Ленинград. Дом. Все мои
Очередь мы разыграли так: написали на трех бумажках номера, скатали эти бумажки, кинули в шапку, и каждый вытаскивал свой номер.
Первым в отпуск пойду я. Вторым Сашка. Третий Эрих. Он обрадовался. В июне дома лучше всего. Так мы ему и поверили. Просто в июне у его Марты кончается сессия.
Я словно бы не заметил, как прошла весенняя проверка. Сырцов цвел. Еще бы! У всех, кроме Ложкова, пятерки и четверки. Даже Ленька вытянул физподготовку на «хорошо». Не знаю, как это ему удалось. Но теперь все позади, и я могу ехать. Странная это штука нетерпение. Мне все время казалось, что я куда-то безнадежно опаздываю, и то и дело глядел на часы, хотя катер будет неизвестно когда. Видимо, поэтому плохо сплю.
...Ощущение праздника пришло в тот момент, когда на вокзале меня остановил комендантский патруль и моряк-лейтенант проверил документы. Все в полном порядке. До отхода поезда оставался час, в кармане у меня получка за полгода. Можно было съесть прорву мороженого.
Прошли две девушки, поглядели на меня, и одна что-то сказала другой: обе обернулись. Хорошо, учтем. Я ел мороженое, по-верблюжьи вытягивая шею из тесного воротника, чтобы не накапать на новенькую, еще ни разу не надеванную форму. Брюки у меня были отпарены до кинжальной остроты; рубашка малость давила шею, но это из-за непривычного галстука. А если чуть скосить глаза на плечах словно весенний луг: зеленые погоны с золотыми буквами ПВ. Я видел себя как бы со стороны, и мне ужасно нравился этот парень в зеленой фуражке. Конечно, не очень солидно выглядело, что такой парень кусками хватает мороженое, но тут уж я ничего не мог поделать с собой. Полгода не ел мороженого!
Сверток со свежей рыбой я положил на полку. Вчера Эрих и Ленька поймали здоровенных лещей и дали мне с собой три штуки. Эрих посыпал солью жабры, нарвал крапивы, переложил лещей ею и сказал, что в таком виде рыба доедет благополучно. Как в холодильнике.
Мама, конечно, ахнет, увидев таких красавцев. В магазинах или на рынке нет ничего похожего.
Конечно, мне не повезло в другом. В Ленинград поезд придет в шестнадцать десять. Дома никого не будет до восемнадцати тридцати. Два часа с лишним я должен быть на улице. Правда, можно было бы позвонить маме, но я забыл ее служебный телефон, а номер заводского коммутатора не знал вовсе. В таком случае лучше всего будет поехать на завод и позвонить Коляничу из бюро пропусков.
Смотрел в окно, и казалось, что перед глазами в обратную сторону разматывается уже виденная однажды кинопленка. Год назад я видел эти же аккуратные платформы, привокзальные киоски, очереди к автобусам. Потом пошли дачные пригороды; уйма детишек, в вагоне запахло жженым это в садах жгли прошлогоднюю листву.
Я не замечал, как в вагоне становится многолюднее. Кто-то спросил меня: «Здесь свободно?» и я кивнул. Пожилая женщина с большой хозяйственной сумкой села напротив.
До Ленинграда было совсем близко.
Отслужил, сынок? спросила пожилая женщина.
Нет еще.
В отпуск, стало быть?
Да.
В Ленинград.
А куда же?
Это хорошо. Близко служишь. А мой вот на Дальнем Востоке.
Далековато, согласился я. Пограничник?
Нет, связист.
Тоже ничего, кивнул я. Первогодок?
__ Первогодок. И время-то нынче мирное, и сам пишет, что там хорошо, а я вся извелась.
__ Чего изводиться-то зря? спросил я. Мы не маленькие.
__ Это вы для себя большие, а для нас маленькие, улыбнулась она и полезла в сумку. Вот, пирожки у меня есть. Хочешь? С морковкой.
Есть мне хотелось здорово. Вокзальный буфет закрылся как раз перед моим носом: обеденный перерыв. Так что пирожок-другой оказались бы очень кстати. Взял пирожок, она сказала: бери еще и я взял еще один. Там, в пакете, было всего пять штук. Я ел пирожки с морковкой, настоящие домашние пирожки, и слушал женщину:
...Тайга там, пишет, такая, что наши леса перед ней вроде Летнего сада. Тигры водятся. Вон куда заехал!
Я согласно кивал в ответ: да, действительно, далековато заехал.
Он до службы в радиотехникуме учился, Володька-то. А ты где?
На жавоже аботал, сказал я, прожевывая пирожок. Она поняла. Ах, вот оно что, на заводе! А мать, отец есть?
А у нас нет отца, сказала она. Пять лет назад в поселке пожар был, он троих детишек спас, да сам обгорел. И отвернулась к окошку.
Я с трудом проглотил последний кусок.
Мы долго ехали молча. Вдруг женщина начала торопливо собираться: сейчас ей выходить, чуть не прозевала свою остановку.
Погодите, сказал я и тоже встал.
Из своего пакета я вынул леща с приставшими к золотым бокам листьями крапивы.
Вот, возьмите. Наш, пограничный. Не бойтесь, вчера вечером поймали. Женщина не хотела брать рыбу. Берите, берите. И бумага у меня есть, сейчас завернем.
Я вырвал из «Огонька» несколько страниц.
Спасибо, сынок, тихо сказала женщина. Счастливо тебе. Как тебя звать?
Так же, как и вашего, ответил я.
В бюро пропусков было пусто, только какой-то парень в немыслимых клешах и клетчатом пиджаке разговаривал по местному телефону. Когда я вошел, он отвернулся, будто так я не услышу, о чем он говорит. Но я быстро догадался, что он разговаривал с девушкой. «Ну а когда же?.. Почему не сегодня?.. У тебя вечно дела...» Я ждал, ждал, а потом тронул его за плечо:
Эй, закругляйся.
Подождешь... Это я не тебе... Так когда же точно? Ну, как хочешь.
Не может она сегодня, объяснил я парню. Не приставай.
Он со злостью швырнул трубку на рычаг и вышел, не поглядев на меня. Я поднял трубку она была горячая: должно быть разговор у парня был долгий.
Шестьсот тридцать шесть. Это номер нашего участка.
Мастера Соколова, пожалуйста.
Слушаю.
Николай Николаевич?
Володька! Колянич кричит в трубку, как оглашенный. Володька, стой на месте и никуда! Понял? Я сейчас.
...Колянич налетел на меня, смял, и опять я был маленьким и слабым перед ним. Он спрашивал и не дожидался моего ответа: какой судьбой? не заболел ли? надолго ли?
Ну вот, проворчал я, выкарабкиваясь из его рук. Не успел приехать, а ты уже спрашиваешь, надолго ли?
Да покажись! Он отодвинул меня и посмотрел издали. В глазах у тебя вроде бы что-то осмысленное появилось?
Начинается!
Он потащил меня к начальнику охраны. Может, разрешит без пропуска по старому знакомству.
Мы пересекли длинный заводской двор, вошли в цех, и вдруг у меня сладко и радостно защемило сердце.
Стояла на тумбе перевернутая чаша, и из нее бил фонтанчик, тот самый... И, как тогда, три года назад, я прикоснулся губами к холодной воде, сразу вспомнив ее вкус. С этой удивительной воды для меня начался завод, и сейчас я как бы заново переживал встречу с ним. Пил жадно; вода скатывалась по подбородку и брызгала на рубашку, на мундир, а я не мог оторваться.
Все повторялось. И грохот листогибочной машины, когда-то так ошеломивший меня, и предупреждающий звонок крана, несущего огромную заготовку, и даже запах кисловатый запах металла все повторялось и вернулось ко мне.
Я даже не очень огорчился, что моих ребят не оказалось на месте они работают в вечернюю смену. Ничего, я еще приду сюда, а потом вся бригада нагрянет ко мне.
На нашем участке работали какие-то незнакомые парни; Колянич сказал из ПТУ, очень грамотные ребята. Для меня же это были «салаги». Наверное, второй разряд всего-навсего. Вот один такой варит шов брызги летят. Ясное же дело далеко держит дугу.
Зато еще издали я увидел квадратную фигуру своего бывшего бригадира и учителя дядя Леши Савдунина. Все-таки опять повезло!
Разрешите доложить, рядовой Соколов прибыл! сказал я. Дядя Леша улыбнулся, и глаза у него стали щелочками. В нем все было квадратным, и только глаза круглыми, да и то превращались в такие вот щелочки, когда он улыбался.
Дядя Леша протянул мне квадратную руку, и я взял ее с опаской. Обычно после его рукопожатия пальцы слипались и белели.
Ничего, сказал он. Вполне.
Савдунин был неразговорчив; пожалуй, даже Эрих Кыргемаа показался бы перед ним болтуном. Он сказал два слова и опять долго улыбался, а потом все-таки спросил:
Как?
Все в порядке, граница на замке, дядя Леша.
Ты его поздравь, сказал мне Колянич. К пятидесятилетию орденом наградили, «Знак Почета». Вчера праздновали.
Я заволновался. Знал бы, что дяде Леше пятьдесят, заранее поздравил бы. А теперь-то чего, задним числом? И подарка не сделал никакого. Впрочем, хоть это...
Газетка найдется? спросил я Колянича. Он пожал плечами. В конторке, кажется, есть. До конторки было далековато. Ребята-сварщики поглядывали на нас с любопытством, и я крикнул: Газетки у вас не найдется?
Газета нашлась. Я развернул пакет и шлепнул на газету леща. Парень, который дал мне газету, вытаращил глаза: вот это штука! Отродясь не видал таких! Я протянул леща Савдунину.
Принимайте, дядя Леша.
Спасибо.
Говорят, с кашей хорошо, сказал парень. С гречневой. Ты сам поймал или купил?
Я смерил его самым презрительным взглядом. А ребята уже толпились вокруг нас, и каждому обязательно хотелось потыкать леща пальцем.
Рыбу не видели, что ли? сказал я. А ну, снимай щиток.
Что? не понял парень, который дал мне газету.
Щиток, говорю, снимай. И робу.
Он покорно снял со своей головы щиток, а я со своей фуражку. Надел щиток. Скинул на руки Колянича мундир и натянул брезентовую робу. Спросил парня, кивнув на сварочную плиту:
Заземлено?
Пустой вопрос, сказал он. Очевидно, обиделся.
Это было мое место. Парень просто не знал этого, иначе не обижался бы. Я посмотрел на деталь старая знакомая, такие я уже варил. Я выбросил из зажима сгоревший электрод и поставил другой, четырехмиллиметровый, опустил щиток.
Обычно сварщики зажигают дугу «тычком». Но я был из школы Савдунина, что ни говори. Мы зажигали дугу, чиркая электродом, как спичкой. Я чиркнул и сквозь черное стекло наконец-то увидел, как капли электрода начали падать в «ванну» оплавленные края шва.
Я ничего не забыл! Я вел электрод, чуть покачивая его от кромки шва к кромке, стараясь держать дугу как можно ближе к металлу. Там опять происходило чудо, уже не раз виденное и не раз пережитое мной. Я соединил два разрозненных куска металла и рождалась деталь, вещь.
Все!
Я откинул щиток на маковку.
Шов был ровный, чистый, ни бугорка, ни ямки.
Как масло сварил, сказал кто-то.
Они стояли поодаль Колянич, Савдунин, салаги и теперь тянулись, чтобы взглянуть: не запорол ли деталь этот нахальный солдат-пограничник? Ничего! Четвертый разряд не дают за здорово живешь.
Трудись, сказал я парню, отдавая щиток и скидывая робу. Кто-то из великих сказал, что труд есть отец удовольствия. Усек?
А ты, случайно, не из Борькиной бригады?
Угадал.
Вопросов больше нет. Раз треплешься, значит, из Борькиной.
Я протянул ему руку.
С дядей Лешей мы расцеловались, и опять он сказал мне «спасибо». Это было уже много для дяди Леши «ничего, вполне» и два раза «спасибо».
Мы еще увидимся. А теперь в конторку, к телефону, звонить матери.
В проходной меня остановил вахтер я знал его давно, хотя не помнил ни имени, ни отчества. Он был старый, должно быть, уже пенсионер, и всегда подолгу всматривался в фотографии на пропусках. Рабочие шумели давай, батя, быстрей, а бдительность дома проявляй, чтоб старуха к другому не ушла. Но он неспешно глядел на пропуск, потом на тебя, и только после этого кивал проходи! Я тоже всегда злился на него. И теперь он снова остановил меня.
Что в пакете?
Токарный станок.
Раскройте пакет.
Я посмотрел на пакет. Зачем нам один лещ? Ладно, батя, держи! Такую продукцию на нашем заводе еще не выпускают. И вышел за проходную.
У Колянича сегодня партбюро, он придет домой позже. На улице я остановился и огляделся. Доску почета перенесли на другое место, поближе к проходной. Я пробежал по ней глазами и увидел четыре смеющиеся физиономии: Борька Тамарченко, Валерка Кусков, Сенька Левенфиш, Витька Пономарев. Я подмигнул им. Ничего! Через год придется вам потесниться, дорогие мои! Я тоже хочу улыбаться с Доски рядом с вами.
Утром мои ушли на работу, и я ничего не слышал. Все-таки великая штука привычка: я не спал ночь, свалился к утру, а проснулся оттого, что луч солнца добрался по стене до моего лица и мне стало жарко.
Солнце появлялось в нашей квартире около часа дня. Это было непростительно так долго спать, да еще в отпуске!
На столе лежала записка: «Вся еда в холодильнике. Будем в шесть. А ты начал храпеть, как настоящий мужчина». Какая там еда! Я наспех выпил холодного чая и выскочил на улицу. Конечно, в общежитии Зои нет, она на работе. Но там могут сказать, где она сегодня работает.
А я почем знаю где? сердито сказала дежурная. Подожди до вечера, придет твоя Рыжова.
Может, кто-нибудь другой знает? тоскливо спросил я. Ну, может, кто-нибудь из ее бригады здесь есть? Или подружки.
Дежурная поглядела на мои погоны и смягчилась. Показала, как пройти к коменданту общежития. И через несколько минут я ехал с Московского на улицу Марата: Зоя работала там.
На улице Марата в лесах стояло домов десять. Я подходил, задирал голову и кричал:
Бригада Рыжовой здесь?
Нету!
На лесах восьмого дома вообще никого не было. Я прошел во двор, заваленный строительным мусором, никого. Поднялся по лесам, заглядывая в распахнутые окна. Квартиры еще пустовали; дом отделывали после капитального ремонта.
Второй, третий, четвертый этаж... Мне послышались голоса, и я пошел на них. Где-то спорили; голоса становились все громче и громче; я догадался, что люди собрались в пустой квартире, и вдруг явственно донесся Зойкин голос:
Хватит галдеть. Давайте дело говорите. Собрание у них, что ли?
И опять Зойка командует:
Я и говорю дело. Нужен им твой сервиз. Приемник с проигрывателем надо покупать, вот что. Те же сто шестьдесят рублей.
Нет, не собрание. Либо подружка выходит замуж, либо кто-то из ребят женится. Я подошел к окну и увидел Зойку.
Я увидел ее сразу, хотя здесь, в пустой комнате, было человек десять или двенадцать. Девчата сидели на полу, на газетах, и перед ними были бутылки с кефиром и бутерброды, это я тоже заметил сразу. Им было жарко, девчонкам они скинули куртки и сидели в лифчиках или майках, и Зоя тоже была в белой, плотно облегающей майке.
Можно войти? спросил я.
Они завизжали, как будто в окне появился какой-нибудь динозавр, и кинулись к своим курткам, только Зоя спокойно глядела на меня, словно не веря, что это ей не снится. Потом встала, медленно подошла к окну и поднялась на подоконник. Я снова видел ее серые, в разбегающихся лучиках большие глаза.
Здравствуй.
Я был на лесах, а она на подоконнике. Ей пришлось нагнуться, чтобы поцеловать меня. Я легко приподнял ее, поставил рядом с собой, и она снова оказалась маленькой. Совсем мальчишка в брюках и майке. А девушки уже высунулись и пялили на меня глаза. Одна из них спросила:
Это который? Володя или Саша?
Володя, ответила Зойка. С ума можно сойти!
Лучше оденься, бесстыжая, сказала другая. Парень и тот краснеет, а ей хоть бы что.
Наверно, я действительно стоял красный, и глазастые девчонки сразу засекли это. Но Зойка, казалось, ничего не слышала.
Ты в отпуск?
Да. На десять дней.
Нагуляетесь, заметили девушки, за десять дней.
Идем к нам, сказала Зоя. У нас перерыв.
Я тоже сел на газету, и Зойкина бригада расселась рядом. На меня глядели, глядели во все глаза. «А мы ваши письма читаем. Вы красиво, пишете!» «Кефирчику не желаете?» «А что же вы Сашу с собой не взяли?»
Но я поворачивался к Зое и не узнавал ее. Она была какая-то незнакомая. Растерянная, или задумчивая, или обеспокоенная чем-то. Мне стало тревожно. Почему она стала такой, едва появился я? Что случилось за эти несколько минут? «Так налить вам кефирчику?»
Нет, спасибо, сказал я. Мне-то вообще пора.
Хорошо, кивнула Зоя. Встретимся вечером. Я подойду к твоему дому в восемь.
Мне надо было ждать пять часов.
Мама расстроилась, когда я начал одеваться. Это еще куда? Колянич хмыкнул. Сама же вчера говорила: «Как ты вырос!»
Мама сказала:
Но не в первый же день!
__ Уже второй, поправил ее Колянич. Передавай Зое привет. По-моему, ничего девушка. Боевая.
Конечно, если влезает в окно к незнакомому человеку, заметила мама.
Я чмокнул ее в щеку и подмигнул Коляничу. Все правильно! Не надо меня ждать. Было уже без пяти восемь. Я выскочил на улицу. Зойка стояла там и ждала меня.
Пойдем, кивнул я. Будем ходить. Я же помню ты любишь ходить. И взял ее под руку.
Там, на прожекторной, я часами представлял себе, как мы встретимся, и все равно даже куда более яркие представления померкли перед этой вот минутой. Померкли, хотя не происходило ничего особенного: мы просто шли, и люди обгоняли нас, и никто не обращал на нас внимания, разве что только идущие навстречу офицеры, которым я отдавал честь.
Зойка казалась по-прежнему задумчивой или чем-то обеспокоенной, и чувство тревоги не покидало меня. Все разговоры впереди. А мне хотелось, чтобы они уже кончились.
Как ты все-таки решила? Едешь?
Да. Через две недели.
Так быстро? Ты же писала осенью.
Оказалось, можно раньше... Тебе отпуск дали просто так или...
Не просто так. Где ты будешь там жить.
Это не проблема, Володька. Важно, не где жить, а как жить. Я иначе не могу. Жаль, что ты этого не понимаешь.
Мы вышли к Неве у Володарского моста. Но реке буксиры тянули огромный плот. Вились чайки, вскрикивая протяжно и печально, будто жалуясь, что буксиры и плот мешают им ловить рыбу. В этот вечерний час народа было немного. Мы шли по набережной, и Зоя сказала:
Конечно, Ленинград это Ленинград. Я буду приезжать сюда, ходить по театрам, Эрмитажу, просто по Неве. Все это мое и во мне останется. Но иначе я не могу. Ты думал когда-нибудь о старости?
Этого еще только не хватало думать о старости!
А я однажды подумала. Пришла к нам в общежитие старая женщина. Рассказывала, как строила Комсомольск-на-Амуре, потом воевала, потом опять строила в Минске. Я смотрела на нее и, хочешь верь, хочешь не верь, видела, что она молодеет! Я хочу быть молодой в старости.
Потом, после, я вспоминал длинный путь от Володарского моста, через весь Невский, к Академии художеств, и потом дальше, дальше на Петроградскую, на другой конец города, к приморскому парку Победы, вспоминал и думал: мы больше говорили или молчали? Иногда молчание было долгим. Зоя нарушала его первой.
Так за что же тебе дали отпуск?
Было одно дело... Я не могу рассказывать. Все-таки граница.
Ты по-прежнему хвастунишка, д'Артаньян?
Считай как хочешь.
Я никак не могу понять: что же в тебе переменилось?
Мама говорит подрос вроде бы.
Нет, не то.
Опять долгое молчание.
Когда ты появился, я перепугалась до смерти. Сегодня с утра думала о тебе и ругала себя последними словами, что никак не соберусь сесть за письмо. И вдруг ты. А Саша не приедет?
Приедет. Он успеет тебя проводить.
Она быстро повернулась ко мне.
Правда?
Ты обрадовалась, заметил я.
Уже начались белые ночи. В парке остро пахло сиренью. Сирень цвела буйно, и небо тоже было сиреневым в разметавшихся облаках, освещенных невидимым с земли солнцем.
Да, Зоя обрадовалась, что Сашка будет здесь и успеет ее проводить. Она не могла скрыть это или даже не пыталась скрыть. Почему? Опять это «почему»? Ведь она в глаза Сашку никогда не видела!
Почему ты обрадовалась?
Ты хочешь откровенно?
Конечно.
Тогда сядем. Я устала.
Она села на скамейку, скинула туфли.
Я не знаю, как это можно объяснить... Ты читал его письма?
Нет.
Хочешь почитать? У меня они с собой.
Темно, сказал я. Мне вовсе не хотелось читать его письма. И тогда, когда он сам показывал мне, и теперь тоже.
Он много пишет. И я увидела огромного человека, понимаешь? Не очень счастливого пока, но сильного, уверенного, ласкового. Он похож?
Из сумочки она достала небольшую фотографию. Сашка был еще в штатском. Воротник клетчатой рубашки расстегнут, пиджачишко обтягивает плечи.
Не очень. У него глаза большие. И светлые. А здесь черные. Фотография все-таки.
А я и не знал, что он послал Зое свою фотографию!
Это неважно. Понимаешь, я совсем не жалею его. Горький говорил, что жалость унижает человека. Но мне хочется, чтобы ему лучше жилось. Можно я тебя спрошу кое-что?
Спрашивай.
И тоже честно?
Да.
Он добрый?
Добрый. Обычный.
Он хороший товарищ?
Нормальный. Наверно, бывают лучше.
Вот и все, сказала Зоя. Значит, я не ошиблась.
В нем?
И в тебе, тихо засмеялась она. Я подумала, если ты начнешь его ругать, я встану и уйду.
Я больше не держал ее под руку. Зойка была далеко-далеко от меня. Значит, я не сильный, не уверенный, не ласковый, не добрый и не хороший товарищ.
Не надо так, покачала головой Зоя. Он очень взрослый, Володька, а ты мальчик. Может быть, ты будешь лучше его, но потом. Он твердо знает, что ему надо в жизни, а ты еще учишься жить.
Ладно, сказал я, больше не будем об этом (Сашка сказал бы «об этим», подумал я). Ты молодчина, что выложила все сразу. И вообще...
Она попросила не провожать ее. Я остановил такси, и Зойка уехала. Она будет звонить. Я шел домой пешком и думал, что я действительно мальчишка, потому что до сих пор все в жизни мне казалось простым и ясным.
Мои не спали.
Мать читала, а пепельница перед ней напоминала ежа оттуда, как иголки, торчали десятки окурков. Колянич был на кухне и вырезал из корня какое-то чудище, помесь козла со слоном. Это его хобби вырезать из корней всякие штуковины.
Наконец-то, сказала мама, вглядываясь в меня. Ужинать будешь?
Завтракать, поправил я.
Все влюбленные обычно постятся, сказал из кухни Колянич. У Володьки же правильное отношение к любви.
Никакой любви нет, Колянич. Все мои выдумки. Поэтому давай, мать, котлеты.
Мама возмутилась: «Что произошло? Значит, эта девчонка просто дурила тебе голову?» Сейчас она обиделась за меня. «Конечно, ждать, пока солдат вернется, не очень весело. Но ведь другие-то ждут!» Колянич вышел из кухни со своим козло-слоном и спросил:
Выпьем с горя, где же кружка?
Нет, сказал я, все правильно.
Мне было немного печально и легко. Очевидно, всегда легко, когда все правильно.