Константин Федин

Старшие и младшие

Командир дивизии

Армия наша молодая, судьбы ее воинов стремительны. Полковник Кубасов начал войну капитаном и летом 1943 года получил дивизию, наступающую на Орел. Перед приходом Кубасова дивизию три дня подряд бомбил противник, она натерпелась от непрестанного огня с воздуха, — это было первое впечатление, полученное новым командиром. Он сказал в полушутку, но внушительно:

—  Кончено! Приехал Кубасов — бомбить больше не будут.

И все шутя стали передавать по полкам: приехал Кубасов — конец бомбежкам!

Подоплекой шутки было обстоятельство, известное немногим, кроме командира: его дивизия только поддерживала наступление на Орел с севера, и неприятель, уразумев маневр, должен был перенести свои главные оборонительные усилия на другие участки. Так и случилось: он вдруг совсем перестал бомбить, как отрезал. И прибаутка пошла ходить по дивизии веселее и веселее, и в какое-то особое ее значение немножко верили даже очень трезвые люди: приехал Кубасов — бомбить не будут.

Отдавая приказание о наступлении, Кубасов добавил, что действовать надо быстро, чтобы вечером попить чайку в Орле.

Полковник Макаров, будучи в двенадцати километрах от города, так и повторил приказание по своему полку:

—  Вечером пить чай в Орле!

А разведчик капитан Бодаев на следующий день доложил Макарову:

—  Ваше приказание выполнено: попил чайку в городе Орле, и даже не пустого, а с коньячком.

Надо тут сказать о двух вещах. Во-первых, с коньячком — дело не выдуманное, а истинное: человеку повезло — он напал на счастливца, не только радовавшегося приходу советских войск, но и прятавшего для праздничного дня бутылочку «Арарата». Бодаев тщательно записал себе в книжечку адрес доброго орловца и его имя и запомнил обиду, нанесенную орловцу фашистами (это был телеграфист с двадцатилетним стажем, Голубев; фашисты его от телеграфа отстранили и поставили чистить уборные. Во-вторых, Бодаев не из тех, кто любит красное словце, а из тех, кто берет города. Немцев в спину он видел под Орлом не впервые, но об этом речь пойдет дальше.

Дело же с чайком заключалось в том, что Бодаев попил его в шесть часов утра, зайдя в Орел с севера, в то время как части других дивизий уже вошли в него ранним утром с северо-запада и с юга. Так что тема о чайке в дивизии Кубасова долго оставалась острой, командиры полков возвращались к ней как к вопросу, подлежащем серьезному разбору, вроде задачи по тактике.

Но словечко — «попить чайку в Орле» — без всяки: заминок ходило по дивизии, и Кубасов это знает.

Понимание роли «словечка», его значения для солдат на войне пришло к Кубасову от суворовско-кутузовской школы, не только прививаемой нашему командованию, и от природы близкой, присущей ему. Кто из нашего офицерства не помнит и не любит знаменитого словечка Отечественной войны 1812 года: «Приехал Кутузов бит французов»!

Кубасов от природы быстр в движениях, и видно, что быстроту свою все время сдерживает, как люди молодые работающие над своей выправкой. Его житейскую манеру лучше всего назвать отчетливостью: вокруг него нет ничего лишнего, так же, пожалуй, как в нем самом. Палату его натянута, точно на винтах барабана. Графин с водой над ним пришпилена картинка, на чернильном прибор, ни одного пятнышка. Это — все.

— Пошли, — говорит он, оттягивая за спину складку гимнастерки: ему все кажется, что можно было бы собрат себя всего покрепче, потуже, хотя он и так собран крепко невысокий, мускулистый, гибкий.

Мы идем леском, где проторенная от палатки троп узенько обнесена слегами, подвешенными к деревья чтобы нельзя было уклониться с тропы ни на шаг: по сторонам бродят с миноискателями саперы — неприятель только что выгнали отсюда.

У опушки выстроены пополнения, прибывшие в дивизию и состоящие из бойцов, возвращенных фронту госпиталями. Люди разных возрастов, бывалые, серьезные. Когда Кубасов обходит строй, они глядят на него проницательными глазами солдат, привыкших распознавать начальника и оценивать его по первой встрече. А его взгляд кажется еще опытнее, искушеннее, и это краткое знакомство рядовых со своим командиром, который, может быть, сегодня же пошлет их в бой, протекает в настороженной тишине. Слышно птичье перепархивание в кустах опушки, шум листвы, да вдруг наплывает гул артиллерийской дуэли, напоминающей, что бой не прекращается ни на час.

Кубасов начинает говорить, как будто отвечая самому себе и в то же время вызывая на ответ солдат:

—  Ну, обувь вам выдана... шинели у вас есть... гимнастерки есть...

— Есть... есть, — все гулче раздается в строю.

— Чего же недостает? — спрашивает полковник, вдруг поднимая голос.

Секунда проходит в молчании, потом сразу несколько человек отзываются громко и одинаково, точно сговорившись:

— Винтовок.

— Правильно. Сейчас вас направят в части, и вы получите винтовки. Но вон, я смотрю, один из вас успел запастись и винтовкой. Откуда?

Загорелый, темноволосый, с широкими сердитыми бровями солдат из первого ряда — единственный во всем пополнении с винтовкой на плече — отвечает, вздергивая голову:

— Подобрал на дороге, товарищ полковник. Кубасов быстро берет у него винтовку, поднимает ее обеими руками над своей головой и с расстановкою, словно читая приказ, произносит:

— Красноармейцы! Военный закон без малейшего снисхождения карает людей, нерадиво относящихся к своему оружию. Но вот рядовой, который на тяжелом переходе подобрал брошенное оружие, привел его в порядок, вычистил и вернул его в строй. Как фамилия?

Темноволосый, сурово поводя бровями, выговаривает глухо:

— Павлов.

— Объявляю благодарность красноармейцу Павлову. Кубасов возвращает солдату винтовку, приветствует его под козырек и сильно пожимает ему руку. Тишина словно возрастает, все стоят «смирно». Мимолетно улыбнувшись, Кубасов оглядывает весь строй, спрашивает:

— Может, еще кто подобрал что-нибудь?

Озорной, но неуверенный голос, по-молодому осекшись, отозвался из дальних рядов:

— Вот я тоже вещь одну нашел... ракетницу, товарищ полковник.

—  В добром хозяйстве ракетница тоже пригодится, — сказал Кубасов, смеясь, — смотри чисти ее хорошенько.

Одобрительно-веселый говор легко прошел по рядам, и видно было, как в этом дуновении шума создалось ощущение, что разговор командира с рядовыми состоялся. Полковник был весел, потому что подтвердилась его уверенность, что он возбудит доверие и расположение к себе солдат, а они были довольны, что, оценивая их, он показал цену и себе.

Импровизация, находчивость в речи с подчиненными — стиль Кубасова, и так как он говорит родной своей нижегородской скороговоркой, просто, без затруднения отыскивая слова, то общение его с людьми непринужденно и очень живо. Он весел не потому, что хочет быть веселым, а ему на самом деле доставляют радость всевозможные отрадные обстоятельства.

Мы опять у него в палатке, и он по полевому телефону поздравляет награжденных орденами командиров частей своей дивизии. Улыбка удовольствия не сходит с его лица, как будто это его награждают орденами и он принимает поздравления. Хотя он произносит всего одну фразу и в одной интонации, но мне начинает казаться, что он рассказывает какую-то историю возрастающей увлекательности и рассказ ему самому становится все интереснее.

— Поздравляю вас, товарищ полковник, и желаю вам дальнейших боевых успехов!

На другой день он вручает ордена награжденным, и опять я вижу его счастливо-приподнятым, и снова одна и та же фраза, тихо, даже интимно, произносимая, очень разнообразно выражает его праздничное расположение духа:

— Поздравляю вас, товарищ капитан, с высокой правительственной наградой и желаю вам...

Поляна. Как зеленый обруч в нескошенной траве, вокруг нее — живые от ветра березы. Посередине выстроились офицеры. Один за другим подходят они к столу, принимают из рук командира дивизии ордена и, возвратившись, становятся позади строя. Волнуясь, они неловко помогают друг другу накренить ордена, делаясь в этом занятии похожими на молодежь военных училищ, которую только что произвели, и она еще не освоилась с непривычным мундиром.

По синему небу летят разрозненные облака, и пятна света ярко пробегают по поляне. Веселое это движение заставляет меня яснее увидеть переменчивую историю клочка земли, на котором мы находимся.

Здесь домовито жили немцы. Вон стоит приземистый, обложенный дерном блиндаж. Здесь обитала германская команда. Здесь долгими зимними вечерами она строчила письма, вырезала картинки из газет, чирикала на губных гармошках. Отсюда она методически, утром и вечером, по часам, стреляла из тяжелого орудия, защищенного бруствером, который тоже обложен дерном и высится поодаль от блиндажа. Отсюда она высылала своих солдат в лес на дозоры и в разведку. Здесь шли поверки, раздавались обрывистые выкрики фельдфебеля.

Вся эта заведенная машина разлетелась: наши части застали здесь только след убежавшей немецкой команды — почтовый ящик на блиндаже, картинки по стенам, недочитанные газеты, нерасстрелянные снаряды да развеянный по траве мусор.

Поляна перевоплотилась. Вчера здесь собрались военные девушки дивизии — Татьяны и Лизы нашего времени, прошедшие с боями по землям Орловщины, заслужившие имя освободительниц. Тут были связистки, медицинские сестры, регулировщицы, санитарки, машинистки. Трудно сейчас представить себе Красную Армию без этих лиц.» Женственные улыбки их сохранились нетронутыми, но к ним добавилось знание жизни, какой она раскрылась в войне — с горем, с беспощадностью, с требованием неустанной доблести и железного терпенья. И когда девушки на поляне поднялись, как одна, чтобы почтить память своих подруг, отдавших жизнь в орловских сражениях, глаза их наполнились слезами, но все они, пока оркестр играл печальный марш, стояли в крепкой выдержке солдат, неподвижно, ровно, мыслью и чувством принадлежащие долгу, на верность которому они присягнули. Их голоса были чисты и звонки, когда, призывая друг друга к мужеству, они обращались к собранию со словами женских увещаний:

— Девушки, мы — будущие матери... паши дети спросят нас, что мы сделали для защиты Родины... Мы, девушки, сможем взглянуть в глаза нашим детям открыто и прямо...

Я рассмотрел и сразу узнал среди этих воительниц санитарку с лицом, о каком говорится — маков цвет. Пробираясь узенькой лесной дорогой между участков, только что обставленных надписями: «Мины», мы чуть не задавили выскочившую из-за кустов девушку с санитарной сумкой.

— Стой! — крикнул мой спутник, сползая от толчка с сиденья. — Зачем ты лазишь по минным полям?

Поправляя пилотку и раскосматившиеся волосы, поддерживая коленкой расстегнутую сумку, девушка проговорила, запыхавшись:

— Там, товарищ подполковник, слышали? Мина подорвалась... я думала, может, кому попало...

— Я спрашиваю, зачем ты бегаешь по минным полям? Кто тебя послал?

— Я думала, товарищ подполковник, может, кому попало, так перевязка потребуется...

— Кто тебе приказал?

— Я, товарищ подполковник... думала, может, перевязка нужна будет... если кому попало...

Так и не удалось с ней сговориться, потому что она считала своим призванием спешить туда, где может понадобиться ее помощь.

Сейчас, на поляне, она слушала с неподвижным возбужденным взглядом, и лицо ее было таким же, каким я увидел его, когда она выбежала с минного поля, — маков цвет. В словах «Мы, девушки, сможем взглянуть в глаза нашим детям открыто и прямо», в этих словах она, наверно, не видела ничего героического, исключительного или великого. Они были для нее только правильными...

Назавтра, перед закатом, та же поляна была свидетельницей другой встречи. Молодые офицеры штабов, сидя в кружок перед огромной картой, пристроенной к жердям, слушали доклад начальника штаба дивизии о положении на фронтах. Зеленая краска карты сливалась с окрестной зеленью леса. Кончик обчищенного прута медленно двигался по зигзагам рек, от города к городу, указывая завоеванные территории. Воображение слушателей проектировало действительность, отталкиваясь от масштаба карты, а в эту минуту жизнь действительности врывалась в жизнь карты, стараясь изменить движение указки: над головами слушателей пролетали самолеты, по одиннадцати машин в отряде, непреклонным курсом на врага, и уже содрогалась окрестность гулом нещадной нашей бомбежки.

Так складывалась переменчивая история лесной поляны. Складывал ее полковник Кубасов, выступавший и на совещании девушек, и перед штабными офицерами, и при награждении отличившихся старших командиров.

Он находил язык с любым солдатом, с любым офицером. Для него в дивизии были, конечно, люди более или менее значащие. Но людей незначащих для него не существовало. Он мне сказал однажды:

— Писарь на войне тоже нужен. Войско — это симфония. Устрани один инструмент — и полнота гармонии невозможна.

Он видит себя со стороны — организатором, дирижером своей войсковой симфонии. Но в этом взгляде, в этой оглядке на самого себя нет рисовки. Мне кажется, чуть-чуть заметной улыбкой он сдерживает свое желание видеть себя, чтобы оно не развилось в самолюбование. Он контролирует даже свое здоровое военное честолюбие.

Отчетливая зоркость к своим людям и к самому себе — одна из новых черт нового командира. А полковник Алексей Федорович Кубасов — молодой и вполне новый командир.

Солдаты

Разгадкой феномена, который называется русским солдатом, занимались многие иностранные историки. Они признавали за ним всевозможные достоинства, от выносливости до ярости. Один французский историк, рассказывая об осаде Севастополя, говорил о русском солдате как об одаренном «редчайшими военными качествами, бесстрашном, упорном, не впадавшем в уныние, напротив, после каждого поражения бросавшемся в бой с возросшей энергией».

Каждое из этих качеств, наряду с другими, о которых свидетельствуют наши отечественные документы и крупнейшие писатели, заставляет глубоко задуматься над природой людей, бросившихся в бой под Москвою, когда Гитлер считал, что советская столица лежит у него в кармане; под Сталинградом, когда враг полагал, что открыл ворота в Индию; под Орлом, когда противник собирался повторить великоордынский набег на Центральную Россию.

Для нас, кто всем сердцем прислушивается к движению души солдата Красной Армии, необычайно ценно увидеть людей, добившихся победы в переломной Орловской битве, после которой гитлеровские войска начали свое роковое отступление на запад. Люди эти просты. Лев Толстой заставил своего героя Пьера Безухова доискиваться главной причины, приведшей русских солдат к победе под Бородином. И Пьер Безухов приходит к выводу, что солдаты завоевали победу потому, что они «не говорят, но делают».

Под Орлом русский солдат «делал», действовал, следуя велениям своей души и применяя свои разносторонние качества воина.

Штаб полка, куда я прибыл, маскировался руинами деревни. Сам командир, полковник Макаров, стоял в разломанной снарядом хибаре с одной уцелевшей горницей. Вишневый сад крестьянской усадебки наполовину был выкорчеван бомбежкой, наполовину еще обвивал своими изогнутыми деревцами несчастную, ископанную воронками землю. Хибара прикрывалась этими остатками вишняка.

Мы лежали на земле и пили чай такого вкуса и букета, каких я не встретил во всей армии, в чем, к удовольствию полковника, и признался подававшей стаканы Катюше — почтенной и грозной женщине в красноармейской форме, с медалью. Как часто бывает, она оказалась женщиной мягкого сердца, и в ответ на мою похвалу последовало малиновое варенье к чаю.

Именно чай подходил к нашему разговору, который Макаров вел уравновешенно, неторопливо. Все в его повестях было прочно, устойчиво, они обладали истинным героизмом, далеким от показной красивости.

Он велел принести полковое знамя, и через пять минут я помог ему развернуть красное шелковое полотнище, и мы долго смотрели на него. Оно дочерна опалено разрывами авиабомб и разорвано по углам в клочья. Оно пробито осколками в десятке мест. От его древка не осталось следа. Его несли и защищали по очереди пять знаменосцев. Все они были убиты. Кровью они отстояли святыню, слава их смерти сделалась славой полка.

Макаров разгладил большой рукой спутанные нитки почерневших клочьев шелка.

— У меня просили его отдать в музей, — сказал он. — Я отказался. Наш полк будет хранить его всегда. Мы так и будем жить под ним, на войне и после войны.

Мы сложили знамя опять.

Это исторически живое напоминание о самом горячем деле дивизии — о переправе через Оку при деревне Савинкове. Много отличилось здесь людей, сам Макаров носит за него орден Александра Невского. Страшная память об этом деле осталась у артиллеристов, принявших удар немецкой авиации. Но слава только и приходит тогда, когда преодолен страх и кровь пролита недаром: Ока была форсирована, путь к Орлу завоеван.

Вот тут, у Савинкова, среди прочих прославился и тот разведчик, капитан Бодаев, который потом попил чайку с коньячком в Орле. Тут он увидел немцев в спину, к чему, как я писал, начал уже привыкать, потому что столкнулся с немцами первый раз под Малоярославцем, второй — под Серпуховом, где трижды был ранен, и вот теперь третий раз принудил их к повороту.

Разведчик всегда уходит далеко вперед со своей частью. А под Савинковой, после того как гитлеровцы нахлынули со множеством танков и самолетов и наша пехота под их давлением должна была отойти на позиции, Бодаев очутился оторванным с горсткой автоматчиков. Он объединил их под своим командованием с десятью солдатами, и у него получился отряд в двадцать пять человек. С одним противотанковым ружьем и с пятнадцатью автоматами он начал обороняться.

Очевидно, там, где дело идет о человеческом духе, математика отступает и соотношение сил измеряется как-то иначе. Бодаев остановил семь самоходных орудий, два танка и батальон немецкой пехоты. Он захватил трофеи и среди них — противотанковое орудие. И он перебил целую роту противника.

Подобный материал совершенно непригоден для арифметических задачников. Но зато на войне его применение дает отличный результат. Капитан Бодаев сказал мне, что после Орла ему приходилось не раз захватывать в плен гитлеровских солдат, и первое, что они при этом кричали, было: «Я — поляк, я — поляк!» А ныне, в отчаянии забегая вперед, кричали: «Гитлер — капут!»

В полку Макарова я слушаю эпопеи солдатских деяний и убеждаюсь, что воинские подвиги совершаются глубоко сознательно, но в пылу страсти. Сами герои воспринимают их как нечто подразумевающееся, естественное и рассказывают о них, будто мастер о проделанной работе, но о такой работе, которой он отдал душу.

Мы сидим втроем среди все тех же развалин деревни.

Два моих собеседника, очень непохожие друг на друга, обладают одним общим внутренним качеством: мне кажется — это ревность, ревность к делу. Они следят друг за другом с острой придирчивостью, но благожелательно, как это бывает у супружеских пар.

Коротенький, плотный, даже толстоватый Алексей Иванович Шиленкин — кондопожский рабочий, бумажник, ему чуть-чуть за сорок, но званию — старшина. В обороне он был снайпером, не из самых выдающихся, заурядным.

—  Сколько же на вашем счету немцев?

—  Обыкновенно.

—  Ну а все же?

— Четырнадцать.

— Порядочно, — говорю я.

—  Следственно, — уточняет другой собеседник, и по этому слову я предполагаю, что он «из курских».

—  Курский, — подтверждает он с радостью. — Курский крестьянин, Аникеев Иван Игнатьевич, тысяча девятьсот десятого года.

Это сержант, высокий, худощавый, ширококостный. Руки его лежат на коленях, как отлитые. При прощании с ним я вполне оценил, что это за руки.

Когда полк форсировал Зушу, завязался бой у деревни Крутая Круча. Само название ее говорит, какова была местность, а каковы бывают бои в момент прорыва немецких позиций — и говорить излишне.

И вот Шиленкин рассказывает:

—  Начинает он кидать в нас мины. Мы залегли. А он кидает сильней. Выбывает наш командир роты. Остаюсь я старшим. Командую: «Рота, слушай моих приказаний, я принимаю командование!» А он все кидает! Люди наши горят под его минами. Санитары не поспевают выносить.

—  Где поспеть, — вмешивается Аникеев, — где поспеть! Санитары тоже убыли, а которые работали, те без начальника остались.

—  Без начальника они не были нисколько, — останавливает сержанта старшина.

—  Как не были, если санинструктор...

—  Погоди. Выбывает санинструктор, и я тогда сразу надеваю на себя его сумку.

— А я про то же и говорю.

— А ты говоришь, санитары остались без начальника. Я надеваю его сумку и работаю за санинструктора: сам раненых перевязываю, сам выношу. А сам все командую ротой. Немец думал — кончено, мы готовы. Попридержал огонь, пошел на нас в атаку. Однако мы его не допустили, он стал отходить назад. У меня опять минутка находится — я к раненым. Перевязываю тяжелораненого, вижу: немцы наших в плен захватили, ведут сторонкой. Наших пять человек, их — одиннадцать. Оглянулся я. Вот так вот, как до этой вишни, около убитого бойца — пулемет. Подползаю я к пулемету. На убитом — граната. Я ее беру. Лежу, укрылся, выжидаю. Сначала наши, которые в плен попали, проходят, за ними — немцы. Я тогда — раз! — гранату. И — за пулемет. Восемь немцев уложил, и тут вся лента вышла. Оглянулся я опять...

Но на этом месте рассказа Аникеев не выдержал, потому что ему давно хотелось выразить, как все это он пережил, а Шиленкин рассказывал гладко, некуда было слова вставить.

—  Я тогда... — начал он, волнуясь.

— Погоди, — остановил старшина. — Оглянулся я, вижу: сержант Иван Игнатьевич из окопчика поднимается.

— Я подбегаю... — опять начал Аникеев.

—  Погоди, — безжалостно перебил Шиленкин. — Я тебя вижу, как ты приближаешься, и командую: «Сержант Аникеев, помоги!»

И старшина кратким жестом командира, передал наконец слово Аникееву.

—  Я про то же говорю, — третий раз начал тот. — Я слышу, как он мне командует: «Аникеев, помоги!» Бегу к нему и с колена из автомата — сколько очередей, не помню, дал, — только остальных трех немцев кончил.

Всех пятерых наших мы освободили. И стали мы с Алексеем Ивановичем раненых с поля боя выносить. Вынесли мы тридцать двух человек.

— Тридцать двух, — подтвердил Шиленкин и прибавил: — Он тут опять принялся мины кидать.

—  В это время по связи передают приказание майора, — сказал Аникеев.

—  Нет, погоди, — остановил Шиленкин. — В это время, пока мы с тобой раненых выносили, я продолжал командовать ротой.

— Я ничего не говорю про то, когда мы с тобой раненых выносили. А я говорю, когда мы кончили выносить, поступило личное приказание от майора — это наш командир батальона — назначить сержанта Аникеева командовать ротой, это меня.

— А Шиленкин? — спросил я.

— Я остался санинструктором, — ответил он. — Дал мне в мое распоряжение фельдшер пять санитаров. Я и продолжал санработу.

— Как же сержант командовал ротой? — попытал я.

— А вот как, — сказал Аникеев, подвигаясь ближе ко мне и этим показывая, что теперь он не потерпит больше вмешательства Шиленкина в разговор. — Как вышло приказание идти в контратаку, так поднял я роту и пошел. Как дошли мы до его позиций, так я скомандовал — в штыки! Было со мной тридцать бойцов. Поднялись они все в один голос: «Ура!» Как крикнули «ура», так всю операцию и не переставали кричать. И я кричал.

—  Какую операцию? — спросил я.

— Такую операцию, что ворвались мы к нему в позицию и первое — начали его колоть. Второе — он побежал, мы его бросились преследовать. Третье — мы очистили от него позицию, захватили четыре пулемета, телефон и две рации да винтовок...

—  И что же, все время «ура» кричали?

— Одни уж начали винтовки сносить, которые захватили, а другие стоят с открытыми ртами, кричат. Я говорю: «Чего орете, трофеи надо подсчитывать, наша победа». А они смотрят на меня, у них все еще рты не закрываются.

Двое этих ревнивых друзей по роте — сержант и старшина, крестьянин и рабочий — останутся в моей памяти надолго. Но резцом какой стали врежутся они в память друг другу, пройдя действительно сквозь воду форсированных рек, сквозь огонь вражеских крепостей, сквозь медные трубы пушечных и минометных жерл? Нет крепче в мире памяти, чем солдатская память друзей, испытанных боем.

И еще в полку Макарова выдалась мне одна встреча, запавшая в сознание.

Юношески чистые глаза, но без застенчивости и без скрытности. Задорные, но без нахальства. Походка настолько легка, будто ноги того и гляди выскочат из отстающих сапог. Голенища, правда, больно широки, и почему не спадают сапоги — загадка.

Ну да, конечно, ему всего девятнадцать лет, а позади — столько должностей, столько званий: война любит быстрый рост. И при знакомстве со мной он уже не называет себя Алешей, он уверен, что ему идет только полное имя — Алексей Иванович Зайцев.

— Хорошо, Алексей Иваныч, — говорю я. — А давно ли вы из школы?

— Давно.

— А как вы, Алексей Иваныч, учились?

— Хорошо.

— А сильно ли вы, Алексей Иваныч, озоровали?

—  Сильно.

Это все произносится серьезно и даже в предупреждающем тоне, в том смысле, что, мол, вы со мной как будто шутить собираетесь? — напрасно. И вдруг — совершенно ребячий, обрадованный смех, точно солнце брызнуло сквозь тучки:

—  Теперь, на войне, пригодилось.

— Что пригодилось, Алексей Иваныч?

— То, что сильно озоровал.

Я обнимаю его с тем порывом внезапного расположения, который известен учителям, и задаю ему, как учитель, задачу:

—  Ну-ка перечислите мне, Алексей Иваныч, все должности, которые вы занимали с начала войны и до сего дня.

И он, сморщив брови, как у классной доски, перечисляет. Еще когда он был в учебном батальоне дивизии, его произвели в сержанты. К моменту наступления на Орел он — первый заместитель командира взвода автоматчиков. Когда выбыл командир, он заменил его и командовал взводом до самого Орла, где «попил чайку» (словечко свое дело делает — привилось и живет!).

—  Ну, отличился все-таки чем-нибудь или нет?

—  Так просто. Где увижу немецкий пулемет — сейчас автомат за спину, пулемет тяну. Комбат это заметил и назначил меня командиром пулеметной роты взамен выбывшего командира. Я-то ротой и командовал, пока не дали нового командира.

—  Ну а все-таки, что же ты такое сделал, что к тебе доверие такое?

— А ничего. Не дал ребятам в панику бросаться. У меня ребята держались во как!

—  Кем же ты сейчас?

— Сейчас — командир расчета пулеметной роты. Меня учиться посылают на офицера, а я не хочу... Почему не хочу? Вот когда победим, тогда захочу...

— Ты офицером и победишь. Офицеры знаешь как нужны армии?

— Я раньше до Берлина дойду, — выпаливает он, и вдруг опять у него вырывается мальчишеский смех.

Но он сразу подавляет его, смотрит мне в глаза испытующе-прямо и выговаривает с неожиданной, ярой заносчивостью:

— Эк, я ему покажу!.. А что ему спускать? Он наших родных будет калечить, а мы — смотреть?

Тут я заново вижу его глаза: нет, это не мальчик, не юноша — это воин, гневный, страшный и мстительный, мужественный воин.

— Откуда же ты такой родом взялся, Алексей Иваныч?

— Я чернский, — отвечает он.

— Как чернский? — вскрикнул я. — Из Черни?

— Из Чернского района.

Слово это пламенем осветило мне разваленный германцами когда-то милый городок — кучи и горы оскверненной почвы, поросшей непролазным бурьяном. След землетрясенья. Быльё.

Так вот как мстит маленькая Чернь за свое поругание! Вот какой огонь посылает она вдогонку за изгоняемым из нашей земли врагом! Вот он, фактор времени в войне: неудержимо быстро созревает молодое племя воинов, из мальчиков делая мужей и мужей превращая в богатырей.

И тут я ясно увидел, как всякий городок, каждое селение и каждый двор, каждый дом, разрушенные фашистами, отправляют на великое поле своих беспощадных мстителей, наполняя сердце их болью за Родину и напутствуя — сим победиши!

Еще раз обнял я Алексея Иваныча, мальчика-мужа, и сказал:

— Хорошо, Алексей Иваныч, иди на Берлин солдатом. Все равно вернешься ты офицером.