Первая весточка
Наступило утро. Апрельское солнышко залило своим теплым светом улицу, двор и через окно ворвалось в дом. Проснувшись, Нина сладко потянулась. Услышав за окном чириканье воробышков и писклявые голоса касаток, лепивших гнездышко за стрехой, она вспомнила о том, что и у них в Стайках ласточки лепили такие же земляные чашечки.
На мгновение ей почудилось, что нет никакой войны, что она находится дома и вот-вот услышит добрый голос матери: «Ниночка, будет тебе потягиваться, вставай. Ранняя птичка уже носик прочищает, а поздняя лишь глазки продирает...»
Ах, какое это было благодатное время! Набегавшись вечером, утром проспишь долго, а мать не разбудит вовремя, пожалеет. Вскочишь с постели, выбежишь во двор и давай плескаться холодной водой.
А тут не выбежишь и не крикнешь, как в детстве: «Солнышко, солнышко, я тебя люблю!» Впрочем, ребятишки, ее новая родня, кажется, уже на воле: что-то не слышно их в доме. Нет, кто-то есть... Вон из-за полога показалось розовое личико Милочки.
— Пойдем на улицу! — позвала она.
Нина с улыбкой поманила ее пальцем, но девочка не переступила порог:
— Мама и папа будут лугать.
Хлопнула наружная дверь, и послышался строгий окрик матери:
— А ты чего тут вертишься? Милочка махнула ручкой и скрылась.
Анна Никитична принесла Нине в комнату таз с водой:
— Умойся здесь.
И пока девушка умывалась, наставляла ее:
— Держи, Нинушка, ухо востро! Нынче утром соседи уже выспрашивали о тебе, что да как... Особенно донимала длинноносая Агафья. А я ей говорю: вот, мол, своих детей куча, а тут еще лишний рот прибавился. А она мне: «Да что ты, Никитична, бога гневаешь? Ведь ты ей мачеха! Смотри, народ осудит тебя. Скажи спасибо, что помощь тебе бог послал. Видим, закружилась со своим выводком...» В общем, пока оглядись, обвыкни.
И пришлось Нине в первые дни заниматься только детьми, которые так быстро привыкли к ней, словно она действительно была своя и жила с ними давно.
Улучив как-то минутку, когда осталась с «отцом» наедине, спросила:
— А как «Северок»?
— Он уже тут.
— Отлично! — обрадовалась Нина.
— Покажите где.
— Не горячись. Днем много глаз.
Девушка скрепя сердце согласилась, хотя ей не терпелось поскорее проникнуть туда, где была спрятана рация, и связаться со своими.
Наступил вечер. После ужина дети устроились на полу и вскоре уснули.
Анна Никитична легла на кровать и, покачивая люльку, тихо замурлыкала: «Баю-баюшки, не ложись на краюшке, с краюшка упадешь, головушку разобьешь...» Павлик ворочался, трудно засыпал и временами стонал, вскрикивал, как будто опасался краюшка, с которого можно упасть.
А когда уснул, мать все равно не смогла сомкнуть глаз: знала, что муж и Нина должны сегодня ночью связаться с Москвой...
Девушка подготовила коротенькую радиограмму и доложила «отцу»:
— У меня все в порядке.
Григорий Михайлович сначала отправился один и, обойдя дом, вернулся к «дочке», дожидавшейся его в своей комнате.
— Можно, — шепнул он.
Вместе вышли во двор и осмотрелись: на улице и на задах пустынно. Молчит и темно-зеленый курганчик-дзот за соседним двором. Месяц — полкаравая. Небо в звездах, словно в веснушках. Сунув Нине в руку карманный фонарик, Григорий Михайлович шепнул:
— Потихоньку лезь. Смотри не сорвись! Я внизу покараулю.
Девушка поднялась по хлипким ступенькам и нырнула на чердак. Нагнувшись, стала присматриваться. Темно... Кое-где лунная белизна прорывалась в щели крыши яркими бликами. Пахло прелью, пылью и мышами. Где же тут корзина, в которой спрятана рация?
Нине не хотелось без нужды зажигать фонарик: вдруг кто-нибудь заметит с улицы? Она ощупью шагнула и наткнулась на ящик. В этот момент недалеко, на ложном аэродроме, вспыхнул мощный прожектор, и огромный белый меч зашарил сначала по небу, а потом скользнул к земле и, осветив поселок, кинжальчиками прорвался в щели крыши.
Нина вздрогнула и зажмурилась. В глазах зарябило. Полоски пронзительного света вырвали из чердачной темноты ящики, кадушки, поржавевшие ведра, тазы и... корзину.
Встав на колени, девушка вытащила из нее какое-то тряпье и на самом дне, в двух парусиновых сумках, нащупала рацию и батареи питания. «Вот оно, мое тихое оружие...» Нина бережно вынула из корзины «Северок».
Поставив его на ящик, она торопливо заправила за стропила шнур-антенну. Надев наушники, склонилась к рации и положила правую руку на ручку «волны». В левой — держала фонарик, но пока не зажигала его.
В уши хлынул разноязыкий, суматошный радиоэфир, в котором выделялась немецкая речь, прославляющая победы на восточном фронте. Поймав нужную волну, Нина направила луч карманного фонаря на бумажку с колонками цифр. Тихонько заклевал ключ: ти-ти-ти... Пошла морзянка точками и тире...
Передав радиограмму, девушка спрятала рацию в корзину и вновь прикрыла ее тряпьем. От волнения била мелкая дрожь.
Радостная, Нина быстро спустилась с чердака. А когда вошла в свою комнату, увидела Анну Никитичну с подушкой в руках. Удивилась: «Чего это она?»
Но тут Григорий Михайлович вынул из кармана небольшой плоский «вальтер» и передал «дочке»:
— Спрячь, Нина. Это твой. На тот крайний случай, когда другого выхода не будет...
Девушка взяла пистолет и вдруг почувствовала себя значительно сильнее. Она сунула его под матрац у изголовья и что-то доброе хотела сказать «отцу», но тот шагнул в большую комнату и скрылся за пологом.
Анна Никитична устало положила подушку на кровать и, сев возле Нины на краешек койки, долго молча смотрела на ее раскрасневшееся, возбужденное лицо. Молчала и девушка, прислушиваясь к сильным, гулким толчкам своего сердца.
Хозяйка, тяжело вздохнув, беглым движением руки перекрестила Нину и промолвила:
— Лиха беда — начало... А перед тем как уйти, сказала:
— В случае чего продави подушкой стекло и... во двор.
В тот вечер, взволнованная первым сеансом связи, Нина долго не могла уснуть.
«Какой у «отца» особенный, с революционным значением, псевдоним! — размышляла она. — Лан: Ленин — Александр Ульянов — Надежда Крупская... Символично! А у меня — просто: Луга. Есть такой город и река. Немцы там, прорываясь к Ленинграду, много положили своих солдат. Значит, Луга тоже неплохо...»
На следующее утро, после завтрака, Григорий Михайлович сказал:
— Ну, Нинушка, сегодня поеду оформлять твою прописку.
— А не прицепится какой-нибудь «крючок»?
— Все будет в порядке. Вот справка от старосты: в ней написано, что ты действительно являешься моей дочерью.
«Отец» уехал и почему-то долго не возвращался, хотя нужное село было недалеко. Девушка стала волноваться и старалась отвлечься от всяческих мыслей: сначала постирала свое белье, потом стала забавляться с Павликом и Милочкой — с детьми она чувствовала себя спокойнее.
Заметив, что Нина, играя с малышами, часто посматривает на дорогу, Артем подошел к ней и тихонько сказал:
— Чего маячишь? Иди домой, я посмотрю папу и скажу тебе.
Слова «чего маячишь?» мальчик перенял у матери, которая недавно выходила во двор и точно так сказала Нине.
Из окна послышался голос Анны Никитичны:
— Ребята, идите обедать!
Все заторопились в дом, а Артем остался во дворе и начал мастерить из катушки и кусочка жести маленький самолетик, состоящий из одного пропеллера.
Григорий Михайлович вернулся к обеду. Он развернул перед Ниной паспорт и показал ей голубоватый вкладыш, на котором имелась прописка на немецком и русском языках, скрепленная печатью с орлом и свастикой.
— Как видишь, дочка, все в порядке, — сказал «отец» с улыбкой. — Твой документ даже не заклеймили буквой Ч, чужая, как это обычно делают с пришедшими со стороны. Только в город все-таки не ходи: попадешь в облаву — заберут в Германию и с таким паспортом.
После обеда Григорий Михайлович уединился с Ниной в ее комнате.
— Проехал в город и хорошие гостинцы тебе доставил.
И Нина поняла, что «отец» принес от своих друзей какие-то сведения.
Вечером, когда стало смеркаться, девушка передала в Центр, что сегодня в город прибыла автоколонна семитонных «бюссингов» в количестве 28 машин с опознавательным знаком «лев». А в сторону Жлобина проследовал состав из 8 цистерн с горючим, 12 крытых вагонов, 14 платформ с автомашинами. Передала также, что сегодня в сторону фронта с аэродрома вылетело 30 «Хейнкелей-111», 18 «юнкерсов», а на аэродроме базируется часть ФВ-190.
В первые дни Нина никуда не выходила дальше своего двора, и докучливая длинноносая соседка упрекнула хозяйку: «И чего это ты, Никитична, держишь старшуху взаперти? Али боишься, что кто-нибудь сглазит вашу красавицу?»
Сидя в своей комнатушке, Нина вздрагивала при каждом стуке в дверь, когда к писарю общины приходили посетители, чаще всего женщины. Отгороженная от большой комнаты лишь брезентовым пологом, девушка слышала, как просительницы заискивающе называли «отца» «господин писарь», и видела в щелочку, что они кланялись ему в пояс.
Выдавая ту или иную справку, писарь не принимал от посетителей подачек, но женщины совали ему в руки свои узелки и все приговаривали: «Что ты, милый... Чем богаты, тем и рады...»
«Нет-нет, дорогая, иди, иди», — торопливо выпроваживал «отец» очередную посетительницу и при этом посматривал на Нинину дверь. Ему было неловко от мысли: ведь девушка может подумать, что до ее прихода он принимал подношения...