8. Латошинка

На протяжении всего воскресного дня 23 августа внимание командующего корпусным районом ПВО было приковано к правому флангу боевого порядка. Две фашистские дивизии — танковая и моторизованная — двести танков и до трехсот машин с мотопехотой прорвались к северо-западным подступам Сталинграда. Противник рассчитывал с ходу ворваться в город. Но на его пути непреодолимым огненным барьером встали артиллеристы-зенитчики.

К Сталинграду подходили маршевые части и соединения. Рабочие коллективы тракторного, «Красного Октября», «Баррикад» и других заводов спешно снаряжали отряды народного ополчения, которые выходили на боевые рубежи для защиты города. Но с середины дня и до позднего вечера основной удар танков и пехоты противника приняли на себя зенитные батареи. Зенитчики стояли насмерть.

В штаб противовоздушной обороны вечером поступали донесения об итогах дневного боя. Райнин взвешивал, оценивал обстановку, принимал новые решения. Из первого сектора подполковник Герман докладывал:

— В секторе зенитчиками уничтожено сорок пять танков, тридцать самолетов, две минометные батареи, несколько сот автоматчиков противника.

— Быть начеку! — требовал Райнин. Из своего резерва он выделил Герману несколько орудий для пополнения батарей. Дал указание перебросить в первый сектор три взвода истребителей танков и зенитно-пулеметный батальон.

О напряженных боях докладывал Райнину командир полка малокалиберных зенитных пушек подполковник Ершов. Фашистские самолеты, висевшие над городом, атаковали с пикирования. И по ним-то посылали смертоносные очереди малокалиберные орудия. Немало пикировщиков вогнали в землю расчеты орудий МЗА 23 августа.

Но Ершов сообщил и тяжелую весть: танки врага прорвались к Латошинской переправе, к Волге. Оборонявшая паромную переправу батарея малокалиберных зенитных орудий лейтенанта Баскакова, как видно, погибла.

Два донесения Михаила Баскакова лежали перед командиром полка. В первом комбат двенадцатой сообщал: «Заняли противотанковую оборону. Танки находятся пятьсот метров западнее, в лощине. Ваш приказ — не допустить немцев к Волге — выполню». Спустя два часа Баскаков передал: «Вражеские танки в трехстах метрах. Что бы ни случилось, батарея будет сражаться до последней капли крови… Больше донесений не поступало. Связь прервалась.

В тяжелом положении оказалась двенадцатая батарея. Это понимали на командном пункте. Но как ей помочь?

Боец Аркадий Бондаренко, узнав о донесениях Баскакова, тут же обратился к командиру полка.

— Товарищ командир, разрешите мне сходить на двенадцатую батарею. Очень вас прошу, — просил он подполковника Ершова.

Почему же так рвался в Латошинку красноармеец Бондаренко, что так тянуло его на двенадцатую батарею?

* * *

...В жаркий июльский полдень в штаб полка МЗА прибыла группа бойцов. Они уже побывали в пороховом дыму, прошли «капитальный ремонт» в госпиталях и теперь возвращались в строй. Среди них был русоволосый боец со светло-серыми, словно выцветшими глазами, — Аркадий Бондаренко.

Ночевали новички во взводе управления. Утром, когда они подошли к умывальникам, Бондаренко по привычке сбросил гимнастерку и майку, чтобы в свое удовольствие окатить спину холодной водой. Спина была сплошь в больших и маленьких коричневых пятнах. Кто-то тут же выпалил:

— Ну и спина! Настоящий рыжик!

Так с тех пор и стали Аркадия звать Рыжиком. Ему шел двадцать первый год. Родился в Киеве. Малышом остался без отца и матери. Направили в детский дом. Очутился в Татарии. Затем потянуло его на Украину. Приехал в родной город, поступил в ФЗУ. Приобрел специальность. Стал работать на стройках Киева. Так прошла юность...

А в сороковом году Аркадий уже воевал на Карельском перешейке. Пошел в армию добровольцем. Ранило его там. Вылечился и подался киевлянин на Кавказ. Водил там грузовик по горным дорогам. Но не успел обжиться, как грянула Великая Отечественная. Аркадий снова в армии. Возил боеприпасы, продовольствие. На Дону настиг его осколок вражеской мины. Лечился в Котельникове. И вот он среди зенитчиков.

Когда батарейцы узнали биографию своего однополчанина, добавили к его прозвищу «стреляный воробей». Аркадий не обижался. «Хоть горшком назови, только в печь не сади», — шутливо отвечал он.

Новички разошлись по батареям, а Бондаренко оставили во взводе управления в качестве связного с третьим дивизионом.

— Желаем успехов, стреляный воробей! — прощались товарищи, одни хлопали Аркадия по плечу, другие жали руку.

И вот Бондаренко стал ходить по своим быстро заученным маршрутам — к батареям третьего дивизиона. Не раз доводилось ему бывать на двенадцатой батарее, где у него появилось немало друзей. Понравился ему и комбат Михаил Баскаков, с открытым лицом, приятным, спокойным голосом. Он увлекательно рассказывал о своих родных местах, об Иртыше, где рос, учился и впервые услышал песню о Ермаке...

Когда 23 августа разыгрался бой с танками и начались атаки «юнкерсов», Аркадий с тревогой вслушивался в канонаду. Так хотелось ему бежать на батарею, где сражались зенитчики. Но с КП он не мог отлучиться. Не раз вспоминался ему холм у паромной переправы с расставленными полукольцом 37-миллиметровыми пушками. «Как-то там воюют баскаковцы?» — думал Бондаренко.

Да и возле полкового КП чувствовалось дыхание боя. И бойцы, которые находились здесь, были заняты по горло. Бондаренко выполнял отдельные задания, тушил пожар, возникший в» рядом стоявшем здании, спасал людей, придавленных потолочиной землянки, в которую угодила бомба. И так весь этот горячий день.

А перед вечером Аркадий услышал от бойцов, что двенадцатая разбита. Тогда он и пошел к командиру.

— Неужели баскаковцы погибли? Разрешите пойти проверить. Я ведь связной! Разрешите, товарищ командир, сбегать в Латошинку!

— Не горячись, — спокойно говорил Ершов. — Сбегать туда не так просто. Там — немцы.

— Доберусь. Обязательно доберусь!

— Ну, ступай! — сказал командир. — Только зря голову под пули не подставляй.

Бондаренко тронулся в опасный путь вечером. Он выбирал лощинки, промоины, укрывался в кустарнике.

Впереди, в окопах — наши пехотинцы. Они хорошо замаскировались, и Аркадий заметил их, когда приблизился почти вплотную. Пехотный командир, низенький плотный капитан в выгоревшей добела гимнастерке, увидев незнакомого бойца, заставил его подойти. Бондаренко рассказал, кто он и куда идет, но капитан был неумолим.

— Нечего зря мишенью торчать!

Отсюда вся местность просматривалась вплоть до Латошинки. Видно было, как на высотке близ переправы зло стреляли пушки. Бондаренко догадывался, что это бьют скорострельные зенитки. «Значит, батарея жива! — обрадованно говорил он. — Доберусь до нее, все равно доберусь».

— Не задерживайте, товарищ капитан. Доберусь!.. Капитан махнул рукой:

— Ползи. Но если подстрелят, пеняй на себя... Бондаренко устремился вперед. Еще немного — и он будет у цели. Но вот в воронке увидел фашистов. Они его не заметили. Прижался к земле, щетинившейся полынью, Ждал. Говорил же ему командир: «Зря голову под пули не подставляй». Уметь выждать, перехитрить врага, как он считал, — это искусство бойца. Тут припомнилось ему, как однажды вдвоем с товарищем ходили за «языком». Приблизились незаметно к переднему краю. Влезли в старый окоп. Вблизи появился гитлеровец. Походил взад-вперед и скрылся. Второй прошмыгнул и исчез. И время идет. Весь день просидели в засаде. И только перед сумерками вновь увидели немца. Неужели и этот не попадет в наши руки? Тот отошел от траншей в кустарник. Присел на корточки, смотрит в землю. Набросились на него. Выжидали не напрасно! И сейчас терпеливо ждал случая, чтобы сразить фашистов. Те поднимаются. «Вот и хорошо», — тихо шепчет Аркадий, правый глаз ловит на мушку фрица. Три выстрела — и три фашиста в бурьяне. «Теперь дорога свободна», — оценивает он и ползет дальше. Сердце застучало сильнее. Сейчас он увидит знакомые лица зенитчиков. Но когда до холма оставалось совсем немного, в него начали стрелять. «Убьют, чего доброго, свои», — подумал Аркадий и закричал:

— Я от Ершова!

А ему в ответ:

— Пароль?

— Рыжик!

— Раз Рыжик, тогда иди...

Свалился в окоп.

Невдалеке на земле лежал Михаил Баскаков. Плечо у него было перебинтовано. Лицо бледное. Только глаза блестели.

— Ах, так это связной! Как же ты добрался? — спросил Баскаков.

— Добрался...

Кратковременное затишье скоро прервалось грохотом танковых орудий. С разных сторон, лязгая гусеницами и поднимая пыль, к огневым приближались вражеские танки. Комбат привстал на колени:

— К бою!

Уцелевших пушек было лишь три. И бойцов мало. Их не хватало для обслуживания оставшихся орудий.

— Я тоже пойду в расчет! — объявил связной.

— Бондаренко, давай к нам! — отозвался сержант с забинтованными руками.

Аркадий побежал к орудию.

— Заряжать можешь?

— Могу.

Сержант взобрался в кресло наводчика. Один из танков, разворачиваясь, подставил борт. Один миг — и заполыхал. Удалось поджечь и вторую машину.

Но два других танка на большой скорости устремились к зенитке. Бондаренко прыгнул в нишу, чтобы взять очередные снаряды. В этот момент пуля угодила в прицельное приспособление орудия. Брызнувшие осколки поранили сержанта. Аркадий торопливо снял его с металлического кресла, осторожно уложил на землю в сторонке. Затем бросился к пушке и ударил по танку почти в упор. Машина дернулась и застыла на месте. Другие орудия заставили вражеские танки откатиться. Гитлеровцы притихли. Надолго ли? Прошли считанные минуты, и с правого фланга к холму стали пробираться фашистские автоматчики. А из лощины снова показались черные башни танков. Горстка зенитчиков готовилась к отражению новой атаки.

— За мной, товарищи! — услышал связной сильный голос. Бондаренко оглянулся и увидел комиссара батареи политрука Новолетова, Тот поднялся, когда танки уже были близко. Стрелять могло только одно орудие. Коренастый, широкоплечий политрук шел вперед с грузной связкой гранат в руке. Рядом с комиссаром шагал боец. Кто же это? Без пилотки, с коротко остриженными черными волосами. Аркадий узнал в нем красноармейца Петра Смирнова.

Послышались сильные взрывы. Столбы пыли и пламени взметнулись вверх и все закрыли вокруг. А когда пламя улеглось и осела пыль, к обглоданным огнем танкам добавились еще две сгоревшие машины.

А на правом фланге огневых позиций группа зенитчиков вместе с пехотинцами завязала рукопашный бой с автоматчиками.

— Бей их, гадов, братва! — басовито кричал высокий, кряжистый парень. Бондаренко дружил с ним — уральцем Иваном Толстоуховым. Он задорно пел, лихо плясал чечетку и украинский гопак. И так же лихо дрался. Пять верзил в зеленых мундирах подбежали к окопу, откуда раненый лейтенант Баскаков управлял боем. Толстоухов из-за подбитого танка бросился к командиру батареи.

Глаза Ивана Толстоухова были красные, лицо пылало жаром. Руки крепкой хваткой сжимали ствол карабина. Гитлеровцы не заметили, как вырос перед ними этот крутоплечий разъяренный боец. А его карабин, словно топор лесоруба, ходил по головам.

— Вот вам, гады, переправа! — прокричал Иван, добивая пятого фрица.

— Спасибо, уралец! — произнес Баскаков. Сам, изнемогая от ран, он все еще ободрял бойцов: — Не отдадим врагу города!

Взмокший от пота Бондаренко пытался привести в действие пушку. Но все потуги были напрасными. Поворотный механизм заклинило. Тогда Аркадий схватил связку гранат, бутылку, с зажигательной смесью и прыгнул в глубокий окоп. И вовремя! Фашистский танк уже наползал на него. Бондаренко бросил под машину гранаты. Гусеничные ленты разлетелись. Из танка повалили фрицы; Аркадий уложил их меткими выстрелами.

А танки напирали со всех сторон. Вот они снова лезут на позицию, бьют по пушке. Бондаренко с сожалением посмотрел на изувеченное орудие. Он приготовил новую связку гранат и теперь поджидал очередную машину.

Однако приблизившийся танк встал так, что из окопа невозможно было его поразить.

Тогда Аркадий вылез из ячейки и бросил гранаты под лоснящуюся машину. Та подпрыгнула от взрыва. Боец упал навзничь. Осколки достигли его, впились в голову и грудь. Сразу Аркадий не почувствовал боли, хотя видел, как гимнастерка покрывается пятнами крови. Он приподнялся. «Есть же у меня руки, глаза. Буду драться!» Сжал карабин и открыл огонь по фашистам.

Тут танк, подбитый Аркадием, загорелся. Кто же это помог?» — удивился он. Оказалось, батарейцы, поспешившие на помощь связному.

Бой не стихал. Крики и вопли неслись оттуда, где шла рукопашная. Уже не слышно было басовитого голоса Ивана Толстоухова. Прикончив с десяток фашистов, он упал с окровавленной головой и больше не поднялся.

Обессиленного, потерявшего сознание, санитары вынесли Аркадия Бондаренко с огневой, привели его в чувство.

— Зачем меня унесли с позиции? — возмущался он. — Я должен быть там, где дерутся баскаковцы...

— Так приказал комбат: спасти связного. Ты должен еще доложить командиру полка о двенадцатой батарее.

— Тогда отпустите меня. Надо идти на КП полка.

— Сейчас медицина твой командир, — объяснила сестра.

Ночью причалил катер, и Аркадия вместе с другими ранеными бойцами отправили на левый берег.

Здесь в эвакопункте Бондаренко увидел знакомую девушку — военфельдшера одного из батальонов его полка — Тоню Жидкову. Она убеждала дежурного врача, что именно раненых зенитчиков, которых она доставила с «огненной земли», нужно оперировать в первую очередь.

— Узнаю птицу по полету, — сказал Тоне подошедший на костылях Бондаренко. Может, и мне, Тоня, выхлопочешь операцию вне очереди?

— Если надо — могу. За ершовцев всегда горой стоять буду, — ответила военфельдшер. — А как ты сюда попал, товарищ связной? — спросила она Аркадия.

Бондаренко рассказал, как пробрался на двенадцатую батарею, о бое, в котором участвовал. Возвратившись под покровом ночи на правый берег, Тоня сообщила командиру полка все, что услышала от Аркадия Бондаренко.

— Вот бы его сюда, нашего связного, — проговорил Ершов. — Услышать от него подробности о судьбе двенадцатой...

— Над ним мудруют врачи, здорово ему досталось, — вздохнула Тоня. — А там увезут, конечно, подальше в тыл»...

Все данные свидетельствовали о том, что двенадцатая батарея погибла в неравной схватке с вражескими танками. И в полковом журнале боевых действий было записано: «Считать погибшей в боях с фашистскими ордами личный состав 12-й батареи, стоявший на обороне переправы у Латошинки: командир батареи лейтенант М. А. Баскаков, комиссар батареи политрук Г. П. Новолетов, командир взвода лейтенант И. С. Гриценко, командир взвода управления Осадчук. Сержантов — 4, бойцов — 35. Всего 43 человека».

Командир полка хотел более определенно узнать о двенадцатой батарее. Выслал катер с двумя лейтенантами к Латошинке. Катер остановился на левом берегу реки в Нижнем Паромном. Здесь располагались батареи четвертого дивизиона полка Германа. Зенитчики сообщили, что наблюдали бой батареи МЗА на правом берегу, у паромной переправы. Видели, как на их огневой рвались снаряды, шли рукопашные схватки. А потом все стихло. Катер подошел к Латошинке, но никого из бойцов батареи обнаружить не удалось.

Весть о героическом бое баскаковцев сразу же разнеслась по батареям. Из уст в уста передавалась сложенная бойцами песня:

Слова этой песни от Тони Жидковой услышал и командир полка.

— Баскаков! — с теплотой вымолвил он фамилию комбата. — Герой...

— Не зря о нем песни поют, — отозвался кто-то из штабных работников.

— И будут петь! О таких людях не забывают. — Лицо Ершова стало нахмуренным, грустным.

Минутное раздумье командира полка прервал начальник штаба.

— Григорий Иванович, — обратился он к Ершову, — разрешите доложить обстановку по данным, полученным из дивизионов...

В отличие от полков среднекалиберных зенитных орудий батареи полка МЗА были разбросаны по всему городу. Огневые позиции зениток малого калибра располагались в непосредственной близости от охраняемых ими объектов. Многие батареи ставились на крышах заводских корпусов. Оборудование таких огневых позиций потребовало немалых усилий. Нужно было сделать специальные площадки, поднять и установить орудия, приборы, создать запас боеприпасов. Вблизи орудий требовалось оборудовать жилье для расчетов. И все это было выполнено в течение летних месяцев. Батареи встали на крышах цехов тракторного, «Красного Октября», «Баррикады», химического завода, электростанции...

И полк Ершова стали обычно называть «артиллерией заводских крыш». И когда звонили сюда из корпусного района ПВО, то нередко спрашивали: «Как дела на крышах?» И эта фраза получила широкое распространение среди зенитчиков волжского города.

— Докладывай, начальник штаба, как дела у нас на заводских крышах? — говорил обычно Ершов.