21
Не за горами контрольные стрельбы.
Покидаю уютную землянку за час до подъема, лежу на росистой траве, ловлю в прицеле мушку карабина. Поймал, затаил дыхание: огонь! Выстрел без раската — влажность воздуха съедает звук. И на этот раз «завалил мушку» — не могу без напряжения дотянуться до спускового крючка. Тренирую раненое плечо: рука назад до отказа и вперед до пояса. Десять раз, двадцать... пятьдесят... Отдышался и снова: лежа заряжай!
А вот и полковой трубач: подъем! подъем! Заворошился лагерь, зачастили команды на всех лесных закуточках.
Из землянки выскочил Рыбаков в трусах, босой, энергичными движениями рук разминал полные плечи, прыгал то на одной ноге, то на другой. Увидев меня, остановился:
— Здравия желаю, Константин Николаевич.
— Здравствуй, Леонид Сергеевич.
— Как успехи? — Он посмотрел на карабин.
— Помаленьку. А ты в какие края сегодня?
— В райком партии. Командир, они просят нас помочь в уборке урожая.
— Надо, конечно, помочь. Используй хозяйственные команды.
Наши отношения изменились с тех пор, когда командарм, ударив ладонью по столу, крикнул на Рыбакова: «Митинговал!» Здороваемся, перестав замечать, холодны или горячи наши руки. И, встретясь, оба спешим, спешим куда-то... Меня по-прежнему тянет к нему, чувствую: носим в себе боль, но каждый по-своему, и слить ее в одно нам что-то мешает.
Ходко идет Нарзан вдоль перезрелого пшеничного поля, балует — я только что напоил его ключевой водой, угостил кусочком сахара; мягкие розоватые губы осторожненько подобрали с ладони лакомство. Вдали сверкнули штыки — это на марше батальон Чернова. За спиной — топот, оборачиваюсь: меня догоняет на коне дежурный по полку.
— Что случилось?
— К нам прибыл начальник политотдела армии полковник Линев. С майором Рыбаковым отбыл в подразделения.
В штабе полка — дремотный покой. Я связался по телефону с учебным батальоном:
— Гости у вас?
— Десять минут тому назад ушли к капитану Чернову.
Вошел помначштаба Карасев:
— Почта, товарищ подполковник.
Капитан из своей папки выуживает очередную бумажку: требуют десять сержантов с семилетним образованием в нормальную военную школу связи. Нормальную! До сих пор посылали на скоростные курсы, а теперь вот в нормальную, на трехлетнее обучение. Здорово!..
Отпустил штабиста. За окном на плетне сушатся хозяйкины горшки и горшочки, рыжий петух бочком-бочком обходит нахохлившуюся курицу.
Где же они? Может, на коня и вдогонку? Зачем? Понадоблюсь — найдут.
В землянке пообедал, послал Касима в лавку военторга за куревом и улегся с газетами. Должно быть, вздремнул. Вскочил, услышал голоса у порога. Первым вошел Линев:
— Ты смотри на него, Рыбаков, с нас сто потов льется, а он схоронился от начальства и газетки почитывает. Здравствуй» те, подполковник. Кваском угостите?
— Не угощу. После обеда крохи подбираем...
— Оно и видно. Что так нещедро кормите солдат?
— Паек тыловой.
— А инициатива? Лето красное! Фу, как у вас душно.
Мы вышли из землянки, Линев оглянулся, увидев на взгорке раскидистое дерево, размашисто зашагал к нему. Фигура у него плотная, кряжистая, можно сказать — строевая.
— Тут свежак, располагайтесь, хлопцы, и дышите поглубже. — Он расстегнул китель и бросился на землю. — Красота, а как полынью несет! У, смотрите. — Потянулся рукой, сорвал пучок травы с желтыми цветочками. — Знаете, что это такое? Чистотел. Чис-то-тел! — Он сломал стебелек — темно-рыжая капелька упала на его ладонь. — Эликсир жизни! В старину братья славяне молились на него, и не зря. Ну, как живется, комполка?
— Нелегко, товарищ полковник.
— Вы командовали партизанской бригадой. Как жили со своим комиссаром?
— Дружно.
— И что же вас сближало?
— Многое, но прежде всего его личная храбрость.
— Весомо.
Рука Рыбакова заерзала по портупее вверх-вниз, вниз-вверх.
— Это он в меня прямой наводкой палит.
— Значит, конфликт на почве: комполка храбр, замполит недостаточно храбр, — Линев резко выбросил руку в мою сторону, потом в сторону Рыбакова.
— Если бы! Мы не можем найти с замполитом общего языка с того дня, когда в кабинете командарма выложили разные решения...
— Решали не вы, а Военный совет армии, — оборвал меня Линев. — Что вам мешает сейчас?
— Я отвечу, — проговорил Рыбаков. — Командир полка до сих пор не вписался в часть, хотя времени прошло вполне достаточно. Вот, к примеру, был он в батальоне капитана Чернова. С какой пользой? Собрал офицеров, поговорил с ними по душам, похвалил достойного, указал на ошибки того, кто их совершил? Ничего этого не было. Отхлестал, как мальчишку, опытного комбата и умчался аллюром. Тимаков даже не замечает, что политсостав полка порой вынужден выступать в роли пожарников — заливать холодной водой его огненные вспышки.
— Ты что же это меня при начальстве хлещешь? — воскликнул я. — Не нашел время сказать мне об этом один на один!
— Да, Рыбаков, действительно, почему ты ему все это не высказал раньше? — строго спросил Линев.
— Так он же бежит от меня!
— Я? Бегу?.. Это ты чуть свет на коня и то в райком, то в политотдел, то еще бог знает куда.
— Слушаю вас и удивляюсь. Здесь полк, а не детский сад. Как мне прикажете доложить Военному совету? Кого из вас надо отзывать?
— Меня нельзя, — выпалил Рыбаков.
— Это почему же?
— Я в петухановской трагедии не сторонний человек. Недоглядел многого.
— Красиво сказано, даже слишком. Однако ты-то здесь не одну пару сапог износил, а расплачиваешься скупо. Или под крылышком Стрижака полегче было? В нем-то ты признавал единоначальника. Ты, бывало, ни шагу без него. А сейчас, — Линев поднялся, застегнул на все пуговицы китель, — вон мы какие, оказывается: разыскать никак друг друга не можем. Свести ваши руки прикажете? У вас, командир, есть ко мне вопросы?
— Пока нет.
— Вы эти «пока» придержите при себе. Решительно отсекайте накипь в полку, но властью, вам данной, пользуйтесь с умом и сердцем.
Проводили начальника политотдела, стоим на обочинах дороги друг против друга. Черт возьми, как трудно сделать первый шаг, сказать нужное слово!..
— Замполит, так что там было сегодня в солдатских котлах?
— А, перловка да сало лярд, сало лярд да перловка. — Рыбаков пересек дорогу. — Заглянул вчера в хозроту, и представляешь — там борщ с салом и свежее мясо с капустой.
— Да ну, откуда?
— Пошли к Вишняковскому, спросим.
На окраине Просулова большой кирпичный дом с длинной пристройкой-сараем. Двор аккуратно выметен. У коновязи с корытом сытые лошади хвостами отмахиваются от слепней. Хр-рум, хр-рум — налегают на свежее сено. От распахнувшейся двери спешит навстречу Вишняковский.
— Здравствуй, Валерий Осипович. Хорошо у тебя тут. — Я пожал ему руку.
— Приглашай в дом, что ли, — подтолкнул его Рыбаков.
Комнатушка была маленькая, пахло свежим хлебом.
— У меня есть квасок, товарищ подполковник, — робко предложил Вишняковский.
— Тащи, о чем речь.
Рыбаков выпил, поставил стакан, крякнул:
— Ну и напиток, царский!
— Сушим остатки хлеба, вот и...
— Остатки, говоришь? А почему наш солдат в строевых ротах как Иисус в пустыне? — спросил Рыбаков.
— Все, что положено по рациону, до грамма...
— А на каких харчах пухнет твоя хозяйственная рота? — наступал Рыбаков.
Вишняковский открыл планшетку, закрыл ее и отбросил назад. Заморгав, выпалил одним духом:
— Обмен, честное слово!
— А может, обман? — Я подошел вплотную к хозяйственнику.
— Никак нет! Операция... — Слово вырвалось неожиданно.
— Операция? Какая такая операция? Выкладывай как на духу.
— Дохлые кони кормят. Виноват... Мыло то есть, кони...
— Мыловарня? — догадался Рыбаков.
— Ну-ка, ну-ка?
— На переправе дохлых лошадей, битюгов... Сюда — и на мыло. Мыло — в Цебриково, на восток, сто километров, в обмен на мясо, сало, картошку...
— Масштаб?
— Крохотный.
— Что требуется?
— Разрешения ваши, товарищ подполковник, товарищ майор.
— Так получай мандат, можем самый большой! По четырнадцать часов в сутки солдаты пузом землю гладят, на пять верст вокруг изрыли ее. Соки выжимаем... Нюх у тебя, бедовая голова, есть? Чем пахнет?
— Наступлением.
— В точку! Так подкорми, христом-богом прошу! Весь передний край Степной армии твой и переправа твоя. Подбирай дохлых битюгов, тащи в мыловарню!
22
Комбат Чернов встречает меня и замполита вежливо, официально. Не распахивает своей замкнутости, даже когда мы с Рыбаковым откровенно радуемся слаженному маршу курсантской роты «на встречный бой».
Короткий привал, и батальонная труба уже зовет на строевой плац с препятствиями. Чернов с секундомером стоит на возвышенности — плотный, с фуражкой, слегка надвинутой на прямой лоб, — и негромким голосом отдает самые неожиданные команды. Воспринимаются они будущими младшими командирами с готовностью: ползут по-пластунски, в полном боевом берут с ходу бум, перепрыгивают через заборы, выкладываются до последнего, будто и не знают усталости.
Прощаясь с Черновым, говорю ему:
— Спасибо, капитан.
— У меня просьба, товарищ подполковник: после выпуска сержантов откомандируйте меня в боевую часть.
— За этим дело не станет — не за горами дни, когда весь полк станет боевой частью!
Вечерело, было душно. Мы наискосок пересекли площадь. Навстречу женщина с полными ведрами. С доброй улыбкой провожает нас.
— К счастью, командир!
— А ты какого счастья хочешь, Леонид?
— Сию минуту — самого маленького: искупаться в ставке.
— Ого, давать чуть ли не пятиверстный круг!..
— Что ты, можно напрямик переулком, там мостик наладили.
— Тогда айда!
Идем, хатенки сжимают нас с двух сторон, ветки хлещут по лицам. На самой окраине Рыбаков придержал дончака.
— Слышишь, поют? — Показал на хатенку с закрытыми ставнями.
Рвется наружу песня «Ой ты, Галю, Галю молодая, пидманулы Галю, забралы з собою...».
— Ведет никак Шалагинов? — Я спешился.
— Куда ты? Постой, потом выясним!
— Ну, знаешь! — Я перемахнул через забор, поднялся на крылечко, тихо налег на входную дверь.
В небольшой комнате с нависшим потолком за столиком, крытым клеенкой, при желтом свете свечи сидят Шалагинов и Краснов. На почетном месте, под иконами, начальник штаба полка Сапрыгин. Закрыв глаза, он густо басит.
— Товарищи офицеры! — вскочил Краснов.
Песня оборвалась. Головы, как по команде, повернулись к нам. Первым пришел в себя Сапрыгин:
— Милости просим, Константин Николаевич, и тебя, Леонид Сергеевич.
На столе бутылки с мутноватой влагой, закуска — не объешься: репчатый лук, редис, сухари. Я взял бутылку, плеснул самогон на стол, поднес свечу — вспыхнуло синее пламя.
— Крепак!
— Точно, с налета берет! — Встряхнув укороченным чубом, из-за стола вылез Шалапшов.
— А как похмеляться, комбат?
— Рассольчик, как рукой...
— Что же вы нас с замполитом обошли?
— Да вот поминаем нашего друга Петра Петуханова... Сороковой поминальный сегодня...
— Капитан Шалагинов, сядьте! — крикнул Сапрыгин!
— Нет, я скажу... Вам, товарищ подполковник, подавай шагистику да дыры в черных мишенях...
— Приказываю всем разойтись! — с неожиданной твердостью сказал Рыбаков.
— Начштаба и комбату Краснову остаться! — приказал я, Только захлопнулась за Шалагиновым дверь, я повернулся к Краснову:
— Где самогонный аппарат?
Он подавленно молчал.
— Я сейчас по тревоге вызову роту и прикажу обыскать винный завод. Где самогонный аппарат? Ведите!..
Краснов молча повернулся к выходу и как-то не по-военному засеменил вперед нас...
...Мы шли в три коня — Рыбаков, Сапрыгин и я. Небо затянуло тучами, посыпал мелкий дождик. Молчали до самого лагеря.
Сапрыгин, прощаясь, сказал:
— Ну и лихо вы взяли в оборот Краснова, Константин Николаевич, в один момент раскололся!
Я молчу.
— Чего дурачком прикидываешься? Ты-то про все знал, — оборвал его Рыбаков. — Неужели так-таки ничего не понял.
— Понять-то понял, но не все принять могу.
— Довольно, начштаба, — потребовал я. — За организацию пьянки...
— Какой же пьянки?.. Подумаешь, собрались трое друзей...
— За организацию пьянки, за допущение производства самогона — вы же знали, знали об этом! — я отстраняю вас от должности начальника штаба полка!
— Это мы еще посмотрим!..
— Нечего смотреть, Сапрыгин. На вашей совести кровь Петуханова, — отчеканивая каждое слово, сказал Рыбаков.
Сапрыгин пришпорил коня и скрылся в темноте.
Старший лейтенант Краснов сдал батальон и приказом командующего был назначен командиром штрафной роты, куда и отбыл без промедления.
23
Их — одна тысяча, живых, молодых, радующихся и порою грустящих, устающих донельзя, с сильными телами, здоровыми желудками, жадными озорными глазами. Они втянулись в ритм полевой жизни, загорелые и поджарые, шагают по стерне, выбивая тучу пыли. И думка у всех одна — скорее к финалу.
Их надо выстроить на полковом плацу, показать самому командарму: вот они, тысяча сержантов. Вчера они еще были солдатами. Трудно им было, ох как трудно! Но они не жаловались — понимали. Торопились. Сам видел, как делали зарубки — еще день учебы прочь!
Ах, как мне хочется отправить их на фронт — одетых по форме! В полковом складе есть для них все. Только вот обувка — обмотки с ботинками. Где же мне взять тысячу пар хотя бы кирзовых сапог? Из Вишняковского больше ничего не вытрясешь. Слава богу, в котлах приварок.
Роненсон?
Вишняковский шепнул мне:
— У товарища Роненсона есть в заначке настоящие курсантские сапоги, еще довоенные.
Как бы его разоружить? Попытка не пытка, уха не откусят — поехал на поклон.
— Крымская твоя душа, за счастьем приехал? — встречает меня Роненсон.
— Знаете, о чем я думаю, товарищ полковник? — Горячо пожимаю ему руку.
— В той артели, откуда ты, нет шикарных сапог?
— Да вы же провидец!
— Что ты с меня хочешь? Я уже волнуюсь.
— Всего тысячу пар яловичных.
Роненсон ухватился обеими руками за рыжую голову и оглашенно закричал:
— Ты, Тимаков, думаешь, что я из Ленинграда еще до войны перекачал к себе фабрику «Скороход»? У него тысяча мальчиков, и каждый хочет быть красивым, а с Роненсона — три шкуры! Как в Одессе, да? Так вот, будут твои мальчики фигилять в новых сапожках, И не потому, что ты такой красивый.
— Так почему же?
— Потому что знаю: сейчас ты сядешь на свой драндулет и, как челночное веретено, туда-сюда, пока не вытряхнешь из меня душу...
— Не представляете, как обрадуются выпускники. Спасибо!
— Присылай своего помпохоза с девичьими щечками...
Рыжее, с кустами засеребрившейся полыни поле, а вокруг деревья — тополя, акации, запыленные до самых макушек. Десять дышащих и одинаково зеленых, как клеверные делянки перед косовицей, колонн, щедро залитых лучами сытого августовского солнца, застыли в ожидании. От надраенных до ослепляющего блеска медных труб отскакивали лучи, словно выстрелы.
Я волнуюсь и проклинаю Касима, перекрахмалившего подворотничок, — обручем стянута шея.
Секундная стрелка еще раз обернулась вокруг своей оси.
— Едут! — крик издалека.
Мгновенно одернув китель, шагнул к колоннам:
— Равняйсь!
«Виллис» остановился под ближайшим деревом. Из машины вышли командующий и член Военного совета.
— Смир-рно! Товарищи офицеры!
Ступнями ощущая такты встречного марша, глядя прямо на генерал-полковника, замечая на его морщинистом лице мельчайшие складки, даже седой волосок на кадыке, иду навстречу, В трех шагах замираю:
— Товарищ генерал-полковник! Выпуск младшего командного состава армейского запасного стрелкового полка в составе тысячи сержантов по вашему приказу на смотр выстроен! Командир полка подполковник Тимаков!
Лицо генерала хмурилось. Он сухо поздоровался с командованием полка и шагнул к колоннам.
От шеренги к шеренге, от сержанта к сержанту, чуть ли не каждого — с головы до ног. И ни слова. Лишь бросил:
— Ишь ты, в яловичных сапогах, черти!
Солнце бьет под лопатки, подворотничок до удушья стянул шею, объятое тревогой и усталостью тело отяжелело, а конца молчаливому смотру не видно, как и генеральской силе, которая будто и не расходовалась: гартновские глаза зорки, шаг твердый, фигура — как несгибающийся ствол сосны.
Потеет генерал Бочкарев; мой Рыбаков ни жив ни мертв.
Обойдена левофланговая колонна. Командующий кашлянул в кулак, отошел в сторону.
— Что умеют?
— Что положено по программе ускоренного курса!
Бочкарев, потирая рукой усталое лицо, спрашивает у меня:
— Далеко учебное поле?
— Ты, Леонид Прокофьевич, обожди. — Худое лицо генерала разглаживается, молодеет. — Поют, подполковник?
— Поют, товарищ генерал.
— Строевую обожаю, но настоящую, чтобы... Взводом споешь?
— Споем.
— И ротой?
— И ротой.
— А может, батальоном грянешь?
— И батальоном!
Я уже перехватываю через край. Триста солдат и чтобы голос в голос — так не пели. Что ж, коль нырнул в глубоком месте, не тонуть же. Отсек от строя три первые колонны, шепнул капитану Чернову:
— Выстройте в единый строй, в шеренгу по восемь. Интервалы плотнее обычного. Ясно?
— Яснее быть не может. — Чернов поднял на меня спокойные умные глаза.
Слышу голосистые команды. Только бы не заколготились, не сшибались друг с другом — чуть не молюсь. Впрочем, чего уж теперь терзаться!..
— Сержант Баженов и ротные запевалы — в середину строя! — командует Чернов. — Р-равняйсь!.. Смир-рно! На месте шагом арш! Выше ногу, еще выше!.. Аз-два! Аз-два! Запевай!
Голос сержанта Баженова врезался в знойную застылость дня и сразу же взлетел выше деревьев:
За морями, за горамиМолодец!
И триста сержантов одним хватом:
Трубы песню заиграли,И уже не душил подворотничок, уже и дышалось привольно. Я не удержался и крикнул во весь голос:
— Слушай мою команду! Правое плечо вперед, шагом арш! Пр-рямо! Запевай!
Баженов повел, а подголоски подхватили главную песню времени:
Пусть ярость благороднаяСержантские лица посуровели, мощный голос батальона клокотал неукротимой жесткой силой.
Колонны, провожаемые генеральскими глазами, с песнями уходили к полевым кухням. За леском скрылась последняя, а генералы молча стояли на том же месте. Потом командующий отошел в сторону, остановился под раскидистым кленом, сорвал с дерева небольшую ветку и слегка похлопал себя по голенищу. Глаза смотрели на запад, где едва дышал на месяцы застывший фронт.
О чем думал генерал?
Может, о том, что ждет армию, значит и всех нас, в ближайшее время? О судьбе ребят, которые так широко раскрывали души на этом смотровом марше?
Бочкарев тронул меня за плечо:
— У него, Николая Александровича, свой подход. Есть строй и песня — есть солдат! Побаивался я за тебя, севастополец. Хотел отвести на привычное — стрельбу, перебежку...
Командующий подошел к нам:
— Солдат кормишь так, как они того заслуживают?
— Хозяйственники стараются, товарищ генерал.
— Хвастунов не люблю. Солдат начинается с песни, а полк с котла.
У полевых кухонь жарко, кашевары в белых колпаках. Тут же Вишняковский, затянутый на все ремни.
Командующий остановился, потянул носом:
— Аромат, Леонид Прокофьевич, а?
— Поедим — поглядим, — улыбнулся член Военного совета.
Сержанты сидят друг против друга, уминают из котелков украинский борщ. Немало их, ждущих очереди у кухонь.
— Как хлеб насущный? — громко спросил Гартнов.
— В достатке, товарищ генерал.
Хлопотливо подскакивает Вишняковский, застывает, держа руку у козырька. Он долго не может выговорить ни слова, выручает Бочкарев:
— На пробу приглашаешь?
— Так точно!
Командующий с лукавинкой в глазах:
— Не проведешь. Твой комполка хвастун, и ты туда же, а?
Генерал зыркнул на очередь и пристроился в ее конце. Впереди — сержант Баженов. Генерал сразу же спросил:
— Ты запевал?
— Запевал, товарищ генерал.
— Откуда такой взялся?
— Полтавский.
— Богатый край, щедрый и на людей и на хлеб.
Баженов протянул котелок — его очередь.
— Прими в напарники, а? — неожиданно напросился Гартнов.
— С удовольствием, товарищ командующий!
Пятидесятилетний генерал и двадцатилетний сержант, раскинув ноги, сидели глаза в глаза, дружно работая ложками.
-_ Черти!.. Я-то, старый вояка, поедываю неживую заморскую колбасу. Подполковник, возьми на довольствие!
— Продаттестат — и милости просим!
— Вот какой ты! Но обожди, с тобой разговор особый. А за хлеб и соль низкий всем поклон.
Два генерала и я уселись в холодке. Командующий распахнул китель, в зубах у Бочкарева соломинка, он ее перебрасывает то в одну сторону, то в другую.
Генералы переглянулись. Командующий застегнул китель на две пуговицы, насупившись посмотрел на меня. Я хотел подняться, но он приказал:
— Сиди!.. Из каких запасов свежее мясо?
— Все законно, товарищ генерал.
Командующий погрозил пальцем:
— Я тебе покажу «законно»! Армия на консервах, сухарях, а у него райская жизнь, скажите пожалуйста! Докладывай, откуда твое богатство?
Рассказ мой уместился в ладошку: подбираем дохлых лошадей, варим мыло, мыло меняем на продукты.
— Колхозы раскулачиваешь? — настаивает Бочкарев.
— Обмениваемся с частным сектором...
— «Сектором», слово-то какое выколупал! Нет частного — война! Партизанская самозаготовка, и даже без спроса. И вообще... Самогон гнали? Сам комполка побывал на поминках...
Меня глушили, как рыбу гранатами, вот-вот всплыву наверх.
Бочкарев:
— На солдатах яловичные сапоги!
Гартнов:
— Вытурил из полка опытного начальника штаба... Не полк, а боярская вотчина!
Бочкарев:
— Не признает политсостав, всему сам голова!
Обида душила.
— Помалкиваешь? Как, Леонид Прокофьевич, будем на полку оставлять?
— Прикинем, подумаем...
Генералы снова переглянулись, поднялись. Идут к машине, я рядом, земля из-под ног куда-то уплывает. Неужели наветы Сапрыгина сильнее того, что видели генеральские глаза, слышали уши? Это же несправедливо...
— Не согласен, никак не согласен!
— С чем? — Командующий уставился на меня.
— С вашей оценкой жизни части. Хоть в военный трибунал — не согласен!
Командующий хлопнул меня по плечу, улыбнулся:
— А теперь скажи по секрету: откуда на сержантах яловичные сапоги?
— Полковника Роненсона упросил...
— Гм... Как это тебе удается? — Посмеиваясь, генералы уселись в машину, она рванула с места...
Я устал. Ах как я устал!..
Полк спит. На горизонте — малиновый солнечный диск: быть, наверное, ветру. На акации верещит одна-одинешенька кургузая птичка. Свистнул — улетела. Пошел по лесной поляне. Призывное ржание, остановило. Нарзан, вытянув шею, скосил на меня глаза.
— Здоров, дружище.
Он фыркнул, бархатистые губы умостились в моей раскрытой ладони.
— Подсластиться хочешь? У меня, брат, одна горечь. Мне нужна шагистика да дыры в черных мишенях... А ты как думаешь? Головой мотаешь, жалуешься, что и тебя замордовал. Вон как бока твои подзапали. Что ржешь?.. Покажи-ка зубы... О, ты стар, как и твой поводырь Клименко. По твоим лошадиным годам — полная отставка. Вот погоди, дружище, перемахнем границу, я и тебя и Клименко на гражданку. Топайте себе в мирную жизнь, в колхоз. Еще поработаете. Верно ведь?.. За вами и я подамся... Только куда? Есть в одном городе домишко на окраине, а ключей вот мне не оставили. И бог знает где сейчас хозяйка...
— Константин Николаевич! — окликает меня Рыбаков, подходит, крепко жмет руку. — Как ты?
— Более или менее...
— Мне не спалось. Куда ты исчез после смотра?
— Бродил. Свежим воздухом дышал.
— Ну, что там генералы?
— По головке погладили!..
24
Высокого роста майор с пустым левым рукавом, конец которого засунут в карман кителя, вошел в землянку.
— Не помешаю? — спросил очень уж по-граждански.
— Садитесь, гостем будете.
Он сел, правой рукой достал из кармана брюк домашней белизны носовой платок, вытер лицо, улыбнулся — глаза восточного разреза, с лукавинкой.
— С кем имею честь?
— Майор Татевосов Ашот Богданович, назначен на должность начальника штаба вверенного вам полка.
— Вы? — Невольно посмотрел на пустой рукав.
Майор улыбнулся, мелкие морщинки густо набежали на загорелый лоб.
— Понимаете, домой гнали. Как — домой? С Перемышля до Волги, с Волги сюда, Румыния под носом, а меня — домой. Справедливо?
— Садитесь, Ашот Богданович. И меня вытуривали. Значит, мы два сапога пара!
Он обнажил белые зубы:
— Очень хорошо — мы два сапога пара.
— Так с прибытием, Ашот Богданович.
— Скажите, что такое запасный полк — какой цвет, какой вкус?
— Поживете — попробуете. Всего не расскажешь, но кое-что все же послушайте.
И за своими словами я видел Сапрыгина, холящего телеса под штраусовский вальс, бесконечный строй парнишек, Петуханова, лежащего в июньской траве ничком. Но странно — я разглядывал пережитое будто со стороны. Пришло желание высвободиться от ежедневной напряженной жизни... Внутренняя пружина, которая гнала меня от одного дела к другому, сейчас ослабевала.
Не знаю, может, причиной самовысвобождения был человек с сабельно-острым носом, которому легко говорилось о том, о чем вообще никому не собирался рассказывать; может, потому, что он слушал, как слушают дети, не избалованные откровенностью взрослых. Что-то в нем было распахнуто настежь.
— Ах, какая беда! — Он вскинул здоровую руку, вскочил, заходил по комнате. — Стреляю из пушки, из автомата, умею при самом трудном бое держать связь... Что еще умею, а?
— Садитесь. Покурим...
Поглядывая друг на друга, крепко затягиваясь, дымили.
— Разрешите, товарищ подполковник? — Вошел капитан Карасев, худой, синегубый, глотающий соду, глядящий на мир уныло — уж такой характер.
— Вот наш помначштаба, — сказал я Ашоту. — Все грехи — в его гроссбухах. Капитан, представляю вашего непосредственного начальника майора Татевосова Ашота Богдановича. Любите и жалуйте.
Карасев не улыбнулся, посмотрел на Ашота и как заведенный спросил:
— Как прикажете сообщить родным о смерти старшего лейтенанта Петуханова?
— А как вы думаете сообщить?
— Думаю... Все-таки трибунал...
На лице Ашота я заметил нетерпение.
— Ваше мнение? — спросил я, обращаясь к нему.
Он вскинул руку.
— Зачем семье страдать? Послать солдатскую похоронку.
Карасев повернулся ко мне, в глазах вопрос.
— Вы не поняли решения начштаба или не согласны с ним? — спросил я у него.
Ашот с удивлением смотрел в спину уходящего помначштаба.
— Ба... какой сердитый!
— Он работяга и думающий офицер. На него можно положиться...
— Прошу двое суток на знакомство со штабом полка.
— Сутки! Нужно немедленно сформировать боевой полк, обучить, обстрелять.
— Сколько у нас на это дней?
— Сам бог не знает, наверное.
— Понимаю!
На следующий день в полковом штабе все задвигалось, закачалось, заволновалось. Служивые писаря спинами обтирали глинобитные стены старой украинской хатенки, лупя глаза на низенькую дверь, за которой сидел «безрукий» и решал судьбу каждого из них. Одни выскакивали от него, словно оглушенные взрывной волной, растерянно искали помощи, бросаясь от одного штабного офицера к другому, а другие — с жесткими складками на лицах, собранные, готовые беспрекословно подчиниться своему начальнику штаба.
...Идем «трясти» вишняковские команды. Нас сопровождает молоденький лейтенант в новеньком кителе, сапожках, в лоск прилизанный, — начальник вещевого довольствия. Заладил одно: «Виноват!»
— Другие слова знаешь? — спросил Татевосов.
— Виноват, знаю!
— Веди в портняжную.
— Виноват, что касается мастеров, отбирал лично сам майор товарищ Вишняковский.
В бывшем просторном амбаре немца-колониста прорублены высокие окна. Столы, а за ними солдаты: кроят, шьют, утюжат. Нас встречает небольшого роста кругленький губастый старшина.
— Мастера! — командует он.
— Пусть работают. Как живется-трудится? — спрашиваю я.
— Дела, как у старого башмачника, товарищ подполковник: есть молоток — нет шпилек, есть шпильки — дратва гнила...
На вешалках кители, гимнастерки. На столах наметанные раскрои, и, похоже, из дорогого заморского сукна.
— Кому?
— Мы не имеем права знать. Мы шьем тем, у кого личная резолюция самого товарища майора.
— Покажите эти резолюции.
Старшина переминается с ноги на ногу, смотрит на лейтенанта, на лице которого, кроме готовности еще раз сказать «виноват!», ничего не прочтешь.
— Старшина, повторить приказ?
— Никак нет, товарищ подполковник.
Он неохотно протягивает мне замусоленную папку. Я беру ее, раскрываю — бумаги, бумаги, на многих следы машинного масла. «Дорогой Валерий Осипович! Я думаю, что и на этот раз не откажешь в пустячной просьбе. Прикажи, пожалуйста, сшить три кителя и шесть пар портков подателям сей записки. Навеки твой, Иван Копалкин». Или: «Слушай, ты, мудрец. Сваргань нужному человеку сапоги с высокими халявами, а еще брюки по-кавалерийски — обтянутые кожей. Твой рыжий». Резолюция Вишняковского: «Старшине Артему Пыпину. Сшить! В. В.».
Татевосов качает головой, кончик носа у него бледнеет.
— Старшина Пыпин, вы хорошо из винтовки стреляли?
— Я закройщик, меня Крещатик на руках носил. Стрелял я только по голубям из рогатки.
— Ничего, научим! — Татевосов резок.
Тыловиков выстроили во взводную колонну.
Чуть свет едем к генералу Валовичу. Ашот зевает.
— Не выспался? — спрашиваю.
— Тут у меня слабинка, понимаешь. Дрыхну — хоть из пушек пали.
— И на гражданке так?
— Не поверишь — всем кланом будили...
В домике генерала даже воздух наэлектризован. Ждем в крохотной приемной. К Валовичу заходят усталые штабные офицеры и, не задерживаясь, спешат к своим рабочим местам. А то забежит запыленный с головы до ног порученец. Ашот шепчет:
— Дело на мази.
— А у нас худо, боевую обкатку не прошли.
— Будем просить, будем уговаривать, — успокаивает меня Ашот.
Ждем второй час. Генеральский адъютант обнадеживает:
— Непременно примет.
Правильно говорят: штабисты выигрывают или проигрывают бой до его начала. Судя по напряженному генеральскому лицу, по твердому его взгляду и решительным жестам — он как-то уж очень быстро спрятал оперативные карты, которые лежали на столе, — тут проигрывать не собираются.
Валович откинулся на спинку венского стула:
— Что нужно?
— Прошу придать на день-другой артиллерию, танковую группу и разрешить совместное учение с боевой стрельбой.
Генерал погладил бритую голову, чихнул.
— Где, когда?
— За Просуловом, пять километров восточнее лагеря.
— Не разрешаю. За каждый выстрел отвечаешь головой. В тылу тишина. Запомните — тишина!
— Обкатка необходима, — вставляет слово Ашот.
— Согласен. — Генерал достает карту. — При тебе, подполковник, двухверстка? Разворачивай. От Просулова веди линию на север до отметки сорок восемь и семь десятых. Нашли? Тут можете пострелять сколько душе угодно.
— Там тылы другой армии и даже другого фронта, товарищ генерал.
— Это уж наша забота. Танки не дам, а с артиллерией так: свяжитесь с командиром Шестой бригады РГК и с командиром Двести тридцать четвертого иптаповского{1} полка. Они жаждут взаимодействия с пехотой. Все!
...Мы пробились через скучные заросли ивняка и вышли на поле с пологим скатом в нашу сторону, напоминавшее правый берег Днестра. Струи воды стекали с плащ-палаток — только что отбарабанил дождь. Начштаба Татевосов откинул капюшон, осмотрелся.
— По-моему, то, что надо нам, товарищ подполковник.
— А как артиллерия? — спросил я у командира гаубичного полка РГК.
— По мне что ни хата, то и кутья, — стреляю с закрытых позиций. Что скажет мой собрат по оружию? — Он кивнул на командира иптаповского полка майора Горбаня.
Горбань, с ног до головы закутанный в плащ-палатку, посмотрел на небо, будто там и была самая главная позиция для его шустрых пушек. Покосился на всех и промолчал.
— С тобой не соскучишься. — Полковник-артиллерист подтолкнул Горбаня в бок.
Мы тщательно выбирали поле для учения с боевой стрельбой. Еще раз согласовали взаимодействие и решили к рассвету сосредоточиться на «позициях».
...Полевой телефон связывал меня со всеми подразделениями полка, а рация — с артиллеристами. Торопится минутная стрелка. Рыбаков, присев на корточки, поглядывает на меня. Его волнует мое решение: я приказал пехоте идти за огневым валом, держа минимальную дистанцию от него — метров сто. Он умолял:
— Может, двести, а? Черт его знает, как стреляют эти пушкари...
— А ты у них узнай, Леонид.
— Узнаешь! Один хвастун, другой молчун...
Я еще раз в бинокль рассматриваю поле — ни души; подразделения хорошо замаскировались.
Рыбаков делает еще одну попытку:
— Увеличьте дистанцию, христом-богом прошу!
Ашот смеется:
— Как говорит цыган: небитый — серебряный, битый — золотой!
Минутная стрелка приближается к двенадцати... Я швыряю в небо красную, затем синюю ракеты. И все поле сразу же вздрагивает от рева семидесяти пяти орудий — от полковой пушки до гаубицы РГК.
Снаряды ложатся все ближе к «переднему краю». Огневой вал плотнеет, выравнивается, становится сплошной стеной.
Десять минут дрожит древнее поле, потом я, прижимая телефонную трубку к уху, командую:
— Первый, в атаку!
— Есть! — Это голос комбата Шалагинова.
Захлебываются станковые пулеметы, а черная завеса над «передним краем» растет, растет...
— Пошли, пошли! — кричит кто-то рядом.
Я вижу первую цепь — изломанную, кое-где разорванную.
— Первый! Что они у тебя, кисель хлебают? Перебьешь людей! Выравнивай!
Слежу в бинокль: комбат Шалагинов выскакивает с наблюдательного пункта, от него связные бегут в роты.
Приказываю артиллеристам:
— Перенести огонь на сто метров в глубину!
Огневой вал медленно-медленно начинает уходить дальше, а первая цепь пехоты, ускоряя ход, «штурмует» вал. За ней идет вторая, черновская.
В считанные секунды артиллеристы меняют прицел, и снаряды ложатся между первой и второй цепями.
Напряжение нарастает. Все бинокли — на атакующих.
— Молодцы артиллеристы! — кричу от души.
Майор Горбань молчит, и не понять, доволен ли он работой своих пушкарей, которые лупят прямой наводкой и с завидной быстротой меняют позиции, таща орудия на себе. Он временами лишь что-то бубнит в телефонную трубку.
— Ур-ра-а-а! — разносится голос пехоты.
— По своим бьете, слышите?! — вдруг заорал Рыбаков.
Вижу в бинокль: снаряд разорвался метрах в тридцати от второй цепи. Связываюсь с командиром гаубичного полка:
— В солдат швыряешь снаряды!
— Это твою пехтуру заносит!
Замполит настойчиво просит:
— Прекратите учения, слышите?
Я в трубку:
— Астаховцы, вперед!
Солдаты Астахова идут сомкнуто, словно это убережет их от случайного снаряда. Сам комбат по-журавлиному вышагивает впереди. Надо ему за это всыпать!
С дальнего поста воздушного наблюдения докладывают:
— Курсом сто восемьдесят пять, на высоте четыре тысячи метров — немецкий разведчик.
— Унюхали, сволочи! — Ашот вскинул голову.
Высоко-высоко в небе блеснули крылья вездесущей «рамы».
Командую:
— Отбой!
Сразу же пресекается огонь, лишь смрадный дым ползет над учебным полем. Замполит протягивает мне телефонную трубку:
— Докладывает Чернов, что в его батальоне легко ранили двух тыловиков... Я же предупреждал!..
— Проследи, — говорю ему, не беря трубку, — чтобы их вовремя отправили на медицинский пункт.
— И это все? — Рыбаков смотрит мне в глаза: ждет раскаяния, что ли?
— Дорогой Леня, — Ашот дружески подтолкнул его, — я понимаю твои заботы, но зачем сейчас на мозги давишь? Сам видел, как батальоны выполняли задачу. Как шли за огневым, валом, а?
Рыбаков шмыгнул носом. Это мальчишеское шмыгание заглушило во мне те резкие слова, которые хотелось сказать; ему.
— Иди-ка, Леонид, к Чернову и во всем разберись... Сам знаешь как.
В КП вошел майор Горбань, по-прежнему закутанный с ног до головы в плащ-палатку, уселся подальше ото всех и запалил махру. Вот кто заслуживает похвалы. Его солдаты дружно облепляли свои длинноствольные пушки и, как муравьи, что тащат ношу в десять крат большую, чем они сами, волокли; их по крутым склонам.
— Спасибо, майор Горбань.
Он пожал каждому из нас руку и сел в свой «виллис».
— Веселый человек, — усмехнулся Ашот.
25
Далеко на севере — в Белоруссии — гремели фронты. Там окружали дивизии и армейские корпуса немцев. Москва салютовала наступавшим частям и соединениям. В сводках Информбюро — новые города и новые направления. Вспыхнули жестокие бои у Вислы, а позже за Вислой — на Сандомирском плацдарме. Только наш 3-й Украинский фронт от Григориополя до Черного моря прилип к Приднестровью, обжился в удобных окопах, выше головы зарылся в землю.
Здесь над фронтом густела тишина, в садах алел шафран, остро пахло шалфеем. Тишина была августовской, когда палят стерню, поднимают зябь, снимают ранний виноград, когда под яблонями вянет падалица... Одинокий коршун плавно кружит над древними скифскими курганами, а степь под его крыльями лежит перезрелая, усталая от плодородия. Вот эту самую степь, на которой пылятся наши дороги, где мы солдатскими лопатами перебросали с места на место миллионы тонн ржавой приднестровской земли, много веков назад топтала восьмисоттысячная армия персидского царя Дария. Утомленный бесплодной погоней, Дарий умолял скифского царя вступить с ним в битву: «Странный человек! Зачем ты бежишь все дальше и дальше? Если чувствуешь себя в силах сопротивляться мне, то стой и бейся, если же нет, то остановись, поднеси своему повелителю в дар землю и воду и вступи с ним в разговор». Скифский царь отвечал: «Никогда еще ни перед одним человеком не бегал я из страха, не побегу и перед тобою; что делаю я теперь, то привык делать и во время мира, а почему не бьюсь с тобой, тому вот причины: у нас нет ни городов, ни хлебных полей, и потому нам нечего биться с вами, страшась, что вы их завоюете или истребите. Но у нас есть отцовские могилы: попробуйте их разорить, так узнаете, будем ли мы с вами биться или нет...»
За Днестром в 1944 году у немцев было столько же солдат, сколько было их у Дария. Окопались, ждут...
Ждем и мы. Нет скирды — а их раскидано бог знает сколько, — под которой не затаился бы наш танк. Свернулись армейские и фронтовые госпитали, под прикрытием темноты двинулись к самому Днестру. А ночью на Днестровской переправе на первый взгляд тише, чем днем, даже махонький огонек не блеснет. Кажется, что все спит и комендант видит третий сон. На самом деле льется здесь в три ручья солдатский пот. Уже за километр до реки машины выключают моторы. Толкают их солдатские руки.
Команда еле слышная:
— Раз-два, взяли!
Тащат машину по выщербленному настилу моста, тужатся, выталкивают на тот берег в кусты, а то и подальше — в лес. Машина за машиной, а меж ними скользящие, тяжело дышащие тени: артиллеристы несут на плечах снаряды до самых позиций, накапливая боекомплект за боекомплектом.
Меня срочно вызвали к командующему.
Дежурные офицеры направили мою машину куда-то за поселок, на четвертом километре остановили. Майор с повязкой на рукаве придирчиво сличал мое лицо с маленькой фотокарточкой на первой странице офицерского удостоверения, посмотрел в свой список.
— Машину остановите под кленами, а сами шагайте от маяка к маяку.
Через каждые сто метров — офицер. Снова проверка документов.
Иду долго, прохожу кустарник и оказываюсь на широкой поляне, прикрытой сверху кронами старых дубов. На свежих сосновых скамейках — генералы, старшие офицеры.
Кто-то тянет меня за рукав:
— Садись, комполка.
Генерал Епифанов, комдив, радушно принимавший пополнение за Днестром.
— Здравия желаю, товарищ генерал.
— Ну и поджарили вас! Слушайте, по знакомству подбросьте-ка мне полсотни сержантов, — толкнул он меня в плечо.
— Мы за каждым сержантом сами гоняемся.
— Вымели, значит, начисто? Жаль. Тимаков, пойдете ко мне на полк?
— С удовольствием, да хозяин не пустит.
— А просился?
— Боюсь даже заикнуться.
На поляне затихло — появились командарм и генерал Бочкарев, потом начштаба Валович со свернутой картой. Мы поднялись. Командующий взмахом руки велел нам сесть, а сам посмотрел поверх голов:
— Комендант?
— Здесь комендант!
— Обеспечение?
— На триста метров вокруг ни души.
— Всё. Идите и сами за линию. — Командарм оглядел нас каждого в отдельности. — Товарищи командиры соединений, отдельных частей, начальники служб, — наступление!
Вздох облегчения: наконец-то! Командарм степенно продержал:
— Где, когда, кто и как — узнаете в положенное время, в положенном месте. О противнике. — Он подошел к карте, которую успел развернуть начальник штаба. — Внимательно приглядитесь. — Он кончиком указки очертил позицию за Днестром... — Решается судьба Балкан, судьба сателлитов врага — Румынии, Венгрии! — заканчивал командарм. — Возможно, противник не верит в нашу наступательную силу. Сколько можно наступать! Наступлениям нет конца! Мы, по его расчетам, должны выдохнуться... Есть немало доказательств тому,, что противник, ожидая наступления на нашем фронте, недоучитывает его мощи, считает: у него достаточно сил, чтобы не пустить нас дальше Прута и Дуная...
Я возвращался в полк, вспоминая генеральскую карту, старался зрительно представить местность, на которой развернется сражение, может быть одно из величайших в этой гигантской войне. Леса, дороги, холмы, города, поселки. Странный рельеф — противник почти всегда будет над нами. Это его преимущество. Но мой партизанский глаз видел и кое-что другое: буераки, балки, перелески — есть свобода для внезапного маневра усиленных подразделений.
По приказу генерала Валовича наш полк форсированным маршем подошел к главной переправе через Днестр и рассредоточился в прибрежном районе вправо и влево от дороги. От моего наблюдательного пункта, с которого хорошо проглядывается во всю глубину Кицканский плацдарм, в батальоны и спецподразделения потянулась телефонная связь. Полк окапывался по линии, лежавшей вдоль Днестра.