Поездка в Аахен, 1971 год

В 1971 году папа возил сборную Союза по конному спорту на соревнования в чудесный немецкий городок Аахен. Для него и для нас это было очень большое событие. Папа первый раз после войны поехал в капиталистическую Европу, да еще не куда-нибудь, а прямо в Западную Германию. Говоря по-простому, к немцам. Для человека, отвоевавшего с ними все четыре года, от звонка до звонка, это было более, чем интересно.

Аахен мало пострадал во время войны и был и остаётся на сегодняшний день одним из самых очаровательных городов провинциальной Европы. Основанный кельтами, он в 8-м веке даже побывал столицей империи Карла Великого. Правда, недолго.

Сегодня город известен как Мекка конного спорта. Ежегодно в июне здесь проводятся всемирно известные соревнования конников высшего разряда — Международный фестиваль по конному спорту (CHIO).

Поездка была замечательной, выступление очень успешным. Организация соревнований тоже оказалась выше всяких похвал. Конникам устроили экскурсии на конезаводы (если мне память не изменяет, там разводят тракенов и тяжеловозов) и конюшни. Гостиницы, питание — все было замечательным

Окончание турниров ознаменовалось грандиозным балом во дворце у одного из хозяев состязаний, не то графа, не то барона.

Конный спорт — один из самых дорогостоящих и элитных, поэтому обыкновенно соревнуются очень богатые люди. Я никогда не была пламенной сторонницей идеи социалистического равенства, но как не напомнить, что именно этот принцип позволил деревенским мальчикам из Варваровки, пригорода Николаева, где папа основал конно-спортивную школу, достичь самых заветных вершин в этом элитном виде спорта.

Бал, как и положено, проходил во дворце. Публика собралась роскошная. Герр оберст был нарасхват. Тренер лучшей команды состязаний, полковник Советской Армии, вальсирующий как аристократ, пользовался сумасшедшим успехом. Дамы стояли в очереди. Галантный усатый варвар и победитель будоражил дамское воображение.

Аккурат в середине вечера папа вышел на балкон, чтобы передохнуть и покурить. Вечер был чудесный — теплый и нежный. И тут к нему подошел пьяный сердитый немец, показал на пустой рукав, заправленный в карман пиджака, и сварливо сказал:

«Ну что, герр оберст! Это ты, оберст, меня под Сталинградом без руки оставил?»

Папа был в благодушном настроении и оттянув нижнее веко, ответил: «А это ты меня оставил на Украине без глаза?»

Мысль показалась пьяному немцу сложноватой, поэтому он взял паузу. И потратил ее не зря, потому что после некоторых размышлений решительно предложил:

«Пойдем выпьем.»

И немедленно выпили, как говаривал герой народной книги «Москва — Петушки».

Они сидели за столиком, и немец рассказывал и рассказывал, как его ранило, как он лежал в крови на душистой степной траве, как ждал санитарного самолета, как ему повезло, что его ранили до того, как пришла зима и армию Паулюса окружили и прикончили. Он говорил и не мог остановиться. Было очевидно, что его давно уже никто не слушает, спивающегося богатого дядюшку, инвалида, от которого все давно ждут единственного разумного решения — написать завещание и тихо откланяться. Единственным внимательным слушателем, который хорошо понимал, о чем он говорит, оказался советский полковник, лучший враг, победитель и товарищ по несчастью.

А папа слушал и вспоминал, как в украинской деревеньке он собрал совещание командиров подразделений, дал общую установку на ближайший день и предложил начальнику штаба детализировать задание. Все склонились к столу над картой, а отец отошел к окну покурить и увидел, что в небе появился немецкий бомбардировщик. Он успел подумать, что надо скомандовать «Всем из дома вон!»,

и в тот же момент раздался взрыв. Бомба попала точно в середину стола. Из двадцати находившихся в избе выжили трое — у одного оторвало ногу, второй лишился руки. Отец получил тяжелое ранение в голову. Стекло засыпало все лицо и осколки вонзились в глаза и кожу. Наступила мгновенная темнота. Звуки тоже доносились, как сквозь вату. Из дома его вывели под руки. Когда он появился на пороге, весь залитый кровью, с лицом, превращенным в месиво, он услышал стон ужаса сбежавшихся к штабу однополчан.

Часть осколков извлекли на полковом медицинском пункте, но трогать глаза полковой врач не решился, и его эвакуировали в глазной госпиталь. Там неумелая медсестра чуть не оставила его без руки, влив хлористый кальций мимо вены. Боль была непереносимой. Хорошо, что отец не стал терпеть, а оттолкнул сестру, второй рукой вырвал шприц из кожи и швырнул его прочь.

Разразился жуткий скандал: отец бешено матерился от слепоты и беспомощности, сестра рыдала, сбежавшийся медперсонал орал кто во что горазд. Насилу все утихомирились.

Когда в операционной с головы сняли повязку, выяснилось, что ранен только левый глаз. Правый был залит кровью из ран на лбу. Операцию делали под местной анестезией, и папа не без юмора рассказывал, что когда в глаз сделали укол, он стал вылазить из орбиты вперед в виде шарика, и к своему потрясению папа увидел левый глаз, явившийся из-за носа, как луна из-за горизонта, уцелевшим правым глазом. На этом месте рассказ обычно заканчивался. Я так понимаю, что сделалось не до смеху, когда за глаз принялся хирург. Стекло застряло в радужке. Осколок сумели аккуратно извлечь, но кусок радужной оболочки пришлось удалить, и зрачок стал не круглый, а продолговатый, как семечка. Сразу после операции и лечения зрение восстановилось полностью, но потом стало быстро падать, и в конце жизни папа полностью ослеп на левый глаз.

Он никогда не жаловался. Мы обнаружили, что глаз ослеп, совершенно случайно, уже после того, как в 1979 году у отца случился инсульт. Телефон у меня был на очень длинном «поводке», и однажды я заметила, что папа переступает через телефонный провод, лежащий на полу, слишком высоко поднимая ноги. Это означало, что он утратил зрение двумя глазами, говоря по-научному, бинокулярное зрение. Такие больные не могут правильно определить расстояние до предмета. Я решила, что это результат инсульта. Оказалось, что его «догнала» слепота после ранения.

Так как инсульт тоже случился на левой стороне, невропатолог была уверена, что это результат фронтового ранения и контузии. Она предложила оформить военную инвалидность. И тут у нас дома разгорелись пламенные дебаты.

«Я был признан самым здоровым человеком в дивизии в 1945 году», — кричал мне папа.

«У тебя два ранения в голову и одно в ногу. У тебя осталось половина глаза. У тебя контузия, слепота и глухота. Остальные что, пришли с фронта на карачках?» — не сдавалась я.

Когда мне все-таки удалось затащить его на ВТЭК, сбежалась вся поликлиника. Всем было интересно посмотреть на человека, который много лет уклонялся от получения военной инвалидности. Обычно бывало совсем наоборот.

Получив бумаги, папа «сменил пластинку» и при каждом удобном случае любил громогласно напоминать мне, что это я сделала его инвалидом.

«А я думала, что Гитлер, а я только оформила это документально», — защищалась я.

Но мы унеслись очень далеко с графского балкона в славном немецком городке Аахене.

Немец захмелел и стал бормотать что-то несвязное, папа допил вино и вернулся в зал.

Вечер закончился так же хорошо, как и начался.

На следующий день отец решил пройтись по магазинам. У него остались деньги, и он решил купить нам подарки. И правда привез какие-то замечательные вещи, которые мы любили и очень долго носили.

Больше всего в Германии его поразила повсеместная улыбчивая атмосфера довольства жизнью. Все вокруг были приветливы, доброжелательны, спокойны, веселы и раскованны. Его окружали безмятежные лбы, спокойные глаза и улыбчивые губы. Русский акцент не вызывал напряжения или облачка памяти на лицах. «А была ли война или мне это все привиделось?», — думал он поневоле.

Вернулся папа в Москву в состоянии глубокой задумчивости.

«Ты знаешь, немцев подменили», — сказал он наконец.

«Что значит подменили?»

«Ну, это теперь другие люди».

«И какие они стали?».

Отец долго думал, а потом сказал: «Ручные».

Вот на этих словах мне и хотелось бы закончить рассказ о поездке в Аахен.