Открыть человека
Странная погода, странный декабрь ни морозов, ни снега, ни ветра. Черные деревья, черные камни, серая вода, серое небо. Особенно унылым все это кажется с вышки. Снизу все-таки меньше видно. Но стоит подняться на вышку и со всех сторон подступает это черно-серое.
Я хожу по узенькому пространству между будкой и перилами, хожу, чтобы не мерзнуть, хожу и смотрю на бесконечную воду, и перед глазами начинают скользить маленькие прозрачные пузырьки. Это от напряжения, наверно. Тогда я смотрю вниз, где Леня Басов колет и колет дрова: у нас уже столько дров, что хватит на всю следующую зиму. И на печку, и на плиту, и на баню.
Леня Басов колет дрова в холодном и неподвижном воздухе каждый удар топора как выстрел. Что бы мы делали без Леньки? Кто из нас умеет печь хлеб? А он печет и два раза в неделю мы разыгрываем по «морскому счету» нежные, хрустящие, теплые горбушки. Здесь мне везет. Я почти всегда выигрываю горбушку. Эрих даже пошутил: вот вернешься домой смело покупай лотерейные билеты.
И хорошо, что есть Эрих, молчаливый Эрих, потому что он еще в октябре разыскал и починил старую сетку. Бочка была, соль тоже. Теперь у нас бочка соленой рыбы. Не ахти какой, не лососинка, конечно, а окуни и щурята, но это здорово кусок соленой рыбы с горячей картошкой. Жаль, мы приехали сюда поздно. Набрали бы и насушили грибов. Ну да на будущий год организуем... И еще брусники бы побольше.
Стоп! Я ловлю себя на том, что думаю о будущем в основном с точки зрения желудка. А мне надо глядеть не на Леню Басова, а на воду, и думать не о грибах и бруснике. Я обшариваю воду, прильнув к окулярам МБТ. Я веду эту трубу словно по серой стене, пока не натыкаюсь на какой-то посторонний предмет. Это островок. Прибрежные камни, корявые сосны на берегу, жухлый тростник... Даже чаек нет. Пустота.
Вот бы попасть сюда летом, с Зоей, уже после службы. Выстроить шалаш или поставить палатку, ловить себе рыбу или просто валяться на солнышке... Дальше мои мысли не идут, я сам обрываю их. Костька тот вдосталь посмеялся бы над моими мечтами. Рыбку ловить! На солнышке валяться!
Или теперь не стал бы? Нет, он не изменился после той истории с посылкой. Первую неделю, правда, ходил сам не свой, видимо, ожидая, проболтаюсь я или нет, а когда убедился, что не проболтаюсь, повел себя по-прежнему. Насмешечки и хихиканьки. Но у меня ничего не прошло. Я все время испытываю чувство какой-то неловкости за ребят. Очевидно, так бывает, когда отгадаешь фокус: смотришь на фокусника и думаешь о зрителях: как это они ничего не замечают? Впрочем, у Костьки хватило совести отказаться от сырцовских яблок и моего брусничного варенья. Он, оказывается, кислого не любит. Изжога у него, оказывается, от яблок и варенья. И на том спасибо.
Да, теперь долго не будет ни писем, ни посылок. Это нам объявил Сырцов. Сашка связался с заставой по радио, и оттуда передали: до льда. А когда он будет, лед? И газет тоже нет, и о том, что делается в мире, мы узнаем только по вечерам, когда работает дизель: кто-нибудь из ребят, свободных от службы, присаживается к старенькой «Балтике», ловит Москву. Интересно, можно ли переслать сюда транзистор? Обязательно напишу, чтоб прислали. Правда, транзистор не мой, а премия Коляничу к его сорокалетию, но ведь ничего с приемником не случится, а я верну его хозяину в целости и сохранности.
Опять в окулярах трубы серая стена. Даже незаметно, где вода сливается с небом. Хоть бы какой-нибудь самый завалящий катеришка прошлепал вдали. Здесь не ходят суда, даже рыболовные траулеры не появляются. Мели, подводные камни, да и промысловой рыбы здесь нет. Это мне растолковал Эрих. Он знает карту, и этот район тоже знает пустота... На юго-западе вот там действительно богатые места.
Ну хорошо, пусть не судно. Пусть какая-нибудь заблудшая лодка. Я замечу ее первым. Дам три ракеты сигнал тревоги. Нет, сначала я должен убедиться в том, что нарушитель в наших водах, и определить направление его движения. Потом дать звонок ракеты уже после. Но море пустынно, и я облегченно вздыхаю, когда по ступенькам начинают греметь сапоги Сашки Головни. Идет смена...
Сначала из люка высовывается его голова в зимней шапке. Потом он вырастает из досок настила, и на площадке сразу становится тесно такой он большой, грузный, в своей ватной куртке. Еле протиснулся в люк.
Все в порядке?
Пустота, брат. Стоишь здесь как будто один на всем свете. Разрешите сдать пустоту?
Да, хоть снежку бы навалило... Ты давай топай в дом по-быстрому.
А что?
Костька мне не нравится. Все время цепляется к Леньке. Вы с Костькой дружки может, угомонишь его.
Погоди, мне не хочется уходить. Я должен уйти, но мне не хочется. Только честно. О чем ты думаешь здесь, на вышке?
Мне это необходимо знать. Неужели я, в общем-то, дурак со своими думами о всякой всячине? Сашка смотрит на меня непонимающе.
Может, об этом потом? Я же тебе говорю: они переругиваются. Костька совсем какой-то ненормальный.
А я что, нянька им?
Иди, строго говорит Головня и прижимаете» к перилам, чтобы пропустить меня. Только тогда я соображаю, что мне действительно надо идти. Даже не идти, а бежать, хотя я им не нянька, конечно, а просто такой же товарищ, как Сашка Головня.
Когда я вошел, они сидели за столом. Картина была вполне мирная: перед Костькой «Загадки египетских пирамид», перед Ленькой стихи Прокофьева. Жаль, нет у нас фотоаппарата снять бы их и назвать снимок «Солдатский досуг»...
Но лицо Леньки было покрыто красными пятнами, а Костька кривил губы. Я знал эту его манеру. Он кривил губы, когда ехидничал, а Ленька в таких случаях покрывался пятнами, как ягуар. Стало быть, какой-то разговор уже состоялся, и я опоздал. Ну и хорошо, что опоздал. Не люблю ссор и не люблю мирить.
Здесь, в первой комнате (она же была кухней), полагалось говорить шепотом, потому что за дверью почти всегда кто-нибудь спал. Сейчас отдыхали Эрих и Сырцов. Значит, ребята ругались тоже шепотом? Забавно такого мне еще не приходилось слышать?
Чаек имеется? тихо спросил я, и Ленька кивнул.
Замерз?
Есть малость.
Садись. Я тебе налью...
Не надо, я сам.
Напрасно отказываешься, сказал Костька. Человек проявляет благородство все-таки. Предложить чаю Сырцову подхалимаж, а тебе дружеская услуга. Усек? Или, может, тебя повысили в звании?
Перестань, поморщился я. Чего это тебе сегодня взбрендило?
Я налил обжигающего чая и понес к столу, на ходу грея о кружку руки. Выпью эту кружку, а потом спать. Я уже привык спать днем. Впрочем, сейчас шестнадцать десять, а за окном уже сумерки. Через двадцать минут станет совсем темно.
Говорят, есть люди, на которых плохо действует темнота. Должно быть, Костька из таких людей. Я замечал, что к вечеру он становился особенно раздражительным. Пожалуй, стоило зажечь лампу. Но я знал: только дотронешься до нее и руки будут долго и густо пахнуть керосином. Зажгу потом, после чая. А через минуту я уже пожалел, что не зажег лампу.
Что взбрендило? повторил Костька. А то, что святых угодников терпеть не могу. Ты погляди, погляди на него! Скоро из собственной кожи вылезет, должно быть, Костька обрадовался свежему собеседнику и теперь высказывал мне все то, что уже говорил Сашке. Дровишек нарубить, водичку натаскать, посуду вымыть, пол подмести и заметь, все по собственной инициативе. А зачем? Да только для того, чтоб выхвалиться: вон я какой трудяга! Или, повернулся он к Леньке, скажешь, что это зов души?
Да, очень тихо ответил Ленька. Если я могу это сделать, почему же...
Ерунда, угодничек! Не поверю. Только не говори, что ты так воспитан. Христосик в гимнастерке.
Хватит тебе, попросил я. Мне было жалко Басова. Он не находил, что ответить, и это разжигало Костькину злость. Конечно, его злило, что Ленька многое делает сам, без всякой команды или не в свою очередь. И, конечно, Сырцов мог ткнуть того же Костьку носом и сказать: бери пример с Басова. Этого Костька не мог перенести. И все, что он сейчас говорил, сводилось, в общем-то, к одному что тебе, больше всех нужно, что ли?
Хватит, повторил я. Ну, может, он действительно так воспитан, в отличие от нас с тобой. Я вот терпеть не могу подметать. У меня дома пылесос.
А ты, брат, соглашатель, как я погляжу, усмехнулся Костька. Не боишься, что ценный почин товарища Басова распространится на тебя, а? И будешь ты вкалывать сверх положенного в добровольно-принудительном порядке, да еще улыбаться при этом.
Не очень боюсь, сказал я. А вообще, Костька, кончай. Жаль, валерьянки у нас нет. Зря ты на парня взъелся.
Взъелся? хмыкнул Костька. Я бы ему морду набил с удовольствием, вот что. Угодничек!
А я тебе, сказал я.
Ты?
Я.
Руки коротки.
Мы встали. Нас разделял стол. Даже в сумраке я видел, какие у Костьки бешеные глаза. Ленька тоже вскочил. Я глядел в прыгающие Костькины глаза и думал, что если он хотя бы поднимет руку ударю первым.
Видимо, я не заметил, что мы говорили громко, очень громко, и разбудили Сырцова. Он открыл дверь рывком и встал на пороге в одной рубашке и белых кальсонах, как привидение. Этого оказалось достаточно. Костька сел, я поднял кружку с недопитым чаем и стал прихлебывать с противным равнодушием.
Так, сказал Сырцов. Занятный у вас разговор. Можно и мне послушать?
Ладно, отец, сказал я. Все тихо и мирно. Ложись, досматривай сны.
Сырцов ушел в спальню, и мы слушали, как он одевается. Я зажег лампу. Сейчас будет душеспасительная беседа на тему дружбы и товарищества. Но сержант вышел и приказал:
Соколов, отдыхай. Короткевич, сменить Головню.
Через три с половиной часа, сказал Костька.
Сейчас. Проветришь мозги на вышке. А завтра с утра для всех два часа строевой. Ясно?
Ты что? удивился Костька. Заниматься строевой?
Два часа строевой, резко повторил Сырцов. И не только завтра, а всю неделю.
Я поежился. Мне тоже не очень-то улыбалось заниматься строевой подготовкой целую неделю, но Сырцов, конечно, прав. Великий педагог! Знает, что такое строевая.
Можно было спать. Но я подождал, пока ребята уйдут на службу. Я все равно не уснул бы. И Сырцов знал, что я не сплю, а лежу просто так.
Не спишь?
Не сплю.
Он сел на мою койку, да еще поерзал, устраиваясь удобнее, словно приготавливаясь к долгому разговору. И лампу перенес на тумбочку. Свет падал на лицо Сырцова так, что мне был виден только его огромный, выдвинутый вперед подбородок. Теперь этот подбородок был похож на ковшик экскаватора. «Ковшик» дрогнул сержант сказал:
Слышал я ваш разговор.
Подслушивать нехорошо, сказал я.
А я не подслушивал. Вы же орали, а не говорили.
Так уж и орали! Эрих-то не проснулся.
Его разбудить трудно, кивнул Сырцов.
Это верно: Эриха надо долго трясти, прежде чем он вылезет из своих снов. Потом он еще долго сидит на койке, охватив колени, покачиваясь и не открывая глаз.
А вы все-таки громко говорили. Особенно Короткевич.
«Ковшик» захлопнулся. Сырцов отговорил первую часть, сейчас начнется другая. Но он долго молчал, прежде чем снова сказать:
А я, грешным делом, лежал и думал, как ты поступишь? Выходит, зря сомневался. Дружба дружбой, а табачок врозь.
Выходит, так, согласился я.
Ты, конечно, молодец. Правильно поступил. А что будем делать с Короткевичем?
Воспитывать, наверно, ответил я. Только за что ж и нам строевую-то?
Так надо, сказал Сырцов. А потом еще по уставам пройдемся. Забываете устав. Например, что приказ командира не обсуждается, а должен быть выполнен точно и в срок. Забыл?
Подзабыл, уныло сказал я, потому что спорить было бесполезно: только что сам обсуждал приказ командира. Сырцов одобрительно кивнул:
Ну а как его воспитывать? Есть у тебя какие-нибудь мысли? Вы ведь дружки все-таки.
Дружки! Нет, никакой он мне не дружок. Только я не имею права сказать об этом. И нет у меня никаких мыслей относительно дальнейшего воспитания рядового Короткевича. Ну совсем никаких.
Но то, что Сырцов решил посоветоваться со мной, все-таки польстило. И его похвала странным образом тоже пришлась по душе. Я лежал, блаженствовал и думал: а ведь как ты придирался ко мне? Именно ко мне и ни к кому больше. Почему бы это? Бывает, конечно, физиономия не понравится... Может, ему поначалу не нравилась моя физиономия? Я не Жан Маре и даже не Эрих Кыргемаа лицо как лицо, малость вытянутое, глаза бутылочного цвета, а нос коротышка, и мне самому не доставляет особых радостей разглядывать себя в зеркало.
Чего же ты молчишь?
Думаю.
А-а...
Может, обсудим на комсомольском собрании? неуверенно сказал я. Просто у нас в школе всегда было так. Чуть что обсудить на комсомольском собрании. Опоздал на урок, или схлопотал двойку, или подрался, или даже покурил в уборной все равно на комсомольское собрание. Поэтому сейчас я не мог придумать ничего другого.
Идея, согласился Сырцов. Теперь второй вопрос: кого будем комсгрупоргом выбирать? Пора. Вроде бы мы уже узнали друг друга.
Леньку, повторил я. Кого же еще?
Я с тобой серьезно говорю, покосился на меня Сырцов.
Тогда я сел на койке. Я ведь тоже говорил серьезно: как он этого не понимает! Сырцов глядел на меня, и мне казалось, что мысли в его голове ворочаются с шумом и скрежетом.
А что? вдруг спросил он не меня, а самого себя. Может, ты и прав.
Конечно, прав.
Вообще-то самый положительный из нас это Эрих.
Он еще сомневался в моей правоте! Я перебил его:
Значит, я не положительный?
Ты? Сырцов снова поглядел на меня. Хочешь честный разговор?
Я кивнул. Конечно, я очень хотел, чтобы разговор был честный.
В основном ты, конечно, положительный... Только разболтанный. Нет в тебе как бы это сказать? Ну, твердости душевной, что ли. Это не я один так думаю.
Погоди, перебил я его. Помнишь, мы с комендантом беседовали, а потом он тебя попросил остаться?
Помню.
Обо мне говорили?
О тебе. Вот тогда он и сказал, чтоб я особенно приглядывался к тебе. Хороший, говорит, парень, а в голове сплошные завихрения.
Имеется малость, грустно согласился я. Впрочем, я ведь был почти уверен, что подполковник говорил с сержантом именно обо мне. Так что ничего нового я не узнал. Я сидел и вспоминал ту злосчастную беседу, когда комендант даже забыл поговорить с Сашкой Головней. Это из-за меня. Сашка, наверно, огорчился, что его забыли.
Нет, качнул головой Сырцов. Подполковник с ним нарочно не заговорил тогда. Понимать же надо.
Что понимать?
Обстановку. Он не хотел Сашке больно делать.
Темнишь.
Не надо только болтать. У Сашки отец пьяница. Весь дом пропил. Сашка от него ушел. Хорошо, настоящего человека в жизни встретил, капитана милиции.
А отец? все-таки спросил я.
Вроде бы в лечебнице.
Меня словно обожгло. Все стало понятным. И даже та случайно прочитанная строчка из письма к другу-милиционеру: «...за все, за все Вам всегда буду...» Значит, живет человек рядом со мной и один переносит свою беду? Мне хотелось вскочить, одеться и побежать туда, на прожекторную. Ничего не говорить. Просто побыть с Сашкой. Ну, может, пошутить, чтоб улыбнулся. Спросить, написал ли он Зойке.
Ладно, сказал Сырцов. Спи. И так почти час проболтали. А я пойду...
Ему никуда не надо было идти. Он тоже должен был спать сейчас. Значит, он почувствовал то же самое, что и я. В таком случае мы пойдем вместе. Я спустил ноги и начал одеваться, а Сырцов молча глядел на меня.
Мы вышли и вдруг увидели снег. Ночь была белой. Снег валил медленно и густо. Я включил фонарь, и луч уперся в белую завесу. Мы шли через нее, ничего не различая в трех шагах, и ноги мягко увязали в снегу. Но сбиться мы не могли. Дорогу на прожекторную каждый из нас нашел бы с закрытыми глазами.
Плохо, сказал Сырцов. Видимость нулевая. На заставах, наверное, усиленную объявили. А кто радуется это Ленька.
Почему? не понял я.
Эх, ты, городской! усмехнулся Сырцов. Для тебя снег лыжи, а для крестьянина урожай. Понял?
Я кивнул и подумал, что Сырцов чудесный парень, черт возьми, и жаль, что мы с ним не договорили и что я все-таки очень мало знаю его, куда хуже, чем он меня.
А сам ты какой: городской или деревенский?
Лесной, ответил Сырцов. Мы уже подошли к прожекторной, и, словно приветствуя нас, в белую пелену ударил голубой сверкающий луч. Это сверкали миллиарды снежинок. И казалось, можно было услышать, как они шелестят, соприкасаясь с голубым лучом.