ Шумилин?

— Пришел оружие просить.

Самойло и Шумилин не однажды встречались раньше в Архангельске в губисполкоме, в составе делегации совершили поездку в Петроград, с гостевыми мандатами были на съезде рабочих и солдатских депутатов от северных губерний.

Интенданты Шестой армии приняли по акту солонину. Командование армии выдало партизанскому отряду 22 винтовки, из тех, которые удалось вывезти из окружного склада и к ним четыре «цинки» патронов.

В знак особого уважения к личности Шумилина по указанию командарма партизанскому отряду селения Воронцы был передан английский трофейный пулемет, ласково прозванный в русском войске «максимом».

Удар буксирной флотилии для интервентов был неожиданный. Пленные потом признались: проспали.

Интервенты не сразу на огонь ответили прицельным огнем. Дуэль длилась около тридцати минут. За эти полчаса вражеский монитор «Хамбер», охваченный пламенем, врезался в болотистый берег и там грузно осел. Матросы монитора, толкая друг друга, прыгали в студеную воду. Чтоб не утонуть, освобождались от ботинок и бушлатов.

Русские матросы вылавливали их баграми и, как белуг, вытаскивали на палубу. Лица некоторых иностранцев были черны, как голенища хромовых сапог. Без труда распознавали: негры. На палубе низовой утренний ветер выдувал из них остатки сна. Лица пленников приобретали синюшный вид.

Кто-то пытался с ними заговорить, мешая русские и английские слова. Не столько речью, столько жестами спрашивали, как американцы себя чувствуют после русской купели. Многие моряки плавали на торговых и военных судах под русским флагом, участвовали в Цусимском сражении, побывали у японцев в плену, словом, имели некоторый опыт общения с иностранцами, в иноземных портах заводили знакомства с британцами, нередко после рома и виски встречи заканчивались кулачными боями. Так что русские матросы знали британцев и с черной кожей.

Но то было в прошлом. Теперь с чернокожими они знакомились в архангельском крае, на Северной Двине под Березником одиннадцатого августа 1918 года.

А два дня спустя красные моряки закрепили победу. В устье реки Вага рано утром, пользуясь густым туманом, буксиры без единого выстрела на самой малой скорости (по свидетельству участников, на один узел) приблизились к вражеским судам, открыли залповый огонь из стрелкового оружия, взяли на абордаж транспортное судно «Заря», перевозившее боеприпасы, и в считанные минуты пленили всю команду. Команда состояла из американцев и приданных им русских гвардейцев из элитного полка генерала Миллера. Гвардейцам предстояло десантироваться в Котласе, захватывать порт и городской совет. Подробный план города у командования был на руках.

Упорное сопротивление оказали белогвардейцы. Никто из них не пожелал без оружия выйти на палубу с поднятыми руками. Кто выходил, стрелял по красным морякам, прыгал в воду, пытался в густом тумане по камышам выбраться на берег и уйти в лес.

Иначе вели себя американцы. Они поднимали руки, еще не видя противника. Разъяренные белогвардейцы, не в силах скрывать гнева, били союзников прикладами, стреляли в них из наганов. Офицеры генерала Миллера пытались в американском войске наводить порядок, требовали не прятаться по отсекам, а стрелять в красных.

Русские солдаты и унтер-офицеры плакали от бессилия: они так надеялись на силу и смелость американских солдат, особенно на чернокожих. В России сочиняли о них легенды: какие это замечательные борцы за свободу! В земских школах и городских гимназиях педагоги рассказывали, как свободолюбивый Север сражался против рабовладельческого Юга, штыком и револьвером негры освобождались от колониального рабства. В республиканской армии северян рядом с неграми шли в бой русские юноши, возмужавшие на земле Русского Севера. А под Березником янки показали, чего они стоят.

Чернокожие потомки американских республиканцев не желали помогать Белой гвардии. И это бесило монархистов. До войны 1914 года было столько клятвенных заверений, что Америка никогда не оставит в беде Россию, свои заверения подтверждали щедрой доставкой военного снаряжения, конечно, в обмен на золото. К началу войны только в одном Архангельске хранилось в складских помещениях американского оружия и огнеприпасов, которых хватило бы для ведения боевых действий не на один месяц.

Начальник штаба Мурманского района полковник Костанди в который раз в рапорте на имя генерала Миллера жаловался на союзников. «Англичане, — сообщал он, — не хотят успеха русского оружия».

Это был крик души преданного императору солдата. Он не знал еще, как и не знало абсолютное большинство офицеров и солдат Белого движения, что бывший император вместе с семьей уже расстрелян. По заверению генерала Миллера, спасти Россию могла только Антанта. К сожалению, и Антанта, ее командный состав, состоял из сугубо деловых людей, падких на щедрую наживу.

Бегло прочитав рапорт полковника Костанди, недовольного вояками-англичанами, Миллер поднял голову на присутствовавшего генерала Айронсайда, с огорчением произнес:

— На британцах свет клином не сошелся. Есть великая Америка, богатая держава. Она возьмет Россию под свое бронированное крыло. И сделает это не ожиревшими гражданами, а долларами, на которые так падки мерзавцы Старого и Нового света.

У генерала Айронсайда чуть было не сорвалась:

«А сами-то вы, Евгений Карлович, далеко ушли от мерзавцев?»

После «народного социалиста» Чайковского, возглавлявшего Временное правительство Северной области, заменивший его генерал Миллер брал долю процента с иностранцев, начинавших свой бизнес в России. За месяц набегало больше миллиона долларов. Это был навар премьер-министра.

Быть президентом или возглавлять правительство в такой стране, как Россия, считалось доходным бизнесом. За год-полтора даже самый маленький чиновник в этой административной должности превращается в миллионера. Исключений не бывает. В денежной должности нельзя не красть.

21

Не с пустыми руками пришли на Русский Север союзные войска. У них была внушительная речная флотилия, суда оснащены современной артиллерией. Орудия среднего калибра стояли на быстроходных мониторах типа «Хамбер» и канонерских лодках типа «Кокхойфер».

Над Северной Двиной в солнечную погоду небо наполнялось гулом авиации. Американские и английские самолеты-разведчики появлялись над Котласом, сбрасывали листовки с обращением генерал-губернатора Миллера к бойцам и командирам Красной армии.

Генерал-губернатор и главнокомандующий Северного края призывал прекратить сопротивление «законной власти» и вернуться к мирной жизни. Каждому бойцу и командиру, покинувшему ряды рабоче-крестьянской армии, предназначалось материальное вознаграждение, обычно сельскохозяйственный инвентарь и рабочий скот для ведения полевых работ.

В Шенкурском округе были земли, на которых картофель давал обильные урожаи, вызревал ячмень. По притокам реки Вага лежала без движения плодородная целина. Когда-то, не одно столетие, здесь проживали карелы, предки породнившихся угро-финнов и северо-восточных славян, они обрабатывали эти земли, выращивали сахаристые овощи, известные на Русском Севере как турнепс.

Карелов потеснили новгородские крестьяне, бежавшие от гнета московских бояр, но уже при Алексее Михайловиче Романове на берега северных таежных рек пришли мастеровые люди, застучали топоры, на воду спустили карбасы.

Жители северной тайги, прозванные пришельцами самоедами, взялись за плотницкое дело. Русские корабли вышли в море-океан на китобойный промысел, ступили на материк, где в полночь солнце стоит высоко над горизонтом.

Выращивать белый корнеплод стало не выгодно. По рекам с юга шли караваны с зерном. В дельте Двины вырастал город корабелов. Его питали деловыми людьми таежные селения. Земли по реке Вага превращались в целинные. Но сам Шенкурск обрастал селеньями, все чаще звучала вологодская и костромская речь. С Волги и Оки шли русские люди, где был недород, опять поднимали целину. На некогда обжитых местах набирало силу новое крестьянство. Архангелогородская губерния уже красовалась среди гербов России. Ее полки показали себя при обороне Севастополя, на полях виноградной Болгарии, на сопках Манчьжурии.

В Шенкурске тоже был свой полк: 17-й пехотный Архангелогородский. Он и составил костяк местной Белой гвардии. Солдат этого полка за их умение сражаться на поле боя с легкой руки генералов Временного правительства прозвали «шенкурятами».

На «шенкурят» и рассчитывал вести войну до победного конца Верховный главнокомандующий Северного края. Он питал мало надежды на союзные войска, на тех же итальянцев и французов, — тех манили богатства Русского Севера, но не перспектива умирать за британцев и американцев. Пресса Рима и Парижа не скрывала, кому достанутся лавры победителей.

— Эти макаронники и лягушатники только путаются под ногами, — признался генерал американскому послу, когда тому доложили, что после первого боя у Березника с прибрежных постов, выставленных для охраны коммуникаций, исчезли несколько итальянских и французских солдат: то ли они сами сбежали, то ли их похитили красные партизаны.

Генерал надеялся на американцев, уж они-то своими речными кораблями сумеют пройти к Вологде, где пересекаются магистральные направления: с юга на север и с запала на восток. Но прежде войскам Антанты предстоит соединиться с Колчаком. Бои уже идут на подступах к Перми. Колчаку Америка обязательно поможет: у адмирала весь золотой запас Российской империи.

Президент Вильсон постоянно теребил своего посла, спрашивая, как надежно хранится царское золото? Агенты нескольких разведок (Британии, Франции и белой России) сообщали, где в данный момент находится золотой запас, на какой железнодорожной станции Транс-Сибирской магистрали.

Это было не обычное золото высшей пробы, а изделия из золота и платины, представляющие большую художественную ценность.

Золотой запас России постоянно был на колесах. Менялись только паровозы и охрана. Начальники караулов ежедневно докладывали Верховному главнокомандующему. Если придется отступать до океана — адмирал такой исход событий не исключал, — была опасность, что золото перехватит Япония.

По инициативе генерала Миллера в тайне даже от своего начальника штаба разрабатывался план передачи золотого запаса России в Архангельске под охрану караула, который находился в непосредственном подчинении генерал-губернатора. Из Архангельска крейсером «Олимпия» или другим надежным судном в сопровождении вооруженного эскорта груз будет переправлен в Северные Соединенные Штаты.

С этой целью в Архангельске неотлучно находился американский консул Феликс Коул. Он был в постоянном контакте с генералом Миллером. Генерал-губернатор Северного края наряду с послом головой отвечал перед американским президентом за сохранность и доставку ценнейшего груза. У берегов Норвегии уже второй месяц несли боевое дежурство противолодочные корабли Соединенных Штатов для сопровождения «Олимпии».

Дело было за малым — за соединением войск союзников с войсками адмирала Колчака. Но сначала нужно было водными путями выйти на Вятку, а оттуда уже пробиваться до Перми.

Боевая обстановка на Северной Двине накалялась. Две флотилии, несмотря на материальный перевес интервентов, в огневой дуэли не уступали друг к другу.

Из Петрограда в район боевых действий целевым назначением были доставлены снаряды и патроны. Прибыло подкрепление моряков-балтийцев. Флотилия пополнилась двумя восстановленными пароходами и одной плавучей батареей.

8 сентября в устье реки Вага буксирная краснофлотская флотилия внезапно навязала ожесточенный бой противнику. Артиллерийская дуэль продолжалась около двух часов. Прицельным огнем плавучей батареи была потоплена канонерская лодка. Пулеметом, приспособленным для стрельбы по воздушным целям, был сбит английский биплан. Но и буксирная флотилия понесла потери. Вражеский снаряд угодил в орудие. Расчет погиб. Стоявший на капитанском мостике командующий флотилии Павлин Виноградов получил ранение в голову. Командующего спасти не удалось. В тот же день, к вечеру, не приходя в сознание, Павлин Виноградов скончался.

Об этом бое, о гибели командующего речной флотилии в Москве стало известно три дня спустя. Ленин с недипломатической прямотой телеграфировал Кедрову: «В печать. Крупная победа над англичанами и белогвардейской сволочью».

Спустя несколько дней на это событие откликнулась московская «Правда». Заметка была посвящена командующему северодвинской речной флотилии. В ней о Павлине Виноградове были такие слова:

«Его колоссальной энергии, силе организаторского таланта мы обязаны тем, что продвижение англо-французов к Котласу было приостановлено».

Командующий фронтом, ознакомив командиров и комиссаров с этой телеграммой, внес уточнение:

— Приостановлено, но не остановлено. Усекаете, товарищи?

Товарищи усекали. Никто другой останавливать их не будет. Больше некому. Все войска Красной армии задействованы на других фронтах, и не в последнюю очередь на Восточном фронте.

В штабе союзных войск, пережив неудачу на реке Северная Двина, в спешном порядке разработали новый план — наступление по Северной железной дороге в направлении Плесецк — Вологда.

К этому времени в Обозерской уже дислоцировался 339-й американский пехотный полк. В полку значительное количество рядовых составляли негры, чьи деды и прадеды помнили рабство. На русской земле американцы почувствовали себя хозяевами-рабовладельцами. Сразу же по прибытии из Архангельска они небольшими группами разбрелись по таежному поселку, где вокруг добротных изб небо заслоняли кряжистые сосны и ели-великаны, тяжелые гроздья поспевающей рябины заглядывали в окна.

Непрошеные гости бесцеремонно вламывались в дома, которые никогда не знали замков, устраивали обыски. Нет, они забирали не продукты — они были сыты. Они хватали вещи, которые имели высокую цену на рынках Нового Света. Интервенты снимали со стен иконы ювелирной работы, ружья и сабли, теперь годившиеся разве что в музей, — это с ними русские солдаты возвращались из дальних военных походов.

Интервенты выгребали из хозяйских сундуков старинные золотые и серебреные монеты, служившие украшением женской одежды.

— Это же не люди — черти безрогие. Истинный бог! — не уставал твердить православный священник отец Никодим, оставивший воспоминания потомкам.

Добрался он из Самоедов, где был его приход. Но как только он узнал, что в Обозерской разместился американский полк, а значит, эти самые негры начнут насильничать, сразу же вернулся домой, опасаясь за невестку и малолетних внучат. В молодости отец Никодим (в миру Корнюшин Никодим Матвеевич) служил на флоте, ходил по морям-океанам, видел, как янки разбойничали в Китае, среди них было немало чернокожих. Скольких китаянок они заразили сифилисом! Вот и поспешил отец Никодим предупредить обозерских девушек и женщин, неровен час — принесут иноземную заразу. Попробуй тогда от нее избавиться?

— Кто же они, черномазые дяволы? Откуда взялись? — возмущались обозерские женщины. — Никак из гиены огненной?

— Оттуда, бабоньки, оттуда, — им отвечали осторожные железнодорожные рабочие, здесь люди новые, но уже немало повидавшие на своем веку. Были среди них и бывшие матросы.

Вот матросы и вносили ясность:

— Это — янки. Они разного цвета. Любят виски и деньги. Не брезгуют и молодыми женщинами.

Но янки умели не только грабить, лакать виски, светлые, как родниковая вода, но по крепости не уступающие спирту. Сами северяне эту светлую воду, известную в Центральной России как водка, называли вином, а вино, виноградное или яблочное, называли «борматухой». «Борматуха» — напиток интеллигенции, к которой причисляли себя грамотные люди. Кто в северном крае осел надолго, переходили на вино, от вина — к разбою. В этом скоро убедились жители Обозерской. Американы за неимением виски лакали вино местного производства, сырьем для него был сахар.

Архангельский купец, уроженец Гамбурга Вильгельм Брандт в 1826 году неподалеку от своего дома построил шестиэтажное здание и устроил в нем сахарный завод. Пока из Швеции поступало сырье в виде корней сахарной свеклы, завод работал бесперебойно. Вильгельма Брандта деньги (любые) мало интересовали, его вполне устраивал бартер — сырье на сырье: свекла на лес-кругляк. Первоклассная шведская мебель, заполонившая Европу, была из корабельного леса Русского Севера, особо ценилась карельская береза.

С нашествием иностранных войск на Русский Север пьянство приняло обвальный характер. Бартер как таковой исчез. Не нужно было ничего ввозить, разве что пополнение для экспедиционного корпуса. От Бакарицы до Исакогорки склады были завалены боеприпасами. Переадресовывались транспорты, шедшие было в Европу для ведения боевых действий на Западном фронте. Теперь их, с боеприпасами, направляли в Мурманск, Онегу, Архангельск и даже в Мезень, куда в срочном порядке перебрасывались войска русского экспедиционного корпуса, ранее предназначавшегося для защиты Парижа.

На северной окраине Архангельской губернии спешно сосредотачивались разбросанные по Северу части Белой армии. Но все это были батальоны и роты не полного состава. Роты в сто двадцать человек назывались батальонами. На каждого младшего офицера припадало восемь солдат и четыре унтер-офицера. Даже взвод в десять человек на бумаге числился как рота. На роту полного состава полагалось обмундирование.

Особенно щедры были американцы. На солдата Белой армии благодаря военному министерству порой припадало по четыре комплекта обмундирования. Комплекты оседали на складах, что-то разворовывалось, что-то обменивалось на рыбу и на мясо оленей, но, прежде всего, на водку. Бутылка водки (по-местному «борматуха») стала эквивалентом денег. «Чайковки» и «моржовки» уже ничего не стоили.

Но янки — это же янки! — добром не разбрасываются. Все переводили на доллары — самую коварную валюту. Каждый бушлат и каждая пара ботинок оценивались в долларах. После войны Россия должна будет выплачивать Соединенным Штатам ценностями — золотом или же лесоматериалами, но лучше всего — территорией.

Еще летом семнадцатого года социалист Чайковский уже на следующий день после его назначения главой правительства Северной области согласился уступить Америке два миллиона гектаров корабельного леса.

Сделка состоялась в готели «Северная Пальмира». На заключение сделки прибыл из Лондона атташе американского посольства У.Х.Бакклер. Его интересовала местность вокруг Кожозера, откуда удобно будет в Онежский залив плотами сплавлять лес.

А пока предстояло, несмотря ни на какие расходы, собрать белое войско и подготовить его к наступательным действиям против Шестой Красной армии. Сейчас потребовался на Севере не двойник генерала Миллера, а сам генерал Миллер.

Уже в июле в Архангельске начались первые аресты. Схватили местного жителя Якова Симакова. Он работал на железной дороге путевым обходчиком. До строительства дороги Симаков промышлял в тайге: в летние месяцы рыбачил, из Об-озера пеньковыми сетями вылавливал пудовых щук, сбывал на онежском рынке. Зимой с другом и соседом Ваньчей Комлевым ходил на медведя.

Железная дорога, а вслед за ней и оккупация Севера внесли большие изменения в таежную жизнь обозерцев. Симакову пришлось до лучших времен забросить рыбалку и охоту. Железная дорога давала хороший заработок. Из Щукозерья привел свеловолосую девушку Груню, ей тогда едва исполнилось шестнадцать лет. Замуж было рано, и она самоходкой убежала к Яше. В августе ей предстояло рожать первенца. Роды были бы нормальными, если бы не янки.

В полдень, когда весь поселок работал, два американских солдата, белый и черный, вломились в избу Симаковых. Дома была одна хозяйка. Они стали требовать вино, русскую водку. Русская водка не идет ни в какое сравнение с виски. Во вкусе местного пития интервенты разобрались очень скоро.

Обыск у Симаковых ничего не дал, и солдаты изнасиловали хозяйку. Крики о помощи услышал сосед Ваньча Комлев. Он схватил подвернувшийся под руку заступ, по крутому крыльцу взбежал в избу друга. Увидел распластанную на полу женщину и над ней широкую спину негра. В первые секунды он не заметил второго насильника, приводившего себя в порядок, тот перехватил его руку. Пришлось сначала заступом ударить белого, а негра добивал уже лежачего, как бил медведя — заступ вошел в раскрытую пасть.

Груню, всю окровавленную поднял, отвел в свою избу.

— Беги! — просила Груня.

— А трупы?

— Жги!

— Избу? А что Яша?

— Я отвечу…Быстрее! Тогда не найдут их…Только лошадь выведи…

Ваньча бросился в конюшню соседа. Конюшня, как везде в северных таежных селах, строилась под жильем. Это был хлев, конюшня и овчарня в одних стенах, а рядом, под избой сенник. Ваньча не увидел лошади. Догадался: в горячке Груня забыла сказать, что утром на службу Яша уехал на лошади, овцы паслись в ограде, а корову только присмотрел у Груниных родственников.

Груня была права: поджег избы мог спасти Ваньчу от расправы.

Ваньча забежал в конюшню, бросил горящую спичку в прошлогоднее сено — и уже через минуту огонь охватил весь нижний этаж избы Симаковых. Сухая жаркая погода подсобила огню. В пламени исчезло все, что долгие годы наживал сосед, а заодно исчезли и солдаты-насильники из американского пехотного полка. Это были первые трупы оккупантов на Русском Севере.

Ваньча исчез из Обозерской, когда изба Симаковых только разгоралась. А тайга всегда укроет: сделай шаг с тропы — и ты уже в тайге.

За десять верст от поселка Яков увидел дым. Прикинул: горит у скалы, где Ваймуга начинает свой бег. Сердце дрогнуло: там же его дом, там жена Груня, которой через два месяца рожать. Бросил под ивовый куст суму с инструментом, подозвал Краюху, пасшуюся невдалеке, трусцой погнал свою лошадку.

Выехав на опушку, откуда был виден поселок и железнодорожная станция, он понял: предчувствие его не обмануло.

Уже возле горящей избы он встретил начальника станции.

— Погоди, Симаков, поздно тушить.

— Там же моя Груня! Жива ли она?

— Жива, — заверил начальник станции. — Моя дочка увела ее к нам.

— Кто поджег?

— Разберется полиция.

Разбиралась полиция. Но не местная. Американцы искали двух пропавших солдат, патрулировавших улицу.

По распоряжению генерал-губернатора к расследованию подключилась русская контрразведка. Опрос жителей ничего не дал. Но когда Яков увидел Груню живой, но смертельно напуганную, он ее обрадованно обнял.

— Цела?

— Не знаю.

Она действительно не знала. Не знала, что с ребенком, ей, кричащей перепуганным криком, насильники заломили руки, пытались заткнуть рот. Она сопротивлялась, как могла, но против двух матерых здоровяков оказалась бессильной.

— А что Ваньча? Он — дома? Столярничает?

— Ваньча в лесу. На Ваймуге рыбачит.

При дочке начальника станции, ее приютившей, она не призналась мужу, что произошло в самом деле. Ближе к вечеру Яков вернулся на пожарище. Огонь смел все подворье. Тлели недогоревшие, залитые водой головни да все еще дымила сгоревшая на корню десятисаженная елка, еще недавно украшавшая широкий травянистый двор.

Стали подходить соседи, соболезновали: была, считай, новая изба, даже щепа на ней не потемнела, ей износу не было бы. Спрашивали: как себя чувствует Груня, скоро появится малыш, куда она теперь с ним? Не в Щукозерье же к родителям? И все в один голос:

— У нас поживете, чай, свои мы…

Яков знал: обозерцы друг друга в беде не оставляют, обозерцы — люди таежные, в большинстве своем старообрядцы, строго блюдут законы добропорядочности. На что Ефросинья Косовицына, курсистка, девица можно сказать в поселке случайная, и та тотчас исполнила таежный закон — приютила погорелицу.

В этом никто ничего необычного не увидел: заговорила русская кровь. А Фрося — девушка русская, это видно даже по родителям. Начальник станции принимал на службу каждого, кто желал добросовестно трудиться. И когда окружной исправник, привыкший рьяно наблюдать над каторжанами, советовал не брать на службу бывшего ссыльного, человека для власти ненадежного, начальник станции отвечал:

— Мне нужны его руки.

И у Якова Симакова оказались надежные не только руки, но и глаза. Однажды вьюжной февральской ночью он предотвратил крушение курьерского поезда. Дирекция дороги наградила путевого обходчика сторублевой ассигнацией. Об этом даже написала петербургская газета «Гудок».

Соседи сочувствовали Якову, а кое-кто шептал:

— Яша, тобой интересуются янки, не ты ли сам поджег избу?

— Они что — белены объелись? — возмущался Яков. — Кто свое кровное уничтожает?

— У них пропали двое патрульных. — И дополняли речь предположением:

— Не ты ли их в лес отвел?

Ближе к вечеру на подворье Симаковых появился русский офицер, судя по погонам штабс-капитан, высокий, с усиками, похожий на француза-следователя. Его сопровождали четверо солдат с винтовками.

— Вы Симаков? — подойдя к хозяину подворья, спросил офицер.

— Я. А что?

— Вы арестованы.

— За что, за то, что огонь сожрал мою избу? — Яков попытался было едко пошутить, но с белогвардейским офицером разговор получился коротким. Солдаты погнали Якова в отцепленный вагон, стоявший на запасных путях. Допрашивали его незнаковые люди в жандармской форме. Их интересовали солдаты союзных войск, прибывшие освобождать Север, и среди бела дня внезапно исчезли. При допросе они выбили Якову два зуба. Обходчик держался стойко. Он и в самом деле ничего не знал, только слышал от соседей, что два американских солдата с ружьями ходили по улице и якобы к нему заходили в избу, но куда они делись потом, никто ничего сказать не мог, так как не видели. Иностранцам и русскому штабс-капитану отвечали коротко:

— А хрен его знает?

Иностранцы уточняли, кто такой хрен и где он проживает? Русский офицер даже не пытался уточнять, махнул рукой: самоед он самоедом так и останется.

Ночью, когда Якова выводили из вагона, на путях началась стрельба, и пока конвоиры искали укрытие, арестованный бросился в ельник. Ночью под елками — хоть глаз коли. Стреляли вдогонку. Слава богу, не попали. Да конвоиры, видимо, и не старались попасть. Как потом он узнал, местные мужики пытались открыть вагон, где хранилось продовольствие. Но сработали грубо — часовой услышал и открыл стрельбу.

Всю ночь Яков шел на юг, места были знакомые. К вечеру добрался до Малиновки и там встретил разведчиков из отряда Филипповского. Якова было приняли за вражеского лазутчика, отвели в штаб, который помещался в избе лесника. Допрашивал матрос, по говору не северянин. Условие предъявил простое:

— Будешь врать — пустим в расход.

— Если вы красные, все, что знаю, доложу.

Избу наполнили матросы. Было любопытно услышать, что скажет вражеский лазутчик.

— Вы откуда?

— Из Обозерской.

— Много беляков?

— Это не беляки. Это американцы.

Моряки дружно засмеялись, дескать, откуда им взяться: где Америка и где Обозерская?

— Вот уж за такое вранье стоит тебя в расход.

— Клянусь вам, братцы матросы. — Яков перекрестился.

Месяц назад он и сам не верил, что из Архангельска приедут американцы. А когда на лужайке, где раньше пасли овец, приземлился аэроплан, набежали любопытные обозерцы, в большинстве своем мальчишки.

Из аэроплана вышли двое: один, судя по одежде, военный, второй, высокий, почему-то среди лета был в шерстяном белом свитере. Высокий достал из нагрудного кармана курительную трубку, набил ароматным табаком, зажег спичку, с наслаждением затянулся. Мальчишки заметили, что спичка на ветру не гаснет. Они были поражены этим чудом. Он, в свою очередь, был поражен красотой здешнего края. Он увидел стройные с золотистой корой могучие сосны, необозримое, полное небесной синевы озеро. Энергично жестикулируя, принялся о чем-то с восторгом говорить военному. Потом с иноземным акцентом обратился к мальчишкам:

— Профессор Алексеев. Вам знаком профессор?

Мальчишки дружно закивали лохматыми головами: конечно же знаком! Гурьбой повели высокого иностранца на лесотехническую станцию. О чем иностранец беседовал с профессором, осталось тайной по крайней мере для жителей Обозерской. Но при встрече с начальником железнодорожной станции профессор Алексеев спросил:

— Елизар Захарович, корреспондент говорил о какой-то сенсации, которую нельзя упустить. Вроде намечается казнь. Но кого и когда — загадка. Об этом вам что-либо известно?

— Ровным счетом ничего.

— Не допустить бы…

— К сожаленью, мы тут бессильны. Интервенты нас не спросят…

Вместе с корреспондентом в Обозерскую прилетел полковник Ходельдон. Он остался инспектировать полк, а корреспондент вернулся в Архангельск, захватив с собой сосновый брусок размером в школьную тетрадь — на память о посещении Обозерской лесотехнической станции и как доказательство, что он лично знаком с известным в Европе русским ученым-лесоведом. Это о нем в Петербурге еще до мировой войны на симпозиуме ботаников сказал похвальное слово профессор Тимирязев, светило в области сельскохозяйственной науки. В газете «Таймс» Тимирязеву была посвящена большая статья о сохранении лесов на земном шаре.

В кабинете профессора были собраны образцы пород деревьев Северного края. У корреспондента алчным блеском горели глаза, когда он видел такое богатство. В голодной России эти образцы можно было купить буквально за гроши. Но как это сделать? Профессор может и не продать. Отобрать силой? Союзники не посмеют, иначе — международный скандал.

Русские умеют свое кровное отстаивать, если, конечно, чиновники не продажные. А вот законно отобрать в Северном крае может только один человек — генерал Миллер. Для конфискации имущества у генерал-губернатора всегда был весомый аргумент — объявить человека в пособничестве большевикам. Таким приемом в одном только Архангельске у лесозаводчиков было отобрано больше десятка домов. Тот же госпиталь на Троицком проспекте. Стоило генералу Айронсайду показать на изящное деревянное строение — и владелец здания объявлялся большевиком. Его тотчас отправили на Мудьюгу. Там он исчезал. В деревянное здание, что стояло рядом с казенным каменным, вселился госпиталь.

Любознательные обозерцы спрашивали профессора:

— Василич, что за гость у вас побывал в белом вязаном свитере?

— Это американец, — отвечал профессор. — Корреспондент. Его интересует Русский Север. Он пишет книгу о наших лесах.

— А зачем в наших лесах американские солдаты?

Профессор усмехнулся в роскошную седую бороду, любопытным охотно ответил:

— Они будут охранять наши леса.

— От кого?

Профессор прямо не сказал, от кого именно. А смышленым растолковывать не было смысла. Не один десяток лет общаясь с деревьями, ученый не отличался многословием, в своих высказываниях был кратким и точным.

И Яков Симаков, как и профессор, был человеком точным. И точному человеку стало до слез обидно, что красные матросы ему не верят.

— Он же врет, товарищ Антропов, — шумели моряки. — Американцам откуда тут взяться? Может, это англичане? Полвека назад они обстреляли из орудий Соловецкий монастырь. Так что наши места им знакомы. Бывали не однажды.

На допросе Якову Симакову клятва не помогала. Да и кто в такое бурное время верит клятвам? Обычно люди клянутся, чтобы ложь принимали за правду. При этом клянутся чем угодно.

Выручил Симакова хозяин избы, старый таежный охотник, человек в Обозерской известный.

— Это, товарищи граждане, путевой обходчик, — сказал он, как поставил точку. — У него злодеи избу сожгли. И его самого арестовали, говорят, за каких-то пропавших американцев. Я только что из Обозерской. Люди говорят: пропавшие американцы перешли на сторону красных. Есть даже свидетели, которые могут под присягой…

Якову Симакову окончательно поверили, когда он в штабе Филипповского встретился с сыном лесозаводчика Насонова. Последний раз они виделись летом четырнадцатого года. Перед убытием на фронт Георгий Насонов приезжал к родителям. К этому времени Яков уже служил на железной дороге. Они узнали друг друга.

— Михаил Степанович, — обратился Насонов к Филипповскому. — этому человеку можно верить. В Обозерской он лучше меня знает обстановку.

Присутствующий тут же Антропов развернул карту-десятиверстку.

— По карте можете показать, где у них огневые позиции?

Какой-то час назад он допрашивал этого человека и ничего толком не мог от него добиться, потому что отнесся с недоверием, а теперь, когда убедился, что перед ним свой, товарищ, дело сразу же сдвинулось с мертвой точки. Яков рассказал даже про аэроплан и про иноземного корреспондента, который прилетал в гости к профессору Алексееву. Из других источников стало известно еще об одном пассажире самолета. Это был полковник Ходельдон, один из разработчиков плана «Полярный медведь».

В тот же день данные были переданы в Котлас, куда переместился штаб завесы. Командующего Шестой Красной армии корреспондент интересовал постольку-поскольку (добрая половина из них проходимцы), а вот то, что в Обозерской появился полковник Ходельдон, это уже было предвестником наступательной операции экспедиционного корпуса.

Днями раньше на станцию Обозерская прибыл эшелон с боевой техникой и боеприпасами. Выгружали пулеметы, ящики с патронами. Из пульмановского вагона выкатывали мотоциклы, бочки с бензином.

Интервенты проявили небывалую активность, пожалуй, большую, чем на Северной Двине у Березника. Наступление Плесецк — Вологда давало интервентам возможность кратчайшим путем выйти на Пермь, а там уже — Восточный фронт. Колчак топчется на Урале, не в силах смять красноармейские отряды Блюхера.

В белогвардейских штабах знали немногие, зачем экспедиционному корпусу нужно было пробивать дорогу на Архангельск. Радиоприемник на крейсере «Олимпия» ждал сигнал из Котласа. Там, в штабе завесы, непрерывно дежурил агент генерала Миллера. Он должен был сообщить, что соединение фронтов состоялось. В Котласе важный груз будет переброшен на американские канонерские лодки. Уже вторую неделю лодки стояли у причала Холмогор, а в самом Архангельске на острове против монастыря ждала команду на взлет эскадрилья английских бомбардировщиков — в готовности бомбить красных преследователей.

Вывоз золотого запаса России по Северной Двине не состоялся. Помешали два обстоятельства: Колчаку не дали соединиться с войсками Западного участка завесы и победа у Березника красной речной флотилии под командой Павлина Виноградова.

Теперь генералу Миллеру с его гвардейскими батальонами и войскам интервентов предстояло осуществить второй вариант — пробиваться по железной дороге на юг в направлении Вологды. От Вологды внезапно повернуть на восток и стремительным ударом белого десанта захватить Котлас.

О планах противника на Вологодском направлении Насонов доложил начальнику штаба Северо-Восточного участка завесы Ветошкину. Тот немедленно связался с командармом. Командарм распорядился:

— Насонова немедленно ко мне.

Несказанно рад был командарм, что разведчик благополучно вернулся из-за линии фронта, долго расспрашивал о генерале Миллере, но прежде спросил, видел ли Сергея.

— Видел, но мельком. Только перемигнулись. Поговорить не удалось. С ним находился контрразведчик, о котором я вам прошлый раз докладывал.

— Значит, этого мерзавца еще не убрали?

— К сожалению…Он связал Сергея по рукам и ногам. Он при нем как тень. А уж перейти линию фронта… Он, товарищ командующий, зачем-то нужен живой генералу Миллеру.

Александр Александрович знал, зачем. Но знал он и то, что Миллеру не удастся переманить красного генерала на свою сторону. Это не эсер Муравьев, который сдал белым целую армию. Интервенты при помощи генерала Миллера пытались склонить к измене красного командующего и развалить Северный фронт.

Александр Александрович давно разгадал замысел матерого белогвардейского разведчика. Миллер мог только его убить — наемных убийц было предостаточно. Он опасался одного человека. Этим одним был красный главнокомандующий — Лев Троцкий. Его комиссары обложили командарма. Подступали с лестью: «Вы преданный революции товарищ, почему до сих пор не в большевистской партии?»

Он отвечал:

«Я — беспартийный большевик».

Присланные из Москвы комиссары говорили:

«Любой из нас даст вам рекомендацию».

Александр Александрович оставался беспартийным. Природное чутье на опасность уберегло его от печальной участи его товарищей, которых троцкисты заманили в свои сети, поверившие, что ленинизм будет заменен троцкизмом и что не коммунизм, а сионизм победит во всемирном масштабе.

А тогда, уже будучи офицером, он следовал наставлениям своего отца, военного врача. «На твоем пути советчиков будет немало, — не однажды говорил ему отец. — Но жить надо своей головой. Она тебе дана не только для ношения фуражки».

Как когда-то ему отец, военный врач, эти слова он адресовал Сергею. А с недавних пор повторил их Георгию Насонову, товарищу Сергея.

И вот уже результат работы головы Георгия. В считанные месяцы Насонов вырос как разведчик. Это заметил и начальник штаба.

Георгий уточнил некоторые детали сообщений, переданных связным Филипповского относительно ремонтного поезда. Куда его белые запрятали?

— Поезд к Обозерской не дошел, — ответил Насонов и подробно изложил свое видение обстановки:

— Поезд, как передал связной, стоит под парами в Самоедах. В теплушках — бригада ремонтных рабочих. На платформах — рельсы и шпалы. По всей вероятности, противник поведет наступление вдоль железной дороги. Здесь болотистая местность. Сразу за Обозерской — непроходимое болото. А вот слева — до селения Тегра — есть свежая проселочная дорога. В сухую погоду можно проехать подводой. Пройдет и мотоцикл. Путейцы видели, как из вагонов выкатывали трехколесные мотоциклы.

Насонов также доложил, что по его подсчетам, в Обозерской около пятисот волонтеров, главным образом американцев.

— Но уже сюда прибывают и французы, — дополнил начальник штаба. — Эти не грабят, но выгоняют людей на улицу. Насильно эвакуируют.

— Значит, и на этом участке готовятся к наступлению, — заключил командующий. — Но какими силами? По всей вероятности, оголять будут Западный фронт. Не упустить бы момент переброски войск…

22

Без огласки в печати транспорты шли на Русский Север. Старший офицер крейсера «Олимпия» принимал от капитанов рапорты и радиотелеграфом передавал в штаб Военно-морского флота США. С момента высадки первого десанта на русскую землю, пожалуй, самый подробный рапорт поступил от капитана Б.Б. Биерера.

В рапорте содержались сведения о том, что тринадцатого июля 1918 года, находясь в Мурманске, капитан поднялся на борт британского крейсера «Сальватор» и в 10.40 вечера вместе с бригадным генералом Пулом и его штабом отправился из Мурманска к Белому морю. Взял курс на Архангельск.

Незадолго до «Сальватора» в море вышло шесть вооруженных траулеров, британские суда «Тэй» и «Тайн» (канонерские лодки, замаскированные под торговые корабли), британский корабль «Найрана» (авианосец) под флагом британского адмирала Кемпа, британский «Аттентив» (легкий крейсер) и французский крейсер «Адмирал Об».

Тридцать первого июля в путь отправились четыре других вооруженных траулера, русский эсминец «Лейтенант Сергеев», транспорты «Стефенс» и «Озуриен», грузовые суда «Уэстборо» и «Кассола».

Практически на всех судах находились войска, в основном британские и французские, — всего около 1400 человек, включая трех офицеров и 51 солдата с «Олимпии».

Погода была холодная, высокая влажность, наблюдался густой туман и значительное волнение на море. Волны пенились, чередой шли барашки с северо-востока на юго-запад. В такую погоду рыбаки возвращаются в гавань. Сети лучше не забрасывать: треска уходит вглубь, обнажается мелководье.

Около трех часов утра первого августа, когда солнце только всходило, не в силах желтыми холодными лучами раздвинуть туманную равнину, «Адмирал Об» сел на мель. По заверению престарелого русского лоцмана, которого командир крейсера отказался взять на борт, чтоб не платить доллары, в Белом море в районе Инцы опасной отмели не было, и «Сальватор», в то время входивший в воды Белого моря, отправился к нему на помощь.

Было очень туманно. Приблизившись к указанному месту, «Сальватор» начал поиски «Адмирала Об». «Сальватор» подавал гудки, время от времени включая сирену, ближе к полудню получил радиограмму, что «Адмирал Об» сняли с мели, крейсер идет своим курсом.

«Сальватор» встал на позиции у Мудьюгского острова. Отсюда заметили «Адмирала Об», когда рассеялся туман и дымы просматривались уже более-менее отчетливо. По этим дымам были обнаружены еще два корабля, вставшие на якорь, — это «Найрана» и «Аттентив».

«Адмирал Об» встал на якорь около 3.30 дня, а «Сальватор» — около 4.30.

Затем «Аттентив» с несколькими добровольцами из лоцманов и двумя русскими траулерами захватили маяк.

Капитан «Аттентива» телефонировал с маяка командиру батареи на Мудьюгском острове, требуя сдаться.

Русская батарея состояла из четырех орудий, размещенных в полумиле к югу от маяка, и четырех — в полумиле к северу, половина из них — гаубицы.

«Найрана» и «Аттентив» подошли к берегу и приготовились к высадке войск, поскольку командующий батареей заявил, что встретит десант лично.

Батарея, однако, просигналила, чтобы отряд не высаживался, поэтому войска были отведены на безопасное расстояние, около шести тысяч ярдов к северу.

Не дождавшись сигнала на капитуляцию, «Аттентив» открыл огонь. В бой вступили аэропланы, совершавшие над островом широкие круги.

Батарея сделала несколько выстрелов, и снаряды, как будто это были мины из полкового миномета, прошуршали в поднебесье, упали в воду далеко от цели, не сделали ни «Аттентиву», ни «Найрану» никакого вреда. На кораблях догадались — русские стреляли для острастки.

Несколько иначе вели себя интервенты. «Аттентив» выпустил около тридцати снарядов, в щепки разнес казарму и медпункт. Санитары под огнем побежали за носилками.

Не бездействовала и авиация. С новым заходом подлетевшие гидропланы сбросили несколько бомб. Целили на дерево-земляные капониры. Бомбы не задели батарею, и высадившиеся войска (около 150 человек), а позднее, после непродолжительного пулеметного обстрела подавили южную батарею.

Завязалась не предусмотренная договоренностью орудийно-пулеметная дуэль. Русские офицеры обозлились: ведь было же твердое заверение — стрелять для видимости! А из разбитой казармы санитары уже выносили раненых, размещали в груды камней (каменные лбы), служившие защитой от осколков, снарядов и пуль.

Разъяренный командир батареи капитан Шестопалов, как заведенный, продолжал командовать:

— Первое орудие, осколочно-фугасной, трубка восемнадцать. Огонь!

В этот раз осколочно-фугасная граната разорвалась в непосредственной близости от корабля. Капитан обрадованно подал новую команду:

— Батарея, беглый — огонь!

Когда развеялся дым, и без дальномера было видно: снаряды легли точно в цель.

С кораблей вдруг передали семафором: «Мы так не договаривались».

Шестопалов сочно выругался:

— Ага, сволочи! Припекло! — и к телефонисту: — Повторить залп!

Вражеский корабль окутался едким дымом. Горела палуба.

— Будете, гады, соблюдать договоренность.

Артиллеристы, стоявшие поблизости, только улыбались. Таким комбата они видели впервые.

Один залп батареи поразил переднюю дымовую трубу на «Аттентиве» примерно в двенадцати футах над верхней палубой. Этот снаряд сильно повредил трубу, не причинив, однако, большого ущерба кораблю.

Ни высадившиеся войска, ни команды кораблей не понесли потерь. Потери были на французском корабле, и те смехотворные. Один французский солдат был легко ранен выстрелом внезапно разрядившейся винтовки.

В это время в зоне видимости батареи появился «Адмирал Об». Его появление на горизонте, как доносилось в рапорте, а также непрерывная бомбежка с самолетов стала причиной эвакуации гаубичной батареи.

— Отойти в глубь острова! — осознав безнадежность продолжать дуэль, комбат подал команду для спасения людей.

Кто-то из прапорщиков, войдя в азарт — да мы же их потопим! — крикнул из капонира:

— Ваше благородие! Не оставлять же выстрелы на огневой позиции? Дадим еще пару залпов, чтоб Мудьюгу запомнили.

Ответ последовал тотчас:

— Нас предали, так стоит ли рисковать жизнями наших пушкарей?

— Тогда — уходим!

И по низине — между каменных глыб: уходим, уходим…

И уже, не оказывая сопротивления, пушкари без боя отошли на восточный берег острова. Батарея, надежно врытая в каменистый грунт, не была повреждена ни обстрелом, ни бомбовыми ударами.

В 7.30 вечера «Сальватор», «Найрана» и «Аттентив» снялись с якоря, чтобы взять курс на Архангельск, оставив «Адмирала Об» и два траулера охранять остров. Кроме того, южная оконечность острова была занята десантным отрядом в сотню человек. Стало ясно, что противником предпринималась попытка разблокировать проход к городу. Два ледокола были затоплены в узкой протоке юго-западнее порта Лапоминский. А на следующее утро, второго августа, неожиданно для англичан, неподалеку был затоплен другой пароход.

Русское белое командование уже давно согласилось на капитуляцию, а младшие офицеры и рядовые на огонь интервентов отвечали огнем.

В 8.30 вечера первого августа прибыли шесть траулеров, а также «Тэй» и «Тайн».

Утром второго августа «Аттентив» и траулер проверяли канал и вдруг обнаружили, что, вопреки договоренности, затоплены два больших ледокола: «Святогор» и «Микула Селянинович», а также минный заградитель «Уссури».

Ледоколы были затоплены по всем правилам военного искусства. Это уже была работа не рядовых матросов. «Уссури», наполовину затопленный, находился совсем рядом с правым берегом, «Микула Селянинович» — рядом с левым берегом. Нос «Святогора» был у левого берега, корма — у середины канала. Таким образом, между ледоколами образовался глубокий, но узкий проход.

Адмирал Кемп перенес свой флаг на «Сальватор», и около 11.30 утра «Сальватор» встал на якорь ниже по течению от ледоколов.

За «Сальватором» последовала «Найрана». В 3.45 дня, как сообщалось в рапорте, «заняли Экономию, где нас тепло приветствовали. Здесь второго августа в 3 часа дня мы получили сведения о восстании в Архангельске и Соломбале. Положение в обоих пунктах было критическим, поэтому работа в Экономии была ускорена, и в 4.45 экспедиция взяла курс на Архангельск».

В 7.30 корабли Антанты появились в Соломбале, в 8.00 — в Архангельске.

И далее, согласно рапорту…

В Архангельске консулы союзных держав и представители русского правительства поднялись на борт «Сальватора». Толпы жителей высыпали на улицы, мужчины, женщины и дети стояли на пристани, глазели на иностранные корабли.

На борту «Сальватора» было создано новое правительство. Из войск, включая кавалерию, сформировали вооруженную охрану города.

Когда «Сальватор» встал на якорь, все речные суда приветствовали его гудками, люди махали шапками и каждый кричал, что хотел.

Генерал Пул, адмирал Кемп, капитан Биерер и другие офицеры были приглашены сойти на берег и встречены представителями нового правительства.

Здесь уже стоял почетный караул из русской пехоты и кавалерии.

Местным жителям была роздана водка. Любители напиться сходили с ума от радости. С дармовой водкой они приветствовали бы любую власть.

Генерал и адмирал хотели немедленно заняться размещением войск. Но радость и энтузиазм были настолько велики, что вначале им в сопровождении представителей нового правительства и огромной толпы пришлось пройти к зданию, где размещалось правительство, и там выслушивать приветствия, затем на автомобиле с кавалерийским эскортом вернуться на пристань.

В судовом журнале «Сальватора» об этих событиях сохранилась следующая запись:

«Верные большевикам войска отступили на другой берег, в Бакарицу, а оттуда — к югу по железной дороге — отошли на десять миль.

На следующее утро, третьего августа, они вновь подошли к Бакарице.

Вверх по реке выслан “Аттентив”. С него на берег высажен десант. “Аттентив” обстрелял позиции противника и отбросил большевистские войска.

С аэропланов нанесен бомбовый удар по вражеским позициям и железной дороге».

Генерал Пул, адмирал Кемп, капитан Биерер и несколько других офицеров прибыли на «Аттентив». Они наблюдали, как из аэропланов сбрасывают бомбы.

«Наши войска, — доносил капитан Биерер, — продвинулись вперед, и большевики отступили к железной дороге южнее Исакогорки».

Около двух часов дня прибыл эсминец «Лейтенант Сергеев», транспорты и четыре траулера.

Генерал Пул, адмирал Кемп, капитан Биерер и несколько других офицеров посетили фронт на железной дороге. Там пробыли около двух часов, после чего вернулись в город.

Тем временем на железную дорогу прибыли дополнительные войска, в том числе два офицера. Двадцать пять солдат с «Олимпии» остались в Архангельске.

Главной целью высадки этого отряда под командованием адмирала Кемпа было помимо участия в операции огромное желание оставить здесь американские войска. Поэтому отряд «Олимпии» был раздроблен на несколько частей.

Вначале планировалось, что экспедиция прибудет на Мудьюгский остров четвертого или пятого августа и будет дополнена русскими эсминцами «Капитан Юрасовский» и «Бесстрашный», а также войсками, прибывавшими в Мурманск.

Но интервентам заранее утвержденный порядок следования кораблей пришлось нарушить.

Из-за приезда послов союзных держав в Кандалакшу тридцатого июля было решено, что экспедиция выйдет из Мурманска немедленно. Командование союзными войсками испытывало радостное возбуждение: северные русские земли, считай, без всяких усилий переходили к Англии и Соединенным Штатам Америки. По этому случаю президент Вильсон подал идею по окончании похода на Русский Север — наградить всех участников экспедиционного корпуса медалью с изображением полярного медведя.

Узнав об этой инициативе, генерал Айронсайд, сменивший генерала Пула, внезапно заболел какой-то непонятной болезнью и очутился в американском госпитале. Из окон госпиталя можно было безбоязненно лицезреть Северную Двину, задымленную кораблями Антанты.

Причину болезни скороспелого генерала-англичанина обнаружил русский военный врач Лыткарин, обследовавший больного перед его эвакуацией на берега туманного Альбиона. Лыткарин доверительно сообщил полковнику Лео Костанди.

— Я давно знаю, — сказал полковник, — и повторю еще раз: англичане не заинтересованы в успехе русского оружия. Воюют через пень-колоду. Вот янки — эти выкладываются. В случае поражения красных им достанется самый большой куш. Помяните мое слово.

Тем временем боевые действия, как пульсация ожившего вулкана, — то разгорались, то затухали.

«Капитан Юрасовский» и «Бесстрашный» остались в Мурманске для сопровождения прибывающих туда кораблей с войсками.

23

На совещании в штабе завесы было принято решение: в районе Обозерской нанести по интервентам упреждающий удар.

Упреждающий удар не получился. Пока совещались командиры, согласовывали план действий, интервенты по таежной дороге выдвинулись к деревне Тегра, стали наводить переправу через болотистую речку. Эта заминка дала возможность морякам отряда Антропова незаметно между железной дорогой и болотом выйти противнику в тыл и оттуда навалиться на него стремительной атакой. Почти одновременно с фланга ударил отряд Филипповского.

По опушке соснового бора запоздало открыла огонь американская артиллерия. Но уже бойцы Филипповского вышли к железной дороге и на расстоянии броска гранаты увидели противника.

Янки не ожидали такой внезапности, но не растерялись, не бросили оружие, не побежали, как бегали британцы. На отдельных участках переходили в рукопашную. У них был устрашающий вид: крупные, массивные, под два метра ростом. И где их таких отыскали? В каком штате откармливали? Лица до черноты загорелые, в ярости глаза чуть ли не сверкают, как у всадников на финише контрольного заезда.

Присматриваться было некогда, но все же — присмотрелись.

— Робяты! Вот чудеса! На нас дьяволов натравили…

— Не дьяволов… А черных!

— Все равно не робей!

— Бей!..

Да, это были негры. Они оказали упорное сопротивление, пытались остановить своих белых сослуживцев, панически убегавших с поля боя.

Негры-великаны ловко орудовали автоматическими винтовками — кололи штыками, как ножами, били прикладами, норовили попасть в голову. Каски были не у каждого бойца. К великому сожалению, они остались в Архангельске на окружных складах. При спешном оставлении города грузили на буксиры и баржи только оружие и боеприпасы, почти все остальное военное имущество, особенно обмундирование, было предано огню.

И вот теперь при упорном сопротивлении негров в этот день многих бойцов недосчитались в отряде питерского металлиста Филипповского.

Исход боя решили моряки, которых у разъезда Великоозерский оставил в засаде Антропов. Он перекрыл дорогу, по которой организованно отходил к Обозерской сводный отряд полковника Ходельдона.

Под огнем красных пулеметчиков нашли себе могилу не только американские пехотинцы, но и французские саперы, устанавливавшие мины-растяжки.

В этом бою повезло англичанам. Команда связистов из сводного отряда Ходельдона, заслышав у себя в тылу ружейно-пулеметную стрельбу, свернула с дороги в молодой осинник, уже пожелтевший к осени, глубоким урочищем выбралась на лесную дорогу восточнее станции Обозерская и мелколесьем по берегу Ваймуги, уже без аппаратов и телефонного кабеля (бросили в речку) попала на южную окраину поселка Самоеды.

В этот день связистам-англичанам еще раз повезло. На станции Самоеды под парами стоял ремонтный поезд в готовности следовать за наступающими батальонами 339-го пехотного полка. Ждали приказа командующего объединенными силами союзников, так и не дождались, поэтому никакого наступления не получилось. По лесным дорогам, насколько было возможно, подтянули артиллерию — батарею гаубиц с полным боекомплектом. Выбирать место для огневой позиции не было смысла: американцы не знали, где находился противник.

С прибрежного аэродрома поднимали самолет-разведчик с корректировщиком на борту, пролетали над зеленым таежным массивом, сколько пилот и корректировщик ни всматривались в местность — ничего подозрительного не обнаруживали. Барражировали вдоль железнодорожной магистрали. На разъездах видели составы с боевой техникой, но все это были войска экспедиционного корпуса. А заместитель командующего экспедиционными войсками генерал Айронсайд с высоты своего громадного роста орал на пилота-американца, посадившего аэроплан прямо на дороге в каких-то двадцати метрах от командующего:

— Вы слепые! Кто вас слепых сюда прислал?

— Президент Вильсон. На него и орите! — со злостью ответил пилот.

При посадке он едва не сбил ветвистую сосну, служившую ориентиром. Пилоту показалось, что он за озером увидел дым костра и красноармейцев, расположившихся на отдых.

Американские авиаторы и рады были обнаружить противника, тем более, что за разведку платили наличными, под двадцатиметровыми соснами, которых еще не коснулся топор, можно было спрятать все, что передвигалось таежными тропами.

Воздушная разведка оказалась бесполезной. Умело действовали разведчики генерала Миллера. В большинстве своем это были офицеры и солдаты, ходившие по австрийским и немецким тылам в Польше и Галиции. Но здесь их боевой опыт мало пригодился. В той же Польше почти на каждой версте они могли ориентироваться на местности по хуторам, а то и посещать хутора, находить питание.

Ничего подобного не встречалось на Севере. Лес. Болота. Крохотные песчаные поляны, заросшие березняком да осинником. И еле приметная тропинка, где за каждым кустиком тебя поджидает смерть.

Белые русские офицеры рисковали жизнями в надежде, что если они уцелеют, союзники возьмут их на борт, увезут в Англию или за океан. Там они найдут себе работу, обзаведутся семьями, на чужой земле, под чужим неласковым солнцем дадут им дожить до старости. При случае они будут вспоминать потерянную Россию, заливать тоску глотками виски.

И… будут завидовать тем, кто остался на родине, даже под безымянными могильными холмиками…

Батальоны Шестой Красной армии построили свои боевые порядки так, что американцы и англичане продвигались на юг, не видя противника, но, чем дальше на юг, тем чаще натыкались на минные заграждения и лесные завалы.

Чаще возникали перестрелки. Едким пороховым дымом наполнялись урочища. Слышались взрывы гранат и стук пулеметов. Стрельба прекращалась, пулеметы замолкали. Наступала пауза.

Через какое-то время слышался шелест раздвигаемых ветвей. Живые на дорогу выносили мертвых, раненых по возможности осторожно поднимали в кузов грузовой автомашины, усаживали спиной к бортам. Убитых укладывали под ноги раненым. Увозили в ближайший населенный пункт. До темного времени пытались управиться — захватить людей и брошенную технику.

Шумно, как зазывалы в ресторан, наступали американцы. Командиры взводов и рот подбадривали своих солдат.

— Парни! Впереди — Плесецк. Поселок большой. Много молодых женщин. Повеселимся.

Наиболее возбужденные требовали виски, но чаще — русской водки.

Участник этого боя капрал роты «Ай» 339-го пехотного полка Климент Гроббел работал пулеметом. В письме домой, где он часто охотился на живность, капрал сравнивал боевые действия с охотой на кроликов, только в более крупном масштабе. Читая его письма из дремучей северной тайги, где люди, в их понимании, бегают по лесу, беспомощные, словно кролики.

Родители надеялись, что в России сбудется мечта Климента, он вернется с деньгами и весь в орденах. Капрал уже был награжден французским «Военным крестом», о чем сообщил незамедлительно. Дома, в штате Мичиган, прикидывали, сколько же долларов дадут ему за крест? Решили, что бедность ему уже не грозит.

В тот раз наступления не получилось. Интервенты оставили на поле боя богатые трофеи. За подписями Филипповского и Антропова в штаб завесы был отправлен рапорт. В нем указывалось:

«В ходе боя в районе станции Обозерская и населенного пункта Тегра было захвачено пулеметов — 8, винтовок — 254, ящиков с патронами — 30, ящиков с пулеметными лентами — 29, мотоциклов — 6».

К этому времени раненые красноармейцы уже были отправлены на подводах в Плесецк.

— Убитых похороним в Емце, в сквере перед железнодорожным вокзалом, — распорядился Филипповский и приказал передать председателю поселкового совета к утру изготовить двенадцать гробов — по числу павших за идею революции.

— А что делать с пленными? — спрашивали друг друга командиры. Таковых оказалось около пятидесяти. В большинстве это были американцы из экспедиционного корпуса, приплывшие на крейсере «Олимпия». Среди них были и раненые, которым санитары уже оказали первую помощь.

Некоторые матросы — возбужденные боем — предлагали вывести их на болото и там расстрелять.

— Нельзя. Пленных не расстреливают, — предупреждали командиры, чтоб не допустить самосуда.

Было оправдание такой жестокой меры:

— Они же наших братишек на Мудьюге не лобызали.

— Да и то — все равно кормить нечем.

— Сами голодные.

Антропов, человек молодой, но рассудительный, предложил построить пленных в колонну и по железной дороге погнать пешим порядком до Вологды, а там губернское начальство пусть само разбирается, куда их определить, может, они для революции сгодятся?

Ему возражали:

— Сколько же надо конвоиров?

Раздавались и дельные предложения:

— Сначала всех допросить, как они оказались в России — добровольно или по принуждению? Кто добровольно — тех расстреляем.

Некоторых все же допросили. Среди матросов нашлись знатоки английского, ходившие на кораблях под британским флагом. Пленные почти в один голос отвечали, что они бедные, простые фермеры, что их погнали на войну по мобилизации и что к русским товарищам никто из их зла не питал.

— Нам приказывали стрелять — и мы стреляли.

Первые пленные были из штата Иллинойс, о русских слышали, что где-то по ту сторону океана есть такое индейское племя, от американских индейцев оно отличаются разве что цветом кожи. Русских можно брать в плен, даже не снимая с плеча винчестера.

Среди пленных нашлись и те, кто в признаниях не скрывал своих желаний обогатиться, поправить свое материальное положение.

— Дома нам говорили, что в России ждет нас Клондайк. Но здесь убивают. Это плохая война.

Филипповскому доложили, о чем толкуют пленные. Ругнувшись, командир отряда махнул рукой:

— Пусть янки забирают своих раненых и катятся ко всем чертям!

Но, получив свободу, катиться далеко пленные не стали. Вечером они уже были в Обозерской, в своем 339-м пехотном полку. Им выдали оружие взамен брошенному на поле боя, стали готовить к новым сражениям.

Из Архангельска в Обзерскую пришел состав из двух вагонов: один пассажирский зеленого цвета, один — красного цвета, в каких обычно перевозят лошадей. На вагоне стояла цифра «18».

Из пассажирского вагона вышла группа русских офицеров, среди них два полковника и один человек в штатском. Уже через минуту работники станции определили: главный среди них человек в штатском. Ему было лет сорок. Короткая молодежная стрижка, небольшая аккуратная бородка и тонкие длинные усы делали его моложе своих лет. Полковники обращались к нему с подчеркнутой любезностью.

— Евгений Карлович, начальник станции приглашает вас откушать, — сказал один из них, вернувшийся из станционного здания.

— Откушаю после дела. — И тут же спросил: — А почему нет начальника гарнизона? Он — кто?

— Американец, Евгений Карлович.

— Ему не передали, что мы прибудем сегодня к ночи?… А впрочем, без союзников обойдемся. Дело пустяковое — на полчаса. Не будем привлекать внимание. До утра управимся.

Начальник гарнизона, сопровождаемый начальником станции, прибыл вскоре. Коротко представился:

— Подполковник Стюарт, командир 339-го пехотного полка.

— Мы, кажется, с вами уже знакомы, я — генерал-губернатор Северного края.

То, что человек в штатском генерал, не произвело на подполковника никакого впечатления, а то, что он губернатор, говорило о многом. Сам правитель Северного края прибыл на какую-то железнодорожную станцию, видимо, неспроста.

— Мою телеграмму вы получили?

— Еще вчера.

— Место приготовлено?

— Как было приказано.

— Далеко отсюда?

— Рядом. За железнодорожными путями.

— Показывайте. А вы, Семен Михеевич, — генерал-губернатор показал на одного из полковников, — ведите арестантов. Наручники не снимать.

— В клетке имеется одна женщина, — сказал русский полковник. — Она, как и все арестованные, тоже в наручниках. — Как с ней поступить?

— Как с любым преступником. Коварство женщины беспредельно. Офицеру пора это знать.

Над Обозерской все еще господствовала белая ночь. Накрапывал дождь. За железнодорожными путями до самого леса лежали сумерки.

Огни в поселке еще не зажигали, только над перроном горел большой, как на паровозе, керосиновый фонарь.

В отдалении на запасных путях стояли два вагона — зеленый и красный. Туда и направился полковник.

Из вагона долго никто не показывался. Быстро светало. Ветер с Беломорья отгонял иссиня-черную тучу на восток. Небо очищалось, приобретало розовый оттенок. Вот-вот взойдет солнце. Под высокими соснами пластался туман, он тоже принимал розовый оттенок.

В розовом тумане дорога петляла под соснами. Отпечатаны свежие следы обуви с шипами. Кто-то прошел нынешней ночью. Следы привели на небольшое сельское кладбище. Бросилось в глаза много свежих могил. Кладбище несомненно раздвинуло свои границы, когда строилась железная дорога.

Завидев группу офицеров и среди них подполковника Стюарта, капрал, широколицый здоровяк, в защитной полевой форме, повернулся лицом к строю, подал команду. Солдаты с оружием выстроились возле глубокой продолговатой траншеи. Сырой песок источал запах разрытого болота.

Нескоро возбужденные конвоиры привели арестованных. Их было семь человек. Все со связанными руками, двое из них в гимнастерках без ремней, с разорванными рубахами, среди них одна пожилая женщина с липкими от крови волосами. Руки ей не связали, так как правая рука покоилась на марлевой повязке. На изможденном синюшном лице застыли бурые пятна крови.

Мужчины выглядели не лучше. Седобородый старик, увидев среди русских конвоиров офицера армии США, торопливо заговорил по-английски, головой показывая на женщину. Но к старику тут же подскочил маленький смуглый конвоир со злыми раскосыми глазами, ударил прикладом в грудь.

— Кто они? — Стюарт повернулся к русским офицерам.

Отозвался полковник, который сопровождал арестованных:

— Враги свободы.

Седобородый крикнул:

— Мы — члены… губкома… — дальше говорить ему не дали. Смуглый конвоир с раскосыми черными глазами ударил арестованного прикладом в лицо. Из разбитого носа брызнула кровь.

Начальник железнодорожной станции, не в силах видеть казнь, отошел к соснам, верхушки которых уже были озарены утренними лучами солнца, нервно мял седеющую бороду. Руки его дрожали.

Дрожь заметил подошедший к нему полковник, тихо сказал:

— Что — видеть раньше не приходилось? Это, братец, Гражданская война. Если не мы их — они нас. У большевиков это называется классовая борьба. А у нас — война до победы. Так что привыкайте. Это — надолго.

— Вряд ли к такому привыкнешь, — так же тихо ответил начальник станции. — Почему-то расстреливать возят к нам… Ваш поезд, как его? — «поезд смерти» — здесь уже не первый раз.

— А что вы хотите, для могил земля подходящая — песок. Американцы копают легко и весело.

Генерал-губернатор разрешил американским саперам расстрелять врагов свободы:

— Пусть потренируются, а то вернутся домой — хвалиться будет нечем. Что это за война — без крови?

У подполковника Стюарта было свое понятие о пребывании в России экспедиционного корпуса. Он сказал определенно:

— Врагов расстреляем, если это большевики, но при чем тут женщина?

— Она отравила вашего солдата.

Расстреливал женщину русский офицер. Рабочие, строившие пакгауз, видели, как полковник достал из кармана наган и выстрелил женщине в спину. Никто из присутствующих не удивился, не высказал возмущение. Каратели давно убедились, что в революции русские женщины не отличаются от русских мужчин: в бою проявляют завидную смелость и смерть встречают так, что позавидуешь.

Обреченных выстроили перед глубокой траншеей. Пожилой мужчина еще что-то выкрикивал, проклиная предателей России. Остальные молчали, глядя на вершины зеленых сосен, в которых играли утренние лучи летнего солнца. Молчала и женщина, придерживая на уровне груди перебитую руку.

Американские саперы, сделавшие залп по живым мишеням, перезаряжали винтовки, весело переговаривались. Из их слов можно было понять, что на завтрак им обещали рагу из телятины…

Обо всем этом с дрожью в голосе рассказывал Насонову начальник железнодорожной станции Елизар Захарович Косовицын.

В седьмом часу он вернулся с кладбища, застал у себя на квартире Насонова. Георгий забежал проститься с Фросей.

Их общий друг был в привычном для них обмундировании с погонами лейтенанта экспедиционных войск. В этой форме Насонов регулярно появлялся в штабе 339-го пехотного полка. Еще недавно он был в списках этой части, служил в качестве переводчика. С некоторых пор числился как представитель союзных войск при генерал-губернаторе, по-прежнему подчинялся непосредственно генерал-лейтенанту Миллеру. Хотя настоящего Миллера он никогда не видел. Но его двойника видел часто, получал от него задания, приносил из-за линии фронта агентурную разведку, неосведомленному штабисту из завесы невозможно было понять: кто же такой на самом деле прапорщик Насонов или лейтенант Насонов, на кого работает: на генерал-лейтенанта Миллера или на генерал-майора Самойло?

У генерал-майора Самойло с прапорщиком Насоновым трудным был первый разговор. В штабе завесы Насонов появился вскоре после Сергея. О нем Сергей рассказал отцу и предположил, что у союзников от Миллера работает не он один, и назвал фамилию Насонова. Они вместе плыли на «Олимпии» как волонтеры, поступившие на службу по контракту. Офицеры знали друг друга, до ранения были однополчанами, лечились в одном госпитале. Это их сблизило настолько, что вожатый, наблюдая за ними на курсах, а потом на корабле, не стал их разлучать. Они дополняли друг друга. Неторопливый рассудительный Сергей умел вести себя сдержанно, в праздные разговоры не вступал, на вопросы любопытных янки, зная, что он русский, отвечал односложно, как бы нехотя, и к нему пропадал интерес. Сказался командирский опыт — словами не разбрасываться, говорить коротко и по существу.

Георгий в некотором роде противоположность Сергея, натура импульсивная, свои суждения высказывает, не задумываясь, кто перед ним — свой брат русский офицер, или офицер — янки. Несправедливость в полку ему бросалась в глаза, недовольство он высказывал вслух. Заступился за солдата Клима Бозича, которому капрал дал пять нарядов вне очереди за опоздание в строй. По уставу внутренней службы он имел право дать только два наряда. Жалоба дошла до командира полка подполковника Стюарта. Подполковник объявленное капралом взыскание отменил, от своего имени объявил два наряда, а русского прапорщика при первой же возможности обещал наказать. По-русски эта угроза выглядела так: не суйся со своим уставом в чужой монастырь.

И Сергей Самойло ему по-дружески посоветовал:

— Мы же договорились: в чужие дела не вмешиваться — у них своя жизнь, у нас — своя.

И тут Георгий не сдержал себя:

— А зачем они вмешиваются в наши дела? Мы им помогаем? Помогаем.

— Чем?

— По всей вероятности, грабить Россию.

— Вот и молчи… — предостерег товарищ и добавил: — Целее будешь.

Насонов был родом из Обозерской, небольшой таежной деревеньки, затерявшейся среди озер европейского Севера. Деревенька превратилась в большой рабочий поселок благодаря недавно построенной железной дороге, давшей новую жизнь западным районам Архангельской губернии.

Отец Насонова мелкий предприниматель, он, как и кровный отец Сергея, владел лесопильным заводом с десятком рабочих, набранных из бывших ссыльных. Здесь они отбыли срок за участие в забастовках. Считались политическими, себя с гордостью называли питерцами. В большинстве это были металлисты, даже после амнистии их обратно в город на Неве не пустили. В тайге они обзавелись семьями, предприниматели дали им работу. Они и здесь представляли для властей опасность. На несправедливости отвечали протестами. Все это были заводские рабочие, старожилы называли их «парями».

«А паря-то с моей дочкой дролится» — это значит, скоро свадьба, дочь охотника выйдет замуж за рабочего-заводчанина, будет жить в поселке, где есть лесопильный завод.

К 1914 году в Архангельской губернии, по официальной статистике, было 1400 лесопильных заводов. Порты Архангельска и Онеги загромождались штабелями пиломатериалов. До ледостава в Белом море их спешили вывезти в Европу.

Война тормозила торговлю, но грабить Россию не мешала, наоборот, помогала всячески. Это понимали русские люди, болевшие за Отечество. Многие из них интуитивно чувствовали, что надо войну заканчивать, заявить иностранным грабителям: прекращайте нас грабить! Мы тоже люди. А люди терпят до поры до времени, потом взрываются, а когда взорвутся, не жди пощады. Добрый человек на зло отвечает ненавистью.

На митингах об этом уже говорили открыто. В рабочих поселках с остановленными лесопильными заводами, с пустыми магазинными прилавками, с не отоваренными карточками на хлеб. Уже нередко совпадали стремления русских рабочих и русских предпринимателей.

Бросалось в глаза засилье иностранцев. Об этом тоже говорили, но с оглядкой.

Подала свой голос и русская армия. Никто уже не отрицал, что весомое только то слово, которое подкреплено силой. Но его до поры до времени не слышно, потому что оно живет в повседневной будничной работе.

— Георгий Насонов — надежный товарищ, — сказал Сергей Самойло отцу-генералу. — Если для тебя будет срочная ценная информация, а я лично не смогу передать, за меня это сделает Жора. Его полк дислоцируется в Обозерской. Отсюда ему проще переходить линию фронта. Только надо определиться с паролем.

Генерал предложил пароль, проще которого не придумаешь: перебитый надвое плоский камушек с Ваймуги, при ударе по нему сталью дает обильную искру. На фронте это огниво заменяет спички. Половину камушка генерал оставил у себя, другую половину передал Сергею.

— Меня найти ему будет просто.

Этим паролем Георгий пользовался несколько раз. При обыске, завернутый в трут, камень не вызывал подозрений. Вся информация находилась в голове. Так его учили и на курсах в Филадельфии. Какую-то информацию он приносил и двойнику Миллера, вся она была согласована с Александром Александровичем. Раскрывать Насонова перед работниками штаба завесы он остерегался. Ведь у Миллера были и другие агенты, которые добросовестно работали на белых. Данные Насонова перепроверяли. Все должно было сходиться один к одному.

Да и сам генерал Самойло был под наблюдением с двух сторон: агенты Миллера, принятые на воинскую служу как военспецы, к нему присматривались, считай, с февраля 1918 года, то есть с первого дня службы в Красной армии. Интерес к нему усилился, когда ему нанес визит капитан Самойло. Никто их разговора не слышал. Приемный сын передал ему на словах предложение своего непосредственного начальника в стане Белой армии: тайно работать на Белую армию и на союзников-американцев. Президент Вудро Вильсон пообещал ежемесячно выплачивать русским генералам, поступивших на службу в Красную армию, денежное довольствие по чину генерал-майора армии США при условии, что они работают на Соединенные Штаты.

Генерал Самойло не возмутился и не удивился. С подобным предложением через своих агентов к нему уже обращался адмирал Колчак.

— А как бы ты поступил на моем месте? — спросил он Сергея и пристально взглянул ему в глаза.

Капитан Самойло не ожидал такого вопроса. Он предполагал, что генерал в числе самых первых добровольцев Красной армии с негодованием отвергнет предложение своего бывшего товарища, учившихся в стенах одной академии, готовивших убежденных офицеров-монархистов.

Но генерал не ответил, а спросил. Надо было говорить свое веское слово. Крепкая армия, как известно, пустословия не терпит. Она может отмолчаться. Да! Это время на раздумья, когда принимаются решения, что могут повлиять на судьбу Отечества.

— Не знаю, — ответил тогда Сергей. — Раньше не задумывался. А вот меня твой товарищ окунул в болото. Я ему поверил. Он спасает империю. Но империи, они, оказывается, разные по содержанию. И наша Российская империя нуждается в смене содержания. А какое оно будет — будущее покажет… Так что, батя, не знаю…

— А я знаю, — решительно произнес генерал, как перед боем отдают приказ на открытие огня.

И процитировал стихи, по всей вероятности, собственного сочинения:

24

Елизар Захарович догадывался, что друг его дочери, прапорщик Георгий Насонов, человек загадочный, но не опасный. При нем можно откровенничать, он не побежит в белогвардейскую контрразведку, не донесет на родителей своей невесты.

Их уверенность подтверждалась рядом случаев, когда прапорщик, испытавший тяготы фронта, нелицеприятно высказывался о царской семье, приютившей проходимца Распутина. Он уже был навеселе (в семье Косовицыных отмечали день рождения Фроси), разговор зашел, как тогда было принято писать, о текущем моменте, о разрухе, о глупостях императора, которого охмуривал безграмотный мужик из тобольской глубинки, в порыве гнева восклицал: «Кончаются Романовы — начинается Россия». Будущего зятя урезонивала Фросина мать — Людмила Васильевна:

— Георгий Савельевич, да разве такое можно прапорщику? С вас могут и погоны снять.

— Я сам сниму, но служить Распутину…

— Жора, ты же не на митинге, — мягко напоминала Фрося. Она — копия отца — слушала друга, была с ним согласна. Но зачем за праздничным столом, в семейном кругу, митинговать? По взгляду отца она видела, что и отец разделяет благородный гнев фронтового прапорщика.

«Встретились родственные души», — заключила Фрося. Одним словом, ее кавалер нравился родителям.

Она была счастлива и не очень задумывалась, что ждет ее впереди, когда она выйдет замуж за такого мятежного человека, каким был Георгий Насонов. Из слов ее сослуживца и друга она знала, что солдаты любили своего прапорщика, офицера огневого взвода. Он не отсиживался в теплой землянке, когда надо было срочно менять огневую позицию, когда батарею уже засек вражеский корректировщик и с рассветом над ней зависнет дирижабль (с дирижабля немцы бомбили с ювелирной точностью). Осень, дождь, лошади по брюхо вязнут в болотной жиже, под кнутами ездовых рвут постромки. Люди помогают лошадям, и с солдатами прапорщик как номер расчета…

Прапорщик Насонов умел заботиться о подчиненных. Он следил, чтоб они были накормлены, одеты и обуты, больным и раненым своевременно была оказана помощь.

Он не умел скрывать своих чувств, восхищался и негодовал, если человек того заслуживал. Своей открытостью наживал себе врагов, но и приобретал друзей, верных, искренних. Он обладал удивительной способностью безошибочно угадывать, кто есть кто.

Он быстро распознал, что собой представляет его шеф Евгений Карлович Миллер и его двойник жандармский офицер из Даугапилса, двоюродный брат Евгения Карловича Эммануил Миллер.

Не ошибся он и в своей подруге, признался ей в любви, полюбил раз и навсегда. Об этом он прямо и сказал, поклялся не офицерской честью, как обычно клянутся молодые офицеры, когда без памяти влюбляются в прекрасных женщин, поклялся Об-озером, речкой Ваймугой, которая и в самые лютые морозы не замерзает, поклялся родным таежным лесом, всем, что дорого русскому человеку, у которого есть Родина, одна и единственная.

Фрося ему поверила сердцем, а сердце северянки, хотя и скупое на нежность, отзывчиво. Георгий это не сразу почувствовал, но заметил, как стали относиться к нему ее родители. Она — единственная дочь, у них все для единственной дочери…Была бы жизнь как жизнь, спокойная, безмятежная, и можно безошибочно угадать, что будет завтра и послезавтра, и когда нужно ждать прибавление потомства…

Но время-то какое! Смутное! Любить в смутное время, все равно, что броситься в омут, в который никто еще не бросался. Есть опасность не вынырнуть.

Елизару Захаровичу хотелось высказаться, излить душу верному человеку, а заодно и спросить, как долго будет длиться страшная ночь оккупации.

Для прапорщика ночь была, как день, озаренный пламенем войны. Рано или поздно пламя погаснет. Но когда? Когда люди перебьют друг друга? И уже убивать будет некого?

Напрашивалась мысль: чем ярче пламя войны, тем крепче привычка убивать. Только откуда она у парней, вот у этих американских саперов, служивших, но еще не побывавших на войне? Кто им все это внушил, что нужно убивать?

И сам себе отвечал: «А зачем тогда командиры?»

Вот и сегодня разрешили молодым солдатам потренироваться — поражать живые мишени… Тогда…где же капелланы? Именем бога они разрешают убивать. Где убийство — греховное действо, а где — отвага?

Главный капеллан армии его преподобие Френсис Комлоши произнес речь перед солдатами экспедиционного корпуса, отправлявшимися в Россию. Он сказал прямо:

— Солдаты! Вам вручили оружие, чтоб вы проявили отвагу, чтоб вами гордилась Америка.

Отвагу и гордость Америки видел Елизар Захарович Косовицын в лесу за станцией Обозерская. Было теплое июльское утро 1918 года. Легкий туман прикрывал ближнее болото и сосновый лес, наполненный птичьими голосами. Отвагу по-американски проявили солдаты 310-го инженерно-саперного полка.

…Елизар Захарович рассказывал с подробностями. У него оказалась исключительная память. Будучи студентом технологического института, он изучал историю цивилизаций. Почти вся литература была на английском языке. И ему не составило труда запомнить, о чем толковали саперы сразу же после расстрела работников архангельского губернского совета. Собственно ни о чем существенном не говорили, хвалились, что будет у них на завтрак.

У инженера путейца Косовицына в душу запало одно, и это одно он хотел поселить в молодую русскую душу Георгия, чтоб она кричала на всю тайгу, а то и на всю Россию: наших людей убивают янки, как забивают скот на чикагской бойне. Им уже внушили, что русские живут не рационально, не разумно, а занимают огромную территорию Восточной Европы и Северной Азии. Цивилизованный народ, те же американцы, смогут гораздо лучше колонизировать эту обширную территорию. А пока этой территорией приходится довольствоваться с оглядкой на какие-то дурацкие международные законы. И платить за телятину…

— Рагу из телятины? — переспросил Георгий. — Где же они телят находят? В нашей местности откармливают разве что свиней, и то исключительно рыбой. Свинина с запахом рыбы не по вкусу американцу. В госпитале попытались подавать к столу копченый шпиг с запахом рыбы, янки чуть было повара не избили. Телятину они любят.

— Это, Жора, они в наших лесах бьют лосей, выдают их за телятину. Бьют лосей, конечно, не они, а местные охотники. Янки расплачиваются с ними, как с алеутами, — спиртом или же «чайковками». На этой почве не однажды возникали недоразумения. Янки даже за парное мясо пытались всучить подозрительные бумажки, на которые нельзя было ничего купить, охотники требовали спирт, в крайнем случае винтовочные патроны, служившие всеобщим эквивалентом. Патроны обменивались на сушеные грибы, на всевозможные ягоды: морошку, голубику, костенику, а ближе к зиме, на клюкву. За глухаря британские офицеры давали бутылку спирта.

О «чайковках» и «моржовках» Георгий уже был не только наслышан, но и видел эти купюры в канцелярии губернатора. До Обозерской они еще не дошли, да и ценности не имели. «Моржовки» согласился печатать в своей типографии архангельский предприниматель Павлов. На купюре 25-рублевого достоинства художник нарисовал снег, торосы, белого медведя и моржа. «Чайковки» печатались в Англии. Местная печать уже сообщила, что «чайковки» спасут Россию. Это купюры достоинством 100, 500,1000, 5000 и 10 000 рублей. И здесь же сообщалось, что глава Верховного управления Н.В. Чайковский, чьим именем были названы северные деньги (в России были также деньги южные и восточные) на собрании бизнесменов города призвал быть «Миниными, спасать Россию», то есть немедленно подписываться на «Заем доверия» и вносить наличные — золотыми и серебряными монетами.

Первый заем был добровольный, последующий — принудительный. Кто не желал отдавать монеты по-доброму, тот рисковал остаться без имущества и без работы.

Елизару Захаровичу пришлось подписаться, иначе лишился бы места начальника железнодорожной станции — важнейшего средства транспорта.

Тогда, в день расстрела членов губкома, Георгий Насонов не спросил, что заставило Елизара Захаровича быть свидетелем этого преступления. Спросил позже, когда вернулся из Котласа.

— На такие дела добровольцы не находятся, — был ответ.

Но загадка осталась. Косовицын не из тех людей, которые ходят смотреть казни ради простого любопытства, как это велось в старину — как Пушкин свидетельствовал встречу Гринева с Пугачевым в Москве на Красной площади. Елизару Захаровичу было важно увидеть палачей своих и заезжих, чтоб об этом смутном времени оставить память на письме, как оставил Пушкин в «Капитанской дочке» о Пугачевском бунте.

Будучи человеком инженерного склада ума, Косовицын любил отечественную историю. Для себя он уяснил, что в нашем Отечестве смутные времена повторяются, как солнечные и лунные затмения, как появление на небосклоне комет один раз в столетие или в тысячелетие. И какая-то существует связь между космосом и человечеством и что каждому поколению присуще свое смутное время, будут свои палачи и свои жертвы. Многое повторится, но по-разному, с учетом технического прогресса. Пугачева лишали жизни топором, членов Архангельского губкома — американской винтовкой. Для грядущего смутного времени люди себе изобретут современные орудия смерти, не похожие на топор и винтовку, но непременно с учетом технического прогресса.

Елизар Захарович был свидетелем своего смутного времени, а его друг — Георгий Насонов — невольным участником. Но оба они даже не догадывались об этом.

Из Котласа подпоручик Насонов вернулся не один. В прошлом месяце он успел побывать в Архангельске, встретился с двойником генерал-лейтенанта Миллера, передал ему разведданные, в сочинении которых принимал участие командующий только что созданного Северного фронта Дмитрий Петрович Парский.

В этот раз с подпоручиком Насоновым были два работника разведотдела фронта. До недавнего времени они служили на Северо-Восточном участке завесы, преобразованном в Шестую Красную армию.

Втроем офицеры провели рекогносцировку местности, уточнили состав группировки в районе станции Обозерская и в лесах, примыкавших к восточному берегу Об-озера вплоть до реки Онега.

Подобные задания выполняли разведчики на соседних участках Северного фронта. В болотистых дебрях таежного края армейским разведчикам охотно помогали местные жители, рыбаки и охотники. У себя дома они знали каждую тропинку, могли дать характеристику, что собой представляют здешние леса и болота в разное время года, при этом обычно спрашивали:

— Паря, а ждать вас когда? Мы тут в случае чего вам подсобим. Стрелять, чай, умеем… Нам бы патрончиков. Винтовочки найдутся. В тихие времена купцы могли привезти хоть пушку. А за патрончиками, если что — в Котлас подскочим, хоть зимой, хоть летом.

— А линия фронта?

— Разве она в болоте видна?… По нехоженым тропам мы вам целую армию проведем.

— Но по нехоженым не ходят.

— Чужие не ходят, а для своих — скатертью дорога…

Разведчики штаба армии, посланные на рекогносцировку местности в район междуречья Северной Двины и Онеги, знали Западный театр военных действий, воевали в Польше и Прибалтике, но прошли по лесам и болотам таежного края, убедились, что без местного населения продвижение наших войск будет исключительно трудным. Обнадеживало, что люди здесь другие, наделенные природной добротой помощи и взаимопомощи. Глубинная Россия не одно столетие охотно принимала беглых и подневольных, выработала свой характер, закалила нравственно.

А вот эта же Россия позволила иноземцам себя грабить и убивать… Георгий заговорил об этом со старым охотником-медвежатником серобородым Зорием Коковиным из деревни Гаймуга, что на реке Емца. Дед Зорий, кондовый старообрядец, ответил так:

— Мы-то пустили в тайгу разбойничать иноземцев? — И сам себе ответил: — Нет, не мы. Для нас даже свои, но побывавшие в учении коварных иноземцев. — уже не чистые. Сначала нашим русским они пускают в голову дурь, а затем эта самая дурь, как бешеная кровь, растекается по всему телу, и уже никакой лекарь не остановит.

Хитрым прищуренным глазом дед Зорий обводил братьев партизан, не надеясь на толковый ответ, спрашивал:

— Кто иноземцев пустил в Питербурх? Молчите? И так будет до тех пор, пока в наш народ не вернется православная вера. А жить без веры, что мужику без жоны — не будет ни приплоду, ни богатства.

— И что вы предлагаете?

— Сначала избавиться от иноземцев, которые с ружьями.

— А потом?

— Потом, которые наворовали. Наша вера воров не терпит.

— Но воруют и православные, — возражали ему.

— И большевики! — выкрикивали из толпы.

— Кто ворует, тот не православный и не большевик.

— Так что делать?

— Уворовал — убей.

— Ну, дед Зорий! Хочешь Россию без народа оставить?

— А зачем всех убивать? — возражай дед Зорий. — Россию крепят не воры, а те, кто вора давит, как гниду, аж треск стоит.

— А ты — давишь? — выкрикивал из толпы тот же голос.

— Вот, други-братья, запомните его. — Дед лисьим треухом показывал на крикуна. — Кто за него поручится, что он не будет обкрадывать народную власть?

Внезапно вспыхнувшая дискуссия так же внезапно погасла. С высокого крыльца штаба волостного правления послышалась команда:

— Отряд, строиться! Выходи на плац с оружием!

Через каких-то пять минут дед Зорий стоял во главе колоны с пулеметом «Люис» на плече.

Партизаны Емецкого отряда перекрывали интервентам дорогу на Шенкурск.

25

Москва намечала нанести удар силами Шестой и Седьмой Красных армий вдоль железной дороги на Архангельск и на Архангельск — по реке Северная Двина. Условия местности диктовали только эти направления к выходу на Белое море.

Антанта с ее мощным Военно-морским флотом уже весной восемнадцатого года оккупировала весь морской берег Европейского Севера. Белые в каждом порту имели свои гарнизоны.

У Шестой Красной армии, на которую ложилась основная тяжесть по освобождению Севера от интервентов, пока не было достаточно сил для ведения наступательной операции. Кроме того, впереди была зима. В Архангельской губернии она длится почти полгода. Снабжение войск всеми видами довольствия стояло в числе главных задач командования Северного фронта.

Войска готовились к зиме, рассчитывая на собственные силы. Воевать в зимних условиях — дело привычное. Призванные в Красную армию коренные таежные жители — а это были охотники, рыбаки, оленеводы — цементировали красные роты и батальоны, из них формировались отряды добровольцев для заброски в тыл врага. Значительно пополнили ряды красноармейцев рабочие лесопильных заводов, железнодорожники. Из их числа создавались бригады по ремонту железнодорожных путей и мостов.

Уже к октябрю Северодвинская военная флотилия насчитывала пять вооруженных пароходов, три плавучие батареи. Военная флотилия позволила Северному фронту на 70 километров продвинуться на север и закрепиться в районе Кургоменского Погоста.

Надвигающаяся зима страшила интервентов. Они торопились. Русская зима не похожа на американскую. Генерал Пул рассчитывал разбить Красную армию на Севере задолго до прихода зимы. Зима в штат Мичиган (многие солдаты были оттуда) приходит чуть ли не под Новый год. Снег покрывает землю только в декабре, а то и в начале января. Бывают зимы теплые, реки не покрываются льдом. В декабре, как правило, вместо снега — дождь. Оттепель держится неделями, и стада бизонов довольствуются подножным кормом.

Письма с Русского Севера были наполнены воспоминаниями о прериях, о теплых дождливых зимах, о встречах друзей за стаканом виски, о женщинах, чей веселый смех теперь они слышали только во сне…

А за окнами казармы порывистый ветер качает сосны, нудный холодный дождь напоминает, что зима не за горами.

Солдаты все чаще мыслями уносились в родные места, сравнивали северную русскую погоду с погодой в эти же числа за океаном. Все глубже тоска заползала в душу.

И когда перед утром в начале сентября трава покрылась инеем, вспыхнули нежелательные для командования разговоры:

— Пора домой. Лето кончается!

Интервенты от солдата до генерала поняли, что в России легкой победоносной войны не будет. Как ни странно, первыми об этом заговорили солдаты Славяно-британского союзнического легиона, элитной части, которая состояла наполовину из англичан и наполовину из белогвардейцев.

Английский капрал ударил русского солдата за не отдание чести. Солдат нес котелки с кашей для заболевших сослуживцев. Завидев капрала, солдат должен был остановиться, поставить котелки на землю, поприветствовать капрала вскидыванием руки, как это принято в английской армии. Солдат ограничился поворотом головы в сторону капрала. Тот и припечатал солдата увесистым кулаком, что полетели котелки в разные стороны.

Сослуживец, увидевший, как его товарища ударил капрал, ворвался в казарму с криком:

— Робяты! Бриты наших бьют!

Среди британцев и русских давно уже накалялась вражда. Британцев и кормили лучше — как американцев, британцы реже несли караульную службу, а русских в наряд посылали по принципу «через день на ремень», посылали также на обыски в домах подозрительных лиц, то есть выполнять жандармские обязанности.

Этой искры хватило, чтоб русские солдаты Славяно-британского легиона схватились за винтовки, выбежали из казармы. Но уже по команде своих офицеров были подняты «в ружье» третья и четвертая роты ирландских стрелков, открыли огонь по русским солдатам. Завязалась перестрелка.

Стычка могла кончиться большой кровью. И хотя первыми открыли огонь ирландцы по команде британских офицеров, казнили бы русских солдат. Выход был один — дезертировать. Среди русских нашелся вожак, скомандовал:

— Взять самое необходимое и — в лес!

Успели унесли с собой один пулемет, четыре «цинки» с патронами и все стрелковое оружие, которое оказалось в казарме. Оружие и боеприпасы пригодились, когда пришлось уходить от преследователей.

Мятежников спасло от разгрома обширное болото. На всех картах — русских и английских — оно обозначено как непроходимое. Через непроходимое болото англичане не рискнули двинуться.

На островке с невысокими елками беглецы избрали командира, тридцатилетнего унтер-офицера Ряузова, родом из Вельска. Было принято решение: по таежным тропам пробиваться навстречу наступающим войскам Северного фронта.

Не скоро отряд — уже как боевое подразделение — вышел к селению Пуксоозеро, где стоял небольшой гарнизон итальянского экспедиционного корпуса. Итальянцы быстро разобрались, что это русские из Славяно-британского легиона. Услышав русскую речь, сначала они их приняли за солдат легиона, о героических делах которого были наслышаны (англичане и американцы умели сочинять газетные выдумки, названные затем «утками»). В английском обмундировании из грубого сукна они могли сойти за переодетых красноармейцев, и уже приготовились сдаваться в плен. Наученные европейским окопным опытом, они вступили в переговоры, попросили оставить им оружие (чтоб избежать полевых судов), но охотно согласились отдать шинели и зимние ботинки, благо зима еще не наступила. На вопрос, где Красная армия, начальник гарнизона, щекастый лейтенант с глазами-маслинами, виновато ответил:

— Мы и сами, сеньор, от русских не можем добиться.

— У вас уже есть пленные?

— Аборигены.

Идти с русскими на юг, навстречу Красной армии, итальянцы не решились. Они уже с англичанами вели переговоры об отправке их на родину. Экспедиция на Русский Север отменялась.

Отдохнувшие и накормленные солдаты легиона отправились дальше на юг.

Два месяца спустя, 29 октября 1918 года, подобное событие, но уже с ярко выраженным политическим подтекстом, произошло в Архангельске в казармах имени Александра Невского. Взбунтовались новобранцы. Их отлавливали по всему Русскому Северу.

Для мобилизации граждан призывных возрастов были созданы команды из унтер-офицеров Белой армии и жандармского корпуса. По губернии разъезжали летучие отряды и ловили всех, кто подходил под призывной возраст. Под конвоем их свозили в казармы, обмундировывали, учили владеть винтовкой и бросать гранату.

Новобранцы между собой быстро находили общий язык. Перед принятием присяги отказались выйти на парад. Изложили свои требования в петиции, короткой, но предельно емкой.

Петиция состояла из четырех пунктов:

Русские офицеры продолжают носить знаки отличия царского времени; царское время закончилось, царя уже нет. Поэтому старые знаки отличия требуем заменить на новые.

Русские солдаты не желают воевать за английского короля; пусть за английского короля воюют английские солдаты на своей территории.

Русские солдаты не желают отдавать иностранцам честь.

Русские солдаты требуют больших порций. Требуют уравнять их в питании с солдатами Америки и Англии.

Английское командование посчитало, что это дерзкий вызов союзникам, прибывшим наводить в России порядок, отреагировало арестом зачинщиков неповиновения.

Вскоре взбунтовался весь Первый Архангельский полк. Полк разоружили. Тринадцать зачинщиков расстреляли перед строем. Но сначала произошла заминка. Русские солдаты отказались стрелять в своих товарищей, и когда командир батальона капитан Никитин, кавалер двух офицерских «Георгиев», приказал им разрядить винтовки и сдать патроны унтер-офицеру, солдаты проявили неповиновение — отказались выполнять команду командира батальона, строем вернулись в казарму и там их разоружили.

Солдат Первого Архангельского полка расстреливали солдаты генерала Садлер-Джексона, в скором времени назначенного командовать английским экспедиционным корпусом.

Генерал-лейтенанту Миллеру, главнокомандующему белыми войсками Севера, в тот же день доложили о чрезвычайном происшествии. Он тут же продиктовал приказ о снятии капитана Никитина с должности командира батальона. Несколько дней спустя комбат был разжалован до подпоручика.

Возмущение генерала не знало предела. Русская армия по сравнению с другими армиями отличалась не только героическими делами на поле брани, но и крепкой дисциплиной, завидной исполнительностью. Для русского солдата, как не однажды хвалился генерал пред иностранными офицерами, нет слов «не могу» и «не хочу». «Не могу» — значит, солдата в арестанскую роту, «не хочу» — под расстрел. На суровой дисциплине, утверждал он, держится армия.

Читая лекции офицерам, генерал Миллер ставил в пример армию Чингизхана: если дрогнул в бою один воин — головы лишаются десять воинов, дрогнули десять — головы лишится сотня.

Главнокомандующий никак не мог успокоиться, до него не доходило, что после Порт-Артура и Цусимы дрогнула вся русская армия. Ладно, дескать, солдата за непослушание можно расстрелять, но то, что офицер не смог заставить солдат выполнить команду, у генерала это не укладывалось в голове. Перед союзниками русский офицер Никитин опозорил армию — такое не прощается. Несколько дней генерал колебался: лишать ли георгиевского кавалера звания старшего офицера или дать время на исправление? Твердость перевесила. Чингизхан был предельно тверд. Генерал Миллер хотел быть похожим на полководца древности, покорившего половину вселенной.

«Кто такой Никитин? — и сам себе ответил: — Никто».

— И я ему, мерзавцу, перед строем полка вручал «Георгия», — возмущался генерал-лейтенант, испытывая острый приступ астмы.

В последний год астма ему досаждала, как никогда раньше. Не помогло здоровью и лечение в Америке. Причину своего недуга он, кадровый военный, видел в болезни армии. За три года непрерывной войны русская армия деградировала настолько, что уже не могли ее излечить даже расстрелы собственных солдат.

Что-то в России нужно было менять: или разложившихся, поставленных над народом чиновников, или уставший от войны народ.

Евгений Карлович Миллер, дворянин и убежденный монархист, видел выход из хаоса в возвращении монархии.

«Россия должна умыться собственной кровью, — рассуждал он в кругу своих единомышленников. — Тогда быдло станет в стойло, поголодает, и кнут хозяина воспримет как благо».

На русскую армию он уже не надеялся. Она еще могла остановить захватчика. На пути захватчика вместе с армией вставала Россия. А Россия — это особая страна. Она способна задушить врага даже своим простором.

Вернуть монархию могли чужие армии… Вот они и пришли на Русский Север. А русские люди восприняли их как захватчиков…

О будущем России крепко думал генерал Миллер, смотрел на события глазами убежденного монархиста. Смотрел и думал, и горячечные мысли все чаще посещали его уже седеющую голову. С сединой терялась моложавость лица. Но мысли с каждым днем обострялись, как на оселке лезвие кавалерийской сабли.

Оттачивал свои мысли и командарм генерал Самойло. Вражеские агенты, засевшие в штабе Северного фронта, доносили, что Красная армия готовится к наступательным действиям, но обстановка на юге России красным не благоприятствует. Наступать одновременно по всем фронтам России — все равно, что в кулачной драке наносить удары растопыренными пальцами.

В штаб Северного фронта генерал-майор Самойло представил план активной обороны.

Уже когда в ходе боевых действий при поддержке Белой армии интервенты повели наступление на Котлас, разжалованный капитан Никитин случайно встретился со своим старым знакомым по Северо-Западному фронту прапорщиком Насоновым. Никитин поделился с ним печальной новостью, спросил, как быть.

— Мне теперь не светит продвижение по службе, — с горечью произнес капитан.

— А вам оно зачем, продвижение по службе? — в свою очередь, спросил Насонов. — Сколько в батальоне осталось солдат и унтер-офицеров?

— Рота неполного состава.

— Все остальное — это потери?

— Остальные разбежались. Перешли на сторону красных.

— Значит, и вы можете последовать их примеру.

— Боюсь… Непривычно как-то перебегать из одного лагеря в другой. Раньше меня всегда командование ставило в пример. Два Георгия имею. Служить у красных рядовым, с моим опытом — честь не позволит.

Слушая растерявшегося фронтовика, Георгий Насонов про себя усмехался: прежнее понимание офицерской чести кануло в Лету, революционные события заставили многих русских офицеров по-новому оценить свое место в обществе: да, Россия, Отечество — прежде всего. Но какая Россия? Россия царского двора, проходимцев типа Распутина, где все продается и все покупается? Россия миллионеров, фабрикантов и банкиров? Или же тех, кто своими мозолистыми руками созидал и защищал землю, за которую наши предки, русские люди, не жалели живота своего? Это тоже Россия, трудовая, непродажная, чье будущее зависит от каждого в отдельности и от всех нас вместе.

— Вам известно имя генерал-майора Самойло?

— Начальника штаба дивизии?

— Он с февраля в Красной армии. Сейчас командует Шестой армией…Так что решайтесь.

— А как же вы, господин прапорщик?

В ответ Насонов загадочно улыбнулся.

— Если вы решительный, мы с вами обязательно свидимся. И еще об этом потолкуем.

Никитин поспешил уточнить:

— Здесь или за линией фронта?

— Надеюсь, к этому времени никаких линий уже не будет.

— Но границы останутся?

— Только не в самой России. Россию на куски не разрежешь. Это живой организм.

— И вечный, — добавил Никитин.

Офицеры думали об одном. Они пожали друг другу руки, по-дружески расстались.

Насонов оставил Никитина в недоумении. Сдаваться в плен красным, когда Белая армия наступает, Никитин не видел в этом логики. На сторону красных переходили не только русские солдаты, которым война была уже в печенках. Переходили итальянцы и французы. Почему-то некоторые бесследно исчезали. Кого-то засасывало болото, кого-то растерзал медведь. За годы войны, когда многие охотники ушли в окопы, в лесах северной тайги зверья расплодилось немало. Медведь уже безбоязненно заходил в деревню, голодный бродил в поисках съестного.

Таежные охотники отстреливали другого зверя…

Исчезали в тайге иноземные бродяги…

Удивительная разгадка появилась в печати уже в сороковых годах. На призывной пункт Каргопольского райвоенкомата прибыл юноша из далекого таежного села. При подготовке документов оказалось, что отец у него американец. Зимой 1918 года его отец дезертировал из военно-транспортного полка американского экспедиционного корпуса. Месяц бродил по тайге, пока не наткнулся на избушку, в которой ночевали охотники. Один из охотников приютил беглого солдата, женил на своей дочери, от американца она родила троих сыновей. Старший сын, искусный охотник, явился на призывной пункт.

Отца-американца уже не было в живых, но он оставил о себе добрую память как специалист-электрик. В леспромхозе он обучал таежных ребят электротехнике. Директор леспромхоза, боясь потерять хорошего специалиста, никуда не сообщал, что у него работает иностранец.

О сдаче в плен солдат экспедиционных корпусов белые узнавали из листовок. Самолеты с красными флагами на крыльях (рисовали и звезды, но их плохо было видно) почти ежедневно появлялись над войсками противника. Как белые комья снега, листовки падали на тайгу, на села и деревни, не привычные для здешних мест посланники неба. Листовки печатали на двух языках — на русском и французском. Печатали бы и на английском, но в Котласе, где набирали текст, не было наборщика, знавшего английский.

В самый разгар боев, когда американцы уже подходили в Шенкурску, из Петрограда пришел вагон с типографской техникой и бумагой. На станции Вологда вагон загнали в тупик, поставили охрану. Из типографии закрытой газеты «День» мобилизовали наборщика, печатника и женщину-корректора — все трое они прекрасно владели английским (до войны многие объявления для газеты «День» набирали на английском языке). Наборщик и печатник, по сути, бежали из Питера от голодной жизни, а вот корректор — жена комиссара Колкина из политотдела Шестой армии — хотела быть поближе к мужу, с ней была семилетняя дочь, которую не рискнула оставить на сестру, служившую в Петросовете машинисткой. Авторитетное советское учреждение не гарантировало ее работникам безбедную жизнь. Паек у заводских рабочих, выпускавших продукцию для фронта, был богаче: изредка давали маргарин, а на праздник — в День Первое мая — выдали по фунту свиного жира.

Уже через неделю над войсками Антанты красный авиатор сбросил первый пакет листовок на английском языке. Текст первой листовки написал член Реввоенсовета Михаил Сергеевич Кедров, опытный газетчик. Уже в 1906 году он в Петербурге организовал и возглавил книжное издательство «Зерно». Побывал в эмиграции. В 1906 году, вернувшись в Россию, служил военным врачом на Кавказском фронте. После Февральской революции редактировал «Солдатскую правду», в Петрограде организовал газету «Солдат и рабочий». С августа 1918 года он — командующий войсками Северо-Восточного участка Западной завесы, затем член военно-революционного совета Шестой Красной армии Северного фронта.

В самое трудное для Северного фронта время из 339-го полка перебежал капрал Хьюго Солчау. На первом же допросе признался комиссару Колкину:

— До мобилизации я работал в региональной газете «Фермерские новости».

— Примерно, как ваш писатель Марк Твен? — с подначкой переспросил Колкин. — Знаете такого?

— Это наш классик, примерно, как у вас Гоголь.

— А вы листовки писать умеете?

— Постараюсь научиться.

Вскоре, поменяв новое добротное обмундирование на бэушное красноармейское, Хьюго Солчау работал в редакции солдатской газеты как равноправный журналист. Его листовки пользовались большим успехом в подразделениях американских войск, особенно в 339-ом пехотном полку.

26

Холодным дождливым утром прапорщик Насонов на утлом плотике переплыл Онегу напротив Кирилловки. Пока плыл, вымок до нитки. Идти по правому берегу не рискнул. Американцы выставили посты наблюдения, и каждому, кто попадал им в руки, учиняли короткий страстный допрос и тут же расстреливали. Так, по соображениям подполковника Джорджа Стюарта, ликвидировали красных шпионов.

На посты наблюдения выходили, как правило, местные грибники. Американцы плохо понимали по-русски, грибники совсем не понимали по-английски. Лучший вариант — расстрелять пойманного русского. В «Журнале боевых действий» (такие журналы велись в каждом подразделении) расстрелы фиксировались в графе «Ликвидация шпионов».

Русская офицерская военная форма и безукоризненное знание английского (американского) прапорщику Насонову служили пропуском. Нанятый возница, престарелый мужичок из деревни Верховской, везти прапорщика до самой Кирилловки отказался, сославшись на то, что «американы» никому не делают снисхождения — убивают, потому что ловят красных шпионов, а заодно вместе с жизнью отберут и лошадку.

Ни добавленная новенькая «моржовка» к двадцати «чайковкам» не соблазнили престарелого мужичонка доставить офицера в Кирилловку.

— Не могу, господин хороший, — заверял возница. — Раньше я возил всех — и беглых и жандармов, лишь бы платили. Но то все свои, русские. А русскому разве откажешь? Вот и вам не отказал. Вижу, что вы по неотложному делу, а то разве пустился бы в такую непогодь?

— А мне еще надо на тот берег, — говорил Насонов. — Где-то тут переправа.

— Переправа? Это на Пустыньке, верст пятнадцать в южную сторону.

— Вот и довезите меня.

— Не могу. Жизнь — дороже денег.

Так и отказался ехать дальше. Насонов нес на себе тяжелый кожаный саквояж, в котором лежали бумаги, добытые в штабе генерала Миллера. Все они были на английском языке. Главный документ под названием «Животные Архангельской губернии, не подлежащие сокращению (по районам) во второй половине текущего года». Документ изобиловал цифрами и названиями животных.

«В Онежском районе — 900 оленей, 24 лося, 4 марала. В Архангельском районе — 750 оленей, 12 лосей, 3 молодых лося и 1 старый, в Плесецком-Селецком — 2 тысячи лосей, 80 лосят, 24 лося и еще 44, 2 молодых лося, в Шенкурско-Вельском районе — 1350 оленей и еще 260, 27 лосей, 11 молодых и 2 старых, в Северодвинском районе — 2600 оленей и еще 70, 12 лосей, в Пинежском — 800 оленей и 12 лосей, в Печорском — 900 оленей. Кроме того, имеется в загородке — 30 тысяч оленей и 19 лосей, в Печорском — 900 оленей, в загородке — 30 тысяч оленей и еще 410, 154 лося и еще 124, 48 молодых и 11 старых».

Плотик уже унесло течением, когда на левом берегу Онеги Насонов снял с себя офицерскую одежду и на всякий случай зарыл в прошлогодние листья, принялся разводить костер.

Его выдал дым. В урочище, где Насонов намеревался просушиться и передневать, группа вооруженных людей окружила ложбинку, обнаружила обнаженного мужчину, раздувавшего влажную траву.

— Эй, кто такой? — донеслось из-за куста. — Американ?

У Насонова отлегло от сердца, подумал: «Слава Богу, что не янки». Янки учинили бы допрос. В зоне боевых действий обнаженный человек, даже если он признается, что он русский офицер, все равно не поверят: ведь при нем нет никаких документов, хотя документы были в десяти шагах под прелыми листьями. Там был зарыт саквояж, с каким ходят по вызову фельдшеры, врачуют людей и скот. В саквояже был документ-пропуск о том, что военврач Насонов Георгий Савельевич проходит службу в пятом эскадроне Северо-русского кавалерийского полка.

Но признаваться, что ты офицер — нельзя, американцы примут за дезертира, что задержали какого-то человека без документов — тоже не будут возиться. Задержанного проще всего расстрелять. И в штаб Белой армии передавать не станут. Есть приказ командующего экспедиционными войсками генерал-майора Пула: задержанных в зоне боевых действий русских, тем более без пропуска — для порядка допросить и ликвидировать, так как велика вероятность, что это красный лазутчик.

Но пока еще ни одного красного лазутчика американцы не задержали. Для пришельцев все русские — красные, и самое простое решение: очистить Север от аборигенов, как в свое время янки очистили прерии от индейцев, а плодородные земли правительство продало белым выходцам из Европы.

Когда на Русском Севере закончатся боевые действия и коренные жители Архангельской губернии будут загнаны в резервацию, новое русское правительство, куда войдут представители Антанты, начнет колонизировать Русский Север. Лучшие участки территории получат американские и английские лесопромышленники. Это они за свои деньги снаряжали первый, а затем и второй экспедиционные корпуса.

Прапорщику Насонову удалось в штабе первого экспедиционного корпуса заполучить секретную директиву АС-18 за подписью президента Вудро Вильсона. В ней были изложены цели и задачи экспедиции «Полярный медведь».

За этот документ шифровальщик штаба корпуса запросил у русского прапорщика тысячу долларов.

— Тысячу и ни центом меньше, — но, подумав, тут же сумму удвоил.

Он не знал цену этому документу и, боясь продешевить, остановился на двух тысячах.

— О чем директива? — допытывался прапорщик.

Шифровальщик ответил коротко:

— О сокращении России.

— Это, сержант, невозможно.

— Возможно! Еще как возможно. Согласно этой директиве, «Полярный медведь» проглотит Русский Север.

— Бред.

— Вам же любопытно будет узнать, как у вас отберут ваш Север.

Прапорщик Насонов отказывался верить словам сержанта, по отношению к России, своему союзнику, это слишком жестоко.

А сержант в предчувствии, что прапорщик раскошелится, привел, как ему казалось, самый веский аргумент:

— Вы не верили, что Япония отберет у вас Курильские острова и половину Сахалина. А Япония по совету нашего президента немного с вами повоевала, потопила ваш флот, и то, что желали японцы, вы отдали. А знаете почему?

— И почему же?

— Россия воевать не хотела. Не готовилась к войне.

— А сейчас?

— Сейчас — другое дело, — с пафосом говорил сержант-шифровальщик. — Вы защищаете свое, кровное.

Насонов чувствовал, что он имеет дело не с обычным сержантом, а с думающим, и держит сторону не своего президента, а сторону противника. Сержант затеял опасную игру. Таких, рассуждающих вояк, контрразведка выдергивает из экспедиционного корпуса. А военный трибунал этих вояк присуждает к пяти годам каторжных работ. Как за дезертирство.

Подобный приказ издал и командующий белыми войсками Северного фронта генерал-лейтенант Миллер: задержанных в зоне боевых действий русских — на усмотрение командиров полков: отпустить или расстрелять. Если задержан иностранец — передать союзному командованию, среди них могут быть и дезертиры из американского экспедиционного корпуса.

На Георгия Насонова были направлены четыре ствола: два винтовочных и два ружейных. И он догадался: партизаны.

— Робяты, я свой.

— А почему вы голый?

— Реку переплывал.

— Переплыли? А огниво — сухое. Это в воде-то?

— В воде.

— Врешь, злодей.

Четверо вышли из-за кустов, опустили стволы. Насонов зажег спичку, поднял над головой. Под моросящим дождем спичка горела как свеча.

— Робяты, да он же американ!

Вооруженные люди отскочили, направили на обнаженного человека оружие.

— Я — русский, я — военный фельдшер.

— Так мы тебе и поверили. Чем докажешь?

— Вон там, под осинкой, я спрятал свой фельдшерский саквояж. С ним переплывал реку.

Вскоре под прелыми прошлогодними листьями был найден кожаный саквояж. Труда не составило его открыть. Там оказался влагонепроницаемый пакет, в пакете — пачка бумаг. Высокий долговязый солдат в брезентовом плаще, видимо, среди них старший, начал по слогам читать бумаги.

— Так ты и есть Георгий Насонов? Родом из Обозерской?

— Из Обозерской.

— Ну надо же! А я — Кошельков. Может, помнишь? Мой Гринька донашивал сапожки дочки начальника станции. В дом к начальнику станции ты его привел… Когда Гринька провалился…Это было давно, мог и забыть.

Георгий не забыл событие более чем десятилетней давности. Благодаря этому событию он стал бывать у Косовицыных. Ему давали крутить ручку граммофона и слушать русские песни. В одной из них были слова: «Мчится, мчится в чистом поле пароход…» Пароход мог мчаться только по морю или по большой реке, как Северная Двина. А это, оказывается, мчался паровоз…

Как же не помнить то славное время!..

…В конце ноября застыло Об-озеро. Поселковая ребятня высыпала на молодой, еще не окрепший лед. Почти у каждого деревянные коньки, лезвия из проволоки. У семилетнего Гриньки Кошелькова коньки были привязаны к лаптям. И надо же было такому случиться, Гриня подъехал к камышам, где тонкий лед, и по шею оказался в воде. Мороз хоть и не сильный, но когда мальчишка выбрался на лед, коньки с лаптенками остались в озере, шубенка оледенела. Малыши подняли крик. Подскочил Георгий, схватил Гриньку на руки. Ближайшим оказалось станционное здание, квартира начальника станции.

Полверсты Георгий нес босого мальчишку, пока тот не очутился у теплого камина.

Фрося была дома одна. Жора помог девочке переодеть мальчишку. В серванте с посудой девочка нашла графинчик со спиртом, и Жора, приняв из рук Фроси влажное полотенце, принялся мальчишке растирать спину. И пока сушилась шубенка, Фрося поила мальчика чаем с малиной.

Вечером, вернувшись с работы и узнав о случае на озере, в квартиру к начальнику станции поспешил Гришин отец. Там он и познакомился с Насоновым-младшим.

А Фрося, довольная, что мальчишке удалось избежать воспаления легких, и желая еще что-то сделать приятное, подала Грине красные меховые сапожки.

— Надевай! — приказал отец. — Не босиком же по снегу? — и к Фросе: — Я сегодня же верну.

— Не беспокойтесь. Я в них уже два сезона топтала снег, а третий — пусть топчет Гриня…

Кошельков горячо поблагодарил юную хозяйку, а Георгию крепко пожал руку…

Спустя годы они увиделись снова и как бы поменялись ролями. Обнаженного Насонова не пришлось растирать спиртом, так как спирта не было. Но одеждой бойцы поделились. Один снял с себя бушлат, другой — шаровары. От ботинок с обмотками пришлось отказаться.

— Одежда у меня есть. — Насонов как бы оправдывался. — Маленько отогреюсь… А одежка моя немного подсохнет. Она у меня недалеко. На березе.

Георгий сушил свою одежду, как в подобной ситуации сушат сибирские охотники. Бойцы присмотрелись и увидели на дереве офицерские сапоги и китель с погонами прапорщика.

— Эт по-нашему, — восхищался пожилой боец. Как потом оказалось, он тоже был из Обозерской. — Я знаю твоего отца, — говорил он Георгию. — Твой отец мне давал работу. До войны я у него был на сплаве. Заготовлял лес. А теперь мы вот — лесной патруль. Вылавливаем подозрительных. Моя фамилия Евдошенко.

И тут же он обратился к самому молодому, который с неохотой расставался со своим бушлатом:

— Черногоров, не жилься.

— А я и не жилюсь. Но как отдавать? Это мой первый трофей, Я мамане передал, что у нее будет теплый подарок, какой носят американы.

Патрульные развели большой костер, сняли с березы обмундирование, просушили. Кошельков уложил документы обратно в саквояж, вывели Насонова на дорогу. Дорога вела на Змиево. Там размещался штаб прифронтовой зоны.

— Оттуда до Плесецкой рукой подать. — Кошельков показал на восток. — Счастье ваше, что мы на вас наскочили, дым заметили. Имейте в виду, на соседнем участке работает питерский патруль. Моряки, они не больно разбираются, кто к ним попался. Нет пропуска — к елке затылком. Таких, как вы, шлепают не спрашивая, кто и откуда. Моряки страшно не любят офицеров и вообще белых. В первый день патрулирования питерские шли по тайге, как по Невскому проспекту. Идут, переговариваются, веточками мошкару отгоняют. А белые по ним залпом из винтовок — пятерых сразу наповал. Наши подоспели, но — поздно. Заметили только, что так метко стреляют только люди Миллера. Исчезли — как растворились. Тайга для них, как и для нас, — своя. К тому же у них винтовочки — автоматические.

— Откуда?

— За спиртное добывают в Самоедах… Прямо на путях… американы хоть и союзники белым, но оружие не раздаривают, чаще обменивают на спирт.

Рассказ Кошелькова навел прапорщика на мысль: в Самоедах сделать налет на пульмановские вагоны, стоявшие в тупике. Вагоны доставлены с пирсов. С американского транспорта перегружали ящики с оружием. В них могли быть и автоматические винтовки. И охраны почти никакой. Сами железнодорожники удивлялись: еще месяц назад к эшелонам не подойти — стреляли в каждого, кто приближался… Потом на охрану поставили итальянцев. Они так были напуганы партизанами, а партизаны им — борматуху… Обмен пошел, как в Соломбале на толкучке.

Уже в середине августа весь левый берег от Рикасихи до Холмогор был занят белыми войсками. Белое командование взяло на себя охрану и выгрузку иностранных судов. С борматухой к ним не подступись.

Генерал-лейтенант Миллер заверил командующего экспедиционными войсками:

— Ни один красный диверсант к судам не подойдет.

Генерал Пул верил русскому командующему, но до первого случая. Стоявший у причала на Бакарице английский сухогруз «Виктория» среди ночи, ближе к рассвету, был охвачен пламенем. Полыхала вся верхняя палуба. Даже с Троицкого проспекта, где размещался штаб союзных войск, сквозь пелену дождя просматривалось огневое полотнище.

Дежурный по штабу капрал Солчак, наблюдавший пожар, с ужасом воскликнул:

— Боже, спаси нас от русских!

Находившийся рядом с ним солдат с усмешкой произнес:

— Тогда, капрал, не нужно нам было покидать Америку.

— Ты не патриот, Портер. Здесь наши ценности.

— Не вижу, капрал.

— Посмотри на причал. А лучше — за причал. Там, где мхи, склады боеприпасов. Мы не допустим, чтоб наши ценности попали в руки большевиков.

— Эти ценности мы увезем обратно.

— Идиот! Боеприпасы везут только в одном направлении.

— А зачем же тогда ты просишь спасти нас от русских? На гибель мы сами напрашиваемся…

Этот разговор почти слово в слово капрал записал в своем дневнике. Через много лет он его обнародовал. Американские историки обвинили бывшего капрала в непатриотизме. А надо было в мемуары вставить: Америка — великая держава, и солдат великой державы идет в бой и побеждает врага с великими мыслями о своем превосходстве.

В первой декаде сентября 1918 года американцы были сосредоточены в лесу на топких берегах реки Тегра в двадцати километрах южнее станции Обозерская. Здесь готовился удар по Шестой Красной армии Северного фронта. В свою очередь, эта армия имела задачу в начале сентября перейти в наступление — очистить Северную Двину от интервентов.

Шестая Красная армия под командованием генерала Самойло нуждалась в новейших сведениях о состоянии войск противника, об их ближайших планах и перспективах на будущее, а будущее — назови хотя бы участок фронта, откуда будут наносить удар.

Некоторые сведения нес в кожаном портфеле прапорщик Насонов. Данные, примитивно зашифрованные под количество животных в лесах Северного края, нужны были сейчас в штабе армии и фронта. Агента не пошлешь, хотя в резерве есть товарищи, которые могли бы доставить документы, но к ним нужен человек, который мог бы грамотно и четко дать пояснения, высказанные устно офицерами Белого штаба. Вот и послал Насонов сам себя, рискуя не добраться до штаба Шестой Красной армии. Он понимал — время торопило.

— Как же быть? Войск нет, а патрули повсюду? — Сергей задавал вопрос не столько старшему патруля, сколько себе.

— Да потому и патрули, что в нашей армии с людьми туговато, — отвечал Карманов, получивший задание довести Насонова до самого переднего края и передать с рук на руки чекистам.

Кошельков много не сказал, да и говорить не следовало. Знал Насонов, что Шестая Красная армия по количеству личного состава не больше пехотной дивизии, сплошной линии фронта нет, оборона носит очаговый характер. Войска интервентов сосредоточены на двух направлениях: на железнодорожном и северодвинском.

По каком из них Антанта поведет наступление? В штабе белых царила полная апатия. Решающее слово было за союзниками — за генералом Пулом.

Штаб советского Северного фронта непрерывно анализировал обстановку. Сведения, поступавшие от агентов, свидетельствовали, что генерал Пул в предвидении осенней непогоды избрал железнодорожное направление: Плесецк — Вологда — Москва. Факты свидетельствовали, что это направление будет главным. Янки уже не скрывали своих замыслов. Наблюдая за подходившими транспортами в большинстве своем из Америки и Англии, они, словно возбужденные наркотиком, сдержанно ликовали:

— Когда там Деникин подойдет к Москве с юга, а мы уже будем в Москве!

В штабе американского экспедиционного корпуса, что разместился в купеческом доме на Троицком проспекте, сдвинув канцелярские столы, принесенные из гимназии, штабные офицеры, расстелив новейшие крупномасштабные карты России, стояли, как загипнотизированные, сокрушенно качали головами:

— Такие просторы! Да их и за десять лет пешком не пройдешь.

Считали, прикидывали, по каким дорогам вести наступление. Если продвигаться как туристы, делая привалы и питаясь горячими блюдами, то до первого снега не дойти и до Котласа. Ландшафт диктовал продвижение вдоль старых наезженных дорог. Охотничьи тропы даже в летнее время для техники не проходимы. Нужно будет выждать — дождаться устойчивой зимы, трескучих морозов: тогда реки покроются льдом, но болота, к несчастью, для тяжелой военной техники станут еще опасней.

И все же главная трудность была в другом. О ней на совете командования экспедиционного корпуса открыто высказался подполковник Джордж Стюарт — на него президент Вудро Вильсон возложил персональную ответственность за личный состав американских войск.

На этом совете он привел слова президента как напутствие:

— Выполните задачу, сохраните людей, — не обойду наградами.

Тогда же, пожимая руку пожилому рослому офицеру со шрамом на левом виске, он в присутствии своих подчиненных пообещал вручить ему полковничьи погоны.

Пока же Джордж Стюарт оставался подполковником. Как старый вояка он уже чувствовал, что в этих непролазных елово-сосновых джунглях затаились не крокодилы, а кровожадные гризли — бурые медведи, на которых насмелится идти далеко не каждый охотник. Уже несколько отважных янки побывали в могучих лапах лохматых хищников.

На совете командования подполковник Стюарт высказал мысль, которая уже созревала в голове генерала Пула; но высказать ее он не решался, зная, что если он ее озвучит даже в узком кругу, завтра она будет известна в Лондоне, а Лондон уже прислал в Архангельск генерала Уильяма Эдмунда Айронсайда, умеющего победно проводить наступательные операции.

Подполковник сказал:

— Если бы эти таежные дебри населял цивилизованный народ, скажем, как испанцы или португальцы, потомки первых колонизаторов, а то — какие-то низкорослые русские, чуть ли не эскимосы. Но если кто их сравнивает с эскимосами, обитателями Гренландии, тот дико ошибается. Русские имеют привычку сопротивляться, особенно тем, кто у них что-либо конфискует. Господь Бог несправедлив: одних народов наделил несметными богатствами — лесами, золотом, рыбой, других — в силу их неудачного географического положения, — оставил ни с чем. А кто может исправить промашку Господа Бога? Цивилизованная нация.

Подполковник Стюарт говорил вдохновенно, что даже принимавший участие на совете посланник Италии Де ла Торетто невольно прослезился: его страна древней цивилизации, где всегда чего-то не хватает, вынуждена отнимать у слабого. Господь Бог ей не подарил необъятных сибирских лесов и несметных залежей полезных руд. Ошибку Бога можно исправить силой.

На совете русскую армию (подчинявшуюся генералу Миллеру, также принявшего пост Главного начальника Северного края) представлял генерал-майор Марушевский, поляк по крови, патриот Польши, у которой Россия будет вечным должником (и к Польше, по мнению этого генерал-майора, Господь Бог оказался несправедлив).

Вот и приходится великим державам тратиться на вооружение. Оплатит ли Россия расходы? В кредитоспособности России мало кто сомневался. Конечно, оплатит! Но как скоро?

Причалы Бакарицы, принимавшие транспорты из-за океана, были завалены техникой. Это паровозы, платформы для установки орудий, пульмановские вагоны для перевозки людей и боеприпасов.

Все это относительно легко ставилось на железнодорожные рельсы, благо ширина русской колеи соответствовала американской. Выгружались и рельсы для восстановления пути. На всякий случай. Артиллерийский снаряд или авиабомба может угодить на рельс. Без запасных частей не восстановишь.

На транспортах не было только железнодорожных шпал, считалось, что в России леса предостаточно. Была в России и своя колея, предложенная изобретателем-самородком Ползуновым, но по настоянию заокеанских советников император утвердил колею перспективную — американскую.

В дневнике последнего императора сохранилась любопытная запись. При подготовке дневника для публикации эта запись и ряд других редактор по каким-то соображениям убрал. Оказывается, факт, какую принять колею для русской железной дороги — европейскую или американскую, — обсуждался на семейном совете, и царствующий двор высказал предположение: в будущем Россия и Америка станет одно целое, два гигантских материка свяжет железнодорожное сообщение — через Берингов пролив.

На Аляске, которая традиционно была составной частью Российской империи, уже начинались изыскательные работы. Русско-Американская компания зафрахтовала корабли для перевозки из России «строительных рабочих и прочих грузов» (так значилось в некоторых таможенных декларациях).

Неожиданно грандиозные планы колонизации Русского Севера пришлось отложить на неопределенный срок. Россия после Крымской войны не смогла удержать Аляску якобы по причине отдаленности ее от метрополии, да и казна была скудная. Восстанавливать русский военный флот — нужны будут годы и годы. Советники императора Александра Второго, а затем и Третьего обратили внимание монархов на Колыму. Как вскоре выяснилось, эти же советники — петербургские чиновники — хорошо нагрели себе руки на военных программах реформирования армии и флота. Оказалось, золото — самый надежный двигатель реформ.

Тогда Александр Второй — уже после Русско-турецкой войны — спросил своих советников:

— Кто будет рыть золото?

Ответ был единодушным:

— Каторжане. Не вешать и не расстреливать, не согласных с вашей политикой, а гнать на Колыму.

На укрепление своего могущества империя требовала золото. Много золота. Для этого требовала и много каторжан. Даже в годы мировой войны их поток не уменьшился.

А тем временем…

Тем временем Северные Соединенные Штаты перешли к политике «откусывания территории от России» мирным и немирным путем, исходя из складывающейся обстановки. Конечная цель — поглощение России.

Летом 1918 года наступил момент, когда (как выразился на заседании военной комиссии конгресса Вудро Вильсон «яблоко созрело») Русский Европейский Север уже лежал у ног американского экспедиционного корпуса.

Все, что предназначалось для Западного фронта в Европе, направлялось на Европейский Север.

Теперь на востоке Европы уже требовался не двойник генерала Миллера, а сам генерал.

27

Телеграмма из Вашингтона нашла Евгения Карловича в Париже, где он с женой и дочерью проживал в служебной квартире при российском посольстве.

— Вот, Наташенька, и кончились мои прекрасные дни, — сказал он жене, комкая в дрожащей руке телеграмму. Вид у него был, как никогда, удрученный.

Наталья Николаевна взглянула на поникшего мужа, и в ее душу закралась тревога:

«Никак инкогнито посылают в большевистскую Россию?»

Она вспомнила, как вскоре по возвращении в Париж буквально на следующий день он получил из Петрограда телеграмму следующего содержания:

«Генерал-лейтенанту Миллеру Евгению-Людвигу Карловичу, российскому подданному. Верховным революционным судом вы заочно приговорены к смертной казни. Предлагаем срочно прибыть в Петроград для приведения приговора в исполнение».

Он (после шока не сразу) показал телеграмму военному атташе России генерал-лейтенанту Игнатьеву:

— Это что — большевистская шуточка? — конфузливо спросил бывшего сослуживца по дипломатическому корпусу.

Игнатьев раздумчиво почесал аккуратно подстриженную бородку, размышлял недолго. Ответ был неожиданным:

— Большевики шутить не любят. Особенно в таком деле, как революция.

— А что же я? Куда мне прикажете спрятаться?

Игнатьев молча пожал плечом. Он еще с десятых годов недолюбливал Миллера. И было за что. Они почти одновременно начинали дипломатическую карьеру. Миллер бахвалился своим близким знакомством с монархом. А главное, если судить по его высказываниям, трудно было понять, кто он на самом деле: то он штабной офицер, то военный агент в Гааге, то командир гусарского полка, то обер-квартирмейстер Главного управления Генерального штаба, то начальник Николаевского кавалерийского училища, то начальник штаба Московского военного округа.

За короткое время — и столько переменить должностей! Ни один генерал российской армии так стремительно не перескакивал с должности на должность. Тайны в этом не было. О нем заглазно говорили: «Где выгода, там и Миллер».

За непредсказуемую прыгучесть его тихо презирали бывшие сослуживцы по Николаевской (при этом обязательно подчеркивали — Главной) академии Генштаба. В среде высших офицеров профанация военной карьеры никому не прощалась. Если всерьез готовить себя к военным баталиям, надо очень много потрудиться, не гнушаться черновой работы, вникать в мелочи повседневной службы, учиться, чтоб учить других.

Чтобы глубоко освоить новую, более сложную и более масштабную должность, для этого потребуется время: полгода, а может, и год. И чем сложней театр военных действий, тем меньше будешь принадлежать себе.

Но не из тех службистов был Евгений Карлович. Где появлялась возможность быстро продвинуться, открылась более денежная вакансия, генерал Миллер уже мозолил глаза монарху.

И монарх заметил: любит Евгений Карлович деньги. И хотя император привык иметь дело с людьми подобного рода, он их не презирал. Когда заходила речь о Миллере, о его любви к деньгам, в кругу друзей говорил с улыбкой:

— А кто их не любит?

Наглых не любил, но стоически терпел. При любом дворе, приходил он к неутешительному выводу, такие люди нужны. За деньги они пойдут на любую подлость, а государственная политика, как известно, не в последнюю очередь строится на подлости.

Любое обогащение за пределами разумного, особенно в свой карман, характеризует подлеца, как врага отечества. Над таким человеком нужен глаз да глаз, и тогда от того же блюдолиза можно будет извлечь пользу.

Эту мысль император изложил в дневнике, когда уже приближалась к своему трагическому для династии концу мировая война. Занося в дневник свою мысль-аксиому, тогда император имел в виду не генерала Миллера, а «святого сорокатрехлетнего старца» по имени Григорий Распутин, полуграмотного крестьянина Тобольской губернии.

В тот роковой год в тревожной душе генерала Миллера поселился животный страх, от которого он уже никогда не избавился.

Телеграмму из Петрограда он намеревался от жены утаить, но жена по его вздрагивающим усам догадалась: в телеграмме — угроза, притом необычная. Угрожали ему и раньше, и все, казалось бы, началось с обычного для того бурного времени случая.

В феврале 1917 года, будучи корпусным командиром, он приказал всем чинам корпуса снять красные банты. В ответ солдаты с радостным возбуждением избили генерала, спичкой подожгли ему шикарные генеральские усы. Солдаты (в кои-то века впервые!) потешались над генералом. Натешившись, толпой отвели его на гарнизонную гауптвахту.

После непродолжительной отсидки униженный и оскорбленный генерал вернулся на свою квартиру, застал Наталью Николаевну зареванную, всю в слезах.

— Уедем в Америку! — стонала жена. — Для нас Россия кончилась.

— Уедем, — соглашался он, — но с какими капиталами?

— А разве мало нам на жизнь? Ты же на Америку старался. Чтоб она, как ты говорил, прорастала Россией…

Знаток солдатской психологии, он с трудом разбирался в женской психологии, рассуждал вроде трезво, но все его рассуждения сводились опять же к мысли о богатстве.

Если образованная женщина, говорил он себе, нутром чувствует политику своего класса, следует прислушаться к словам возбужденной женщины.

Она говорит: «Уедем в Америку». А что она знает о невыдуманной Америке? Для спокойной жизни эта страна ненадежна, более того, опасна. В том же Нью-Йорке или в Чикаго из-за каждого угла на тебя смотрит гангстер. И коль ты не совсем потерял голову и у тебя есть в банке приличная сумма, вероятней всего, — уезжай. Если ты молодой и сильный, сам станешь гангстером, будешь, как под гипнозом, умножать свои капиталы.

Рано или поздно тебя могут убить — тоже вероятность велика, зато никто над тобой не издевается — не приглашает тебя на твою смертную казнь, не показывает, где дряхлая старуха стоит с косой и не назначает время, когда у тебя могут отобрать душу, как того требует революционный трибунал России.

Своей любимой жене генерал ответил предельно коротко:

— Кто сходит с дистанции, не дойдя до финиша, того Америка отвергает как неудачника. А неудачникам, в той же Америки, деньги не платят.

— Но ты же заслужил! — стонала жена.

— Заслуги — это еще не богатство.

— Тогда мы заложим наши ценности в ломбард, — нашлась жена — У меня есть ожерелье от бабушки. По преданию, ей подарил ее муж Александр Сергеевич Пушкин. За такую ценность богатые люди обычно не скупятся. Только надо объявить, кому эта ценность принадлежала раньше.

— У нас одна ценность — дочь, — не сказал, а выкрикнул генерал.

И ему вдруг пришла на ум несуразная мысль: «Знал бы Пушкин, на что пойдут его ценности, а в потомках — во что превратится его благородная кровь?»

Генерал рассчитывал, что, женившись на родственнице великого поэта, он будет сказочно богат. Но… славу родственников в ломбард не заложишь.

И вновь посетила здравая мысль: «А жить-то — надо! Даже в такой стране, как Россия»…

В тот раз Миллер опять побывал в Англии. По пути в Россию по старой памяти посетил начальника британского Генерального штаба генерала Генри Вильсона (однофамильца американского президента), до Русского Севера не доехал, заглянул в родную Прибалтику.

Лютеранский духовник Евгения Карловича расспросил генерала про житье-бытье. От своего духовника не хотел скрывать, что у него нет желания ехать в Россию!

А из головы не выходила гадалка, которую он повстречал в Париже у «стены коммунаров». Старая гадалка, по виду румынская цыганка, с бельмом на глазу, за четыре франка нагадала — как насыпала соли на рану. Он сам пожалел, что спросил ее грубо:

— Знаешь, кто я?

— Русский, хотя и не совсем, — ответила она.

— И знаешь, что меня ждет в России?

— Знаю, если туда вернешься.

— Тогда говори. Добавлю десять франков.

— Зачем тебе Россия? Ты не совсем русский, — говорила цыганка, глядя в холеное лицо пожилого мужчины, пожелавшего узнать свое будущее.

В темной морщинистой руке цыганка держала его пухлую руку, отвыкшую от физического труда. На рисунке ладони она читала какие-то знаки. Сказала:

— Я не буду тебе говорить. Тебя пожалею.

— Говори! — настаивал генерал.

— О скорой смерти гадалки не говорят. А твоя смерть за тобой придет в свое время.

— Когда именно? — привыкший к пунктуальности, генерал требовал конкретного ответа.

— Не скоро, — сказала цыганка и развела руками.

Генерал, любящий деньги, подарил цыганке ассигнацию в сто франков и поспешил уйти от «Стены коммунаров», уже испытывая суеверный страх.

И вот встреча с человеком, которому можно было раскрыть душу, чтоб получить успокоение.

— Меня там убьют, — высказал Миллер свое предчувствие лютеранскому духовнику.

— Где именно?

— В России.

— А если твою смерть обмануть? Например, именем Бога.

— Это как?

Духовник, дядя по матери, придумал ловкий ход:

— Тебе нужен двойник.

— А где его взять?

Искать двойника долго не пришлось.

— Твой двоюродный брат на тебя похож, — сказал духовник. — Ты давно его видел?

— Перед войной.

— Где он теперь?

— Не знаю. Если прячется от фронта, его, по всей вероятности, надо искать в его родовом имении.

— Это в Литве?

— Да, в Виштитице… Но вряд ли он согласится. Он и годами намного меня старше. Он уже вышел в отставку.

— Он отчасти ариец. А в отставку ариец уходит, когда долг исполнен до конца. Так распорядились наши прародители.

Первый раз генералу Миллеру напомнили, что в его жилах течет воинственная арийская кровь. Это было в академии Генштаба, когда изучали Центрально-азиатский театр военных действий. Профессор полковник Цирлих давал характеристику самому воинственному племени — хазарейцам, способным в крутой момент жизни изобрести взрывную энергию, сказал, как обронил: «Из среди здесь присутствующих, господа офицеры, только у капитана Миллера есть капля арийской крови».

Слушатели дружно повернули головы в сторону своего сослуживца: вот он, оказывается, какой ариец! В тайниках души наследники Бога (Готы!) хранят взрывную энергию, когда ее применят, вздрогнет человечество. Так повествуют Веды — индийские хроники.

Евгений Миллер с детства уверовал, что он Богом избранный живой потомок арийского племени. Вся его ближняя и дальняя родня должны ему помогать, как помогали до сих пор…

Наставник-лютеранин вернулся к предмету разговора.

— Если попросим Господа Бога… Ваш брат должен вас выручить. Лично у вас и у вашего брата Эммануила наступает крутой момент жизни. Наш бог велит Эммануилу принять на себя часть вашей ноши. Мы ему года убавим. Главное, он — офицер. И тоже, как и ты, — Миллер. Одна кровь. Он, как мне известно, с порядками в русской императорской армии знаком. Что положено знать генерал-лейтенанту, как старшим подчиняться и повелевать младшими, с твоей помощью все он узнает. Нет такого дела, чтоб верящий в нашего Бога лютеранин отступил перед житейскими трудностями…

Брат отыскался, но не в Литве, не за линией фронта, а в Петрограде. Возглавлял он общество помощи инвалидам войны. Он уже обзавелся недвижимостью, помня: во время смуты (а смута была налицо, но в этот раз наступала не просто смена династий, а смена общественного строя — устоит ли прежний строй, утвердится ли новый?) умный человек — не зевай.

Эммануил Миллер не зевал. Он уже успел купить, притом, считай, за бесценок, трехэтажную хижину на Невском проспекте с видом на Аничкин мост и почти такую же скромную хижину на Фонтанке против кадетского училища. И еще он помнил золотое правило: кризис власти наступает после финансового кризиса. А недвижимость, как известно, при любой власти — это состояние, его не потеряешь, если у тебя голова не только для ношения шляпы или фуражки.

Отыскал его клирик, служка при католическом соборе Даугавпилса.

— Вам, господин Миллер, послание от вашего наставника, — и вручил розовый конверт с ангелом парящим — фамильным гербом семьи Миллеров.

Показав клирику на венский стул, Эммануил ножницами аккуратно разрезал конверт, углубился в чтение письма. Его тщательно выбритое аскетическое лицо не выражало ни восторга, ни уныния.

— Наконец-то бродяга Женька отыскался! — вслух произнес, не глядя на знакомого священнослужителя.

— Евгений Карлович прибыли из Парижа, — отозвался клирик.

— Я обязательно должен с ним встретиться?

— И как можно быстрее, — сказал клирик.

— А линия фронта?

— Для деловых людей это не помеха.

— Ну, разве что так…Надо подготовить документы.

— Их уже готовят. Наши друзья — с немецкой стороны — предупреждены.

— И авто пропустят?

— Пропуск на ваше авто у меня в кармане.

Братья встретились в оккупированной немцами Риге. Эммануил Миллер вживался в образ брата Евгения. Не потребовалось и двух месяцев, как Эммануил почувствовал, что он вошел в роль генерал-лейтенанта русской армии. Тут главное — портретное сходство. По заверению бывших сослуживцев Евгения Карловича, оно было.

С подлинными документами генерал-лейтенанта Миллера Эммануил Миллер на торговом корабле под флагом шведской короны отправился в Мурманск. Оттуда на американском гидроплане его доставили в Архангельск.

При нем неотлучно находился генерал-майор Марушевский, заместитель командующего войсками Северной области. Он один знал, что Эммануил Миллер — это двойник генерал-лейтенанта Миллера. По дипломатическим каналам шла почта, предназначавшаяся Главнокомандующему войсками Северным фронтом и одновременно Главному начальнику Северного края. Поэтому Марушевский решительно вскрывал пакеты, которые адресовались не ему, а его начальнику.

Однажды двойник застал Марушевского в канцелярии главкома за вскрытием почты в присутствии капитана Самойло. Двойник вызверился на Марушевского:

— Как вы смеете вскрывать чужие письма?

— Это служебная переписка, — спокойно ответил генерал-майор. — Мне ваш брат поручил…

Двойник невольно выдал себя. «Так значит, это не тот Миллер», — догадался капитан. Но именно этот Миллер поручил ему встретиться с генерал-майором Самойло и предложить ему принять условия американского президента: продолжать службу в Красной армии, но состоять на денежном довольствии вооруженных сил армии США.

Тогда при передаче этих условий, выслушав капитана, Александр Александрович загадочно улыбнулся, всей пятерней привычно почесал коротко подстриженную бородку, покрутил головой:

— Ну и ну!

— Так что ему передать?

— Передай: «Меня к нему не допустили».

— Батя, не поверят. Я все-таки ваш приемный сын. После продолжительного лечения…

— Да, это так. Дешевая покупка. В случае не соглашусь — шантаж.

— И все же мне надо будет вернуться. Я у Миллера — агент.

— Мы подумаем. В штабе, по всей вероятности, работают люди Миллера. Могут спросить. Твердо держись одной линии: не подпустили, проверяют.

— Но я же тебя видел?

— Видел. А будут допытываться — говори: от меня ни на шаг не отходил матрос. А он человек страшный — чекист. У него особые полномочия. От самого Дзержинского… Тебе эта фамилия известна?

— Не только мне. Вся Америка наслышана…В газетах его портреты.

— Вот и хорошо. Рекламируют революцию.

Теперь, когда капитан Самойло был уверен, что все это время он имел дело не с генералом Миллером, а с его двойником, обстановку диктовали события. Интервенты начали наступление сразу на трех направлениях.

Американцам все чаще по морю шло подкрепление. Снимали войска с Западного фронта, грузили на английские транспорты, направляли в Беломорье.

В Северном крае, с оглядкой на грядущую зиму, солдаты 310-го инженерно-саперного полка строили сразу четыре аэродрома, три из них для гидросамолетов — один в устье Онеги на незатопляемой пойме; один на северном берегу Онежского полуострова в устье мелководной речки Солза, рядом с рыбацким поселком, третий — южнее Исакогорки, на лесном озере.

Строительство шло ускоренным темпом. На Двине саперы разгружали баржи с разнообразной авиационной техникой, оборудовали причалы. Применялось много металлических конструкций. Расширялись подъездные пути. Уже к началу октября тяжелые бомбардировщики-гидропланы наполняли тайгу надрывным гулом могучих моторов, незнакомым для здешних мест. Еще не наступил рассвет, а техники уже возились у машин. Прямо с кораблей в бочках подвозили бензин, под крылья подвешивали бомбы. С рассветом прогревали моторы, пилоты занимали свои места. При благоприятной погоде начинались полеты.

Англичане наугад сбрасывали бомбы на таежные поселки, куда еще не добрались наземные союзные войска. Там уже ночью могли появиться передовые разъезды красных.

К счастью, интервенты бомбили не каждый день, выбирали тихую ясную погоду. Но Арктика уже показывала свой свирепый нрав. Все чаще затяжные дожди сменялись снежными зарядами. На бойцах обледенелые шинели шуршали, как брезент, в сырой обуви, в окопах, где выступала коричневая болотная вода, коченели ноги. Вязали фашины из мелкорослого кустарника, бросали на дно окопов, но и фашины не были спасением. Негде было обсушиться и в тепле отдохнуть.

Был строгий приказ: костры жечь только в ночное время. Но понятно было и без приказа. Самолеты-разведчики бороздили небо, чуть ли не касаясь верхушек сосен, засекали цели для бомбометания. В ясную погоду довольно точно сбрасывали бомбы.

Под гул авиационных моторов союзники высаживали десанты, усиливали группировку наступающих. Каждый день заметно продвигались на юг. Боевые корабли обеспечивали пехоте артиллерийскую поддержку.

28

Шсстая Красная армия с трудом сдерживала нарастающий натиск интервентов. Командарм Самойло запрашивал штаб фронта, как скоро прибудет обещанный дивизион полевой артиллерии.

— Петроград пообещал, значит, будет, — отвечали по телеграфу со штаба фронта. — А пока — держитесь.

Армия держалась, несла потери в личном составе. Вместо трехбатарейного дивизиона по железной дороге была доставлена батарея тяжелых пушек-гаубиц из Кронштата и вагон боеприпасов.

Это уже весомая поддержка. Теперь, казалось, Северная Двина южнее устья Ваги была под защитой. Но быстроходные катера интервентов прорвались к Шенкурску и высадили крупный десант.

А дожди все усиливались, переходя в снег…

Шестой Красной армии в некоторой мере помогала дождливая осень. Но дожди, хоть и считались нейтральными для воюющих сторон, в равной степени досаждали всем, особенно тем, кто был плохо обмундирован и не накормлен.

С ночи на лесной массив крупными хлопьями падал мокрый снег. Слева от железной дороги до самой Ваги стояла хрупкая тишина. Под соснами, едва притрушенными снегом, чавкала вода.

Двое — невысокого роста прапорщик в брезентовом плаще и проводник из лесного патруля, двигались напрямик, звериным чутьем угадывая, что идут строго на юг.

О дороге не могло быть и речи, так как ее никогда тут и не было. Это вечная глухомань — укромное место для беглых каторжан. Даже охотники на лося и медведя эту глухомань обходили стороной. Она пользовалась дурной славой. Разве что в крещенские морозы рисковали смельчаки достать из берлоги косолапого, и то не всегда у них получалось. Летом, ближе к осени, грибники натыкались на клочья полушубков, находили куски катанок. А кому все это принадлежало, оставалось тайной.

Проводник, Иван Тырин, в прошлом работник пилорамы, принадлежавшей отцу прапорщика, в эти дебри никогда не забирался, но в довоенные годы лес рубил поблизости устья Ваги. От старожилов он слышал, что на юге Архангельской губернии, невдалеке от Шенкурска, есть такое место, которое называют гиблым. То ли болота там такие, которые в мгновение ока засасывают, то ли обитает медведь, который питается человечиной. Словом, место и в самом деле — гиблое.

Но если от железной дороги двигаться сначала строго на восток, а потом, не доходя сорок верст до Ваги, повернуть строго на юг, как в глухом лесу ходят по азимуту, можно выйти на песчаные массивы Шенкурска. За песчаными перелесками в сухую погоду виден город. По сути, это большая лесная деревня с каменными домами в центре. Украшением города была церковь, служившая для охотников и грибников надежным ориентиром. С нее, даже в дымке, хорошо просматривается почти до самого устья полноводная Вага.

Иван Тырин в глухом непроходимом лесу вывел Георгия на заимку, где в былые годы перед тем, как бежать за границу, каторжане под честное слово нанимали проводников из числа старообрядцев, и те по тайным тропам вели беглецов через Карелию и Финляндию до Ботнического залива; если пролив не был скованный льдами, на лодках местных рыбаков, обычно в ненастные ночи, переправляли в Швецию, там уже — Европа, для русских каторжан какая-никакая, а — свобода.

Когда подходили к заимке, уловили дым костра. Под моросящим дождем сосновый дым стлался по ельнику, царапал горло.

— Никак охотники? — шепотом спросил Насонов.

— Вряд ли, — так же шепотом ответил Тырин. На всякий случай заслал патрон в патронник, сделал шаг короче, а ступню мягче.

Пока никто их не заметил, можно было осмотреться.

— Подойду поближе. Послушаю, — шепнул Насонов. От заимки доносились удары топора: рубили сушняк. Вскоре послышались голоса, кто-то кого-то окликал. Английские слова. Беззлобная солдатская ругань.

— Янки.

— Далеко забрались, — шепотом отозвался проводник. — Не иначе, как с проводником из местных самоедов.

Остановились. В сумраке снег падал крупными хлопьями. Насонов из рюкзака достал офицерскую куртку с погонами прапорщика и зимнюю офицерскую шапку. Застегнул портупею, наган спрятал за пазуху. В барабане все семь патронов были на месте.

— Стрельбу не открывай. Только в крайнем случае, — наказал Тырину. — Жди меня в ельнике.

— А если вас долго не будет? — спросил проводник, — Что мне делать: возвращаться в отряд или пробираться в Шенкурск?

— Если я через час не вернусь, направляйся в город. Разыщи командарма Самойло. Передай портфель. Доложишь, что мы наткнулись на янки. Их несколько человек. Видимо, это диверсанты. Мне надо будет уточнить, куда они направляются.

— Чего проще! — обрадовался проводник. — Я вам приведу пленного.

— Не получится, Иван, — засомневался Насонов. — Янки — крепкие вояки. Мы вдвоем даже одного вряд ли одолеем.

— А тут и сила не потребуется, — сказал проводник. — Я умею по-старинному лечить зубы.

И опять со стороны прапорщика последовало уточнение: «А это как?»

Иван Тырин владел приемом, которым зубные лекари в древности пользовались на Руси. Если человеку требовалось удалить больной зуб, неожиданно для больного, его сзади били по темени скалкой, обмотанной мешковиной, и пока человек не очнулся, у него щипцами выдергивали наболевший зуб.

— А когда пленный придет в себя, вы его допросите? Вы же умеете по-ихнему.

При Тырине Георгий читал и тут же переводил найденную в лесу листовку. Листовка предназначалась для иностранных солдат, заблудившихся в тайге.

Пришлось на американце, справлявшем естественную надобность, испытать метод древней лечебной практики.

Не имея такого рода опыта «лечения» зубов, проводник перестарался: солдата оттащили в глубь леса, подальше от избы, где находились диверсанты, и в густом ельнике стали приводить его в чувство.

Очнулся солдат, когда с него сняли теплые ботинки и ноги подержали на холоде. Американец открыл глаза, с трудом шевеля языком, спросил:

— Это ты, Джери? Где моя винтовка?

— В городе, — ответил по-английски прапорщик.

— Шенкурск взяли?

— Взяли.

— А корабли так и не подошли?

— Подойдут.

— А что со мной? Я ранен? Голова раскалывается… Знобит. Кто снял с меня ботинки? Где они, Джери? Почему я тебя не узнаю?

— Ботинки вернем, если скажешь, куда вы направляетесь.

Не сразу, но солдат признался, что это диверсионный отряд второго экспедиционного корпуса. Перед отрядом поставлена задача до подхода кораблей внезапной атакой захватить городскую пристань и обеспечить высадку десанта.

Американец оказался покладистым. Убедившись, что имеет дело с красными, охотно отвечал на вопросы русского прапорщика. Не убирая руку от темени, постанывая от боли, ждал удара от русского, заросшего до самых глаз черным лохматым волосом. Этот русский стоял сбоку и держал в руке короткое полено с намотанной на нее какой-то серой тряпицей.

Солдат уже догадывался, что его ударил по голове именно этот русский, поэтому — он уже убедился — лучше всего отвечать правдиво, иначе отсюда живым не выбраться.

— Я пойду с вами, только меня не убивайте, — говорил пленный, заглядывая в глаза шагавшему сзади прапорщику.

— Что он хочет? — подал голос молчавший до сих пор Тырин.

— Просит, чтоб мы его не убивали… Может, мы его отпустим?

— А они наших бойцов отпускали? Вся Мудьюга завалена трупами красноармейцев и подпольщиков… Пленный, он, видать, хитрый, сразу согласился идти с нами. Вдруг по дороге будет возможность убежать? Они хитрые, эти янки. Как они с нашим лесом мухлюют!..

И все же без всяких неожиданностей удалось довести его до переправы. Стали, махая шапками, вызывать лодку.

И вдруг, у самого берега, как из-под земли появились люди. Потрясая винтовками, загалдели повелительными голосами:

— Кто такие? Бросай оружие!

По бушлатам и шинелям без погон первым узнал Иван Тырин, что это матросы и красноармейцы.

— Чего орете? Мы — свои.

— Свои, это которые?

Вооруженные люди подошли поближе, кто-то включил фонарь. На тужурке Насонова блеснул офицерский погон. И тут уже чуть ли не перепуганный крик:

— Ребята! Беляки! Окружайте!

Тырин успел из-за пазухи выхватить гранату, поднял над головой.

— Не подходи! Взорву!

Было не так темно, чтоб не разглядеть, что у бородача в руках.

— Мы — свои! — кричал Тырин. — Ведем в штаб пленного американца.

Кое-как разобрались. Убедившись, что это красноармейский патруль, Насонов назвал фамилию командарма, сказал, что командарм его ждет из-за линии фронта.

В сопровождении красноармейцев группу задержанных привели в кирпичное двухэтажное здание лесотехнической школы. Здесь размещался штаб Шестой Красной армии.

По случаю военного времени школа не работала. Учащиеся третий год были на каникулах, а мастера-преподаватели — в отпуске. Сам заведующий, известный в Северном крае лесовод Артемьев, уже больше года в Шенкурске не показывался, пропадал где-то на речке Уксоре, на своей летней даче. Летом — рыбачил, зимой — охотился на медведя. Обе его замужние дочери с малолетними внуками проживали в Архангельске, он их поддерживал рыбой и мясом, передавал через своих людей.

Когда Артемьев узнал, что иноземные войска захватили город и в Обозерской расстреляли архангельский губернский совет, неожиданно вернулся в Шенкурск, случайно на улице встретил Насонова. Тот шел с группой вооруженных людей, но не под конвоем. И Артемьев был не один, а с зятем. Они Насонова узнали сразу. Постояли, поговорили. И вдруг при Насонове Артемьев стал упрекать зятя:

— Не заболей ты, Михаил, чехоткой, и тебя б уложили в яму. Я тебе говорил: занимайся лесом, а не политикой. Ты лесничий от Бога. На кой черт полез во власть?

— В Совет меня люди избрали. Как бывшего каторжанина, — словно оправдывался зять.

— И что теперь намереваешься делать? Поговори вот с прапорщиком, — показал на Георгия. — Это свой человек. Он тоже не стал заниматься политикой, сбежал из армии и правильно сделал.

— Я в Красной армии, — уточнил Георгий.

Заведующий тут же нашелся:

— В Красной — это не политика, это служение народу. Так я понимаю?

Заведующий лесотехнической школой оказался человеком разговорчивым, еле отпустил Насонова. Прапорщика ждали в штабе.

На следующий день Артемьев разыскал Насонова, и разговор продолжили уже в доме у зятя. Зять собрался отправиться в Архангельск. Вдвоем с Насоновым сейчас они отговаривали его от поездки.

— Ты же болен. Куда тебе… — соглашаясь с Артемьевым, убеждал Георгий своего нового друга. — Окрепнешь — вместе пойдем. На наш век интервентов хватит. Мы еще повоюем.

А тесть — как подзуживал:

— Интервенты на Архангельске не остановятся. Они и к нам пожалуют, в нашу глухомань. Если высадились — будут грабить. Лес вырубят, пустыню оставят.

— Оставят, если будем на печи отлеживаться, прятаться по заимках… — отвечал зять. — Вот я подлечусь маленько, попью медвежьего жира. Да что я… Все вместе отстоим свою власть.

— Чем? — с укоризной говорил Артемьев. — У них корабли, аэропланы…Они же нас техникой задавят.

— А мы их — людьми.

— Ну, дай-то Бог…

— На бога надейся… — намекнул зять.

— Безбожник…Молитва тоже силу имеет, — напомнил тесть. — Добрая молитва силу крепит.

— Тут я с тобой, батя, согласен.

— Вот и ладно, — сказал тесть и осенил себя перстом по-старинному. — Если нужна будет помощь, вся тайга поднимется. Да что тайга — вся Россия. Как в старину. Били поляков, били французов…Били германцев. А теперь вот этих — из-за океана. Народ не потерпит… Откуда б не явились.

Зять Артемьева, Иван Антонович Березин, не долечившись, вернулся в Архангельск, но город уже был оккупирован. Жену с тремя малолетками новые хозяева поместили в конюшню.

В их доме поселились две американки — Беатрис Гослинз и Альма Форстер. В госпитале они работали сестрами милосердия.

Иван Антонович с ними познакомился, признался им, что у него закрытая форма туберкулеза. Они привели к нему врача-негра. Тот долго его расспрашивал, где он достал такую болезнь. И когда врач узнал, что зять Артемьева заболел на каторге, выразил сочувствие.

— А чем лечились? — спросил.

Каторжанин ответил, не таясь:

— Жиром медведя.

— Продолжайте лечение этим же лекарством. Вы на стадии полного выздоровления, — обнадежил негр.

29

Много лет спустя — после Гражданской войны в России — в газете «Волонтер» штата Иллинойс появилась заметка о подвиге русского партизана, который привел в штаб Красной армии пленного американца и русского белого офицера.

В заметке говорилось о том, как глубокой сентябрьской ночью в штаб доставили троих задержанных. До утра их поместили в подвал под замок.

Пленный американец был удивлен странным обращением со своими людьми, переходившими линию фронта. Русского офицера, красного партизана и пленного американца матрос из охраны штаба Красной армии закрыл в одну камеру. У партизана отобрали оружие, у поручика — сумку с бумагами. Тщательно обыскали американца, нашли флакон с жидкостью от гнуса, и чтоб убедиться, что это не спирт, матрос сделал глоток и тут же выплюнул.

Из караульного помещения пришли красноармейцы смотреть, какая на американце обувь. Добротные влагонепроницаемые ботинки из бычьей кожи они, не спрашивая хозяина ботинок, обменяли на старые юфтевые сапоги. У прапорщика забрали наручные часы. Отобрали и местные деньги, так называемые «чайковки», объяснили, что эти деньги уже не в ходу…

Об этом же факте сообщал и солдат 318-го пехотного полка Майкл Грегор. Вернувшись на родину, он опубликовал воспоминания о приключениях американского волонтера в Советской России, где подробно изложил случай необычного пленения красными партизанами.

Не обошел вниманием и такую деталь. Утром, когда открыли камеру (это была столярная мастерская, где конвоиры дали им возможность пару часов поспать и отогреться на сухой сосновой стружке), принесли котелок с похлебкой. В котелке плавала разваренная перловая крупа и белые кусочки незнакомого овоща, похожего на морковку. Это был турнепс, заменявший северянам картофель. Завтракали втроем, ели из одного котелка и одной деревянной ложкой, которую им одолжил конвоир, уже щеголявший в новых американских ботинках.

После завтрака задержанных оставили без конвоя. Вскоре в мастерскую заглянул матрос. Это был комендант штаба. Прапорщик его сразу не узнал. За какие-то три месяца комендант заметно постарел, высох с лица, отпустил усы и бороду, в бороде — седина. Только серые, стального цвета глаза время не поменяло. Но в них уже проглядывала смертельная усталость. Такой взгляд у людей от хронического недосыпания и постоянно напряженных нервов.

— Товарищ Насонов, вас покормили? — обратился он к прапорщику, крепко пожимая руку.

— Спасибо, супчик что надо. — Георгий ответил с улыбкой, как улыбаются другу после продолжительной разлуки.

— Не обижайтесь, наши интенданты поставили вас на довольствие как перебежчика. У белых, конечно, кормежка лучше, но бегут к нам… А где ваш пленный?

— Пошел мыть котелок.

— Вы его допросили?

— Что знал, рассказал.

— Надо, чтоб его допросили члены иностранной комиссии. Мы его сегодня же отправим в штаб фронта. Там он встретит своих однополчан, добровольно перешедших на сторону Красной армии. Они с ним сразу найдут общий язык. Он писать умеет?

— Судя по разговору, грамотный.

— Нам нужны агитаторы. Для разложения войск неприятеля. Кое-кому мы предлагаем вернуться обратно в свою часть.

— Трудная задача.

— А кто сказал, что просветлять мозги задача легкая? Об этом вам лучше расскажет Михаил Сергеевич.

— Он — кто?

— Товарищ Кедров. На днях вернулся из Москвы. Вы его знаете. Однажды вы с ним встречались. А сейчас вас, товарищ Насонов, желает видеть командарм.

Комендант увел прапорщика. Вскоре пришли и за Иваном Тыриным. Ему вернули его оружие, но извиниться забыли. Он и без извинения был рад, что признали его за товарища.

Майкл остался один. Возле колодца, где он мыл котелок, к нему подходили красноармейцы, о чем-то спрашивали, но так как он не говорил по-русски, а они по-английски, обменивались жестами.

Русская и английская речь звучали отчетливо. Кое-что было понятно.

Бойцам нравилась добротная шерстяная куртка. Но обменять ее на шинель никто не насмелился. Впереди была зима, а зимой на Русском Севере шинель — одежка самая подходящая. Скоро эту вещь по достоинству оценили и солдаты экспедиционного корпуса. Длиннополая шинель заслоняет колени, на которые не намотаешь обмотки.

30

Командарм Самойло встретил Насонова, как родного сына после долгой разлуки.

— Весьма, козак, рад тебя видеть! — говорил генерал, обнимая прапорщика. — Рад, что ты жив и здоров, благополучно вернулся оттуда.

— Товарищ командарм, я и раньше возвращался, как вы помните, благополучно. У меня же охранная грамота.

— Все это так, — соглашался командарм. — Но с некоторых пор меня терзает тревожное предчувствие: не попал ли ты, козак, в контрразведку? В Архангельске объявился Миллер, не мифический, а настоящий, и мы тебя не успели предупредить. У него за тобой должок, и вроде не маленький.

— Теперь уже два, — охотно уточнил Насонов, — и тоже не маленьких.

— Ты имеешь в виду диверсионный отряд, на который вы наскочили? Кстати, кто из вас придумал изуверский способ пленения?

— Мой проводник Иван Тырин. Так, говорит, в старину готовили пациента к выдергиванию больного зуба. А может, он сам придумал?

— Ничуть, — подтвердил генерал. — У наших предков, восточных славян, был еще и такой варварский обычай — устрашающе воздействовали на неприятеля: из черепа побежденного врага победители пили мед. Череп инкрустировали, делали его похожим на заздравную чашу… Но все это, как сказал бы поэт, дела давно минувших дней…

— Я и сейчас не побрезговал бы выпить из черепа генерала Пула, — признался Георгий. — Этот британец на земле нашего Севера уже столько наделал черепов! И все это косточки…косточки русские, как сказал бы наш другой, тоже не менее замечательный поэт.

— С Френцисом Пулом, — продолжал командарм, — они сами расправятся. На днях его уже от должности отстранили. Вместо него войсками вторжения назначен командовать его заместитель Эдмунд Айронсайд.

— Видел его. Собственными глазами, огромный и крикливый. В Архангельске на параде по случаю какой-то победы оглушил толпу громоподобным голосом…

— Это когда выступал Миллер?

— Да, но у генерала Миллера голос тихий, похожий на рычанье дикой кошки…Хотя, товарищ командарм, этим тихим голосом скольких офицеров он послал на казнь! При мне по его приказанию расстреляли майора Игумнова. Майор отказался принять командование над «бешеной сотней». Есть такая в Онежском уезде. Шалят они по тылам нашего Северного фронта. Себя выдают за партизан.

— Да, есть у нас и такие, — подтвердил командарм. — «Шенкурятами» их называют.

— Это пацаны, — подтвердил Георгий. — Гимназисты. Жестокие ребята. Началось с того, что избили инспектора гимназии. Он потребовал от них знаний, а они — высоких оценок. Себя они назвали патриотами, потребовали, чтобы по всем предметам преподаватели выставляли им оценку «весьма удовлетворительно».

— Они сами до такой наглости не додумались, или кто-то им подсказал?

— С ними уже крепко поработали люди генерала Миллера, — уточнил Насонов. — В офицерской сумке, которую у меня отобрал ваш патруль, я захватил с собой список «шенкурят», действующих на территории Онежского уезда. Список в пакете. Вместе с другими документами.

— Комендант мне доложил, что в ваших вещах нет никакого пакета.

Насонов переменился в лице. Ведь в этом же непромокаемом пакете был также список личного состава и вооружения белых войск на Онежском направлении.

— Товарищ командарм, вчера вечером я развязывал сумку, мне нужен был бинт, чтоб перевязать рану взятому в плен американцу, пакет был на месте.

Командарм вызвал коменданта штаба.

— Товарищ Лузанин, вам передавали вещи товарища Насонова?

— Так точно. В мое распоряжение поступила киса задержанного прапорщика Насонова и карабин, изъятый у партизана Тырина. Карабин товарищу Тырину возвратили. Партизан без претензий. Немного пострадал американец. Так он сам виноват. На нем была добротная обувь. Бойцы не могли остаться равнодушными…

— О мародерстве комендантского взвода будет разговор особый, — предупредил командарм.

— И местное население не имеет претензий.

— Кто принимал жалобы?

— Жалобы отсутствуют.

— Понятно… Пока вы свободны. А пакет ищите. Из штаба бумаги без моей визы не выносятся.

После коменданта был вызван следователь особого отдела. Командарм приказал ему установить, кто прикасался к документам прибывшего из-за линии фронта прапорщика Насонова.

У командарма было подозрение, что в штабе действуют вражеские лазутчики. Кто они, предстояло установить.

С некоторых пор стали исчезать документы, которые могли представлять интерес для неприятеля.

Армия пополнялась новыми людьми. Принцип добровольности применялся недолго. Наиболее прогрессивная часть офицерства, близко стоявшая к труженикам города и деревни, уже весной 1918 года добровольно вступила в Красную армию. Но количество фронтов увеличивалось, непрерывно требовалось пополнение. Мобилизация населения, способного держать в руках оружие, стала в России обыденным явлением. В Красную армию были мобилизованы не только сторонники советской власти. Это создавало благодатную почву для шпионажа.

Вскоре в людных местах — на вокзалах и на пристанях — пестрели призывы и листовки «Берегись шпионов!» В казармах и в заводских цехах их зачитывали вслух. Листовки заставляли пристальней вглядываться вокруг, вслушиваться в слова митинговых и не только митинговых речей, находить в них потаенный смысл.

Штабные документы учитывались особо. В полках работала секретная часть. В ее сейфах хранились важные и особо важные документы. Один из них непосредственно касался прапорщика Насонова.

Командарм ознакомил Георгия с перехваченной шифровкой, полученной из-за линии фронта. Это была инструкция генерала Миллера, адресованная какому-то своему агенту, но не Насонову:

«Я поручил вашему другу разыскать вас и на какое-то время затаиться, а если представится возможность, вернуться в Вельск. Там работает особый отдел…»

— И вы поспешили сюда.

— Тревога закралась. Появилось предчувствие близкой опасности. В штабе генерала Миллера с некоторых пор стали ко мне относиться настороженно, хотя и встревают улыбчиво и по-дружески пожимают руку. Но я чувствую, отношение ко мне переменилось. Видно, в мое отсутствие шла обо мне речь, и генерал Миллер отказал мне в полном доверии.

— Что ж, вполне логично. Это уже, товарищ Насонов, свидетельство вашего профессионализма, — заметил командарм. — У разведчика особое чутье на опасность. Надеюсь, учителя генерала Миллера вам преподавали предмет «Психология лазутчика»?

— Мы даже сдавали экзамен…

— То был еще не экзамен, а всего лишь зачет. Экзамен будет впереди. Вчитайтесь в текст.

Шифровка, отпечатанная на папиросной бумаге, гласила: «Всем военным комендантам Северного округа задержать прапорщика Насонова Георгия Севельевича и под усиленным конвоем доставить в штаб контрразведки. Подпись: верно — генерал-лейтенант Миллер».

Строкой ниже:

«При задержании немедленно поставьте меня в известность. Ни под каким предлогом не отпускать».

На шифровке была отметка командарма: «Читал».

— Объясните, Георгий Савельевич, если у вас есть свое предположение, по какому поводу генерал Миллер вас, преданного ему лазутчика, намеревается задержать и под усиленным конвоем доставить в контрразведку? Вы где в эти дни находились?

— Между Обозерской и Плесецкой. Двое суток провел в Емецком полевом лагере. Сюда янки перебросили с рубежа Исакогорка штурмовую группу 339-го пехотного полка. Группу будет сопровождать огнем артиллерии трофейный бронепоезд. Наступление намечено вести по железнодорожной линии. Да по-другому тут и нельзя: почти везде непроходимые болота. Так что у белых вся надежда на успех — на трофейный бронепоезд.

— Откуда он взялся? По нашим сведениям, бронепоезд приведен в негодность партизанским отрядом Рикасихи.

— Не совсем так, — возразил Насонов, — бронепоезд отремонтировали рабочие депо станции Исакогорка. Помогали им американцы, солдаты 310-го инженерно-саперного полка.

— И железнодорожники согласились ремонтировать?

— Товарищ командующий, их купили мясными консервами. Люди голодно живут. Кое-кто за продукты продается интервентам, они за услуги платят щедро. Район, как вам известно, оккупирован войсками Антанты, в частности, американским экспедиционным корпусом. И хлебную работу можно найти только у них.

— А с какой целью белый генерал бросился разыскивать прапорщика? В чем здесь тайна?

— Тайны нет. Я, товарищ командующий, назвал корреспонденту газеты «Геральд» день общего наступления союзных войск. Словом, дал информацию для прессы.

В глазах Насонова командарм уловил загадочный блеск — хитрость была напоказ.

— Только информацию?

— Ну и еще попросил напечатать в газете мнение русского офицера. Относительно операции «Полярный медведь».

— И в чем же оно заключается, ваше мнение?

— Я ему заявил прямо, сказал, что их медведь обязательно провалится в берлогу нашего медведя. И вряд ли из берлоги выберется.

— И все?

— Все.

Командарм с укоризной покачал седеющей головой, то ли одобрять, то ли осуждать мнение этого офицера? Он, как всякий порядочный русский человек, настроенный не погубить наше Отечество, четко выразил свою позицию, но как разведчик, с головой себя выдал. И генералу Миллеру, по всей вероятности, не оставалось ничего другого, как ликвидировать своего неудавшегося агента.

Еще в старой инструкции вожатому, составленной накануне Русско-турецкой войны 1877–1878 года, под которой стояла подпись военного министра Милютина, предусматривалась ликвидация агента, если будет установлено, что он своими действиями раскрывает военную тайну и тем самым неосознанно помогает неприятию.

Эту инструкцию, конечно, помнил и генерал Миллер, помнил с тех пор, как в Академии Генерального штаба получил доступ к секретной литературе. Ряд пунктов этой инструкции остаются заглавными во все времена, в их числе — наказание смертью агента, способствующего врагу.

В деле с прапорщиком Насоновым прокол был не ему, а генералу-монархисту, который намеревался своими людьми изнутри разложить Красную армию и таким образом ускорить ликвидацию советской власти.

Прокол был и болгарину-хирургу, отбиравшему офицеров для агентурной работы в России. Как подданный Соединенных Штатов Америки, он усердно разгадывал тайну живучести русской нации, ее стойкости как в годы эпидемий и голода, так и в войнах, которые ей навязывали ее недобрые соседи. Он постоянно натыкался на русских, понимавших свое счастье не только в личном благополучии, но и в славе страны, которую каждым поколением нужно умножать.

В свое время, обучаясь в Академии Генерального штаба, изучал инструкцию вожатому и Александр Александрович Самойло. Он тоже, как и генерал Миллер, имел обширные академические знания. И двух офицеров, которых готовил против Красной армии опытный белогвардейский разведчик, красный генерал перехватил и направил их ум и энергию против истинных врагов России.

Беседуя с Насоновым (тот опять стремился за линию фронта), командарм говорил, словно раздумывал:

— Я знаю, Георгий Савельевич, вам не терпится получить новое задание, да и нужны вы нам в лагере неприятеля. Но, дорогой товарищ, над вами с некоторых пор висит дамоклов меч.

— Знаю. Буду предельно осторожен.

— Все равно я вас туда уже не смею посылать.

— Но вы же послали Сергея, а он, как я считаю, тоже не грани провала.

— Сергей мой сын. Это, во-первых…

Командарм сделал паузу. Он раздумывал: говорить ему откровенно или же перевести разговор на другое: служебные дела не смешивать с семейными.

В кармане френча лежало письмо от Зинаиды Фотиевны, которое он получил накануне перехода войск Антанты в наступление.

Жена писала: «У нас стало известно, что англо-американцы начали операцию по отторжению Русского Севера от России. Один военспец с трудно скрываемой радостью хвалился (с недавнего времени после окончания курсов при институте Пирогова Зинаида Фотьевна работала в госпитале Петроградского военного округа) — военспец хвалился, что красный Северный фронт через неделю-две будет ликвидирован. Весь Север оккупирует Антанта, прежде всего, Америка. Она высаживает уже второй экспедиционный корпус. Есть сведения, что американцы свирепствуют в провинции. На острове Мудьюгском оборудовали лагерь смерти. Ночью, по рассказам очевидцев, охранники лагеря топили несчастных в дельте Северной Двины. Один из них благодаря ненастью выплыл то ли на остров Разбойничий, то ли на остров Разбойник. Его подобрали соломбальские рыбаки. Каким-то чудом удалось его переправить на Балтику. Сейчас он в нашем госпитале. Служил на Балтийском флоте, а воевал в ваших краях. В плен его взяли американцы у Березняка.

Недавно наш госпиталь посетил корреспондент газеты “Беднота”. Он хочет рассказать более подробно о лагере смерти в Белом море. И корреспондент тоже интересовался, как долго Красная Армия продержится на Севере».

И тут же приписка:

«Прошу тебя, Саша, не посылай Сережу в опасные места. Упаси Бог оказаться в лагере смерти! Я понимаю, на фронте все места опасны. И все же…»

«А Сережа где-то рядом с островом Мудьюгским», — невольно подумал командарм. Он его посылал перед началом наступления союзных войск. Надо было ему лично проследить, с какой интенсивностью и в каком количестве идут транспорты в Архангельск.

У Сергея были почти приятельские отношения с подполковником Джорджем Стюартом. Одно время он был при нем переводчиком. Джордж в тайне от генерала Пула любил посидеть с друзьями за бутылкой виски (это была одна из причин, что Стюарта обходили в воинском звании, полковником он стал на завершающем этапе экспедиции «Полярный медведь»). Виски не всегда лилось рекой. Наступил момент, когда эту жидкость можно было достать только в госпитале (этим алкоголем лечили больных от «испанки»).

Стюарт посылал своих офицеров на Успенскую улицу. Там, на набережной Северной Двины, размещался госпиталь, и оттуда обычно за доллары приносили «огненную воду», так янки, подражая индейцам, называли виски. Но с прибытием в Архангельск посла Соединенных Штатов Френциса в экспедиционных войсках ужесточили дисциплину. Только спиртное пить не перестали.

«Капитан Серж, — обращался к Сергею Стюарт, — что пьют русские, когда нет виски?»

И Сергей отвечал лаконично и четко;

«Самогон».

«Достаньте».

И капитан доставал.

Русская «огненная вода» оказалась крепче виски и намного приятнее на вкус.

Потом в штабе американского экспедиционного корпуса русский капитан без самогона уже не появлялся.

Об этом знал командующий Шестой Красной армии. Его сын был надежным источником доверительной информации. Командующий рисковал, но в эти трудные дни вынужденной обороны армия и фронт особенно нуждались в своевременной, точной и по возможности полной информации о противнике.

Беседуя с прапорщиком Насоновым, командующий несколько раз напоминал ему о лагерях смерти, созданных интервентами в северных землях России. Концлагерь «Мудьюга» был лишь начальным этапом истребления русских северян. Со временем, по мере успешного продвижения «Полярного медведя» на юг и восток, намечалось создавать в губерниях своеобразные изоляторы для аборигенов «испорченных большевистской пропагандой».

— Мне это известно, товарищ командарм, — говорил Насонов. — Но отсиживаться в тылу я не смогу. Мои товарищи рискуют жизнями на фронте… А в нашем тылу я напрасно теряю время.

Член реввоенсовета Михаил Ветошкин тоже принялся убеждать командарма:

— Александр Александрович, человек рвется на большое дело. Предоставим ему возможность еще раз встретиться с его старыми друзьями.

Начальник штаба имел в виду офицеров 339-го пехотного полка, в частности майора Фурса, с которым Георгий Насонов на крейсере «Олимпия» шел к берегам Мурмана. Майор Николо Фурс в письме родителю-фармацевту в штат Мичиган с восторгом рассказывал, как он познакомился с русским офицером, отец которого имеет в России лесопильный завод. После победы он, Николо, сделает его своим партнером. На это мистер Насонов якобы дал согласие. По словам Насонова, на Русском Севере имеются неограниченные возможности для цивилизованного бизнеса.

Прибывший накануне лазутчик — путевой обходчик, семья которого проживала в казенном домике недалеко от моста через болотистую речку Емца, — подтвердил, что на перегоне Обозерская — Плесецк наблюдается интенсивное движение поездов. Воинские эшелоны движутся на юг, накапливаются на станции Плесецк. На этом участке наших войск мало, а те, что есть, находятся в тайге. Оттуда делают вылазки, обстреливают поезда, удается захватывать одиночных солдат, но это, как правило, телефонисты, устраняющие повреждения.

Пленные показывают, что на этот участок прибывают инженерные подразделения. По всей вероятности, отсюда готовится удар на Вологду. Но когда и какими силами — вопрос.

Командарм согласился с предложением Ветошкина послать в район Плесецка человека, который сможет войти в контакт с офицерами 339-го американского полка.

Георгий Насонов получил подробный инструктаж. Инструктировал его заместитель начальника штаба Шестой Красной армии Андрей Поршнев, в недавнем прошлом работник разведотдела Северной завесы. За годы своей довоенной службы (Поршнев тогда работал геодезистом, исправлял и дополнял топографические карты) он досконально изучил местность Архангельской губернии.

При инструктаже прапорщика Насонова заместитель начальника штаба развернул на столе карту-десятиверстку, показал вероятные маршруты, по которым предстояло совершать переходы, отметил места сосредоточения войск противника.

Под занавес инструктажа сообщил:

— Связным у вас будет товарищ Тырин.

— Вы его предупредили?

— Да, он знает, что он идет с вами. С ним беседовал командарм. Тырин его попросил, когда он, Тырин, вернется с задания, пусть его прапорщик Насонов отпустит домой.

— Что за срочность?

— Жена собирается рожать.

— В революцию?

Поршнев улыбнулся:

— В этом случае, идя навстречу Поршневу, революция могла бы подождать. Но естественный ход событий не откладывают.

— И командарм убедил Тырина, что революцию «на потом» не откладывают?

— Коль русские женщины продолжают рожать, революции неизбежны. И своевременны.

31

Заняв Архангельск, англо-американская флотилия, сделав кратковременную передышку, продолжила движение вверх по Северной Двине. Адмирал Кемп перенес свой вымпел на «Сальватор».

В Архангельске ему нанес визит генерал-губернатор Северного края генерал-лейтенант Миллер. Адмирал спросил:

— Большевистское правительство еще существует?

— Да, но его трудно будет найти. Тайга — не океан. Искать придется долго, — ответил Миллер. — Большевистское правительство оказалось крепче, чем мы предполагали.

— Я его найду и уничтожу, — заверил адмирал. — Насколько мне известно, вы его уже однажды уничтожали?

— С первой попытки не удалось. Но это промашка не моя, а прежнего премьера, социалиста Чайковского.

— И где же все-таки искать большевиков? — допытывался адмирал в присутствии офицеров Белой гвардии, сопровождавших генерала Миллера.

— Большевики повсюду, а вот их краевое правительство в городе Шенкурске.

Перед адмиралом развернули карту, показали, где находится этот самый Шенкурск.

— Какой же это город? — удивился адмирал. — Населенный пункт не больше рыбацкого поселка! Река Вага судоходна?

— В прошлую зиму ледоколы проходили.

— Значит, и мы пройдем. Вышлем «Аттентив» с десантом на борту.

— В сухопутных войсках сначала проводят рекогносцировку, — осторожно заметил генерал.

Адмирал рассмеялся, как смеются британцы, осознавая свое превосходство: солнце над ними сияет двадцать четыре часа в сутки. Где еще есть такая держава, которая опоясывает весь земной шар?

— На британском флоте предпочитают внезапность, — сказал адмирал и тут же спросил: — Сколько сражений выигрывал адмирал Нельсон, когда появлялся там, где его не ждали? И сегодня нас там наверняка не ждут.

Напористость адмирала Кемпа импонировала генералу Миллеру, но он уже испытывал чувство ревности: внезапной высадкой десанта адмирал захватит Шенкурск. А это могли бы сделать люди Миллера, и ему бы досталась слава.

По сведениям белогвардейских лазутчиков, в этом таежном городе красных войск почти нет, есть караульная рота и два учебных батальона. Батальоны не сколочены. Все это бойцы недавнего призыва, в боях еще не побывали. По сути, это деревенские мальчишки, недавние школьники. Пулеметный учебный взвод только по названию пулеметный. Вот командиры отделений, солдаты из фронтовиков, пулеметчики опытные. Но будут ли они готовы отразить внезапную высадку десанта?

Адмирал Кемп, но не генерал Миллер, на это и рассчитывал. «Внезапность и решительность — уже половина победы». Так утверждал адмирал Нельсон. На море этот принцип срабатывал безошибочно. Сработает ли на реке?

Адмиралу был придан батальон проверенной в боях британской пехоты. Десант от этого батальона высаживался на подступах к Мурману, обеспечивал безопасное прохождение кораблей меж каменистых берегов реки Кола. На острове Мудьюгском британская пехота, поддержанная американцами, заставила капитулировать русскую батарею береговой артиллерии.

О боевых возможностях батальона, посаженного на «Альтентив», знал и генерал Миллер, но он рассчитал, что с учетом высадки десанта непосредственно в центре города, караульная рота будет заблокирована в казарме. Десант успеет закрепиться на берегу, обеспечит успешную высадку подкрепления, которое на транспортных кораблях способно за двадцать часов подойти к дельте реки Вага.

Учебные батальоны красных можно было не принимать во внимание: новобранцы, к тому же безоружные, много не навоюют: два-три орудийных выстрела — и неоперившиеся бойцы убегут обратно в тайгу, откуда их вылавливали военкомы и ставили в строй.

— Господин адмирал, имейте в виду, Шенкурск — старинный русский город, никогда не знавший оккупации, — напомнил генерал.

— Вы хотите сказать, что нельзя сбрасывать со счета жителей города?

— Мирное население больше всего ценит свободу. Политические ссыльные привили им дух свободы. С этим обстоятельством предстоит считаться.

— Что же вы предлагаете?

— Надо сделать так, чтоб горожане не успели опомниться, что произошло — а над ними уже цивилизованная власть…

— Военная диктатура?

— Что-то в этом роде. Я вам предоставлю роту пластунов. Русские называют их карателями. Они вполне оправдывают свое название. В большинстве своем это бывшие жандармы. Но им, сразу предупреждаю, надо будет хорошо заплатить.

— Так берите хоть мешок этих, как их, «моржовок». Надеюсь, бумаги в России пока что хватает.

— Они предпочитают «казенку».

— Будет и «казенка».

Скоро покинуть Архангельск не удалось. Задержка десанта от флотилии не зависела. Командование экспедиции согласовывало с местной властью план действий.

Генерал-лейтенант Миллер как главнокомандующий Северного края, которого на этот пост назначил сам Верховный главнокомандующий адмирал Колчак, не хотел, чтобы вся слава досталась англичанам и американцам.

Рота пластунов — это не просто вчерашние тюремные надзиратели. В силу специфики их деятельности они не могли воевать с красными, как, скажем, Белая гвардия. У них хорошо получалось усмирение.

В душе Миллер надеялся, что экспедиция адмирала Кемпа не увенчается успехом, и тогда спасет интервентов белая армия, чьи гарнизоны еще не потеряли боеспособности.

Вопреки предположению генерала Миллера, рано утром флотилия адмирала Кемпа вышла из Архангельска и, не встретив сопротивления сторожевого поста плавучей батареи красных (моряки прозевала проход британских кораблей), оставив слева Северную Двину, вошли в бассейн реки Вага. Шенкурский гарнизон в количестве одной караульной роты не успел организовать сопротивление.

Корабли адмирала Кемпа, высадив десант, спешно взяли курс на Архангельск.

С этого дня над Шенкурском почти непрерывно барражировали американские и английские аэропланы, вели воздушную разведку, стараясь не подпустить к городу авиацию Северного фронта.

На окраине города Вельск на реке Вага базировалась фронтовая гидроавиация. Красное командование предприняло несколько попыток прорваться к Шенкурску и нанести бомбовый удар по кораблям британской флотилии. Результативной оказалась одна бомбежка — ночной налет.

32

В глубь тайги с величайшей осторожностью интервенты продвигались по трем направлениям.

Главным было железнодорожное. На это указывали внешние признаки: на юг до самого Плесецка тянулись эшелоны с людьми и техникой. В тихие осенние дни от Исакогорки до Емцы над тайгою клубились белесые дымы паровозов. В топки кочегары бросали березовые и сосновые чурки, заранее заготовленные и высушенные в просторных цехах лесопильных заводов Конедворья и Корабельного — прибрежных поселков в гирле Северной Двины.

Конная городская жандармерия только тем и занималась, что собирала машинистов и кочегаров, оставшихся после ухода красных с левобережных поселков — Исакогорка и Катунино. Там в хибарах ютился железнодорожный люд, не собиравшийся никуда эвакуироваться. Люди рассуждали просто: будет работать железная дорога — будет работа и у железнодорожников.

После смены властей и безвластия в Архангельске в пригородах мало осталось путейцев подвижного состава. Одни ушли на юг губернии, где временно закрепилась советская власть, другие пополнили местные партизанские отряды, в частности, Северодвинский, третьи удалились в тайгу, где еще сохранялись старообрядческие скиты, надежно запрятали казенное обмундирование, переоделись в шубейки и лапти, изображали из себя истовых старообрядцев.

Многих, конечно, находили, задабривали американской свиной тушенкой, черепашьим яичным порошком, прозрачным, как осколки битого стекла, горьковатым тростниковым сахаром, кокосовым маслом.

Никогда еще северяне не видели такого разнообразия экзотических продуктов! Но чтоб эти продукты регулярно отведывать, нужно было усердно сотрудничать с интервентами — помогать им в грабеже Русского Севера. При отказе, например, выполнять ремонтные работы подвижного состава — концлагерь Мудьюга, за порчу паровозов — расстрел. Обычно расстрелы осуществляла русская военная контрразведка. Она подчинялась непосредственно генерал-губернатору Северного края.

Далеко не всегда русские каратели справлялись со своими обязанностями, и тогда им на помощь приходили союзники. Они устраивали облавы на партизан.

Миссию палачей нередко исполняли солдаты 339-го пехотного полка и волонтеры славяно-британского легиона. Легион регулярно пополнялся поляками, поселившимися после подавления русскими войсками варшавского восстания 1831 года. Американцам и легионерам за каждого расстрелянного партизана военное ведомство США выплачивало гонорар. Несмотря на террор, сопротивление интервентам усиливалось. Уже в ходе наступления союзников на железнодорожном перегоне между разъездами Пукса и Ивакша был пущен под откос эшелон с боевой техникой. Более трех суток к вагонам нельзя было подойти: в пламени взрывались снаряды, жарким пламенем пылала тайга.

В ночное время, опасаясь диверсий, командование союзников запрещало давать эшелонам зеленый свет. Семафоры были закрыты до утра. Эшелоны стояли на запасных путях.

…В тот раз паровоз обслуживала бригада в составе двух человек: машиниста и кочегара — отца и сына Ряузовых. Конвоиром был приставлен высокий кряжистый негр с перебитым носом, какие бывают у боксеров или у дебоширов.

Негр по-хозяйски уселся за спиной машиниста, на колени положил автоматическую винтовку. Это был кавалерийский карабин системы Кольт. Когда отец-кочегар открывал топку, чтобы подбросить чурок, зыбкое пламя освещало конвоира, и он казался глыбой перегоревшей головешки. Так по крайней мере свидетельствовал живой участник тех событий Михаил Иванович Ряузов, работавший в те годы кочегаром.

Сын-машинист восседал на железном стульчике, смотрел на стоявший под парами порожняк.

В октябре темнеет рано. Эшелон с боевой техникой к условленному месту запаздывал. Там ему плесецкие партизаны приготовили фугас.

— Батя, нас сегодня ждут, — напомнил сын и уточнил: — А семафор закрыт. Это уже до рассвета.

— Беги, переводи стрелку, — тихо сказал он сыну и занял место машиниста.

Но конвоир, зорко следивший за паровозной бригадой, машинисту сойти с паровоза не дал.

— Назад! — крикнул негр по-русски.

Машинист поднял над головой масленку. Сказал:

— Букса горит!

— Назад! — негр повторил команду.

Машинист, не выпуская масленки, с высоты кабины пригнул на землю. Ему вдогонку выстрелил конвоир.

Отец видел, как сын упал, выпустив из рук масленку, с трудом поднялся, похромал к стрелке и все-таки перевел стрелку, дал поезду дорогу на магистраль.

Негр бросился переводить реверс на «стоп». Но его опередил машинист; тяжелым гаечным ключом нанес удар по голове. За долю секунды до удара конвоир нажал спусковой крючок. Пуля угодила машинисту в грудь.

Поезд набирал скорость. Два десятка вагонов грохотали, стучали чугунными колесами на стыках рельс, торопливо приближались к заложенному фугасу.

Вечер перешел в ночь. За болотом, прозванным в народе Великий Мох, еще тлела вечерняя заря, вдруг на многие версты осветилось таежное пространство. Пламя взрыва рыбаки видели на реке Онега.

Вслед за паровозом полетели под откос платформы с закрепленными на них орудиями.

Домой Ряузовы не вернулись. Молодого Ряузова интервенты повесили на станционной водокачке, старого, чудом уцелевшего, родня отыскала в Котласе, в военном госпитале Северного фронта.

В связи с этой диверсией генерал-майор Пул вызвал в штаб экспедиционных войск генерал-лейтенанта Миллера и сделал ему очередное предупреждение: приказал очистить железную дорогу от диверсантов.

— Это невозможно, — сказал генерал-губернатор. — Белая армия не располагает достаточным количеством войск, чтоб надежно обеспечить охрану коммуникаций. Что же касается конкретного случая, русская контрразведка уже ведет дознание. Есть некоторые результаты.

И Миллер доложил командующему, что вскоре стало известно на всей дистанции пути. Жертвы были минимальные: один солдат из числа железнодорожной охраны погиб.

— Это был конвоир, — доложил Миллер. — Но его гибель не связана со взрывом на железной дороге. Убит он до подрыва поезда. Конвоир, по всей вероятности, уснул…

Английский генерал располагал другими сведениями, более точными. В эшелоне были офицеры, которые поспешили к паровозу, взрывной волной отброшенному под откос.

В будке машиниста нашли обгоревший труп.

— Конвоир успел сделать два или три выстрела, — возразил русскому генералу генерал Пул. — Он убил машиниста. Только непонятно, почему машинист, а не кочегар пытался сбежать с паровоза. Почему-то кочегар оказался на месте машиниста… Здесь много неясного.

Генерал злобно выругался, но в раздражении, к чему обычно прибегал, на рычаг трубку не бросил, сжимал ее в руке, как рукоятку нагана. Экспедиционные войска только начали осеннее наступление, и вот — первые неприятности. О них нужно будет докладывать в Лондон. Крушение поезда с боевой техникой — это был первый серьезный прокол молодого генерала в ранге командующего всеми экспедиционными войсками. Теперь — как на это происшествие посмотрит британский премьер-министр и американский президент.

Реакция высших руководителей союзных держав, главных организаторов военного похода на Россию, была молниеносна: почему генерал Пул до сих пор не передал должность полковнику Айронсайду? Чем он был занят целый месяц?

До ноября работала следственная комиссия. Она установила, что генерал-майор Пул занимался делом, несовместимым с воинской службой. Под его наблюдением английские саперы заготовляли для него строительный лес и на транспортных судах отправляли в Соединенные Штаты.

Конечно, за такие провинности генералов не привлекают к уголовной ответственности. За гибель солдат и офицеров могли наказать в дисциплинарном порядке. Не наказали.

Повезло артиллеристам, сопровождавшим боевую технику: из двадцати вагонов восемь остались на рельсах, уцелели все орудия.

В штабе союзных войск было принято решение: впредь к машинисту и кочегару воинского эшелона приставлять двух конвоиров.

Принявший командование полковник Айронсайд вменил в обязанность русским контрразведчикам брать в заложники семью машиниста паровоза на период его нахождения в пути.

Вскоре прибывший на место происшествия корреспондент газеты «Геральд» задал полковнику несерьезный вопрос:

— А если машинист сбежит к партизанам?

Ответ был серьезным:

— Расстреляем семью. Для русских это — наука.

Жестокость интервентов порождала жестокость коренных северян. Участились случаи отравления солдат и сержантов экспедиционного корпуса техническим спиртом. В контрразведку наугад забирали стариков и женщин, выбивали из них признания, что именно они виновны в гибели военнослужащих союзных войск, отведавших крепких спиртных напитков.

Наученные горьким опытом, заморские гости заставляли первую рюмку отведать хозяйке, и если в спиртном не было яда, пили сами.

При таком угощении русских женщин почему-то Бог миловал. Видимо, они обладали секретом, как избежать яда: пили почти наравне с гостями — гости попадали в госпиталь или сразу на кладбище, женщины (так по крайней мере утверждали иноземные врачи) жаждали похмелья. Объяснение было одно: видимо, сказывалась привычка. Хотя от северянок мало что зависело.

Капитан британского крейсера «Сальватор» Б.Б. Биерер в штаб союзных войск докладывал:

«Четыре матроса, сошедшие на берег, были приглашены русскими женщинами на именины. Матросов угощали спиртным напитком местного производства. Матросы были отравлены. Двоих спасти не удалось.

По моему приказанию в дом, где матросов угощали, я выслал патруль. Но там никого не оказалось».

33

К июлю 1918 года на Западном фронте наступило некоторое затишье. Военная промышленность США набрала полные обороты. Президент Вильсон поставил в известность своих ближайших союзников — Англию и Францию:

— Пора выпускать из клетки «Полярного медведя».

Сообщение не было сенсацией. «Полярный медведь» уже полгода топтал Русский Север. К этому времени порты Мурманск, Онега, Мезень, Архангельск были оккупированы.

От восточных берегов Америки до Белого моря Атлантика дымила караванами боевых и транспортных судов. Уже не страшились немецких подводных лодок. В пенистых волнах северных морей давно не поднимались вражеские перископы.

На континентах произошли события, когда враждебные стороны сосредоточили свою военную мощь против одной страны, в которой увидели для себя смертельную опасность, имя ей было — Советская Россия.

Ее по-прежнему называли предельно коротко — Россией. Она жила и боролась за свою самобытность как союз племен и народов уже тысячу лет и тысячу лет ей не давали покоя завистливые злые соседи, да и не только они.

Ощутимо злость интервентов проявлялась в боях на одном направлении — от Архангельска до Вологды. За Вологдой, как сообщали европейские газеты, уже можно было разглядывать в бинокль северные уезды Московской губернии. Хотя до самой Москвы была еще не одна сотня верст — это потемневшие от времени пристанционные поселки, массивы сосновых лесов, отчасти вырубленные, отчасти обугленные, а там, куда редко добирается человек, прикрытая холодными туманами угрюмая болотистая равнина. Не знаешь ее — далеко не заберешься. Летом по ним рискует ходить даже матерый лось. Люди — обычно это охотники и беглые каторжане — тропинки торили зимой, когда снежный наст надежно скреплен морозами.

Американцы наступали по железнодорожной насыпи. Продвигались с опаскою, обстреливали придорожные кусты, где мог затаиться противник, но при первом же выстреле стремительно падали наземь, и тут же, как вспугнутые черепахи, торопливо сползали с насыпи, окапывались. Если встречная стрельба, даже редкая, не прекращалась, за дело принималась артиллерия, установленная на железнодорожные платформы. Навесным огнем, как тогда писали американские газеты, артиллерия сопровождала батальоны 339-го пехотного полка — гордость экспедиционного корпуса.

С неба им путь расчищали аэропланы. Бомбы падали на тайгу, распугивая птицу и зверя. Фронт чем дальше был на юг, тем реже появлялась авиация. Пригороды Архангельска, где интервенты строили ангары для бомбардировщиков, находились в глубоком тылу союзных войск. Дальность полета аэроплана с полной бомбовой нагрузкой уже была недостаточной для нанесения ударов с воздуха по тылам Шестой Красной армии. Она, считай, одна сдерживала натиск устремившихся на Вологду интервентов.

В небе над югом губернии вражеские бомбардировщики появлялись в зависимости от погоды. Чаще всего наугад сбрасывали несколько бомб — для острастки — и, набирая высоту, поспешно уходили на север. Их отгоняли красноармейцы чаще всего беспорядочным ружейно-пулеметным огнем. Эффективность от такого огня была почти нулевая, но какой стрелок не рискнет стрелять по воздушной мишени, если она у тебя над головой? Были случаи, сбивали вражеский аэроплан. Это событие отмечали как праздник полка. Из штаба фронта присылали фотографа и на фоне трофея фотографировали стрелков.

В Москве в Главкоме копились телефонограммы с просьбой прислать на Северный фронт хотя бы одно звено истребителей с опытными авиаторами, которые могли бы в небе противостоять интервентам. Просьбы северян оставались без ответа. Тогда почти вся авиация Республики была задействована на южных фронтах. Ожесточенные бои шли под Царицыном и на Северном Кавказе.

В эти осенние дни 1918 года Москва не могла оказать Северному фронту надлежащую помощь. Была надежда на Петроград. В августе Гатчинская школа авиаторов произвела очередной выпуск.

Петросовет принял решение передать на Северный фронт эскадрилью одномоторных спортивных самолетов, приспособленных для стрельбы по воздушным целям. Молодые авиаторы — выпускники Гатчинской школы воздухоплавателей — сели за штурвалы.

На Северном фронте были периоды, когда небо даже в ясную погоду оставалось чистым. Сведения, поступавшие из-за линии фронта, разъясняли, почему вражеская авиация на какое-то время прерывала полеты.

Тайны в этом не было. В краю сплошных лесов и болот, где земля была напитана влагой, трудно было подбирать участки для строительства новых аэродромов.

К действующему аэродрому в Обозерской предстояло за сто сорок верст (от причалов Архангельска) и только по железной дороге подвозить боеприпасы и горюче-смазочные материалы. Здесь противника поджидали особые неприятности — движение поездов то и дело нарушали партизаны.

В сентябре еще теплилась надежда на гужевой транспорт. Для нужд белой армии был мобилизован весь конский состав, но скоро дошла очередь и до бракованных лошадей, не годных в действующую армию.

Северяне чувствовали, что впереди будет еще одна голодная зима, поэтому уже в начале осени стали забивать лошадей, заготовлять солонину. Правительство Северного края издало циркуляр, запрещавший истреблять лошадей, за непослушание сурово наказывали. Не останавливала даже угроза расстрела. Показательные расстрелы практиковали в Онежском уезде. Но это только озлобляли людей. Лошадей уводили в тайгу.

В прифронтовой зоне воюющим сторонам транспорта требовалось все больше. Не благоприятствовала природа. Задолго до снежных бурь дожди со снегом окончательно застопорили гужевой транспорт. До ледостава выручали речные суда. Здесь было преимущество у противника.

34

Вашингтон и Лондон требовали от своих войск безостановочного наступления. В штабах уже называли дату, когда батальоны экспедиционного корпуса захватят Вологду. Потом командование союзных войск будет решать, в каком направлении наносить главный удар — на Москву или Петроград. Судя по европейской прессе, предпочтение отдавалось Москве: уже больше года там работало правительство Советской России — оно руководило борьбой по отражению интервентов.

На севере война шла главным образом на железнодорожных магистралях, связывающих Беломорье с Центром России. На карте железнодорожная магистраль была обозначена тонкой черной линией с названием станций и полустанков. Все населенные пункты соседствуют с болотами. Чем дальше на юг, болота все обширнее. По их топким берегам наступление вели главным образом батальоны белой армии. Солдаты брели, подвязав полы тяжелых от влаги шинелей, проваливаясь в наполненные водой илистые ямы.

Вода, вязкая, ледяная, сковывала движения. Для обогрева почерневшие от холода пехотинцы требовали поить их водкой, часто они отказывались удаляться от железнодорожной насыпи дальше, чем на сотню метров.

На открытых железнодорожных платформах вслед за наступающими ротами дымили полевые кухни. Были здесь и крытые вагоны, в них хранились продукты и сухие дрова.

В один из слякотных дней по переднему краю разнесся слух, что интенданты американского экспедиционного корпуса негласно продают своим офицерам русскую водку.

Вскоре поползли новые слухи, водка якобы по договоренности с командованием корпуса предназначалась русским пластунам, но пластуны, наступая по гиблым болотистым местам, забыли даже ее запах.

После ночного заморозка, приготовившись атаковать станцию Няндома, солдаты второй роты Четвертого Северорусского полка вместо того чтобы выстроиться в цепь, отправились брать приступом интендантский поезд. С криками «Даешь спирт!» ворвались в пульмановский вагон, где по предположению хранилась водка. Между интендантами и пластунами завязалась драка, перешедшая в перестрелку. Несколько русских солдат прикладами были сброшены с подножки вагона.

Положение спас польский волонтер, служивший поваром в англо-британском легионе. Он выбросил из вагона канистру со спиртом.

— Водка — вся! Нема больше.

Канистру открыли, стали разливать по котелкам. Пили как воду. Брать штурмом вагон не стали. Воспользовавшись паузой, поляк вызвал полевую полицию, уже окопавшуюся за передовыми цепями Северорусского полка. Пьяную роту вернули в исходное положение. Командование полка пообещало подвезти водку, как только красных выбьют из Няндомы.

Красные не выдержали яростной атаки. Станцию пришлось оставить с боем. Наступление приостановилось. Русские ждали обещанной водки. Офицеры предусмотрительно удалились в санитарный поезд.

Солдаты роты «джи» 339-го пехотного полка, наступавшие вслед за русскими пластунами, заняли станционное здание. После сытного ужина, приготовленного волонтерами-галицийцами, расположились на отдых. Американцы ночью не воевали.

Лондон и Вашингтон требовали от своих войск непрерывного продвижения на юг.

Обходы и охваты наступающие применяли все реже, а потом и совсем отказались, когда земля уже не пружинила, а податливо уходила из-под ног.

На откосах насыпей — окопы. Красноармейцы все чаще встречали интервентов штыками и гранатами.

Наспех подготовленные опорные пункты красных интервенты подавляли интенсивным огнем пушечной артиллерии.

Насонов и Тырин еще издали услышали стрельбу русских трехлинеек и короткие очереди американских автоматических винтовок.

— На путях — бой, — коротко объяснил Насонов.

— Значит, янки наступают, — сказал Тырин, поспешая за прапорщиком. — По стрельбе слышно.

Постояли, прислушиваясь. То, что какой-то опорный пункт атакуют американцы, сомнений не вызывало. Они создавали такую плотность ружейно-пулеметного огня, что можно было подниматься в полный рост и шагать прямо на окоп: после такого огня там мало кто уцелел.

Американцы не жалели боеприпасов — получали их с избытком, чего нельзя было сказать о бойцах Шестой Красной армии: каждая «цинка» патронов выдавалась командирам взводов чуть ли не под расписку, во взводах отпускали патроны поштучно.

Привилегией пользовались снайперы. На взвод, а то и на роту была одна снайперская винтовка. Лучшие стрелки проявили себя на стрельбище. Самым метким вручали снайперские винтовки. Гранаты выдавали только тем, кто умеет далеко и точно метать.

Несмотря на скудность снабжения оружием и огнеприпасами, Красная армия Северного фронта успешно сражалась с войсками Антанты.

На всех участках фронта бои шли с переменным успехом. Антанта по-прежнему давила техникой. И когда приходилось отступать, не однажды переходили в рукопашную.

Бойцы это вынужденное движение воспринимали как пружину, которая в нужный момент сжимается. Но когда та же Шестая Красная армия получала пополнение — несколько вагонов патронов и снарядов, картина менялась. Даже голодные бойцы шли в атаку, чувствуя, что родная трехлинейка или пулемет «Максим» может разить врага на расстоянии, а сзади огнем подбадривают свои орудия, поднималось настроение, усиливался наступательный порыв.

Впереди светила победа, и Белое море было таким желанным, что каждый красноармеец уже мысленно представлял дымы уходящих на запад кораблей Антанты.

— Георгий Савельевич, — говорил Тырин, пробираясь по мелколесью, — с нашими в данный момент лучше не встречаться.

— Потому что на нас белогвардейская форма?

— Встречают по одежке. А одежка у нас с иголочки.

— Это на тебе. Так распорядился начальник штаба. Негоже, сказал он, что какой-то мужичок сопровождает прапорщика Белой гвардии. По документам ты солдат 8-й роты 4-го Северорусского полка, кавалер Георгиевского креста. Где твой крест?

Тырин гордо распахивал новую солдатскую шинель с погонами 4-го Северорусского полка. Шинель подбирали и подгоняли на армейском вещевом складе. Особую гордость вызывали у Тырина ботинки с зимними обмотками. Ботинки, конечно, уступали американским, но были на крепкой кожаной подошве, а сама подошва, как и каблук, подбиты медными гвоздями. Такие гвозди не ржавеют, а значит, и держат подметку, пока не износится. Вместо просторной и теплой шапки на лисьем меху боец-кладовщик выдал ему серую зимнюю папаху.

Пока шли, выбирая места где посуше, Насонов учил Тырина, как русскому солдату держаться перед иностранцами.

— А если будут делать замечания? — уточнял Тырин.

— Делай глупый вид и посылай всех подальше. Про себя, конечно.

— Могу и не про себя.

— Нельзя. Они — союзники.

— Но не нам же!

— Но сейчас ты солдат 8-й роты 4-го Северорусского полка. Кстати, полк твой ведет бои на Онежском направлении.

В октябре темнеет рано. Нужно было торопиться, чтобы засветло выйти на сторожевое охранение.

Шли по мокрой лесной дороге, громко переговариваясь, чтобы их услышали на постах сторожевого охранения. Но их так никто и не задержал.

У железнодорожного разъезда наткнулись на колонну грузовиков. Под брезентом — бочки с надписью «Петролиум». В кабине с распахнутой дверцей сидел капрал, на коленях раскрытая консервная банка. Плоским армейским штыком ковырялся в мясных консервах.

Насонов к капралу обратился по-английски, не скрывая американского акцента:

— Дружище, это 310-й инженерный полк?

— А вы кто? Русские? — Капрал рассмотрел форму белогвардейского офицера.

— Угадал, дружище. Мы связные штаба Северорусского полка.

Какого именно полка Насонов уточнять не стал.

Капрал, так и не ответив, какому полку принадлежит автоколонна, лениво жевал консервы.

— Кто вам нужен?

— Майор Этертон, командир батальона.

Капрал рассмеялся, обнажая крупные, как у лошади, зубы, глазами показал на небо. Присвистнул:

— Этертон, ребята, тю-тю.

— Вернулся в Штаты?

— Проглотил русскую пулю.

— А майор Фурс?

— Этот жив. Пока. Вы его спрашивайте в штабе.

— А где штаб 339-го?

— Вперед и направо. Там вырубили просеку…Найдете. Рядом с пунктом питания.

— Питание — это здорово! Мы так, дружище, проголодались…

В каких-то метрах Насонов стоял около кабины грузовика. Капрал потчевал себя консервами. Запах тушенки нагонял волчий аппетит. Капрал заметил, что прапорщик сглотнул слюни.

— Держите, — протянул консервы. Неторопливо всем корпусом повернулся, просунул руку за спинку кожаного сиденья, выудил нераскрытую банку.

— Держи, солдат, — кинул под ноги Тырину.

Тот недоуменно взглянул на капрала, потом на прапорщика: как понимать — как помощь союзника или как милостыня?

— Бери, Иван, чего уж… — без тени раздражения сказал ему Насонов. — Союзники щедрые. Таким добром да еще в тайге не разбрасываются.

— А что нам стоит…Не побрезгуем…

Поднял. Банка была увесистая — ровно килограмм. Солдат экспедиционного корпуса съедает банку тушенки за один присест. В Красной армии похлебкой с такими консервами, да плюс две-три горсти ржаной крупы, — завтрак на целое отделение.

Сытно кормили американцев. За плохую кормежку американский солдат воевать не станет. Владельцы газет не жалели бумаги для освещения трудностей, которые встретили экспедиционные войска «при освобождении Русского Севера от власти большевиков». Американских солдат в печати называли героями. А героям полагается многое.

Ближе к зиме транспорты, направлявшиеся в Россию, грузили зимним обмундированием, продовольствием, боеприпасами.

Наконец-то Насонов и Тырин наткнулись на пост полевой полиции. Увидев русского офицера, американский полицейский по-русски, но с явно польским акцентом, воскликнул:

— Пан прапорщик, что в этом крае вы забыли?

Знакомый голос. Никак Зденек из 339-го полка?

— А вы что, пан Зелинский? — Насонов ему встречный вопрос.

Сержант Зденек Зелинский с белой повязкой полевой полиции весело отшутился:

— У русских, пан прапорщик, отвоевываем Россию.

Поляк издали узнал Насонова. Тот, в свою очередь, узнал сержанта. Весной они вместе плыли на «Олимпии», и Зелинский в летней парадной форме при входе в Кольский залив играл на трубе, представляя, что это не белая пустыня, а торжественно убранный костел, оставленный швабам на милой сердцу родине. И если бы семья не горела желанием разбогатеть, не уехала бы за океан. А чтоб разбогатеть, оказывается, надо было опять вернуться в Россию и уже с долларами начинать бизнес.

— Как твоя труба? — спросил Георгий.

— До трубы ли теперь, пан прапорщик? Помните Трончика? Ну, того, который вас постоянно обыгрывал в карты?

— Как же… Помню.

— Он больше не играет ни на трубе, ни в карты.

— Что так?

— Утонул в болоте.

— Он же здорово плавал?

— Так-так, пан Насонов. Океан переплыл, а в дрегве нашел себе могилу.

— Жаль хлопца.

— Я не жалею. А вы, русские, готовы всех пожалеть, даже тех, кто завтра вас будет убивать. И Трончик Россию не любил.

— А поляки — любят?

— Через одного. У Трончика был недобрый смех. Говорил: вот придет зима, Яцек, будет тебе труба… Войну, пан прапорщик, надо кончать до снега…Как вы думаете, до снега большевики подпишут капитуляцию?

— Надо их заставить.

— Золотые слова, пан прапорщик. Только кто заставит? Умеют воевать поляки. В нашем полку их больше половины, остальные — не вояки.

— А галицийцы? Вы о них так добре отзывались…

— Галицийцы — совсем не вояки. — И презрительно выругался: — Пся крев.

Вспомнил Насонов, как на крейсере яростно спорили новые американцы — поляки и галицийцы…Кто из них преданней служит Америке? Получалось, что поляки. Полякам на новой родине уютней. Их государственность никто не делит. Потому что ее нет. И любят поляки торговать, а не воевать. А если и воюют, то не они, а кто-то другой должен первым подниматься в атаку. Обычно это большая держава, Англия или Франция, с некоторых пор — Соединенные Штаты. Вот они пусть и воюют.

Сейчас об этом вспоминать не хотелось…

— Где сейчас штаб нашего 339-го полка? — спросил по-английски Насонов.

— На станции. Но майора Фурса там уже нет. Его батальон перебрасывают в Шенкурск, — откровенничал поляк-сержант. И уже как давнему приятелю, по секрету сообщил: — 339-й ждет подкрепление, тогда весь полк бросят на Шестую Красную армию. У красных кончаются патроны. И снарядов нет. Последний они бросили вчера.

Насонов изобразил изумление:

— Откуда известно?

— Перебежчик сообщил. Бывший офицер, подпоручик. У красных он ротой командовал.

Перебежчик не врал. Кто был ближе к артиллеристам, тот слышал их возмущение. В батареях крупного калибра оставалось по два-три снаряда на орудие. Их берегли для стрельбы по бронепоездам.

По распоряжению командарма-6 в лесу около разъезда Шожма в засаду были поставлены две гаубицы. Когда американцы возобновили наступление, сопровождавший пехоту бронепоезд уже в первые минуты боя был подбит этими гаубицами, и атака захлебнулась.

Пока ремонтировали паровоз, убирали с пути развороченную снарядом железнодорожную платформу, заменяли шпалы, о продолжении наступления уже не было и речи. Без поддержки бронепоезда пехота даже не поднимала голову.

Две гаубицы задержали интервентов на железнодорожном направлении больше, чем на сутки. В штабе фронта ни на минуту не прекращались переговоры с Петроградом и Вологдой. Не бездействовала и Москва.

По арсеналам искали боезаряды любого калибра. Что находили, под охраной отправляли на фронт.

В эти ненастные октябрьские дни помогли туляки. Рабочие складов боеприпасов собрали вагон снарядов среднего и крупного калибра и сто тысяч патронов к трехлинейным винтовкам системы Мосина и к станковым пулеметам системы «Максим». На окружных складах два двухосных вагона загрузили зимним обмундированием. И все это добро под усиленной охраной московских чекистов отправили на Северный фронт.

Конечно, это была капля в море, но именно она, эта капля, в конце ноября помогла остановить интервентов на железнодорожном направлении.

Помогли! Но остановили бойцы 156-го стрелкового полка, сформированного из рабочих Северной железной дороги и солдат, вернувшихся на родину с разных фронтов мировой войны.

Как пригодилось оружие, вовремя вывезенное с военных складов города Архангельска!

Петроград передал Северному фронту после ремонта 12 полевых орудий и к ним 12 орудийных лафетов. Командование Петроградского района обороны заверило реввоенсовет Северного фронта, что в ближайшее время после капитального ремонта на фронт поступит 12 гусеничных тягачей к полевым орудиям.

35

Во втором часу ночи к Александру Александровичу Самойло зашел начальник штаба Михаил Ветошкин. Застал командарма с карандашом в руках. Красивым каллиграфическим почерком он заносил в ученическую тетрадку какие-то цифры, на первый взгляд не имеющие прямого отношения к военному делу.

— Колдуете?

— Что-то в этом роде. Здесь у меня записан покров снега по уездам в разные годы. Вот, в частности, Шенкурский уезд. В конце ноября снежный покров — 30 сантиметров, а в конце декабря — полтора метра.

Ветошкин через силу улыбнулся, с ухмылкой заметил, как это он делал всегда, когда ему с ученым видом доказывали недоказуемое:

— Смею заметить, до сих пор снега нет, а по календарю уже начало декабря, и зима уже должна заявить обильным снегопадом. Притом, не вчера-позавчера, а месяц назад.

— Снег будет, — заверил командарм. — На этой неделе.

На худощавом безусом лице начальника штаба все та же ироничная ухмылка:

— Вам что — лазутчик доложил?

— Мой лазутчик, Михаил Константинович, регулярно наносит визиты самому господу богу и тут же меня информирует.

— Хотел бы я с ним познакомиться, с вашим лазутчиком. Где он?

— Во мне. В моих костях. Погоду предсказывает с удивительной точностью. И снег предсказал.

— А если снега не окажется?

Командарм и тут нашелся:

— Тогда прольется дождем… Когда я служил в Маньчжурии, научил меня предвидеть погоду один мудрый кореец. Он служил у нас в штабе. Удивительный человек! При случае я вам о нем когда-нибудь расскажу.

— Александр Александрович, вы мне о корейце потом. — Ветошкин присел на табуретку. — Земля слухом полнится, что вы, переодевшись, под видом местного крестьянина, посещаете некоторых старцев. Бойцы заметили, спрашивают меня: «Наш командарм случайно не старообрядец?» Даже наш чекист Матвей Лузанин, и тот кого-то послал по вашему следу.

— Ну и как, что выяснил?

— Выяснил: с переходом Антанты в наступление активизировалась агенты генерала Миллера. Секретная информация, поступающая в штаб армии, становится известной в штабе белых войск, а значит, и в штабе их союзников. У наших соседей справа выявлено несколько агентов. Это офицеры, поступившие на службу в Красную армию.

— Что еще выяснил?

— Выяснил относительно вас. Генерал, да еще командарм, не ставя в известность других командиров, негласно посещает стариков-старообрядцев, ведет с ними беседы.

Матвей Лузанин через своих людей установил: командарм интересуется погодой в Шенкурском уезде: сколько и когда выпадает осадков, когда реки, болота и озера покрываются льдом, какова толщина ледяного покрова на Северной Двине и на Ваге и многое другое, имеющее прямое отношение к погоде и климату.

Вот чекист, будучи начальником особого отдела армии, и поделился с членом реввоенсовета секретом о бывшем царском генерале командарме-6 Александре Самойло.

То, что он сообщил, разведкой здесь и не пахло.

— Ну и что еще наш чекист выяснил? — с прежней улыбкой на лице продолжал допытываться командарм.

— Ровным счетом ничего, — ответил Ветошкин. — А все же, Александр Александрович, чем могут быть полезны вам дряхлые старики?

Командарм дальше отшучиваться не стал:

— Это же прирожденные охотники, — сказал он, как сделал открытие: — Они лучше нас с вами, людей пришлых, знают северную тайгу. А в тайге нам приходится воевать. Это наша земля, освоенная нашими предками. Для таких просторов сегодня нас, конечно, мало. Но, как говаривал великий Суворов, побеждают не числом, а уменьем, и воюют там, где для победы намечаются благоприятные предпосылки, например, в Шенкурске.

— Но Шенкурск, Александр Александрович, в руках интервентов. За два месяца они укрепились так, что отсюда их уже не выбить.

— Ну, зачем категорично? Если командир сомневается в победе, то такого командира опасно посылать в бой — погубит и себя и своих бойцов.

— Я догадываюсь, у вас уже есть план?

— Есть. Но обнародовать его сейчас, чтоб завтра уже знали по обеим сторонам фронта — стоит ли? Я человек с предрассудками — боюсь спугнуть удачу. Пока тайной владеет один человек — это еще тайна.

— А план вам подсказали местные старики?

— Поправили меня.

— Но вы же командарм? У вас за плечами Академия Генерального штаба. Вы — генерал.

— Если умная подсказка, почему бы ею не воспользоваться?

— И то верно, — согласился начальник штаба.

Так и не получив вразумительного ответа, в чем суть свиданий с местными стариками и почему командарм побоялся спугнуть удачу, Михаил Ветошкин вернулся к себе на квартиру, в холодной комнатке под видавшей виды солдатской шинелью долго не мог уснуть.

Для него, как и для Матвея Лузанина, генерал Самойло представлял загадку. Он не до конца бывал откровенным с членами реввоенсовета. Были случаи, в частности, на Восточном фронте, когда высокие начальники переходили на сторону врага; тот же генерал Муравьев, на словах признавший советскую власть, но изменил ей, как только стал командармом; на юге командарм Сорокин отказался выполнять приказы, поступавшие из Москвы.

Не только Михаил Ветошкин, но и другие члены реввоенсовета, в их числе Николай Кузьмин и Алексей Орехов, смотрели на командарма с некоторой долей зависти, их поражала глубина его военных знаний. Они понимали, что Москва не ошиблась, назначив его командармом. Шестая армия Северного фронта отчаянно сдерживала натиск интервентов, испытывала голод в вооружении и продовольствии. Часто перед боем командиры взводов раздавали патроны поштучно. Бывали дни, когда на взвод выдавали говяжью ногу, повара ухитрялись из этой ноги два раза в сутки сварить похлебку.

Не однажды члены реввоенсовета удивлялись, что командарм брал на свои плечи отчасти и их обязанности, людей, по существу, далеких от военного дела.

Ветошкин и Орехов были коммунистами с большим подпольным стажем, вели агитационную работу в армии. Кузьмин, рабочий-металлист, участвовал в вооруженном восстании в 1905 году на Пресне, десять лет провел в эмиграции, вернулся в Россию в марте 1917 года, когда страна бурлила митингами. Будучи социалистом-революционером, Кузьмин сразу же после Октября принял линию большевиков. По заданию Петросовета его откомандировали в Архангельск, вместе с Михаилом Сергеевичем Кедровым и беспартийным Александром Александровичем Самойло создавал Северную завесу — боевое соединение из разрозненных частей и подразделений русской армии, которая дислоцировалась главным образом на территории северных районов Архангельской губерний.

В июне 1918 года, когда эскадра интервентов подходила к Архангельску, Кузьмин руководил эвакуацией складов вооружения. Там он проявил себя как решительный сторонник советской власти.

В последний день эвакуации с ним встретился вынырнувший из подполья эсер Гуковский, давний знакомый по парижской эмиграции. Именно Гуковский заманил его в партию эсеров. Он же в Париже познакомил его с Чайковским, членом Трудовой народно-социалистической партии.

Гуковский знал, чем в эти напряженные для губисполкома дни занимался Кузьмин. Встреча произошла на квартире, где Николай Николаевич снимал койку (в квартиру он забежал на несколько минут, у подъезда его ждала автомашина Кедрова) и вот — неожиданная встреча со старым знакомцем.

— Есть срочный разговор, — торопливо заговорил Гуковский. — Я с поручением от Николая Васильевича.

— Где он сейчас?

— Подходит к Архангельску. Возглавляет Верховное управление Северной области.

— Где? На палубе американского линкора?

— Ты не смейся. Он — величина. Как только высадятся американцы, будет в Архангельске наше национальное временное правительство. У тебя есть возможность стать министром. Уже таковыми стали наши товарищи по партии.

И Гуковский поименно перечислил: Иванов, Маслов, Лихач.

— А ты?

— Я, Коля, само собой. Как же без меня? Для себя потребую министерство финансов. Как только американцы займут важнейшие объекты города, приступит к работе Русское национальное правительство Севера. У меня уже готов проект постановления «О выпуске местных денежных знаков».

В это время с улицы донесся гудок автомашины.

— Мне — пора, — сказал Кузьмин и протянул руку. — Надеюсь, мы еще встретимся. И ты меня ознакомишь уже с постановлением.

— А чем ты занимаешься у красных?

— Эвакуирую имущество, чтоб не досталось интервентам. Ну, бывай!..

Гуковский от удивления раскрыл рот, но ничего связного не произнес.

Как вспоминал затем Николай Николаевич Кузьмин, он так и остался в памяти с раскрытым ртом.

Уже по пути на пристань Черного Яра, где на баржу грузили ящики со стрелковым оружием, Кузьмин признавался Кедрову:

— Сейчас меня, Михаил Сергеевич, как бывшего эсера сватали…

— Но вы же не девица?

— Сватали в министры.

— К Чайковскому?

— Слава богу, мы не юге России. У нас на Севере правительство пока одно.

— А управляет Антанта?

— Она и есть настоящая власть.

— Временная, — уточнил Кедров.

— Вы правы, — согласился Кузьмин. — Устала Россия от временных. А для власти постоянной, как я понимаю, нужно освободиться от чужеземцев.

— Тогда будем работать вместе. У вас, Николай Николаевич, большой организаторский опыт и опыт финансиста. Реввоенсовет нуждается в таких кадрах… Как вы смотрите, если мы вам поручим работать с молодежью?

— Временно?

— Естественно. Пока финансировать нечего.

— Надо так надо, — согласился Кузьмин.

Кедров с улыбкой пожал товарищу руку.

— Теперь я вижу: у вас уже ничего эсеровского.

— А его и не было. Вы просто давно меня видели.

— Три месяца назад. А сколько впереди событий? Да каких!

36

План разгрома Шенкурской группировки появился не сразу. Этому предшествовала встреча командарма с лазутчиками, в том числе и с сыном Сергеем, вернувшимися из-за линии фронта.

По дороге в Вельск, где тогда дислоцировался штаб Шестой армии, Сергей заночевал в селе Грибанова Гора, что в какой-то сотне верст от Шенкурска.

Хозяин избы, старик Мирон Зерчанинов, знал генерала Самойло по Русско-японской войне. В те годы далеко от дома Зерчанинов служил фельдъегерем в крепости Порт-Артур. На мохнатой монгольской лошадке выезжал в дальние гарнизоны, разбросанные среди лесистых сопок, развозил для солдат и офицеров доставленную из России почту.

…Теперь шла война и уже не вдали от дома, не в Маньчжурии, а в своем родном селении. Чужеземец пришел как союзник. И к его отпору не готовились. Как известно, союзники не враги, с ними не воюют, а этот союзник, не успел высадиться на русский берег, по колониальной привычке начал грабить аборигенов. Молодежи в селениях почти не осталось — она давно разбросана по фронтам Гражданской войны. Это Суворов предостерегал: упаси бог нас от союзников…

И ветераны вспомнили свою боевую молодость. Взялись за оружие по зову земли родной. Себя они назвали партизанами, как называли наши предки в годину вражеских нашествий. Партизаном стал и житель селения Грибанова Гора известный в округе охотник, бывший солдат Мирон Зерчанинов.

Для его села трагичным стал первый бой с иноземцами.

…Партизаны обстреляли вражескую колонну, убили одного солдата. Им оказался американец 2-го батальона 339-го пехотного полка.

На следующий день, ближе к полудню, когда небо еще сияло голубизной и с высоты птичьего полета четко просматривалась каждая изба, налетели американские аэропланы, сбросили на Грибанову Гору зажигательные бомбы.

Центральная часть селения выгорела дотла. Сохранилась только церквушка с закопченными куполами да краснокирпичное здание сельской школы, построенное на средства немецкого лесопромышленника Фурмана.

Изба Зерчанинова уцелела.

С Мироном Зерчаниновым Сергей был уже хорошо знаком. Не однажды по пути в Архангельск или из Архангельска он останавливался у этого охотника передохнуть.

При встрече впервые Мирон спросил Сергея:

— Ты чей, парнишка, будешь? Из каких краев? Безбоязненно ходишь по тайге. Свой ты или пришлый?

Сергей ответил не таясь:

— Я здешний, отец, архангелогородский. А ходить по тайге меня заставляет моя служба.

— Белая или красная? — продолжал допытываться старик.

— А какая вам требуется?

— Никакая.

— Тогда я вам подхожу.

— Документ имеется?

Сергей показал удостоверение офицера. Хозяин дома вслух по слогам прочитал фамилию, рассудительно произнес:

— Капитан. Белый, значит. А Самойло. Красный, значит… У нас тут командармом красный генерал. Он кем тебе доводится?

— Отцом.

— Это уже речь, — и показал рукой на входную дверь. — Проходи, гостем будешь… А как зовут папашу? — спросил на ходу, чтоб убедиться в искренности слов.

— Александр Александрович.

— Он некурящий?

— Курит, к сожалению.

— Вот и я ему советовал бросить. Зачем, говорю, ваше превосходительство, принимать вам медленную смерть? А он мне: «На войне медленной смерти не бывает»…

Несмотря на большую разницу в возрасте, Сергей Самойло и Мирон Зерчанинов быстро нашли общий язык. При встречах отводили душу в горячих спорах о смысле жизни.

Таежный охотник, в недавнем прошлом крепкий хозяин, имевший свою богатую заимку, без колебаний принял советскую власть. На царскую была у него лютая злоба. Местный воинский начальник подполковник Вторушин отбил у его сына жену-красавицу, известную в Прионежье певицу, сына услал в Романов-на-Мурмане, в арестанскую роту.

С помощью отца сын сбежал из арестанской роты, отец надежно спрятал его в тайге. Боясь, что Зерчаниновы женщину выкрадут, подполковник возил ее с собой.

Примерно за год до высадки интервентов сельчане видели Вторушина в Олонце. В Белой армии он служил в контрразведке. Там и нужно было искать жену сына.

Когда в очередной раз Сергей посетил Зерчанинова, тот признался:

— Хочу истребовать старый должок. Жив, оказывается, Вторушин. Он и вся его белая свора от кары не уйдет…

Что за должок, признался не сразу:

— Есть у меня одна задумка, — произнес он, понизив голос до шепота. — Как бы ее лучше изложить командарму? Может, она ему пригодится? Ты потолкуй со своим родителем. Нам с ним встретиться надо.

— А задумка — о чем?

— О наступлении. Вы же не вечно будете стоять в обороне? Интервенты, если им не накостылять, надолго угнездятся в России.

— И в наступлении вы погасите свой должок? — заинтересованно переспросил Сергей.

— Вот-вот… Соображаю, как больней ударить по американам. Я к чему. Для Красной армии скоро настанет удобный момент. Думаю, что глаз у наших командиров меткий, они заметят, как американы загоняют себя в капкан.

Сергею было известно, если охотник вслух рассуждает о капкане, значит, зверь где-то рядом.

— То есть как это в капкан?

— А так…

Зерчанинов заговорил возбужденно, азартно, как охотник предвкушает близкую добычу:

— Слушай сюда… По реке уже движется шуга, трещит, как валежник под ногами, вот-вот река станет, а в Шенкурске все еще навигация. Пришвартовался четвертый транспорт, выгружают какие-то землеройные машины. На подходе еще два, вчера наши ребята видели, как зашли они в устье Ваги.

— Может, они выше пойдут, по Двине?

— Пойдут по Ваге. Здесь им дорога одна — в Шенкурск. А там уже войск — как в половодье зайцев на острове… Натуральный капкан.

О «капкане» как таковом Сергей слышал в двух штабах — у красных высказывал свое предположение командарм Шестой:

— Американцы рвутся к Вологде, чтоб затем повернуть на восток, на смычку с Колчаком. Невольно в районе Шенкурска затягивают себя в капкан.

В штабе генерала Миллера о капкане прямо не упоминалось, но кто-то из полковников, глядя на карту-склейку, лежавшую на школьных сдвинутых столах, с удивлением воскликнул:

— Господа! Никак наши союзники в Шенкурске стягиваются на зимовку? Вы посмотрите, в какой мешок они себя завязывают! Словно идут в тайгу не воевать, а прогуливаться. Совершенно не думают о флангах. Вы вглядитесь, фланги-то — открыты! Генерал Самойло, не будь дурак, такую ловушку им устроит! Долго чесаться будут.

Кто-то из штабных офицеров равнодушно отозвался:

— У союзников тоже есть мозги. Пусть сами и мозгуют…

Но так рассуждали далеко не все. Говорили:

— Их бы предупредить. Они за нас радеют.

— За нас? Вряд ли…

— И предупреждение не поможет. Им не скажешь: не зная броду — не суйся в воду, не ходи в русский лес — медведь задерет.

— Как не пойдешь, если им нужен лес, притом, не на одну вырубку, а навсегда.

— Они без нас не справятся.

— А что по этому поводу говорил на совещании полковник Костанди? Сказал он, господа, четко и определенно: пора уже нам, русским, расстаться с иллюзиями, что союзники за нас радеют.

Слова начальника штаба Мурманского гарнизона у каждого офицера были на слуху:

— Не хотят они успеха русского оружия. Пришли со своим, как тешат себя, с оружием, современным и результативным. Надеются своими самопалами победить большевиков, притом, без нашего участия.

Вспомнили, как в середине лета американский вице-консул Вискерманн привозил в Архангельск Бобби Полсона, торговца оружием. Бобби, этот раскормленный толстогубый негр, хвалился, что новое американское оружие в ближайшие месяцы поставит Россию на колени.

На встрече с Бобби Полсоном присутствовали приглашенные высшие русские офицеры. Контр-адмирал Вилькицкий, капитан ледокольного парохода «Косьма Минин» резко поправил американца:

— Россию никто еще не ставил на колени, даже самым новейшим оружием.

Попытался сгладить неловкость всегда улыбчивый, рано облысевший вице-консул:

— Бобби имел в виду большевиков России.

Сам Полсон в этом не видел разницы, поэтому сделал удивленные глаза:

— А это не все ли равно?

Присутствовавшие русские, за исключением ученого-полярника Вилькицкого, молча проглотили эту горькую пилюлю.

Наглого негра следовало бы тут же поставить на место, но он был крупный миллионер, известный торговец оружием. А в Соединенных Штатах торговля оружием — самый благородный бизнес. В Новом Свете если кому и завидуют, то разве что производителям и торговцам этого прибыльного товара.

Разговор вроде обыденный, но Сергей уловил в нем важный для красного командования смысл. И это наблюдение следовало как можно быстрее до него донести.

…Спустя двое суток Сергей Самойло был уже в Вельске, где в то время дислоцировался штаб Шестой Красной армии.

Командарма на месте не оказалось. Он выехал в 156-й стрелковый полк. Из Шуи прибыли три маршевые роты, в большинстве своем это рабочие-текстильщики, которых не нужно было агитировать за советскую власть. Восемнадцать лет назад они первые в России создавали народные Советы, ставшие затем главной и единственной формой правления, как в свое время в Париже была Коммуна.

Члены реввоенсовета Орехов и Кузьмин предлагали все три роты раздать по батальонам. Ветошкин настаивал роты как отдельный ударный батальон бросить на оборону самого опасного участка. Таким участком было тогда железнодорожное направление на подступах к Вологде.

Командарм принял иное решение:

— Все три роты уже побывали в боях. По докладам командиров рот показали себя с хорошей стороны. Будем их готовить к наступлению в качестве армейского резерва. Бойцов поставим на лыжи.

Два вагона с лыжами уже были в пути. Рабочие Твери меньше чем за месяц выполнили заказ Северного фронта.

Сергею долго ждать командарма не пришлось.

— У тебя ко мне срочное дело? — спросил он сына.

— Неотложное.

— Тогда сейчас обедаем, хотя уже время ужина. И за обедом ты мне доложишь о поездке.

В кабинет к командарму порученец принес два котелка овсяной каши с консервами из довоенного НЗ и котелок обжигающего кипятка, где вместо чая плавали распаренные листья смородины.

За ужином Сергей сообщил, в частности, о разговорах, слышанных в штабе генерала Миллера.

— С Евгением Карловичем встречался?

— В этот раз он меня почему-то не принял.

— А почему?

— По лицу порученца я почувствовал для себя тревогу.

— Интуиция тебя не обманула, — сказал командарм. — Над тобой, Сережа, по сообщению наших лазутчиков, уже, как и над твоим другом Насоновым, висит дамоклов меч. Ты это знаешь?

— Догадываюсь. Только чей это меч — пришельцев или генерала Миллера?

— Кто тебе дал задание — переманить меня на сторону белых?

— Миллер.

— Он и сроки указал.

— О сроках речи не было. Было пожелание — чем быстрее, тем лучше.

— А это разве не срок?

— Пожалуй, да, — с отцом согласился Сергей.

— По логике генерала Миллера, Сережа, для предательства человек созревает. Это не мои слова. Это слова Евгения Карловича. На эту тему когда-то мы с ним дискутировали и не однажды. Он говорил: «Как разогнавшийся паровоз не может мгновенно поменять движение на обратное — иначе машина разрушится, так и человек не может в мгновение ока поменять свои убеждения». И паровозу и человеку, чтобы двигаться в обратном направлении, потребуется какое-то время на торможение, остановку, затем уже двигаться в противоположном направлении. В данном случае мне предлагалось переосмыслить свои поступки, покаяться, исправиться новыми поступками, короче, доказать, что я по-прежнему верен Белому движению. Я сумел свою жизнь поставить на другие рельсы, и уже заднего хода не будет.

— Тогда на что рассчитывал ваш бывший сослуживец, посылая меня к тебе?

— У него расчет простой: ты как мой сын и как белый офицер, мне напомнишь, что я хотя и на службе в Красной армии, но в душе остаюсь белым генералом, и где-то в Соединенных Штатах будет открыт на мое имя банковский счет. Это при случае, если я соглашусь выполнять задания Антанты.

— Разве не генерала Миллера? — спросил Сергей.

— Неужели ты до сих пор не понял, что твой так называемый вожатый работает на иностранную разведку, точнее, на иностранную державу?

— Почему же? Я понял уже на курсах Красного Креста. Мне намекали, что курсы финансирует военное ведомство Соединенных Штатов Америки.

И тут же — уточнение:

— Твои друзья забыли намекнуть, что люди Миллера работают также на Англию и Францию.

— И я?

— Получается, что и ты. В прошлом месяце мы тебе давали коридор, где ты мог беспрепятственно переходить линию фронта.

— Я переходил, и меня никто не задерживал.

— Какой же ты наивный! Думаешь, если ты шагаешь лесом, и тебя никто не видит? Не один раз, переходя линию фронта, ты проявлял удивительную беспечность. Как офицеру-артиллеристу, это простительно, а как офицеру-разведчику тебе нет оправдания. По твоим следам дважды Миллер пускал лазутчиков. Одного мы задержали. Он дал показания. За тобой этот борзой ходил чуть ли не по пятам.

— Хотел бы я на него взглянуть.

— К сожалению, не получится. Он убит, пытался убежать.

— А второй?

— Упустили. Так что ты несомненно засвечен. И тебя не арестовывают, по всей вероятности, потому, что Миллеру ты еще нужен. А вот зачем — отгадать пока не могу… Евгений Карлович, видимо, на тебя крепко рассчитывал, держал как приманку: авось командарм клюнет…

— А я буду между вами связным?

— Что-то в этом роде.

— Получается, что я не выполнил какого-то его задания?

— Может быть. К генералу Миллеру тебе являться уже опасно.

— Я постараюсь на глаза ему не попадать.

— «Постараюсь» не то слово.

Оба помолчали, продолжая работать ложками.

— На той стороне у меня есть дела не оконченные, — снова заговорил Сергей. — Прежде всего, намечена встреча с одним полезным для нас негром. Он хирург из американского госпиталя… пообещал мне продать набор инструментов. Разумеется, за доллары.

— Они у тебя есть?

— Есть, но мало.

— Может, его устроят архангельские «моржовки»? У нас их, как песка на Ягринской отмели.

— Негры продаются только за доллары.

Командарм весело улыбнулся:

— Доллары так доллары. При нашей бедности эти зеленые бумажки всегда найдутся.

— Спасибо, батя. В этом я уже убедился. Но встретиться с хирургом мне надо лично.

— Встретится с твоим хирургом прапорщик Насонов, — твердо сказал командарм.

Сергей попытался возразить:

— Хирург не рискнет войти в контакт с незнакомым русским прапорщиком. Заподозрит глаз своей контрразведки. Негры напуганы белогвардейцами. Они их подлавливали на шпионаже…Не любят наши расисты чернокожих. Кто-то из русских писателей выдал им чудовищную ложь, будто Америкой будут править чернокожие. Так они расплодятся, что составят большинство населения.

— Ну и пусть.

— Тогда, говорят, что-то подобное случится и в России. Нужно будет ждать нашествия азиатов. По всей вероятности, китайцев. Они будут править русскими, пока сами себя не уничтожат.

— А ты, Сережа, случайно не расист?

Приемный сын не задержался с ответом:

— Расистом человека делают обстоятельства.

И опять разговор вернулся к Георгию Насонову.

— Жору не желательно посылать вместо меня. Он никогда не бывал в 336-й дивизии. А этот негр раньше там служил полковым врачом. И я с ним познакомился и, можно сказать, подружился в этом полку. Билл парень простой, из многодетной семьи, отец — мусорщик, но сумел дать сыну хорошее образование, теперь у него редкая профессия — выводит татуировку на теле, что не остается и следа. И доллары рекой плывут ему в карман. От легких денег, как известно, человек балдеет, способен на любую пакость. Поэтому он уже, как друг, ненадежный.

— А Насонов? Все-таки сын известного предпринимателя…

— За Георгия, батя, могу поручиться, как за себя. Родина — это его религия. Для него она никогда товаром не будет.

— По его донесениям я заметил, — сказал отец, — он патриот своего северного края, а Север это далеко еще не вся Россия. Для него станция Обозерская — как для правоверного мусульманина Мекка.

Сергей про себя отметил: «А отец-то — наблюдательный». Отцу признался:

— В этой Мекке у него невеста, дочка начальника станции. Но в последний месяц, как я заметил, он обходит станцию с Фросей Косовицыной — так зовут его невесту — избегает встреч. А почему?

— Может, от него невеста отвернулась? В этом американском полку столько молодых офицеров! Может, всерьез закружили девушке голову? Чем глупее Маруська, тем сильнее жаждет перебраться в Новый Свет.

— Фрося не такая.

— Ты ее хорошо знаешь?

— Знает мой друг Жора…

До командарма доходили слухи, что американские вояки идут под пули неохотно, а вот к северянкам льнут, как мухи на мед. Клятвенно обещают на них жениться, и кое-кто у нас на Севере уже заложил потомство…

Так что будут русские и с американскими корнями…

— В госпиталь Насонов заявится не с пустыми руками, — заверил командарм. — В одной деревеньке возле Гаймухи партизаны подобрали американца, сержанта из этой дивизии. Медведь его маленько помял — сломал ключицу и несколько ребер. Лежит в сторожке. Там наша застава. Насонов с ним познакомится и как будто тайком вывезет его к своим, их санитары передадут его в госпиталь. А в госпиталь Насонов заявится уже как знакомый посетитель. А там, гляди, встретится с твоим другом. Необходимые координаты ты ему сообщишь.

— Что — Насонов вернулся? — удивленно спросил Сергей.

— Пока нет. Но мы его ждем изо дня на день. Боюсь, Миллер за ним тоже ведет слежку… Взбунтовались его агенты. Они что — прозрели?

Сергей охотно ответил:

— Прозревают.

И командарм невольно подумал: «В сердцах этих молодых ребят уже пробудилось чувство патриотизма, и никакой Миллер ни за какие калачи их не заставит служить иноземцам».

37

Интервенты нагло обкрадывали Россию. Ни один транспорт, покидая порты Архангельска, Онеги, Мурманска, не уходил с пустыми трюмами.

В середине декабря корабли Антанты спешно покидали акваторию Белого моря. Они торопились, боясь оказаться в ледовом плену, — а это уже на полгода.

Третьи сутки бушевала вьюга. Усиливался мороз. С северо-востока пришла настоящая зима. Реки и озера покрылись льдом. Где были дороги, там вьюга наметала сугробы.

Кто-то такой зиме радовался.

Кто-то — проклинал.

Но все боготворили тепло и домашний ют.

Американцы оставили окопы, над которыми свистела поземка, заложили мины. Каждую избу превратили в опорный пункт.

Километры колючей проволоки покрывали заснеженное пространство скованного морозами уездного городка.

Стучали топоры — изгороди и деревья превращались в штабеля дров. Над городком сплошным белесым облаком висел сосновый дым. Царствовал запах свежесрубленной хвои.

Самые длинные в году северные ночи освещались гирляндами сигнальных ракет. Колючий морозный ветер уносил дымы в черную таежную тьму.

Изредка из горячей избы выбегал солдат, закутанный в женский шерстяной платок, из ручного пулемета давал несколько очередей в направлении ближайшего леса, где, возможно, залегли красные, поеживаясь, торопливо справлял нужду, убегал обратно в избу.

Ротный писарь в «Журнале боевых действий» ставил день и час, когда Хьюго Солчау или Майкл Гроббел храбро отражали вылазку противника. Благодаря отметкам ротного писаря грудь этих солдат, ставших впоследствии капралами, украсила медаль — американский крест «За заслуги».

В этом же журнале сохранилась запись, сделанная рукой Майкла Гроббела. Он красочно нарисовал эпизод, связанный с участием капрала Клемента Гроббела (видимо, родственника):

Гроббел, как было записано, «находился на Железнодорожном фронте в районе города Емца. 4 ноября 1918 года здесь произошел тяжелый бой. Он со свом вторым номером занял позицию на железнодорожной насыпи и вел огонь по большевикам, которые пытались атаковать».

За этот бой Клемент Гроббел был награжден французским орденом «Военный крест». Этим участком фронта командовал французский офицер.

(Кстати, Емца, как тогда в 1918 году, так и теперь, в начале XXI века, представляет собой малолюдный железнодорожный разъезд.)

О снежных заносах правдиво написал в своих воспоминаниях Хьюго Солчау:

«На Рождество мы должны были захватить позиции русского большевистского полка и наступать в общем направлении на Петроград.

Снегу было столько, что идти стало невозможно, а не то, что воевать. Русские войска, верные нам (так Солчау называл белых), в канун Рождества попытались прорвать линию обороны большевиков. А те рано утром стали нас обстреливать артиллерией, чего мы от них никак не ожидали. Нас предупредили, что снарядов у них нет, и мы шли в бой, как на охоту на кроликов».

(Упомянутый бой происходил на 444-ом километре Вологодского участка Северной железной дороги. По свидетельству краеведов, позиции четыре раза переходили из рук в руки.)

В середине ХХ века следопыты находили останки солдат — русских, англичан, американцев, — погибших в годы Гражданской войны. Тогда, даже по горячим следам в дебрях трудно проходимых болотистых лесов, их не могли найти, да, по всей вероятности, и не искали. Эта местность у старожилов-северян считалась проклятой. Сколько беглых каторжан она засосала! Ее всегда обходили десятой дорогой. В зимние месяцы сюда забредали охотники, надеясь обнаружить медвежью берлогу, но долго никто там не задерживался. Однажды в буреломе нашли человечью ногу с армейским ботинком. Ботинок снимать не стали, чтоб опознать, кто же здесь распрощался с белым светом — свой или чужой? На ботинке остались следы зубов хищника. По всей вероятности, медведь пытался добраться до ступни, но, наткнувшись на массивную стальную подковку, оставил ботинок в покое. Охотники предположили, что такую добротную обувь носили солдаты американского экспедиционного корпуса.

В 1922 году ветераны американского экспедиционного корпуса создали ассоциацию «Полярный медведь». В 1929 году под эгидой организации «Ветераны зарубежных войн» бывшие «медведи» отправились в Советскую Россию и вывезли на родину останки 86 своих павших товарищей.

Нога с ботинком, видимо, относилась к солдату, пропавшему без вести, как свидетельство того, что американцам остаться в стороне от войны в России не удалось. В одном из документов об интервенции утверждалось:

«339-й пехотный полк побатальонно и даже поротно воевал на Железнодорожном, Двинском и Онежском фронтах. На стороне белых армий Северной области американцы, британцы и французы дрались с красными, не вполне представляя себе цели этой борьбы».

И дальше следует документ, представленный президенту США Вудро Вильсону для назначения пенсий семьям погибших:

«Потери американского контингента убитыми составили 110 человек. Около 30 пропали без вести».

38

Мирон Зерчанинов, почетный охотник губернии, как он сам себя представлял, выигравший приз в честь коронации царя, подробно изложил командарму Александру Александровичу Самойло суть капкана.

Точки зрения их в целом совпадали, хотя один из них изучал оперативное искусство в Академии Генерального штаба, другой — в должности полкового фельдъегеря и охотника на таежного зверя. Была у них одна общая заветная цель: от иноземного пришельца, от этого зверя, жестокого и коварного, предстояло, попусту не теряя времени, избавиться во что бы то ни стало. Время работало на интервента.

В кабинете командарм и охотник были вдвоем. Перед ними лежала карта Архангельской губернии, от частого употребления заметно потертая, испещренная цветными карандашными пометками. Это была штабная рабочая карта.

И хотя командарм знал ее наизусть, в предвидении наступательной операции он все чаще задерживал взгляд на Шенкурске. Конфигурация города, раскинувшегося по изгибу правого берега большой судоходной реки, напоминала собой капкан, который ставят охотники на матерого зверя.

Командарм про себя похвалил рассудительного гостя, почетного охотника:

«Ай да Зерчанинов! Ай да молодчина! Сама природа нарисовала конфигурацию капкана, а он, даже не имея карты, чутьем следопыта определил, что именно здесь надо схватить зверя за лапу и так по ней ударить, чтоб навсегда отбить желание без спросу ходить в наши края».

Опасный зверь (и это понимал командарм как стратег и политик), зверь молодой и растущий, по своей силе уже обогнал богатую Аргентину, претендовавшую на лидерство в Новом Свете, схватил крепкими клыками ослабевшую Россию.

Рассуждал командарм трезво:

«Думать вам надо, янки…Это же Россия. Не по зубам она вам… Вот Зерчанинов — думает. И Зерчаниновых на земле, как на небе звезд».

Крепкие мысли посещали командарма, когда он беседовал с людьми, близкими по духу… Они его вдохновляли. С единомышленниками легче всего найти общий язык. За них не надо тревожиться: а вдруг измена?

Изменник, он уже изначально мерзавец, хотя и прикидывается единомышленником. В крутую минуту они проявляются колебаниями, неуверенностью, трусостью. В первую очередь думают о себе.

Мирон Зерчанинов был как стеклышко — прозрачный. Он видел предстоящую операцию сердцем. Проще простого ударить по неприятелю, дать ему возможность отступить, уйти. А неприятель опять соберется с силами и, наученный опытом предыдущего боя, внезапно нанесет удар, откуда его не ждешь. Партизан, как умелый охотник, загоняет зверя в капкан, решает задачу, как не дать ему освободиться от капкана…

Сегодня Россия уподобилась охотнику…

«Стал бы весь народ единомышленником, — невольно подумал командарм, — насколько проще было бы добывать победу! А ведь были времена, когда крепкая мысль немногих зажигала всех».

Командарм был во власти памяти. Глубокую мысль высекает историческая память.

Приходили к нам на Русь татаро-монголы. Они Русь не покорили, но что-то оставили для крепости русского духа.

Приходили немецкие псы-рыцари — Александру Невскому послужили оселком для остроты ума. Дух его крепок и поныне.

Приходили ясновельможные паны-поляки, царями на Руси ставили ненавистников русского народа, и народ выстреливал их пепел в ту сторону, откуда они пришли.

Всего лишь век назад Европа пыталась поставить Россию на колени.

А теперь уже весь враждебный мир пытается разграбить Россию, что было кровью завоевано.

«Не дают нам жить по-человечески. Но мы — живем! Мы же русские…» — Так рассуждали два русских мужика — один в должности командарма, другой — в должности рядового партизана, и оба в равной степени крепкие по духу.

Все главное вроде уже было сказано. Уточнялись только некоторые детали задумки партизана Зерчанинова.

Смелая и умная задумка превращалась в материальную силу.

За окном бушевала пурга. Затаившийся, выжидающий, без единого огонька волостной центр Вельск тонул в непроглядном мареве.

Командарм достал из нагрудного кармана часы, задержал взгляд на золотых, ручной работы стрелках, щелкнул массивной крышкой, словно закрывал портсигар.

— Без десяти два, — сказал командарм. — К утру будем в Погосте. Оттуда выйдут лыжники…Вы их поведете в указанное место. Там уже стоит батарея трехдюймовок.

Ровно в два часа ночи в кабинет вошел высокий гладко выбритый человек в меховом комбинезоне, в унтах, обтянутых ремешками, на меховом шлеме — продолговатые авиационные очки.

— Товарищ командарм, аэросани готовы…

— Я еду не один.

— Сколько прикажете взять?

— Нас будет четверо, — сказал командарм. — Дополнительно берем вот этого товарища, — показал на стоявшего у порога партизана.

— А кто четвертый?

— Начальник разведки. Хватит горючего до Погоста?

— Если не застрянем… На реке сугробы в два метра…Наледь. Не побить бы лыжи…

— От вас зависит.

— Придется на пониженной скорости.

— К утру не успеем.

— Тогда мы прямо — на Важскую Запань.

Но прямо, чтоб Вага осталась километров на пять слева, не получилось. Волнистые сугробы, схваченные морозом, не давали набрать нужную скорость. Машину трясло, как человека в ознобе.

Шли вниз по застывшей Ваге. Кромешную тьму рассекал мощный луч прожектора, снятый с французской подбитой канонерки.

Аэросани прыгали с сугроба на сугроб. За ревом мотора фирмы «Рено» пассажиры, беседуя, старались перекричать друг друга.

Для партизана здесь все было ново. «Вот бы такую технику на вылазки!» — мечтательно думал Зерчанинов, глядя в забиваемое снегом толстое стекло. Он старался не терять ориентиры. Местность ему знакома с детства.

Справа должна была показаться деревня Палкинская, слева — Филяевская.

Но кругом — белым-бело. Впереди какие там ориентиры? Белый поток снега, как вода водопада, летел навстречу. Сзади, за кабиной, лопасти винта перемалывали снежную пыль.

Чуть было не застряли перед самым Погостом — в Пайтовской Запани.

Аэросани наскочили на присыпанную снегом недавно срубленную елку. Кто-то спешил встречать Новый год, но свирепая вьюга заставила бросить зеленую красавицу.

В Погосте, как было приказано, собрались представители частей и отдельных подразделений.

Еще месяц назад Шестая Красная армия вела упорные оборонительные бои сразу на трех участках Северного фронта — сдерживала натиск интервентов на Онежском, Железнодорожном и Двинском направлениях. Превосходство было на стороне Антанты.

Нашей разведке (в чем немало поспособствовали лазутчики генерала Миллера, перешедшие на сторону Красной армии) удалось установить наличие сил противника. Вражеские силы были несопоставимо огромны.

Наличие одного только оружия поражало воображение.

На Онежском направлении интервенты и белые войска сосредоточили 900 штыков, 24 пулемета, 4 бомбомета.

На Архангельском — 750 штыков, 12 пулеметов, 3 легких и одно тяжелое орудия.

На Шенкурско-Вельском — 1350 штыков, 260 сабель, 27 пулеметов, 8 автоматических ружей, 11 легких и 2 тяжелых орудия.

На Плесецко-Селецком — 2000 штыков, 80 сабель, 24 пулемета, 44 автоматических ружья, 4 легких орудия.

На Северодвинском — 2600 штыков, 70 сабель, 12 пулеметов, 4 легких и 2 тяжелых орудия.

На Пинежском — 800 штыков с 19 пулеметами.

В Печерском районе противник имел (в основном Белая армия) 900 штыков. Кроме того, в резерве было 30 000 штыков, 410 сабель, 154 пулемета, 124 автоматических ружья, 48 легких и 11 тяжелых орудий.

Все эти данные хранились в сейфе секретной части штаба армии.

Свои силы и средства командарм не доверил даже сейфу с двумя замками под охраной часовых.

Лазутчику, чтоб добыть точные данные о личном составе и вооружении Шестой Красной армии, надо было посетить все роты и батареи этого объединения, а чтоб здесь побывать, пришлось бы исходить сотни километров таежных дорог.

Но не дремали армейские чекисты. Их называли по-старинке — контрразведчиками. Они быстро научились выявлять вражеских лазутчиков, допрашивать, а в отдельные моменты, не терпящих отлагательства, применять к ним высшую меру социальной защиты. (Тогда эта загадочная фраза только входила в обиход, и уже не расстреливали, а «применяли высшую меру социальной защиты».)

Сведения о своей армии командарм держал в голове — она была надежней стального сейфа с секретными замками.

Перед Шенкурской операцией в голове командарма хранились сведения, за которыми охотились разведки Соединенных Штатов Америки, Англии, Франции, но, прежде всего, лазутчики генерала Миллера — они содержались на деньги Антанты.

К январю 1919 года Шестая Красная армия имела: 9729 штыков, 95 сабель, 210 пулеметов, 7 автоматических ружей, 70 легких и тяжелых орудий.

А вот что собой представляла Красная армия на момент перехода Северного фронта в наступление — об этом самые точные сведения имелись у командарма. Сведения ежедневно уточнялись. После каждого боя увеличивались безвозвратные потери. Госпиталями стали земские больницы, рассчитанные на десять-двадцать коек, к зиме они уже были переполнены, и тем не менее сюда привозили тяжелораненых, которым предстояло срочно делать операции.

Военных врачей всегда не хватало. Легкораненые размещались в крестьянских избах. Здесь их кормили, делали им перевязки, и по возможности отправляли к железной дороге, чтоб санитарными поездами отправлять на лечение в города Центральной России.

С усилением морозов интервенты приостановили наступление. Но только приостановили. Главные бои были впереди.

Северный фронт — это, по существу, одна (Шестая) Красная армия с приданными частями, переброшенными с соседних фронтов на время проведения наступательной операции.

…В то вьюжное морозное утро — в день прибытия из Вельска — командарму для сугрева преподнесли литровую кружку кипятка на сахарине и горбушку овсяного хлеба. Не обделили и его спутников — заросшего до глаз партизана в медвежьей шубе и начальника особого отдела армии в кавалерийской шинели до пят Матвея Лузанина.

Оказалось, что лыжники, которых предполагалось вести Зерчанинову, уже были в пути — стороной обходили Шенкурск, направляясь в устье Ваги, откуда ждали ледокольного крейсера с десантом пластунов Белой армии. Ледокольный крейсер, по всей вероятности «Косьма Минин» с артиллерией, и батальон десантников, могли значительно усилить Шенкурскую группировку, продержаться до весны, а весной возобновить наступление — соединиться с войсками адмирала Колчака.

В далекой Москве не один час стратеги Красной армии простаивали у карты Российской империи: Шенкурская группировка никому не давала покоя. Оставлять ее до весны, как однажды высказался Ленин, было бы «архиопасно».

39

Член Реввоенсовета Ветошкин доложил командарму обстановку. Относительно лыжников уточнил:

— Рота обошла Шенкурск слева и в двадцати километрах северней вышла на Вагу. Вместе с партизанами деревни Сметанки лыжники Шестой армии заняли оборону, имея при себе одну трехдюймовую пушку.

— Почему одну? — возмутился командарм. — Выделили четыре! Велика вероятность, что противник ледокольными кораблями попытается деблокировать Шенкурский гарнизон… А где остальные три орудия?

Ветошкин неохотно ответил:

— Произошла диверсия. Этой ночью три орудия оказались подорваны.

Командарм — к Лузанину:

— Вам — доложили?

— Задержан подозреваемый. Прапорщик, принятый на службу по контракту два месяца назад.

— Меры приняли?

— Так точно. Диверсант допрошен и к нему применена высшая мера социальной защиты.

— С расстрелом вы не поторопились?

— Арестованные, товарищ командарм, создают проблемы. На той неделе, я вам докладывал, из-под ареста бежал связной Колчака, захваченный при переходе Двины у поселка Трунево.

— Прапорщик, откуда он?

— По документам уроженец Великого Устюга, служил в артиллерийской бригаде. В настоящее время бригада находится за Уралом, в населенном пункте Популово. Согласно его показаниям, в сентябре он дезертировал и уже через месяц вступил добровольно в Красную армию.

— И много дезертиров, ставших добровольцами?

— Офицеров Колчака уже считаем десятками.

— А точнее?

— В декабре перебежало около тридцати. Всех по месту жительства военкомы взяли на учет. Изучают. Проверенные будут призваны в Красную армию.

— Присягу принимают?

— К сожалению, далеко не все. Боятся, что под натиском Антанты советская власть рухнет, и тогда офицеры пойдут под расстрел.

— Откуда эта чушь?

— Красноармейцы читают листовки. Одну такую бойцы подобрали в лесу и передали комиссару 143-го стрелкового полка… Товарищ командарм, там и про вас написано.

— Что именно?

— Написано, что Шестую Красную армию войска Антанты уже скоро разобьют, и командующего армии генерал-майора Самойло, как изменившего присяге и перешедшего на сторону неприятеля, повесят в Петрограде.

— Даже не в Архангельске и не в Вологде? — усмехнулся командарм.

— В листовке указано, — уточнил начальник особого отдела, — повесят вас и еще около двадцати генералов и офицеров, выпускников Императорской академии Генерального штаба, добровольно занявших командные посты в РККА.

— Листовка при вас?

— В особом отделе фронта, — сказал Матвей Лузанин. — Но текст я передаю почти дословно.

В этом сообщении утешительного было мало. Все, что передал чекист, вычитанное из подкинутой листовки, Александру Александровичу Самойло было известно.

Еще в октябре, когда продолжалась навигация и непрерывным потоком шли в Белое море транспорты из Европы и Америки, пополняли людьми и боевой техникой войска Антанты, которые вели упорные бои с частями Красной Армии — метр за метром оттесняли их на юг. В Вологде из-за линии фронта вернулся сын Сергей. Он передал отцу письмо от старого сослуживца Евгения Карловича Миллера.

Генерал-губернатор и Верховный главнокомандующий войсками Северного края в связи с катастрофическим положением Шестой Красной армии предлагал генерал-майору Самойло отдать по армии приказ о прекращении сопротивления и пропустить войска Антанты в Вологду. Командирму и бойцам Шестой Красной армии гарантировалась неприкосновенность, выплата денежного довольствия в северных рублях, желающим продолжить службу в рядах Белой армии, не будет чиниться препятствий. Командарму Самойло приказом Верховного главнокомандующего Российской империи адмирала Колчака гарантируется присвоение очередного воинского звания — генерал-лейтенант.

Вторым человеком, кто ознакомился с содержанием письма, был его сын, доставивший это письмо.

— Батя, твое решение? — по-родственному спросил Сергей. — Я так понял, что решение ты уже принял.

— Принял. И решил: во что бы то ни стало остановить наступление Антанты. Для этого собрать силы и средства армии в кулак и нанесли интервентам удар в их самое болезненное место.

— Этим местом будет капкан охотника Зерчанинова? — высказал свое предположение младший Самойло.

— Это один из вариантов. Но о самом капкане лучше не распространяться… Хотя… сохранить в тайне выигрышный замысел уже не получится. Штаб приступил к реализации плана. Кстати, и ты как военспец здесь будешь нужен. Не всегда же тебя посылать за линию фронта. В нашем штабе поработай, да и моя подсказка, если потребуется, не помешает. Вдруг пригодится. Опыт — дело наживное. Да и профессия у тебя особая, творческая, не прощает ошибок. А научиться не ошибаться можно только среди надежных друзей, заинтересованных в твоем профессиональном росте. У генерала Миллера этому не учат.

— Я это знаю.

Теперь, с началом подготовки наступления, капитан Самойло неотлучно находился при отце.

В штаб Шестой Красной армии через лазутчиков дошли сведения о том, что генерал Миллер отдал приказ: в случае появления капитана Самойло в расположении белых войск, немедленно его арестовать и отдать под военно-полевой суд.

— Значит, мне уже с Евгением Карловичем не встречаться? — усмехаясь, спросил Сергей.

— Достаточно. Побереги свою голову на будущее.

— Я не привык без дела…

— Будешь работать с офицерами-призывниками, — озадачил командарм. — Подбирай людей для засылки в тыл неприятеля. Среди них есть стоящие хлопцы. Они желают честно служить своему народу.

Об этом командарм обмолвился не случайно. Среди командного состава старой армии бытовало понимание, что революция — это не что иное, как вооруженный мятеж против существующего строя.

Подобные мятежи, как правило, подавляются с помощью иностранной военной силы. В России такая сила уже была, более того, она не стала выжидать, а сразу же навалилась на мятежников. А мятежником в этот раз оказался многомиллионный русский народ, из среды которого очень скоро выдвинулись умелые организаторы сопротивления, талантливые полководцы, любящие свою родину. Победить такой народ, если он знает, за что воюет, практически невозможно.

Но старая военная школа внушала кадету, а затем офицеру, что существующий строй незыблем, и те офицеры, которые подняли на него руку, будут казнены, как декабристы, как лейтенант Шмидт.

И вот капитану Самойло по настоянию отца-командарма предстояло убеждать офицеров старой армии, призванных на советскую воинскую службу, переосмыслить свои взгляды, понять, что у русского человека, чем бы он ни занимался, есть самое святое, что не подлежит переоценке, это — Россия. За нее и следует сражаться.

Но в советском тылу велась и другая работа, противоположная той, которая требовалась войскам.

В ряде случаев на местах военкомы выполняли указания Троцкого, пренебрегая главным пунктом требований, предъявляемым к офицерам старой армии: в связи с тем, что командного состава не хватало, в Красную армию военспецов принимали без тщательной проверки.

С трибун не забывали повторять слова генералиссимуса Суворова: «Доверяй, но проверяй». На деле часто не доверяли и не проверяли. Участились случаи саботажа.

Кому-то это было выгодно, хотя и не скрывали кому. Беспечность и лень компенсировались красноармейской кровью.

Командарм Самойло не понимал, зачем в Шестой армии неожиданно сняли толкового комиссара, питерского рабочего, которого знали и любили в войсках, а прислали никому не известного товарища Загряжского. На запрос Москвы, что это означает? Ответили: товарища Загряжского назначил сам товарищ Троцкий. У питерского рабочего не было военного образования.

Комиссар Загряжский в подразделениях почти не появлялся, отсиживался в штабе. Не однажды приставал к командарму с вопросом:

— Что вас заставило уйти из Белой армии?

Он прекрасно был осведомлен о том, что генерал-майор Самойло беспартийный.

Вопрос провокационный, но генерал Самойло отвечал с достоинством:

— Чтоб быстрее победила Красная армия.

— Это не ответ.

— Другого не дождетесь.

40

С участков Западного и Северо-Западного фронтов, где наблюдалось относительное затишье, стали приходить эшелоны с войсками и боевой техникой.

Это были резервы, которые с величайшими трудностями удалось создать на всякий непредвиденный случай.

Случай все-таки был предвиденный. Красное командование настороженно относилось к немцам. Почти год назад, в феврале 1918 года, они нарушили перемирие, пришлось в срочном порядке создавать армию и выступать на защиту Петрограда.

Бои под Нарвой и Псковом отрезвили немцев, но не настолько, чтоб германское командование отказалось от захватнических планов. На этот случай нужны были резервы — хотя бы две-три полнокровные дивизии, чтоб в считанные дни перебросить на угрожаемый участок Западного фронта.

Но уже в сентябре войска Антанты, оккупировав порты Белого моря, повели наступление на юг с задачей захватить Вологду, выйти на оперативный простор и в зависимости от принятого в Лондоне и Вашингтоне политического решения продолжить наступление по всем трем направлениям:

на восток — для соединения с Колчаком;

на запад — для захвата Петрограда;

на юг — для овладения Москвой.

Фабриканты России назначили премию в миллион золотых рублей тому полку, который первым ворвется в Москву. Сумму премии объявили во всех полках Белой армии.

На Севере для стимула в связи с усилившимися морозами американское командование в срочном порядке направило в Мурманск транспорт с двухсотлитровыми бочками русской водки. Почему водки, а не виски, сначала никто толком объяснить не мог, но разъяснение пришло вскоре с возвращением в строй русского эсминца «Лейтенант Сергеев». Корабль был поврежден в августе огнем береговой артиллерии и до октября находился на ремонте. Эсминец доставил из Соединенных Штатов свежую почту.

В газете «Дейли телеграф» было опубликовано письмо русских предпринимателей, обосновавшихся в Америке. На их добровольные пожертвования русский фабрикант Смирнов изготовил партию водки и на зафрактованном судне доставил в Архангельск.

Водка предназначалась американскому экспедиционному корпусу, который вел наступление одновременно по трем направлениям.

Наибольшую опасность представляло, как и раньше, железнодорожное направление. Здесь вела упорные оборонительные бои Шестая Красная армия.

Но двинское и онежское тоже требовало внимания. Реки уже покрылись льдом, и ледоколы, вооруженные артиллерией, обстреливали опорные пункты обеих армий (Шестую и Седьмую) Северного фронта.

Все три направления, по которым наступали интервенты, для Советской Республики представляли смертельную опасность. В приказе командующего Северным фронтом указывалось:

«Шестая армия прикрывает шенкурское направление тремя отрядами — Кодемским, Вельским и Верхнепадемским».

Кодемский отряд возглавил Андрей Солоухин, командир опытный, уже в первый год Русско-германской войны был удостоен двух «Георгиев», поставлен на должность взводного командира.

Вельским отрядом командовал бывший прапорщик Филипповский, летом прошлого года показавший себя в боях на реке Тегра. Тогда американцы 310-го инженерного полка недосчитались многих своих солдат, наводивших переправу.

Верхнепадеский отряд — это особое интернациональное подразделение, кроме русских в нем преобладали прибалты. Возглавил отряд тридцатилетний латыш Раудмец. На Северо-Западном фронте он командовал пулеметной ротой, которая считалась лучшей в армии. Сам опытный пулеметчик, он организовал армейские курсы по подготовке пулеметчиков.

Три отряда — это всего лишь 3100 штыков, 16 орудий, 48 пулеметов.

Замысел Шенкурской операции, как говорилось в том же приказе: «…ударами этих отрядов по сходящимся направлениям на Шенкурск при содействии партизан ликвидировать шенкурский выступ и освободить город».

Для спасения революции Москва принимает на первый взгляд невероятное решение: все резервы Западной завесы (Советская Республика подвергала себя смертельному риску — авось Германия не нарушит перемирия) перебросить на Северный фронт в распоряжение командарма Самойло и в ближайшее время перейти в наступление.

Стратегическая задача для Шестой Красной армии оставалась прежней — очистить Русский Север от интервентов и белогвардейцев.

Накануне наступательных боев у командарма Шестой армии состоялся телефонный разговор с особоуполномоченным на Северном фронте Михаилом Сергеевичем Кедровым.

Кедров после утомительно тяжелой беседы с Троцким, который то и дело переходил на крик, под впечатлением его «накачки» предупредил командарма Шестой:

— Срыв наступления — для вас это смертный приговор.

Командарм, подавив обиду, промолчал. Он догадывался, что это не его слова, обычно «смертными приговорами» грозился Лев Троцкий. На Северный фронт доходили слухи, что он и командарма К.Е. Ворошилова, героя обороны Царицына, грозился расстрелять. В ЦК Троцкого мягко поправили (на него уже давно поступали жалобы — расправляется с командирами, выдвинутыми из среды рабочего класса). Троцкий пообещал К.Е. Ворошилову на крайний случай доверить командование стрелковым полком: «Если же он не справится и в новой для него должности — пойдет под расстрел».

В штабах Красной армии было только и разговоров о крутых мерах «главного военного комиссара товарища Троцкого». На эту тему, как правило, говорили шепотом, чтоб шепот не доходил до ушей политкомиссаров — в те годы довольно легко было угодить под военный трибунал.

Вот уже посыпались угрозы и на командный состав Северного фронта. Жизнь красного командира катастрофически падала в цене. Но угрозами расстрелов и расстрелами положение на фронтах не исправишь. Александру Александровичу Самойло не составляло труда убедиться, что в руководстве страны, особенно в армии, идет яростная борьба за командные посты. Многие призванные на воинскую службу военспецы скоро становились убежденными троцкистами.

Видно было по всему, что командарм Шестой сторонником Троцкого не стал. И командарм чувствовал, что он ходит по лезвию клинка.

Это было очередное предупреждение из Москвы. В сейфе уже лежала телефонограмма за подписью Главкомверха. В случае провала операции был даже указан вид наказания — расстрел.

А еще в персональном сейфе командарма должна была лежать записка от бывшего слушателя Академии Генерального штаба, которую два месяца назад передал ему капитан Самойло.

Опасную записку бывшего слушателя Академии Генштаба Александр Александрович сжег сразу же по прочтении. Как человек предельно осторожный, он знал, что такого рода записка в определенных обстоятельствах — это улика, которая тянула на смертную казнь. Командующий Белой гвардией Северного края предлагал сдать Шестую Красную армию войскам Антанты в обмен на безбедную жизнь в любом «несоветском» государстве.

Годы спустя, когда генерал Самойло вспоминал бои на железнодорожном направлении, как он колебался, читая эту опасную записку! Было желание огласить ее всем членам реввоенсовета — персонально: Кузьмину, Орехову, Ветошкину. Но… осторожность взяла верх. Опасную записку огласить не рискнул. Не предательство — чья-то человеческая слабость поставила бы его под удар…

Потом у одного из ближайших соратников Александра Александровича выбивали признание: общался ли в годы Гражданской войны генерал Самойло с генералом Миллером?

На допросе товарищ ответил:

«Нет, не общался».

Генерал Миллер, выкраденный в Париже и спешно отправленный в Москву, на вопрос следователя отделался общими словами:

«Мы были по разные стороны баррикад».

Противники, воспитанные одним кодексом чести, друг друга, как правило, не топили. В старой русской армии, как свидетельствовали ветераны, вышедшие из огня Гражданской войны, были редки случаи предательства сослуживца, который в любых обстоятельствах ничем себя не запятнал, не нарушил кодекс офицерской чести.

Среди русских генералов корпоративный дух был довольно высок. Служба в Красной армии рассматривалась, как служба Отечеству.

В те годы войны, как подтверждает известный военный историк профессор В.В. Глушков, когда возникла реальная угроза германского наступления на Петроград, многие офицеры русской армии, оказавшиеся после двух революций не у дел, вновь стали на защиту Отечества. К осени 1918 года на службе в Красной армии насчитывалось несколько тысяч бывших офицеров, в том числе 775 генералов, 980 полковников, 746 подполковников и более десяти тысяч младших чинов.

В Шестой Красной армии служил один генерал — Александр Александрович Самойло. По свидетельству М.С. Кедрова, это был «один из немногих генералов, которые явились красотой и гордостью Красной Армии».

Генерал-майор Самойло для красных командиров подавал пример корпоративного духа. Своей безукоризненной честностью и порядочностью, смелостью и отвагой — своим авторитетом он затмил всех политкомиссаров, присланных в Шестую Красную армию по распоряжению Троцкого.

41

Операция «Капкан» началась при тридцатисемиградусном морозе.

Бодрило то, что установилась тихая безветренная погода. Таежный городок тонул в белесой дымке. Избы, превращенные в опорные пункты, мирно покоились под толщей сыпучего снега.

В избах не спали: кое-где пробивались огоньки. Дежурные расчеты, чтоб показать, что бодрствуют, пускали ракеты, и тогда на снегу оживали придавленные снегом сосны, появлялись тени. Они кружились, удлинялись. Гасла ракета — и тени исчезали, сумерки сгущались.

На снегу вроде — ни души. В белых маскхалатах замерли цепи красноармейцев.

И вот с опушки леса — вспышка, одна, вторая, третья…и — грохот.

После короткой, но мощной артподготовки по разведданным целям батальоны Шестой Красной армии 25 января 1919 года задолго до рассвета перешли в наступление.

Несколько дней назад вьюга успокоилась, мороз усилился. В минуты относительного затишья было слышно, как стреляют на морозе сосны и на реке, по которой непрерывно мела сухая поземка, постреливал лед.

Сейчас — все тонуло в грохоте. Сугробы ожили, задвигались, подали голос:

— Ура-а!

Это поднялись лыжники в белых маскхалатах. По высоким сугробам, над колючей проволокой они не бежали — они летели. А из заснеженных изб на мороз выбегали, спотыкаясь от испуга, полураздетые солдаты, открывали беспорядочную стрельбу из автоматических винтовок. Как сурки в нору, убегали обратно в избы, заранее поднимая руки.

Сохранились воспоминания орденоносца Степана Рындина, красноармейца 156-го стрелкового полка.

Он приводит один из эпизодов взятия Шенкурска в январе 1919 года.

…Из каменного приземистого домика, что стоял у самой пристани, засыпанной снегом, из-под фундамента вдруг застрочил пулемет «Люис». Но по наступающим бил он недолго. Бойцы первой роты, в их числе мы с Василием Синюковым, сбросили с валенок лыжи, ворвались в траншею, расчищенную от снега, по ходу сообщения проникли в дот. Это был подвал, приспособленный для стрельбы из амбразуры. В приоткрытую дверь я бросил гранату.

Пулемет замолк, но не надолго. Как только снаружи раздались торжествующие голоса, пулемет заговорил снова. Тогда гранату бросил Синюков. И сразу же после взрыва мы бросились на пулеметчика.

— Пан русский, сдаюсь! — послышался крик.

По акценту — поляк. Сколько их тут — неизвестно. Темно и дым — не продохнуть. Больше гранат у нас не было. Нам выдали только по одной. На первый случай. И в первые минуты боя этот первый случай настал. Теперь у нас были только винтовки. В магазине — пять патронов. Командир роты товарищ Пекарский нас предупредил:

— Патронов — мало. А интервентов — много. Попусту жечь — запрещаю.

Слова ротного мы хорошо запомнили и патроны попусту не жгли. В этом полуподвале работали прикладами и штыками.

В кромешной тьме кричу:

— Кто тут сдается?

На крик отзывается все тот же голос с польским акцентом:

— То я, пан русский вояк.

Солдат стоял впереди. Можно было его пырнуть штыком и побежать дальше. Пожалел. Ведь он не сопротивлялся. Хотя перед этим «люисом» двух наших прекрасных товарищей лишил жизни.

Синюков, прокашлявшись, мне кричит:

— А нам комиссар твердил: будем выкуривать американцев.

Я товарищу популярно объяснил, как на политбеседе:

— В Америке, говорю, всякий сброд…

В тот день мы с товарищем Синюковым взяли в плен одного поляка, одного негра и одного канадца, бывшего украинца…

42

В бою за взятие Шенкурска, как писала «Красноармейская газета», особо отличился 156-й стрелковый полк. За этот коллективный подвиг он был награжден Почетным революционным Красным знаменем Всероссийского Центрального Комитета.

Всему личному составу командарм Самойло от имени Реввоенсовета армии объявил благодарность и наградил каждого бойца тремя пачками махорки. Махорку прислали трудящиеся Тамбовской губернии.

В ответ на их трогательную заботу о воинах-северянах командование Шестой Красной армии послало письмо в адрес Тамбовского губисполкома.

В письме содержался рапорт о том, что 25 января войска Шестой Красной армии освободили от интервентов и белогвардейцев уездный город Архангельской губернии Шенкурск. Противник в панике бежал, бросил 9 полевых орудий и оружейный склад. На складе было 15 исправных пулеметов и две тысячи винтовок.

Богатыми оказались трофеи, собранные по дотам и зарытые в снег: одних только пулеметов из дотов было вынуто около шестидесяти, брошено около сотни винтовок и несколько ящиков с патронами и осветительными ракетами, а также почти не тронутый склад обмундирования и продовольствия, предназначенные для наступательных действий в весенний период.

Особую ценность представило медицинское имущество: стерильные бинты в количестве восемнадцати тысяч и восемь пудов таблеток от «испанки».

Пленных собирали порой в самых укромных местах. По рассказу крестьянки Анны Терентьевой, она обнаружила негра на своем сеновале. Он сидел, накрывшись хозяйской шубой, дрожал от страха, а может, и от холода. Мороз и там его достал.

Хозяйка присмотрелась, от длительного сидения лицо негра потеряло естественный цвет — нос побелел, щеки покрылись инеем. Он плакал, и слезы катились по его грязным небритым щекам. Он что-то лепетал, как она догадалась, говорил, что он американец и что его заставили воевать.

Хозяйка втащила его в избу, нашла ему старые валенки, но самостоятельно их надеть он уже не смог — ноги окостенели, как у мертвеца. Жестами плачущий негр показывал, что обувь он потерял, когда убегал от русских.

— Тебе страшно? — допытывалась хозяйка.

Он кивал стриженой головой, как будто понимал, о чем его спрашивают.

— А зачем же тогда ты приплыл из-за океана?

Он пожимал плечами — тоже как будто понимал.

Бой удалялся на северную окраину города, а женщина мягким снегом ему растирала лицо, щеки, руки. Пораженные морозом места смазала медвежьим жиром. Заставила выпить две кружка кипятка с толченой морошкой.

Затем незадачливого вояку уложила на полати, к детям, наблюдавшим, как мать спасает черного человека.

Вечером того же дня в избу заглянули красноармейцы. Спросили:

— У вас не прячутся интервенты?

— Один есть, — ответила хозяйка, — но он негр.

— А негры что — не интервенты?… Где он, ваш пленный?

— На печке.

Бойцы, чувствуя себя победителями, дружно засмеялись.

— Хороша война! Увидел бы среди русских ребятишек своего солдата американский президент, такого вояку он лишил бы заработка.

Другой боец, путая русские и английские слова, поманил солдата пальцем:

— Янки, эн рол, а ну слазь!

— Вы его куда? — встревожилась хозяйка.

— В школу. Там пленных сортируют, считать будем.

— Я его не пущу. Он в моих валенках.

— Тогда пойдет босиком.

— Ладно, пусть валенки на нем остаются…Но чтоб потом вернул.

— Жди…Вернет…

Валенок, как призналась хозяйка, он так и не вернул.

Уже после Гражданской войны Анна Терентьева напомнила американцам, которые в местах боев разыскивали по лесам останки своих солдат, чтоб ей вернули валенки. Гробокопатели действовали от имени организации «Ветераны зарубежных войн», так называемые «полярные медведи».

— Документ имеется? — спросили женщину.

Документа у женщины не было. Она не спросила даже имени спасенного. Спустя годы сам факт спасения американского негра жители Шенкурска, за исключением нескольких стариков, уже не помнили.

В областном музее хранится свидетельство о том, что ветераны американского экспедиционного корпуса создали ассоциацию «Полярный медведь» и в 1929 году отправились в Россию, вывезли на родину останки 86 своих павших сослуживцев.

Это все, что в России тех лет составило славу Соединенных Штатов Америки.

А тогда, в январе 1919 года, на заседании Реввоенсовета Шестой Красной армии встал вопрос: чем кормить пленных?

Раздавались голоса:

— А чем они в августе наших пленных кормили?

И тут же слышались ответы:

— В Мудьюге — брюквой.

— И то лишь в начале осени.

— А обессиленных — бросали за борт.

Кто-то напомнил:

— Товарищи, не надо забывать, что американцы, поспешно убегая, в лесу оставили склад продовольствия…

Комендант штаба Матвей Лузанин как только узнал, что бойцы саперной роты из брошенного склада растаскивают мясные консервы и другие продукты, которых «видимо-невидимо», выставил усиленный пост.

В Реввоенсовете рассудили: мы не колонизаторы, чтоб кормить пленных брюквой, а ослабевших бросать на съедение лисицам.

По радио связались с Москвой.

— Вы их обменяйте, — был ответ.

На что — осталось загадкой.

В штабе американского экспедиционного корпуса был приготовлен ответ: командование корпуса готово обменять пленных на продовольствие, но…после войны.

А когда война закончится — умалчивалось.

По этому поводу в частях Шестой Красной армии ходили противоречивые разговоры. В дневнике начальника штаба Ветошкина сохранился подслушанный разговор:

«– Обменяем пленных на продовольствие — развяжем себе руки. Чем плохо? Конвоиры вернутся в строй.

— А пленные тоже вернутся в строй? Им выдадут оружие — и будут они нас опять брать на мушку?

— Мы с них честное слово возьмем.

— Уже брали. Белые генералы, задержанные в Петрограде, клятвенно заверяли нас, что против советской власти не поднимут руку.

— А тут мы имеем дело с иностранцами…

Раздавались и трезвые голоса:

— Врагу нельзя верить на слово. Мы терпели тяготы, и они пусть терпят. Будут помнить, куда ходили…»

Уже первые успешные действия Красной армии на Севере крепко тряхнули интервентов. Дерзкие налеты партизан на северодвинские гарнизоны нарушали коммуникации. Подвоз боеприпасов и продуктов питания был крайне затруднен. Реки скованы льдами, до весны навигация прекратилась. А это значит, что транспорты с военными грузами пойдут после ледохода.

Почту доставляли аэропланами, но зимняя погода не всегда благоприятствовала полетам. Нередко мешки с корреспонденцией попадали в руки партизанам, и тогда письма и газеты читали в штабе Шестой Красной армии.

Ценная корреспонденция отправлялась в штаб фронта, а оттуда уже в Москву. Чаще всего из московских газет западные журналисты узнавали, что делается в своих войсках. Уже не было победных реляций. О продвижении экспедиционного корпуса на юго-восток — навстречу Колчаку — писали сдержанно, при этом упоминали о таких трудно преодолимых препятствиях, как русский мороз и русская метель. Всячески преуменьшались успехи Красной армии. Ни слова — о разгроме Шенкурского гарнизона. Западная пресса умолчала о трофеях, которые достались Шестой Красной армии в ходе зимних боев на Севере.

Плененным «полярным медведям» советское командование разрешило писать на родину с условием, чтоб эти письма отправляло Российское Телеграфное Агентство «РОСТА».

Письма были написаны, из Москвы высланы по адресатам, но ни одно из них в 1919 году, то есть когда американский экспедиционный корпус вел боевые действия на Русском Севере, не попало в печать. Цензура запретила.

Только спустя полвека с ними можно было ознакомиться в библиотеке, которая хранила «Цифровую коллекцию экспедиции “Полярный медведь”». Это военные документы, дневники и другие личные бумаги солдат и офицеров, пытавшихся поработить русский народ. Некоторые документы сохранились в космическом музее штата Мичиган.

43

Потепление пришло в апреле. Но до северной весны, если ссылаться на письма солдат, было еще ой как далеко!

Почти каждый день, судя по солдатским письмам, — однообразная угрюмая картина: на заснеженных полянах горят костры. Под свинцовым таежным небом сгорали поленья, и в оттаявшем грунте саперы принимались за рытье могил. Дно выкладывали сосновым и еловым лапником. На лапник опускали тела погибших сослуживцев. За неимением гробов тела накрывали шинелями. Капеллан, ежась от холода, произносил слова заупокойной молитвы. Колючая поземка засыпала следы дела рук человеческих. В сердцах живых гнездилось отчаянье, закипала злоба: зачем все это?

Появились первые признаки неповиновения. Зима еще была на подходе, а интервентов уже одолевал страх: переживут ли зиму?

Солдаты отказывались ходить в караул, ссылаясь на устав: после караула требуется на следующие сутки отдых, но солдаты ходили в караул, чаще всего выполняли жандармские обязанности.

Пример открытого неповиновения подала вторая рота Славяно-британского легиона. Она состояла из русских северян, мобилизованных правительством Северного Края.

29 августа 1918 года солдаты этой роты отказались участвовать в облаве на дезертиров деревни Талаги. Лейтенант-англичанин отобрал винтовку у русского солдата, ударил его по лицу.

— Вас сегодня же отправят в арестантскую роту!..

Дальше говорить ему не дали. Лейтенанта сбили с ног, отняли у него «кольт» и, не сговариваясь, открыли огонь по офицерам.

Жители Талаг, увидевшие убитого лейтенанта, пассивными наблюдателями не остались.

— Уходите в лес. Мы вам дорогу к партизанам покажем.

Несколько солдат легиона последовали их совету, и потом неплохо воевали в партизанском отряде.

Месяц спустя новобранцы полка имени Александра Невского отказались выйти на парад.

3 декабря взбунтовался Первый Архангельский полк. Все это были русские ребята, призванные на службу в Белую армию. Они отказались служить в иностранном легионе. Командующий экспедиционным корпусом генерал Айронсайд приказал расстрелять зачинщиков. Тринадцать новобранцев были расстреляны прямо на плацу.

30 октября вторая рота Первого Архангельского полка у села Тарасово отказалась идти в атаку.

Русские офицеры, призванные в Красную армию, в ночь на 21 января перебежали к американцам и независимо друг от друга донесли, что через трое суток, несмотря ни на какую погоду, Шестая армия перейдет в наступление.

Айронсад запросил у Миллера подкрепление.

— Господин главнокомандующий, побойтесь Бога, кто в свирепую метель рискнет наступать? Надо быть идиотом…

— И все же… Вы, генерал, забыли о долге перед союзниками, персонально — перед Америкой.

— Тогда… поступайте на свое усмотрение, — сказал Миллер. Надежных войск у него не осталось.

24 января в штабе Первого Северорусского полка, стоявшего на окраине Шенкурска, была получена радиограмма: «Первый батальон поступает в полное распоряжение подполковника Джорджа Стюарта».

«Полное» — было излишне. В данной ситуации любое распоряжение невыполнимо. В морозную погоду хороший хозяин и собаке находит теплое место.

А тут — люди. Миллер знал генерала Самойло. Генерал-майор умеет беречь своих людей. При таком морозе какое может быть наступление? Но Миллер уже не знал своего бывшего сослуживца, как и не знал и своих американских генералов.

Айронсайд дал команду на выдвижение. Надо будет упредить красных. Он бросит на них русский батальон. Пусть они друг друга колют штыками, друг другу ломают черепы. Потом он пошлет своих британских и американских орлов считать трупы русских солдат.

Прием не нов, но — действенный…

Атака оказалась бесполезной. Да, собственно, атаки и не было. Мобилизованный русский батальон отказался убивать своих же, русских. Вместо наступления, забросив винтовки за спину, батальон всеми тремя ротами и ротой поддержки (три ручных пулемета и отделение автоматических ружей) по глубокому снегу с криками: «Не стреляйте! Мы — свои!», размахивая меховыми шапками, отправились сдаваться в плен.

Красноармейцы сначала не поняли, в чем дело: солдаты противника сбившимся бараньим стадом бредут в снегу по пояс, что-то выкрикивают. Кое-кто подумал: психическая атака — засиделись янки в теплых избах, пьяные разминают кости.

Красноармейцы открыли огонь из трехлинеек, но скоро стрельбу прекратили, командуя в разнобой:

— Отставить! Не жечь патроны!

Дождались подошедших.

— Сдаемся! Сдаемся! — кричали солдаты по-русски. Хотя, по добротному обмундированию не скажешь, что это русские: короткие желтоватые шинели, меховые шапки с козырьком, ботинки, на обмотках — гетры.

— Коль сдаетесь — бросайте ружья!

Подходившие, тяжело дыша, через голову снимали винтовки, не бросали, а ставили в снег, как в пирамиду.

Здоровались. Знакомились.

Красноармейцы спрашивали:

— Вы — интервенты?

— Мы — русские, робяты. Нас, робяты, захомутали…

Для своих «интервентов» переводчик не требовался. Раздавались упреки:

— А морды отъели, как настоящие американцы…

44

Генерал Эдмунд Айронсайд вызвал в штаб исполняющего обязанности командира Славяно-британского легиона полковника Богатова, поставленного на эту должность по рекомендации генерал-лейтенанта Миллера. Евгений Карлович знал полковника Богатова как толкового командира пехотного полка, кавалера двух офицерских «Георгиев». Невысокого роста, худощавый, с мягким взглядом бирюзовых глаз, без лишних движений рук, внешне он представлял собой образец славянина-северянина. В свои тридцать пять лет Богатов выглядел красавцем, на него засматривались женщины. На что американка Эльма Ферстер, медсестра из госпиталя, однажды на приставания Айронсайда дерзко ответила: «Были бы вы, как русский полковник Богатов, а вам…вам бы выступать на ринге…»

Американка очень хотела понравиться русскому полковнику. Как-то на банкете подвыпивший командующий с генеральской прямотой надерзил своей американской землячке: «Вам, крошка Эльма, не стоит ластиться к русскому. Разве мало вам наших жеребцов?» Это уже было оскорбление, и она демонстративно все чаще упоминала имя полковника Богатова, дескать, он и умный, и красивый, и храбрый — не вам чета.

Эдмунд Айронсайд возненавидел и.о. командира Славяно-британского легиона. Он только ждал случая для расправы с русским полковником. И такой случая представился.

— Сколько среди ваших дезертиров русских? — спросил он, пронзая полковника свинцовым взглядом.

— Сорок пять человек, — по-английски четко ответил полковник, сделав ударение на слове «человек».

— Сорок пять мерзавцев! — крикнул генерал. — Слышите, вы все тут, профукавшие Россию?

— Вы на меня не орите, — ответил полковник, стараясь казаться спокойным. — Исполнять обязанности меня назначило мое командование по согласию с вашим правительством.

Генерал схватил со стола «кольт» и разрядил его в полковника.

Присутствующий при этой сцене вице-консул Вискерманн внушительно заметил генералу:

— Друг мой, не стоило стрелять. Верных нам русских офицеров остается так мало! Кем же мы будем покорять Россию?

Генерал Айронсайд за полгода войны на Русском Севере повидал всяких русских. Большинство, конечно, смотрели на интервентов с неприкрытой злобой. Этих любить Англию, как и Америку, никакими силами не заставишь. Разве что фунтами или долларами, но только не северными «моржовками», на которые можно было купить пачку тамбовской махорки или пуд морского окуня.

В Славянско-британском легионе русским легионерам обещали платить долларами, но этих зеленых бумажек с портретами разных американских президентов никто так не увидел. Обещали выдать после войны.

Кормили, правда, неплохо. Но человек не корова и не лошадь, одна лишь кормежка — даже отличная — солдата не устраивает. Он хочет зарабатывать деньги, чтоб жить по-человечески, а, оказывается, цена этим деньгам — человеческая жизнь.

45

После первой группы солдат на сторону Красной армии перешла вторая. В ней было 38 рядовых и два подпоручика, выпускника Котласских ускоренных курсов.

В штаб экспедиционного корпуса поступил донос о том, что молодые русские офицеры замешаны в подготовке перехода на сторону красных. Под надуманным предлогом молодых офицеров, по сути дела, наивных мальчишек, вызвали в штаб легиона якобы для получения пасхальных посылок, и тут же арестовали. На недоумение: «Это самоуправство» офицер русской контрразведки ответил:

— Вы пронесли в казарму большевистские листовки.

Офицерами занялся военно-полевой суд.

Никаких листовок не было найдено, но выяснилось, что в разговорах с подчиненными некоторые офицеры называли истинную причину оккупации иностранными войсками Русского Севера:

— Союзникам нужна территория и рыбные запасы Белого моря.

Нашлись мерзавцы — донесли. И ребят расстреляли перед строем.

Этого было достаточно, чтоб взбунтовалась третья рота первого батальона Славяно-британского легиона и пулеметная рота 4-го Северорусского полка.

Сохранился документ об этом мятеже.

К апрелю 1919 года Славяно-британский легион прекратил свое существование. «Почил в бозе», как об этом едко писали историки-эмигранты в «Летописи военных действий мировой войны».

Они же свидетельствуют: «Американские историки пишут о волнениях и даже бунтах в некоторых ротах 339-го полка. Бунты происходили также в белогвардейских и французских частях. Волнения назревали и в среде британцев».

Эти историки обошли молчанием тот факт, что толчок к неповиновению давали успехи Красной армии на Северном фронте.

В середине апреля 1919 года в верховьях Северной Двины начался невиданный по силе ледоход.

Подобно мощной подвижке льда, произошли изменения и в солдатской массе Белой гвардии. Демобилизационные настроения проникли в казарму. Стоило где-то недалеко появиться красноармейской разведке, как уже среди солдат разговоры: а не убежать ли в тайгу?

Пока трещали морозы и бушевали вьюги, солдаты рассуждали просто: лучше отсидеться в казарме, чем замерзать в лесу под высокими, продутыми ветрами соснами.

Все ждали весну: и белые, и красные, и особенно интервенты. Только и разговоров: «А у нас…»

— А у нас в Мичигане уже заканчивают пахоту…

— В Детройте уже одеты по-летнему…

— А у нас во Флориде в эти дни по традиции парусная регата. Придется пропустить регату. Но следующую…

Язвили:

— И следующую, если войну не закончим.

— А если будешь лежать в гробу?

— Ты прав, дружище.

— Обещали к осени смести большевиков…

— Кто обещал?

— Обещали к весне управиться.

— Надейся… Нам преданные русские воюют без усердия.

— Генерал Миллер, что он до конца выполнит свой союзнический долг.

— Сами русские говорят: обещанного три года ждут…

В дневнике капрала Клемента Гроббела есть такая запись:

«И в России мы наконец-то дождались весны. Дождемся ли команды: “На корабль! Домой!”?»

— Русские, они что — разве не соскучились по дому?

Русские, оказывается, разные. И по-разному воюют…

В середине апреля, в паузах между боями, Северный фронт подвергся всеобщей санитарной обработке. Санитарная инспекции, прибывшая из Москвы, принялась инспектировать Шестую Красную армию, которая с самой осени не выходила из боев.

Армия зиму выдержала — ни одного тифозного!

— Какой может быть тиф, если мы воюем в тайге, на морозе, в здоровом климате? — так из штаба фронта отвечали в Москву.

Здесь не столько было уверенности, столько бахвальства. Это понимали и в Москве. Особенно бедствовал юг России. Тиф косил людей, невзирая на то, кто они — военные или цивильные. Больше доставалось военным — их донимали холода, заедала вошь, далеко не всегда в желудок попадала горячая пища.

Москва требовала ежедневно сообщать о санитарной обстановке в районе боевых действий.

Докладывали:

— Санитарная обстановка под контролем.

С тех пор, что в России не творится, все «под контролем».

Москва спрашивала:

— Есть ли контакты с местным населением?

Докладывали:

— Контакты есть, но не тесные, по причине редких и малолюдных населенных пунктов.

Но тиф наступал на север быстрее красноармейских частей.

Кавалеристы Пермиловского партизанского отряда подобрали на дороге мужчину и женщину. Женщина тащила тележку. За тележку держался мужчина в шерстяном платке. Он с трудом передвигал ноги. Партизаны спросили: что за нужда заставила уйти из дому?

— Тиф. У нас нет больницы. Мы из Клещево.

А село Клещево на реке Онега. И это не первая семья, которая стремилась выйти на железную дорогу, наивно полагая, что по железной дороге попадут в Архангельск, а в Архангельске большая губернская больница, где всегда принимали больных из таежной глубинки.

Партизаны были предупреждены: при обнаружении тифозных, немедленно сообщать в штаб фронта.

Мужчина по дороге в Обозерскую скончался. Местный врач подтвердил: да, это тиф.

Тревожную весть партизаны передали через линию фронта. Командарм приказал срочно доложить в Москву.

Москва отреагировала своеобразно — прислала на Северный фронт санитарную инспекцию.

И в Белой армии только и разговоров о тифозных. Таежные деревеньки, где тиф косил и старых и малых, предавали огню. Были созданы санитарные команды. Они обнаруживали лежачих больных с подозрением на тиф, бревенчатые стены обливали керосином, бросали факел. Горело все, что могло гореть.

По календарю давно уже весна, давно заявляла о себе ранними рассветами и поздними закатами. Померкли звезды, и луна смотрела с неба серым невзрачным диском, не давала света. Вечерние сумерки незаметно сменялись утренними.

На северо-востоке уже в третьем часу всходило солнце, но тепла от него было так мало, что солдаты предпочитали постоянно греться у костра. А уж по ночам — сам Бог велел. Кто стоял на посту, знает, что такое провести ночь без костра.

Под открытым небом Белая армия испытывала те же трудности, что и Красная. Костерки разводили, несмотря на запреты офицеров. Солдат наказывали, предупреждали, что неприятель может появиться внезапно, и глаза, привыкшие к свету костра, ничего не увидят. Солдаты заверяли, что ничего подобного не случится. В тайге на десятки верст тишина, безлюдье.

Тихо было и в Тулгасе, в таежном поселке барачного типа. Здесь дислоцировался 3-й Северорусский полк. До войны в поселке проживали сезонные рабочие, из березы гнали деготь, зимой охотились на белку. В войну бараки опустели, рабочие разбрелись по прибрежным селам.

25 апреля конная разведка Шестой Красной армии вышла на окраину Тулгаса и неожиданно наскочила на полевой пост. Был второй час ночи. Густые сумерки дышали знобящим холодом.

Солдаты на костре варили похлебку. Винтовки валялись рядом. Солдаты увлеченно о чем-то беседовали. Увидев подъехавших кавалеристов, не схватились за оружие. Несколько секунд молча рассматривали друг друга. Сидевшие у костерка — солдаты с погонами, у конников погоны отсутствовали, на фуражках алели красные звездочки.

— Сидеть. К оружию не прикасаться, — подал команду первый подъехавший. — Какой части?

Ответили дружно:

— Второго батальона 3-го Северорусского полка.

— Почему не сопротивляетесь?

— Нет смысла. А вот офицеры будут сопротивляться. У них на руках много крови.

— А на ваших?

— Мы еще не присягали. Дождемся красных — разойдемся по домам.

— Где офицеры?

— В штабе и в казарме. Отдыхают.

Вскоре пешим порядком подошла пятая рота второго батальона 156-го стрелкового полка. Красноармейцы окружили казарму, но бесшумно близко подойти не сумели. Из казармы их заметили. Кто-то скомандовал: «Батальон, подъем! В ружье». Завязалась перестрелка.

Офицеры оказали сопротивление. Прикладом выбили окно. Но первый же выбросившийся из окна офицер был убит, остальные не рискнули прыгать, чтоб скрыться в лесу, стреляли из окон.

Бой закончился уже при высоком солнце. Все девять офицеров батальона в плен сдаваться даже не пытались. Им предлагали выбросить из окна оружие. Но разумное предложение было отвергнуто.

Командир батальона подполковник Раснянский подорвал себя гранатой. Его все равно растерзали бы. Не раньше как месяц назад он собственноручно убил солдата, который подбивал своих товарищей бежать в лес и там дождаться прихода Красной армии. О готовящемся побеге командиру батальона донесли. Вот он и устроил «чистку».

25 апреля около трех сот рядовых перешли на сторону Красной армии. Трофеи были скромные: два пулемета системы «Максим», не считая винтовок. Красных командиров радовал моральный дух солдат 3-го Северорусского полка: они давно были настроены против интервентов и их прислужников.

Пленные высказали коллективную просьбу: батальон не расформировывать, а в полном составе включить в стрелковый полк и наступать в едином порыве.

Два дня спустя пулеметная рота Шенкурского батальона последовала примеру Второго батальона 3-го Северорусского полка. Солдаты-пулеметчики застрелили двух офицеров, пытавшихся унесли с собой детали пулеметов.

Некоторые солдаты разбрелись по своим деревням — все они были уроженцы Архангельской губернии. 150 человек вступили в Красную армию.

Не отстали от них и солдаты Первой роты 8-го Северорусского полка (полк дислоцировался в Пинеге). Солдаты отказались грузиться на баржу для отправки вверх по реке — в район боевых действий.

Об этом инциденте в архиве «Русской военной эмиграции» сохранилась телефонограмма от 14 марта 1919 года.

В ней содержался рапорт командира полка:

«Два офицера убиты. К сожалению, я вынужден был 15 человек расстрелять. Бунт подавлен. 2-я рота разоружена. Все остальные роты в строю».

Гарнизон Топсы как опора местного правительства в этом отдаленном районе губернии был разгромлен своими же солдатами.

В архиве сохранился рапорт генералу Миллеру. Из рапорта можно было заключить, что отчаянно действовали, наводя порядок, только офицеры — британцы и русские, они же и понесли ощутимые потери.

«Преднамеренный мятеж, — говорилось в этом документе, — случился в 2 часа ночи. Убиты 4 британца и 4 русских офицера. 2 британца и 2 русских офицера ранены. 200 человек сбежали к большевикам.

Мятеж подавлен огнем речной флотилии. 11 человек расстреляны, остальные заключены в тюрьму.

Батальон разоружен, реорганизован в рабочий батальон, как и 2-й батальон Британско-славянского легиона».

О бежавших к большевикам приведена общая цифра. По всей вероятности, бежавших было значительно больше. Британо-славянский легион — это, пожалуй, единственная часть экспедиционного корпуса, состоявшая из отловленных молодых северян, которых насильно заставили служить интервентам. Солдаты носили форму британских войск, ими командовали британские и русские офицеры. За незначительные проступки солдат наказывали палками и в карцере лишали пищи.

Отловленные молодые северяне в равной степени ненавидели офицеров — британцев и русских, и при первой же возможности убегали в тайгу. Благо тайга была рядом.

46

Командование Северного фронта через парламентера обратилось к командованию Антанты с предложением:

«В связи с тем, что находящиеся у нас в плену ваши солдаты голодают, а продовольственные запасы рассчитаны только на действующую Красную Армию, руководствуясь гуманными соображениями, предлагаем вашему командованию передавать пленным продукты питания из расчета: один пленный — одна порция. В дальнейшем количество пленных будет возрастать, значит, и число порций увеличится. О наличии пленных сообщим через парламентера».

Парламентер, племянник британского дипломата Джорджа Тили, был отправлен через линию фронта неделю спустя после его пленения. В плену он питался, как и все остальные пленные американцы и англичане. Через конвоиров он передал протест, отказался от ячменного супа, которым кормили пленных. Потребовал коменданта лагеря.

В лагерь комендант прибыл с переводчиком. Из слов переводчика комендант, матрос-балтиец, понял, что пленный англичанин не простой, а знатный аристократ. В британской армии, оказывается, служили и дети так называемых «пэров». И обращались они друг к другу по-своему, как в русской армии до недавнего времени — «Ваше благородие» или «Ваше превосходительство».

Комендант прежде чем отправиться к пленному британцу, отказавшемуся есть ячменный суп, побывал у Ветошкина, спросил:

— Товарищ начальник штаба, чем будем кормить британцев?

— Чем кормят всех пленных, — ответил Ветошкин. — А в чем дело?

— В бою под Плесецкой перешел на нашу сторону сержант британской армии некий Тили. Он жалуется, что его плохо кормят. Ему не подходит ячменный суп.

— Принесите. Врач снимет пробу.

— Не могу принести. Конвоир от его порции не отказался.

— Ну и как?

— Съел за милую душу.

— Вчера и нам с командармом на завтрак подавали ячменную кашу. По нынешним временам нормальный продукт. Объясните этому сержанту.

— Нас он не поймет. Он, по словам переводчика, аристократ. Грамотный больно.

— Вот и хорошо. Мы его пошлем к генералу Айронсайду парламентером. Наши товарищи подготовят обращение. Это непорядок, что британские аристократы голодают. Как сообщают лазутчики, в Архангельске забиты склады с продовольствием. Пусть поделятся. Мы будем подходить к городу, они же все добро сбросят в реку.

Сержант согласился быть парламентером. Пообещал вернуться в штаб Шестой Красной армии с ответом командующего экспедиционными войсками.

Парламентеру указали окно для перехода линии фронта, назначили день и час прибытия. Его ждали несколько суток, но он так не вернулся, и ответа не последовало.

Согласно воспоминаниям ветеранов борьбы за Советский Север, на положительный ответ мало кто надеялся.

Командарм, приняв к сведению сообщение начальника штаба, без доверия отнесся к затее с обращением к интервентам. Только сказал:

— Вряд ли помогут…

Начальника штаба упрекали:

— Нашли к кому обращаться за помощью…

Грустная история, но она имела место как попытка лишний раз убедиться, что в Россию приходили разорять и грабить, но никак не делиться даже сухарем со своими попавшими в плен сослуживцами.

После каждого боя количество пленных увеличивалось. Солдаты Белой армии, добровольно сдавшиеся в плен, стремились быстрее попасть домой. Многие из них были жителями приморских городов и селений Архангельской губернии, потомственные рыбаки и охотники.

Подросшая молодежь, большей частью сыновья и внуки ссыльных, дети и внуки северянок составляли основной контингент отдаленных гарнизонов Белой армии.

При подходе Красной армии эти гарнизоны оказывали слабое сопротивление, а то и вовсе не сопротивлялись. В петициях солдаты предлагали лояльным офицерам и прапорщикам идти на переговоры с красными. Но далеко не всегда все так получалось. Обычно в этот процесс вмешивались интервенты. Каким-то образом они узнавали, какой гарнизон Белой армии готовится сложить оружие без боя (у американцев и англичан разведка работала активно), командование экспедиционного корпуса направляло туда эскадрилью бомбардировщиков, на казармы падали бомбы и следом — листовки якобы от имени Красной армии: «Мы вас, белогвардейцев, будем уничтожать до последнего солдата».

Тогда в гарнизоне начиналось возбуждение (подавали голос выжидавшие офицеры), кто-то пускал слух, дескать, надо сопротивляться, скоро подойдут союзники, у них сила, не сравнимая с силой Красной армией.

Во всех гарнизонах усердствовала белогвардейская контрразведка. И хотя это были такие же русские люди, как и многие офицеры армии, но положение их было разное. У русских контрразведчиков были высокие должностные оклады — их приравняли к офицерам экспедиционных войск, даже качество обмундирования было другое. На праздники им, как и офицерам экспедиционных войск, выдавали гаванские сигары, но вместо виски, поили русской водкой.

Разное материальное положение офицеров русской армии диктовало разное отношение к службе. В Белой армии за глаза контрразведчиков называли не иначе, как церберами — цепными псами, преданными старой власти.

Отчасти это объяснялось тем, что существовала договоренность между союзниками: русскую разведку и контрразведку содержать на деньги американского экспедиционного корпуса. Под договором стояла подпись генерал-лейтенанта Миллера.

В 1938 году на Лубянке удалось выбить из генерала признание, что такой договор он подписывал, но союзникам никаких сведений не передавал, так как в этом не было надобности. В штабе Северного фронта работали военспецы, некоторые из них сотрудничали с разведкой Антанты. О работе союзников в штабе Северного фронта генерал Миллер узнавал из донесений русских разведчиков, которые подчинялись непосредственно ему. Так по крайней мере он признался на Лубянке.

Но как бы там ни было, наступление Красной армии продолжалось. По-прежнему стремительно ломала оборону противника Шестая армия генерала Самойло.

Сквозь дымы боев уже просматривалась победа. В лучшую сторону менялось настроение в войсках. Тут сказывалась и агитационная работа. Хорошо помогали пленные, особенно итальянцы. Они размещались в бараке лесопильного завода, где до войны проживали с семьями наемные рабочие. В столовой итальянцы устраивали музыкальные вечера. На своем певучем языке они рассказывали красноармейцам о страстной любви и теплом лазурном море.

Красноармейцы, оказывается, их понимали, но в своем воображении видели не изящных сеньорит, а горячих Татьян и Марусек, и не морские волны, а плеса прудов и речек, в которых отражалось высокое русское небо.

В песнях пленные итальянцы пели о доме, уже старались не помнить, что сюда их привела жажда наживы.

47

Перед строем командарм Самойло произнес горячую речь.

— Солдаты! Отныне вы бойцы Красной армии. Общими усилиями очистим наш Север от англо-американских и французских интервентов!

В ответ послышались возгласы:

— Очистим! Очистим!

— Впереди — Архангельск. Нам нужна только победа! — Этими напутственными словами командарм закончил речь.

Александр Александрович рисковал, согласившись непроверенный в деле батальон влить в поредевший 156-й стрелковый полк. Смущало, что вражеский батальон легко перешел на сторону Красной армии. А если Антанта получит мощное подкрепление? Такая опасность существовала. Белая армия имела полки и дивизии, разбросанные по Средиземноморью, по Среднему и Дальнему Востоку, в Прибалтике. Если найдется такая сила, соберет Белую армию в один кулак и ударит по Красной армии, тогда в случае такой непредвиденной ситуации батальон Северорусского полка мог так же легко вернуться к белым.

Хаос начинается не на поле боя, а в головах людей и далеко не обязательно в головах полководцев.

На Южном фронте подобные колебания в войсках случались нередко. Солдатская масса кипела. И красные командиры, соблазнившись легкой победой, поверившие на слово солдатам, которым война стала заработком, подставляли головы под карающий меч пролетарской диктатуры.

Гражданская война продолжалась. Впереди были успехи и неудачи. И много-много крови. Но те, кто готовил войну как сферу прибыльного бизнеса, меньше всего думали о крови. Это будет солдатская кровь, людей бесправных и на первый взгляд покорных.

Сколько война продлится — не хотелось гадать, а расчеты никогда не совпадали с намерениями. Каждая сторона, начиная боевые действия, видит себя победителем.

В Соединенных Штатах выходили газеты, в которых помещались прогнозы на завершение войны. Победителей уже не называли — их просто не будет: все останутся при своих интересах. Но правительствам Антанты отказываться от такого жирного куска, как территория российского Севера, все еще никак не хотелось.

«Чикаго трибюн» по этому поводу привела грубое сравнение, но оно четко отражало суть происходящих событий:

«Антанта держалась за Русский Север, как вошь за шубу богатого купца».

Купец, по всей вероятности, был русским, и его ждала жаркая русская баня. Что же касается педикулеза, то это явление не столько русское, сколько всемирное и зависело оно от тех, кто стоял у власти.

48

В освобожденном от интервентов Шенкурске был задержан седобородый старичок, по виду старообрядец. Комендантский патруль на него не обратил бы внимание, если б на нем была одежка, какую носят пожилые люди его возраста.

Бросался в глаза потрепанный железнодорожный мундир явно с чужого плеча, с обвислыми краями форменная фуражка с надломленным козырьком, но зато на нем были добротные почти новые ботинки на толстой кожаной подошве. За плечами — видавший виды солдатский вещмешок.

Патрульных смутил мундир. В Шенкурске железнодорожников нет, как нет и железной дороги.

Задержали старика. Потребовали документы. Никаких документов при нем не оказалось.

— Вы откуда, папаша?

— Из Обозерской.

— Что забыли в Шенкурске?

— Ищу одного человечка.

— Как звать его?

— Насонов. Георгий Савельевич. Прапорщик.

Один из патрульных весело присвистнул. Нашел где искать прапорщика? Патрульные прикинули: «Лазутчик — не лазутчик? Да и какой лазутчик открыто будет искать прапорщика?» На лазутчика он не был похож. Принялись ему объяснять, что в Шенкурске белых давно уже нет.

— Ищите своего прапорщика где-нибудь в Архангельске, — втолковывали ему, дескать, что из старика возьмешь.

Пусть идет своей дорогой, может, когда-нибудь и до Архангельска дойдет: с давних времен по Руси кто только не бродит! Как вороны летают, так и люди ищут себе пропитание, и если нет голодомора, люди находят себе и пищу и одежку.

Старик — глаза молодые и шаг вроде не старческий — настаивал:

— Он служит в штабе армии у красных. А штаб армии, как мне известно, в этом селении.

Старика привели в комендатуру. Дежурный комендант, щеголеватый матрос из флотского экипажа, учинил допрос, но сначала создал соответствующую обстановку: из-под ремня достал маузер, положил перед собой — это чтоб задержанный чувствовал страх, строго посмотрел старику в глаза.

— Кто сюда вас прислал? — спросил без околичностей и выбритым подбородком показал на стол: — Вот сюда правду и только правду.

Врать старику не было смысла. Признался:

— Начальник нашей станции.

— Точнее.

— Косовицын Егор Захарович. Он мне и свою одежку дал, чтоб я в дороге не простудился. Ночи холодные, и снежок вместо дождика…

— Вы шли с какой целью? — спрашивал комендант, двигая по столу маузер.

Старик на оружие — ноль внимания: таиться было нечего, говорил как на духу:

— Егор Захарович, начальник нашей станции, велел разыскать прапорщика Насонова. Передать ему, что Фрося арестована.

— Фрося — она кто?

— Дочка Егора Захаровича.

— Кто ее арестовал?

— Белые. И в тот же день передали черным.

— Неграм, что ли?

— Неграм. Вчетвером за ней пришли. Увели в расположение своей воинской части.

— А что за часть?

— Американская.

— Ну и что Егор Захарович?

— Просил, чтоб Георгий Савельевич поторопился. Если Фросю заметут на Мудьюгу… оттуда не возвращаются…

Дежурный комендант вернул маузер за пояс — оружие для признания больше не потребовалось. Матрос принялся куда-то звонить, то и дело крутил ручку телефона, называл свою должность и фамилию. Фамилия у него была длинная и не русская. Но как дежурному что-то отвечали. Наконец комендант попал на знакомого товарища.

Слушая телефонный разговор, старик догадался, что в Мурманском крае моряк человек новый, прибыл с экипажем канонерки, но лодку потопили — расстреляли с аэроплана. Уцелевшие матросы, пока их не распределили по частям, постоянно дежурят по комендатуре.

И еще из этого телефонного разговора старик понял, что штаб армии уже за двести километров отсюда, где-то на подступах к станции Плесецкая.

Комендант доложил, что в центре города Шенкурск комендантский патруль задержал старик. Тот шел на связь с прапорщиком Насоновым.

— Если такового нет, — докладывал он кому-то, — задержанного как вероятного шпиона, пустим в расход.

Ему советовали не спешить.

— Имейте в виду, его надо будет кормить, — не говорил, а кричал комендант в телефонную трубку. И к задержанному:

— Дедушка, а харчишки у вас имеются?

— Тебе показать? — отвечал старик, не предполагая, что сейчас решалась его судьба.

— Мы вас подержим, пока не отыщем вашего прапорщика.

В штабе армии, куда звонил моряк, содержание разговора передали начальнику особого отдела армии матросу Лузанину (о задержанных в прифронтовой полосе обычно сразу докладывали ему). К счастью, тот знал Георгия Насонова, знал, что Насонов за линией фронта выполнял задание командования.

Пришлось коменданту непосредственно обращаться к командарму.

— У меня минута. Заходите.

Командарм был не один. За столом сидел молодой военный в легкой кожанке с орденом Боевого Красного Знамени, перед ним лежала знакомая штабным работникам папка с донесениями.

— Слушаю. — Командарм взглянул на Лузанина, давая понять, что тот оторвал их от важного дела.

Лузанин коротко изложил суть разговора с дежурным по комендатуре города Шенкурск.

— Фрося — это невеста товарища Насонова. — Командарм повернулся к молодому человеку в легкой кожанке.

Тот оторвался от чтения бумаг, переключил внимание на матроса. Лузанин отметил про себя: «Где-то раньше я его видел. А где?». Напряг память. Помнится, тогда был без ордена. Значит, вручили недавно. Светлая борода, типично русская, короткая челочка на правую сторону, слегка прищурены карие глаза.

Вспомнил! Этого светлобородого он видел всего лишь несколько минут в Шенкурске на причале. Тогда он, Лузанин, прилетал из Вологды на гидросамолете, а этот человек этим же гидросамолетом улетал обратно в Вологду. На пристани его провожали командарм и начальник штаба, измученный бессонницей товарищ Ветошкин. Все трое были одеты по-летнему, без плащей, хотя с утра моросил мелкий дождь.

— Кто это? — Лузанин шепотом спросил бойца из комендатуры, кивком головы показал на человека, который садился в кабину рядом с пилотом.

— Комиссар Кедров, — шепнул боец. — Член Реввоенсовета.

Как же он не узнал Михаила Сергеевича? Несколько раз они встречались по работе! «Как он изменился за год! — с горечью подумал о нем Лузанин. — Постарел, словно вылинял».

На Севере ходили разговоры, что товарищ Кедров в Москве председатель Особого отдела ВЧК. Это такая должность, где стареют не по дням, а по часам.

Матвей тогда еще не знал, что для Кедрова один только 1917 год вместил события на целую жизнь, а к этому времени он уже прожил добрый десяток подобных жизней.

В 1916 году Кедров вернулся из северного Ирана, где на Кавказском фронте служил военным врачом. В мае 1917 года он в Петрограде член Военной организации при ЦК РСДРП большевиков и одновременно член Всероссийского бюро большевистских военных организаций, редактор газеты «Солдатская правда», организатор газеты «Рабочий и солдат». С ноября того же года — член коллегии Наркомата по военным делам, комиссар по демобилизации старой армии. А когда в 1918 году американцы и англичане высадились десантом в Мурманском крае, он командует войсками Северо-Восточного участка Западной завесы, затем член Военно-революционного совета 6-й армии.

С этих пор, куда его жизнь ни кидает, в трудные для Республики моменты он — на Северном фронте, чаще всего в Архангельской губернии, и командарм 6-й всегда чувствует его надежное товарищеское плечо.

Михаил Сергеевич Кедров и Александр Александрович Самойло познакомились в Петрограде при необычных обстоятельствах — в самый разгар демобилизации старой армии. Комиссия уточняла списки генералов, которых следовало оставить для продолжения службы в новой, демократической армии. Речь зашла о генерал-лейтенанте Миллере — предлагать ему службу в Генштабе или не предлагать? Служба в Генштабе зависела от его желания служить народу демократической России.

— По разговорам, генерал Миллер толковый генштабист, — сказал Кедров. — Скоро он вернется в Россию, и мы ему предложим высокий пост. Новой армии нужны толковые профессионалы.

— А как будете ему платить?

— Как другим генералам — не больше и не меньше.

— Тогда он не согласится.

— Почему? Ведь он же русский человек!

— Насчет его русскости сомневаюсь, а вот то, что он страстно любит деньги — это уж точно. Кто больше даст, тому и послужит. По природе это расчетливый торгаш.

— Да ну? Генералы не бросаются на деньги. Для них, прежде всего, — честь.

— Не скажите, — возразил Александр Александрович. — Могу привести пример. Евгений Карлович перескакивал с должности на должность. Нигде долго не задерживался.

— Он ценный работник?

— Ничуть. Когда-то любил шиковать, быть на виду у высокого начальства. Помню, какие душевные муки он испытывал, когда его из Петербурга перевели служить начальником строевого отдела штаба Карской крепости. Он не прослужил там и половины года, подал рапорт о переводе в запас. И в запасе на окраине России едва не покончил с собой. Жена извела его приказаниями: служи дальше. Три года подряд он подавал рапорт за рапортом: желаю преданно служить царю и отечеству. Нашлась сердобольная рука — восстановила его в армии, перевела в распоряжение начальника Главного штаба. Всюду он козырял, что он женат на родственнице Александра Сергеевича Пушкина, а Пушкин как-никак великий поэт России, и негоже его родственнику прозябать за Кавказскими горами, ему подавай Европу. Он так и говорил: «Я рожден для Европы».

— Вы с ним, Александр Александрович, лично знакомы? — спросил Кедров.

— Учились в Николаевской академии Генштаба. Но выпускался он несколькими годами раньше, а вот квартировали по соседству, можно сказать, дружили семьями.

— Хорошо, с Миллером повременим, — согласился с генералом Самойло Михаил Сергеевич Кедров. — В новой, демократической армии торгашей не будет. И армию, по предложению некоторых товарищей, назовем вооруженными силами народной обороны. Кадры — это русские патриоты, беззаветно преданные своему Отечеству.

Кто-то из членов комиссии вслух произнес:

— Дай-то Бог…

И сейчас Михаил Сергеевич, оторвавшись от чтения какого-то документа, пытался уловить смыл разговора начальника особого отдела с командармом. Потом и сам принял в нем участие.

— Как я понял, девушка Фрося, — отозвался он, — это невеста прапорщика Насонова?

— Да, он у Миллера числится агентом и переводчиком в американском 336-м пехотном полку.

Кедров поправил:

— Числился, — и уточнил: — В большинстве случаев не сбылись надежды генерала Миллера на молодых русских офицеров, посланных в Америку на переподготовку. Новой России потребовалась новая молодежь, и она отозвалась, как писал наш незабвенный Михаил Юрьевич, заявила о себе странною любовью к Отчизне: и к дымку спаленной жнивы и к чете белеющих берез. Да и ко многому, что мы еще не осознаем, что предстоит нам защищать.

— И строить, — задумчиво произнес командарм и по-особому взглянул на свидетеля разговора двух умудренных жизнью людей.

Матвею Лузанину шел только двадцать третий год, а он уже вникал в судьбы людей наряду с опытными товарищами. Все они понимали: какое б ни было нашествие, русским нельзя терять Россию. В каждом русском живет Россия.

Сегодня речь шла о спасении девушки Фроси Косовицыной. Ей и таким, как она, продолжать Россию. Одному Георгию Насонову вряд ли защитить ее от заморских мерзавцев.

Если Фрося еще в Обозерской, то было бы целесообразно направить туда диверсионную группу захвата. Но тогда будут жертвы. Жалко терять своих бойцов. Пехотный полк, даже если он не в полном составе, против группы захвата — серьезная сила.

Кедров спросил:

— Американцы до сих пор в Обозерской?

— Тыл полка на месте, — ответил командарм, — а боевые подразделения разбросаны по западному флангу Северного фронта.

— Это хорошо, что мы имеем дело с американцами, а не с немцами, — говорил Кедров. — Люди бизнеса все перекладывают на деньги. С ними надо будет договариваться.

— Все это верно, Михаил Сергеевич. Но беда наша — нет у нас денег.

— А пленные?

— Пленные — не валюта.

— Как сказать…И есть подходящие кандидатуры для обмена?

— Такой товар мы найдем. Вот, к примеру, лейтенант Портер, сын очень богатого предпринимателя. По признанию лейтенанта, его отец стоит десять миллионов долларов.

— Лейтенант Портер, кто он по армейской должности?

— Артиллерист. Командир огневого взвода.

— Жаль, что артиллерист, к тому же командир. Такого офицера, пока идут боевые действия, обменивать не желательно. Он, весьма вероятно, даст честное слово не противодействовать Красной армии, но кто поручится, что этот кадровый специалист не наденет погоны и не встанет у орудия?… На этой мякине нас уже не проведешь. Некоторые доверчивые командиры поплатились расстрелом.

Командарм назвал еще одну кандидатуру.

— В прошлом месяце наши разведчики захватили английского репортера. Он на легковом автомобиле возвращался из Катунино в Архангельск. За рулем был штабс-капитан четвертого Северорусского полка. Штабс-капитана ликвидировали сразу же, а британского решили взять живьем. Британец отстреливался. Тяжело ранил двух наших товарищей…

— Вот его и пытайтесь предложить для обмена.

— Боюсь, Михаил Сергеевич, разведчики не согласятся. Дорого дался этот пленный. Он оказался журналистом. При нем была газета с его репортажем. Газеты мы передали в иностранный отдел. Оказалось, этот пленный репортер отъявленный расист. В своих репортажах настаивает русских истреблять, как медведей… Обменивать русскую девушку на какого-то мерзавца — душа протестует… Да и штаб фронта не даст согласия.

— А мы постараемся на дипломатическом уровне. Журналисты — народ корпоративный. Своего коллегу постараются выручить. Для желтой прессы это удар по их самолюбию: известного британского репортера командование экспедиционного корпуса обменивает на какую-то северянку… Для мировой прессы — сенсация. Это я вам утверждаю, как старый газетчик.

Сослуживцы лейтенанта отправили его родителям телеграмму. Портер-старший под нажимом жены — матери плененного сына — на деньги не поскупился. Он только уточнил: сколько и куда высылать доллары.

Фросю Косовицыну вывезти из Обозерской не успели. Начальник гарнизона, когда узнал, что ее выкупят, не стал препровождать в Архангельск. Он ждал выкупа.

Сын миллионера передал коменданту записку, в которой прозрачно намекал, чтоб арестованную никому не передавали, в ближайшее время она будет освобождена, а коменданта миллионер отблагодарит.

Михаил Сергеевич Кедров через своих друзей-медиков по телеграфу связался с Портером-старшим. Деньги возымели действие.

Девушка была выпущена на свободу. Но две недели в карцере гарнизона ей пришлось довольствоваться пайком арестанта. Хотя сам паек не вызывал протеста.

49

В то время, когда Фрося Косовицына находилась под арестом, Георгий Насонов после операции отлеживался в американском госпитале.

Трудовой Архангельск, несмотря на запрет оккупационных властей, не разрешавший любые сходки по любому поводу, готовился встречать Первомай как день солидарности рабочих всех стран.

Профсоюз действующих предприятий — лесопильных заводов и железнодорожных мастерских — решил провести митинг утром Первого мая во дворе торгово-мореходного училища. Ночью выпал снег, и сразу обнажилось множество следов, по которым не трудно было догадаться, куда направляются люди.

Еще первый оратор не успел закончить речь, как из переулка Олонецкой улицы вылетел жандармский наряд, засвистели нагайки. Люди бросились врассыпную, митингующих погнали к Набережной. Олонецкой улицей по направлению рынка шли горожане, не зная о том, что во дворе торгово-мореходного училища проходит митинг.

Но знала местная власть. Что-что, а филерская служба у социалиста Чайковского была на высоте. Многие жандармы бежали от возмездия на Север, им находилось место для работы по родственной профессии.

Конные жандармы, как бреднем, захватывали бежавших и нагайками гнали по деревянным мосткам к Набережной. Вдруг в толпе раздался выстрел из нагана — жандарм сполз под ноги лошади. Жандармы тут же обнажили шашки, принялись шашками плашмя избивать толпу. Люди забегали во дворы, хватали все, что могло лететь в жандармов.

Шум. Рев. Крики. Проклятья. Топот лошадей. Под копытами — стон и ругань.

Толпа отступала к Набережной. Негодовала. В негодующей толпе были и случайные прохожие. Среди случайных прохожих оказалось немало военных, спешивших на службу, в их числе был и прапорщик Насонов, свидетель и участник этого побоища. В стычке конный жандарм задел его шашкой — у левого виска содрал кожу, сталь достала височную кость. То ли удар был слабый, что лезвие шашки не раскроило череп, то ли в последний миг жандарм заметил, что военный — офицер экспедиционного корпуса.

Тогда многие местные жители, обносившиеся за военные годы, выменивали у иноземных солдат не новое, но добротное обмундирование — шинели, френчи, галифе и особенно ботинки из кожи аргентинского быка. Кожаные американские ботинки с двумя подошвами, на медных гвоздях, с катанными ременными шнурками — предел мечтаний аборигенов: лесорубов и охотников. Поэтому жандармы не жаловали русских северян, облачившихся в чужое. Спасибо интервентам, за два года оккупации приодели местных жителей. После Первой мировой войны до начала второй в некоторых семьях еще носили чужую военную одежду как напоминание об интервенции.

Насонова подобрали двое пожилых мужчин, по виду рабочие-железнодорожники.

— По-русски понимаешь? — спросил один из них. В руках он держал фуражку с черным кожаным козырьком.

Насонов молча кивнул.

— Куда тебя?

Ответил шепотом:

— В госпиталь. Он здесь, за углом.

В приемном отделении Георгия Насонова раздели до нижнего белья, поместили в большую многокоечную палату, приготовленную для приема новой партии раненых. Один ряд — свободные койки. Толстые стеганые одеяла аккуратно заправлены. На койках — по две пуховые подушки, на тумбочках — белые салфетки. На каждой салфетке вышит полярный медведь, — белье готовилось задолго до высадки десанта в северную область России.

Утром после сытного завтрака (консервированная телятина с рисовым гарниром, пшеничный хлеб, какао и чай) прапорщика осматривал молодой хирург с пышными усами. Судя по говору, украинец, под белым халатом погоны сержанта королевской канадской армии. Он уже ознакомился с медицинской картой пострадавшего.

— Вам, хлопче, багацько повезло, — весело говорил хирург, рассматривая рану. — Тут одно из двух: или шашка была тупая, или тупая голова.

И объяснил, почему голова:

— Видите же: жандармы упражняются в избиении толпы — отойдите в сторону, а лучше — смойтесь, и тогда вы, господин лейтенант (на нем были погоны лейтенанта американской армии) доживете до глубокой старости, а если не будете ослом, не подставите свою голову там, где вам ее могут продырявить, то, пожалуй, и пенсионом не обойдут, как всякого натурального американца… Или вы еще подданство не приняли?

— Не успел.

— Понятно. Вы из госпиталя Красного Креста. Поспешите принять подданство. Не прогадаете.

— Я учту ваше пожелание, — сказал пострадавший и улыбнулся украинцу из Канады.

— Рану вам, конечно, зашью, что и невеста не заметит, — пообещал хирург. — У вас есть невеста? Небось оставили в Америке? Кто она — афро-американка?

Георгий поднял глаза: он что — выпытывает?

И хирург, не дав пострадавшему ответить по существу, твердо произнес:

— Знаю вашего брата. Долечивал в Филадельфии…Настанет время — и в России будет мода на афро-американцев.

— Вряд ли.

— Ну, мода не мода, а после нашего пришествия в Россию след экспедиции, как рубец на теле, наверняка останется… Помните, было первое пришествие Христа, и стало сколько на земле семитов? Расползлись по нашей планете, как тараканы. Сосчитайте. В каждом из нас наверняка есть хоть капля семита. А что будет завтра? Коммуникабельность человечества усиливается.

— Вам это не нравится?

— А почему мне это должно нравиться? Мой сын пошел по моим стопам. Стал хирургом. А в нашем городе работы по специальности не нашел. Все теплые места заняли семиты.

— И кто виноват?

— Христос.

— А если бы этот самый библейский Христос был украинцем?

Хирург как держал скальпель, так и застыл, ожидая, чем еще удивит ударенный по голове русский.

Хирург не решился дальше продолжать греховный диспут.

— Так можно, господин лейтенант, и до крамолы договориться. Вам известно, что заявил своему капеллану солдат сто десятого саперного батальона? Нет? А заявил он, господин лейтенант, что видел необычный сон: будто Господь Бог уже не белого цвета кожи.

— А какого же?

— Черного.

— Ну и что?

— Солдата арестовали. Не могут черные править белыми. Вы согласны?

— Я согласен, что кровь красного цвета. А чья она — белого или черного — не все ли равно?

— Это, господин лейтенант, тоже крамола.

В тот раз хирург и лейтенант ни до чего не договорились, но как собеседники нашли общий язык. И Насонов все-таки признался, что невеста у него есть, но не в Америке, а в Обозерской. И он мечтает ее увидеть как можно быстрее.

— Я вам помогу, — пообещал хирург. — Вы говорите, что ее отец начальник станции? Чего проще! На любой железнодорожной станции есть телефон. При желании можно дозвониться.

Пока Георгий отлеживался на госпитальной койке, пока заживала рана, канадский хирург в погонах сержанта гвардии с замысловатой украинской фамилией Чомусь упросил телефониста коммутатора выйти на Обозерскую, чтоб тот пригласил для разговор начальника станции господина Косовицына.

Через минуту Косовицын был на проводе.

— Вам знаком лейтенант Насонов? — спросил Чомусь.

— Насонов? Он — кто? — Чужой голос с украинским акцентом застал Косовицына врасплох. Фамилия знакома, но никаких лейтенантов он не знает. Есть знакомый прапорщик, так он давно в Обозерской не показывается.

Вспомнил:

— Это не тот, который побывал в Америке? Только он прапорщик, русский офицер.

Военврач Чомусь понял, что он и есть самый лейтенант, и взволнованно засыпал Косовицына вопросами:

— Вы — Егор Захарович? А девушка Фрося — ваша дочь? Если да, то передайте ей, что лейтенант Насонов находится в госпитале. В каком? В американском. Где госпиталь? На правом берегу Северной Двины в начале улицы Успенской. В каменном здании. В деревянном — двухэтажном — инфекционный корпус. Не перепутайте.

Наконец до Косовицына дошло: Насонов… Насонов…Да это же Фросин товарищ!

— А зовут его не Георгий?

— Точно! Георгий Савельевич… Свидания с больными и ранеными по субботам, с трех часов. Если Фрося пожелает, я ее проведу в палату, где лежит Георгий. В ближайшую субботу, в три часа пополудни, буду ждать возле каменного здания под балконом с чугунными перилами.

Сержант Чомусь горячо взялся за организацию свидания молодых людей, При этом он преследовал и свою корыстную цель: начальник станции, а, скорее всего, его дочь, разыщут в Обозерской высланных на Север полтавчан. Где-то здесь, в Архангельской губернии, отбывал ссылку старший брат Чомуся — Леонтий. Сюда его выслали после бунта в 1907 году.

У Чомуся было намерение разыскать брата и вывезти его в Америку. Как человек предприимчивый, он договорился с капитаном транспортного судна, что тот за сотню долларов возьмет Леонтия на борт. Подобные нелегальные отъезды уже давно практиковались. По договоренности с командованием экспедиционного корпуса под видом раненых вывозили на другой континент русских специалистов. Большинство беглецов расплачивалось золотом. В цене были также изделия из золота, старинные иконы, картины известных художников. Капитаны военных транспортов не брезговали даже меховыми изделиями, которые в России стоили очень дешево.

Мечтал обогатиться и сержант Чомусь. По его прикидкам, на Русском Севере немало земляков-украинцев. Если их организовать в артель по рубке и переработке древесины и договориться с владельцами лесовозов, можно будет нажить многомиллионное состояние.

Но сначала предстояло разыскать брата, показать ему Америку, пусть он убедится, что это страна неограниченных возможностей, и вернуть брата обратно на Русский Север уже как предпринимателя, знающего, «что почем».

Георгий Насонов — абориген, и отец у него человек с капиталом, имеет в Архангельской губернии свой лесопильный завод. На первых порах он поможет. Должен помочь.

Богатство, как сержанту казалось, само бежало в руки. Он усвоил, что немецкая пунктуальность и американская деловитость — основа процветания любого бизнеса. Врачом быть хорошо, но бизнесменом — лучше. И как человек пунктуальный, в ближайшую субботу ровно в три часа дня он стоял у каменного здания госпиталя под длинным балконом с чугунными перилами.

В белесом небе плыло весеннее солнце, мириадами блесток отражалось в великой северной реке, запруженной транспортами. Тянул «сиверок».

Сержант потирал уши — рано надел фуражку. Он ждал девушку по имени Фрося. Вчера звонил в Обозерскую, напомнил, что завтра суббота, посетителей будут принимать в столовой госпиталя.

Он ее дождался. Она пришла с небольшим опозданием. Пришла не одна. Представила сержанту себя и свою подругу, соученицу по гимназии. Девушки — обе высокие, стройные, увидишь — залюбуешься. На Фросе была легкая кожаная курточка, шерстяное черное платье ниже колен, белые сапожки на низком каблуке, под цвет сапожек белая вязаная шапочка и под цвет синих глаз вязаный шарфик. На подруге — серое длинное пальто из тонкого английского сукна, модное в Англии в начале века, черные лакированные ботинки, в каких в довоенные годы щеголяли местные курсистки. Пальто, по всей видимости, еще недавно принадлежало маме. Дочка быстро выросла, догнала маму. Всю красоту подруги портило лицо, оно было обезображено фурункулами.

Сержант решительно направился к девушкам, щелкнул каблуками.

— Будем знакомиться. Олесь. По-русски — Алеша. А вы — Фрося, — показал на девушку в черной кожаной курточке. А вы — Тоня? — сказал наугад и показал на Фросину подругу.

— Не угадали, — ответила Фрося. — Это Лена, мы вместе учились в гимназии. А сейчас я у нее в гостях.

— И как долго в гостях вы задержитесь?

— Может, и заночевать придется. Пассажирские поезда теперь не ходят. А на случайных, если возьмут военные… — И уже по делу: — Как себя чувствует Георгий Савельевич?

— Вы сами у него спросите.

Вчера в телефонном разговоре сержант подробно рассказал, что собой представляет рана у лейтенанта Насонова, заверил Фросю, что дело идет на поправку. Скоро вернется в строй.

Сержант попросил девушек немного поскучать, пока на Лену выпишет пропуск.

Через распахнутые ворота группами и в одиночку проходили выздоравливающие. Некоторые были на костылях, с забинтованными руками и ногами. С Набережной они смотрели на весеннюю полноводную реку. В предвечерних солнечных лучах довольно четко далеко на западе просматривался низкий противоположный берег. Полая вода затопила остров, подобралась к ангарам. Еще две недели назад с этого острова взлетали аэропланы, брали курс на юго-восток или строго на юг.

На юго-востоке бои шли в устье Ваги, против малочисленной флотилии Северного фронта был сосредоточен английский и американский флот. На юге, со стороны Плесецкой, оборону ломали полки Шестой Красной армии. Бои шли с переменным успехом. Плесецкая переходила из рук в руки.

С началом половодья авиация интервентов полеты прекратила. Снег сошел, оттаяла земля, взлетно-посадочные полосы превратились в месиво грязи. Затруднился подвоз бензина и боеприпасов.

С высокой набережной хорошо был виден центральный аэродром, но в этот солнечный день аэропланы не взлетали. Над городом установилась необычная тишина. Казалось, и войны не было. Сияло яркое солнце, и в Белое море быстро несла свои мутные воды Северная Двина.

Перед каменным зданием госпиталя стояла группа молодых мужчин в серых больничных бушлатах. Под бушлатами — бинты как напоминание о том, что эти молодые мужчины приплыли сюда, чтоб здесь оставить руку или ногу. А те, кто оставили головы, уже покоятся в мерзлой земле, но чаще — в болоте или в реке на корм прожорливым рыбам.

Когда вернулся Алесь с пропуском для Лены (на Фросю он взял заранее), Лена воскликнула:

— Ой, как много здесь раненых!

— Красные стараются, — равнодушно отозвался сержант и напомнил: — Нас уже дожидаются. Перед обедом я заходил к Георгию. Вы не удивляйтесь, он опять лежачий. Уже в госпитале подхватил «испанку». Хотя это зимняя болезнь и впереди лето, но мы умудряемся болеть круглый год… Вы шли сюда через площадь?

— Да, за Обводным каналом.

— Видели Кузнечевское кладбище? Обратили внимание, сколько там свежих могил?

— И там красные постарались? — Голос Фроси прозвучал иронично, но сержант не подал и виду, что у девушки никакого сострадания к погибшим солдатам и офицерам экспедиционных войск.

— Красные тут ни при чем, — сказал сержант. — Это все «испанка».

— Раньше мы о ней и не слышали, — подала голос молчавшая до сих пор Лена.

Она пытливо смотрела по сторонам, как будто видела эти здания в первый раз, эти небольшие с деревянными рамами окна. В них для себя она видела что-то новое. А новым, как догадывался сержант, было то, что окна изнутри затянуты плотными шторами, не пропускавшими солнечный свет.

— Здесь палаты?

— Операционные.

— А почему окна зашторены?

— У хирургов от яркого света быстро устают глаза. Хирургам приходится работать чуть ли не круглые сутки. Опять на реке тяжелые бои. Много раненых…

— А кто наступает?

Сержант сдержанно улыбнулся, понимая, что этих девушек не обманешь.

— Если читать американские газеты, наступают экспедиционные войска, если читать советские — наступает Красная армия.

И тут же с вопросом:

— А вы какие читаете?

— Никаких, — коротко ответили обе.

Они говорили правду. В Архангельске к лету 1919 года русские газеты уже не выходили. Правительство Северного края ограничивалось «Воззваниями» по каждому значительному событию. Более-менее регулярно издавался листок «Союз возрождения». Он имел свои отделения в Архангельске, Емце, Шенкурске, Онеге. Финансировали издание США, Англия и Франция.

Для экспедиционных войск почта приходила морем, транспортные суда везли не только боеприпасы и людей для пополнения полков и батальонов, но и газеты. В госпитале читали газеты двухнедельной давности. Для местного населения эти газеты были недоступны — издавались на чужом языке.

При интервентах несколько раз в Архангельск попадали советские газеты. Они доставлялись оказией. Два раза, по свидетельству очевидцев, советские газеты сбрасывали с аэроплана.

Когда девушки шли по асфальтированным дорожкам внутреннего дворика, а затем по коридору первого этажа, выздоравливающие выходили из палат, с интересом рассматривали девушек, откровенно завидовали сержанту.

Сержант чувствовал себя именинником.

— Вы к нам? — спросил кто-то по-словацки.

— К лейтенанту Насонову.

— А его только что увели.

— Кто?

— Какой-то пожилой штабс-капитан со шрамом через все лицо. С ним были два солдата с винтовками. Штабс-капитан приказал Насонову быстро одеться… Насонов был в пижаме, с трудом стоял на ногах…

— Его увели больного и раздетым? — ужаснулись девушки.

— Не раздетым… Каптенармус-поляк принес одежду. Не нашел он только ботинок. Но ботинки подобрали из подменного фонда…

Словацкую речь понять было не сложно. И девушки догадались: с Георгием опять приключилась беда. Арестовали его русские. А ведь он офицер экспедиционного корпуса…

Свидание не состоялось. Сержант Чомусь выглядел расстерянным. Перед девушками он смущенно оправдывался.

— Это недоразумение, — говорил он упавшим голосом. — Хотя… он русский, а в России с русскими, если они в чем-то провинились, обращаются не лояльно.

— Но он же офицер! — гневливо воскликнула Фрося.

— В России, милая Фрося, на погоны не смотрят.

— А на что же?!

— На то, что в голове.

— Откуда им знать, что у него в голове? — Фрося ответила едкой скороговоркой. На глазах у Фроси были слезы. Вот если бы у нее спросили, какой он парень, она ответила бы: «Самый лучший, которого когда-либо знала».

И от Лены она не скрывала, что любит Георгия с того самого дня, когда тот с озера принес обледенелого мальчишку и принялся приводить его в чувство. Трогательная забота о незнакомом мальчишке ее настолько взволновала, что она окончательно поверила словам отца, однажды сказавшего: «Добрей и преданней русского северянина я еще не встречал. Другие в этом климате не выживают».

Лена, стоя рядом с Фросей, сочувственно молчала, с любопытством разглядывала сержанта. Тот, в свою очередь, незаметно разглядывал Фросю, явно восхищаясь товарищем, у которого есть такая чудесная девушка.

Лену обижало, что сержант ее не замечает, не видит ее стройную фигуру. Может, не видит, потому что лицо у нее со следами фурункулов? Не появись эти проклятые фурункулы, она выглядела бы красавицей. В отличие от голубоглазой Фроси Лена была года на три старше подруги, у нее были большие, пронзительно-карие южно-славянские глаза. А ведь и Алесь, хотя и сержант заокеанской армии, но славянином он так и остался. Он был из тех краев, откуда родом были родители Лены. За глаза в гимназии ее называли ссыльной, хотя не ее, а ее родителей сослали на Север.

С тайной надеждой она ждала, что сержант ей ласково улыбнется, скажет приветливое слово. А он виновато уставился на Фросю, видимо, не зная, как ответить на ее едкую скороговорку. Но сержант — несомненно человек умный — понимал, что в этой скороговорке таился глубокий смысл.

Чужеземцы оккупировали Фросину страну, а ее земляки оккупантам улыбаются, как званым гостям, вроде не догадываясь, что, если эти незваные гости задержатся надолго, всех русских они выловят в свои сети, как в Белом море вылавливают сельдь, и будут вылавливать до тех пор, пока от России ничего не останется. А ведь тут вместе с русскими еще не так давно проживали угорские племена. И все берегли родную землю: она их кормила и растила, как мать растит своих детей. Не одно тысячелетие люди здесь жили, добывали себе пищу, дружили с соседями, рассчитывали на их доброжелательность.

Смена народов зависит от могущества соседей. Чтобы жить свободными, нельзя терять свое могущество. Какой народ это осознает и не теряет его, тот на своей земле — вечный.

Алексей Чомусь, сержант колониальной армии, не только восхищался, но и с завистью размышлял о лейтенанте Насонове:

«Георгий несомненно осознает миссию своего поколения. Ведь могущество России держится на силе ее здравствующего поколения».

Потомок покинувших свою родину украинцев, оставшийся без родины украинец с горьким чувством обиженного судьбой славянина осознавал, что его предки не сумели себя сохранить как могущественное племя, у которого было свое государство под названием «Киевская Русь». Украинец без матери-России живет приземленной мечтой — он может сделать бизнес, обогатиться, возвыситься над бедными. Но ведь все это далеко не главное для того, чтобы репутация в своих собственных глазах сияла как солнце.

Он уже не мечтал, как Насонов, отстоять и приумножить свое государство. Когда-то, при Богдане Хмельницком, Украина о себе крепко заявила, но государством так и не стала. Далеко не все украинцы осознавали свое кровное единство с матушкой Россией. Без такого единства полнокровным государством Украина вряд ли когда-либо станет. Живя отчужденно от России, возможно, будешь сытно питаться, но для всемирного панства останешься батраком. А батраки — все лишь рабочий скот: когда потребуется говядина — всемирное панство погонит его погонят на бойню.

Сержант Чомусь искренне завидовал Насонову: у Георгия было многое — и характер, и мужество, и любимая девушка, и неразделенная Родина, за которую он сражался.

Прощаясь с Фросей и Леной, он не стал вслух изливать свои чувства, а только коротко и грустно произнес:

— Я узнаю, что с Георгием, и сразу же вам позвоню.

Но он ни сразу, ни потом так и не позвонил.

На следующий день неожиданно для сослуживцев сержанта Чомуся арестовали. В экспедиционном корпусе, как и в русской Белой армии, уже начались волнения. Свирепствовали военно-полевые суды.

Вслед за третьей ротой первого батальона славяно-британского легиона, а также Четвертого Северорусского полка (пулеметная рота этого легиона отказалась расстреливать своих товарищей), взбунтовался Пятый Северорусский полк. Взбунтовался на плацу.

Это случилось в гарнизоне Чикуево.

21 июля 1919 года в час ночи была объявлена боевая тревога. В считанные минуты полк был выстроен на плацу.

Вот как свидетельствовал один из участников этого события.

…Теплый туман, как вуалью, окутывал казармы, плотным слоем лежал на земле. Видны были только головы людей, заполнявших обширный плац. Со всех сторон подступали ветвистые тополя, от них исходил запах застоявшегося болота.

За Онегой, за дальними лесистыми холмами на краю горизонта, всходило солнце. Белая ночь плавно превращалась в ослепительно яркий день. На фоне мокрых от росы сосен туман казался зеленоватым.

Небо было высокое и чистое. Еще какой-то месяц назад караваны гусей держали курс на Канинскую тундру, где им предстояло выводить потомство. Небесные птицы подавали голос, заставляли людей прекращать стрельбу, радоваться лету.

И в казармах раздавались голоса:

— Рота, боевая тревога!

И команда по взводам:

— Строиться с оружием!

Друг друга спрашивали:

— Что за тревога? Идут красные? Большевики?

— Наоборот, мы идем к большевикам.

— Наконец-то!

В этот памятный июльский день весь Пятый Северорусский полк, за исключением группы офицеров, перешел на сторону Красной армии.

Офицеров, побоявшихся сдаваться в плен, подобрала английская канонерка. Из нее по радиотелеграфу поступило сообщение, которое было принято сразу в двух штабах — экспедиционного корпуса и Белой армии.

Сообщение гласило: «Пятый Северорусский полк взбунтовался. 3000 пехотинцев, 1000 из других подразделений перешли к большевикам».

Приняв эту радиограмму, как свидетельствовали очевидцы, генерал Эдмунд Айронсайд не скрывал злорадства:

— Я же предупреждал: русским нельзя помогать. У британцев свои интересы, у русских — свои. Наши интересы никогда не совпадут.

Командир американского экспедиционного корпуса подполковник Джорж Стюарт, отчитывая генерала Миллера, наставлял:

— Вы мало расстреливаете. Взбунтовался Пятый Северорусский полк в полном составе, а на следующий день — Шестой. Что вы предприняли?

Миллер оправдывался:

— Взбунтовались две только роты — Вторая и Третья. К большевикам дезертировали 12 солдат.

— Ну, так что вы предприняли? — допытывался американец.

— Вторую роту разоружили, четырех человек расстреляли.

— Мало!

— Солдаты отказываются расстреливать друг друга.

— Тогда расстреливайте их командиров, если они не умеют потребовать выполнение наших приказов, — настаивал подполковник. — В крайнем случае я буду присылать своих солдат… Армия России уже давно развращена. Она забыла, что такое воинская дисциплина, и теперь приходится цивилизованным странам прикладами загонять в строй эту серую толпу, гнать ее на большевиков, как стадо бизонов.

— Мы тоже сражаемся за Россию, — с обидой в голосе отозвался генерал-лейтенант Миллер. — Вся Белая гвардия…

— Заткнитесь, генерал! — злобно прервал его подполковник Стюарт. — Ваша хваленая Белая гвардия разлагается, как труп под летним солнцем. Почти без сопротивления Колчак оставляет Сибирь. Оставляет большевикам. Если мы ему не поспешим на помощь теперь уже с Дальнего Востока… Слава Всевышнему, Тихий океан — это наш океан…

Американские журналисты уже не скрывали своего презрения к Белой армии, которая не могла справиться со своим народом, уступила власть какой-то большевистской толпе. Белогвардейских генералов называли предателями Белого движения.

В американской печати появилась цифра «500». Это столько царских генералов перешло на службу к большевикам, поэтому, дескать, Красная армия побеждает, генералы и офицеры старой армии в Красной крепят дисциплину и порядок… Вся надежда была на Антанту, на ее экспедиционные корпуса.

Время вносило поправки…

Вскоре мажорный тон газетных публикаций сменился на минорный. Так называемые независимые газеты умалчивали о негативных явлениях в войсках союзников, воюющих в России.

50

И в американском экспедиционном корпусе — у «полярных медведей» — началось брожение. Каждый день в одиночку, а то и группами в несколько человек, обычно после неудачной атаки, солдаты выходили из тайги, куда их загонял страх попасть в руки большевиков. Наголодавшись, шли сдаваться в плен к тем же большевикам. Встречаясь с красноармейцами, вспоминали, что у многих из них славянские корни, поэтому нет смысла воевать со своими братьями.

В 1918 году, когда они высаживались на мурманский берег, а потом на северодвинский, о своих славянских корнях помалкивали — ведь обстановка складывалась в пользу экспедиционных войск, и большинство горело желанием отличиться в боях, чье старание будет хорошо оплачено долларами. Некоторые мечтали в покоренной России заняться бизнесом, присматривались к местности с девственными лесами, богатыми зверем и рыбными угодьями. Наиболее предусмотрительные перед самым отплытием раздобыли географические карты Русского Севера. Карты были с обозначением мест добычи жемчуга.

Беломорье с ее пологими песчаными берегами очаровало американцев своей дикой красотой и внешней пустынностью.

Если бы не близость Ледовитого океана, эти берега летом напоминали бы необозримые пляжи Майями. В будущем их можно будет колонизировать, устраивать европейцам отдых без обжигающего солнца. Благо — несколько южнее, за лесотундрой — сосновые леса; летом — даже белые грибы и всевозможные ягоды от клюквы до морошки, зимой — целебный хвойный воздух. Отдыхай и блаженствуй, Америка!

В дневнике рядового Айштетера — моториста 310-го инженерного полка — журналист Девид Фрост оставил любопытную запись, сделанную в первые дни пребывания на Русском Севере, по всей вероятности, сразу же после высадки десанта на остров Анзерский в группе Соловецкого архипелага.

Запись, характерная для американца.

— …Вот здесь, у этого рыбацкого поселка, я построил бы коптильный цех, — мечтательно говорил один солдат другому.

— А что коптить — селедку?

— Треску.

— Тогда — лучше морского окуня. Рядом — Соловецкие острова. В Кремле все знают, где что ловится.

— Кремль — в Москве.

— Это в России есть город-двойник. Как в Америке — Одесса.

— Тогда в рыбацком поселке лучше построить лесопильный завод. Сколько топляка по берегам Белого моря! Из рыбаков сделаем рабочих.

— А мы будем заседать в Соловецком Кремле…

…Мечтали солдаты экспедиции «Полярный медведь». Нашли старый справочник. Вычитали, что Кремль — далеко не город и не селение в привычном понимании этого слова, а всего лишь крепость, возведенная монахами. Здесь в 1856 году монахи не позволили английским колонизаторам оккупировать остров…Значит, и тогда острова Белого моря открывали британцы.

На этот счет было много споров…

В этом году в боях против Красной армии активно воевали англо-саксы, чьи деды и прадеды были подданными английской короны. На отдельных участках обширного фронта они часто заставляли красноармейцев окапываться, а когда их корабельная артиллерия пачками посылала снаряды, красноармейцы отходили или же внезапным броском вперед штыками и прикладами очищали окопы противника, загоняли его в черную болотную жижу. Снаряды кромсали пустое пространство.

Но уже и англо-саксов не покидала мысль: а не пора ли грузиться на корабли? Пора возвращаться домой, на свой благоустроенный берег, откуда больше года назад под торжественные речи своих воинственных политических деятелей они отправлялись искать военную удачу.

«Весь Онежский фронт оказался в руках Красной Армии» — такую запись внес в свой дневник тогда еще командующий Северной области генерал-лейтенант Миллер.

Это признание стоило ему нескольких бессонных ночей. Оказывается, далеко не всегда сильны богатые. Он так надеялся на Америку! Когда встал вопрос: кому служить — России или Западу, сомнения не возникало, конечно же Западу. Но Запад, он разный — менее богат и более богат. Есть Франция и есть Англия. Традиционно ближе к России Франция. В случае чего, она задаром кормить не будет, потребует тянуть из России. Но Англия уже тянет, не спрашивая: за помощь плати, не торгуйся. У Англии замашки матерого колонизатора, не первое столетие и на Россию она смотрит как на свою будущую колонию.

Но Запад — это и Северные Соединенные Штаты Америки. Северные! А Россия — по существу, это Север.

«Не прогадать бы…» — Евгений Карлович окончательно ставку сделал на Америку. И, кажется, прогадал.

«Разве Россия может устоять перед Америкой?» — так он думал еще год назад. А год спустя кардинально изменил свое мнение. Признавал правоту своего сослуживца по Академии Генерального штаба. Но признаться в этом он уже не мог — слишком далеко зашел в своем служении Западу. Россия его начисто отвергала, даже соратники по борьбе с большевиками, и те сторонились его как прокаженного.

Бывшие соратники чувствовали, что генерал Миллер нужен американцам, пока у него в России есть власть и влияние. Власть союзники могут ему продлить кредитами, а вот влияние — тут как посмотрит хозяин, какие он проявит чувства к своему вассалу. У янки — на беду Миллеру — чувства к своим вассалам отсутствуют, они копируют британцев, а британцы, как известно, жестокие прагматики — их поступками движет интерес.

Свой интерес имел и Евгений Карлович. Ему казалось, чем больше сослуживцев он перетянет на сторону союзников, тем лучше будут относиться к нему президенты и премьер-министры Антанты. Они обеспечат ему и его семье безбедное существование.

Еще год назад он, генерал-лейтенант Белой армии, на словах передал генерал-майору Самойло (письменно был бы документ как улика) предложение президента Вильсона переходить на службу Антанты. Русскому генералу было обещано сохранить все привилегии, которыми он пользовался в императорской армии.

Александр Александрович ответил молчанием. Докладывать американцам Миллер не рискнул. Молчание могло означать и «да» и «нет» — неопределенность в исходе борьбы мучила страну, кто видел перспективу, тот не опускал руки, даже если перспектива для отдельного человека не сулила ничего хорошего.

Только теперь, когда союзные войска на Севере России проигрывали войну, Миллер увидел для себя перспективу — да, для него она не сулила ничего хорошего.

Значит, американцы, тот же командующий подполковник Джорж Стюарт, с ним, с человеком, приближенным к российскому императору, уже не «выкал», а разговаривал как с сослуживцем-неудачником. В каждой фразе — пренебрежение. Это не лично Стюарт, а великие державы убеждались в небоеспособности Белой армии.

Но теснила союзников другая русская армия — Красная, и фактически командовал уже не армией, а фронтом другой русский генерал, которого не удалось купить привилегиями.

«Вот он, мой бывший сослуживец, с первого дня службы видел свою перспективу», — с горечью и завистью рассуждал про себя командующий белыми войсками.

Кто-то еще в Академии Генерального штаба бросил Миллеру в лицо — ударил, как булыжником: «Нет у вас русской души».

Да, он не жил русской жизнью… Но пронесутся над планетой бури, общественная жизнь войдет в свою колею, и он, имея дар публициста, найдет для себя уютное местечко, если не в Америке, то во Франции. Англию с ее слякотными зимами он не любил, как и англичан, спесивых и наглых. Германию любить было не за что, хоть и кровь его роднила с германцами. Потомки арийцев жаждали начинать войны, но, в конечном счете, всегда терпели поражение. А это его, по крови арийца, оскорбляло. У германцев столько было победоносных войн, но сами германцы от них открещиваются. А всякое новое племя арийцев как только возмужает — готовится к войне, не позволяя себе ничего лишнего, живет мечтой о будущей победе.

Жил сладостной мечтой о будущих победах и Евгений Карлович, сделав ставку на Соединенные Штаты Америки — хотелось верить, что за ними окончательная победа.

Что же касается России… В узком кругу своих друзей он якобы признавался: «Этой страной кто только не правит! И у каждого правителя прусская кровь. А виной всему — русский народ. В пьяном угаре народ позволяет иноземцам взбираться на трон, но, протрезвев, вышвыривает их, как изношенную вещь.

Пользуясь моментом, на трон взбираются свои, чаще всего проходимцы, златом набивают себе карманы. А так как злато хранить в своем доме рискованно — увозят в чужие амбары. А там — чужие замки, и злато домой уже не возвращается.

Всегда русский народ жалел чужих и своих проходимцев. И будет жалеть, пока не протрезвеет…»

Вот о чем в узком кругу своих друзей якобы он признавался…

А на Лубянке он просил, чтоб ему позволили в православном храме Богу помолиться. Он намеревался после дел суетных изложить свои мысли в мемуарах. Но изложить их ему не довелось — помешали московские чекисты.

Эти заветные мысли спустя почти двадцать лет он излагал не по своей воле. И о России рассказывал, что всем она хороша, за исключением…некоторой части народа, воровитой и пьяной.

И все же трудно было поверить, что именно так генерал Миллер думал о России. При таком понимании он, может быть, со времени принял бы сторону своего сослуживца генерала Самойло. Но — сомнительно…

Не каждый день, а когда позволяла обстановка и настроение, Евгений Карлович Миллер, как прилежный школьник, вел дневник — на всякий случай, рано или поздно предстояло садиться за мемуары. О такой войне, как мировая, будут писать и герои и мерзавцы, по их мемуарам историки расскажут, кто персонально на поле брани выигрывал сражения.

Всего лишь месяц назад, в июне 1919 года, Миллер стал главнокомандующим, а массового дезертирства уже было не остановить.

51

Ближе к вечеру контрразведчики доставили Насонова в штаб русской Белой армии. Но доставили почему-то не к генералу Миллеру (он отдавал распоряжение на арест), а к генералу Марушевскому. (С июня по август 1919 года они занимали одну должность с той лишь разницей, что Марушевского назначал адмирал Колчак, а Миллера — премьер-министр Керенский, который к этому времени перебрался в Америку и возглавил русское правительство в эмиграции.)

Сразу же по прибытии Миллера между генералами возникло соперничество. Часто случалось: если генерал Миллер отдавал приказ, генерал Марушевский его отменял, и наоборот, приказы Марушевского отменял генерал Миллер. Для войск приказы этих двух генералов имели одинаковую силу.

В Экспедиционном корпусе сначала их соперничество не принимали во внимание: главным было то, что русские батальоны, не важно, кто им отдавал приказы, в боевых действиях участвовали примерно так, как участвовали американцы с англичанами.

Русские воевали неплохо, но копили обиду — в Белой армии изо дня в день усиливался ропот: успехи русских союзники приписывали себе, неудачи союзников выдавали как неудачи русских. Причиной было все то же соперничество двух генералов. В русской офицерской среде уже говорили вслух, дескать, Миллер — марионетка союзников, а вот Марушевский — истинный патриот России.

«Двоевластие» в русской армии не могло долго продолжаться, и генерал-майор Айронсайд распорядился откомандировать генерала Марушевского в Англию для отбора русских студентов, которые обучались в зарубежных университетах, готовить из них прапорщиков — и таким образом пополнить младший командный состав Северной русской армии.

Но пока Марушевского не откомандировали, он по-прежнему выполнял свои прямые обязанности.

В штабе, куда под конвоем доставили Насонова, дежурный офицер кратко распорядился:

— К Марушевскому.

— Мне приказано к генерал-лейтенанту Миллеру… — твердо напомнил контрразведчик со шрамом через все лицо.

— Генерал-лейтенант Миллер в командировке, — ответил ему дежурный.

— И как долго?…

— Не задавайте лишних вопросов, штабс-капитан. Командующий только вчера улетел…

— Мне приказано арестованного к командующему, — повторил штабс-капитан, имея в виду, что законный командующий все-таки генерал-лейтенант Миллер. С его вступлением в должность Белая армия стала регулярно получать денежное довольствие. Деньги, как известно, могучий стимул для любой деятельности — будь то геройство или подлость.

Дежурный офицер был непреклонен:

— Обращайтесь к генералу Марушевскому.

«Коль не к Миллеру, значит, уж точно, командующий отсутствует». — И у Насонова мелькнула обнадеживающая мысль: это, пожалуй, и к лучшему. Миллер мог спросить, почему агенты, внедренные вместе с ним в Красную армию Северного фронта, оказались в руках у чекистов.

Многих агентов генерал-лейтенанта Миллера Георгий Насонов знал в лицо: да и как было их не знать, если вместе учились на курсах Красного Креста, стояли в одном строю, когда их, новоиспеченных лейтенантов американской армии, в качестве переводчиков распределяли по частям экспедиционного корпуса, когда на крейсере «Олимпия» шли к берегам Мурмана. Было время познакомиться и наговориться.

Но уже в Архангельске некоторые выпускники курсов — как растворились. Потом Георгий случайно их обнаруживал в разных полках и батальонах Красной армии, они вдруг оказывались призванными на службу местными военкоматами.

Из этого выпуска по крайней мере два офицера — Самойло и Насонов — официально числились переводчиками при штабе Экспедиционного корпуса. Штаб размещался в Архангельске. В этом городе они знали каждую улицу и каждый причал.

С согласия командующего Экспедиционными войсками и по поручению генерала Миллера они выполняли задания разведывательного характера. И то, что Миллер находился в войсках, Насонову было только на руку. Потом он узнал, что командующий Миллер будет отсутствовать несколько дней — вместе с командующим английским экспедиционным корпусом генерал-майором Садлер-Джексоном инспектирует Олонецкую армию. Предстояло эту армию, обескровленную в боях, объединить с Мурманской армией и не допустить красные войска на Кольский полуостров.

Настырный контрразведчик добился того, что его принял командующий, но не Миллер.

И вот перед Марушевским — офицер в форме лейтенанта американского Экспедиционного корпуса. Под фуражкой — бинт.

— Вы кого мне привели? — Генерал уставился на штабс-капитана.

— Красного лазутчика, ваше превосходительство, — отрапортовал контрразведчик.

— Он по-русски понимает?

— Он русский. Прапорщик.

— А почему тогда он в погонах лейтенанта?

— Он, ваше превосходительство, по рекомендации его превосходительства генерал-лейтенанта Миллера обучался в Америке. После окончания курсов Красного Креста прапорщику Насонову присвоено воинское звание «лейтенант».

— Штабс-капитан, вы свободны. Понадобитесь, я вас вызову.

Оставшись вдвоем, Марушевский по-доброму взглянул в глаза арестованному, по-дружески спросил:

— По какой специальности вас выпустили?

— По специальности «переводчик».

Марушевскому было известно, что Миллеру Генштаб разрешил не в ущерб действующей армии отобрать на спецучебу офицеров из числа легкораненых, в перспективе, что они будут работать в разведке союзных войск.

— Где и когда вы получили ранение? — спросил Марушевский.

Насонов с недоумением взглянул на генерала: не для этого же контрразведчик забрал его из госпиталя, не дав даже хоть немного залечить рану. А тут еще проклятая «испанка» уже не первый день кидала на койку.

Ответил, как было на самом деле:

— Жандармы разгоняли толпу, а я в этот утренний час направлялся от родителей…

— Ваши родители местные?

— Местный мой отец.

— Он — кто?

— Фабрикант…У него лесопильный завод…

— Это он поставляет шпалы для Северной железной дороги?

— Так точно.

— Понятно, — недослушал генерал, и тут принялся уточнять: — Вот вы, господин прапорщик, человек из благородной семьи, на вас так надеялся Евгений Карлович, а вы в такой ответственный для нашего отечества момент стали красным лазутчиком.

— Это клевета, — глядя в уставшие от бессонницы глаза генерала, уверенно произнес Насонов. — Здесь какое-то недоразумение.

— Тогда объясните, почему контрразведка вами заинтересовалась? В этом учреждении даром хлеб не едят.

— Это учреждение я очень уважаю. Меня с детства приучил отец уважать всевидящее око государя. Будь то в армии или где еще. Когда на заводе моего отца назревает бунт, то есть забастовка, мой отец обращается в тайную полицию, чтоб выявили смутьянов. На такое благородное дело денег не жалеют…

Насонову было известно, что генерал Станислав Марушевский — родной брат виленского банкира Зиновия Марушевского — намеревался после войны открыть торговлю лесоматериалами.

Допрос уже напоминал беседу еще не задушевную, но чуть ли не приятельскую. Опасность отодвигалась. А ведь обвинение тянуло на расстрел. Подумал было: «Как своевременно заслонился родителем».

— За линию фронта меня посылал их превосходительство генерал-лейтенант Миллер.

— С какой целью?

— Ваше превосходительство, не имею права разглашать военную тайну.

— Я ваш непосредственный начальник, и мне вы должны докладывать.

— Не имею права, — повторял прапорщик.

— Тогда придется вас вернуть к штабс-капитану Подкопаеву. Он допрашивает с пристрастием. Вы этого хотите?

— Никак нет… Если будет разрешение его превосходительства генерал-лейтенанта Миллера, я со всей душой…

— Подкопаев! — Марушевский приоткрыл дверь.

Штабс-капитан стоял поблизости и слышал весь разговор.

— Определите прапорщика на гауптвахту. Предоставьте ему возможность вспомнить все, что он докладывал неприятелю.

Георгий невольно подумал: пытки не избежать, а выиграть время можно. Почему-то была надежда на безымянных разведчиков, которые работали в штабе белых. Большинство из них усердствовало за материальное вознаграждение. Практиковалась и помощь семьям, проживающим на советской территории.

Александр Александрович намекал, что в штабах противника есть наши люди, они перепроверяют показания перебежчиков, сообщают о провалах. Если кому-либо из них будет известно, что белой контрразведкой арестован прапорщик Насонов, командование фронта примет меры к его освобождению…

На это он надеялся. Но, как не однажды говорил ему отец, на Бога надейся, а сам не плошай. Реальным вариантом побега в данной ситуации был, пожалуй, один — подкуп кого-либо из офицеров.

Уже ночью пришла в голову спасительная мысль: попроситься на прием к генералу Марушевскому.

Утром следующего дня штабс-капитан Подкопаев доложил генералу:

— Желает дать показания прапорщик Насонов.

— Ведите.

Пока арестованного держали на гауптвахте, Марушевский через посыльного разыскал предпринимателя Савелия Насонова.

Хозяин лесопильного завода был на пристани, наблюдал за погрузкой корабельной сосны.

Сосновые золотистые кряжи лебедками опускали в трюм грузового судна, и по мере загрузки ватерлиния все ниже опускалась над водой. Судно называлось «Уэстборо». Оно входило в состав десанта и предназначалось для перевозки боеприпасов. Но вдруг судно переадресовали — поставили под погрузку корабельного леса.

Боеприпасы были выгружены срочно, а вот судно по распоряжению генерал-майора Фредерика Пула задержали. Судно нужно было догрузить зрелой корабельной сосной, а делянка вырубки зрелой сосны оказалась в районе боевых действий. После массивной бомбежки красные отошли на исходные позиции, и солдаты французской инженерной роты сплавили по Двине заготовленный рабочими Насонова сосновый кругляк. У Черного Яра плоты вылавливали английские саперы, и они же в затоне Бакарицы лебедкой загружали трюмы вместительного транспорта «Уэстборо».

Поручик Калаев — посыльный генерала Марушевского — передал Насонову-старшему — срочно прибыть в штаб белых войск.

Маленький, невзрачный на вид офицер с темным калмыцким лицом в залоснившейся тужурке с мятыми погонами, стоял перед высоким стройным блондином средних лет, в нем легко угадывался неторопливый в движениях белокурый северянин. Видя, что инженер всецело поглощен такелажными работами, угрожающе предупредил:

— За непослушание его превосходительство вас может строго наказать. Имейте в виду…

— Спасибо, буду иметь.

Посыльный стоял, не решаясь уезжать. Лохматая лошадка тянулась губами к его мятому погону. Предприниматель догадался: такой короткий ответ генерала не удовлетворит, — и снисходительно улыбнулся:

— Доложите, поручик, вашему генералу: инженер Насонов выполняет срочное распоряжение союзников, и неизвестно, когда освободится. По всей вероятности, к утру.

Посыльный ощерился. Предпринимателю ясно было сказано: за непослушание генералы наказывают. Хотя инженер и гражданское лицо, ему следует немедленно явиться в штаб.

— Ваш сын, — уточнил посыльный, — попал в очень сложное положение. Сына надо спасать.

«При чем тут сын?» — насторожился Савелий Титыч, но тем не менее сердце екнуло: Георгий попал в беду. До этой минуты отцу было известно, что сын служит переводчиком в американском Экспедиционном корпусе, не имеет никакого отношения к Белой армии. А тут — посыльный из русского штаба, да еще с угрозой наказания.

Как у бывалого предпринимателя, молниеносно созрело решение: коль речь о спасении сына, надо знать заранее, какие шаги предпринять.

— Вы обедали, поручик?

— Не успел.

— Здесь недалеко «Голубой Дунай». Отобедаем. Коновязь имеется.

Предпринимателям и морякам торговых судов этот портовый ресторанчик известен как место заключения сделок: несмотря на войну, бизнес никогда не прерывается.

Хозяин ресторана, пожилой толстобрюхий баварец, давний товарищ Насонова, провел посетителей в отдельный кабинет, украшением которого была одна-единственная картина — «Охота на моржей». Картину подарил ссыльный художник, ученик Репина. Баварец давно бы эту картину продал, на нее находились богатые покупатели, но рисовал-то картину талантливый человек, а таланты в России гниют в ссылке.

Поручику предприниматель предложил выбрать блюдо по своему усмотрению. После рюмки «казенки» поручик признался:

— Ваш сын подозревается в шпионаже.

— В чью пользу? — как бы шутя поинтересовался Насонов.

— Не в пользу Антанты.

— Что надо с моей стороны, чтоб снять подозрение?

— Командующий убывает в Англию. Ему требуются фунты.

Во сколько фунтов генерал Марушевский мог оценить голову Георгия Насонова посыльный не знал, но он пообещал сегодня же уточнить. Для самого же Савелия Титыча тоже возникла проблема. Свой лес он продал генералу Пулу и тот оплатит свою покупку долларами, когда товар окажется на американском континенте.

Так что предприниматель Насонов деньги увидит примерно через месяц. А Марушевскому валюта требовалась немедленно, и генерал Миллер о сделке не должен узнать.

— В таком случае договаривайтесь сами, — сказал прапорщик. — Но время, господин инженер, не терпит.

— Когда возвращается господин Миллер? — спросил Насонов.

— Он должен был вернуться еще вчера. Но погода, как удача, — непредсказуема. Поторопитесь договориться…

52

Атлантический циклон, бушевавший над Скандинавией, переместился на юго-восток, — и вся акватория Белого моря умылась обильным дождем.

Полеты авиации были прекращены. В плену стихии оказался аэроплан с офицерами Экспедиционного корпуса. Офицеры только вчера прилетели из Архангельска. Аэродром маленький, построек никаких, если не считать нескольких брезентовых палаток. В них размещалась аэродромная команда, мастерская и санитарная часть.

Все аэродромное имущество — под высокими, в два обхвата соснами. Сосны, к удивлению офицеров, издавали мелодичные звуки. Это ветер, налетавший с Онежской губы, обвевал стройные стволы деревьев, и золотистая кора бренчала — как пела.

Моторы заглохли, пропеллеры замерли, и прилетевших иностранцев окружила тишина сказочной Олонецкой тайги. Какое-то время офицеры, как музыку, слушали тишину, зачарованно стояли под ветвистыми оранжевыми соснами.

— Это и есть русский корабельный лес? — спрашивали друг друга английские офицеры.

— Именно русский, — ответил прилетевший с ними генерал с черными шикарными усами и бородкой клинышком.

Это был командующий Белой армии генерал-лейтенант Миллер.

— Жаль, господа, что такое богатство вы оставляете большевикам. Зачем же вы сюда приходили?… Россия на вас так надеялась…

— Вы, господин генерал, с этим вопросом обратитесь к нашему премьер-министру, — отозвался один из офицеров, продолжая любоваться гигантскими деревьями. — Из Лондона ему видней.

В словах англичанина сквозило недовольство действиями своего правительства: только пришли в Россию — и уже уходить, поспешно оставлять сказочно богатую страну. Нигде раньше британцы так не поступали. Что-то случилось на Даунинг-стрит.

Группа штабных британских офицеров прилетела на самый западный участок Архангельского фронта, чтоб подготовить его к оставлению.

Примерно такую же миссию выполнял и генерал Миллер, но его обязанности были намного сложней. Как командующий, он должен был посетить свои подразделения, участвующие в боевых действиях — это четыре батальона Первого Северорусского полка и дивизион тяжелых гаубиц. Они обороняли участок реки Онега от населенного пункта Порог до морского побережья. Предстояло ознакомить командиров батальонов и батарей с приказом генерала Айронсайда об эвакуации русских войск.

Новость наверняка офицеров не обрадует. Выслушав этот приказ, они еще раз убедятся: на русской земле хозяева уже не русские. С подробностями приказа командующего экспедиционными войсками даже сам генерал Миллер был в неведении — предстояло отступать. А куда — на Кольский полуостров или дальше? Дальше была Норвегия. Это уже чужая сторона. Согласятся ли русские солдаты безропотно оставить Родину? Не поднимут ли бунт?

Убийственные мысли посетили генерала, когда он знакомил своих офицеров с приказом командующего Экспедиционным корпусом. Офицеры — что… В большинстве своем уже определились, за какую Россию будут сражаться — за белую или за красную.

А вот солдаты, когда узнают, куда их повезут на союзном транспорте — на окраину России или же в чужую страну, выскажут недовольство. Хорошо, если выскажут словами, а если винтовками?

На эту тему был у генерала Миллера разговор с генералом Потаповым. В июне перед высадкой десанта союзников по совету вице-консула Вискерманна он отвел свои войска на правый берег Северной Двины — на всякий случай. Вице-консул объяснил этот маневр предельно доходчиво:

— И среди ваших офицеров есть господа, которые начитались всяких Куприных и Буниных. — Он указательным пальцем покрутил у виска. — Найдется нервный, даст команду на открытие огня по кораблям. А откуда ему знать, что это корабли союзников? От греха подальше, уберите своих людей от берега.

И он убрал. Высаживались американцы без единого выстрела. С берега кто-то выстрелил ракетницей. Ракета желтого дыма взмыла над рекой и с шипением на воде погасла. Ее восприняли как салют в честь высадки первого десанта.

Год спустя тот же генерал Потапов, озлобленный неудачами союзников на фронте, признавался Миллеру:

— Какой же я был дурак, — послушался какого-то негодяя Вискерманна. У нас было столько войск, что мы отбили бы все атаки. А какая была артиллерия!.. Не пустили бы союзников… Ах, вас тогда в Архангельске не было.

— Почему же… был.

— Был ваш двойник, ваше превосходительство. Кстати, куда он исчез?

Генерал Миллер изобразил на усатом лице загадочную улыбку. «Значит, догадывались…»

И сам себе сказал: «Спасибо, что молчали».

О вылете уже не было и речи: взлетно-посадочную полосу так развезло, что по следам от ботинок можно было определить, сколько людей за эти дни подходили к аэроплану. Все они, конечно, нервничали, но по разным причинам. Нервничал подполковник Этертон, получивший очередное воинское звание и повышение по службе за подготовку инженерных сооружений на случай отвода экспедиционных войск из акватории Северной Двины. При подходе Красной армии многие объекты предстояло взорвать.

Южней Исакогорки, откуда с прибрежных холмов открывался вид на портовый город, уже заложен был динамит под фундамент стационарной длинноволновой радиостанции. Сюда прямо с транспортных судов подвозили готовые металлоконструкции. Монтажники трудились в поте лица: за ускоренную капитализацию Русского Севера хорошо платили.

Сварочные работы не прекращались ни днем ни ночью. Возводилась, конечно, не Эйфелева башня, но сигналы, посланные азбукой Морзе, намечалось принимать в Лондоне и Вашингтоне. Ближайшая ретрансляционная станция — Осло.

Еще только намечалось строительство радиостанции, Реввоенсовет Шестой Красной армии запросил Москву: целесообразно ли допускать такое строительство? На первоначальном этапе строительства достаточно будет одного налета диверсионной группы, чтоб доставленные на берег металлоконструкции привести в полную негодность.

Уже был опыт, когда комиссар Кедров настоял наказать председателя местного Совдепа за необдуманное отношение к материальным ценностям пролетарского государства. Из каких-то личных соображений (как потом оказалось, потребовался материал для строительства складского помещения) председатель Совдепа распорядился демонтировать новый причал на острове Ягры.

На вопрос:

«Зачем?»

Ответил:

«Чтоб не швартовались немецкие подводные лодки».

В то время в Белом море еще не появилась ни одна подводная лодка. В Баренцевом море, по свидетельству рыбаков, была замечена подводная лодка, но ее принадлежность установить не удалось.

На строительство радиостанции Москва не отреагировала. Но отреагировал командарм Самойло. Вызвал начальника разведки, поставил перед ним задачу:

— Усильте бдительность.

К августу 1919 года все передвижения интервентов, особенно морские и сухопутные, были под наблюдением. А когда стало известно, что радиостанция вот-вот пошлет первые сигналы, распорядился:

— Готовьте диверсионную группу.

Но стремительное наступление Красной армии на Архангельском направлении не потребовало вмешательства красных диверсантов. Интервенты демонтировали радиостанцию с такой скоростью, что на склоне высоты осталась только груда камней.

Продвижение Шестой Красной армии к устью Северной Двины заставило интервентов в спешном порядке готовиться к отступлению.

Во враждебном лагере взрывников-диверсантов готовил тридцатилетний лейтенант французского экспедиционного корпуса Серж Матье, до войны работавший в России — преподавал в Петербургской лесотехнической академии. Имея французское подданство, он был мобилизован во французскую национальную армию. В качестве командира инженерной роты его, как знатока местных условий, послали служить на Русский Север. К этому времени он был женат на русской певице Елизавете Рыбоваловой. Певица до замужества жила с родителями в Петрозаводске. Ее отец, мастер-вагранщик Петровского завода, изготовлял якоря для русского военного флота. Девочка с детства мечтала стать певицей и служить на флоте, к которому отец имел прямое отношение. Но служба на флоте, тем более на военном, для русской певицы, воспитанной на идеях патриотизма, была недоступна. И лейтенант Матье, которого Елизавета искренне любила, возил ее с собой. На это у него было разрешение командования Экспедиционного корпуса. Как шансонетка она выступала с концертами перед солдатами и офицерами союзных войск.

Лейтенант Матье делился с женой служебными секретами, знакомил ее с унтер-офицерами, давших согласие остаться в тылу у красных для диверсионной работы.

Этертон и Матье не однажды посещали провинцию, где были сосредоточены склады с боеприпасами и продовольствием.

Из числа проверенных на лояльность белогвардейцев союзники готовили диверсантов.

В главном штабе экспедиции «Полярный медведь» была принята радиограмма:

«Генералу Садлер-Джексону, командующему английским экспедиционным корпусом. Кофиденциально. При оставлении Беломорья все объекты военного назначения при невозможности эвакуации и в первую очередь имущество, доставленное британским флотом, уничтожить на месте. Ллойд Джорж».

Садлер-Джексон ознакомил генерала Айронсайда с радиограммой нового премьер-министра, которого он заверил, что красные к Архангельску не подойдут, для этого у них нет ни сил, ни средств. С улучшением погоды британцы вместе со вторым Экспедиционным корпусом продолжат наступление.

Из этого заверения следовало, что нет смысла эвакуировать имущество. Оно стало неподъемным, за сутки-двое его не вывезти, даже если задействовать все транспортные средства Архангельского фронта (так в высоких штабах называли войска Экспедиционного корпуса), а это главным образом оружие и боеприпасы, доставленные в Россию еще до войны. Уже тогда в британском Генштабе был составлен план ввода войск в Россию, оккупация северо-востока с портами Романов-на-Мурмане, Архангельск, Онега.

Сюда непрерывным потоком шли караваны с военными грузами. Русские ледоколы сопровождали британские и американские суда. В непогоду и в зимние месяцы на помощь иноземным капитанам приходили русские лоцманы.

Все это уже не держалось в секрете. О движении судов с военными грузами писали губернские газеты. Так что задолго до войны северный обыватель настраивался на присутствие в Северном крае иноземных войск.

Этому способствовала и местная власть. Из газет можно было выудить примерно такие разговоры, занимавшие в то время обывателя:

— Надо дождаться американов. Они деловые люди.

— Работой нас обеспечат.

— И платить будут. Не то, что наши…

— А британцы?

— Британцев мы знаем. Не первый год русский мужик на них ишачит.

— Британцы — народ прижимистый…

— Одним словом, грабители…

Кто-то искусно подогревал подобные разговоры. Задолго до оккупации Севера настраивали общественное мнение на радушный прием оккупантов, дескать, с их приходом жизнь народа улучшится. Вот придут американы, тогда и совсем будет хорошо.

Почему-то на Америку северяне возлагали большие надежды. Говорили:

— Вот рядом, за ледяным полем, есть свободная страна. Туда бегут каторжане…

Надежды подогревали иностранные моряки. Говорили и писали, что на Русском Севере янки хорошо приживутся, так как они живут и трудятся в одном с нами климате. Что же касается европейских народов, тех же немцев и британцев, — эти европейцы в северных областях России уже не одно столетие ведут замкнутый образ жизни. В Архангельске, например, немецкая колония выродилась настолько, что семейные узы вяжут близкие родственники, и это пагубно сказывается на потомстве…Браки на племянницах и племянниках — чуть ли не правило.

С наводнением Северного края иностранцами Архангельск захлестнула эпидемия браков. Офицеры экспедиционного корпуса в Америке и Англии принялись разводиться со своими женами — далеко не красавицами, и находили, что русские северянки красотой и душевными качествами не уступают лучшим европейским красавицам, тем же француженкам и полячкам.

Бракоразводная эпидемия коснулась и высоких чиновников, присланных в Россию.

Английский консул Дуглас Янг уже разведенным приехал в Архангельск и влюбился в молоденькую северянку, на которой вскоре женился. Брошенная жена обратилась к своей королеве, чтоб та наказала неверного мужа. Женитьба Дугласу Янгу, по сведениям дотошной прессы, стоила дипломатической карьеры.

Женился на русской красавице и подполковник Джордж Стюарт. Узнав об этом, его соотечественник консул Феликс Коул нанес визит Джорджу Стюарту, поздравил его с женитьбой и в присутствии офицеров корпуса от имени президента США произнес торжественную речь.

Записи этой речи не сохранилось, но суть ее примерно такова:

«Америка должна брать для себя все лучшее, что есть в мире, не исключая и красоту женского тела. Американец должен жениться на здоровых и красивых женщинах, не важно, к какому роду-племени они принадлежат. Важно, что они будут рожать здоровых и красивых американцев».

Присутствующие на свадебном ужине офицеры отметили, что у подполковника Стюарта русская жена — на загляденье. Не случайно от имени президента Америки Коул поздравил своего соотечественника: здоровая и красивая жена — ценное приобретение для американской нации.

Как человеку, которому не чужды «ноухау», он сказал:

— Бог велит: Америка ни в чем и никому не должна уступать первенство — если не отдают по-дружески, надо купить. Если не желают продать, надо найти нужных людей, которые из личных побуждений уступят первенство. У любого человека можно обнаружить тысячи изъянов и на каждом изъяне сделать бизнес. Женитьба — это приглашение к бизнесу. И всегда надо помнить, что Америка в любой отрасли первенство никому не уступает.

На Русском Севере все еще шла война. Жениться и умирать никто никому не запрещал. Но спасать имущество, завезенное с учетом, что русские уступят Север, еще было возможно.

53

Генерал Айронсайд недоумевал, почему он, командующий американским Экспедиционным корпусом, подобной радиограммы не получил от своего президента? Британцы уже готовятся к эвакуации. Склады, естественно, уничтожат. Войска вот-вот погрузятся на корабли. Транспорта у них достаточно.

В эти дни генерала одолевали тягостные мысли. В дневнике он запишет: «Меня спрашивают офицеры: если британцы оставят Архангельский фронт, кто будет защищать от большевиков Русский Север? Сами русские? Да они же завтра перебегут к большевикам. Достаточно того, что в один день (видимо, имелось в виду 22 июля 1919 года) дезертировала к большевикам третья рота 6-го Северорусского полка».

В тот же день генерал приказал:

— Для острастки перед строем расстреляйте несколько русских. На первый случай хотя бы пять-шесть солдат.

Русские офицеры ублажили американского генерала — расстреляли четверых солдат из второй роты этого мятежного полка. Роту разоружили. Но куда девать разоруженных? Отпускать на все четыре стороны больше сотни разоруженных солдат — это значит Красная армия пополнится еще одной ротой обученных бойцов.

Командование союзных войск решило не рисковать. Для разоруженных русских нашли место на пароходе «Уортон Белл», который из Онеги вернулся в Архангельск с остатками десанта.

Под усиленным конвоем погрузили русских мятежных солдат на пароход, и пароход еще не успел отойти от причала, как между русскими и британцами завязалась драка. Зачинщиком драки был английский матрос. Русских солдат он обозвал дикарями.

— Вам место в трюме под замком! — выкрикивал он, не выпуская из рук винтовки.

Но долго выкрикивать ему не дали — о палубу раскололи череп.

Роту русских солдат усмиряли целым батальоном. Избитых и покалеченных мятежников перевели на британский военный корабль «Фокс».

Ближе к полночи, уже в сумерки, корабль «Фокс» вышел в море. Рыбаки Солзы (они вели промысел за Унским маяком) видели, как с военного корабля сбрасывали в море какие-то грузы. Рыбаки предположили, что интервенты избавляются от замордованных узников мудьюгского концлагеря.

Когда в реке Солза начинается прилив — заметно поднимается море, вода на целых два километра затопляет прибрежное пространство, река меняет течение, вместе с бревнами разбитых плотов плывут еще не съеденные рыбами трупы. По одежде трупов замученных рыбаки определяют, кого в этот раз казнили интервенты.

С очередным приливом волна выбросила на песчаный берег труп русского солдата. Труп оказался еще не тронутый рыбами. Нательный серебряный крестик свидетельствовал, что солдат был православной веры, и жители поселка похоронили его не как утопленника, а как рыбака, отдавшего Богу душу на берегу родного Белого моря.

54

В июле бои шли уже на подступах к Архангельску. В штаб Северного фронта поступали сведения, что интервенты при отходе предают огню склады на железнодорожных станциях. Среди бела дня загорелись вагоны с имуществом на станции Пермилово. Подорвана водокачка на станции Ломовое. Тогда многие говорили: «Это действия красных партизан».

Были, оказывается, и партизаны «зеленые» — дезертиры, которые не желали служить в любой армии, Вооруженные не только карабинами, но с пулеметами, они грабили население и железную дорогу. Белогвардейцы устраивали на них облавы — ходили якобы на красных партизан.

Но местным жителям, той же Обозерской, было известно, что партизаны по общему плану штаба Северного фронта выдвинулись на Северную Двину, и трофейными орудиями обстреливают корабли Экспедиционного корпуса — перекрывают интервентам пути отхода в Белое море.

Не имея надежных лоцманов и не зная реки, интервенты часто сажали свои корабли на мель, часто даже буксиры не могли выручить. К лету реки обмелели, на отдельных участках, например, Онегу можно было переходить чуть ли не вброд.

Требовалась глубокая расчистка фарватера, но воюющим сторонам было не до расчистки. Тяжело груженые транспорты, как правило, становились добычей местных крестьян.

Чуть ли не каждый день горели вагоны и склады с имуществом, которое принадлежало Белой армии. На полустанке возле поселка Емцы обозерским железнодорожникам удалось спасти вагон с шинелями и зимними головными уборами нового покроя. Островерхие суконные шапки напоминали собой шлемы русских богатырей, а шинели с цветными суконными застежками — как доспехи на кольчуге.

По мобилизационному плану русского Генштаба предполагалось к 1915 году переодеть армию так, чтоб не было никакого сходства с армией Германии. На картах и на местности заменялись немецкие названия русскими. Но перед войной успели только Санкт-Петербург переименовать в Петроград. Русские патриоты настаивали впредь не допускать слепого подражания Западу. Теперь даже рекламу давали только на русском языке. Так как деньги упали в цене, штрафов не боялись. В Архангельске, например, по воскресным дням на Троицком проспекте около Боровской церкви устраивали экзекуции — штрафовали розгами.

В обеих столицах писали, что уже до войны отечественные портные могли переодеть армию в русскую национальную форму. Но до 1917 года не успели.

Обмундирование новой модели первоначально поступило в Первую конную армию, которой командовал полный георгиевский кавалер Буденный. Островерхие суконные шапки красноармейцы назвали «буденовками».

«Буденовки» спасли от простуды не одну тысячу красных бойцов.

55

На заседании Реввоенсовета фронта командующий поставил перед начальником разведки задачу: усилить наблюдение за действиями неприятеля в самом городе, есть ли явные признаки эвакуации войск Антанты?

Начальник штаба доложил общую обстановку. Из его доклада можно было заключить, что усиленного передвижения транспортных судов не наблюдается. В черте города — напротив Успенской церкви — идет погрузка раненых.

По существу, ничего нового не было сказано, и ни слова о моральном состоянии войск противника. Сейчас противник был уже далеко не тот, который начинал вторжение. Настал момент, когда Красная армия должна усилить натиск. И командующий дополнил доклад новыми фактами — материалом для агитаторов.

— В английской печати, — сказал он, приподняв газету, — сообщается, что растет число больных с воспалением легких. Сами журналисты бьют тревогу, спрашивают, стоит ли посылать войска, если солдаты и офицеры Экспедиционного корпуса уже в пути выходят из строя?

Командующий зачитал заметку, которую «Таймс» поместила на первой странице. Заметка была набрана крупными буквами, обычно такие сообщения набираются петитом, а тут — шрифт бросается в глаза: читатель, бей тревогу!

В заметке сообщалось: «Первые заболевшие и умершие появились еще во время перевозки солдат морем из Англии в Архангельск. Транспорты вышли в море 25 августа, а в Арктике уже начинаются метели. Перед отплытием командование не учло этого обстоятельства, и шинели были убраны в каптерку. Поэтому многие солдаты не избежали простуды».

— Вопрос к начальнику разведки, — командующий повернулся к Лузанину. — Поручите нашим лазутчикам проследить выгрузку солдат. Всех ли выгружают, или больных и мертвых оставляют на кораблях и вместе с ранеными отправляют обратно в метрополию?

Для обеих сторон боевые действия шли с переменным успехом. У интервентов было одно преимущество, но весьма важное — большое количество боеприпасов. Интенсивная артподготовка нередко позволяла переходить в атаку, не встречая сопротивления.

На Северной Двине и в прибрежных водах Белого моря корабельная артиллерия открывала огонь даже по незначительным целям.

В малооблачную погоду аэропланы с опознавательными знаками английских и американских ВВС засыпали бомбами прибрежные поселки. Бомбы сбрасывали наугад — лишь бы разгрузиться.

По Северной Двине плыла глушеная рыба. Ее не вылавливали, да и некому было вылавливать. Зловонный запах гниющей рыбы ветер доносил до городских окраин.

Рыбаки-поморы жаловались красноармейцам, показывая на корабли Антанты:

— Эти заморские гости принесли в наши края такую пакость, которую мы отродясь не видели. Но сначала нам нужно избавиться от гостей. Без Красной армии — не получится…

Под натиском войск Северного фронта интервенты вынуждены были начать эвакуацию.

Пожалуй, первым признаком ухода интервентов был визит на архангельскую землю лорда Роулинсона. В июле 1919 года он привез письмо Ллойда Джорджа, адресованное командующему Экспедиционными войсками.

Прочитав руководящее послание, генерал не удержался от едкого замечания:

— И стоило затевать дорогостоящую акцию, чтоб уходить с позором? Вы понимаете, лорд, своим уходом с Русского Севера мы зачеркиваем победную Крымскую кампанию?

— Русские зачеркнули ее подписанием Сен-Стефанского мира, — напомнил ему лорд.

Перешли к текущим событиям.

— Чем порадуете, генерал?

— Судя по сложившейся обстановке на Архангельском фронте, я не совсем понял: кто в России остается?

— Все союзники уйдут.

— А кто будет защищать Русский Север?

— Генерал Миллер. У него 12 тысяч войск. Это намного больше, чем мы высаживали в прошлом году.

— Но в Лондоне, да и в Вашингтоне, не принимают во внимание, что в России воюет не только армия.

— Вы имеете в виду население?

— Да, это целая губерния. В губернии населения не так уж и много. Примерно десять тысяч. Может десятая часть уйти в партизаны. А партизаны на своей земле — один пятерых стоит.

Лорд поднял седую голову, взглянул на генерала, как на несмышленого великана — целый год воюет против русских, и не понял миссии Экспедиционного корпуса:

— Вы должны большевикам оставить пустыню.

— Возможно ли?

— Необходимо! И начинайте с эвакуации населения. Транспортные суда уже на подходе.

— За такой малый срок не успеем, — твердо сказал генерал. — Оно в тайге, обитает главным образом по берегам рек, ведет оседлый образ жизни. Это все равно, что пересадить старое дерево — не приживется… Поморы — племя упрямое, несговорчивое. Откажутся эвакуироваться.

В подтверждение своих слов генерал отрицательно покачал седеющей головой.

— Кто откажется — ликвидируйте, у вас людей достаточно, — распорядился лорд.

— А как же русская армия без населения?

— После ухода союзников русскую армию перебросите на Мурман.

Лорд ставил перед генералом заведомо не выполнимую задачу.

После войны генерал Айронсайд напишет:

«Лорд был в своем ли уме, когда предлагал Белую русскую армию убрать из Архангельской губернии? Он, видимо, не представлял себе, что гражданской войной охвачена вся Россия. Оставить Север большевикам в то время, когда на юге войска генерала Деникина уже приближались в Москве, — этого в первую очередь не простят ни мне, ни генералу Миллеру».

Накануне прибытия лорда Роулинсона в Россию начальник союзной контрразведки полковник Торнхилл доверительно говорил своему английскому коллеге:

— Вашему главнокомандующему надо иметь гораздо больше мужества, чтоб уйти из Архангельска, чем чтобы остаться в нем.

Но уже в Архангельске был лорд Роулинсон — посланник Ллойда Джорджа с согласованным решением глав двух великих держав. Они сообща обсудили положение и пришли к выводу: если вовремя не уйти из северной области России, экспедицию «Полярный медведь» ждал бы полный разгром.

Вроде было все для воюющей армии: и оружие, и боеприпасы, и продовольствия на один сезон, и количество англо-американских войск не уменьшилось, а дела на Архангельском фронте складывались не в пользу союзников.

По городу ходили слухи, что после шенкурского готовится архангельский капкан. Казалось, недавно американские и английские десантники высадились на берег, а их бесчинства, по сообщению американского консула, «у русских отбили охоту восторгаться союзниками».

В местном правительстве назревал переворот. Даже назывался месяц — сентябрь. Если интервенты отступали с боями, пытались Красной армии оказывать сопротивление: бомбили дороги, мосты, сжигали целые лесные массивы, то Белая русская армия больше бездействовала, чувствуя, что разгром уже не за горами.

Адмирал Колчак из Омска послал радиотелеграмму: «Временное правительство Северной области упраздняется». На телеграмме стояла дата: 29 августа 1919 года.

С этого дня генерал Миллер себя не называл уже главным начальником Серного края. Но он еще оставался командующим Белой армии.

И удивительно, что эта армия еще могла сопротивляться. Ее последним аккордом был бой за город Онегу. Красные войска город заняли, считай, без боя.

«Офицеры, если не вернут утраченные позиции, пойдут в арестантские роты». — Этот приказ генерала Миллера был передан по радио.

В арестантские роты идти не пришлось. Офицеры-добровольцы — таких нашлось шестьдесят человек — собрали отряд, дали ему устрашающее название: «Волчья сотня». Стали готовиться к операции.

Малыми силами, но молниеносным натиском «волчья сотня» захватила город, водрузили над управой трехцветный императорский штандарт.

Генералу Миллеру с корабельной радиостанции британского эсминца было послано короткое донесение:

«Город Онега отбит у противника. Взято в плен 8 тысяч “красных”. Ведем подсчет трофеев. Передал телеграфист унтер-офицер Бараненко».

— А каковы наши потери? — отстучала морзянка Архангельска.

Наступила продолжительная пауза. Затем раздался мышиный писк. Связь прервалась.

Архангельский телеграфист подождал немного, снял наушники, сказал в пространство:

— Фокусы Арктики. Нормальной радиосвязи здесь никогда не будет.

На вопрос Архангельска ответа не последовало. Потери Белой армии союзное командование в расчет не принимало. Главное — результат.

В отличие от волонтеров Экспедиционного корпуса солдат и унтер-офицеров Белой армии в гробах уже не хоронили, достаточно было того, что лицо убиенного накрывали шинелью и в ногах ставили деревянный крест. Если позволяла обстановка, над могилой производили прощальный троекратный залп из стрелкового оружия, благо боеприпасов было в избытке.

Ружейные патроны, как и снаряды, царская казна заранее (еще до войны) оплатила золотом.

56

Начальник разведотдела Шестой Красной армии Матвей Лузанин дозвонился до штаба фронта. Несмотря на ночное время (в июне даже не наступали сумерки), попросил командующего принять его в срочном порядке.

— Дело государственной важности! — кричал он в трубку полевого телефона. — Откладывать нельзя.

— Вы где находитесь?

— На переднем крае. Передо мной населенный пункт Анашкино. Справа Северная Двина.

Из телефонной трубки доносились отзвуки близкого боя.

— В чем важность вашего дела? — торопил командующий начальника разведки.

— Возле меня капитан Самойло. С ним майор американской армии. Майор настаивает на встрече с красным командованием, то есть с вами.

— С какой целью?

— Майору поручено вести переговоры.

— О чем?

— Не могу знать.

— Передайте трубку капитану.

Сергей услышал знакомый рокочущий голос.

— Здравствуй, батя! — обрадованно заговорил капитан.

— Ты где так долго пропадал? Мне доложили, что тебя расстреляли.

— Не совсем так. Был задержан. Выясняли мою личность. Потом незнакомый полковник приказал меня расстрелять.

— Полковник — откуда?

— От Колчака. Он тебя знает по Десятой армии.

— Фамилия полковника?

— Усин.

Командующий вспомнил, когда он, будучи начальником штаба Десятой армии, привлекал к военно-полевому суду какого-то капитана Усина за мародерство. Но то было пять лет назад. Не верилось, что за короткий срок капитан мог стать полковником. Хотя… люди, приближенные к адмиралу, подтверждали: Верховный за усердие поощрял своих подчиненных внеочередными воинскими званиями.

Вполне возможно, что капитан-мародер мог выслужиться до полковника.

В армии Колчака офицеров пекли, как блины. Готовить их было некогда, в иные дни Белая армия теряла десятки офицеров. Нужно было кем-то пополнять невосполнимую убыль, успевали вручить офицерские погоны — и в атаку, в мясорубку войны.

На встрече с командующим Северного фронта Сергей рассказал, как его спас от верной гибели майор американской армии командир батальона 310-го инженерного полка Ральф Этертон.

…Приговоренных к расстрелу привели на холмогорское кладбище, там солдаты инженерного батальона уже рыли приговоренным могилу.

Сергей окликнул майора, тот его узнал. Майор приказал поручику, сопровождавшему конвой, убираться с кладбища — американцы сами умеют расстреливать. Поручик облегченно вздохнул и увел своих солдат в казарму…

— Показывай мне своего спасителя, — велел командующий.

— Он здесь, в землянке начальника штаба. Майор перешел на нашу сторону не с пустыми руками.

— Добровольно перешел?

— По-другому не могло и быть.

— Тогда мы его передадим Красному Кресту в первую очередь.

Начальник штаба, сопровождавший американского майора, уточнил:

— Всех добровольно перешедших на нашу сторону отпустим, как только заключим перемирие. У себя дома они поддались агитации — вступили в Экспедиционный корпус. Им обещали высокое денежное содержание, сытное котловое довольствие и в завершение ко всему — не войну, а веселую прогулку, дескать, воевать будет техника: корабельная артиллерия, посылающая снаряды чуть ли не за двадцать километров, аэропланы, сбрасывающие бомбы на всю глубину вражеской территории, автоматическое стрелковое оружие. Боевые действия будут расписаны по часам: днем — война, ночью — отдых.

Военное ведомство выпустило кинофильм о том, как легко Америка выиграет войну. Заключительные эпизоды этой героической эпопеи: представитель президента перед строем закаленных в боях волонтеров вручает награды отличившимся, финал — шикарный ресторан, офицеры (разного цвета кожи в парадных мундирах в блеске боевых наград приглашают к вальсу белокурых и темнокожих красавиц.

Одна лента такого кинофильма оказалась в качестве трофея Шестой Красной армии Северного фронта. Командирам и комиссарам был велик соблазн посмотреть, а то и показать бойцам, с какой помпой янки создавали экспедиционные корпуса. Таких корпусов было несколько. Непосредственно в боевых действиях принимал участие один, а вот лагерей военнопленных к концу Гражданской войны оказалось несколько. О них не было ни одного кадра. Видимо, создатели фильма не предусматривали, что янки могут оказаться в плену и что их, сытых, прекрасно одетых, с новейшим оружием, будут брать в плен полуголодные, плохо обмундированные, вооруженные тем, что могла дать разоренная войной промышленность России.

— Кинофильм покажите пленным, — распорядился командующий.

— Может, не стоит? — засомневался было член Военного совета Орехов. — Увидят солдаты, что их крепко обманули, устроят самосуд над своими офицерами, оказавшимися с ними в одном лагере.

— Стоит, Алексей Михайлович, — сказал командующий. — Когда мы их отпустим домой, они по-другому посмотрят на своих капиталистов. Призрачные победы еще не одному молодому американцу могут задурить голову. Так что обманутые ветераны остановят безумцев. Хотя… это же янки.

После Гражданской войны на встрече с молодыми командирами Александр Александрович Самойло, тогда уже генерал-лейтенант авиации, вспоминал:

— Далеко не все американцы были безрассудными авантюристами. Если некоторых русских офицеров в экспедиционный корпус манила возможность быстрее вернуться на Родину, то американцы — люди прагматичного склада ума — экспедицию «Полярный медведь» рассматривали как начальный этап для бизнеса. Майор Этертон мечтал попасть в Россию как бизнесмен, а попал как интервент. Время, проведенное на русской земле, среди русского народа, стало для него школой прозрения.

В заключение беседы Александр Александрович Самойло произнес такие слова:

— Деловой человек с добрыми намерениями из любой, даже грязной войны, выйдет духовно чистым. Доброе дело — оно как памятник современникам и потомкам.

Военная биография майора Этертона была тому подтверждением. Сын рабочего-сталелитейщика, чьи предки имели шведские корни, благодаря трудолюбию родителей выучился на инженера-строителя. По окончании индустриального колледжа — спустя шесть лет его призвали на военную службу. Служил усердно, как и большинство молодых американцев, мечтавших сделать военную карьеру — она сулила ему тихую безбедную жизнь. После войны Севера с Югом Соединенные Штаты фактически своими людьми уже не воевали — в большинстве случаев обходились наемниками, но командный состав комплектовался гражданами США. Натуральный американец Ральф Этертон один из первых был зачислен в Экспедиционный корпус.

Уже будучи командиром инженерного батальона, на Русском Севере он строил мосты, улучшал дороги, одну из них — на Щукозерье — в двадцатые годы прошлого столетия местные жители называли «большаком Этерсона». По этим лесам и болотам летом 1918 года его батальон прокладывал дорогу между Обозерской и Онегой.

С Ральом Этерсоном познакомился капитан Самойло на крейсере «Олимпия». Долгими часами под монотонный стук паровых машин любознательный американец расспрашивал северянина, возвращавшегося в родные края.

— Вам, русским, не надоедает почти бесконечная зима? — задавал вопрос офицеру, с которым успел подружиться.

Русский капитан, плывший через Атлантику на американском крейсере, любопытному майору с аккуратными светлыми усами на вопрос отвечал вопросом:

— А вам, американцу штата Иллинойс, не надоедает почти вечное лето?

Оба весело смеялись, понимая, что в штат Иллинойс зиму приносят холодные ветры Севера, а на Русский Север лето приносят несметные стаи птиц, здесь они гнездятся, выводят птенцов — дают им новую жизнь.

Американский президент посылал их убивать русских, а они, эти два офицера, двух разных армий, что-то не горели таким желанием. Да и деньги их не манили, что в мире наживы бывает редко.

В один день сразу из трех мест в штаб фронта поступила информация: англичане в Северной Двине топят военное снаряжение.

Подпольщики Соломбалы установили, что из крейсера «Аттентив» в протоку Корабельная сбрасываются боеприпасы. Было предположение, что крейсер будет брать на борт английских чиновников, успевших обосноваться в различных казенных и коммерческих учреждениях.

Ближе к вечеру 19 августа против Бакарицы стали сбрасывать в реку автомобили, на которых в течение лета разъезжали министры Временного правительства Северной области. Для них, как потом оказалось, не нашлось транспортных судов.

Генерал Айронсайд пообещал взять на борт только тех членов северного правительства, которых в России в лучшем случае ждала тюремная камера. Он же распорядился уничтожить неприкосновенный запас продовольствия.

— Если нельзя продать — сжигайте.

Продовольствие, за исключением зерна, сжечь было невозможно. Зерно и мучные продукты высыпали из баржи возле рыбацкого поселка Чубола-Наволок. Уже в сумерки подошла самоходная баржа, и английские матросы принялись сбрасывать в воду тяжелые деревянные ящики. Жители поселка, видевшие непонятную работу иностранцев, гадали:

— Никак топят мины?

Когда баржа покинула якорную стоянку, соломбальские мальчишки, несмотря на ледяную воду, от которой тело сводила судорога, поднырнули, стальной кошкой зацепили один из ящиков, общими усилиями вытащили на берег.

Ящик вскрыли и — ахнули: в ящике оказались мясные консервы! Всю ночь трудился поселок, разыскивая под водой ценный груз.

В других ящиках консервы были преимущественно рыбные.

Околоточный надзиратель настрочил рапорт в адрес местного правительства с предложением произвести в поселке обыск, арестовать зачинщиков разграбления, похищенное имущество вернуть его владельцам, а на берегу выставить сторожевой пост.

Но чиновникам архангельского правительства было уже не до обысков и не до арестам.

29 августа 1919 года Временное правительство Северного края упразднялось. А 10 сентября, спустя двенадцать дней, из Омска от Колчака была получена радиограмма:

«Приказом Верховного главнокомандующего генерал-лейтенант Миллер Евгений Людвиг Карлович назначается Главным начальником Северного края».

В Архангельске в штабе Белой армии это сообщение было расценено как злонамеренная шутка: уже поздно было руководить Северным краем. В южные волости вернулась советская власть.

В губернии оставались чиновники от старой власти — с новой властью им было не по пути. Чиновникам предоставили возможность договариваться с владельцами транспортных судов об эвакуации за пределы Отечества.

В отличие от военных кораблей суда с чиновным людом покидали Россию не в один день.

Граница была открыта, свободно выезжали в Финляндию и Норвегию. Среди желающих покинуть Отечество были преимущественно предприниматели и крупные чиновники — люди с большими деньгами. С легким сердцем уезжали, как правило, те, кому удалось избавиться от недвижимости.

Немецкая семья Фрезер по бросой цене продала свой большой дом на Троицком проспекте. Семья сначала выехала в Норвегию, затем в Англию, где проживали родственники.

Уже в Англии дочь предпринимателя — Евгения Фрезер — написала книгу воспоминаний о своем детстве, проведенном в Архангельске в буревые годы Гражданской войны. Книга стала своеобразным свидетельством интервенции войсками Антанты.

57

На очередном заседании Военно-революционного совета Северного фронта в повестку дня был включен вопрос о создании комиссии по розыску имущества, сброшенного интервентами в водоемы беломорского бассейна. Больше других рек была захламлена Северная Двина и ее притоки, в частности, — река Вага, судоходная до самого Шенкурска.

В устье Ваги при малой воде застревали плоты. На дне этой таежной реки покоилась английская канонерка. Даже малотоннажным баржам канонерка перегораживала путь.

После ухода интервентов Шенкурск был отрезан от центра губернии. Когда речная война только начиналась, в этом месте партизаны Шенкурского уезда устроили интервентам засаду.

Четыре месяца назад, в последних числах мая 1919 года, в устье Ваги произошла артиллерийская дуэль. У самой кромки воды партизаны деревни Заборье замаскировали одно-единственное орудие, снятое с малотоннажного транспорта «Уемец», потопленного англичанами у села Березники. К орудию удалось достать из воды два боеприпаса.

Когда канонерка, не ожидая засады, приблизилась на расстояние броска ручной гранаты, артиллерист-наводчик выстрелил, почти не целясь. Снаряд угодил в борт, сделав рваную пробоину ниже ватерлинии. В лодку сразу же хлынула вода.

Второго выстрела не последовало — заклинило орудие. Экстрактора на огневой позиции не оказалось. Да и расчет почти не уцелел. Судно еще некоторое время держалось на плаву. Этого времени было достаточно, чтоб не растерявшийся английский пулеметчик буквально в считанные секунды выкосил не успевших укрыться артиллеристов.

Да и укрыться было негде. Деревья еще не оделись листвой, и на фоне плотного осевшего снега четко просматривался каждый человек…

Комиссия по розыску потопленного имущества работала несколько лет. Посильную помощь ей оказывали местные рыбаки и охотники. С помощью водолазов удалось поднять на воду два ледокола — «Святогор» и «Микула Селянинович». Их затопили русские моряки, преграждавшие путь интервентам в протоке Мудьюгского острова.

В ходе эвакуации по примеру продажи американской инженерной техники в Архангельске состоялось несколько торгов. Связь между продавцом и покупателем держали два офицера: со стороны Советской России капитан Самойло (до прибытия с особыми полномочиями представителя Москвы Кедрова) и со стороны американского командования — майора Этертона.

В торге деловые круги Соединенных Штатов представлял бизнесмен Ричард Шелби. Он выступал от имени Красного Креста.

— Что вы желаете? — первое, о чем спросил Шелби, глядя в глаза капитану. Перед ним стоял, судя по возрасту, юноша. И это с ним предстояло вести переговоры? Есть ли у него опыт?

Торговля — та же дуэль, только экономического плана. И на дуэли побеждает тот, кто ловок умом, а не только точностью глаза.

Капитан Самойло достал из кармана френча список материалов, которые были на складах Экспедиционного корпуса, передал пожилому лысеющему предпринимателю.

Шелби надел пенсне, раскрыл автоматическую перьевую ручку — новинку американского ширпотреба. Читал не спеша, сосредоточенно. Против наименования некоторых материалов ставил знак вопроса. Наконец оторвался от чтения, почесал большой шишковатый лоб. Пристально посмотрел в глаза капитану.

— Вижу, большевистская разведка поработала неплохо, — произнес он, то ли одобряя, то ли осуждая советских чекистов.

Некоторые материалы (запасные части к авиационным моторам) были доставлены из метрополии не раньше июля, когда прибыл караван судов в сопровождении четырех эсминцев. Морская разведка донесла, что в фиорде Лиинахамари — возле Печенги — замечена немецкая подводная лодка. Поэтому караван был усилен боевыми кораблями. На усиление потребовалось время. Воевать уже не спешили, было ясно, что экспедиция «Полярный медведь» заканчивается с нулевым результатом.

Моторы разгружали за неделю до приказа об эвакуации, когда уже было известно, что если разгрузят, то или выбросят в море, или продадут, только не Белой армии. За моторы казна получит золото, в крайнем случае, документ-обязательство о том, что после войны русские расплатятся корабельным лесом.

Со слов командующего капитану Самойло было известно, что список этот — результат совместных усилий фронтовых чекистов, архангельских подпольщиков и друзей Советской России, работавших в штабах Антанты, не в последнюю очередь майора Этертона.

— Кое-что из этого списка мы вам продадим, — старческим голосом произнес Шелби. — Но мы обязаны вас предупредить, что наше правительство настаивает расчет произвести золотом.

— Я доведу до сведения наше командование, — сказал капитан.

— Как скоро?

— Как прибудет представитель Москвы, он же глава делегации.

Представитель Москвы прибыл на следующий день.

Это был Михаил Сергеевич Кедров, человек на Севере известный. Он сразу же включился в переговоры.

— Сначала надо увидеть товар, — заявил он как само собой разумеющееся.

— Для оценки стоимости товара ваши представители будут допущены в ближайшее время.

— Это не ответ, господин Шелби. Красная армия уже выходит на побережье Белого моря. Мы и вы заинтересованы в сохранности военного имущества. Что же касается золота, советское правительство не исключает вариант предоставления концессии на добычу этого благородного металла…

Красная армия помогала вести торг своими наступательными действиями. Чуть ли не с каждым часом американская делегация была сговорчивей. Скоро обе делегации пришли к соглашению, суть которого заключалась в следующих словах: «Правительство США через Красный Крест продает большевикам в кредит оставшееся на складах имущество в будущем с оплатой поставками сырья».

Формулировка, предложенная американцами, устраивала советских покупателей. Слово «золото» было заменено словами «поставками сырья».

Советскую сторону смущало понятие «в будущем». Каждая сторона понимала его по-своему, но соглашались в одном: имущество передается немедленно (свое имущество поспешили уничтожить англичане). Это была инженерная техника, автомобили, аэродромный парк, обмундирование, продовольствие. Англичане уничтожили даже медикаменты. Американцы воздержались уничтожать, рассчитывая продать их если не Красной армии, то населению. Спрос на медикаменты будет всегда. Янки рассудили трезво: увидели в большевиках не врага, которого пытались уничтожить, а народ, заинтересованный во взаимовыгодной торговле, почему же не заключить с ними сделку на покупку товара в кредит с оплатой поставками сырья? Командование американского Экспедиционного корпуса не прогадало.

Упустили выгоду англичане. Враждебная политика по отношению к государству пролетариата в деловых кругах Англии взяла верх.

Правительство Ллойда Джорджа требовало от своих войск оставить после себя в России «пустыню на долгие годы». Англичане по сравнению с американцами с каждым днем несли все большие потери. Сказывалось отношение местного населения к интервентам. Тех, кто стремился оставить в России «пустыню», Россия укладывала в землю.

Британский консул господин Янг пытался облегчить эвакуацию британских войск. В письме премьер-министру он еще год назад предупреждал:

«Положение войск союзников в Архангельске, по-видимому, вызывает большое беспокойство правительства Его Величества. Я убежден в том, что Советское правительство не имеет намерения наносить союзническим войскам какой-то военный разгром. Мирная эвакуация означала бы моральную победу Советской России, которая бы полностью ее удовлетворила».

Ллойд Джордж требовал не спешить с эвакуацией, дескать, Красная армия на Севере ослаблена настолько, что способна воевать оружием, которое некоторые союзники передают большевикам в обмен на обещание расплачиваться сырьем.

В британских газетах появилось сообщение: Англия эвакуирует только часть войск. Подойдет пополнение — и боевые действия закончатся победоносным окончанием войны.

У Дугласа Янга было свое видение войны в России.

Он пишет Ллойду Джорджу:

«…отправка новых войск в Россию и безуспешная попытка, о которой сообщается в сегодняшних газетах, оккупировать Онегу, является не чем иным, как проявлением нашей агрессии, что влечет за собой ужасающее кровопролитие и разрушения. Эта агрессия может рассматриваться как провокация и приведет только к тому, что большевистское руководство потеряет всякое терпение и начнет действовать вопреки собственным и нашим интересам».

И тут же «…вот уже более года мой голос звучит подобно гласу вопиющего в пустыне. Министерство пренебрегает мной и считает довольно опасным безумцем, а коллеги по дипломатической службе относятся ко мне как к “славному парню с причудами”».

Но даже в том его положении Янг готов был предложить свои услуги для обеспечения бескровной эвакуации.

Он пытается с риском для жизни (предстояло нелегально переходить фронт, притом в незнакомой местности, без проводника, пользуясь старой английской картой) попасть через Архангельск в Вологду или даже в Москву.

А ведь он иностранец, слабо знающий русский язык. Здесь, в чужой стране, в российской глубинке, в прифронтовой полосе, его дипломатический иммунитет не действует. При первой же проверке Янга могли принять за шпиона и, как тогда в ходу было выражение, «поставить к стенке».

Он готов был пойти на этот риск «не ради правительства, чья слепота и безрассудство в основном способствовали возникновению теперешней ситуации, а во имя интересов моей родины, чувства гуманизма и всеобщего мира».

Позже в докладной он напишет:

«Британские генералы и адмиралы до сих пор явно терпели неудачу в России, но не потому, что они плохо знают свое дело, а потому, что они совершенно не разбираются в психологии другого народа».

Вот с такой оплеухой для британского правительства письмо ушло в министерство.

Примерно в те же дни его американский коллега У.Х. Бакклер посетил в Стокгольме советского представителя Литвинова. Итог встречи — признания Бакклера, которое он огласил в английском Министерстве иностранных дел:

— Большевики, без сомнения, в любое время согласятся на перемирие на Архангельском фронте.

— Значит, стоит аргументы господина Янга принять к сведению?

— Безусловно. Нецелесообразно поддерживать еще один костер войны. К письму консула Янга надо отнестись с большой долей ответственности.

Судьбу письма опытного дипломата решило то обстоятельство, что в эти три летних месяца Гражданской войны произошли важнейшие события — победа белых армий на юге России и на Украине.

К боевым действиям на Севере в штабах Антанты относились скептически. В печати подавались они как бои местного значения.

Лондонские газеты всячески преуменьшали роль Северного фронта.

Воевать в северных широтах оказалось не так-то просто: короткое холодное лето и до бесконечности продолжительная зима отрицательно сказались на моральном духе войск Антанты.

В офицерской среде британцев, как отметил в своем дневнике консул Янг, ходили разговоры о прекращении боевых действий, «от которых уже ничего не зависит. Судьба войны уже предрешена, и не нужно испытывать на себе еще одну арктическую зиму».

Газеты писали в унисон английскому консулу, как бы подводя итог экспедиции «Полярный медведь».

«Столкновения в районе Архангельска были всего лишь каплей в море по сравнению с перспективами, которые открывали победы на юге России».

Украина упоминалась как административное образование, скоропалительно рожденное германскими оккупационными войсками.

В Германии началась революция, и немцы торопливо покидали Украину.

С такой же поспешностью экспедиционные войска покидали Русский Север. Но для видимости оказывали упорное сопротивление.

В отличие от немецких интервентов, которые в Россию ничего не завозили, а только вывозили, английские и американские интервенты успели завезти тысячи тонн ценных грузов, рассчитывая оставаться здесь надолго, если не навсегда.

Послесловие

В пасмурную погоду под нудным моросящим дождем корабли Антанты покидали Северную область Европейской России.

На календаре был сентябрь 1919 года.

В Архангельске белые ночи закончились в июле. Силу набирал «сиверко» — студил белесые волны морских просторов, знобящий холод загонял зверя в глубь материка.

На глухих озерах Большеземельной тундры птицы собирались в стаи, возбужденными голосами давая понять, что готовы оставить родные гнездовья и по сигналу вожака задолго до рассвета подняться в небо и лететь в теплые края — повторять путь своих предков, чтоб в лучах весеннего солнца вернуться на родину.

Вслед за ласточками улетели скворцы. В их пересвисте на прибрежных ивах слышалась особая грусть. Им предстояло преодолеть не одну тысячу верст, чтоб добраться до вечнозеленых берегов Нила.

На осеннем берегу Северной Двины красный командир Георгий Насонов читал молодой учительнице Фросе Косовицыной стихи собственного сочинения:

Этим молодым людям, на себе испытавшим интервенцию, хотелось говорить только о прекрасном… А самое прекрасное это — Родина.

Вслед за скворцами над Северной Двиной летели гуси. Перед Холмогорами свернули на юго-восток. Гуси летели над задымленными просторами все еще воюющей России…

А на запад, к далеким туманным берегам, курс держали корабли Экспедиционного корпуса «Полярный медведь». И вряд ли согласятся эти «медведи», подобно перелетным птицам вернуться на Русский Север.

Их там не ждут, но всегда готовы встретить должным образом.

Волк, вырвавшись из одного капкана, в другой постарается не попасть.

Иное дело человек с агрессивными устремлениями…