36

Что же дальше? Куда? К своим на восток? Но пробьемся ли? Судя по всему, немцы свежими силами нанесли фланговый удар по нашей армии. Не из Греции ли они спешно вытягивают войска, боясь, что советские и югославские полки отрежут им отход на запад?

А если на север? Пройти километров сорок — пятьдесят, а потом поворот на девяносто градусов — и к своим.

Вот-вот наступит рассвет. Пора поднимать людей.

Сонные, зевая, сталкиваясь друг с другом, выстраивались в ломкую линию солдаты и офицеры, оставившие Свилайнац. Пока скомплектовывал взводы, назначал командиров, слышал негромкое переговаривание: «Надо топать поскорее к своим». — «Попробуй, как мышат передавят». — «Конечно, передавят, ежели гуртом. Надо пробиваться поодиночке».

— Смиррно! — скомандовал я. — Мы советское подразделение, временно действующее в тылу врага. Наша задача: проскочить через шоссе — движение, как слышите, утихает. День пересидим в более или менее безопасном месте. Далее, пересекая ущелья, планины, двинем на север, а там найдем проход к своим.

* * *

Вытянувшись в цепочку, мы пошли к автомобильной трассе Ниш — Белград. В пятистах метрах от нее укрылись в кустах. Земля сербская убаюкивала. На большой скорости проскочила легковая машина, потом наступила тишина, если не считать того, что с востока доносились глухие раскаты далекого ночного боя.

— Передать по цепи: повзводно, дистанция сто метров, через дорогу, арш!

Десятиминутный стремительный бросок — и форсированный марш на запад. За полтора часа по проселку махнули километров восемь и вошли в осенний лес. Здесь тепло и безветренно. До восхода солнца еще оставалось время, и мы разлеглись на сухом пригорке, окруженном густым кустарником. Рядом со мной, уткнувшись лицом в землю, по-детски посапывает мой заместитель.

Еще днем, когда, оставшись без танков, мы гуртом бежали в лес, я приметил этого немолодого офицера. Ни ростом, ни голосом он не — выделялся среди других, но в нужное время то оказывался впереди бегущих и вел нас, как бы улавливая все настораживающие шорохи, то появлялся в хвосте колонны и мягким говорком подгонял: «Хлопци, швыдше, швыдше. До лесу рукой подать, а там — шукай нас». Когда мы расстреляли немцев, в панике выбегавших из лесного домика, он появился передо мной и доложил:

— Товарищ подполковник, домик обыскан. Оружие, харч, документы собраны.

— Спасибо, капитан. Вы не кубанский?

— Так точно. Из Каневской, капитан Кривошлыков Егор Аксенович.

— Казацкого роду?

— От атамана Кривошлыкова пошли.

— Пехотинец?

— Служил в кавалерии, а сейчас из танковой части — заместитель по строевой.

— Так быть вам и моим заместителем.

* * *

Солнце пробилось сквозь толщу туч. Оживал лес. Зашумел под свежим ветерком. Первым вскочил Кривошлыков:

— Разрешите оглядеться, товарищ подполковник.

— Пока подберите мне толкового связного.

Не успел выкурить папиросу, как передо мной вытянулся ладно скроенный солдат в бекеше, с орденом Славы третьей степени и медалью «За отвагу»:

— Старший сержант Прокопенко Алексей.

— И ты кубанский?

— Сибирский, товарищ подполковник.

— Пошли, сибиряк, посмотрим, куда нас война занесла.

Лес тянулся с востока на запад, должно быть, километров на пять-семь, а на юге обрывался над глубоким ущельем. На той стороне в рассеивающейся утренней дымке все более четко проявлялась местность. Она была пересеченной, как и всякое предгорье. А дальше, километрах, наверное, в пятнадцати от нас, вздымалась мощная горная гряда. Мелькнула мысль: может, туда, к югославским братьям по оружию? Нет-нет, наша дорога к своим.

— Что ждет нас на севере, Алеша?

Небо было серо-голубым, на иных полянах играли солнечные блики. У меня не было ощущения, что нахожусь на чужой земле. И лес с его устоявшимися запахами, и тропа, бегущая меж кустарниками с крупными яркими плодами шиповника, и земля — все, все вокруг было до боли своим. Мой прапрадед, прадед и дед родились и жили в знаменитом Темниковском бору, что недалеко от станции Торбеево на дороге Куйбышев — Москва. Дед, правда, из тех мест подался в Сибирь на поиски своей Большой земли. Он нашел ее в Забайкалье, на равнинах Даурии. Но, как свидетельствует семейное предание, порой его одолевала тоска. Тогда он надолго пропадал из дому, прибиваясь к охотникам или лесорубам. Не моим ли предкам я обязан удивительным чувством кровного родства с лесом? Мне не нужно искать ориентиры, определять четыре стороны света. Сам хозяин — лес — выводил меня на нужную тропу, при опасности заглушал шаги и укрывал в своих зарослях...

— Стой, Алеша! — Впереди упало небо — там просвет. Лес кончается.

Мы прошли еще шагов двести и нырнули в заросли можжевельника. Перед нами открылась земля, изрезанная ущельями. На дне ущелья, к которому подползли, шумела речушка. На той стороне стоял домик под почерневшей от времени соломой; крохотные его окошки разрисованы солнцем. У домика — садик и кукурузная делянка, сбросившая «ноги» в самое ущелье. Тишина. Не слышно ни собачьего лая, ни петушиного крика. Лишь далеко на востоке, там, где тянется река Морава со своими притоками, ухают пушки.

Мы перешли речушку — прозрачную, хоть голыши считай, — вскарабкались на кукурузную делянку и под ее прикрытием поднялись в садик. Перебежками от дерева к дереву приблизились к домику и, прижимаясь спинами к его стене, дотянулись к двери, постучали. Ждать не заставили — в проеме появился старый серб с дубленым лицом, изборожденным глубокими морщинами.

— Добрый день, отец.

— Добар дан... Живела Црвена Армийе! — Он протянул жесткую ладонь и быстро втащил нас в темную прихожую, а из нее ввел в светелку с некрашеной, ручной работы, мебелью. Снял рыжую шапку и низко, до самой земли поклонился. Мы ответили тем же.

— Йедан момент, друже, йедан. — Он куда-то собрался идти. Прокопенко потянулся было за ним.

— Не надо, сержант.

Ждали с полчаса. Старик вернулся не один. С ним пришел немолодой священник в черной сутане, с большим крестом на груди и в стоптанных постолах.

— Я сам Бранко Джурович, служитель бедный приход. Мы знамо: вы советски борцу... — он показал на темную полосу леса, вытянувшуюся за ущельем.

— Откуда это вам известно, друг Джурович? — удивился я.

— Мы не можемо не знамо, кто приде на србску земли. Наше мужеве — и старе и младе — на рата. Молимо вас знате — мы ваши другови.

— Спасибо.

— Вы наши другови, а мы ваши другови в сей дан и за и вечно.

— Мы ждем от вас помощи. — Я достал из планшета карту и показал на отметку «Ябланица», — Большая деревня?

— Велика, иесте велика.

— Есть там противник?

— Как да не! И немаца и четники.

— Много их?

— Два су чете немаца — две рота, знамо. Иедна рота Дражина Михайловича, — показал на карте горы, что лежали километров на двадцать южнее Ябланицы, — Треба, друже, да идете у планине, по-русски — в горы.

— Нам надо к своим, на Мораву.

— Розумеем, розумеем, — он улыбнулся. — Ваши борци гладни, да?

— Мы рассчитываем на вашу продовольственную помощь.

— Молимо, зачекайте нас у шуми, у лесу, другови.

Вернувшись в лес, мы никого не застали на сухом пригорке.

Куда все подевались?

— Товарищ командир, сюда, сюда! — Из кустарника вышли два автоматчика.

Отряд занимал оборону. Кривошлыков доложил:

— На восточное направление посланы разведгруппы, выставлены два боевых охранения во главе с офицерами. Основной состав окапывается на возможных огневых рубежах.

Перед заходом солнца в отряд пришли Бранко Джурович и хозяин домика Душан Стоилкович. Они были вооружены. На двух осликах громоздились большие вьюки с продуктами. Душан ловко доставал из них кукурузные лепешки, сушеное мясо, каймак, паприк и даже бутылки со сливовицей. Капитан Кривошлыков на все это богатство сразу же наложил лапу. Я приказал накормить людей пощедрее, но мой заместитель оказался хозяином рачительным и выдал на брата по кусочку мяса, по паре лепешек с каймаком. Плюс родниковая вода, как говорится, от пуза, и лица повеселели.

Вернулись разведчики со стороны трассы. Доложили, что группа немцев с собаками в трех километрах восточнее нас. Я смотрю на Джуровича. Решительно поблескивают его глаза.

— Треба на пут, другови командант. Тамо, — махнул рукой на север, на пальце блеснул крупный серебряный перстень, — великий шум.

Мы, стараясь не шуметь, потянулись к ущелью, оставляя за собой гостеприимный лес. Метров за двести до спуска в ущелье я остановил отряд и приказал под прикрытием кустарника занять круговую оборону. Ожидая возвращения разведки, собирали разбросанные где ни попадя камни-валуны и складывали их наподобие брустверов. Внезапно раздалось несколько автоматных очередей. Стреляли на той стороне ущелья. Похоже, наугад. И сразу же оттуда, где мы еще так недавно прятались, забила длинная пулеметная очередь. Ей вторили подголосками автоматы.

Гулко билось мое сердце, я все сильнее вжимал его в пахнущую травами землю. Неужели бой? С какими силами? Устоит ли отряд, кое-как сколоченный и не ахти как вооруженный? А если найдутся паникеры?

Вернулась разведка, доложила, что немцы в погонах полевой жандармерии — не более взвода — подошли к хатенке, выбили прикладами двери, автоматными очередями прочесали сад, кукурузную делянку. Вернувшись к домику, облили его, наверное, бензином — слышны были и запах, и позвякивание канистры, — но поджигать почему-то не стали. Посовещавшись, пошли по тропе в северо-западном направлении.

— Тьфу, дьяволи! — в сердцах крикнул Джурович. — Але, хвала! Гаврон планин храни Црвену Армийю{8}.

— Так в дорогу, друг Бранко.

— На пут, на пут!..

Ночь укладывалась на горных перекатах. Мы начали двадцатикилометровый бросок. Вел нас Джурович. Его могучая фигура то растворялась в ночи, сливаясь с нею, то возвышалась исполином над ней. В этой кромешной тьме он предупреждал отряд о завалах на тропах, о зыбучих скатах. Его чуткий слух улавливал позвякивание оружия ночных патрульных. Мы шли курсом на город Смедерево по западной стороне Моравской долины и все время по правую руку слышали бой, который медленно, упорно стягивался к северу. Сориентировав карту по Большой Медведице, установил, что движение наших частей устремлено на Белград. Где же нам лучше выйти к своим?

Джурович, оставив нас, ушел, как он сказал, «поглядеть место». Отряд, выставив боевую охрану, отдыхал — форсированный марш основательно измотал людей. Недосчитали девятнадцать человек. Отстали? Решили выходить в одиночку? Ищут югославские части? Да, из случайных людей так сразу отряд не сколотишь.

У подножья гор, что возвышались западнее нас, вспыхивали зарницы. Временами там что-то мощно встряхивалось — под ногами мелко вздрагивала земля. Бьют тяжелые гаубицы? Чьи? А за Смедеревом схлестывались артиллерийские залпы. Мы оказались как бы втиснутыми в небольшом пространстве между востоком и западом, где шли ночные бои. Поднявшись на небольшую высотку, Кривошлыков и я терпеливо вслушивались в растревоженную ночь. Была потребность прочувствовать обстановку и найти в ней место для нашего маленького отряда. Невдалеке слышалось поскрипывание телег и понукание лошадей. Вероятно, по проселку тянулся немецкий обоз. А с северо-востока долетал к нам визг тормозов тяжелых машин. Похоже, что отряд попал во второй эшелон отступающего противника.

— Черт возьми, куда ни швырнешь голыш — в немца попадешь, — сказал Кривошлыков.

— Голышами по воронам бьют, капитан.

Нас разыскал Бранко, возбужденный, нетерпеливый:

— Едним ударом наших войница и Црвене Армийе има слободе у гради Смедерево, Пожеревац, Паланке, Релье, Хвала, лепо! А зада предстойе наш пут за Београд!{9}

— Как за Београд? Разве он уже взят у немцев?

— Не, србске «За Београд» — руском «На Белград». — Джурович весь в жажде действий. — Югословенске ударне дивизийе и танки Црвене Армийе на просторе. И мы, друже команданте, да участвийемо у бици за Београд!

Я осветил лучом карманного фонаря на карте ломкую полоску дороги от Релья до Смедерево.

— Здесь внезапное нападение на фашистов возможно?

— Можиче, йе! Немаци моторизация и тяжке воруженийе эвакуише на запад.

— Тогда надо срочно рвать мосты? — воскликнул Кривошлыков.

— Мосты будут нужны нашим войскам, капитан. Сейчас главное — уничтожать живую силу врага. Так, друг Джурович?

— Как да не! — Бранко так низко склонился над картой, что целиком накрыл ее своей густой бородой. — То есть счастье с рускими борцами нападе на фашистог, као треба уничтожате. — Свет зарницы на мгновенье упал на его лицо. Оно было мужественным. Огромные серые глаза излучали неиссякаемую силу — щедрую и страстную. — Смрт фашизму, живела Црвене Армийе, живела Србийа — сунчева куча!{10}

Он, показав на карте место возможной засады, так образно описал его, что я живо представил бег дороги в пространстве, зажатом обрывистыми возвышенностями, покрытыми мелколесьем и густым кустарником. Мы не мешкая выработали план операции. Отряд делится на две группы. Боевая — занимает позицию над дорогой и открывает огонь. Резервная — маскируется на противоположной стороне и по сигналу действует в зависимости от обстановки: или отвлечет на себя патрульных, или, подобрав трофеи, быстро отойдет в заранее обусловленное место — к развалинам винодельни, под которой сохранились невзорванные подвалы.

Сохраняя тишину, лавируя меж противником — порой мы явственно слышали голоса немецких солдат, — мы подкрались к дороге. Джурович, уходя с резервной группой Кривошлыкова, на прощанье обнял меня.

— Смрту не — животу да, товарищ команданте!

— После войны ждем вас в гости, в Москву.

— Москва. Велика Москва!

* * *

Мы едва поспевали за быстро и легко шагающим Душаном Стоилковичем. К рассвету успели занять позицию, скрыть ее от наблюдения даже с воздуха. Приняли сигнал Кривошлыкова: «Мы на месте».

На далеких горных скатах рассыпались золотистыми ломтиками лимона утренние лучи — начинался восход. Холодно, бойцы греют друг друга спинами — многие без шинелей.

По дороге проскочила «амфибия» с сонными офицерами. Спустя минуту-другую показался гусеничный трактор с прицепом, до отказа загруженным красным кирпичом. За ним два мощных грузовика, нагруженных просмоленными шпалами. Ползли они по-черепашьи, окутывая все вокруг облаками черного вонючего дыма. Он долго не рассеивался, а когда ветер пробил окна, мы увидели вытянувшийся на дороге обоз. Усталые солдаты в незнакомой мне форме сонно подгоняли итальянских, рослых, как лошади, мулов.

— То иесть фашисты-колячи!{11} — прошептал Душан.

Обоз тянулся и тянулся, его обгоняли машины, вездеходы, мотоциклы... Охватывало беспокойство, что пролежим напрасно, а то и обнаружим себя. На той стороне я заметил Джуровича, который, приподнявшись, нетерпеливо указывал мне рукой на дорогу. Обоз шел, шел, и не было ему конца.

Еще одна машина шла на обгон обоза — семитонный «бенц», крытый брезентом. К черту! Эта наша.

— Давай, Лешка!

Сержант Прокопенко со связкой гранат подполз к самой кромке обрыва. Когда машина поравнялась с нами, он швырнул связку. Она угодила под правое переднее колесо и... и не взорвалась. Машина остановилась как вкопанная, из кабины выскочил офицер, молниеносно подхватил связку и швырнул ее на обоз. От взрыва встряхнулось все нагорье.

— Огонь! — крикнул я и двумя очередями из автомата перекрестил кузов.

Стреляли все. Из кузова, изрешеченного пулями, вываливались солдаты и тут же падали под огнем. Но раздалась немецкая команда, и сразу же из-под машины полетели к нам пулеметные очереди.

— По пулемету, по пулемету! — кричал я.

Пулемет умолк. И тут я увидел, как с той стороны на дорогу стремительно скатывались наши. Впереди всех, подобрав сутану, бежал Джурович, за ним Кривошлыков и группа солдат, на ходу стрелявших из винтовок. Внезапно по ним ударили пулеметной очередью... с обоза. Упал Джурович, капитан Кривошлыков распластался на булыжнике.

— По обозу!

Стрельба клокотала над дорогой и на дороге. Загорелась часть обоза. Кто-то кричал нечеловеческим голосом. Прикрывшись заградительным огнем, мы торопливо подобрали убитых и раненых. Наш поспешный отход на север обеспечивала группа автоматчиков сержанта Прокопенко.

Мы несли Кривошлыкова и Джуровича. Лавируя в узком ущелье, зигзагами тянувшемся на север — вел нас Душан, — вышли к лесной поляне. Откуда-то сорвался северный ветер с секущим осенним дождем; тяжелые черные тучи, казалось, упали нам на плечи.

Хоронили убитых. Под столетним дубом солдаты рыли могилу моему земляку Егору Аксеновичу Кривошлыкову.

Те несколько полевых перевязочных пакетов, которые нашлись у нас, те нательные рубахи, которые были располосованы на бинты, не помогали Джуровичу. Изрешеченный пулеметной очередью, он истекал кровью. Я держал все больше тяжелевшую его руку — пульс едва прощупывался, — смотрел на бескровное спокойное лицо. В длинных седеющих волосах, рассыпавшихся на плащ-палатке, запутались какие-то соринки, колючки, комочки земли. Я осторожно их выбирал. Его рука вздрогнула — он открыл глаза. Какое-то время его взгляд блуждал вдалеке, а затем остановился на мне.

— Дорогой Бранко, солдат Джурович, друг Джурович, ты слышишь меня?

— Србске-русско братство... Иедан пут. Иедан споменник{12}...

— Бранко, немачка капут.

Слегка дрогнули уголки его посиневших губ и, резко опустившись, застыли. Широкие крылья носа напряглись для последнего вздоха.

Мы похоронили их вместе — кубанского казака Егора Кривошлыкова и сербского священника из бедного прихода Бранко Джуровича. В нависшие тучи ахнул воинский салют двум солдатам, братьям по оружию.

Подтянулись отставшие, вернулся арьергард Прокопенко. Сержант доложил, что немцы долго обстреливали высоты над дорогой, но в горы подниматься не стали. Я приказал отряду отдыхать.

Меня разбудила негромкая, полная печали и скорби песня Душана. Сидя на сырой земле, поджав по-турецки ноги, слегка покачиваясь, он не то пел, не то вещал что-то на своем родном языке... Вскинув над головой перетруженные руки, воскликул:

«Не треба, не треба грким гласом вичу планине: умро йе Бранко! Не! Не! Ты, друже... Бранко, си у мом срцу...»{13}

Просыпались солдаты и с напряженными лицами слушали старого сербского крестьянина. Он вскочил, ударил ногою о землю, голос его загремел как месть — рушилась языковая преграда. «Гром принесет тебе смерть, смердливый шваб! Чистые воды, как змеи, уползут из чрева твоей поганой земли. Смерть фашисту! Слава, слава тебе, Бранко!..»

Душан привел нас к развалинам винодельни и распрощался. Измотанные, мы заняли подвал. В ночи слышали пальбу совсем близко от нас.

37

Сегодня до странности тихое утро. Покинув подвал, мы вышли на поляну и сразу же услышали дорогу. Чья она? Кто на ней? Не знаю почему, но я уверенно крикнул:

— Наши!

От дороги отделяла нас только полоска леса. Услышал сердитый бас:

— Ты что, халява, заснул, что ли?..

— Свои, свои!..

Мы все, как один, рванулись вперед.

Село, куда нас привел сопровождающий сержант, было небольшим, с домами, разбросанными по ложбине. У каменного сарая мы сложили оружие, разлеглись. Сержант спросил у меня:

— Как точнее доложить начальству?

— Доложи, что группа бойцов под командованием подполковника Тимакова вышла из вражеского тыла, куда попала в районе Свилайнаца. Запомнил?

— Так точно.

Пригрело солнышко, мы, подремывая, ждали долго и терпеливо.

Из-за бугра выскочил зеленый «виллис» — и прямиком к нам. Мы поднялись, отряхиваясь. В машине рядом с шофером сидел полковник с усиками под горбатым носом, стоячий ворот кителя туго сдавливал кирпичную шею. Не сходя с машины кивнул на нас, спросил:

— Эти, что ли?

— Так точно! — ответил сержант, тоже сидевший в машине.

Полковник посмотрел на меня:

— Ты будешь Тимаков? Садись в машину.

Я уселся за его спиной, рядом с сержантом. Полковник обернулся к нему:

— Слезай и всю эту компанию, — показал на жмущяхся друг к другу моих солдат, — в запасный полк. Понял?

Высокая спина полковника маячила перед моими глазами. Он курил. Не поворачиваясь, через плечо, протянул мне коробку «Казбека», а затем зажигалку. Я взял пять штук в запас, закурил шестую, коробку и зажигалку с благодарностью вернул.

Ехали быстро, мелькали села, тополя, платановые аллеи, придорожные колодцы, арбы с кукурузой. Молчание убаюкивало — я задремал. Не знаю, надолго ли, — почувствовав, что машина резко сбавила скорость, открыл глаза. Мы ехали по широкой улице городка. «Виллис» юркнул в переулок и носом ткнулся в глухие ворота, у которых замер автоматчик. Ворота распахнулись, и мы вкатились на мощеный двор с древним ореховым деревом, захватившим над ним полнеба.

Меня не охраняли. Я мог гулять, ходить в офицерскую столовую, говорить с кем угодно. Но вот какая штука — не с кем было. Я встречал майоров, подполковников в хорошо сшитых кителях, на которых ярко блестели ордена Красной Звезды, изредка Отечественной войны второй степени. Офицеры вежливо приветствовали друг друга, останавливались, говорили, смеялись... Здесь никто никуда не спешил, все ходили с папками, знали, наверное, друг друга с сотворения мира и ничему не удивлялись. На меня никто не обращал внимания...

Десять суток одиночества. Я много спал, сытно ел, курил и снова спал. Отоспался за всю войну.

Еще одно утро — появился капитан с красной повязкой на рукаве:

— Вас требует полковник Нариманидзе.

Меня ввели в просторную комнату с широким столом, стульями, расставленными вдоль стен. Я увидел полковника, приезжавшего за мной и угощавшего меня «Казбеком». Он сидел, положив волосатые руки на стол. Кивком головы ответив на мое приветствие, спросил:

— Отдохнули? Садитесь. — Впервые я увидел его глаза. Они были холодными. — Я старший уполномоченный управления контрразведки «Смерш» фронта. Буду спрашивать, а вам — отвечать. Только отвечать. Ясно?

— Я готов.

— Давай такой эпизод разыграем. — Он неожиданно перешел на «ты». — Командуешь партизанской бригадой, на тебя наваливается противник, как навалился на Свилайнац, наносит фланговый удар. И здесь исчезает твой подчиненный командир. А потом через неделю приходит из леса. Ты обязательно проверишь...

— Я же сказал, что готов отвечать...

— Он вытащил из ящика стола пачку бумаги, постучал о стол карандашом.

— Пиши, обо всем пиши. Как в тыл попал, что делал, куда шел, кого встречал, кого потерял, какую речку переходил, бродом или на шее бойца, — все пиши. Каждый день, каждый час. Садись вон за тот столик и работай. — Он чиркнул зажигалкой, закурил, глубоко вдохнув в себя дым и с силой выдохнув его. — Никакой лирики не разводи, дело пиши!

Я молчал.

Полковник с грохотом отодвинул стул и зашагал по кабинету. В годах, а ходит легко, неслышно...

Я взял бумагу, карандаш, сел там, где велено. Писать начал сразу же и быстро, не задумываясь над тем, как писал. Строки ложились одна за другой, заполняя страницу за страницей. Будто шагнул за какой-то предел долгого и упорного молчания, сжигавшего меня. Что-то, угнетавшее меня в последнее время, стекало с кончика карандаша и ложилось на бумагу торопливо, несдержанно.

Я чувствовал постоянное присутствие полковника; он, кажется, подходил ко мне, звонил кому-то по полевому телефону, покряхтывая, курил. Был, по-видимому, наделен способностью терпеть и ждать, спокойно переносить время, которого для меня сейчас не существовало.

Исписал много страниц, очень много. С трудом разобрался, какая за какой идет, пронумеровал.

— Вот все, — протянул полковнику.

Он пробежал глазами первую страницу.

— Не строчки, а зыбучий песок... Думаешь, я для тебя дешифровщика держу?

— Выдохся, товарищ полковник, — вырвалось с неожиданным облегчением.

— Моя бабушка с тбилисского Алабача шевельнет, бывало, губами, не обращаясь ни к кому, и требует, чтобы все ее понимали. Ты не бабушка, а я не твой внук, дорогой. Открой дверь и уходи. Уходи, а то начну горячиться!..

Еще двое суток прожил в тишине, следя, как с деревьев падают листья, как виноградные дали одеваются в темно-рыжие одежды. Ветер с Моравы был насыщен осенней прелью. Майоры и подполковники казались теперь поприветливее...

И вот я снова в комнате полковника. Нариманидзе развернул километровку, ткнул в нее пальцем:

— Показывай маршрут движения твоей боевой группы в тылу немцев, места ночевок и стычек с противником.

Он внимательно следил за кончиком карандаша, которым я старательно водил по карте. Потом свернул карту и вышел.

Ждал его долго. С ним явился капитан с папкой, обтянутой дерматином, открыл ее, вытащил увесистую кипу бумаг со скрепками, сказал:

— Оригинал вашей объяснительной записки. Прошу прочитать и подписаться.

— Твой почерк — для английской контрразведки, — улыбнулся полковник.

Я перелистал не читая все до последней страницы и поставил подпись. Капитан ушел. Нариманидзе придвинул к себе мою писанину.

— Будешь курить? — Подал пачку «Казбека». — Читал раз, читал еще раз. Исповедь Руссо — в журнал столичный, и только! Скажи честно, стихи писал?

— О чем вы, товарищ полковник?

Он постучал пальцем по моей рукописи:

— О том, как ты брал гору, а потом падал. Еще поднимался, чтобы снова в тартарары. Хороший машинист тормозит эшелон за сто метров до переезда. Где твои тормоза? Ты пишешь о своих ошибках и запоздало каешься. Что с тобой?

Со мной? Мать, замученная в станице, братья, полегшие в болотах Полесья, партизаны, наспех захороненные в ущельях, мои солдаты, погибшие в бою. Все это со мной... Но я молчал.

— О человек! Слушай того, кому уже за пятьдесят, кто видел виновных и безвинных, кающихся и зло молчащих. След копыт на земле и тот остается. С ношей надо уметь обращаться, иначе она задавит. К походу по вражескому тылу претензий нет, все проверено. О случае под Заечаром: ты частично виновен, за что и наказан, А командир одного из дивизионов «катюш» осужден — пальнул левее, чем было приказано...

— Никто не вернет солдат, которых я поднял. Именно я, а не кто другой...

— Дорогой, кто вернет миллионы жизней? Еще не время ружья держать стволами вниз. А ты в себя палишь.

— Должно быть, такой час пришел...

— Ну, довольно! Встреча, как говорят, состоялась. Иди в свою армию, там решат, куда тебя. А буду живой — найду тебя, верну твою исповедь, пусть твои внуки прочитают!..

Забыв сказать этому странному полковнику что-то очень важное, я покинул кабинет...

38

Дорога была широкой, размашисто огибала зеленые холмы, споро бежала по долинам, взобралась на перевал, и тут я сразу увидел Дунай.

По сторонам разворачивались постройки, напоминавшие чем-то подмосковные дачи.

Белград надвигался на меня тесными окраинами, с домами без крыш, с черными провалами вместо окон. Улицы убраны, но за дощатыми заборами тот хаос из камня и железа, который еще долго будет напоминать о страшных временах, что пережили белградцы за годы оккупации и в дни штурма.

Капитан, мой случайный попутчик до штаба армии, сидевший рядом, сказал:

— Свинец и тот устал грохотать!.. Белград за всю свою историю тридцать девять раз стирался с лица земли и не был стерт.

Мы выехали на широкий проспект, где стояли многоэтажные дома без окон и дверей. Под опаленными деревьями — горелые «тридцатьчетверки», фанерные тумбы, увенчанные пятиконечными звездами. В отдалении вырастал небоскреб с пустыми черными глазницами.

— Теразия! Знаменитая, — сказал капитан.

Дальше между деревьями замелькали крепостные стены. Мы круто взяли влево и оказались в тихом переулке. Стекла в окнах блестели, на верандах вилась глициния.

Член Военного совета Бочкарев в гимнастерке с побуревшей от пота спиной, куда будничнее и усталее, чем в первую нашу встречу за Днестром, пожав мне руку, сказал:

— Эх и хлопот с тобой! Почему не сработался с полковником Мотяшкиным? В его дивизии сейчас приличный порядок намечается.

— А когда сработаться было? Сняли меня с полка через сутки после гибели Епифанова...

— Сняли, сняли!.. Ты сам себя снял. Стихия тебя, брат, захлестывает, бултыхаешься ты в ней, извини меня, как гусиное г... в проруби. Приведи себя в божеский вид и иди к командующему.

Гартнов набросился на меня.

— Во вражеском тылу прохлаждались, шумели! — гудел генеральский голос. — Ты уясняешь себе, что за фигура командир стрелкового полка в современной войне? Опорный столб! На него работают танки, пушки, штурмовая авиация. Что прошляпит комполка, то аукнется во фронтовом масштабе, а то и в самой Ставке. Не созрела еще ваша милость, нет и нет! Назначаю ответственным порученцем штаба армии. Двое суток на отдых — и к генералу Валовичу. Все, иди!

На Белград из-за Дуная постепенно наваливался холодный воздух. Он прорвался из наших далеких степей, и на рассветах легкая изморозь падала на городские крыши. В парках Калемегдана дружно осыпались листья. Далеко за Дунаем, на горизонте, бродили сизые туманы. Но солнце еще в силе. К полудню оно высушивало крыши, заливая город ярким светом. Платаны вспыхивали золотым жаром, четче вырисовывались на стенах шрамы войны.

Мне не отдыхалось. Дважды умышленно попадался на глаза генералу. Валович, скучно ответив на приветствие, проходил мимо.

Шагаю по бесконечным просторным аллеям, стараюсь ни о чем не думать. Но бессилен остановить настойчивую работу мозга. Все, что прожито до Заечара, туманом заволокло, а сот после... Каждый день как живой — с людьми, с их лицами, голосами. И почти всегда — поле перед кладбищем и щель, суживающаяся после каждого бомбового взрыва, где я лежал под убитым Касимом. Из меня будто вынули привычный запал. И как теперь привыкнуть к самому себе — к другому?..

Двое суток тянулись безрадостно. Наконец вызвали к Валовичу. Надраил сапоги, пришил чистый подворотничок, даже пуговицы и ордена протер суконкой.

Вошел в зал, вытянутый в длину. Посредине низко свисающая люстра, а под ней метра на три стол с картой, на которой нанесена обстановка на театре действий частей и соединений нашей армии. Валович внимательно оглядел меня.

— Я буду говорить, а ты слушай и смотри на карту.

Он говорил о тех смертельных ударах, которые нанесены фашистским войскам на всех фронтах от Мурманска до Белграда, и о том, что любой главковерх любой страны уже выкинул бы белый флаг и полностью капитулировал. К несчастью, мы имеем дело с обреченными гитлеровцами — они будут драться за каждую минуту жизни. Война пойдет еще жестче.

— Проследи по карте, куда нацелена красная стрела. Как видишь, на австро-венгерскую границу, а точнее — на город Надьканижа. После потери румынской нефти этот район для Гитлера единственный источник натурального горючего.

Я показал на Дунай за Воеводиной, который предстоит форсировать нашей армии, спросил:

— Почему на том берегу так мало немецких частей и соединений?

— Они уже идут из Греции, Франции, северной части Югославии. Оставляю тебя наедине с картой. Смотри и запоминай, а дороги в особенности. Должен знать их, как улицы своего села или города, где ты жил. — Он вышел.

Воеводина. В селах и городах небольшие наши гарнизоны. Линии фронта как таковой нет. Лишь на стыке Дуная с Дравой и севернее, на том берегу, замечены разрозненные немецкие полки и отдельные венгерские батальоны. Много населенных пунктов, густо пересеченных дорогами. Нет никакой возможности запомнить их названия: Пюшпекпуста, Багсентдьердь... Стараюсь запечатлеть в памяти дороги. Вот влажно-грунтовые. Их больше ближе к той части Дуная, которую нам предстоит форсировать. Между крупными населенными пунктами — дороги с твердым покрытием. На венгерский город Байя тянется отличная магистральная трасса... Главные силы нашей армии — в районе Белграда. Они сейчас тайно сосредоточиваются у сербского городка Гроцка. Здесь намечена их переправа на Воеводину, отсюда летят красные стрелы на Баню, Апатино, Батину...

Валович вошел и полотном накрыл карту.

— Сколько на твоих?

— Семнадцать тридцать три.

— На минуту отстают. Завтра в шестнадцать ноль-ноль быть на переправе у Гроцка. У тебя будут «виллис», «студебеккер», группа офицеров и отделение автоматчиков. Задач много, но главная: за неделю переправить все части и соединения, и так, чтобы не только вражеский самолет, но и птица ничего не засекла. Ваш день — ночь, только ночь. Идеальный порядок, движение строго по графику, абсолютная маскировка. Ты понимаешь, какую ответственность несешь?

— Командиры соединений выше меня по званиям, товарищ генерал.

— Они не менее тебя обеспокоены секретностью марша. Комендант переправы, оперативная инженерно-саперная группа, начальники гарнизонов тоже в твоем подчинении. Со мной связываться только по ВЧ.

...Дождь начался внезапно. За ночь оголил деревья, смыл с лица земли осенние краски. В кюветах бурлила рыжая вода.

Гроцк набит войсками, однако улицы пусты, разве пробуксует одинокая полуторка, поверх кузова заляпанная грязью. В домах — солдаты, под деревьями — замаскированные пушки, машины крыты брезентом, обсыпанным палой листвой. Не так-то легко догадаться, что в городке затаился стрелковый корпус со всеми своими дивизиями, приданными частями и подразделениями.

Дорога круто падала к Дунаю. «Виллис» доскользил до закрытого шлагбаума, тут стояли строгие автоматчики.

— Стой, из какой части, куда?

— Ответственный порученец штаба армии. Что на переправе, где комендант?

— Правее шлагбаума, метрах в ста его землянка.

Над головой раскачиваются под ветром высокие раскидистые ветлы. Меж толстыми стволами — землянка. Вошел — тепло. На столе, сбитом из двух неструганых дюймовых досок, положив русую голову на руки, сладко спал лейтенант в полевых погонах. В углу топчан, на нем тоже кто-то спал.

— Эй, хозяева!

Лейтенант вскочил, будто и не спал:

— Здравия желаю. Вам кого?

— Я порученец из штаарма.

— Мы вас ждем, Товарищ комендант! — гаркнул на всю землянку.

С топчана скатился подполковник, протер глаза, уставился на меня и замахал руками:

— На этот раз не пройдет!..

— Здравствуй! Вижу, узнал меня...

— А, иди ты!.. Нет твоего полка в графике — на переправу ногой не вступишь, так и знай, — Он сел на топчан, почесал спину.

— Я на этот раз ответственный порученец штаарма, Комендант вскочил.

— Господи, пропала моя голова!

— Почему же?

— Накавардачишь, мать честная...

— Лейтенант, выйди на минуту, — приказал я. Подождал, пока закрылась за ним дверь. — Дай руку! Подполковник Тимаков.

— Да знаю я тебя... И надо же — моим начальником оказался. Не застрелишь насмерть, а? Филипп Казимирович, от роду сорок два. — Сунул теплую руку в мою холодную как лед.

— Константин Николаевич. А «накавардачишь» — это ты здорово сказал! Произвел впечатление, поэтому обещаю сохранить тебя для будущего, до дней, когда будешь качать внука. А пока угости чайком, Филипп Казимирович.

— А покрепче?

— Начнем не с этого. Кто сегодня по графику и когда начнется марш?

— Эх, недоспал! Ты уж сегодня все маты на себя бери, ага?

— Матов не будет, Филипп.

— Тю на тебя, перекрестись! Знаешь, у русского мужика дурацкое упрямство. Решил раньше всех быть на том берегу — график не график, а прет как сатана. Вот тебе и вся обстановка. — Короткие пальцы его то сжимались, то разжимались. Он сам это заметил, сунул руки в карманы. — Баба домой не примет — на хрен ей такой псих?

* * *

Меня потребовал к себе командир дивизии. Он жил в ближайшем от переправы доме. Немолодой генерал с детскими глазами и суровыми складками морщин, расходящимися от ноздрей к уголкам рта. Я представился.

— Ладно уж, садись, чайком побалую. — Он подкладывал мне удивительно вкусные шаньги, и я их умял, наверное, с дюжину.

— Начнем переправляться на два часа раньше. Так, подполковник?

— Это невозможно, товарищ генерал. Только по графику, утвержденному начштаарма.

— Слепой, что ли? График, график, но и голова на плечах. Небо шашкой не проткнешь!

— Километрах в девяти севернее на небе голубые окна.

— Ерунда. Имей в виду: приказ командирам частей мною уже отдан.

— На переправе до семи вечера будет обычное движение.

— Смотри, я, брат, могу и руки скрутить, ежели нужда заставит!..

Небо и вправду низкое, чуть ли не за береговые кручи цепляется. Может, генерал и прав, желая выгадать по крайней мере часа два времени?

Я послал дежурного офицера на разведку. Полчаса спустя его мотоцикл затормозил возле меня.

— В районе Херхецсанто небо высокое. С поста воздушного наблюдения есть рапорт: над поселком четыре часа висела немецкая «рама».

— Действовать по боевому расписанию. Всем по местам.

Филипп Казимирович, широко зевая, спросил:

— Ты, брат, не успокоился ли? Погляди повыше. Замечаешь?

— Колонна грузовиков с пушками! — ахнул я.

— То-то!.. Ты уж сам сегодня, лады?

Между деревьями я увидел первый «студебеккер». В кузове — солдаты, на прицепе — тяжелая гаубица. Все это, тормозя, ползет к нам. Из-за левого борта тягача выскочил «виллис», скользнул по склону. Высокий худощавый полковник крикнул из машины:

— Эй, как переправа?

— В полном порядке.

— Поднимай шлагбаум, ручаюсь, в один заход часть моя будет за рекой.

— Здравия желаю, товарищ полковник. Ваша часть будет переправляться согласно графику в четыре часа утра. Прошу убрать колонну с дороги.

Он спрыгнул на землю, дернул головой точно от удара.

— Сроду такого сукиного сына не видел! Я старший по званию и действую по приказу комдива.

— А я — по приказанию начштаарма генерала Валовича.

Полковник щелкнул пальцами, отвернувшись от меня, махнул рукой — колонна загудела мощными моторами, заглушив ревущий бег Дуная.

— Группа оперативная, к бою! — скомандовал я. — Предупреждаю: буду стрелять по скатам!

Полковник задыхался от бешенства.

— Ты, мать твою... — Его словно вылинявшее на глазах лицо передернуло судорогой.

— Освободите дорогу, и немедленно, — потребовал я.

Не знаю, что подействовало — то ли моя сдержанность, то ли решительный вид автоматчиков, готовых исполнить приказ, но полковник перекрестил над головой руки, и машины, разворачиваясь, стали удаляться от переправы.

Ну и ну! Сколько же будет таких наскоков, и хватит ли у меня выдержки?

Нещадно сек нас дождь, вымокли, грелись неразбавленным спиртом. Я ни на минуту не отлучался от шлагбаума. Из ночи вдруг выныривали какие-то подразделения, о которых в графике не было ни единого слова, и прорывались на переправу. На середине реки неожиданно застряла машина-фургон. Техник-лейтенант божился и клялся, что через десять минут он тронется с места и — аллюр три креста — будет за Дунаем. Филипп Казимирович залез под кузов. Выскочил с такой поспешностью, будто вытолкнули его.

— Шляпа-мордоляпа, техник-мошенник!.. Да твой драндулет и руками не вытолкнешь на берег, хоть ротой толкай. Это точно, Константин Николаевич!..

Вот-вот подойдет гаубичный полк с нервным полковником. Не дай бог задержать его хоть на полчаса!..

— Толкай, сопляк, башку твою в бочку! — панически кричал техник-лейтенант на водителя.

— Дежурный, вызвать комендантский взвод и сбросить эту гробницу в Дунай!.. Лейтенант, а тебе десять минут на эвакуацию того, что сможешь эвакуировать, — приказал я.

— Это же для меня смертоубийство, — захныкал он.

Машину подняли на руках, и она с громким всплеском исчезла в реке.

Техник-лейтенант, чуть не плача, умолял:

— Дайте мне официальный документ. Я материально ответственное лицо. — Долго надоедал мне, пока не взял его на себя Филипп Казимирович.

Прошли считанные минуты, и гаубичный полк РГК вступил на переправу.

Перед рассветом, когда наступила небольшая пауза, ко мне на «опель-адмирале» подъехал генерал, угощавший шаньгами:

— Припомню тебе, подполковник!

— С богом, товарищ генерал...

— Мой бог при мне! — фыркнул носом. — Молись, чтобы мои части пришли в срок куда назначено!

— За это с вас спросят, товарищ генерал... Прошу поскорее быть на том берегу. Вот-вот начнется марш иптаповцев, а время в обрез...

— Запомни Андрея Борисовича Казакова, служаку с той германской войны!..

* * *

Трое суток без сна. Меня поражал Филипп Казимирович. Комендант переправ на Днепре, на Днестре, на Дунае, еще раз на Дунае. Как он мог выдержать лобовые атаки разгоряченных командиров частей и соединений?

— Планида моя богом и людьми проклятая, — улыбался Филипп Казимирович, поднимая уголки губ. Улыбка молодила его, смягчала лицо в глубоких морщинах. — Черт даст, выживу... Нет, к бомбежкам привык, вертким стал, а вот к вашей братии никак — каждый по-своему наганом в морду тычет. Так вот, коль выживу, сам себе памятник у реки поставлю, вот те крест!..

Я валился с ног, дня у меня тоже не было: мотался на машине за рекой, следя за маскировкой армейского корпуса, ночами наползавшего по раскисшим грунтовым дорогам снова к... Дунаю, да, да, к этой могучей реке, извивающейся на нашем пути, за которым просторы Южной Венгрии были еще в руках противника.

39

Воеводину секли косые дожди. Солнцу лишь изредка удавалось пробивать толщу туч, и тогда неснятые кукурузные поля проглядывались насквозь, а жирные черные дороги неправдоподобно блестели. Степь напоминала родную кубанскую, я даже высовывался из машины, желая увидеть раскидистую станицу с церковью посередине. Станиц не было, а вдоль прямых асфальтовых дорог стояли целехонькие, чистенькие, но безлюдные городки. В них еще недавно жили-поживали и добро наживали немцы-колонисты. Драпали они без оглядки, кое-где бросив в добротных и чистых свинарнях десятипудовых кабанов, от собственной тяжести не стоявших на ногах, визжавших от страха и одиночества.

Бои начались сразу же на двух плацдармах, Батинском и Апатинском, с отчаянной дерзостью захваченных нашей пехотой, форсировавшей Дунай — который раз! — на подручных средствах. Туда, в пламя и дым, колесо к колесу шли грузовики, повозки, тягачи с пушками и понтонами, самоходки и санитарные машины. Из-за туч выныривали немецкие пикировщики, вокруг вздымалась черная земля...

Плацдармы, плацдармы. Слово это было на устах у всех — от командующего армией до связиста, с мужицким упорством восстанавливающего непрестанно обрывающуюся связь между двумя берегами. По реке плыли трупы.

Валович, не дав и дня передышки, откомандировал меня и на батинскую переправу. Часы полного изнеможения перебивались короткими минутами сна где-нибудь в полуразбитом крестьянском доме, опоясанном красным перцем, паприком, как звали его в этих краях. Я поднимался пошатываясь, обливал себя обжигающе холодной водой — и снова к реке.

На батинской переправе судьба опять свела меня с Филиппом Казимировичем, неистово наседавшим на командира понтонно-мостовой бригады: скорее, скорее!

Пока действовало только пять паромов, три катера и восемь барж. Все, что мы успевали переправить за ночь на плацдарм, нещадно перемалывалось в жестоком дневном бою. Немцы успели подтянуть четыре пехотные дивизии, две из них эсэсовские.

Понтонно-мостовую бригаду скрыли в роще, их много вокруг. Но чуть посветлеет небо, немцы наугад пикируют поочередно то на одну рощу, то на другую. Все же им удалось однажды накрыть понтонщиков и расколошматить шестьдесят метров готового к стыковке понтона.

Валович вызвал к прямому проводу:

— Что вы там копаетесь, в конце концов? В эту ночь наплавной мост должен действовать — приказ командующего!

— Не будет он действовать, товарищ Четвертый.

— Командир бригады и вы пойдете под военный трибунал!

— Это делу не поможет... Мы работаем без авиационного прикрытия. Где наши истребители, товарищ Четвертый?

— Ждите у телефона.

Прижав телефонную трубку, вытянув шею, я смотрел, как семь немецких пикировщиков обрабатывали ближнюю рощу, всего в трехстах метрах от понтонной бригады. Загорелась машина со снарядами. От нее побежали солдаты, потом плашмя упали на землю. Горячий воздух врывался в оконный проем и обволакивал меня жаром.

— Где вы пропали, Тимаков? Вас бомбят, что ли?

— Слушаю...

— Обеспечение с воздуха будет. Кроме того, на машинах отдельный саперный батальон. Через час прикатит к вам. Приказ командующего остается в силе.

— Спасибо.

— Да, Константин Николаевич, как только наладите переправу известных вам частей, возвращайтесь в штаб!..

Уже не бомбили — наши истребители сбили одиннадцать «юнкерсов». В час ночи шестнадцатитонный четырехсотвосьмидесятиметровый наплавной мост соединил берега, и началась торопливая переправа частей, готовых к броску за Дунай.

Днем мост разводился в стороны, к берегам, и маскировался. Нас беспощадно поливали снарядами из-за Дуная. А тут еще после частых дождей менялся уровень реки. Мы перестраивали причалы и пристани, а ночами, соблюдая полную тишину, гнали по мосту пехоту и толкали пушки с колесами, обмотанными тряпьем. Однажды на рассвете я на свой страх и риск пустил на тот берег на полном ходу самоходный артполк. Удалось, хотя и не без потерь: прямым попаданием немцы запалили одну машину.

К исходу дня 18 ноября на том берегу уже было четыре стрелковых дивизии, два самоходных и три иптаповских полка.

Меня нашли спящим в кустах, перенесли в машину и увезли в штаб армии. Об этом, правда, я узнал после тридцатишестичасового непрерывного сна.

В окно врывается яркий свет, у входной двери стоит незнакомый, опрятно одетый ефрейтор.

— Умоемся, товарищ полковник.

— Ты что, в званиях не разбираешься? — Я соскочил с кушетки и стал разминаться.

— Разбираюсь, товарищ полковник. — Из кармана брюк он достал пакет. — Приказано вручить лично и срочно.

Полковничьи погоны! И приказ о присвоении мне нового звания. Еще записка от Валовича. Твердая рука вывела: «Чтобы в лесу твоем еще один волк подох! Поздравляю».

В офицерской столовой дежурный капитан усадил за отдельный стол:

— Отныне здесь ваше место, товарищ полковник.

Завтрак принесла женщина с симпатичными ямочками на щеках.

— Вот и молоденького полковника нам дали!.. Ой и кормить вас надо!

Ее полноватая теплая рука, ставя на стол тарелку с хлебом, как бы невзначай коснулась моей щеки. Будто в глубокий холодный погреб ворвался луч такой яркости, что можно и ослепнуть!.. Почему-то возник в памяти давно виденный и позабытый евпаторийский пляж с чистым желтым песком и голым пухловатым малышом — он сгребал в кучу перламутровые ракушки... Женщина поднесла руки к груди и стояла, машинально перебирая пальцами пуговички — не расстегнута ли кофта. Я не поднимал головы, но почему-то все видел...

Колбаса травянистого вкуса не лезла в горло. Проглотил без хлеба кусок сливочного масла и запил полуостывшим чаем. Встал.

— Папиросы, папиросы ваши, — сказала женщина каким-то упавшим голосом.

Я взял пачку «Казбека», сунул в карман.

— Благодарю, — сказал я, торопясь уйти.

— Когда к обеду-то ждать? — спросила с тихой бабьей жалостливостью.

Перескочив канаву, уселся на первый попавшийся пень, закурил. Десять затяжек — и пришло успокоение, так успокаиваются волны после упавшего ветра. Возвращался на землю, к всегдашнему, к тому, что было вчера, позавчера и много-много дней назад. И тут же услышал глухие и сердитые перекаты с той недалекой стороны, где поднимались фонтаны земли с водой. Ни для меня, ни для кого другого ничего не может сейчас существовать, кроме войны с ее уханьем, аханьем, татаканьем, лужами и грязью, мужской руганью, приказами, без которых не знаю, как мыслить и жить. И не дай бог неожиданной тишины — изнутри взорвешься!..

...На лестнице столкнулся с адъютантом Валовича.

— Вас требует командующий.

Гартнов встал навстречу:

— Поздравляю с высоким воинским званием!

— Служу Советскому...

— Служи, а как же. — Рука его потянула меня к столу. — Садись и дай поглядеть на тебя.

Сдал генерал: щеки втянулись, мешки под глазами набрякли, потемнели.

— Кури, если хочешь, — сказал, по-стариковски махнув рукой. — Трудно, полковник... С Днепра многих довел до чужой земли в здравии и уме. — Он выставил три длинных морщинистых пальца. — Говорят, бог троицу любит. — Два пальца убрал, оставил указательный. — На последнем он кровенит нас нещадно. — Свелись седые брови. — Третий раз форсируем Дунай и за все более или менее спокойные марши по Балканам расплачиваемся тысячами жизней!

Я лишь сейчас увидел генералов Бочкарева и Валовича — они сидели за столом в стороне и молча глядели на нас.

— С этой минуты ты, полковник, представитель Военного совета армии... Сиди, сиди, береги силенки. Обстановка на плацдармах тяжелая. В ротах солдат — на пальцах пересчитаешь! — Подвел к карте.

Бочкарев и Валович встали, молча пожали мне руку.

— Двести пятая высота! Они ее в крепость превратили. А подходы? Гляди. Две дамбы, а между ними трясина выше головы. Станция Батина, куда тянется узкая однопутка. С северо-запада затопленная местность. На высоте доты, дзоты, сотни пулеметов, десятки тысяч отборных эсэсовцев. Зачем все это Гитлеру потребовалось, на кой ляд он палит полк за полком? Расчет точный. Не удержат — прощайся с нефтью, бензином, огромной и богатой сырьем землей между Балатоном и Дравой. А взять двести пятую надо, и возьмем! Пойдешь на вторую дамбу. Там дивизия Казакова и самоходки, что ты пропихнул через Дунай, может, на свое счастье. К исходу завтрашнего дня жду доклада, что станция Батина пала. Ты готов?

— Да, товарищ командующий.

— Полномочия неограниченные, но пользуйся ими разумно и уважительно. Не забывай, что пережил наш солдат за три с половиной года войны. Возьмем высоту — дадим простор армии. Другие части, свежие, так двинут фашистов — аукнется в Вене!.. До встречи, полковник...

* * *

Землянка генерала Казакова хитро скрыта под могучим дубом. Было здесь несколько таких деревьев, на столетия занявших островок суши. Высокая дамба прикрывала их с запада.

Вечерело, но артиллерийская дуэль продолжалась. Вокруг узенькой дорожки, по которой я на полном ходу проскочил к дамбе, на трясинах и болотах клокотали гейзеры. Они выбрасывались из чрева земли к небу. Освещенные желтым закатом, сгорали на глазах и падали туда же, откуда поднимались, рассыпая вокруг огненные брызги.

— Ага, начальствовать пришел, укуси тебя вошь! Судьба еще раз свела нас, и в очень нелегкий час... А ну-ка марш за мной!

Вскарабкались на дамбу. Генерал сказал:

— Ты только вглядись. Мне приказывают: взять станцию Батина. Что скажешь? — Руки его легли на лоб, прикрывая глаза от низкого солнца.

Слева от нас простиралось болото, справа, в черном дыму и пламени, был скат той самой высоты, там шел бой немецких танков с нашими самоходками. Путь один — лобовая атака.

— Не пущу пехоту, не пущу! — закричал генерал. — За сегодня — семь танковых контратак. Два батальона смяли в лепешку. Не пущу!

Мина шмякнулась метрах в сорока от нас, потом другая, но уже правее.

— Берут в вилку, айда!

Генерал скатился с дамбы, я за ним. Уселись и не стали подниматься. Третья мина упала на то место, где мы стояли секунд сорок назад.

— Вишь, пристрелялись, ходу никакого. Как будем брать, а?

— Не знаю, товарищ генерал.

— На что ты мне нужон? Диспозицию поглядеть пришел? Так ее из окна командарма видать. Или болото очистишь за ночь, осушишь дно? Я, брат, по Сивашу шел, так там под ногами твердость была!..

Ночь ноябрьская, холодная: стылая сырость пробирает насквозь. Грохот не обрывается ни на секунду, перестаешь его замечать.

Стрелковый батальон пошел по пояс в воде, чтобы обойти станцию с юго-востока. Встретили огонь в лоб. Отошли на исходный рубеж.

— Нерадивому упрямству конец! — кричал Казаков. — Попрошу вас сейчас же связаться с высшим командованием и доложить, что у меня не полки, а роты, не батальоны, а полувзводы! Пусть сровняют высоту с землей с воздуха, к чертовой матери!.. Нет у Казакова полков, и шабаш!

Полки были, правда изрядно поредевшие. Оставался и резервный батальон.

К часу ночи по-пластунски ползу по однопутке с разбитыми шпалами, искореженными рельсами. На насыпи хоть голыши считай — до того видно все вокруг. Одна ракета потухнет, рассыпаясь в черноте осенней, и тут же вспыхивает вторая, за ней третья...

Стараюсь слиться с насыпью. За мной, тяжело дыша, низко пригнув головы, стелется отделение автоматчиков.

Странная насыпь: ее края срезаны сразу же за шпалами. Тут и «виллису» не пройти. Неужели то, что толкает меня вперед, задумано зря? И все же я ползу, ползу, замирая на то мгновенье, когда свет от ракеты падает прямо на дамбу. Впереди какие-то шорохи, потом будто рашпилем по дереву. Услышал тихий голос:

— На полтрака, товарищ капитан!..

— Пройдешь, а? — негромко пробасил кто-то.

— Пройти можно, но первый снаряд в лоб — и капут.

Кто же там, впереди? Разведчики из самоходного полка?

Даю заранее обусловленный сигнал — притрагиваюсь рукой к плечу отделенного, — и мы начинаем отползать на исходную точку, но нас услышали.

— Пароль? Стрелять буду!

— Усач, — отвечаю и требую: — Отзыв?

— Рыжий.

Мы вместе скатились с дамбы.

— Кто такие? Я представитель Военного совета армии полковник Тимаков.

— Я командир авангарда самоходного артполка капитан Алмазов.

— Сколько у вас машин?

— Ровно дюжина и никакого прикрытия.

— Ну?

— Пройти можно — водители первоклассные, обстрелянные. Как они встретят нас — вот в чем фокус. Аккуратненько саданут — и пощелкают все мое хозяйство.

— Тут и дурак не промажет, — соглашаюсь.

Солдаты приткнулись к откосу. Мы с капитаном устроились пониже, у основания дамбы, сидим спина к спине и молчим. Думаем об одном и том же. Не оборачиваясь, спрашиваю:

— Готовы на риск?

— А зачем я лазил бы, обдирая штаны? Соображаю так: тут наша дорога на Батину. Лучше пулю в лоб, чем на такое смотреть: стрелковый батальон за полчаса на трясинах до ста солдат потерял. Не смогу до утра дожить, ежели не ворвусь на станцию!..

— Спокойнее, капитан.

— Да уж куда спокойнее. Передавлю гадов, как щенят, мать их в душу...

Закипел человек — на все пойдет.

Не сразу понял и самого себя. Только сейчас, после слов артиллерийского офицера, как молния вспыхнули прощальные слова Гартнова: «И самоходки, что ты пропихнул через Дунай, может, на свое счастье...»

А что немцы, немцы? Думай, думай. Ты изнутри их видел, и разных: от обозного до генерала, мчащегося по южнобережному шоссе в машине с не пробиваемыми пулями стеклами. Пустил бы самый отчаянный немецкий офицер свои самоходки в ночь-полуночь вот по этой дамбе? Да ни за что на свете! Значит... значит, на дамбе пехотный заслон, а в худшем случае подход на станцию закроют пехотой с двумя-тремя полковыми пушками. А маневр? Не дать ему времени — и все!

— Капитан, рискнем?

— Ворвусь на Батину, а что дальше? Без пехоты мы нуль без палочки...

— Будет пехота!

* * *

Генерал материл меня без зазрения совести, кричал:

— Мальчишка! Я лишь в девятьсот двадцать седьмом году, пятнадцать лет верой и правдой служа народу, удостоился полковничьего звания! А тут на тебе — пекут вас как блины! Не получишь мою пехоту, нет и нет!

— Именем Военного совета, требую стрелковый батальон, — настаивал я, зная, что и сам генерал отлично понимал: другого выхода нет, потому и не может сдержать себя, на мне отыгрывается.

— А шиша не хочешь? — Казаков с силой швырнул на стол финку, которую держал в руке.

Капитан Алмазов, словно статуя — гвардейского роста, плечистый, — сжав губы, смотрел на нас. Я спросил у него:

— Вы на какой машине пойдете?

— На четвертой.

— И я с вами.

— Красуешься, сукин сын! Вон из землянки!

Мы ждали. Я знал: генерал связывается с командующим и требует отмены решения. Только напрасно.

Прошло десять минут.

— Ждите меня здесь. — Я пошел в генеральскую землянку.

Казаков, опустив голову, не глядя, сказал:

— Бери хоть всю дивизию...

— Нужны две полные роты, взвод автоматчиков, одна иптаповская батарея.

— Какого черта торчите перед глазами? Идите, идите!..

* * *

Марш начался в два часа тридцать минут. Никогда не пойму, как можно было пройти по узкой дамбе этим мощным орудиям на собственном ходу и на большой скорости. Я находился в состоянии человека, летящего в пропасть и не знающего, что: его там ждет: спасительная вода или хаос вулканических пооод...

Потерял счет времени. Казалось, шли мы целую вечность, только потом узнал, что одолели дамбу за какие-нибудь девятнадцать — двадцать минут. Алмазов орал, ругался. Самоходка то качалась из стороны в сторону, то прыгала по-козлиному.

— Ур-ра! Вперед, ур-ра!!!

Я увидел угол кирпичного здания, потом промелькнула маятником качающаяся доска с надписью: «Batina». Самоходка подняла передок. Куда-то проваливаясь, я ударился обо что-то, и весь грохот боя как ножом срезали...

...Качается низко над головой полуовальная крыша с горящей лампочкой посередине. Я лежу на носилках, рядом усталый, небритый мужчина в белом халате и шинели, накинутой на плечи. Подремывает.

— Где я?

Фельдшер шевелит губами, глядя на меня.

— Громче!

Он широко раскрывает рот, наклоняется ко мне, но я ничего не слышу — ни его голоса, ни шума мотора, хотя понимаю, что меня куда-то везут и санитарную машину подбрасывает на ухабах.

— Напишите!

Фельдшер закивал головой, из планшета вытащил блокнот, быстро что-то написал карандашом, подал мне. «Вы легко ранены и контужены».

— Станцию взяли? Где наши, на высоте?

Отрицательно покачал головой, но руками изобразил обхват, а потом все перечеркнул пальцем.

— Хана фрицам! — понял я по движению его губ. Он приложил палец к ним, как делают матери, укладывая спать малышей, требуя молчания и тишины.

40

Занесенный снегом фольварк из красного кирпича, с башней, возвышающейся над сосновым бором, удобно стоял на краю плато, глядя окнами на простор Печского угольного бассейна с терриконами, меж которыми застоялась дымная пелена, не пробиваемая слабеньким зимним солнцем. Ветер с той стороны приносил сырой угарный дух. От налета угольной пыли тускнело оконное стекло в моей роскошной, с рогатым светильником и охотничьими трофеями на стенах палате. Словно наступали сумерки. К счастью, чаще набрасывались северо-восточные ветры, приносившие яркость дню, прохладу звездным ночам.

Я жил в тишине и ее боялся. Со страшной медлительностью тащилось время. Засунув руки в карманы шинели, до бровей напялив ушанку, сидел, уединившись, под башенными часами — там было нечто похожее на нишу. Глядел на дали, зачастую ни о чем не думая, никого не вспоминая. Из сомнамбулического состояния выходил лишь тогда, когда распахивались ворота армейского госпиталя и на площадке у парадного входа останавливались санитарные машины.

Выносили раненых. Я ничего не слышал, но всем своим существом хотел понять, что происходит на переднем крае.

Поступали, как правило, с осколочными ранениями, — значит, фронт не двигался, но жил активно и артиллерийская дуэль не смолкала.

В тишине ушел в небытие декабрь, наступил новый год, сорок пятый. Мы встречали его с елкой в большом парадном зале. Я, со всеми вместе осушив бокал трофейной шипучки, забился в уголок и смотрел, как веселилась молодежь. Сестры-красавицы и выздоравливающие кружились в вальсе под аккордеон.

Незаметно ушел в палату, пробовал читать. Не читалось. Думал о том, где сейчас мои близкие, друзья, боевые товарищи. Вошел капитан, лечащий врач, с двумя полными бокалами. Подал мне записку: «С Новым годом, товарищ полковник. Мой подарок: вы будете слышать! Медленно, но верно слух возвратится к вам — таково заключение фронтового профессора-ларинголога. Поздравляю».

Утром солдат на мотоцикле доставил мне пакет и посылку. Военный совет поздравлял с Новым годом. В посылке — коньяк, папиросы, носовые платки и... шпоры. Улыбнулся — это от генерала Валовнча.

Шел последний день января. Проснулся, как обычно, в семь утра, побрился, умылся. Вышел из палаты и... замер: издалека, очень издалека, будто сквозь ватные тампоны, пробивались удары набата: бом, бом... Сердце запрыгало. Приставил ладони к ушам, стало громче: бом! бом! бом!

— Капитан! Капитан! — Я в три прыжка одолел лестницу, ведущую на второй этаж. — Капитан! Я слышу! Слышу, я слышу... Товарищи, я слышу!..

Раненые, окружив меня, улыбались. Я обнимал всех... Слух исподволь возвращался. Часами из расстроенного фортепиано я выколачивал звуки. От зимнего низкого солнца пылали окна фольварка, мороз накрепко сковал землю, на соснах лихо разгуливали белки. На макушке дерева каркала ворона.

— Громче, проклятая!

Я упивался музыкой человеческого голоса, приставал к раненым, просил, требовал рассказать что-нибудь о себе.

В конце февраля госпиталь начал свертываться. Многих уже эвакуировали в глубокий фронтовой тыл. Я пошел к врачу:

— Когда выпишете, доктор?

— Выдержка, выдержка, Константин Николаевич.

— Вы готовитесь к эвакуации. Куда?

Он махнул рукой на запад.

Эвакуация продолжалась. Утром подошла машина, из нее выпрыгнула женщина... Хочу окликнуть ее, а голоса от волнения нет. Скатываюсь вниз и застываю у парадной двери.

— Галина!

Она бросила узел в машину, обернулась:

— Я!

Незнакомая женщина удивленно смотрела на меня.

— Простите...

Ее глаза блеснули из-под спутанных волос.

— Я же Галина. Вы меня звали?

— Простите, обознался...

Не спеша поднялся на свою верхотуру под башенными часами, сел, закурил... Домик на окраине, за некрашеным забором; комната с печуркой, теплые глаза Галины... И ночь с лунным отблеском ее голубого тела. И стремительно рвущаяся куда-то река, и обваливающиеся берега... Я казню себя, казню за тот час, за то мгновенье, когда повстречал в румынском городке на Дунае бидарку с женщиной в кудряшках...

На другой день в госпиталь приехал генерал Валович.

— Молчите, я вас буду изучать! — сказал излишне громко.

— И вы испытываете мой слух?

— А почему бы нет? Что такой худой? Несолидно!..

— Увезете с собой?

— Не больно хотят врачи из своих рук выпускать...

— Уговорите их, пожалуйста!