Весна
В первых числах апреля начальник заставы привел к нам Ложкова. Они снова пришли на лыжах, и на Ложкове, что говорится, лица не было. Тепло, мокрый снег липнет к лыжам, и Ложков, конечно, проклинал про себя старшего лейтенанта за эту двенадцатикилометровую прогулку. Старший лейтенант провел с нами занятие прочитал лекцию о международном положении, потом о чем-то долго толковал с Сырцовым и ушел обратно, на заставу. Ложков остался у нас. Я не понимал: какой нам от него прок? Ни с дизелем, ни с прожектором он не знаком, учить его дело хлопотное, да и какие мы преподаватели. А сам Ложков, отдохнув малость и придя в себя, так и цветет:
Ну, братва, заживем!
Это почему же? спросил я. Может, у тебя скатерка-самобранка имеется, а? Давай не жмись, показывай.
Он захохотал и хлопнул меня по плечу.
Остряк ты, как я погляжу!
Я не люблю, когда меня хлопают, и в свой черед хлопнул его Ложков пошатнулся.
Я реалист-материалист. Ясно?
Он снова захохотал. Ему было очень весело почему-то. Но больше он меня уже не хлопал. Он сел на Костькину койку и попрыгал на ней.
Значит, этот припадочный здесь лежал? Ничего, мягко.
Это вы о ком? спросил Сырцов, заглядывая в спальню. Ложков потыкал большим пальцем за окно:
Ну, о том, которого на вертолете уволокли. Я слышал чуть не загнулся было.
Сырцов вошел в спальню, а я сел нога на ногу, будто в первом ряду партера, потому что вот сейчас начнется действие, и я с удовольствием, с наслаждением посмотрю его от начала и до конца. Но действие начиналось очень медленно, очень медленно начала выдвигаться челюсть Сырцова, и сказал он тихо, так, что во втором ряду партера, наверно, уже не расслышали бы.
Встать!
Ах, Ложков, до чего же мне жалко тебя! Сейчас ты получишь такую выволочку, какая, наверно, не снилась тебе в самых плохих снах. Ты-то подумал, поди, что наш Сырцов просто вежливый человек, ежели обращается к тебе на «вы». Ах, Ложков, корешок, братишечка, зачем же ты улыбаешься и не встаешь, когда была команда «встать»? Зря ты так или не расслышал?
Встать!
Расслышал. Понял. Встал. Только зачем же улыбаться сейчас: или не чувствуешь, что сержант не сержант вовсе, а раскаленная железяка?
Ты что, шумнуть на меня решил? Не надо, сержант. Я шума не люблю.
Вот что, сказал Сырцов. Это койка нашего товарища рядового Короткевича. Поняли? Повторите.
Ну брось ты, сержант! хмыкнул Ложков. Давай так: по службе одно, по дружбе другое. И не будем ссориться для знакомства.
Повторите, приказал Сырцов. Чья эта койка?
Эй, повернулся ко мне Ложков, подскажи, а?
Рядового Короткевича Константина Сергеевича. Имя-отчество запомнить легко. Как у Станиславского.
Отставить, рявкнул на меня Сырцов. Ну?
Койка рядового Короткевича.
Гак вот, Ложков, еле сдерживая себя, сказал сержант. Это наш товарищ. Усвоили? А не какой-то припадочный, как вы сказали. Он выздоровеет и вернется сюда, но вы вы лично! заменить его не можете. Вас прислали для того, чтобы не заменить Короткевича, а помочь всему личному составу расчета. Здесь народ дружный и вашей расхлябанности не потерпит.
Ложков сделал удивленное лицо и прижал руки к груди. Это он-то расхлябанный? Да кто мог возвести на него такой поклеп? Сырцов перебил его:
Сколько у вас взысканий?
Точно не помню.
А по-моему, ими уже комнату можно оклеить, сказал Сырцов.
И мне стало грустно. Значит, этого Ложкова к нам прислали на перевоспитание? И будем мы с ним мучиться, будем ругаться, вытряхивать дурь, тратить на него свои нервные клетки, которые, как известно, не восстанавливаются. Конечно, у старшего лейтенанта свои соображения.
Когда Сырцов вышел, он спросил:
Сердитый мужик, да?
А ты его не серди. Помнишь, ты мне сказал: «Солдат спит служба идет». Этого у нас не любят.
Он покосился на меня и хмыкнул:
Ну да, не любят! Рассказывай бабушке! Где это видано, чтоб солдат не сачканул при первой возможности? И этот ваш Станиславский, наверно, тоже больше придуривался, чем на самом деле болел.
Слушай, Ложков, тебя отец часто драл?
Не очень.
Жаль, сказал я. Это заметно. Очень жаль!
Больше мне не хотелось с ним разговаривать. Поймет что к чему хорошо; не поймет ему же будет плохо. А я здесь ни при чем, и говорить нам больше не о чем.
Письма
От Зои (девятое)
«Здравствуй, Володя! Вот и весна пришла. В Ленинграде уже совсем нет снега, а вчера прошел дождь. Но это к слову, потому что я не люблю говорить о погоде. О ней говорят, когда больше не о чем.
Я пишу тебе посоветоваться: как мне быть дальше? Конечно, Ленинград это здорово, и работа у меня хорошая, но все время живу с ощущением, будто мимо меня проходит что-то очень важное, а может быть, даже главное. Как будто я стою в стороне, хотя понимаю, что это не так и что моя работа тоже нужна в Ленинграде. Но...
Сейчас всюду говорят и пишут про КамАЗ. Читал? И вот я задумалась: может, именно там мое Самое главное? Некоторые ребята строители, которые покрепче и которые не считают, что жить надо «обязательно в Ленинграде», уже поехали туда, на КамАЗ. Я получила от них письмо зовут. Строительство там огромное, и отделочники очень нужны.
Конечно, не так просто сорваться с места, оставить бригаду и уехать. Тут надо все решить для себя по совести, а друзья могут помочь в таком решении. Что скажешь ты?
Спасибо за подробное письмо, в котором ты рассказал о жизни Саши. Я понимаю, почему он не хочет после службы возвращаться домой, и написала ему, что место для него найдется всюду, на том же КамАЗе. Вообще, конечно, парня здорово жалко, что у него такая неудачная судьба, но он теперь сам ее полный хозяин. Может быть, напишете мне вместе?..»
Мое маме и Коляничу
«Салют, родители!
Что-то не радуете вы меня своими письмами. Понимаю, что Колянич замотан, а у мамы привычка сваливать обязанность писать мне на него. Очевидно, после этого письма будет большой перерыв, пока не сойдет лед и не начнет ходить катер. Так что не волнуйтесь, если долго не будет писем.
У меня все в порядке. Жив и вполне здоров. В Ленинграде в такую погоду обязательно бы подхватил насморк, а здесь сидим голые до пояса на солнце, обтираемся последним снегом и ничего.
Есть у меня к вам дело, очень важное.
Вчера вечером нам передали, что у нашего сержанта Сырцова родилась сестренка. Сам он старший, есть четверо братьев, и все они думали, что будет шестой брат, а родилась девчонка, и мы скинулись, кто сколько мог, на подарок. Так что вместе с письмом получите перевод на 47 рублей, и я прошу маму купить для сестренки, что положено. Мама, наверно, знает. Отослать нужно по адресу: Коми АССР, Березовский леспромхоз, Сырцовым. И положить красивую открытку с надписью: «От солдат-пограничников расчета сержанта Сырцова. Расти, сестренка, большая, здоровая и хорошая».
Правильно поют: «Мне сверху видно все...» Сверху, с вышки, весна была заметнее. Синие тени лежали в лесу; снег сползал с нашего острова, и на склонах уже виднелась земля со смятой прошлогодней травой. Ночью мы слышали какие-то гулкие удары сейчас, на вышке, я понял, в чем дело: ветром разломало лед, и это гремели, сталкиваясь, тяжелые льдины. Сырцов предупредил, что должны начаться штормы и чтобы мы были готовы. В прошлом году, оказывается, с нашего дома сорвало крышу. Будто шапку скинуло. Хорошенькое дело! Особенно весело в такую погоду будет здесь, на вышке.
Я видел, как медленно ползут разломанные льдины. Это было похоже на какой-то прощальный танец. Только у берега лед еще лежал прочно, но и эта прочность была кажущейся: он был в трещинах и цеплялся за прибрежные камни.
Перед домом на чистой от снега поляне Сырцов проводил строевую. Я не слышал команд, слова относило ветром. Но видел, как терзает сержант ребят. Отрабатывает шаг, повороты, перестроение. Эта весенняя проверка будет для него последней. Он «дед»; в мае придет приказ министра обороны, и Сырцов начнет собираться в свой Березовский леспромхоз. Кого-то пришлют вместо него?
А пока он особенно терзает Ложкова, и это понятно. Точно так же поначалу он вел себя со мной. Не могу сказать, чтобы тогда мне это очень нравилось. Ложкову тоже не нравится. Вчера он при всех грохнул сержанту: «Чего ты из себя начальство корчишь? Такой же, как и мы, а корчишь на рупь двадцать». Сырцов медленно обвел нас глазами. Это было за обедом. Мы одновременно отложили ложки. Я подумал, что на второе у нас будет отбивная из Ложкова. Эх, нельзя пошутить вслух, не та обстановка!
Вот что, Ложков, сказал, краснея, Ленька. Раз уж ты к нам попал, живи, как мы. Ведь иначе-то худо будет только тебе одному.
Темную сделаете? поинтересовался Ложков.
Разговаривать с тобой не будем, сказал Сашка.
Усек? спросил я.
Странный он человек, Ложков. Любит хлопать по плечу и обращаться не иначе, как «эй, друг». Сунулся было к Эриху, а тот спокойно ответил: «Подождать надо». Ложков улыбался, не понимая чего подождать? «Дружбы», коротко отрезал Эрих и пошел прочь, а Ложков по инерции продолжал улыбаться ему вслед.
Да, Эрка прав. Мы еще не называем Ложкова по имени, а только вот так -Ложков. И когда мы скидывались на подарок сестренке, он не дал ни копейки. «Откуда у меня деньги? Солдату они ни к чему». Ну, на нет и суда нет. Хотя, наверно, какие-то рубли у него все-таки водятся. Пожадничал или не захотел давать именно для Сырцова?
...Там, внизу, на поляне, Сырцов гоняет Ложкова, и вовсе не потому, что он зол на него, а потому, что у Ложкова все получается хуже, чем у других. Он весь какой-то тюфякообразный. Идешь рядом с ним в строю, а он заваливается на сторону, толкается, сбивает шаг. Из-за него приходится повторять снова и снова. Как будто бы его ничему не учили ни на учебном пункте, ни на заставе. Или он здорово сачковал? У нас это не пройдет, каждый на виду, и здесь быстро выскакивает наружу все, что в ком есть.
Мне нельзя долго глядеть вниз: не дай бог, Сырцов заметит, что я любуюсь на строевую. Я берусь за ручки бинокулярной трубы, и в оптике совсем близко, так близко, что, кажется, можно дотронуться рукой, льды, льды и льды. Разорванные, торчком стоящие, наваливающиеся одна на другую льдины и ничего больше. По ним не пройти, их не объехать. Кто рискнет сунуться через эти смертельные льды?
Я написал Зое отчаянное письмо. Просил ее не уезжать. Но, наверно, она все-таки уедет. Сашка сник, когда я сказал ему, что Зоя собирается на КамАЗ. Ему-то чего сникать? Он ведь ее даже в глаза не видел. Ну, будет получать письма из Набережных Челнов, а не из Ленинграда какая ему разница? Я же чувствовал, что Зоя уезжает от меня, вот в чем штука. На КамАЗе полно парней, это уж как положено. Выскочит Зойка замуж и сообщит мне: поздравь и пожелай счастья! Привет! Почему же она волновалась, когда от меня не было писем, даже приходила домой, к моим?
Значит, такой у нее характер, сказал мне Сашка, когда я выложил ему все эти соображения.
Мне от этого не стало легче. Плохо быть однолюбом.
Конечно, у Зойки характер будь здоров! Я даже представил себе, что она скажет подругам, получив мое письмо. «Если хочешь поступить правильно, скажет она, выслушай мужчину и поступи наоборот». Я был уверен, что она уедет, а моего совета она спрашивала просто так, для приличия. Или чтоб не расстроить сразу этим известием. Ну и на том спасибо.
То, что Зоя уедет, и то, что я, выходит, нужен ей только как товарищ, все это мучило меня. Впрочем, она же давно мне сказала, чтоб я ни на что не рассчитывал. Мы друзья вот и все. А мне нужно другое. «Может быть, подумал я, даже лучше, если она уедет. Не буду так переживать из-за неразделенной любви. Пусть едет! Пусть выходит за какого-нибудь знаменитого крановщика или бородатого топографа». Я распалял себя злостью и не злился. Я не мог злиться на Зойку. Разве она виновата в том, что не сумела влюбиться в меня?
Пришла смена взмыленный, усталый Сашка, я отдал ему тулуп и спросил:
Ну как?
Тебе повезло, ответил он. Сегодня наш перестарался.
Воспитывал Ложкова, а заодно и вас?
Ложков послал его подальше и ушел.
Что?
Послал и ушел, повторил Сашка.
Теперь ему будет.
Плевал он на взыскания. Ну и подарочек!
Я быстро спустился по узкой железной лестнице. Да уж, подарочек. Мне надо было спешить. Я боялся, что Сырцов может не сдержаться. Я должен быть рядом, чтоб помочь Сырцову сдержаться. Конечно, там Ленька и Эрих, но Эрих промолчит, а Ленька будет краснеть и говорить какие-нибудь стопроцентно правильные слова, которые Ложков впустит в одно ухо и выпустит из другого. У него в таких случаях сквозная проходимость.
Картинка, которую я застал, была живописной. Нарисовать такую и назвать «Надежды нет». Ложков сидел, развалясь, у окна, Сырцов стоял, упершись руками в стол, как докладчик, не хватало графина с водой и красной скатерти. Эрих прислонился к дверному косяку. Ленька присел в углу, подперев щеку, с такой физиономией, будто у него разболелись все зубы сразу. Когда я вошел, никто даже не взглянул на меня.
Ну? спросил Сырцов.
Не запряг не понукай, ответил Ложков. Я тебе не лошадь. И не подопытный кролик. Чего ты на меня одного взъелся?
Ну, что еще?
Ложков повернулся ко мне, словно обрадовавшись свежему человеку, у которого можно найти сочувствие.
Ты же видал, как он одного меня гонял? Ну, по-честному, видал? Это как справедливо?
Конечно, несправедливо, сказал я и увидел, как просиял Ложков. Надо было выждать маленько. Надо было, чтоб и Сырцов, и Ленька, и Эрих все-таки взглянули на меня, черт возьми! Совсем несправедливо, что он один тебя гонял. Хуже будет, если мы все начнем тебя гонять, парень.
А, сказал он. И ты туда же.
Туда же, кивнул я. Пойдем.
Куда еще?
А на улицу, сказал я. Мне с тобой заняться охота. Я ж на вышке четыре часа проторчал. Замерз, понимаешь. Разогреться надо.
Сырцов усмехнулся, если можно назвать усмешкой чуть растянувшиеся губы. Нет, никакой строевой сегодня больше не будет. Ложкову два наряда вне очереди. Мне и Эриху отдыхать. А он с комсгрупоргом сядут писать родителям Ложкова. Это уж крайняя мера. Пусть отец Ложкова ответит, что он думает о сыне.
Вдруг Ложков тихо сказал:
Не надо.
Он ведь, кажется, тоже солдатом был?
Да. Не надо писать. Он... он больной. Ладно, ребята, ну, психанул я... Ты меня извини, сержант. Только писать не надо.
Я остановил Сырцова.
Отдохну потом. Ты посиди, чайку попей. А строевой я сам с Ложковым займусь. Так сказать, в порядке самоподготовки.
Идем, Ложков.
Он встал и послушно поплелся за мной. Я поглядел на вышку. Головня, перегнувшись через поручень, так и уставился на нас, пытаясь сообразить, что же произошло и почему я, рядовой Соколов, гоняю рядового Ложкова.