Из дневника Марины Галаховой

1 сентября 1940 г.

Ура! Я зачислена! Ужасно боялась последнего экзамена — истории. Но вопросы попались вполне терпимые: отмена крепостного права в России и Пятнадцатый съезд, и я отхватила вожделенное «хорошо». Оно и решило мою судьбу. Я студентка факультета истории и теории искусств ВАХ, то есть Всероссийской академии художеств! Читайте, завидуйте! Я еще стояла у дверей деканата перед вывешенными списками, не могла оторвать глаз от своей фамилии, и тут подошли Ким Пустовойтов и Саша Гликман. Сашу я ненавидела за то, что он не сдавал экзамены, а был зачислен как отличник. Правда, он приходил болеть за нас. Он ростом мелковат, уши оттопырены, и страшно жизнерадостен. Ну вот, подошли, убедились, что Ким, добродушный медведь откуда-то из Заволжья, тоже в списке, и предлагают мне пойти к ним в общежитие отметить «зачисление во студенты». Я, конечно, отказалась. Но тут подошли девчонки, с которыми мы вместе страдали на экзаменах, — сестры Бескровные и Ксана Охоржина, меланхоличная красавица, и Саша к ним прицепился намертво: идемте отмечать. Ну, мы и пошли всей гурьбой. На площади Труда в гастрономе купили две бутылки красного вина, хлеба и плавленых сырков, которые я терпеть не могу. Общежитие у ребят на набережной Красного Флота в бывшем барском особняке. Комната окнами на Неву, просторная, с лепниной на потолке. Компания собралась большая и веселая. Как замечательно, что мы стали студентами! Перед нами пять беззаботных лет, учись, набирайся ума и знаний! Правда, Киму Пустовойтову и еще одному парню, Игорю Шубину, предстоит не учеба, а армия. А Саше Гликману, оказывается, еще нет восемнадцати, он целый год будет учиться с нами. Он от вина еще больше оживился, уши горели огнем. Он кричал, что искусство прекрасно, но еще прекраснее женщина, и если бы женщина не вдохновляла художников, то вообще не было бы никакого искусства. Чушь какая! Я стала спорить, потому что искусство имеет социальные корни, и пол тут ни при чем, а он кричал, что без любви к женщине не было бы Рафаэля. Я сказала, что у Репина в «Иване Грозном, убивающем сына» нет никакой любви. «Есть!» — завопил он и пустился в пылкие, но туманные объяснения, а Ким обозвал его фрейдистом, и Саша ужасно обиделся...

22 сентября 1940 г.

Осталась неделя до начала занятий. Во всех вузах начало 1 сентября, а в ВАХ 1 октября. Все это время я дома, в Ораниенбауме. Мама ходит на работу в Китайский дворец, но чувствует себя неважно. Не представляю, как она будет обходиться без меня, когда начнутся занятия, ведь я не смогу каждый день приезжать домой. Мама уверяет, что прекрасно обойдется. Я думаю устроиться в общежитии ВАХ, а мама настаивает, чтоб я жила у отца. Мне не хочется. Ах, зачем они развелись? Я, конечно, могу понять маму. Она была увлечена своей работой и не захотела ее бросать, когда отца перевели служить на Дальний Восток. Отец ей этого не простил. Помню, как он сказал: «Тебе не за моряка надо было выходить, а за рифмоплета». А мама очень грустно ответила: «Наверное, ты прав, Миша». Я была тогда маленькая, не все понимала. Не знала, что мама девушкой была влюблена в своего одноклассника — гимназиста Юрия Хромова, ставшего потом в Ленинграде известным поэтом. А отец-то знал. И, конечно, ревновал. Мужчины все ужасно ревнивые. Отец уехал на Дальний Восток. Несколько лет он служил в какой-то глуши, присылал аккуратно переводы, а письма — все реже. Года три назад он очень выдвинулся, получил дивизион торпедных катеров. На Балтику возвратился в апреле этого года — капитаном второго ранга. Как я была рада! Он отпустил усы, от которых пахло табаком. Мне нравился этот острый запах! Но к нам отец не вернулся. Он служит в Кронштадте, а в Ленинграде у него новая жена. Я была у них однажды на Старом Невском. Это было в августе, когда я сдавала экзамены. Отец очень интересовался ходом экзаменов. Он предложил переночевать у них перед историей. Очень кстати! Поездки в Ор-ум и обратно отнимают ужасно много времени. Я весь день занималась, готовилась у сестер Бескровных, а вечером приехала к отцу. Его новая жена работает экономистом на каком-то заводе. Она моложе мамы. Фигура ничего, а лицо резковатое, и вся повадка такая решительная, даже властная. Меня она встретила словами: «Меня зовут Екатерина Карловна. Пойди умойся, и сядем пить чай». Хорошо, что без всяких церемоний. Никаких попыток понравиться мне. Она из семьи обрусевших немцев. Наверно, отсюда страсть к порядку. В комнате у нее (собственно, в двух комнатах, разделенных раздвижной перегородкой) все блестит. Это, наверно, как раз то, что нужно отцу. Он смотрит своей Карловне в рот, когда она говорит, и влюбленно улыбается в усы. А мне, по правде, обидно за маму. Конечно, она немножко не от мира сего. Вся в XVIII веке, в венецианской школе живописи. Джованни Баттиста Тьеполо ее кумир. Она пишет нескончаемую работу об офортах Тьеполо, и мне казалось, что отец слышать не мог это имя, ревновал ее к славному венецианцу. И все же они с отцом были прекрасной парой. Разве лихому морскому командиру непременно нужна жена-командирша? Конечно, я пристрастна. Ну и что! Да, пристрастна!

17 октября 1940 г.

Как интересно учиться! Профессор Гущин преподает первобытное искусство и «Введение в искусствознание». Я в восторге от него! У Гущина изможденное лицо страстотерпца. Он беспрерывно курит, даже лекции читает с папиросой в руке. Говорят, болен грудной жабой. Очень интересно его рассуждение о том, что искусствовед должен тренировать свой глаз, чтобы научиться видеть произведение искусства «в пространстве и движении». Ссылается на «Трактат о живописи» Леонардо: «Живопись распространяется на все десять обязанностей глаза, а именно: мрак, свет, тело, цвет, фигуру, место, удаленность, близость, движение и покой». 10 обязанностей глаза! Сашка Гликман говорит, что у Леонардо слишком научный подход к живописи, что художнику нужно побольше интуиции, даже наивности. Мы поспорили. Я считаю, что наивность хороша у ребенка, а не у художника. Найти верный образ для отражения действительности — вот что нужно художнику. Прав Чернышевский в своей замечательной диссертации. А Сашка орет, что я сужу примитивно. Ну и пусть примитивно! Зато верно!

30 ноября 1940 г.

Коля Шамрай пишет письма откуда-то с Ханко. Сегодня опять пришло письмо. Опять пишет, что с первого взгляда влюбился в меня. Я не верю в любовь с первого взгляда. Это несерьезно. Коля мне нравится, он веселый, красивый... Но разве дело в красоте? Должно быть родство душ! Вот тогда любовь. Я так считаю. Сашка Гликман некрасив. У него уши, но с ним у меня гораздо больше общего. Конечно, мы спорим, о многом судим по-разному, но зато мне интересно. На днях занимались в Эрмитаже, доцент Шульц показывал нам Праксителя и других греков. Мы с Сашкой заспорили и при переходе из зала в зал отстали от группы. Вдруг Сашка остановился и говорит: «Марина, ты самая красивая девочка в группе». Я засмеялась, говорю: «Не выдумывай, Саша. Ты же будущий искусствовед и должен понимать, где красота. Самая красивая — Ксана Охоржина». — «Нет, ты!» Он же вечно должен спорить. Но мне было приятно. Он предложил встречаться. Но я указала, что мы и так каждый день встречаемся, и побежала догонять группу. А он догнал и говорит: «Я хочу встречаться с тобой не как с групкомсоргом, а как с женщиной». Нахал какой! Я страшно покраснела, даже стало жарко, и говорю: «У тебя одни глупости в голове».

18 декабря 1940 г.

Скоро сессия. Готовимся к зачету по «Введению». Гущин нам раздал репродукции разных произведений живописи и скульптуры и предложил написать контрольную работу-исследование. Мне попался средневековый немецкий многофигурный барельеф на тему Страшного суда. Я очень хотела показать Гущину остроту своего зрения и понаписала... Он на каждой работе сделал резюме. Мне написал: «Есть эстетическое чутье. Излишне прямолинейна классификация грешников. Отмечаю чувство стиля». Я и обрадовалась (чутье и стиль!), и огорчилась (прямолинейность). Гущин особенно выделил Сашину работу: «Глаз искусствоведа». Ну, Сашка бесспорно прирожденный искусствовед. Боюсь экзамена по истории Древней Греции и Рима. Профессор Боргман ужасно строг. Он, со своим стоячим тугим воротничком и черным галстуком, будто из XIX века. Позавчера он, расхаживая, по своему обыкновению, рассказывал о том, как Цезарь принял решение идти на Рим и брать власть. Боргман, всегда бесстрастный и чопорный, вдруг взволновался и выкрикнул, хлопая при каждом слове в ладоши: «Alea jacta est!», то есть «Жребий брошен!», и двинул легионы через Рубикон...». На нас, аудиторию, Боргман внимания не обращает. Читает как бы для собственного удовольствия. Только один раз он остановился возле Надьки и Соньки Бескровных, которые, как всегда, трещали между собой, и сурово отчеканил: «Соблаговолите прекратить!» Но самое страшное — это его фамилия наоборот: «Нам гроб»!

3 февраля 1941 г.

Подходят к концу каникулы. Я почти безвылазно дома, в Ор-ме. Много читаю. Прочла «Сагу о Форсайтах», «Вступление» Ю. Германа, читаю А. Алтаева «Под знаменем башмака». Разбрасываюсь. Нет у меня целевой линии. Как у Сашки, который точно знает, чего хочет, и идет прямо к цели: к специализации по русскому искусству начала XX века. Он сессию сдал на сплошные «отлично» и уехал к себе на Северный Кавказ, в Грозный. А вчера пришло от него письмо из Москвы. Не усидел дома, помчался в столицу, в Третьяковку. Со своим студбилетом ВАХ проник в запасники, чтобы посмотреть Петрова-Водкина, «мирискусников». Восторгается Рерихом. Спрашивает, что я читаю, советует, вернее требует, чтоб я прочла Вазари. Мы с Надей Бескровной и Кимом Пустовойтовым (он скоро уйдет в армию, а пока ухлестывает за Надькой) на днях были в Русском музее. Я впервые обратила внимание на русский XVIII век — на Рокотова, Левицкого, Лампи. У меня накопились вопросы к Сашке. Скорей бы начался II-й семестр! Ужасно хочется снова в холодные сводчатые коридоры Академии. Какой-то остряк придумал: «ВАХ — вечно адский холод». Очень точно. Сашка говорит: «Теперь понятно, почему у академических натурщиц на картинах всегда фиолетовые зады».

29 апреля 1941 г.

Уже была совсем весна, а сегодня опять похолодало. Всегда холодает перед тем, как пойдет по Неве ладожский лед. А мое новое пальто с меховым воротником (из старого маминого) все еще не готово. Придется идти на демонстрацию в старом. Много забот с первомайскими праздниками: торжественный вечер, демонстрация, стенгазета. Если б не Сашка, я не управилась бы. Вчера он засиделся у меня (мое общежитие на 4-й линии, а Сашкино — на другой стороне Невы, на наб. Кр. Флота), ушел поздно, а мост лейтенанта Шмидта был разведен, и Сашка полночи слонялся по Васильевскому острову. Сегодня рассказал об этом, и я ужаснулась: ночи холодные, а у него пальто — одно название что пальто. А он говорит: «Зато я проникся духом достоевского Петербурга. Знаешь, кого я встретил? Свидригайлова со Ставрогиным». С Сашкой не соскучишься! Ужасно жалко, что новое пальто не готово...

22 июня 1941 г.

Война! Только вчера сдали проф. Гевирцу историю архитектуры средних веков, это был последний день экзаменов, очень трудный, и голова все еще забита пламенеющей готикой, а сегодня встала поздно, уселась читать Сашкин реферат о Рерихе, очень интересный, но спорный, как вдруг влетает Анюта: «Включи радио! Война!» Мы сидели полуодетые, оторопевшие, слушали речь Молотова. Война. Что-то надо делать. А что — не знаю. Сразу отодвинулись все дела и заботы. Даже не успела порадоваться, что перешла на второй курс. Война... Злое коротенькое слово, переворачивающее жизнь...

14 июля 1941 г.

Плохие сводки. Не могу понять, почему немцы продвигаются так быстро. Было общее комсомольское собрание. Призывали к бдительности. В городе, оказывается, есть «ракетчики», указывающие ракетами цели немецким бомбардировщикам. Я не совсем понимаю, откуда взялось столько шпионов. Бомбардировок никаких нет. Но говорят, летают по ночам. А мы по двое, по трое, девчонки в основном, дежурим — у входа в ВАХ, у пристани возле памятника Крузенштерну, в Румянцевском сквере. Ракеты по ночам действительно где-то взвиваются, я дважды видела, но не знаю, кто и где запускает. Сашка ушел в армию. 8-го забежал ко мне в общежитие, уже в форме, на ногах ботинки и обмотки, ужасно воинственный. Говорит: «Скоро их остановят на главной линии обороны. Скоро погоним обратно». Сашка очень спешил. Мы поцеловались. Он убежал в своих неуклюжих ботинках, в пилотке на стриженой голове. А мне захотелось плакать...

11 августа 1941 г.

Вчера возвратились в Л-д с оборонных работ. Отправили нас, вузовский трудбатальон, на три дня, а застряли почти на месяц, и вообще удивительно, что возвратились. Это далеко, где-то под Лугой. Привезли в поезде, долго шли пешком, ночевали в поле (утром оказалось, что спали на огромной свалке), еще шли, наконец -пришли. Привезли лопаты и ломы, и начали мы копать противотанковый ров. Копали, копали, копали... Вечером как мертвые валились на сено в бараке, да еще надо было до барака дойти. А утром опять за лопату. Некоторые девчонки хныкали. Но большинство хорошо держались. Хоть лопатой помочь фронту. А фронт приближался. Над нами уже пролетали немецкие разведчики. Первый раз увидела такой странный самолет — с двумя фюзеляжами. И слухи ползли. Ксана Охоржина, к которой вечно липнут мужчины, и тут нашла силы с каким-то военным крутить, так вот, она говорит, тараща голубые глазки: «На Ленинград наступает огромная армия, тысячи танков, скоро будут здесь». Я наорала на Ксану. Но на душе тревожно. Последние дни мы явственно слышали канонаду. Казалось, про нас забыли. Вдруг приехали, велели лопаты побросать на машину, и повели нас на станцию. К вечеру пришли, доползли, чуть живые, а станция догорает после бомбежки. Нам уже было все равно. Набились в товарные вагоны — и будь что будет. Спали мертвым сном. Под утро толчок. Паровоз прицепили. И поехали в Л-д. Я приехала в жутком виде: обгоревшая на солнце, оборвавшаяся, одна босоножка подвязана веревкой, брови белые, волдыри на ладонях. От мамы несколько писем — сплошной крик: приезжай, приезжай! И записка от Саши: «Марина, когда же ты вернешься? У нас формирование и обучение заканчивается, на днях отправляют на фронт. А тебя все нет». А в конце записки: «Я люблю тебя»...

14 августа 1941 г.

Сегодня забежал рано утром. Анюта уже успела ускакать — надо занять очередь, сегодня отоваривают сахарные талоны. Сашка ворвался, я была одна в комнате, он с винтовкой за спиной, скатка через плечо, противогаз, ворвался, заорал: «Наконец-то!» Я кинулась ему на шею. Мы целовались, целовались. Голова закружилась. И он, я чувствую... Руки по всему телу... Он содрал с себя скатку, винтовку. Сумасшедший! Самый дорогой! Но нельзя же так... Буду ждать! Буду твоя! Но — не так... не наспех... мы же люди...

Он убежал догонять свой батальон.

Дура! Дура! Тысячу раз дура!

17 августа 1941 г.

Третий день дома, в Ораниенбауме. Мама вовсе не паникует, как я думала. Забыла о своем вечном бронхите, астме, аккуратно упаковывает музейные документы, старые чертежи Ринальди, все это куда-то увезут. Фарфор уже эвакуировали. Теперь готовят к отправке живопись и стеклярусные панно. Рук не хватает, и я, конечно, ввязалась в работу, хотя не собиралась задерживаться в Ор-ме, приехала просто маму повидать — она ведь ужасно беспокоилась за меня. Третий день работаю во дворце. Уже сняли и скатали в трубку плафоны из голубой и розовой гостиных — «Время похищает Истину» и «Апофеоз Аполлона». Сегодня сняли мой любимый «Отдых Марса» в большом зале. Мне очень хотелось показать Сашке этот прекрасный плафон Тьеполо, не раз я предлагала ему съездить в Китайский дворец, но Сашка не поклонник классицизма. Его увлекают психологические и формальные поиски нашего века. Исключение он делает только для Александра Иванова. Я часто думаю о том, что Сашка называет своей концепцией в искусстве. Но что это я? Не такое время сейчас. Искусство надо готовить к эвакуации. Осторожно, пользуясь прокладками, скатали «Марса» в трубку, зашили в мешковину. Плафоны, картины, стеклярус — все увезут в Большой Петергофский дворец. Утром зашла в Стеклярусный кабинет — по сердцу резануло от его пустоты, наготы. Я так любила эти серебристые панно с фантастическими животными и растениями... Что-то надвигается... Сашка, милый, где ты? На марше? Или уже в бою? Сашенька, береги себя!

28 августа 1941 г.

Застряла. Могла бы, конечно, уехать в Ленинград, но мама твердит: в такое время надо быть вместе. Не хватило духу покинуть ее. Полная безвестность. Не знаю, где Сашка. Не знаю, где отец. По утрам слышны будто раскаты далекой грозы. А сегодня ударила Красная Горка. Неужели немцы уже так близко? Ужасно тревожно, тревожно.

5 сентября 1941 г.

Письмо от Сашки! Молодец, понял, что я дома, и вспомнил мой здешний адрес. Всего несколько карандашных строк: «Милая, любимая! Пишу наугад в О. Мы деремся почти без передышки с 1 сент. Стал пулеметчиком, 2-м номером. Немцы жмут сильно теснят. Отступаем. Но остановим! Гитлер не увидит Л-д! Привет маме. Люблю тебя! С.» Я немедленно написала ответное письмо и отправила в Сашкину п/п. Сегодня с 6 утра — канонада. Бьют форты, бьют корабли с Кронштадтского рейда. Из кухонного окна, выходящего к жел. дороге и побережью, вижу, как на кораблях то и дело вспыхивают красные молнии, выбрасывается дым, а потом уж долетает звук выстрела. Окна звенят, дребезжат. Мама спросила про Сашку, я ответила: «Если останемся живы, буду его женой».

9 сентября 1941 г.

С утра обстрел, снаряды рвались близ станции, на Угольной пристани. Я, как боец МПВО, всех жильцов дома выпроводила в подвал, а сама торчала у двери, обитой жестью. Один снаряд разорвался между жел.-дор. полотном и домом. Я остолбенела, вместо того чтобы повалиться наземь. Сильно ударило в дверь. Гляжу — на жести рваная дырка. В десяти сантиметрах от меня. Весь день — сплошной грохот артиллерии. Вчера видела: из гавани шла колонна моряков, прибывших из Кронштадта. Обвешаны оружием, лица — как в фильмах о гражданской войне. Опять завыла сирена.

23 сентября 1941 г.

Как мы остались живы после сегодняшней бомбежки? Но еще больше досталось Кронштадту. Над ним висела черная туча! Земля дрожала. По всему небу — дым и облачка зенитных разрывов. Говорят, немцы вышли к заливу между Стрельной и Петергофом. Значит, О-м отрезан от Л-да? Ни земли, ни неба. Ничего! Только огонь.

20 декабря 1941 г.

Чернила замерзли. Хорошо, что карандаш не замерзает. Трудно писать в перчатке. Трудно жить. Блокада. А мы в О-ме — даже в двойной блокаде. Мы — пятачок. Связь с Л-дом только через Кронштадт. Где бы найти хоть немного дров? Если бы не холод, легче было бы переносить голод. Мама молодец. Держится. Ходила к командиру, части которого занимают позиции в парке, близ Кит. дворца. Пробилась к нему в землянку и попросила не рубить деревья и кустарник в парке. Полковник смотрел как на сумасшедшую. Но сказал, что понимает. Издал приказ по своей дивизии — запретить рубку в парке. Мама на днях ходила проверять. Дворец закрыт, законсервирован. Науч. сотрудникам, не уехавшим, негде сотрудничать. Мама не хочет числиться иждивенцем, устроилась корректором в дивизионной газете. Кажется, у того самого полковника. Ходит каждый день на работу километра за два. Откуда берутся силы? Наша улица Юного Ленинца, да и другие, изрыты воронками, завалены снегом. От Саши нет писем. От отца тоже. На мои письма в Сашкину п/п ответа нет. Пишу снова и снова. Теперь в штаб Ленфронта.

6 января 1942 г.

Пришел ответ из штаба Ленфронта. «По наведенным справкам красноармеец Гликман А. А., служивший в части такой-то, погиб в сентябре 1941 г. в боях на Дудергофских высотах».

13 февраля 1942 г.

Дарно не раскрывала дневник. Нет сил писать. Нет сил жить. Что-то оборвалось во мне после Сашиной гибели. Надеваю противогаз, натягиваю на рукав красную повязку «ОСП» (охрана соц. порядка), хожу на дежурства. Но, если б не мама, я бы просто умерла. «Риночка, у тебя каменное лицо!» И я притворяюсь живой, чтобы не пугать маму. Поражаюсь, откуда она берет силы. Умудряется даже делать в клубе доклады о памятниках культуры в О-ме. Дважды красноармейцы привозили нам дрова. Это спасение! Неск. раз мама приносила то полбуханки хлеба, то банку рыбных консервов. А дней пять назад заявился морской старшина с посылкой и письмом от отца. Давно забытое лакомство: кубик масла! Я смотрела на него, как на желтое чудо. Так бы и набросилась, сожрала бы. Чавкая, захлебываясь. Но мы же люди. Мы люди! Отец воевал где-то, пока не замерз залив. Теперь в Л-де. В сущности, ничего не надо, кроме хлеба и охапки дров. Но с маслом лучше. Я хочу в Л-д.

4 марта 1942 г.

Вся штука жизни в том, чтобы держаться вертикально. Мама наконец добилась ответа на нескончаемые запросы: из л-градского музейного управления, или как там его, сообщили, что ценности Кит. дворца, вывезенные в Петергоф, ныне находятся на хранении в Исаакиевском соборе. Слава богу, успели перевезти из Петергофа в Л-д! Невозможно себе представить немецких солдат в Большом Петергофском дворце. Написала отцу письмо — прошусь в Л-д.

27 апреля 1942 г.

Опять начались артобстрелы, налеты. Говорят, в Ленинграде бомбили корабли на Неве. С конца марта мы, местная девчачья дружина, воевали со снегом. Каждый день. Три недели. По вечерам валилась мертвая. А теперь весна. Воздушные тревоги почти ежедневно. В Л-д хочу! Хоть разочек пробежать по холодным коридорам Академии художеств. Милый мой Сашка, думала, не смогу жить без тебя. А вот — живу.

1 июня 1942 г.

Уезжаю! Отец написал, что в Л-де формируется какая-то часть, к службе привлекаются по комсомольскому набору девушки-добровольцы — согласна ли я? Да, да! Согласна! Что-то делать нужное, важное! Отец велел ждать, он пришлет за мной человека. И вот сегодня утром постучался моряк-лейтенант, красивый сам собою. У него пропуск для меня. Сегодня он мотается тут по делам, завтра с первым паромом мы отправляемся в Кронштадт. Мне бы обрадоваться, а у меня сердце упало: как маму оставлю?! Но мама сказала: «Я тебя понимаю, Риночка. Было бы непростительно с моей стороны и эгоистично держать тебя тут...» Мамочка! Кляну себя за то, что раздражалась, бывало, из-за твоей старомодной лексики. Обожаю тебя! Я увязалась за мамой в парк, чтоб пройтись в последний раз. Это не просто. В парке траншеи, землянки, часовые. Но маму всюду пропускают. Только к павильону Катальной горки нас не пустили. Там наблюдательный пост, что ли. Тут ведь недалеко до Мартышкино, а там и линия фронта. Кит. дворец обшарпан, побит осколками. Печальный вид заброшенности. Мама тревожится, что от сырости сильно пострадали его уникальные паркеты. А парк почти по-прежнему прекрасен. До свиданья, Ораниенбаум! Мамочка, прости меня!

7 июня 1942 г.

Я в Л-де! Счастлива настолько, насколько могу ощутить это. Лейтенант Сережа (так я его называю) благополучно провез меня из О-ма через Кр-т на Лисий Нос, а оттуда в Питер (в товарном вагоне). Он начал было «закидывать шары», но я попросила не портить моего впечатления о нем. С его слов узнала: после апрельских бомбежек кораблей на Неве принято решение создать в Ленморбазе отряд дымомаскировки с задачей прикрывать корабли при обстрелах от немецких корректировщиков, которые смотрят с аэростатов и наблюдательных вышек. Дымовые завесы? Я струсила: это ведь химия? А я химию в школе не любила и знаю плохо. Сережа смеется: какая химия? открыл клапан — пошла кислота, делов-то. Все-таки трушу немного. Отец встретил с машиной на Финл. вокзале. У него толстые серые усы с проседью, лицо жесткое, на кителе два ордена — Красного Знамени и Красной Звезды. Я залюбовалась отцом — настоящий боевой командир. Отвез меня домой на Старый Невский. В комнате все как было раньше, только вид нежилой, раздвижной перегородки нет — сожгли зимой. Оказывается, Екатерина Карловна эвакуировалась со своим заводом еще до того, как сомкнулось блокадное кольцо. Отец дома почти не бывает, комната в моем распоряжении. Соседка все та же, Нина Федоровна, пожилая женщина с красивыми глазами, словно зовущими на помощь. У нее теперь живет сестра, Любовь Федоровна. У Нины Ф. сын служит радистом в Кронштадте. Она в первый вечер позвала меня чай пить, ну, не чай, конечно, а заваренные какие-то листья. Я принесла галеты, оставленные отцом. Пили чай, говорили о прошлой зиме, Нина Ф. сказала, что если б не сестра, то она бы не сумела выжить. «Я, говорит, встать не могу, а Люба над ухом: «Сейчас же встань!» Я глаза закачу, а Люба: «Открой!» Я посмотрела на эту Любу. Седая, коротко стриженная, молчаливая. Вдруг она мне говорит: «Я спросила твоего отца, много ли моряков погибло на переходе с Ханко, а он говорит, такие сведения не разглашаются. А мне бы знать хотелось... ну, сколько их было, необязательно... а вот как погибли? Ты спроси у отца, ладно? Может, тебе скажет». Я думала, она старшая сестра, но, оказалось, наоборот, младшая. Нина Ф. говорит, что у Любы сын служил на Балтфлоте, погиб при переходе с Ханко. А я подумала о Коле Шамрае. Ведь он тоже был на Ханко. Давно нет от него писем. Жив ли?

21 июня 1942 г.

Ну вот, я краснофлотец Отдельного отряда дымомаскировки и дегазации при Ленморбазе. Одета в черную юбку, синюю суконку с гюйсом, ботинки, синий берет. Нас в экипаже собралось 30 девушек-добровольцев. Почти все прибыли с Большой земли — через Ладогу. Одиннадцать девок, в том числе и я, определены в дивизион дымомаскировки, остальные — в дивизион дегазации и в управление отряда. Ну, прекрасно. Я и не хотела в дегазацию. Начали нас обучать. Уставы, строевая подготовка, винтовка. Это все нетрудно, тем более что в ВАХ мы изучали винтовку на «военке». А вот штыковой бой дается плохо. Надо бежать с винтовкой наперевес к соломенному чучелу. «Коли — раз!» — кричит старшина. Резким движением втыкай штык, сразу обратно — «Коли — два!»... У меня не получается это. И у других девчонок не получается. Видно, не женское дело — штык. Из Измайловских казарм мы переселились на бульвар Профсоюзов, 7. Это бывший особняк купца-грека Родоканаки (кажется, так); перед войной тут помещалось научное учреждение по защите растений. Внутри роскошно! Розовая лестница с лепниной. Резные панели. В цокольном этаже кухня, в первом — три кубрика для парней, во втором две большие комнаты отведены для девушек, по 15 человек. Мы, дымомаскировка, поселились в комнате (язык не поворачивается назвать ее кубриком), отделанной под барокко. Пухленькие ангелочки над дверью с недоумением смотрят на девок в военно-мор. форме. По верху расписанных стен — лепнина. На плафоне — сидит юноша, будто вытащенный из воды, его поддерживают голые наяды. Что за сюжет? Сашка бы мигом определил. А я затрудняюсь. Ну да ладно. К черту искусствоведение. Мы, девчоночья группа, разбиты по отделениям, будем работать на береговых установках и каких-то АРСах. Но пока что зубрим уставы и проходим строевую в Александровском саду, учимся поворачиваться через левое плечо. А ребята из группы катеров-дымзавесчиков уже начинают ходить по Неве и дымить. По вечерам они стучатся в наш кубрик. Сидим разговариваем, больше про смешное. Это называется «травить». Я вначале смотрела с опаской на парней. Ни к чему сейчас всякие ухаживания. Но они ведут себя на редкость скромно. Я бы сказала — по-джентльменски. Вот и хорошо.

17 августа 1942 г.

АРСы — это автоцистерны типа поливальных машин. Залиты смесью соляной и серной кислот. В кабине включается насос — и через форсунку, под давлением, смесь выбрасывается из цистерны, — соединяясь с воздухом, образует дым. Да, химия нехитрая. Скоро начнем дымить. У нас в группе четыре АРСа, на каждом по два человека — командир машины и шофер. Все — девки, кроме двух ребят-шоферов. Я командир одной из машин, а шофер у меня — Валя Петрова. Она крупная, лицо круглое, чистое. Сама из Иванова, училась в текстильном техникуме. Хорошо поет. Подымет брови, глаза задумчивые, и тоненько так, жалобно выводит: «Валенки, валенки, эх, да не подшиты, стареньки. Нечем валенки подшить, не в чем к миленькой ходить...» Если моя Валя — валенок, то Лида Сакварелидзе — огонь. Такая веселая московская грузиночка. Затейница. Из тряпья (правильное название — ветошь), черт знает из чего, понаделала кукол: нам с Валюшей цыплят, а себе — уморительного медвежонка. Наш старлей, командир дивизиона, на днях проверял кубрик, увидел на наших тумбочках кукол — рассердился и велел убрать. Мы стали просить, а он твердит свое: не положены куклы на флоте. Тут вмешалась Галя Вешнякова: «Товарищ комдив, оставьте им эту забаву. Посмотрите — девчонки же». Старлей гаркнул: «Не девчонки, а бойцы Балтийского флота!» После чего махнул рукой и устремился из комнаты. Он у нас строгий, но совсем не злой. Воевал на катерах, был ранен, тонул, теперь его назначили к нам. Кажется, не очень доволен. Но, по-моему, засматривается на мою Валюшу. Можно его понять: есть на что посмотреть. А Галя Вешнякова у нас самая старшая. Она перед войной окончила техникум, работала технологом на новом хлебозаводе в Минске. Когда в город вступали немцы, Галя с группой рабочих ушла пешком, намучилась на бесконечных дорогах под бомбежками, добралась до Воронежа. О флоте не помышляла, но, услыхав о комсомольском наборе, немедля пошла в военкомат. Она худенькая, невысокая, очень прямая — и физически и в отношениях с людьми. Лицо строгое, холодноватое. Комдив сразу назначил ее командиром отделения на береговую установку под названием «Ястреб». Это серия дымшашек, соединенных проводами с пультом управления. Галя будет дымить на Южной дамбе. Еще не знаю, что это такое. Некоторые девчонки называют Галю «мамой».

Нам выдали прекрасные байковые белые портянки, но нам они ни к чему, — мы понаделали из них шарфики. А вчера видела: перед отбоем Галя Вешнякова достала свой «шарфик» из тумбочки и принялась вышивать на нем красные цветочки.

6 сентября 1942 г.

Дымим вовсю! Каждое утро (подъем в 6) после чая спешим в Александровский сад. Тут КП отряда. Получаем указания, разбегаемся по своим АРСам. Выводим машины из полуподземного гаража и — разъезжаемся по постам. У нас с Валей пост в Торговом порту, тут стоит у Угольной стенки крейсер «Петропавловск», его-то и прикрываем. Надо выбрать место в зависимости от направления ветра. Первое боевое дымление было 2 сентября. Внезапно начался артобстрел порта. Кричу Вале: «Включай насос!» А сама сижу рядом с ней и вся дрожу, но не от страха, а от мысли, что вдруг что то не сработает. Насос стучит, вот пошли клубы дыма. Да какие густые! Сразу заволокло крейсер. Лежим ничком возле машины, снаряды рвутся где-то близко, видим вспышки огня. Вот когда стало страшно. Мы же, в сущности, беззащитны. Но убежать или, тем более, уехать — невозможно. Ведь мы на виду у петропавловцев. Лучше умереть, чем сбежать. Дымили 17 минут. Это сказал нам капитан-лейтенант с «Петропавловска», вахтенный командир, который после артналета сошел на стенку, чтоб поблагодарить нас. Всего 17 минут, а мне казалось — не меньше часа. Сегодня дымили второй раз, но обстрел был недолгий, всего 6 минут. Когда он кончился, мы с Валюшей выскочили из кабины, в своих комбинезонах, кирзовых сапогах, а с крейсера нам машут руками, и такими героями мы себя чувствуем — куда там! Я заметила: на мостике один краснофлотец или старшина направил на нас оптику, стереотрубу, что ли, и рассматривает. Валюшу, наверно. Ну и пусть! Уже знакомый капитан-лейтенант интересно рассказал про крейсер. Он, оказывается, куплен в Германии перед войной, когда у нас с ними был пакт. Назывался «Лютцов». Его прибуксировали в Ленинград, но он был недостроен, и не хватало многих деталей, и немцы поставляли их неохотно, тянули время — ну, теперь это понятно. Кажется, так и не поставили гребные винты. Не полностью — боезапас для главного калибра (так называются тяжелые пушки). Плавать «П-вск» не может, даже притоплен как будто, и используется как мощная артиллерийская точка. И ведь какие мерзавцы фашисты! Продали корабль с замаскированными дефектами. На носовой башне разрушился ствол одного орудия во время стрельбы, на двадцать каком-то выстреле. Стали искать причину, нашли глубокую раковину (кажется, так он сказал), замазанную, закрашенную, потайную. И снарядов было мало, и тоже с дефектами. Между прочим, отсюда, от Торгового порта, рукой подать до линии фронта. С сигнального мостика крейсера видны в стереотрубы немецкие позиции. Здесь начинается Морской канал, еще в прошлом веке прорытый по мелководью до Кронштадта. Южная дамба ограждает часть канала. Там-то, на дамбе, сидит наша Галя Вешнякова со своим отделением. Прикрывает дымом выход кораблей из огражденной части канала. Самое опасное, часто обстреливаемое место. Уже год, как погиб Саша.

29 октября 1942 г.

Влипла в историю, хоть и не виновата ни сном ни духом. Дальномерщик, рассматривавший нас с мостика, втюрился в меня. Его зовут Коля Кимвалов, старший краснофлотец. Правдами и неправдами он скатывается с крейсера на стенку и бежит к нашему АРСу. Еще один Коля на мою голову. Такой белокурый крепыш с голубыми глазами и победительным носом. Москвич. Трепач. Но веселый. Развлекал нас с Валюшей морской «травлей». Я смеялась. Ах, не надо было смеяться. Но ведь скучно торчать с утра до вечера на стенке, вот петропавловцы нас и развлекают. Особенно этот Коля. Стал пытаться уединиться со мной. Но я не могу далеко отходить от машины. Начались признания в любви. Ох... Видите ли, мой смех вскружил ему, бедненькому, голову. Коля, говорю, ты все выдумал. Нет! Пылко уговаривает пойти с ним в увольнение. В Дом Флота. Там бывают танцы под радиолу. Жаждет со мной танцевать. Ужасно настойчив. А мне смешно представить себе, как танцуют старший краснофлотец с краснофлотцем. С трудом отбивалась от Кимвалова. Вдруг он исчез. День не сходит с корабля, второй, третий. Потом ребята из его БЧ рассказали: в стенгазете нарисовали Колю, как он разглядывает в дальномер двух девушек на стенке. Коля «психанул», сорвал стенгазету и разорвал в клочки. За что и получил десять суток «губы». Теперь сидит и, наверно, клянет меня: было бы за что сидеть. Неприятная история. Я попросила Лидочку Сакварелидзе поменяться постами. Она дымит в гавани. Обещала ей за это полплитки шоколада (нам иногда вместо табака выдают шоколад, это всякий раз крупное событие, ведь ужасно хочется сладкого). Но Лидушка — благородных кровей. Шоколад не взяла, согласилась на обмен «безвозмездно». А с комдивом мы это живо затвердили. Теперь дымлю у стенки Балтийского завода, там полно кораблей. Вот так и живем.

5 ноября 1942 г.

Вчера мы с Лидочкой и Галей, и еще с двумя девчонками были на комсомольском активе Ленморбазы. После доклада начальника политотдела объявили перерыв. Ходили по фойе, смотрели выставку рисунков флотских художников. Галя интересно рассказывала про Южную дамбу. Там у нее десять точек, на каждой — пять-шесть дымовых шашек, все соединены с пультом управления. Можно врубить рубильник и зажечь все шашки, можно — часть. Галя командир отделения, старшина 2-й статьи. У нее в подчинении несколько парней краснофлотцев, которые называют ее «мама Галя» или «майор». Оберегают ее всячески (дамба часто под обстрелом), заботятся. Но, хоть у Гали своя землянка, быт очень трудный. С мытьем, с постирушкой и т. д. Галя потрогала пальцем наши наглаженные (со стрелками) суконки и говорит: «Хорошо живете, девочки». Вдруг ко мне подошел замполитрука, круглая голова, короткая стрижка, и спрашивает: «Ты Марина Галахова?» Лицо знакомое, а узнать не могу. «Эх ты, говорит, девичья память. Помнишь, как устроила ночевать трех студентов во дворце Петра Третьего. Я Темляков». И делает лбом вверх-вниз. Вот по этому движению я узнала его. Мы сели рядом, поговорили, пока шли прения. Толя был на Ханко. Говорит, Коля Шамрай погиб в десанте у него на глазах. Лодку течением отнесло, прибило к ничейному островку, Коля мертвый лежал там в воде. Толя с Борисом Земсковым (тоже на Ханко! Все там собрались) пошли ночью на шлюпке и под огнем привели лодку с Колиным телом к себе на остров. Чуть не погибли сами. Колю похоронили в братской могиле. Мне стало грустно. Коля Шамрай нравился мне. Что-то в нем было такое, не знаю, как сказать... надежное! Ужасно жаль. А с Ханко уходили на кораблях, большой транспорт «Иосиф Сталин» подорвался на минах в Финском заливе, и мальчики опять чуть не утонули. Прыгнули на подошедший тральщик. Я вспомнила просьбу сестры Нины Федоровны, у которой погиб сын на переходе с Ханко. Никак не встречусь с отцом. Только перезваниваемся. Ему, между прочим, присвоили капитана первого ранга.

Бедный Коля. Бедный мой Сашка.

Вечером после актива показали спектакль музкомедии «Раскинулось море широко». Мне понравилось, хотя, конечно, в чем-то наивно. Яркий спектакль. Как давно я не была в театре!

9 ноября 1942 г.

Вчера приехали мы с Валей из гавани, было около 19 час., поставили машину, приходим домой. Ленка из управления хитро подмигивает: «А тебя гость ждет». У меня сердце упало: неужели Кимвалов?! Но это был Толя Темляков. Он тут учится на курсах, скоро станет командиром (или политруком?). Вчера был праздничный день, только мы, дымовики, вкалывали, и не зря: был обстрел гавани, мы дымили, осколком пробило «корму» нашей цистерны. А Толя уволился и вот пришел меня навестить. Пока нас не было, его развлекала разговорами Лидочка (она обожгла ногу кислотой, две недели провалялась в лазарете, теперь дома. Горюет, что прожгла шелковые чулки, которые где-то в городе выменяла за шоколад. Первый раз в жизни надела и сразу прожгла. Жалко, конечно. Шутка ли — шелковые чулки!). Ну ладно. Толя обождал, пока я поужинала, уплела пшеничку с камбалой. Чай с нами попил. Потом я отпросилась у старшины, и мы с Толей погуляли по бульвару Профсоюзов. По первому снежку. Вспоминали довоенное время. Толя говорит интересно. Он увлекался историей средних веков. Искусством интересовался. Оказывается, в Ораниенбаум тогда они приехали специально, чтобы посмотреть плафон Тьеполо «Отдых Марса». Я рассказала, как мы его свернули в трубку и отправили. Давно не доводилось мне вести такие разговоры. Не до них. Жизнь в общем-то грубовата. Она приправлена солью, а не сахарной пудрой.

25 декабря 1942 г.

Вот новость! Валя призналась мне, что второй месяц беременна. Я, конечно, замечала, что в нее здорово влюбился наш старлей. Но не думала, что у них зашло так далеко. Вот тебе и Валя-валенок! Милая моя Валюша, что же теперь будет? «А ничего, — отвечает она, слегка окая, — рожу ребенка». И я... ну, доверюсь дневнику... я позавидовала Вале.

1 января 1943 г.

Вот и Новый год. Начинается хорошо. Под Сталинградом наши разгромили Паулюса. Может, теперь и у нас на Ленфронте будет перелом? Но пока что фашисты остервенились и отыгрываются, что ли, на нас за Сталинград: участились артналеты. Мы дымим вовсю. Я обмираю под огнем. Слухи о сильных боях в районе Шлиссельбурга. Вчера был праздничный ужин. Наши коки умудрились испечь пирог из пшенки и яичного порошка с сахаром. Лидочка, наш комсорг, произнесла пылкий тост за победу. Вдруг встал Ваня Прасол из группы катерников, такой белый, и брови, и усы, будто льняной. «А я, говорит, хочу предложить за наших девчат. Они, говорит, молодцы. Разве им не страшно дымить под огнем? Если нам страшно, то как же им? А они дымят. Корабли Балтийского флота прикрывают. Я, говорит, слыхал, девчат прозвали эрзац-матросами. Я, говорит, тому в морду дам, от кого это поганое слово услышу». Девчонки захлопали, заплакали. Я вскочила, поцеловала Ваню в щеку.

18 января 1943 г.

Прорвана блокада! Прорвана блокада! Никогда не слыхала слов лучше этих! Южнее Ладоги пробит коридор к Большой земле. Сашка, милый ты мой Сашка, услышь сквозь землю, сквозь снег: прорвана проклятая!

24 января 1943 г.

Еще одна неожиданная встреча. У нас с начала января пост на наб. Красного Флота, недалеко от моста лейт. Шмидта. Тут стоит крейсер «Киров», флагман флота. Мы его прикрываем. Вчера сидим с Валюшей в кабине АРСа, я смотрю на тот берег, на Академию художеств, вспоминаю... Академия пуста. Эвакуировалась, по слухам, далеко на юг, в Самарканд, только сфинксы остались — будто стерегут здание. А тут, на набережной, работают матросы, кабель, что ли, тянут к Адмиралтейству. Валя говорит: «Чего загрустила? На вот съешь». И сует мне сахару кусочек. «Сама, говорю, ешь». — «Нет, говорит, мне солененького хочется». Мы засмеялись. Тут подходит один из этих кабельщиков, раскрывает дверь. «Марина?» Господи, думаю, кого еще принесло? Щурю на него глаза (что-то у меня стало со зрением, даль как бы расплывается). Высокий, с обтянутыми скулами, глаза серо-зеленые, невеселые, пристальные. Знакомые вроде. Узнала! Боря Земсков. Третий из дворца Петра Третьего. Но как он изменился! Был совсем мальчик домашнего изготовления. А тут! Он, конечно, про Колю Шамрая. Но я уже все знаю от Толи. Я обратила внимание: Боря поправил меня, когда я сказала, что знаю, как они с Темляковым ходили за Колиной лодкой. Был, говорит, третий с ними, Ефим какой-то. И еще я поняла, что Боря очень озабочен историей с подорвавшимся транспортом. Просил меня поговорить с отцом: была ли возможность отправить на помощь «Сталину» корабли? Там остались его друзья. Да, надо поговорить с отцом. Тем более, что у меня кончается тетрадь, и только на отца надежда, что он достанет мне новую. Хотела спросить Борю, почему он не на командирских курсах, как Толя, — но промолчала. Мало ли почему. У каждого своя дорога.

31 января 1943 г.

Вчера отец заехал за мной, я взяла увольнительную, мы поехали на Старый Невский. У отца была бутылка красного вина, банка американской колбасы — розовой, восхитительной. Царский ужин! Он подшучивал надо мной. Обращался: «товарищ краснофлотец». Усы у него еще больше поседели. Я спросила про гибель транспорта на переходе с Ханко. «Откуда ты знаешь?» — «От ребят, которые шли на нем, прыгнули на тральщик. А была возможность спасти тех, кто остался? Там, говорят, осталось тысячи три». — «Не было возможности», говорит. И вижу: явно недоволен. «На Гогланде, говорю, командир Ханко требовал от тебя послать корабли к транспорту, он еще держался на плаву». Отец уставился на меня, лоб в гармошку, усы торчком. «С чего ты взяла? Откуда знаешь?!» Я объяснила: Боря Земсков случайно услышал разговор на причале. «Какой Земсков?» Я объяснила. Отец налил мне и себе. Отпил из стакана. И говорит уже спокойно: «Какие у нас ведутся разговоры, никто знать не должен. В дела командования не вмешиваются. Поняла? Так и скажи своему Земскову». — «И все?» — «Да, все, — допил стакан. — Не один этот транспорт потерян. И спасти оставшихся там людей не было никакой возможности. К сожалению, в сорок первом мы понесли большие потери. — И, еще помолчав: — Могу тебе сказать. Есть сведения, что этот транспорт не затонул. Его дрейфом снесло к берегу, он сел на мель». — «А люди?» — спрашиваю. «А люди могли попасть в плен».

Сегодня написала Земскову в Кронштадт о разговоре с отцом.

1 марта 1943 г.

Прошел сбор средств на постройку катеров для флота. Я внесла 300 руб. — все, что у меня было. В воздухе пахнет весной. Однообразие нашей жизни угнетает. Дымим. Дымим. Иногда появляется Толя Темляков. Скоро его выпустят лейтенантом. Младшим. Мы гуляем по бульвару Профсоюзов. С ним интересно. Прощаясь, он делает робкую попытку поцеловать. Меня трогает его нерешительность, неиспорченность. Вчера сама поцеловала его.

Весна. Стало больше солнца. Боже, как хочется любить и быть любимой.