Глава семнадцатая

1

Было около двух часов дня, когда дивизия Чураева наконец прорвалась через всю полосу укреплений, и сразу стало легче. Противник продолжал ожесточенно сопротивляться, контратаковать, но теперь он уже не имел недавних преимуществ. Его не защищали ни толстые стены дзотов, ни глубокие ходы траншей.

Поздно вечером, когда уже стало невозможно преследовать врага в прежнем темпе, решено было перегруппироваться и дать людям отдохнуть. И тут Чураев неожиданно вспомнил один свой разговор с Коробовым — разговор, который сильно задел его за живое.

Это случилось после очередного доклада о состоянии дивизии. Наученный горьким опытом, Чураев старался говорить как можно проще и точнее, избегая общих мест и гладких, обтекаемых формулировок, но зато подробно останавливаясь на самых даже как будто незначительных мелочах.

Командарм внимательно, но как-то хмуро выслушал его, а в заключение с неожиданной резкостью сказал, что все это очень хорошо, но он опять и опять напоминает полковнику, что следовало бы предоставить командирам полков побольше самостоятельности и поменьше опекать их. Дескать, по-настоящему руководить — вовсе не значит водить людей за ручку, утирать им носы и одергивать за каждый без спросу сделанный шаг.

После этого разговора Чураев два дня ходил мрачным. Он решил, что кто-то из командиров полков недоволен его руководством и довел об этом до сведения начальства.

Из всех, кто его окружал, он считался только со своим замполитом Кудрявцевым. Конечно, Профессор (как звал его командарм) — умный человек. Но в военных делах он еще слабоват, слабоват...

Как бы там ни было, этот неприятный разговор Чураев запомнил и, зная крутой нрав Коробова, несколько ослабил «вожжи», впрочем, отнюдь не выпуская их из рук.

Управлять частями в длительной обороне сравнительно не трудно. Все находятся на своих участках, связь налажена, штабы — в землянках, и каждую минуту можно вызвать к себе кого угодно. Но с первых же часов наступления, когда обстановка начинает непрерывно меняться, управлять становится все сложнее и сложнее.

И вот наступил момент, когда Чураев понял со всей отчетливостью, что потерял управление полками. Связь прервалась. Туман застилал все то, что делалось впереди. Где они там, что с ними происходит, удалось ли им прорвать укрепленную полосу, он не знал, не видел, даже не мог вообразить... Коробов требовал донесений, а Чураев увиливал от прямого ответа. Он докладывал, что одни части втягиваются в такую-то балку, а другие втягиваются в такие-то хутора. Он прибегал к этому туманному термину каждый раз, когда не мог ответить ничего определенного.

Эти часы стоили Чураеву нескольких лет жизни. Какое преступление на поле боя карается строже, чем потеря управления войсками?! Нет такого преступления! Он сам приговорил себя к высшей мере наказания и не находил никаких смягчающих вину обстоятельств...

И тут на КП пришел Кудрявцев. Он был ранен в руку, бледен от потери крови, но держался. Профессор принес первое радостное сообщение: Дзюба гонит противника, и тот отступает перед всем фронтом дивизии. Чураев, сдерживая радость, приказал спешно нанести обстановку на карту, подписал ее и с нарочным отправил в штаб армии.

Все обошлось. Но сейчас, в короткую минуту нежданного отдыха, сидя в полуразрушенном амбаре на краю полевой дороги, он вдруг вспомнил прожитый день от начала до конца, и ему стало не по себе. Ведь его и в самом деле могли ожидать большие неприятности!

Как же все это случилось? И что, собственно, произошло? Ответ простой: он думал, что все пропало, и метался в бессильной тревоге, а его полки в это время дрались. И между прочим, сделали свое дело как надо. Однако ведь это же азбучная истина: когда управление войсками потеряно, взаимодействие между частями нарушается, и на поле боя начинается форменный кавардак...

Но ведь не начался же! Отчего?

Очевидно, по двум причинам.

Во-первых, должно быть то задание, выполняя которое каждый полк начинает свое наступление. Если только задание поставлено верно, оно не так-то скоро теряет свое организующее и направляющее значение, нет надобности все время проверять исполнителей, подталкивать их и подсказывать им.

Во-вторых, если командир — человек с головой и знает свое дело, он способен и сам развивать ту мысль, которая заложена в его задании, способен перестраиваться в зависимости от сложившейся обстановки, командовать и вести за собой людей на свой страх и свою ответственность...

Так и вышло. Его командиры оказались настоящими командирами — теперь уже не на учениях, а в деле. Этому нужно было бы радоваться, но радости почему-то не было. Чураев прекрасно понимал, что на этот раз многим обязан своим подчиненным, и сознание это лежало у него на душе тяжелым упреком. Он так привык распоряжаться судьбами других, так привык считать себя лучше и умнее всех тех, кто стоит ниже его на ступеньках служебной лестницы... И это еще не все — он привык считать себя человеком железной воли и до сих пор был искренне убежден в этом. Но ведь, если не лгать самому себе, его нервы сдали, когда он увидел, что оторван от своей дивизии. Он оказался в смешном и нелепом положении кучера, от которого убежала лошадь...

Но ведь это же, в конце концов, и есть то самое, о чем говорил тогда Коробов... Командарм прав, обижаться было не на что. Быть хорошим руководителем — не значит ежеминутно напоминать подчиненным, что ты их начальник и что ты диктуешь им свою волю. Совсем наоборот, надо поставить себя так, чтобы подчиненные сами нашли в тебе опору и сами стремились — со всем интересом, со всей живостью — осуществить твой замысел, как если бы он был их собственный...

Да, сегодня он получил хороший урок. Он должен найти в себе силы работать иначе. Но как?.. Этого он еще до конца не понимал. Однако в этот поздний час, оставшись наедине со своей совестью, он понял главное. Его дивизия выполнила свою задачу. Выполнили ее и Кудрявцев, и начальник штаба, и командиры полков, и солдаты, а он, Чураев, как человек, коммунист и командир ее не выполнил...

2

В это время на километр южнее того амбара, в котором Чураев расположил свой командный пункт, в другом полуразрушенном амбаре Дзюба, держа карандаш в стынущих от холода руках, при свете «летучей мыши» писал, склонившись над планшетом, отчет о действиях полка за минувший день.

На душе у Дзюбы было горько... Нынче в бою погиб замполит Жигалов. Пуля пробила ему голову. Жигалова похоронили на склоне безвестного холма, и снег уже, наверное, запорошил могилу. Теперь замполитом стал Силантьев, батальонный комиссар, присланный сюда из Политуправления фронта. Человек как будто отважный. Он добрался до полка, хотя целый километр ему пришлось ползти под обстрелом. Но Дзюба так сроднился с Жигаловым, так привык видеть его каждый день и час, жить с ним в одной землянке, иногда ссориться, а через полчаса читать письма из дому от жены, от детей... Нет, он просто не мог представить его мертвым.

Пальцы с трудом выводили на бумаге слова. Дзюба тряхнул головой, отгоняя от себя печальные мысли. Дело остается делом. Так как же все-таки описать сегодняшний бой?..

Его полк действовал совместно с танковым батальоном. Около роты бойцов он усадил на танки и двинул на опорные пункты противника. Два батальона удачно пробрались через проходы в минных полях и сразу устремились вперед, но были остановлены внезапным огнем из минометов и пулеметов. Из обломков укреплений, дзотов, которые он считал разрушенными, выползли недобитые гитлеровцы и оказывали яростное сопротивление. Вражеская оборона «оживала». Она, правда, не была уже такой сплошной и могучей, как прежде, но все-таки ее огонь нужно еще было подавлять артиллерией. Дзюба позвонил артиллеристам. Они быстро справились с минометной батареей противника.

Пока артиллерия доколачивала оборону врага, Дзюба решил не терять времени и отдал приказ своим батальонам и танкам двигаться вперед по другим направлениям. Подразделения резко свернули влево и ударили во фланг вражеского опорного пункта. Но в это время из-за высоты показались шесть гитлеровских танков, за которыми двигалось до батальона пехоты. Они выходили во фланг и тыл двум атакующим батальонам, угрожая командному пункту Дзюбы, который находился в районе третьего батальона. Противотанковая артиллерия этого батальона подбила два танка, но тут показались еще три танка противника. Дзюба выдвинул вперед бронебойщиков, и минут двадцать весь полк ожесточенно стрелял по атакующему батальону. Гитлеровцы несли огромные потери, но не переставали рваться к его командному пункту. Тогда Дзюба поднял третий батальон в контратаку. Танки и батальон вражеской пехоты были уничтожены...

А потом возникали все новые и новые обстоятельства, все время менялась обстановка. Прочитав первые строчки, Дзюба задумался. Как же все это коротко описать? Как привести в порядок всю эту мешанину?.. Отдельные его батальоны несколько раз атаковали противника во фланг и тыл, и сами были контратакованы. Один его батальон около двух часов был окружен и дрался в окружении, затем Дзюба сам с двумя батальонами окружил до батальона противника, ходил в атаку всем полком, переходил к обороне, помогал соседям, ему помогали...

К чертям! Разве можно все это описать?! У него времени нет, дел по горло. Да и пальцы совсем онемели.

Он написал всего несколько сухих, коротких фраз: «Задача выполнена полностью. Как уже докладывал, убит замполит Жигалов. Уничтожено до двух батальонов противника, захвачено 100 пленных. Группа Терентьева ушла в тыл противника выполнять задание. Подробное донесение вышлю к 6.00».

Через полчаса Чураев получил пакет с донесением Дзюбы... Как помогло бы ему это донесение разобраться в том, что сейчас больше всего тревожило его, если бы Дзюба не был так скуп на слова!

Глава восемнадцатая

1

Для рейда в тыл противника Терентьев подобрал людей надежных, испытанных. Поступок Зайцева показался ему ребяческим, и он, подробно расспросив парня, решил все-таки взять его с собой. Пусть пойдет, злее будет. Впрочем, Дзюба и сам уже смягчился и не стал настаивать на той мере наказания, которую назначил вначале.

Когда начало смеркаться, Терентьев повел свою группу в сторону противника. Марьям шла рядом с Яковенко, который, казалось, еще больше похудел за этот день. Они почти не говорили. Но идя с ним рядом, Марьям чувствовала себя как-то спокойнее.

Скоро стало совсем темно. Одетые в белые маскировочные костюмы, разведчики почти сливались с белесой снежной мглой. Со своего места Марьям уже едва-едва могла разглядеть Терентьева, шагавшего впереди всех. Позади него двигалась сутулая фигура Павла Ватутина, несшего на плечах миноискатель и еще какой-то сверток. Шли молча. О том, чтобы закурить, никто и не думал. Справа и слева стреляли орудия. В темноту летели трассирующие пули. Терентьев послал вперед дозор. В него попали Зайцев и Яковенко. Федор был назначен старшим, и это почему-то обидело Зайцева. Он, конечно, понимал, что после того случая с пленным румыном его старшим не назначат. И то хорошо, что в разведку взяли. Но почему непременно Яковенко? Оба они сержанты, а к тому же — ровесники. Назначили бы кого другого!

Когда приблизились к высотам, на которых засел противник, Терентьев приказал дозорным прощупать пролегавший между ними овраг. Нельзя ли, прячась в тени его крутых склонов, проникнуть во вражеский тыл? Это было бы очень важно. Над холмами то и дело взвивались осветительные ракеты.

Федор и Зайцев исчезли в темноте, а разведчики притаились за склоном холма. Здесь было сравнительно тихо. Толща холма смягчала грохот орудий.

И вдруг издалека донесся приглушенный расстоянием звук громкоговорителя.

Чей-то голос на плохом русском языке кричал в пустоту степи:

— Солдаты Красной Армии, сдавайтесь! Вы окружены!.. Выбирайте между жизнью и смертью!..

Слова звучали так жалко и неубедительно, что диктор, повторив призыв два раза, умолк, а чтобы подбодрить своих солдат, включил джаз.

Что это, неужели вправду? Больше похоже на страшный сон. Стрельба, ночь, скользкий скат заснеженного холма, ракеты, точно на празднике, ветер и эти ноющие звуки...

Вернулся Зайцев и тихо доложил Терентьеву, что в овраге установлен пулемет, но что с правой стороны его можно обойти. Терентьев приказал всем рассредоточиться и ползти, не теряя друг друга из виду. Марьям ползла предпоследней. Было очень трудно, руки то и дело проваливались в свежий, еще рыхлый снег и натыкались на острую, колючую траву. Но передний край уже совсем близко, надо ползти, напрячь все силы, но ползти. Медицинская сумка все время сбивается под бок, и ужасно трудно управляться с нею и с автоматом одновременно. Но надо ползти, ползти...

Вдруг по цепи передается тихая команда: «Залечь!» Что такое? Марьям тревожно вглядывается и видит, что там, впереди, несколько человек все же продолжают движение — Терентьев и кто-то еще... Не разобрать...

Разведчики лежат уже у самого края оврага, над которым то и дело одна за другой повисают ракеты, озаряющие все вокруг мертвенно-белым светом. Внезапно откуда-то из глубины начинает бить пулемет. Пули летят совсем низко. Неужели окружены? Марьям зарывается в снег и слышит, как часто-часто бьется ее сердце...

Стук пулемета прекратился так же внезапно, как и начался. А затем вновь томительное ожидание. Время тянется бесконечно. Может быть, прошло двадцать минут, а может быть — и час. Наконец впереди кто-то появился, что-то сказал, и разведчики цепочкой двинулись вдоль правого края оврага. Теперь уже можно идти нагнувшись. Это много легче. Вдруг из темноты появляется Терентьев. В своем балахоне он похож на большого белого медведя.

— Марьям, — говорит он тихо, — где ты?

— Здесь, — отвечает Марьям.

— Сумка с тобой?

— Со мной!

— Бинты есть? Давай!..

— Я сама перевяжу! Кого? — говорит она, с тревогой думая о Яковенко.

— Да нет... Тут у меня царапина. Справлюсь...

Но она не дает ему бинт, и он покорно расстегивает халат, шинель, гимнастерку и нагибает к ней плечо.

— Пулеметчиков сняли, — тихо говорит он. — Один хотел кинжалом ударить. Видишь, только скользнул... А пулемет наш!

Продвинулись еще метров на сто. И вдруг Марьям замерла. Сверху, по пологому скату, прямо на нее спускалось несколько человек. Передний посвечивал себе под ноги фонариком. Это был офицер, за ним шли трое солдат. Они поравнялись с Марьям, пересекли овраг и, о чем-то говоря между собой, стали взбираться по другому склону. Не заметили!.. Марьям перевела дух.

Когда гитлеровцы скрылись, Терентьев подозвал к себе Яковенко.

— Вот что, Федор, — быстро сказал он, — ты перетяни пулемет на край оврага. А мы пойдем за ними. По всей видимости, там штаб... Если нас обнаружат, будешь прикрывать отход группы... Зайцев останется с тобой. — Он помедлил и добавил: — И Марьям!.. А потом отходи сам туда, к лазу. Мы будем ждать за оврагом...

Федор с помощью Зайцева перетащил пулемет из ячейки, где лежали убитые вражеские солдаты, на вершину оврага и установил его в кустах. Отсюда, оставаясь незамеченными, они могли обстрелять другой, более низкий, край оврага, и в то же время у них оставался путь к отходу.

Лежа на снегу рядом с Федором, Марьям видела, как по противоположному скату поползли вверх сероватые тени. Затем они растворились в темноте, и на некоторое время стало тихо. Она смотрела перед собой до боли в глазах, но ничего не видела...

Федор лежал за пулеметом, крепко сжав рукоятку. Сбоку вздыхал Зайцев. Марьям хотелось сказать Федору что-то очень хорошее, хотелось спросить, видел ли он ее утром, когда пробегал мимо, или только случайно обернулся в ее сторону. Нет, не может быть, чтобы случайно! Какое все-таки счастье, что они здесь вместе, что вообще они встретились...

Вдруг по ту сторону оврага раздался взрыв, за ним другой, третий... Послышались крики. Где-то совсем рядом застучал пулемет. И почти тотчас вниз по скату оврага заскользили светлые тени.

— Бегут!.. Бегут!.. — засуетился Зайцев. — Стреляй, Федор! Стреляй!..

— Куда стрелять? — зло ответил Федор — По своим, что ли!

Марьям неудержимо хотелось вскочить и броситься вперед, лишь бы не лежать в кустах, из которых ничего толком не видно.

— Ага, вот они! — вдруг прошипел Федор, и пулемет затрясся, стреляя трассирующими очередями по темным фигурам, которые катились вниз по противоположному склону оврага, вслед за светлыми тенями.

Черные фигуры падали, ползли, вскакивали... Слышался крик, даже чей-то стон.

Зайцев вдруг привстал на коленях и бросил гранату.

Неудачно! Граната упала на дно оврага и там разорвалась.

— Марьям! Отползай в сторону, — хрипло сказал Федор, — они тоже будут кидать! Зайцев, еще гранату... Быстро!..

Но Зайцев уже исчез где-то в темноте. Федор, ругая Зайцева на чем свет стоит, толкнул пулемет в яму и крикнул Марьям, чтобы она скорее прыгала в овраг. Они прыгнули вместе. В это мгновение там, где они только что стояли, разорвалась граната. Федор метнул гранату снизу вверх, и кто-то тяжело покатился по склону.

— Марьям, бежим!..

Они побежали. А сзади уже разгоралась стрельба. Стреляли беспорядочно, в разные стороны. Очевидно, нападение на штаб всколыхнуло всю оборону.

Вдруг Марьям споткнулась обо что-то и упала.

— Ранена? — крикнул Федор.

Она поднялась со снега.

— Нет, не я. Это Зайцев!

Федор нагнулся над Зайцевым, который лежал, распластавшись на снегу.

— Вот! — сказал он сквозь зубы. — Бежишь раньше времени, а ведь не убежал. Оставить тебя тут, труса этакого, и все!

И вдруг в темноте раздался прерывистый шепот:

— Ради бога! Ради бога!.. Возьмите меня с собой, не оставляйте... Ради бога!..

— Ишь ты, бога вспомнил! Ну, вставай!.. — Федор нагнулся над ним и помог встать на ноги. Марьям поддерживала его с другой стороны. — Теперь помоги мне взвалить его на спину. Вот так... А ты беги, беги, Марьям, я сам его дотащу!..

Но Марьям не побежала. Она шла чуть позади.

Вскоре они достигли выхода из оврага. Здесь их ждали остальные. Окруженные разведчиками, понуро стояли пятеро захваченных в плен немецких солдат.

Рана, полученная Терентьевым, оказалась опаснее, чем это ему померещилось в горячке боя. Он потерял много крови и ослабел.

Федор вынул из мешка плащ-палатку, расстелил на снегу и почти силой заставил лечь на нее Терентьева. Затем знаками он приказал четырем немецким солдатам взять плащ-палатку за углы и тащить. Терентьев тихо постанывал, плечо и рука мучительно болели.

Рядом с палаткой брел, увязая в снегу, щуплый немец в очках. Это он нанес удар Терентьеву. Солдата бил мелкий озноб, он искоса с каким-то затаенным отчаянием поглядывал на раненого и, очевидно, каждую секунду ждал, что ему пошлют пулю в голову.

— Посмотри, что ты наделал, гадина! — крикнул ему Федор и взмахнул перед его лицом автоматом.

Пленный остановился и, не понимая русского языка, решил, что его час настал. Закрыл лицо руками в черных рваных перчатках и судорожно зарыдал.

— Не надо его трогать, ребята, — сказал Терентьев, — пусть живет. Пусть знает душу русского человека...

— Слышишь? — прошептал Павел Ватутин, трогая за рукав ковылявшего по тропинке Зайцева. — Ты слышишь?..

Зайцев тяжело вздохнул, жалобно взглянул на Павла и заковылял дальше...

Верный своему предельно лаконичному стилю, Дзюба в очередном донесении посвятил этому ночному поиску всего две строчки: «Разведгруппа действовала успешно. Уточнила обстановку и доставила на КП пять пленных. Потерь нет. Два ранения».

Но были еще и другие итоги этой небольшой операции. В эту ночь Яковенко наконец понял по-настоящему, что за человек Марьям, как они нужны друг другу.

2

— Товарищ командующий! Прошу не отбирать пять танковых полков. А без тяжелой танковой бригады я не могу продолжать наступление...

— Но поймите, товарищ Рыкачев, мы должны сегодня ночью овладеть Горбатовским. Там три вражеские дивизии против одной нашей кавалерийской и нескольких батальонов гвардейцев. Они же погибнут!..

— Мои люди тоже гибнут, товарищ командующий!

— Товарищ Рыкачев! Вы продвинулись на двадцать километров! Мы должны выровнять фронт!

— Я не виноват, что Гапоненко топчется.

Ватутин чувствует чрезмерную усталость. Волнения прошедших бессонных суток, душевное напряжение — это немыслимо выдержать.

— Товарищ Рыкачев, после освобождения Горбатовского танки вам будут возвращены, а пока выполняйте приказ!

Трубка положена. Глубокая ночь. Кончился первый день наступления.

Не все, не все сложилось так, как изображено на красиво вычерченных таблицах. Но основное сделано. Оборона врага прорвана во многих местах. Полностью разбиты две дивизии противника и нанесено поражение трем. Армия Коробова продвинулась на своем главном направлении на десять километров, а в армии Рыкачева одна дивизия вклинилась в оборону врага на все двадцать.

Как причудливо изломана линия фронта. Уже наметилось окружение распопинской группировки противника.

Фронт — в движении.

И все же ночь — это ночь. Надо дать хотя небольшой отдых войскам, подтянуть и собрать части...

Под утро, не раздеваясь, лишь расстегнув воротник кителя, Ватутин прилег на койку. «На минутку», — подумал он и сразу же заснул, словно впал в небытие.

А через три часа он уже снова сидел за картой.

Битва разгоралась все сильнее...

Глава девятнадцатая

1

Перед Ватутиным суровая пустота походного стола, двухцветный остро отточенный карандаш, карта, испещренная красными и синими значками, донесения из армий, телефонные аппараты... Уже обозначалась стрела, летящая навстречу его войскам. Это Сталинградский фронт, начавший наступление двадцатого ноября. Он так же успешно выполняет свою задачу.

Корпус Штеккера! Вот он, на карте точно указано место его расположения. По его тылам, разрушая линии связи, громя склады и обозы, сметая штабы и части охранения, движется советский кавалерийский корпус. Вся вражеская оборона прорвана. Правда, есть еще очаги сопротивления. Вот — в Распопинской, а вот и еще ближе — на участке Коробова, где наступает Береговой. И чего он застрял? Почему топчется на месте?..

Ватутин берет трубку, чтобы позвонить Коробову, но в эту минуту в блиндаж входит майор Гришин. В руках он держит телеграмму.

— Товарищ командующий, — взволнованно докладывает он. — Из армии Коробова сообщают, что дивизия Берегового значительно отстала. Противник оказывает ей сопротивление превосходящими силами...

— Черт побери! — не выдерживает Ватутин и бросает телеграмму на стол. — Не может там быть у немцев больших сил. — Он быстро берет телефонную трубку.

Но Коробова на месте нет. Ватутину докладывают, что он уже выехал к Береговому.

Дивизию Берегового остановила на пути какая-то вражеская группа, укрепившаяся в широкой балке. Враг удерживал также ближайшие высоты, с которых далеко простреливалась местность.

Выбить ее с ходу Береговому не удалось. Тогда он распорядился плотно обложить балку со всех сторон. По его подсчетам, там было сосредоточено много сил, и хотя бы итальянцы или румыны, а то немцы.

Гитлеровцы сначала хотели прорваться сквозь кольцо, но выходы из балки были заперты.

Попробовали перейти в контратаку. После короткой артподготовки двинулись было широкой цепью, но быстро отступили.

Зато всякую попытку Берегового ворваться в их расположение они встречали ожесточенным огнем.

Береговой предпринял уже четыре атаки, и все четыре были отбиты со значительными потерями.

Он с лютой ненавистью смотрел на это чертово логово. Ему и самому было ясно, что долго топтаться на месте, когда вся армия стремительно движется вперед, непростительно. А тут еще Коробов чуть ли не каждые полчаса звонит и спрашивает: «Ну что у вас? Когда же?» Он трижды заверял командарма, что вот-вот двинется дальше, и трижды оставался на месте.

Комдив разносил командиров полков и комбатов, грозил строгими наказаниями, даже штрафным батальоном и возвращался к себе на командный пункт еще более раздраженный.

Здесь он в сотый раз останавливался, глядел на степь и балку, ломая голову над тем, что же теперь делать.

2

По деревенской улице, подпрыгивая на рытвинах, промчался вездеход Коробова и с разгона затормозил у хаты, где находился командный пункт.

Увидев в окно машину командующего, Береговой быстро сбежал с крыльца.

Коробов стоял около машины, заложив руки за спину.

— Здравия желаю, товарищ командующий, — сказал Береговой громко и как будто спокойно.

Коробов, не здороваясь, кивнул ему головой и жестко спросил:

— Вы намерены сидеть тут до конца войны?

Береговой промолчал.

— Я спрашиваю, о чем вы думаете? — вдруг крикнул Коробов. — Вы, товарищ Береговой, трижды меня обманули! Трижды! Что мне с вами прикажете делать?

Береговой молчал. Глаза Коробова сузились и потемнели. Было что-то упрямое и вместе с тем нерешительное в плотной фигуре стоявшего перед ним человека, в его холодном, уклончивом взгляде. Да, Ватутин недаром предупреждал, что в этой дивизии надо бывать почаще!

— Товарищ командующий, разрешите доложить, — сказал наконец Береговой, облизывая сухие губы.

— Докладывайте!

— В балке большая группа противника. Если мы пройдем дальше, то они могут пойти по тылам армии... Я докладывал вам об этом!..

— Докладывали... Но ведь вы хвалились, что быстро сомнете их, а они еще сидят.

Береговой, не отвечая, склонил голову.

— Сидят и будут сидеть там черт знает сколько времени, пока лошадей не поедят. Так мы, что ж, год ждать их будем?!

— Что прикажете делать, товарищ командующий?

— Окружить балку полком Федоренко и принудить к капитуляции. Остальными силами идти дальше...

— Товарищ командующий, разрешите доложить, — стараясь сохранить самообладание, опять сказал Береговой, — Федоренко не удержит их в балке.

— Нет, удержит! Должен удержать! Где сказано, что надо обязательно иметь в пять раз больше сил, чтобы сковать врага? Ведь вот они же вас держат, а их меньше.

— Это связано с риском, товарищ командующий.

— А вы что ж, хотите без риска войну выиграть? — Коробов сел в машину и коротко бросил: — Полк будет поддержан артиллерией... Основные силы двигайте по указанному маршруту... Исполняйте!

И машина тронулась.

3

Ватутину не сиделось в штабе фронта, и он выехал на несколько часов в войска. По пути подъехал к месту, обведенному на карте красным карандашом. Это была та самая балка, возле которой едва не застряла дивизия Берегового.

Гитлеровцы не пытались отходить. Они думали, что перед ними по-прежнему целая дивизия, и старались удержать ее на месте как можно дольше.

Хатка, где еще недавно находился командир дивизии, теперь служила командным пунктом для подполковника Федоренко.

Как только Ватутин увидел крепкую, высокую фигуру подполковника в ладно сшитой шинели, он сразу узнал его.

Им доводилось встречаться на Воронежском фронте — и даже не раз. В памяти мгновенно возник обрывистый берег Дона под Коротояком, Чижовка, горевшая на вершине холма... За Коротоякскую операцию Ватутин самолично произвел майора Федоренко в подполковники. Это была занятная история. По плану командования полк Федоренко должен был отвлечь на себя внимание противника и дать возможность другому войсковому соединению занять более выгодные позиции и улучшить плацдарм.

Но Федоренко действовал так стремительно, так смело и уверенно, что план пришлось перестроить на ходу. Молодой командир полка стремительно атаковал противника, смял его, сам занял выгодные позиции и улучшил плацдарм.

Под Чижовкой дело обстояло совсем по-другому. Там немцы наступали, гоня перед собой для прикрытия пленных русских, и Федоренко растерялся, позволил им обмануть себя, отдал Чижовку.

Если бы не вмешательство Ватутина, ему бы пришлось плохо. Но Ватутин понимал и чувствовал, что Федоренко стоит поберечь, и разрешил ему предпринять новую атаку. Чижовку отбили.

Сколько времени прошло с тех пор? Около полугода, а кажется, много больше. Впрочем, Федоренко почти не изменился. Только лицо потемнело, обветрилось да голос стал хрипловатым от морозного ветра.

— А, старый знакомый! — приветливо сказал Ватутин, пожимая большую руку подполковника. — Ну, как дела?

Федоренко доложил, что дела, в общем, хороши, он старается ни на одну минуту не давать врагу покоя, непрерывно обстреливает его. Кроме того, он собрал роту разведчиков и послал их на дороги, чтобы перехватывать вражеские машины и связных, если такие обнаружатся.

— Я думаю, товарищ командующий, они не догадаются, что перед ними всего полк, — сказал Федоренко, широко улыбаясь. Он был радостно взволнован встречей с командующим.

— Очень хорошо, подполковник, очень хорошо! — сказал Ватутин, выслушав доклад. — Правильно действуете. Но не довольно ли нам тратить на них снаряды? Я думаю, они прекрасно поняли, что отрезаны, никакая помощь к ним не прорвется. Предложите им немедленно сложить оружие.

Федоренко приказал прекратить огонь. Вслед за этим над полем загремел голос, в тысячу раз усиленный радиорупором:

— Немецкие солдаты, сдавайтесь! Вы в глубоком тылу. Вас ничто не спасет!.. Ваше командование обрекло вас на гибель... В плену вам будет лучше... Немедленно вышлите парламентеров!..

Ответом было несколько артиллерийских залпов, заглушивших голос Федоренко.

— А что, снаряды для «катюш» у вас еще есть? — спросил Ватутин.

— Да, я их берег, товарищ командующий, — ответил Федоренко, — на три залпа хватит.

— Дать по ним два залпа. Посмотрим, что они заговорят.

Через некоторое время ударили «катюши», и над балкой поднялось кровавое зарево. Вражеская стрельба стала беспорядочной.

И опять голос Федоренко загремел над полем:

— Немецкие солдаты! К нам подходит еще дивизия, вы все будете истреблены!.. Сдавайтесь!..

Противник ответил стрельбой, но на этот раз не такой ожесточенной. Очевидно, часть артиллеристов была уничтожена, а другие колебались, не знали, что делать.

Федоренко решил истратить последний залп.

Ватутин одобрил:

— Давайте, давайте! Надо поднять у них настроение, чтобы они живее решали.

Огненный смерч промчался в воздухе над зимним полем. Раздался громовой удар.

— Немецкие солдаты, сдавайтесь! — крикнул в радиорупор Федоренко. — Быстрее, быстрее, а то поздно будет!

Через четверть часа в землянку пришли немецкие парламентеры. Один из них был полковник, высокий, сутулый, бледный, несмотря на мороз. В его воспаленных глазах таилась тревога, ненависть, стыд, мучительное сознание своей слабости. Полковника сопровождал майор. Он шел, вздернув плечи и подняв воротник; лицо его нельзя было разглядеть, видны были только квадратные стекла очков да кончики обледенелых усиков.

Ватутин очень спешил, но все же задержался ненадолго, чтобы самому присутствовать при разговоре с парламентерами. Он сидел в стороне, предоставив распоряжаться Федоренко.

— Мы пришоль по приказаний герр генерал Кляйнберг. Мы согласен сложить оружий, — сказал полковник, с трудом подбирая и коверкая русские слова.

— Давно бы пора, господа, — сказал Федоренко. — Сколько вас там?

— Драй полк, — ответил полковник. — Три...

— Три полка? Так! — улыбнулся Федоренко. — А орудий сколько?

— Цванциг, — ответил полковник.

— Двадцать, хорошо, — сказал Федоренко. — Смотрите, чтобы ни одно не было испорчено. Отвечаете головой!.. Немедленно сложите оружие и выведите солдат из балки по дороге, которая идет на запад. Для наблюдения за порядком с вами пойдет рота автоматчиков.

— Зо. Так, — ответил полковник, покорно наклоняя голову.

— Скажите, полковник, — обращаясь к немецкому парламентеру, спросил Ватутин, — на что вы надеялись, оставаясь в балке? Ведь вы знали, что вам нашего наступления не остановить?!

Заметив генерала, который до сих пор не принимал участия в разговоре, парламентер вытянулся и козырнул.

— Генерал Кляйнберг, — ответил он, — думал так: он будет устрашить советский войск. Советский войск будет бояться попадать. Попадать... как это... по-немецки кассель...

— А по-русски котел, — сказал Федоренко.

— Да, да... котел... — поправился полковник.

— А попали в него сами, — сказал Ватутин.

— Мы не думали, что вы имейт так много войск и что ваш генерал будет решаться обходить нас! — ответил парламентер.

— Плохо думает ваш генерал, — усмехнулся Ватутун. — Времена изменились. Пришлось ему самому посидеть в котле. Ну, Федоренко, доводите дело до конца...

Глава двадцатая

Танки идут... Они идут по балкам, тяжело переваливаясь через обрывистые склоны, мчатся по снежной целине, ослепительно сияющей в солнечных лучах.

Проходит день, наступает ночь, а танкисты не выходят из танков. Все время — вперед, вперед! Леденящий ветер дует в смотровые щели. В танке холодно, даже сквозь меховой комбинезон пробирает мороз усталых танкистов. Уже двое суток без сна, без отдыха. Дороги слились в одну непрерывную цепь оврагов, полуразрушенных деревень, разбитых и сожженных машин брошенных отступающим врагом.

Где-то уже недалеко полотно железной дороги Лихая — Сталинград; один переход — и танки выйдут на берег Дона близ Калача.

Гитлеровцы стремятся вывести свою технику из-под удара. По дорогам на юг и восток растянулись вражеские колонны. Идут машины, груженные снарядами, бронетранспортеры, грузовики с пехотой... Для прикрытия отхода гитлеровское командование оставляет заслоны. Но это смертники... И ценой жизни им не удержать стремительного наступления.

Одним из танков корпуса Кравченко командует старшина Рыкачев.

Приподняв крышку люка, Валентин смотрит вперед. Десятки танков, рассыпавшись по степи, мчатся, поднимая гусеницами снежные вихри. Ветер колючий, резкий, но Валентин нарочно подставляет его ударам лицо. Он до того устал, что сон овладевает им, как только он закрывает глаза.

На вторые сутки наступления Валентину стало казаться, словно всю жизнь он только и стремился вперед в непрерывном движении, в грохоте стрельбы; чувство постоянно подстерегающей опасности до крайности обострило нервы и в то же время как-то притупило их. Он осязал приближающуюся угрозу так, словно броня стала теперь его кожей, каждый удар по ней вызывал физическую боль. Он упрямо шел навстречу опасности, и это всякий раз была борьба не только с врагом, но и с самим собой.

Валентин еще так мало прожил на свете, так мало видел, что все свершавшееся вокруг него казалось ему временами удивительно сложным и непонятным. Он чувствовал себя маленьким, затерявшимся в огромных событиях человеком. Когда-то в пылу ссоры отец сказал ему, что из него не выйдет хорошего командира.

Рыкачев не любил в сыне щегольства его белых рубашек, которые так шли к густым каштановым волосам. Нет, не такого сына хотел он иметь. И почему в его военной семье рос юноша, который не выдержит тягот войны, если она начнется. Сам не уследил, а Ольга поощряла как раз то, что нужно было подавлять в самом зародыше. Рыкачев был убежден, что на войне выживают только сильнейшие. Когда он узнал, что Валентин поступил в танковую школу, в первый момент он запротестовал. Валентин — и танк! В его представлении это не совмещалось. Но исправить что-либо было уже поздно. Конечно, он мог добиться, чтобы Валентина отчислили и перевели на какую-нибудь тыловую базу снабжения горючим или на какой-нибудь артиллерийский склад. Однако такое грубое вмешательство было не в его правилах. Парень уже взрослый, пусть сам определяет свою судьбу. А в сокровенных тайниках сердца он уже простился с ним. Может быть, Рыкачев даже не давал себе в этом сознательного отчета, но он не верил в то, что Валентин переживет даже первые дни сражения. Тяжкие испытания сломят его...

При их последней встрече, несколько месяцев назад, Валентин почувствовал на себе долгий, испытующий взгляд отца. В этом взгляде не было нежности, а лишь затаенная тревога и сожаление. Тогда их встреча была короткой. Отец по каким-то делам приехал в Горький и по пути заехал к нему в школу, привез почему-то несколько пачек папирос, хотя Валентин тогда еще не курил.

Конечно, сын не знал о думах и сомнениях отца, но он любил его и гордился им. И ничто более не ранило его, как то, что отец ни разу не навестил его уже здесь, на фронте...

Танки начинают взбираться на холм. Валентин видит вершину холма, на ней вражеские пушки. Артиллеристы выкатывают их на открытые позиции. Еще полминуты — и снаряды рвутся среди танков. Теперь надо спешить ответить огнем на огонь. Совсем нелегко, не уменьшая хода, попасть во вражескую пушку. Еще труднее уничтожить ее первыми же выстрелами.

А встречный огонь все ожесточеннее, все гуще...

Вот загорелся командирский танк соседнего батальона. Закрутился на месте и вспыхнул танк капитана Веселова. Густые, черные струи дыма потянулись кверху, и ветер медленно стал разносить их над степью.

Танки штурмовали холм с разных сторон. Передние машины пустили дымовую завесу, белая пелена быстро расползлась по земле и скрыла за собой наступающих.

Горьковатый дым проник в смотровые щели танка. Валентин напряженно смотрел вперед, но ничего не видел. Только яркие вспышки разрывов то справа, то слева пробивали едкую и густую пелену тумана.

— Давай быстрее! — скомандовал он водителю.

В шлемофоне ответно прогудел голос сержанта Рыжкова:

— На последней идем, командир!

И в это мгновение машина вдруг выскочила из дымных облаков. Ослепительно ударило в глаза солнце. Валентин невольно зажмурился, но сейчас же заставил себя разлепить веки. В каких-нибудь двадцати пяти метрах перед ним стояла вражеская автоматическая пушка. Она была обращена в другую сторону. Но артиллеристы в шинелях мышиного цвета уже засуетились возле нее, поворачивая пушку навстречу танку. Еще секунда, другая — и выстрел в упор разворотит броню машины. Это были драгоценные секунды. Потерять их — значило потерять жизнь! Валентин выстрелил первый. Черный столб дыма встал перед самым танком. И тотчас под гусеницами завизжала, заскрипела сталь, танк приподнялся, подминая под себя орудие, и тяжело сполз, почти рухнул вниз.

Валентин сильно ударился головой о броню, даже шлем не предохранил от боли.

Искалеченная вражеская пушка, вдавленная в землю, осталась позади.

А танкисты были живы. Их машины шли дальше — вперед, вперед!..

И от этого сознания усталость, сковывавшая тело, разом исчезла. Валентин и думать забыл о сне, пристально всматриваясь в степь.

Танки уже перевалили через холм. Вражеская оборона была смята единым ударом. Но впереди, километрах в двух, и без бинокля можно было разглядеть танки, бронетранспортеры, орудия на прицепах.

От колонны отделились пятнадцать танков ярко-желтого цвета, с коричневыми разводами.

Валентин уже несколько раз встречался с такими машинами. Всякий раз ему в голову приходила одна и та же мысль: стало быть, не шибко дерутся в Африке англичане, если гитлеровцы снимают оттуда танки и пересылают к нам. С нашего фронта небось не снимут...

Но долго раздумывать ему не пришлось. Радио принесло приказ генерала Кравченко: «Атаковать вражескую колонну».

Один бой кончился, начинался другой, еще более жестокий. Желтые танки широкой цепью двинулись навстречу «тридцатьчетверкам». Но, очевидно, командир гитлеровского отряда не ожидал, что из-за холма будут появляться все новые и новые машины. Глухо урча моторами, желтые танки приостановились, а «тридцатьчетверки» и КБ уже обтекали колонну.

На дороге началось смятение. Бронетранспортеры и грузовые машины пятились, разворачивались то вправо, то влево, пытаясь проложить себе дорогу и выйти из зоны окружения, но на дороге было тесно, они мешали друг другу, сталкивались. Через несколько минут на шоссе образовалась пробка.

В голове шумело, но Валентин уже пришел в себя. Он заметил, что грузовиков двадцать с солдатами и военными материалами, оторвавшись от колонны, устремились вперед. Они уже были примерно в километре, и передние машины, спустившись в лощину, исчезли из поля зрения. Что делать? Неужели же дать им уйти?..

Но как раз в эту минуту в шлемофоне зазвучал голос командира батальона майора Кузнецова: Рыкачеву и еще двум командирам танков нагнать машины и задержать их.