«Дочь» идет к «Отцу»

Время для Нины на партизанском острове тянулось мучительно долго. Днем она работала в радиорубке и на кухне, а вечерами, на досуге, все собирались в землянке и пели русские и белорусские песни. Один парнишка, тихий, с девичьим бело-розовым лицом, выводил мелодии на расческе, обернутой тонкой папиросной бумагой, а другой подыгрывал ему на трофейной губной гармошке.

Прошло две недели. Наступил теплый апрель. Земля обнажилась от снега и была влажная, липкая, но еще холодная. Сильно запахло хвоей и прелыми листьями. Кое-где уже пробивалась осока и иголочки изумрудно-зеленого пырея. На березках набухли почки, а на ольхе и орешнике уже проклевывались листочки. Появились бело-розовые подснежники. Нина набрала букетик нежных цветов и поставила его в своем шалаше.

Начальник охраны партизанской базы, прикрыв от солнца глаза широкой ладонью, задумчиво сказал:

— Экая благодать! Теперь бы к земле руки приложить, а тут приходится на войну все силы тратить...

На острове, среди болот, было сыро и душно от испарений. Временами Нину охватывала тревога и тоска: скорей бы за дело! Ее подруги-землячки уже работают, а она сидит тут без дела...

И вот в один из таких грустных дней откуда-то вернулся майор «Седов», необычно оживленный, хотя и крайне усталый.

— Ну, Нина, — сказал он, протягивая ей тонкую зеленую книжицу, — вот тебе право на новое житье.

Нина раскрыла паспорт со своей фотографией: уже не новый, затертый при носке в сумочке. Ловко сделано, не подкопаешься! Не ведала она, что «Седов», прежде чем отправить ее в небольшой белорусский город на явочную квартиру Григория Михайловича, побывал там сам и подготовил девушке «плацдарм» для жизни и работы.

— С твоей легендой познакомлю в дороге, — сказал Нине майор. — Собирайся.

— Рацию брать?

— Нет.

— А пистолет?

— И пистолет оставь.

— Да как же я...

— Потом тебе все доставят.

«Седов» взглянул на Нинины ноги и нахмурился:

— А вот сапожки-то у тебя уж очень свежие...

— Зато воду не пропускают! — похвалилась Нина, не догадываясь об опасениях майора.

— Значит, хочешь выйти сухой из воды?.. — улыбаясь одними глазами, спросил «Седов». — Как бы чего не заподозрили!..

Нине не хотелось расставаться с новыми кирзовыми сапогами, но она ничего не могла возразить майору: ему видней.

Партизанская повариха одела Нину под местную крестьянскую девушку: юбка, кофта, платок на голову и короткая потертая жакетка в талию.

«Седов» взглянул на Нину и улыбнулся:

— О, какая ты симпатичная стала!

— А вот вы-то сегодня не очень чтоб очень...

— А что? Вполне обыкновенно... — удивился майор, осматривая себя.

Он был в костюме, мешковато сидевшем, старом, грязновато-серого цвета. Поверх него — потертый брезентовый плащ. На ногах поношенные кирзовые сапоги. На голове приплюснутая кепчонка.

В повозку. на железном ходу был запряжен крепкий конь. Под сиденье, сделанное из сена, «Седов» засунул несколько гранат-лимонок и автомат. «Значит, не очень-то надеется на спокойствие в партизанском крае...» — встревожилась Нина.

— Не бойся, проедем, — сказал майор, угадывая ее опасения. — Партизанский бог нас помилует! — В его спокойных словах девушка почувствовала надежную силу.

К повозке подошла повариха. Передав Нине небольшой мешочек с девичьими вещичками и сухарями, обняла ее, тихо промолвила:

— Береги себя...

Бревенчатый настил пружинился под ногами тяжеловесного коня, между брусьями просачивалась ржавая болотная жижа. Выехали на лесную дорогу.

Прислушиваясь, Нина подняла глаза к верхушкам деревьев: где-то долбил кору дятел, а где — не видно. Улыбнувшись, сказала:

— Здорово замаскировался!

— Работяга, — одобрительно отозвался «Седов» и, о чем-то думая, умолк.

Нина знала, что в такие моменты к нему нельзя лезть с разговором, а надо терпеливо ждать, когда он сам заговорит. И майор наконец начал:

— Ну так слушай, Нина, свою легенду и все запоминай. Я, признаться, сначала колебался, когда мне порекомендовали квартиру для тебя у Григория Михайловича: ведь у него пятеро малых ребятишек! А потом согласился: менее подозрительно. Вот и Григорий Михайлович сам просил прислать ему девушку под видом его дочери от первой жены...

Слушая рассказ «Седова», Нина старалась ничего не пропустить и все запомнить накрепко, как будто это была ее собственная жизнь.

— Запомни, что к отцу ты приезжала в Сухиничи, когда тебе было тринадцать лет. Жила с матерью в Брянской области. А потом все оборвалось...

— А почему фашисты ему доверяют?

— Да потому, что он был репрессирован Советской властью.

— А как тогда вы можете доверять ему?

— Перед войной его реабилитировали, а немцы судили по анкетному, допросу: «Сидел?» — «Сидел». — «За что?» — «Как враг народа...» Значит, подходящий человек для службы рейху.

Все это казалось убедительным, но все-таки у Нины не укладывалось в голове, что она будет жить и работать в семье писаря общины.

Лесная дорожка петляла долго, но вдруг подвода остановилась и послышался басовитый мужской голос. Нина вздрогнула: к ним подходил рослый парень с немецким автоматом на груди. Из-под ушанки, сдвинутой на правое ухо, выбился на лоб волнистый русый чуб, придавая парню ухарский вид.

— Вот, Женя, передаю тебе дочь Григория Михайловича, — сказал «Седов». — Смотри, чтоб все было в порядке.

Парень тряхнул головой и, пристукнув каблуками, откозырял:

— Можете не беспокоиться, товарищ майор. Доставлю по назначению в целости и невредимости.

Связной кивнул Нине:

— Ну, пошли!

Девушка спрыгнула с повозки и растерянно посмотрела на «Седова»:

— А вы как же?

— Переночую тут неподалеку и обратно.

К вечеру Нина и Женя дошли до деревни, состоявшей из одной короткой улицы. Но прежде остановились на опушке леса и спрятались за сосны, наблюдая.

Потом, сев на, пень, парень закурил немецкую сигарету.

— Может, и ты затянешься? Трофейная, слабая! Но девушка, конечно, отказалась.

Партизан помолчал, покурил, а потом, показывая рукой, сказал:

— Обрати внимание вон на тот скворечник, что стоит у крайней хатки.

— И что?

— А то, что сейчас он летком глядит на восток. Это значит, что врагов в деревне нет. А вот, если бы он был повернут лицом на запад, держи ухо востро и не суйся...

— А чего же мы тогда сидим? — удивленно спросила Нина.

— Почакай немного. Хотя нам семафор и открыт, но... А вдруг враги все разгадали и устроили ловушку? То-то!

Довольный тем, что посвятил новенькую в партизанский секрет, Женя нарочито строго добавил:

— Да не маячь на виду! Зайди подальше, в кусты.

— А ты?

— Я, видишь, весь в зеленом, маскированный. А у тебя жакетка черная: как яблоко в мишени.

Через некоторое время позади услышали осторожные мягкие шаги, хрустнула веточка валежника.

Нина насторожилась. И тут из-за кустов показалась молодая, небольшого роста женщина в телогрейке и в юбке из серо-зеленого немецкого сукна, в самодельных стеганых бурках с резиновыми бахилами, склеенными из автомобильной камеры. В правой руке у нее корзинка, прикрытая старой мешковиной.

Вот женщина все ближе и ближе. Круглолицая, сероглазая. Взгляд вроде открытый, но недоверчиво-пытливый.

Нина обернулась и увидела совершенно спокойного Женю. Тот улыбался. «Ох... — вздохнула с облегчением Нина. — Значит, своя...»

— Ну вот и наша Вера, — сказал связной. — Знакомьтесь.

Вера протянула Нине руку и крепко пожала. А парень продолжал:

— Дочка Григория Михайловича, Нина. Убежала с Брянщины от голода. Отведешь ее к отцу. И чтоб в целости и невредимости.

Женщина кивнула головой, покрытой серым платком, окинула девушку придирчивым взглядом: за плечами старый мешок на веревочных лямках, сидор, жакетка потертая и юбчонка поношенная... Вот только сапоги казенные, но и те растоптанные, бросовые... Ничего, пожалуй, сойдет за горемыку-беженку!

— А аусвайс у тебя есть?

— Нет, у меня только паспорт, — смущенно ответила Нина, как бы винясь за то, что не все, что надо, предусмотрели.

— Вот те на... — раздосадовалась Вера.

— Но я ведь беженка! Откуда мне взять аусвайс?

Вера решительно махнула рукой:

— Ладно. Как-нибудь пройдем!

— Ну, Нина, прощай, — сказал парень, протягивая ей руку. — Да помни, хорошая курица одним глазом зерно видит, а другим коршуна высматривает...

«Какая у него мощная и теплая рука, а глаза добрые, васильковые...» — подумала Нина.

Партизан широко зашагал вправо, к лесу, а Вера повела девушку к проселочной дороге, идущей влево, к полю.

От рыжей влажной земли поднимался парок, и по ней расхаживали грачи. Стояло солнечное, теплое утро. Далекое голубое небо было подернуто тусклой дымкой. Где-то высоко-высоко слышался журавлиный крик: курлы, курлы...

Прищурившись, Нина посмотрела в небо и заметила клиновидную стаю птиц, летевшую на северо-восток, туда, где была тихая земля.

— Аль никогда не видела журавушек? — усмехнулась Вера.

— Видела, да вот... Сердце почему-то заныло.

— Э, некогда нам теперь этим заниматься, — покачала головой Вера. — Пошли.

— Постойте! — Не сводя глаз с неба, Нина схватила Веру за рукав. — Смотрите, навстречу им самолет. Сейчас врежется в стаю, погубит...

— Обойдет, — сказала Вера. — А если и врежется, то и самому «стервятнику» тоже будет капут.

Двухфюзеляжный «фокке-вульф» нырнул под стаю и полетел дальше.

Сначала шли молча, а потом Вера поведала Нине о том, что ее муж умер от ран в местном госпитале в первые дни войны и ей приходится пробавляться торговлишкой.

— Надо же как-то детишек кормить! Дочка у меня в деревне, у мамы, а сынок в городе. Вот и мыкаюсь туда-сюда...

Они вышли на опушку леса, заросшую кустарником. Под ногами чавкала грязь, все было усеяно желтыми цветами мать-и-мачехи.

Замедлив шаги, Нина стала торопливо срывать цветы, складывая их в букетик. Вера оглянулась: «Не отставай!» А когда девушка догнала ее, заметила с укором:

— Нам теперь не до цветочков. Впереди — ягодки... Перед их глазами открылся зеленый косогор, по которому тянулась деревенька, а дальше, в низине, виднелся какой-то хуторок. Показывая на деревню, Вера сказала:

— Вот это и есть край партизанской зоны. Видишь кое-где черные пепелища? Да и ветлы обломаны, обуглились. Это немцы обстреляли деревню — мстят за партизан...

Вера повела Нину по опушке, посматривая на луг, который надо было пересечь, чтобы снова углубиться в лес и выйти затем на шоссе. Обходя хуторок, расположенный в низине, пояснила:

— А это Огульный двор. Тут колхоз телят содержал, а раньше это была усадьба помещика. Недавно наведывался сюда какой-то его дальний отпрыск. Поглядел и уехал. Знать, не понравилось. А может, партизан побоялся...

Вера умолкла и зашагала быстрее. Вслед за ней еле поспевала Нина. Под ногами пружинилась почва, покрытая густым пыреем, просачивалась, попискивая, вода. Вскоре они углубились в густой лес.

Пройдя несколько километров, Вера и Нина вышли на шоссе. Мимо них неслись тяжелые «бюссинги» с брезентовыми тентами, под которыми сидели солдаты в серо-зеленых мундирах — фельдграу. Гремели танки, оставляя на шоссе грязноватый след от гусениц.

Время от времени, обгоняя танки и грузовые машины, катили на легковых машинах — «адлерах», «опель-капитанах» и «адмиралах» — офицеры в фуражках с высокой тульей, которые придавали их владельцам надменно-строгий вид.

Вера и Нина шагали по влажной утоптанной обочине и чувствовали, как дрожит земля от проходящих по шоссе тяжелых машин. Нина удивилась, что никто из проезжающих немцев не обращает на них никакого внимания. Она была все время настороже: а вдруг какая-нибудь машина притормозит около них и спросят: «Куда и зачем идете? Ваш пропуск?»

На окраине какой-то деревни заметили издалека двух немцев с автоматами. Нина замедлила шаг. Вера дернула ее за рукав и подбодрила:

— Иди смело!

Подошли к патрулю. Показывая им пропуск, Вера затараторила наполовину по-русски, наполовину по-немецки:

— Пассирштейн, пропуск на цвай фрау.

Но коротконогий немец уткнулся глазами в Нину и строго спросил:

— Папир?

Та развернула паспорт и показала страницу, на которой красовалась четкая печать с орлом и свастикой:

— Битте.

— Гут, гут, фроляйн, — закивал немец.

А длинный, красноносый полез в корзинку:

— О, яйки, шнапс...

Вера тут же вынула из корзинки кусок сала, пяток яичек и отдала длинному.

— Шнапс — найн, — сказала она. — Комендант штренг бефель, строгий приказ.

Засовывая в карман шинели свой «улов», немец залопотал:

— Гут, гут, фрау шпекулянт.

А низенький ткнул пальцем в Нинин кончик носа:

— Фроляйн партизан?

Она замерла: «Шутит или...»

— Герр зольдат, — вмешалась Вера, — я ист тохтер, дочка старосты.

Нина вдруг подобралась, осмелела и, улыбнувшись, протянула немцу букетик желтых цветов.

— О, данке, фроляйн, — промолвил солдат, осклабившись. Приняв букетик, он махнул в сторону дороги и весело гаркнул: — Форвертс нах штадт!

«Ох, пронесло...» — с облегчением вздохнула Нина, шагая рядом со своей проводницей. А та со вздохом сказала:

— Тут без подачек не пройдешь.

Подходя к очередной деревне, Вера и Нина заметили, что вслед за ними в некотором отдалении идут две женщины с большими корзинами.

— Имей в виду, — предупредила Вера, — тут находится постарунок — полицейский участок, и солтыс — начальник, шкуродер и собака, каких мало.

На окраине деревни, возле деревянной изгороди, они увидели двух мужчин в немецких шинелях, с автоматами. Один из них был здоровенный, толстомордый, а другой тощенький: видимо, еще не успел откормиться.

Когда приблизились, толстомордый направил на них автомат:

— Пропуск!

А тощий подошел и, не говоря ни слова, потянулся к корзинке, словно собака, учуявшая вкусную добычу.

Поставив корзинку на землю, Вера правой рукой выхватила из нее кусок сала (в левой у нее был пропуск) и, размахивая обеими руками, весело крикнула:

— Вот вам пропуск на двоих! Вот закуска, а выпивку не проморгайте! — и качнула головой назад. — Видите, вон бабы идут с самогоном?

В это время женщины уже свернули с шоссе на проселочную дорогу и ускорили шаг. Тогда тощий выхватил из рук Веры кусок сала, а толстомордый погнался вдогонку за женщинами.

— Стой! Хальт! — кричал он. — Цурюк! Назад!

Тощий равнодушно скомандовал Вере и Нине:

— А ну, топай! Комм, комм!

И те быстро зашагали дальше.

В это время на шоссе показалась большая машина, нагруженная дровами. Водитель высунул из кабины острое, пытливое лицо.

— Ваня, милок, подбрось до города! — крикнула Вера, махнув рукой.

Водитель притормозил:

— Садись, Верочка, в кабину.

— Нет, я лучше в кузов вместе с дивчиной.

— Ну залезайте!

Вера и Нина быстро вскарабкались на дрова, и машина тронулась. С высоты они увидели, как полицаи догнали женщин с корзинками и начали их «потрошить».

— А как вы догадались, что у них есть самогон? — спросила Нина.

— По запаху, — усмехнулась Вера.

Машина неслась к городу с ветерком.

— А что это за буквы были у полицаев на рукаве? — спросила Нина.

— Это не полицаи, а бери выше, — ответила Вера, подняв кверху палец. — Это — русская освободительная армия, власовцы: сокращенно — РОА.

«Так вот они какие...» — подумала Нина, и ей стало горько от мысли, что кто-то на ее Родине продался врагу и воюет против своего же народа.

— А что у вас, правда, отец старостой служит? — смущенно спросила она Веру.

— Правда.

«Странно...» — про себя недоумевала Нина и в то же время понимала, что не могла же Вера раскрывать ей все тайны.

У села, в четырех километрах от города, их машину остановили немецкие патрули на двух мотоциклах. Водитель показал им пропуск, а Вера взмахнула своей бумажкой и весело крикнула:

— Цвай фроляйн, господин зольдат! Я тохтер, дочка старосты.

Немец махнул рукой, и они покатили дальше.

Нина смотрела на Веру и восхищалась ее самообладанием.

Подъезжая к городу, та наклонилась к Нине и передала ей последнее напутствие:

— Опасайся предателей. Они похитрее немцев! Лучше знают нашу жизнь и характер советского человека. В городе сейчас неспокойно. Кто-то в двух местах вскрыл подземный телефонный кабель, идущий от Берлина на восток, и прожег его кислотой. Фашисты стали еще злее. Будь осторожна.

Нина прильнула к Вере: так бы вот и не расставаться с этой милой смелой женщиной...

— А в городе я вас увижу? — спросила, заглядывая ей в глаза.

— Не знаю. — Вера в ответ обняла Нину.

Показалась окраина города — приземистые деревянные домишки. Впереди видна была железная дорога и переезд с полосатым шлагбаумом, а на обочине — жандармская будка.

Справа от шоссе, на ровном зеленом лугу, Нина заметила самолеты, автомашины, взлетную полосу, вышку, цистерны с горючим и прожекторы. Полевой аэродром. Но странно, что вся эта техника почему-то находилась в неподвижности и беззвучности...

Доехав до поворота налево, Вера стукнула кулаком по кабине:

— Ваня, ай минутен!

Вера и Нина спрыгнули с машины. Еле заметно Вера кивнула головой в сторону маленького серенького домика, смотревшего двумя передними окошками прямо на шоссе.

— Дзякую, — тихо проговорила Нина и быстро зашагала к дому «отца».