Победа
На мостике броненосного корвета «Фетхи-Буленд», отнесенного к рангу боевых судов, предназначенных для борьбы в открытом море, стоял его капитан Шукри-бей. Синий форменный сюртук плотно облегал начинающую полнеть фигуру, на голове над багровым широким лицом, на рыжих волосах красовалась форменная красная феска. Капитан мало походил на турка, и это неудивительно — еще год тому назад он был лейтенантом флота ее величества королевы Виктории мистером Шакром. Пример пост-капитана Гобарта, лейтенанта Манторпа и других офицеров, а главное, двойное, по сравнению с английским, жалованье, еще в два раза возросшее с начала военных действий, побудили его подать в отставку и поступить на службу к султанскому величеству. Тем более, что большинство английских газет восхваляло такие поступки, как в высшей степени патриотические и спасающие Британию от «русской опасности».
Мистер Шакр пока ни разу не пожалел об этом шаге, служба была почетной и необременительной. В его распоряжении огромный броненосец, до командования подобным, будучи в британском флоте, он вообще мог не дослужиться.
До сих пор боевая деятельность Шукри-бея и броненосного корвета «Фетхи-Буленд» заключалась в крейсировании у южных берегов Крыма. В апреле русских кораблей активной обороны еще не было, а к береговым батареям эскадра не приближалась и все обошлось мирно. Впервые орудия корвета открыли огонь по русским в начале мая, когда «Фетхи-Буленд» в составе эскадры Ахмед-паши бомбардировал пограничный пост св. Николая.
Ядра из малокалиберных пушек форта далеко не долетали до броненосца, так что и в этом «бою» Шукри-бей опять ничем не рисковал. Некоторое беспокойство у него вызвал момент, когда броненосец входил на Сухумский рейд. Было известно, что он заминирован русскими, и хотя всем капитанам эскадры накануне объявили, что отряд специально обученных ныряльщиков перерезал тросы и отбуксировал мины с фарватера, но все-таки капитан «Фетхи-Буленда» (как, наверное, и других кораблей) с опаской поглядывал на спокойную воду рейда, куда медленно входила эскадра.
Шукри-бей считал себя достаточно храбрым офицером, чтобы не ощутить смятения при встрече с неприятелем в море, но смерть, таящаяся под спокойной гладью в бухте, страшила его. Он видел экспериментальные взрывы мин и знал их сокрушительную силу. А мины для «Фетхи-Буленда» были особенно опасны потому, что его подводная часть не имела брони.
В течение мая и июня корвет один или в составе эскадры из четырех других броненосцев перевозил десант и разные военные грузы на Кавказ, крейсировал у кавказских берегов от мыса Адлер до деревни Очемчири, обстреливая и сжигая беззащитные селения. Шукри-бей был человеком здравомыслящим и не гнался за суетной боевой славой, но даже его стала смущать эта странная деятельность могучего броненосного корабля. Особенно было странно, когда «Фетхи-Буленд» использовали, как транспортное судно, ведь значительно проще и экономнее было бы не гонять его несколько раз из Сухуми в Константинополь и обратно, а сформировать конвой из нескольких коммерческих пароходов, придав им броненосец для охраны.
— Но ведь это же турки! — любил повторять с невыразимым презрением Шукри-бей, когда оставался наедине с двумя лейтенантами-англичанами, служившими под его командой на «Фетхи-Буленде». Кроме них, на броненосце было еще двадцать английских матросов, служивших в качестве унтер-офицеров и комендоров, а также инженер, исполнявший обязанности старшего механика.
Но несмотря ни на что, капитан «Фетхи-Буленда» был вполне доволен жизнью, особенно когда думал о своем бывшем сослуживце — лейтенанте Манторпе. Тот, хотя и вступил в турецкую службу месяцем раньше, но командовал до сих пор лишь речным броненосцем «Хафзи-Рахман», действовавшем на Дунае.
Несколько неприятных часов испытал Шукри-бей, когда их эскадру, стоявшую в Сулине, атаковали ночью русские минные катера. Он хорошо помнил, каким страхом был объят экипаж и какое беспокойство чувствовал сам, напряженно вглядываясь в беспросветный мрак ночи, откуда в любую минуту мог появиться бесшумный, стремительный катер с грозно опущенным в воду шестом. Он помнил, как стрелки с борта беспорядочно палили в любое темное пятно, которое померещилось им на воде, и как он вынужден был запретить это, опасаясь, что попадут в своих. Не забыл Шукри-бей и то, как высоко взметнулось пламя, осветившее на мгновение высокий борт соседнего корабля, как грохнул взрыв, как вдали повторилось то же и как он, слушая бешеную пальбу с атакованных судов, ждал своей очереди.
Но скоро стихло, а утром все со страхом и одновременно с облегчением смотрели на осевший в воде почти по палубу броненосец «Иджалие», на разметанный вторым взрывом бон у «Мукадем-Хаира». Скоро стало известно, что экипаж одного из русских катеров взят в плен и содержится на «Мукадем-Хаире». Шукри-бей не мог сдержать желания видеть этих безрассудно смелых людей, способных идти, казалось, на верную смерть. Он велел подать вельбот, отправился на «Мукадем-Хаир» и заявил там, что желал бы говорить с командиром катера.
Мистер Шакр не отдавал себе ясного отчета, каким он хотел найти пленного врага, но, вероятно, бессознательно желал увидеть что-то необычайное, так как почувствовав разочарование при виде худощавого, белокурого молодого человека. Лейтенант Пущин хорошо говорил по-английски, но смертельно устал и, вежливо отвечая на вопросы «англо-турка», как он про себя назвал своего непрошеного собеседника, с нетерпением ждал, когда он уйдет и можно будет уснуть.
Но мистер Шакр редко заслуживал упрек в излишней деликатности. Плотно поместив свою массивную фигуру на принайтованный к полу каюты стул, он поинтересовался, как был доставлен катер к Сулину. Пущин рассказал о пароходе «Константин», о его целях и назначении, как носителя минных катеров. Шукри-бей почувствовал досаду — ничего подобного не только в турецком, но и в английском флоте не было.
Потом он перешел к самому важному вопросу — какой оклад у командира минного катера. И с изумлением узнал, после подсчета сравнительной стоимости русской и английской валют, что лейтенант Пущин получает в два раза меньше жалования, чем лейтенант-англичанин на его корвете.
— Так значит, — спросил он, — командиру катера полагается солидная премия за каждую минную атаку? Сколько же это?
Пущин не сразу понял его, но когда сообразил, то, несмотря на усталость, рассмеялся. От премии он бы не отказался, жалование действительно скудное, но ничего подобного в русском флоте, к сожалению, не заведено.
— Так что же вас заставило взяться за это сумасшедшее дело? — вскричал потрясенный англичанин. — Боялись, что сошлют в Сибирь?
Пущин опять улыбнулся.
— На борту «Константина» все добровольцы, господин капитан, от юнги до командира!
С Шукри-бея было достаточно. Он встал и, пробормотав что-то похожее на прощание, вышел. Он был потрясен. Этот человек опрокидывал все его представления о ценности и смысле морской службы. Капитан размышлял о тайне русской души. Оказывается, в этой стране можно встретить людей (да не нескольких, а экипаж целого корабля!), готовых почти бесплатно (это его особенно потрясло) идти на страшный риск. Он одновременно и презирал их и восхищался ими. Но все эти чувства победила зарождавшаяся бессознательная ненависть к экипажу «Константина». Самим фактом своего существования этот корабль отрицал те основы, на которых покоилась жизнь мистера Шакра и которые он и сейчас считал единственно справедливыми.
Он осмотрел минный катер русских. Команда затопила его, но там было мелко, и турки подняли суденышко. Капитана удивила хрупкость скорлупки, на которой русские вошли на рейд, преодолевая сильную встречную волну.
— Компания проклятых идиотов, — пробормотал он и от души пожелал встретиться с «Константином» в открытом море днем, когда тому не помогут минные катера.
20 июля стало известно об образовании отдельной эскадры в Черном море под командованием Гобарта-паши. Кроме флагманского броненосца «Ассары-Тевфик», в него вошли «Фетхи-Буленд», «Мухадем-Хаир» и колесная яхта «Сюррея».
Образование отдельной эскадры очень обрадовало капитана Шукри-бея — будет покончено с надоевшей перевозкой толп турецких солдат, с исполнением роли транспортного судна. Но создавшуюся инерцию в этом деле не удалось вначале преодолеть даже Гобарту-паше. Как ни сопротивлялся он, но вынужден был согласиться на требование турецкого командования об использовании «Мукадем-Хаира» и «Фетхи-Буленда» для перевозки разного рода припасов в Сулин. Капитаны броненосцев не скрыли от адмирала своего неудовольствия, но он заверил их, что это в последний раз.
— И вообще, джентльмены, — сказал Гобарт-паша в заключение, — наша задача как можно скорее покинуть Константинополь. Пока мы здесь, наше объединение в эскадру и моя самостоятельность не более, чем фикция. Поэтому я на «Ассари-Тевфик» вместе с «Сюррейя» завтра же иду к Сухуму с последним, надеюсь, десантом. Вы же выходите в море по окончании погрузки. Назначаю рандеву в Сулине 25 июля. Пришедшему ранее прошу ждать сбора всей эскадры.
Вслед за флагманом с яхтой, приняв груз, в море вышел «Мукадем-Хаир». «Фетхи-Буленд» смог покинуть Босфор только вечером 23 июля.
И вот сейчас, утром следующего дня, Шукри-бей стоял на высоком мостике своего корабля, крепко держась за край бронированной плиты, закрывавшей его по грудь, и радостно смотрел на пытавшийся уйти от него русский крейсер.
— Проклятый «Константин», — прошептал он, — теперь-то ты попался!
Почему Шукри-бей был уверен, что перед ним «Константин», он и сам, наверное, не смог бы объяснить. Возможно, ненависть к этому страшному кораблю превратилась у него в своего рода манию. Он с наслаждением ощущал под ногами мощь своего броненосца. Паровые машины, изготовленные на известном заводе Моделей и Фильда, развивали 3250 лошадиных сил. Четыре котла нагревались двадцатью топками, извергавшими в небо клубы густо-черного дыма. Кочегарами работали турки-крестьяне, недавно оторванные от сохи, но это были дюжие парни, настолько запуганные на берегу разным начальством, что и в море были готовы работать до того, что скорее упадут, обессилев, в топку, чем прекратят кидать уголь.
Длина «Фетхи-Буленда» была равна 245 футам, ширина, по миделю, — 52, водоизмещение он имел 4700 тонн. Корабль был не совсем новый — спущен со стапелей Темзенского завода еще в начале 1870 года, но до сих пор считался одним из самых быстроходных судов турецкого флота. Инженер мистер Рид, по проекту которого он строился, настолько удачно выбрал обводы корабля, что два винта «Фетхи-Буленда», делая каждый по сто оборотов в минуту, смогли разогнать броненосец на мерной миле до 14 узлов! Самое интересное (и Шукри-бей радостно усмехнулся, вспомнив это обстоятельство), что истинная цифра скорости никогда не сообщалась журналистам и во всех справочниках (которые, конечно, имели и русские) ход «Фетхи-Буленда» был показан только в 11 узлов. Капитан «Константина», наверное, рассчитывает легко уйти, имея 12 узлов. Как он удивится, когда через час броненосец таранит его своим шпироном, если раньше не пустит на дно 9-дюймовым снарядом!
...На преследуемом корабле сверкнуло три огня, прямо с неба на Шукри-бея обрушился нарастающий свист, и почти рядом с левым бортом выросли столбы воды. По броне застучали осколки. Удивительная меткость стрельбы и синхронность падения вражеских бомб обеспокоили капитана броненосца.
«Если бы эти снаряды упали на мою палубу... — при этой мысли он невольно передернул плечами. — Впрочем, не попадут — они не могут правильно оценить мою скорость, а когда смогут, будет уже поздно».
Погонное орудие в это время перезаряжалось, а «Фетхи-Буленд» описывал пологую кривую, чтобы лечь на курс, параллельный с мнимым «Константином». Неподалеку от капитана два англичанина-лейтенанта колдовали над дальномером. Синие форменные турецкие сюртуки они носили, но упорно отказывались надевать фески, несмотря на отеческие увещевания Щукри-бея. Один из них ловил цель в перекрестке трубы, другой читал показания уровня на шкале.
— До цели? — отрывисто спросил капитан.
— 1800 ярдов, сэр!
— Приготовиться в каземате правого борта, расстояние 1800! — скомандовал Шукри-бей.
Дула орудий поползли вверх. Когда курс «Фетхи-Буленда» составил с курсом русского крейсера угол около пяти градусов, оба орудия правого каземата почти одновременно выбросили языки пламени. Броненосец содрогнулся от клотика до киля. Но в момент залпа корабль слегка клюнул носом на волне, и в бинокль было видно, как снаряды упали далеко от кормы противника, рикошетировали через него и дали еще два всплеска впереди.
К этому времени закончилось заряжение погонного орудия, стоящего прямо по оси корабля на баке, за бронированным бруствером.
Заряжалось оно, как и другие 9-дюймовые орудия, с дула, поэтому после каждого выстрела приходилось опускать ствол вручную вниз до уровня палубы, открывать там специальный узкий и длинный прямоугольный люк, опускать в него ствол, а там в подпалубном помещении стоял заряжающий аппарат. Зато теперь погонная пушка была готова, а выстрелившие орудия каземата начали заряжаться.
— Расстояние? — снова спросил Шукри-бей.
— 1600 ярдов, сэр!
— Прекрасно, — он потер руки, — мы догоняем. Огонь! Грохнуло баковое орудие, на этот раз с перелетом.
— Проклятая зыбь! — выругался капитан и обратился к вахтенному офицеру-турку:
— Пошлите стрелков на бак и приготовьте легкие орудия. Открывайте огонь залпами. Мы сметем все с их палубы!
Переводчик повторил приказ, турок поклонился и отошел. Вскоре внизу зазвучали команды и топот ног по палубе. Шукри-бей был достаточно опытным офицером, чтобы понять, что его противник, как и он сам, не имеет вращающихся орудий и наводит их корпусом корабля. Потому-то он и не держался в кильватере мнимого «Константина», а шел параллельным курсом, чтобы вынудить противника перед каждым залпом маневрировать, наводя свои орудия. Это еще больше снижало и так небольшую скорость русского парохода. Но Шукри-бей не был одновременно настолько безрассуден, чтобы просто следовать одним курсом, облегчая прицел вражеским артиллеристам. При всей уверенности, что преимущество хода и брони обеспечивают его неуязвимость, он не мог не ощущать беспокойства при мысли, что случится, если три русских бомбы одновременно взорвутся на палубе «Фетхи-Вуленда». Поэтому капитан вел броненосец зигзагами, стреляя попеременно то из погонного орудия, то из пушек левого или правого бортовых казематов. Русские бомбы продолжали прилетать часто и одновременно, но все время с перелетом. Это радовало англичанина — он понял, что русские не смогли правильно оценить скорость хода его корабля и целить с надлежащим упреждением.
После одного из залпов каземата правого борта он было с радостью подумал, что все кончено, — прямо у бортов русского крейсера взвились столбы воды. Очевидно, снаряды прошли вдоль бортов, образуя две длинные широкие пробоины, куда сейчас врываются потоки воды. Но противник не тонул, а ответил залпом, причем средняя из трех бомб взорвалась так близко от форштевня, что если бы не броневой пояс, носовая часть «Фетхи-Буленда» была бы разворочена.
Снаряды со скрежетом пронеслись вдоль бортов «Весты» и взорвались впереди, окатив бак водяными потоками. Старший офицер бросился к правому борту, а Володя по знаку Баранова — к левому. Перевесившись через леера, придерживая рукой фуражку, он глянул вниз, ожидая увидеть развороченный борт, но увидел только длинную глубокую вмятину в том месте, где снаряд скользнул по обшивке. Тотчас поспешив назад, он по спокойному лицу Перелешина понял, что и с его борта все благополучно.
Старший офицер в рупор объявил команде, что снаряды просто скользнули по борту, чем полностью успокоил матросов. Они уже привыкли к тому, что снаряды броненосца не причиняют им никакого вреда. Хотя турок и стрелял довольно точно, но зыбь мешала прицеливанию. Одни снаряды с воем пролетали над палубой, взрываясь перед форштевнем, другие падали за кормой. При этом они рикошетировали от поверхности воды и опять проносились над «Вестой». Единственный урон, что понес пока пароход от огня врага, — несколько перебитых снастей такелажа.
Но сделав свое оптимистическое заявление в рупор, Перелешин тихо сказал Баранову:
— Николай Михайлович, глубокая вмятина уходит под ватерлинию, как бы не было пробоины в подводной части.
— Пошлите боцмана, пусть осторожно, не привлекая внимания, осмотрит трюм. И скажите, чтоб молчал! И немедленно прикажите разблиндировать мостик, перенесите все эти тюфяки на борта и палубу у машинного отделения. Не возражайте, это категорический приказ. Дело становится очень серьезным. Не мы командуем ходом, а он!
— Не может быть, — возразил Перелешин, — ведь ход у турецких броненосцев 10–11 узлов!
— Я думаю, что англичане, вкупе с турками, очень ловко нас обманули. Впрочем, убедитесь сами, — он указал на бортовое 9-фунтовое орудие, от которого в этот момент отошли, окончив заряжение, комендоры. — Угол его наклона рассчитан на расстояние до цели в 12 кабельтовых. А теперь смотрите.
Орудие выстрелило, всплеск от падения снаряда появился далеко за кормой неприятеля.
— Да, сюзприз... — протянул Перелешин. — Эй, на дальномере.
— Есть на дальномере! — ответил Барковский.
— Доложите расстояние.
— Восемьсот саженей, — ответил наблюдатель, в голосе его слышалось удивление непонятным ему еще фактом столь неожиданного приближения врага.
Бак броненосца опоясался прерывистой линией из огневых точек, стая пуль со свистом пролетела над «Вестой», одновременно над мачтами лопнули две небольшие гранаты и несколько осколков впились в палубу.
— Стреляют из винтовок и 4-фунтовых орудий, — сказал старший офицер, — не вызвать ли и нам стрелков на палубу?
— Ни в коем случае, это пустая трата патронов, — ответил Баранов, — и запомните, Владимир Платонович, если меня убьют (Баранов произнес это страшное слово поразившим Володю будничным тоном), открывать ружейный огонь только с 400 саженей. Если враг подойдет вплотную — пытаться взорвать его кормовой шестовой миной, если не выйдет — бросайтесь на абордаж, а в последней крайности — взорвите пороховой погреб. Обещаете?
— Обещаю, — просто сказал Перелешин, и они пожали друг другу руки.
— Вот и прекрасно, а теперь велите побыстрее разблиндировать мостик.
Во время этой работы к Баранову подошел Чернов, он был как-то особенно торжественно-спокоен.
— Николай Михайлович, — начал он. Видно было, что подполковник пытается говорить шепотом, но оглушенный громом мортир, говорил так громко, что Володя все прекрасно слышал, — позвольте доложить, что в данный момент моя роль, как управляющего аппаратами Давыдова, кончилась.
До сих пор мы ошибались в оценке хода неприятеля, который имеет не менее 14 узлов. Сейчас он так приблизился, что даже во время полета снаряда опять вырывается вперед и уходит из-под бомб. На таком расстоянии мортиры бесполезны.
Над мостиком взорвалась граната, несколько осколков просвистело над их головами, а по палубе запрыгали дробинки, обычные охотничьи дробинки.
— Черт, какой гадостью гранаты заряжают! — брезгливо сказал Баранов, указывая на них Чернову. — Однако, дорогой Константин Давыдович, пока есть хоть какой-то шанс, продолжайте огонь. Теперь вам известна разница в скорости, стреляйте с упреждением.
— Боюсь, что поздно, — сказал Чернов, но в голосе, которым он отдавал команды, была уверенность и решимость.
— Товсь! Пли!
Мортиры рявкнули. Володя увидел облако дыма и кучу обломков, поднятых на корме неприятеля, и уже открыл рот, чтобы издать радостное «ура», когда корпус «Весты» дважды страшно вздрогнул. На юте, среди батареи, взметнулось пламя одного взрыва, затем другого.
— Юнкер, — прогремел голос Баранова, — осмотреть повреждения, доложить о потерях!
Володя бросился вперед, пробежал мимо разбитого вдребезги капитанского вельбота и, миновав надстройку, выскочил на площадку батареи. Первое, что он увидел, была дыра в палубе, из которой вился легкий дымок. Ближайшая к нему мортира, которой командовал Андрей, лишилась половины дула, под ногами путались разорванные взрывом провода. Прямо перед ним лейтенант Рожественский пытался приподнять залитого кровью Чернова. Подполковник что-то говорил, указывая рукой на мортиру. Вдруг его рука упала и он неестественно вытянулся.
«Неужто умер!» — в ужасе подумал Володя и тут увидел Андрея. Сначала, впрочем, заметил только ноги, торчащие из-за станка подбитой мортиры. Невольно замедлив шаги, страшась узнать то, что случилось, он обогнул мортиру. Андрей лежал на спине, устремив остекленевший взгляд прямо на пылающий диск солнца. Его плечи были превращены в кровавое месиво, рядом медленно увеличивалась лужа крови. Вокруг стонали четыре раненых комендора.
Дико вскрикнув, Володя бросился на мостик. По дороге он встретил матросов с носилками и доктора Франковского, но не остановился. Он знал, что для Андрея все кончено.
Увидев его залитое слезами лицо, Баранов понял, что случилось нечто ужасное.
— Андрей убит, — по-детски всхлипывая, лепетал Владимир, — Константин Давыдович тоже, четверо матросов ранены, вельбот разбит...
— А орудия? — страшным голосом спросил Баранов.
— Одно разбито, два целы, — ответил Володя, отвернувшись от командира, схватился за перила мостика и зарыдал. Рука Баранова легла на плечо Володи и стиснула его.
— Не время плакать, юнкер, — услышал Володя суровый, но полный сочувствия голос. — Вы и я, все на «Весте» в любую минуту можем разделить судьбу вашего брата и Чернова. А нам надо выжить и отомстить за них! Отправляйтесь на бак и передайте лейтенанту Кроткову приказ перейти с четырьмя комендорами из его расчета на ретирадную батарею. По дороге пригласите на мостик старшего офицера. Пусть вызовет стрелков на палубу и троих, самых лучших, возьмет с собой сюда.
Слова Баранова вернули Владимира к действительности. Он посмотрел на броненосец, даже на глаз было видно, что он приблизился саженей на 400. И вдруг вспомнил:
— Николай Михайлович, от последнего залпа бомба попала турку в корму, я видел тучу обломков.
— Молодец, — похвалил Баранов, — а теперь бегом на бак!
Старший Перелешин уже окончил блиндирование машины тюфяками и скоро явился на мостик с тремя стрелками. Одновременно вдоль бортов рассыпались матросы с ружьями — им было приказано целить в амбразуры казематов броненосца, откуда высовывались, как было видно в бинокль, красные фески. На юте Кротков и Рожественский заряжали и вручную наводили две оставшиеся невредимыми мортиры.
Над настилом мостика показалась голова боцмана Власова. Почтительно сняв шапку, он подошел к старшему офицеру и, посмотрев на рулевых у штурвала, явно конфузясь, произнес:
— Ваше благородие, дозвольте сказать два слова на ушко?
Перелешин склонился к нему.
— Что, большая пробоина? — спросил он взволнованно.
— Никак нет, ваше благородие, но небольшой пожар аккурат над пороховым и бомбовым погребами на юте. Турецкий снаряд — он наполовину вверху, а наполовину под палубой взорвался.
— Никому не говорил?
— Вот-те крест, — истово перекрестился Власов.
Перелешин торопливо пересказал новость Баранову.
— Владимир Платонович, придется вам это взять на себя. Захватите всех свободных офицеров, кроме минных — они, боюсь, нам понадобятся. Возьмите мичмана Петрова и гардемарина Казнакова. А чем заняты волонтеры?
— Господа Джевецкий и Мельников с переводчиком Спиропуло наряжены в команду для подачи снарядов к баковой батарее.
— И Спиропуло там? Молодец! Захватите всех с собой, сейчас на баке делать нечего.
Перелешин побежал вниз по трапу, Володя было кинулся за ним, но Баранов остановил его:
— Останьтесь, вы мне понадобитесь.
Опять над палубой разорвались две гранаты, юнкер увидел издали, как вздрогнула спина лейтенанта Кроткова, занятого вращением маховика наводки мортиры, как он левой рукой сделал жест, как бы желая ее почесать, а потом провел по волосам. Правой он при этом продолжал вращать маховик. После Володя узнал, что в этот момент семнадцать дробин впились лейтенанту в тело, а близким разрывом опалило волосы. Рожественский рассказывал потом, как англоман Аполлон Кротков наводил мортиру и сквозь стиснутые от боли зубы проклинал по-английски «английских свиней» на неприятельском броненосце.
Враг находился в это время в позиции, удобной для залпа из правого бортового каземата, но не стрелял, а стал разворачиваться, направляя на цель носовое орудие.
— Вы были правы, юнкер, — повеселев, сказал Баранов. — Одна бомба попала, но не в корму, а в правый каземат — этим орудиям уже больше не стрелять и их комендорам тоже!
Володя взял у сигнальщика подзорную трубу и направил на броненосец. С виду каземат был совершенно цел, но молчал.
«Бомба пробила ему крышу», — догадался юнкер. Его внимание привлек солнечный зайчик на неприятельском мостике. Напрягши зрение, он разглядел два синих мундира у сверкающего бликами аппарата и поодаль — красное пятнышко турецкой фески.
— Николай Михайлович, — доложил он Баранову, — вижу одного турка и двух англичан у дальномера!
Он вздрогнул от близкого выстрела. Это Баранов, взяв «барановское ружье» из рук Николая Носкова, стрелка 1-го разряда, приведенного на мостик Перелешиным, сам стрелял по амбразуре броненосца. Володя сбоку увидел его лицо, бороду, прижатую к прикладу, отметил полную неподвижность корпуса, — то был опытный стрелок с твердой рукой. Вот он опустил винтовку, откинул затвор, вложил патрон, резко взвел курок, опять приложил приклад к плечу, недолго целился и выстрелил. Стрелял он с ожесточением, выдававшим необходимость разрядить многочасовое нервное напряжение физическим действием.
Выпустив пять пуль, командир передал ружье Носову, поднял бинокль, недолго смотрел в него.
— Братцы, — обратился Баранов к стрелкам и комендорам энгстремовского орудия, — видите солнечные блики на мостике турка?
— Видим, ваше благородие.
— Сто рублей премии на всех, если собьете прибор! Приготовиться! Пли!
Залп двух энгстремовских стволов и трех винтовок оглушил Володю. В подзорную трубу он увидел, как упали синие фигуры и исчезла красная феска. Но аппарат продолжал сверкать линзами на солнце.
— Молодцы! — объявил Баранов, — Хотя дальномер цел, но наблюдатели уничтожены. Премия выплачивается после боя. — Рады стараться, ваше благородие! — привычным хором ответили стрелки.
На юте грохнула мортира Кроткова, но взрыва бомбы не последовало.
— Отказала, — разочарованно сказал Баранов и велел Володе вызвать на мостик Перелешина-младшего. Яковлев нашел обоих минных офицеров у своих катеров. Они на всякий случай разводили пары в машинах и уже успели в этом. Услышав о приглашении Баранова, Михаил Платонович кивнул Жеребко-Ротмистренко и произнес:
— Сейчас я его спрошу.
Поднявшись на мостик, он первым делом посмотрел на броненосец, оценивая на глаз расстояние до него. А до острого шпирона турецкого корвета оставалось саженей 300–350.
— Михаил Платонович, — сказал Баранов, — противник, как видите, наступает уже не маневрируя. Очевидно, он намерен таранить «Весту». Прошу вас отправиться на корму, приготовить шест со снаряженной миной, проверить провода. Когда броненосец подойдет на длину шеста, откидывайте его от борта, не дожидаясь особой команды, по вашему усмотрению.
— Николай Михайлович, — ответил лейтенант, — я и Жеребко-Ротмистренко просим разрешения на атаку минными катерами. Их команды тоже рвутся в дело. Пары уже подняты.
Баранов, явно потрясенный предложением, с изумлением посмотрел на Перелешина.
— Но ведь сейчас же белый день, — воскликнул он, — это безумие! Никто еще не атаковал броненосец в открытом море, на ходу, да еще при свете солнца!
— Так тем больше чести тому, кто решится на атаку! — воскликнул Перелешин.
Баранов посмотрел на море вокруг.
— Михаил Платонович, — мягко сказал он, — посмотрите на волны — какая зыбь! Катера не выгребут против волны, а потом ведь для их спуска надо остановиться по крайней мере на пять минут! Нет, это невозможно! Оставьте безумную затею и отправляйтесь, пожалуйста, к кормовому минному шесту, он может нам скоро понадобиться.
Перелешин вздохнул, повернулся и стал спускаться по трапу. Володя провожал взглядом его изящную фигуру, жалея, что Баранов не разрешил минной атаки.
Крупная граната взорвалась над мостиком, ударила взрывная волна, масса осколков впилась в настил. Володя увидел, что Перелешин схватился за бедро и упал. Одновременно он услышал странный чавкающий звук и стоны справа от себя. Стрелок Носков лежал на мостике с оторванной головой, рядом умирал другой матрос с развороченной грудью. Из «Птички», катера Перелешина, повалил густой пар — осколком пробило котел.
Баранов и Володя одновременно подбежали и склонились над Перелешиным.
— Михаил Платонович, голубчик, куда вас? — спрашивал Баранов.
— Ногу... оторвало, — с трудом приподнимаясь на локте, ответил раненый, — не смог я минный шест осмотреть, — виновато продолжал он, — пошлите Жеребко-Ротмистренко, он в этом тоже прекрасно понимает. Но, если и с ним что случится, то помните, Николай Михайлович, главное — снаряженную мину к шесту крепить только перед самой атакой. А то взорвется ненароком...
Раненый разволновался. Баранов, понимая, что через несколько часов он, скорее всего, умрет, старался успокоить лейтенанта, обещая проследить, чтобы все исполнили в точности. Подбежали санитары, положили Перелешина на уже окровавленные носилки и понесли...
Из люка на юте появился старший офицер, за ним — Петров, Казнаков, волонтеры и переводчик. Их лица и руки были покрыты копотью, волосы и брови обожжены. Все были в одних сорочках, в руках — дымящиеся обрывки сюртуков.
— Пожар потушен, Николай Михайлович, — доложил старший офицер, — огонь не успел разгореться, тлела только мебель и ковер. Затоптали и сбили. А что с Михаилом? — ему уже сказали о ране брата.
— Он в лазарете, но, боюсь, дело плохо, нога оторвана почти у паха. Сами знаете, чем грозят такие вещи, — печально отвечал Баранов.
Над «Вестой» опять разорвалось несколько гранат, но осколки никого не задели. Володя подумал, что через несколько секунд броненосец окончит заряжать погонное орудие и с такого расстояния не промахнется. Море стало успокаиваться, зыбь стихала. Оставалась маленькая надежда на мортиру Рожественского, который что-то уж очень долго и тщательно наводил ее.
Баранов не выдержал:
— Юнкер, отправляйтесь туда и спросите лейтенанта Рожественского, собирается ли он вообще когда-нибудь стрелять?
Володя сделал шаг, но в это время мортира грохнула. В бинокли было видно, что бомба взорвалась прямо за бруствером погонного орудия.
— Ура! — не удержался Владимир.
— Спокойно, юнкер, — осадил его Баранов, — еще не ясно, подбита ли пушка. А вдруг она сейчас выпалит!
Но орудие молчало. Бомба Рожественского сделала свое дело.
— Уже легче, — заметил Баранов, возвращаясь на мостик, — потопить снарядами теперь он нас не сможет, — гранаты опасны только для людей, но не для корабля. Но остается удар шпироном. Вы, Владимир Платонович, можете спуститься в лазарет к брату, если будет надо, Яковлев вас позовет.
На мостике они застали князя Голицына-Головкина.
— Что вы здесь делаете, князь? — спросил Баранов.
— Я сейчас без работы, Николай Михайлович, — отвечал Голицын, — надоело торчать у своей мортиры, пришел, если не возражаете, полюбоваться пейзажем. А мостик-то, вижу, разблиндировали!
— Машина важнее, — ответил Баранов. Над мачтами разорвались еще две гранаты, но мелкие. Опять по палубе запрыгала дробь. Володя заметил, что Голицын все время держится между Барановым и броненосцем, прикрывай командира своим телом. Заметил это и Варанов.
— Послушайте, князь, что это вы торчите передо мной, как столб? Извольте отправиться на свой пост. — И повернулся к Володе:
— Господин юнкер, спуститесь в машину и спросите подпоручика Пличинского, не может ли он еще поднять давление пара. Даже с риском взрыва котлов. Нам необходимо оторваться от неприятеля!
Люк над трапом в машинное отделение был завален тюфяками, поэтому Володя прошел на бак, миновав комендоров Голицына, которые сидели на палубе под прикрытием надстроек.
— Как там, ваше благородие? — спросил один из них.
— Хорошо, братцы, — как можно бодрее ответил Володя, — все большие пушки у турка уже сбили!
Он нырнул в люк, спустился в нижний коридор и пошел по нему к центру корабля. Здесь было непривычно тихо, даже в ушах зазвенело. Шум машин внизу казался ласковым, монотонным и усыпляюще-мирным. Сюда не доносился грохот залпов, отрывистый лай очередей из энгстремовских орудий, более редкие выстрелы 9-фунтовых пушек. Володя спустился по трапу и... попал в ад. Страшная жара стояла в машинном отделении, раскаленные стенки топок матово светились. Люди были почти голые, пот лил с них потоками, оставляя дорожки на покрытой угольной пылью коже.
Володя не сразу узнал старшего механика Пличинского, но тот сам подошел к нему.
— Что наверху?
— Большие пушки у турок сбиты, но сильно страдаем от гранат. Ход у врага почти 14 узлов, он нас настигает и хочет таранить. Николай Михайлович послал спросить, не можете ли вы еще поднять давление.
Пличинский устало пожал плечами.
— Я и так удивляюсь, как котлы еще держат. Молодцы англичане, прекрасная машина! А кочегары — смотрите сами. Меняю через час, но и то на исходе вахты человек падает, как куль, прямо в уголь. Ведь больше пяти часов, как телеграф стоит на «полный вперед».
Делать было нечего, и Володя собирался подняться на палубу, которая сейчас казалась ему раем, несмотря на гранаты и шрапнель.
Сменилась очередная часовая вахта. К ним, шатаясь, приблизились две черные фигуры.
— Гавриил Кондратьевич, — сипло произнес один из подошедших, — мы вот с Колькой Устиновым решили на палубу пройти. По ведру воды из-за борта на себя выльем и воздуху дохнем. Невмоготу!
— Слушай, Мирошников, — ответил Пличинский, — ты машинист 1-го класса, а говоришь, как дитя. Вот юнкер рассказывал сейчас, что палубу так шрапнелью и поливает. Потерпите, братцы!
Но Устинов и Мирошников упрямо качали головами:
— Невмоготу больше! — повторил Мирошников.
Пличинский понимал, что люди дошли до предела, и махнул рукой. Машинист и кочегар, тяжело ступая, полезли по трапу. Володя за ними. На палубе они стали плечом к плечу, обернулись в сторону хода и, счастливые, шумно втягивали в себя воздух.
Володя был уже на последней ступеньке, когда небо над ним раскололось и невидимая сила швырнула его на палубу. Несколько мгновений он лежал неподвижно, ощущая тупую боль в углубленном при падении плече, потом сел, почувствовал боль в голове и звон в ушах.
«Наверное, контузило», — подумал он и увидел своих спутников — машиниста и кочегара. Они лежали рядом на спине, убитые наповал осколками. На лицах так и осталось выражение довольства от последнего в их жизни глотка воздуха...
Слегка пошатываясь, Володя подошел к мостику и увидел, что Голицын-Головкин помогает подняться упавшему на колени Баранову.
— Николай Михайлович, — испуганно спрашивал князь, — вас ранило? Куда?
— Пустяки, — морщась, отвечал Баранов, ощупывая голову и левую руку, — крови нет, просто слегка контузило. Эй, что это? На курс!
«Веста» стала почему-то разворачиваться левым бортом к неприятелю. Баранов подскочил к штурвалу и резко повернул его. Тот закрутился неожиданно легко, не оказывая никакого влияния на курс парохода.
— Перебит штуртрос! Яковлев, бегите, ищите боцмана, пусть найдет повреждение и срастит трос. И пришлите на мостик старшего офицера — он у брата.
Подойдя к телеграфу, Баранов передвинул его на «Стоп». Сотрясение палубы прекратилось, затихла стрельба, и наступила пугающая тишина. «Веста» продолжала по инерции поворачивать и стала точно поперек курса броненосца.
Власова Володя нашел быстро, и тот опрометью кинулся за плоскогубцами. Старший офицер уже сам спешил на мостик, обеспокоенный остановкой машины. Когда они проходили по палубе, еще одна граната лопнула над «Вестой», и вслед за этим над неподвижным пароходом раздался пронзительный и бесконечно печальный свист — осколок перебил паропровод на трубе, и пар, выходя, свистел. Похоже, что у всех на борту мелькнула мысль о бесполезности дальнейшего сопротивления, стрелки опустили ружья, комендоры прекратили заряжать орудия. Но с мостика раздался громовой голос Баранова, усиленный рупором:
— Залпом, пали, черт вас всех побрал! — кричал он.
Грохнул залп стрелков, успевших перебежать на левый борт, опять загремела очередь энгстремовского орудия, бомбоносы понесли бомбы к мортирам ретирадной батареи.
На мостик Перелешин поднялся, сжимая обеими руками виски.
— Кажется, Николай Михайлович, и меня контузило... Что изволите приказать?
В голосе его, впрочем, слышалось сомнение и безнадежность. Что мог приказать Баранов в такой ситуации?
— Владимир Платонович, — веско сказал капитан, — немедленно сформируйте абордажную партию и постройте ее на правом борту под прикрытием надстроек. Вооружите людей интрипелями{5} и абордажными револьверами.
Перелешин поспешно спустился с мостика. «Веста» продолжала беспомощно болтаться на зыби, осыпаемая пулями и гранатами. Броненосец уже подошел саженей на 250 — ясно виден был бурун, где резал воду его форштевень. По-прежнему пронзительно свистел пар, перекрывая грохот залпов.
Баранов расхаживал по мостику, уже не обращая внимания на следовавшего за ним князя Голицына.
— Что там Власов копается, черт его побери! — воскликнул он в сердцах.
— Еще и минуты не прошло, как вы его послали, — возразил Голицын, показывая часы, — он и не нашел еще повреждение.
Но князь ошибся: боцман уже бежал к ним с кормы. Рулевой коснулся штурвала и почувствовал привычное сопротивление — штуртрос был исправен! Баранов двинул ручку телеграфа на «Полный вперед».
— Руль на левый борт! — скомандовал он.
«Веста» двинулась. На палубе строилась абордажная партия. Голицын по приказанию Баранова отправился сменить Кроткова, которого последняя граната ранила осколком в лицо. Николай Михайлович требовал, чтобы батарея как можно скорее открыла огонь. Было без пяти минут два, яростный зной лился с неба, Баранов и Володя непрерывно вытирали пот, струившийся из-под фуражек. Подошел боцман, ловко влез по скобам, прикрепленным к трубе, до поврежденного паропровода и заткнул дыру паклей. Свист прекратился.
— А ведь, может быть, и выпутаемся, — сказал Баранов. — Попасть бы в него, нехристя английского, еще одной бомбой!
Мистер Шакр на мостике «Фетхи-Буленда» чувствовал себя отвратительно. Почти шесть часов продолжался бой, а только один снаряд с броненосца попал в проклятого «Константина». Он хорошо видел в бинокль взрыв на палубе и потом понял, что одна мортира не действует. Но зато на борту «Фетхи-Буленда» были выведены из строя орудия в казематах, уничтожена погонная пушка, среди прислуги много убитых и раненых. Он до сих пор ясно помнил, какой ужас испытал, когда русская бомба ударилась в незащищенную палубу корвета прямо перед мостиком. Она проломила настил и исчезла внутри корабля. Несколько страшных мгновений он ждал взрыва крюйт-камеры, который бы разнес броненосец на куски, но его не было. С невыразимой радостью приговоренного к смерти, которому под виселицей объявлено помилование, Шукри-бей понял, что бомба не взорвалась. Первым его порывом тогда было скомандовать к повороту и скорее сбежать от этого страшного корабля, но он представил себе насмешливую улыбку Гобарта-паши и притворно сочувственный взгляд Манторп-бея. Броненосный корвет бежал от пассажирского парохода! Манторп будет рад занять его место на этом мостике, он давно сюда метит.
Нет! Надо догнать «Константина» и ударом шпирона пустить на дно! Был момент, когда Шукри-бей решил, что наконец-то все кончено, — враг беспомощно остановился, подставив ему борт для удара. Но вот он опять показал корму, и англичанин подумал, что через несколько минут, а может, секунд, последует дьявольски меткий залп из двух оставшихся мортир.
Его взгляд упал на одиноко стоящий на мостике дальномер, о бронированный парапет ударила пуля. Какой ливень свинца час тому назад обрушился на мостик! Один из офицеров у дальномера был убит, другой тяжело ранен. С головы Шукри-бея пуля сбила феску. Снаряды скорострельной пушки со страшным грохотом пробарабанили по броне. Он понял, что русские целились в его красный головной убор и больше не надевал его. Дальномер стоял целый, но совершенно бесполезный — орудия, которые могли стрелять вперед, молчали. Нет, только таран! Он наклонился над переговорной трубой:
— Нельзя ли еще поднять давление в котлах?
— Невозможно, сэр, — ответил старший механик, — котлы давно на грани взрыва, кочегары валятся с ног.
— Черт с ними, они же турки. Сделайте невозможное, мы должны таранить «Константина».
— Постараюсь, сэр, — донеслось снизу, но в это же время под палубой что-то грохнуло и из вентиляционных каналов пополз, шипя, пар.
— Что случилось? — закричал Шукри-бей, уже догадавшийся, что произошло.
— Взорвался один из котлов, сэр, — не сразу ответили снизу, — есть раненые и, возможно, убитые.
Скорость упала. Капитан быстро подсчитал: с оставшимися котлами он сможет делать узлов 10, от силы 11 — от погони приходилось отказаться. В бессильной ярости, сжав кулаки, он смотрел на корму врага, которая перестала приближаться. Но поворачивать было нельзя — русский крейсер мог пуститься в погоню — его баковая батарея была не повреждена. Шукри-бей передвинул ручку телеграфа к себе — ненавистная корма стала удаляться. Ну ничего, он еще сумеет выкрутиться. В вахтенном журнале запишет, что погнался за «Константином», сделал несколько выстрелов, но, увидев, что снаряды не долетают, прекратил стрельбу, а из-за неполадок в машине не мог развить полной скорости, почему русский крейсер ушел. Повреждения можно будет исправить своими силами, унтер-офицерам прикажет молчать, раненых и убитых спишет на случайное попадание единственного русского снаряда (нет, лучше написать, что попало два — один пробил трубу, эту дыру он заделывать не станет специально). Шукри-бей заметно повеселел. Он не мог знать, что вскоре ему придется предстать перед военным судом в Сулине, и хотя его официально оправдают и даже опубликуют в газетах несколько статей, поддерживающих выгодную для турок и англичан ложь (одну из них он даже напишет сам), но заставят подать в отставку, и Манторп-бей займет его место на мостике «Фетхи-Буленда».
Никто на палубе «Весты» сначала не обратил внимания на то, что пароход перестали осыпать осколки гранат. Минут через десять в очередной раз грохнула кормовая мортира. Столб воды от взрыва бомбы вырос саженях в 50 от форштевня неприятеля.
— Пригласите на мостик лейтенанта Голицына, — велел Баранов.
Володя пустился на ют со всех ног, князь приказал заряжать без него и поднялся к Баранову.
— Почему бомба упала с таким недолетом? — спросил тот.
— Сам удивляюсь, Николай Михайлович.
— А какой угол возвышения вы придали?
— 42 с половиной градуса, как следует по таблице для расстояния в 350 саженей.
— А заряд?
— Обычный, семь фунтов.
— Так значит... — Баранов не сразу поверил в невероятность случившегося, — он отстает!
— Неприятель поворачивает! — вскричал Володя, указывая на броненосец. Все действительно увидели, как форштевень врага покатился вправо, открывая борт. Рявкнула мортира Рожественского, но он тоже ошибся в расстоянии, и бомба не долетела.
— Руль на левый борт! — скомандовал Баранов. — Князь, отправляйтесь к своей батарее на баке, переведите обратно комендоров до нужного комплекта. Надеюсь, орудия заряжены?
— Точно так.
— Сейчас мы их разрядим по турку. У него что-то случилось с машиной — видели пар или дым? Теперь мы будем командовать скоростью.
«Веста» поворачивала параллельно отступавшему броненосцу. Задача заключалась в том, чтобы не попасть под огонь его пушек, стрелявших назад. Баранов уже понял, что турецкие орудия в казематах могли перемещаться в пределах 15–20 градусов в сторону каждого борта от продольной оси броненосца. Надо было догнать врага (сейчас, когда он потерял ход, это стало возможно) и палить из вращающейся кормовой мортиры, у которой остался Рожественский.
Или, наоборот, отстать настолько, что из своих орудий он бы не смог достать «Весту», — ведь их угол наклона ограничен крышей казематов — и расстреливать из мортир погонной батареи. Но при стрельбе на предельных расстояниях не обойтись без аппаратов Давыдова. Гальваническое оборудование системы баковой батареи не пострадало, креномер, скрытый глубоко в недрах парохода, тоже был цел, зато погибли люди, которые могли работать с аппаратами — Чернов и Андрей. На таком большом расстоянии дальномер тоже бесполезен — слишком маленький угол наклона визирной трубы не дает возможности получить точные показания. Баранов посмотрел на Барковского, шесть часов безотлучно простоявшего за дальномером, и понял, что тот еле держится на ногах от усталости.
Володя увидел, как командир снял фуражку и приложил руку ко лбу.
— Больно, — услышал он, — и, главное, как я устал, как устал! Но нет, юнкер, — страстно произнес Баранов, поворачиваясь к Володе, и его запавшие глаза на побледневшем лице сверкнули лихорадочным огнем. — Дело еще не кончено, оно только начинается. Полный вперед! Передайте на бак, пусть начинают стрельбу без индикатора.
Над настилом мостика показалось лицо, все в машинном масле и угольной пыли. Володя скорее догадался, чем узнал старшего механика. Он тяжело хватался за поручни трапа и остановился у ограждения мостика, словно боясь, что вдали от него он непременно упадет.
— Николай Михайлович, — Пличинский выговаривал слова с трудом, как бы отвыкнув говорить за эти шесть часов, проведенных в грохоте машинного отделения, — правильно ли я понимаю ситуацию — мы преследуем неприятеля?
— Да, — решительно ответил командир.
— Тогда разрешите вам официально доложить, что машинная команда не сможет выполнить ваш приказ. Кочегар и машинист убиты, другие валятся с ног. При такой скорости кочегары не выдержат у топок более десяти-пятнадцати минут. Кроме того, я боюсь за котлы.
Командир с досадой смотрел на Пличинского. Баранов страстно хотел погони и возобновления боя, его приводило в бешенство тупое, бессмысленное сопротивление машин и несовершенство человеческой природы. Трудно сказать, какое решение он бы принял, если бы не вмешалась судьба.
— По курсу дым! — внезапно раздался крик сигнальщика. Не успели на мостике поднять бинокли, как он снова закричал:
— Еще дым, ваше благородие!
В бинокль стали видны рангоуты каких-то судов, приближающихся со стороны Румелийского берега. Баранов перевел окуляры на убегавший броненосец, на его фор-брам-стеньге взвились и распустились сигнальные флаги.
— Ну что же, не судьба, — с сожалением сказал он, — курс ост, — и перевел рукоятку телеграфа на «Малый вперед».
— Господин юнкер, прикажите горнисту, чтобы играл отбой, и скажите старшему офицеру, пусть соберет команду на молебен по случаю дарования победы.
Уже несколько минут после последнего выстрела кормовой мортиры на палубе «Весты» стояла тишина. Увидев, что бомбу не донесло и враг разворачивается, прекратили пальбу стрелки, замолкли очереди энгстремовских орудий, не стреляли 9-фунтовые пушки. Но никто не думал, что это конец боя, — просто передышка, пока закончится маневр поворота, и тогда в два голоса рявкнет погонная батарея, а потом к общему хору будут присоединяться все орудия по очереди.
Но вместо этого в тишине и зное июльского безветренного дня труба горниста пропела сигнал к отбою. Медленно, не веря еще, что все кончилось, покидали стрелки свои места у бортов, вешали за плечи винтовки, комендоры оставляли заряженные орудия и, отходя, все оглядывались на них да на офицеров — не прозвучит ли снова команда «Товсь»? Поднимались по трапам, ведущим из пороховых и бомбовых погребов, матросы, простоявшие там все время, подавая снаряды и заряды.
Священника на «Весте», равно как и на других судах активной обороны, не было. В старом, до 1854 года, парусном флоте корабельными священниками ходили иеромонахи Георгиевского монастыря на мысе Фиолент близ Севастополя. Но тогда их к этому готовили заранее. Поступая в монастырь, каждый знал, что в его будущие обязанности будет входить плавание на военных кораблях. Но с тех пор прошло больше 20 лет, в течение которых на Черном море не было военного флота. И старый обычай вывелся в древнем монастыре. Вот почему в этот решительный и радостный час победы на «Весте» не нашлось священника. Его место с успехом занял «образной» матрос Шведков. Был он старше других, отличался степенным поведением, не пил, не курил и был очень набожен. Общим решением ему и доверили хранение корабельной иконы — «образа», висевшего в одном из кубриков. Шведков аккуратно выполнял свои обязанности — вытирал с иконы пыль, следил, чтобы не погасла лампада, вовремя доливал масло. Утром, в начале боя, возжег перед иконой свечи и долго молился, стоя перед ней на коленях и отбивая земные поклоны.
Теперь все взоры собравшихся на баке матросов обратились на «образного». Понимая, что от него ждут. Шведков выступил вперед и, оборотясь лицом к матросам затянул приятным баритоном.
— Господу помолимся... — все подпевали.
Едва успели затихнуть последние слова молитвы, как матросы разом повернулись к убегавшему врагу и ожесточенно-радостное «Ура!» вырвалось из их глоток. Они обнимались, грозили кулаками, кричали. Радостное возбуждение охватило и Баранова, он сбежал с мостика, смешался с матросами и машинистами, жал им руки повторяя:
— Спасибо, спасибо, братцы, уважили!
— Рады стараться, ваше благородие! — отвечали они тепло и вразнобой.
Мысль об убитых и раненых отошла временно на второй план — и юнкер Яковлев, и старший офицер Перелешин, а также другие офицеры вместе с командой отдались опьяняющей власти этой минуты.
24 года оставалось прожить капитан-лейтенанту Николаю Михайловичу Баранову. Его ждало много триумфов и поражений. Объявленный национальным героем после боя «Весты», он еще больше прославит свое имя, когда через полгода войдет в Севастопольскую бухту с самым большим призом, захваченным в эту войну, — пароходом «Мерсина», с турецким десантом почти в 800 человек и ценным грузом{6}. А потом начнется порочащий его и дело «Весты» шепот завистников, подогреваемый английскими статьями, инспирированными Гобартом-пашой. Одну из них в бухарестской газете поместит смещенный с должности Шукри-бей, после чего Баранова откажется принять наследник-цесаревич, будущий Александр III, знавший его с детских лет. И тогда флигель-адъютант императора, капитан 1-го ранга Баранов потребует судебного разбирательства по делу «Весты», а когда ему в этом откажут, напишет царю оскорбительное письмо. Тут его и привлекут к суду, но слава народного героя спасет Баранова — его только уволят в отставку и лишат звания флигель-адъютанта. С тех пор Николай Михайлович будет вынужден навсегда расстаться с морем.
Но 1 марта 1881 года бомба народников смертельно ранит Александра II, и царь умрет в тот же день. Вот тогда новый император, растерявшийся от внезапно свалившейся на него власти и, вероятно, опасаясь других революционных выступлений, вспомнит о Баранове. Самое время использовать национального героя, тем более пострадавшего при прежнем царствовании.
Срочно, но высочайшему повелению, его вызовут из провинциального Ковно и назначат санкт-петербургским градоначальником. Но не выйдет из капитана «Весты» царедворца, и скоро его отправят в почетную ссылку — губернатором в Архангельск.
Все будет в жизни Баранова — и триумфы, и горькие поражения, но такой светлой радости, какую он чувствует сейчас, на палубе своего корабля, среди своей, бесконечно ему дорогой команды, глядя вслед побежденному броненосцу, — он не испытает никогда!