Глава первая

1.

Ольга никогда не видела своей матери. Великая княгиня Берта умерла с первым криком своего первого ребенка, и все прорицатели, волхвы и кудесники впоследствии сошлись во мнении, что в крохотной девочке отныне живут две души и бьются два сердца. Не совсем согласился с этим заключением только православный священник, которого, правда, на радение волхвов никто и не приглашал:

— В ребенке помыслом Божиим отныне две души. Две светлых души, которые вознесут ее на двух ангельских крылах. Но двух сердец в ней нету, ибо противно сие Божьим представлениям.

Великий киевский князь Олег, конунг русов, пришедших в Киев восстановить справедливость и покарать захватчика Аскольда, не отпускал руки Берты и тогда, когда душа ее уже отлетела к вечно горящим кострам Вальхаллы. Уже омыли и перепеленали дочь, уже чья-то молодая грудь напоила ее молоком, а отец двумя ладонями все еще пытался согреть холодеющую руку своей любимой жены. Берты. Ему что-то говорили, его пытались отвлечь, но все усилия друзей были напрасны.

— Отец.

Никогда прежде никто подобным образом не обращался к конунгу русов и великому князю Киевскому. Поэтому Олег, вздрогнув, сразу же поднял голову. Перед ним стояла его приемная дочь Неждана, недавно по великой любви отданная замуж за Сигурда, приемного сына князя Рюрика. За нею замерли в почтительном поклоне лучшие его советники и друзья — старый Донкард и воевода Перемысл.

— Прости, конунг, что осмелилась назвать тебя так, но теперь ты знаешь, что значит для дочери отец.

— Ты — великий князь огромной страны русов, — тихо, с одышкой добавил Донкард. — Встань и правь.

— Встань и правь, — повторил немногословный Перемысл.

И, подумав, добавил:

— У тебя теперь две дочери.

— Она успела сказать… — Олег помолчал, прикоснулся губами к холодеющему лбу жены, отпустил ее руку и поднялся. — Она сказала последние слова.

И замолчал, крепко обняв и прижав к себе Неждану. Бояре молчали тоже.

— Ольга — королева русов, — торжественно и тихо произнес великий киевский князь. — Она сказала так, Неждана: Ольга — королева русов. Я слышал, ясно слышал ее пророчество.

Олег был потрясен смертью юной супруги и, как говаривали приближенные, только страх за жизнь дочери не позволил сломаться его великому духу. Девочка была окружена самыми крепкими и цветущими кормилицами-славянками, а великий князь прекратил все распри, войны и походы, чтобы не гневить богов. И впервые улыбнулся в то утро, когда его Ольга впервые ему улыбнулась.

Но это было потом, позже. После похорон, на которые так и не смог приехать отец Берты конунг рузов с тем же родовым именем — Берт.

— У него подкосились ноги, — сказал прибывший вместо него первый боярин рузов Биркхард. — Будто их отсекли мечом.

— Сын и дочь, — Донкард грустно покачал седой головой. — Берсир и Берта. Две опоры его погибли внезапной смертью.

Неждана и Сигурд не отходили от князя Олега. Детей они оставили на челядь, и все внимание их было в тот день сосредоточено на осиротевшем конунге.

Пышные похороны Берты собрали множество народа, обитавшего ныне в огромной Киевской державе. Здесь были Представители от многочисленных славянских племен, мери и веси, рузов и даже вечно враждующих с русами рогов. И все были немало удивлены, когда великий князь Киевский Олег величественным мановением руки остановил массовое ритуальное заклание рабов.

— Отпустить на волю именем светлого духа Берты.

После поминальной тризны Олег сразу же ушел в свои покои, сославшись на усталость. Сигурд отправил Неждану домой, а сам пошел за конунгом. Он не хотел его беспокоить, но быть с ним рядом считал себя обязанным. Однако великий князь узнал, что он в соседних покоях, и велел позвать.

— Прости, мой конунг, что я без твоего дозволения… — начал было Сигурд.

— Тебя привело желание разделить не только мое горе, но и мою тревогу, Сигурд, — вздохнул Олег. — С такой тревогой не уснешь, потому что все равно просыпаешься с нею.

— Ты в тревоге за Ольгу, мой конунг? Но Неждана говорит, что девочка, слава Перуну, на редкость крепенькая, а кормилиц отбирала Альвена.

— Дети крепнут, а мы — стареем. И вместе с нами стареет наша власть. И эту постаревшую власть подхватит сын Рюрика. Просто потому, что больше некому ее подхватить.

— Прости, мой конунг, но Рюрик взял с меня клятву, — тихо сказал Сигурд.

— Я совершенно не знаю князя Игоря, — продолжал Олег, не обратив внимания на тихое напоминание Сигурда. — Что ты мне скажешь о нем, Сигурд? Каков он? От него, а это значит, от его нрава зависит будущее мой дочери.

— У него нет нрава, — подумав, сказал Сигурд. — А если и есть, то он его пока неплохо скрывает. Он живет по правилам, конунг, и очень строго придерживается их.

— Каковы же эти правила?

— Не заводить друзей. Не слушать советников. Не говорить о мыслях своих, намерениях и желаниях.

— Это говорит о неуверенности в себе, — заметил Олег. — Каким же он станет, когда получит власть, Сигурд? Я не доверяю людям без страстей. Что он любит?

— Отроков, мой конунг. Статных и пригожих. Особенно выделяет некоего Кисана.

— Может быть, ему приятно утверждать себя среди них, — задумчиво проговорил великий князь. — А чего не любит?

— В его окружении очень мало женщин. Не то, чтобы он не любил их — он поглядывает в их сторону. Но — только поглядывает. Я попробовал подсунуть ему юную рабыню, а он избил ее и выгнал прочь.

— Это естественно в его возрасте.

— Он замыкается в присутствии женщин. И чем они моложе, тем больше он замыкается.

— Неужто он до сей поры девственник? — недоверчиво усмехнулся Олег.

— Не думаю.

— Значит, первый опыт был неудачен. Это объясняет его поступок с рабыней, но все проходит, Сигурд. Все проходит… — Великий князь подавил вздох. — Если женщинами рождаются, то мужчинами становятся. Так не мешайте же ему стать мужчиной.

— Это возможно пройдет, — согласился Сигурд. — Но может не пройти другое.

— Что именно?

Он озирается, точно ожидает ножа в спину. Даже ночью, почему в его опочивальне всегда спит Кисан.

Великий князь помолчал.

— Я подберу для него отрока. Твоя задача сделать так, чтобы он приблизил к себе этого отрока. Да, и еще одно, Сигурд. Весьма важное. Ты помнишь клятву, которую дал Рюрику?

— Дословно, мой конунг.

— Тогда роди сына. Как можно скорее роди сына

2.

Утром следующего дня Олег уединился с Биркхардом и Донкардом. Двумя главными советниками двух осиротевших конунгов. И повелел не беспокоить без крайней нужды.

— Я остановил все походы и прекратил все войны, — сказал он. — Жду ваших мудрых мыслей, как мне поступать далее. У державы ныне один наследник — сын Рюрика князь Игорь.

— Готовить свою дочь Ольгу в жены Игорю, — вздохнул Бикхард. — Я не вижу иного выхода.

— Я бы сказал, что надо готовить Игоря в мужья Ольге. — Донкард позволил себе чуть усмехнуться. — И поступить согласно славянским обычаям, а не по обычаям русов. Славянам это понравится, а русы — поймут.

— Я что-то не улавливаю особой разницы в этих обычаях, — сказал Бикхард.

— Разница в том, почтенный друг наш, что русы отдают своих дочерей в пятнадцать лет, а славяне — по мере их созревания. То есть, Ольгу можно будет выдать замуж лет в десять-двенадцать.

— И оставить ее без детства, — горько сказал Олег.

— Взамен это даст ей больше времени, чтобы осознать себя великой княгиней, понять Игоря, зачать от него, родить наследника, после чего можно и…

Донкард выразительно замолчал.

— И убрать Игоря? — закончил его мысль Олег.

Бикхард несогласно покачал головой и нахмурился. Олег молчал, и Донкард позволил себе продолжить:

— Иной ступени для того, чтобы занять Киевский Княжеский Стол я не вижу.

— Не видишь, потому что ее нет, — проворчал Олег. — А если Ольга полюбит Игоря? Женщинам свойственно влюбляться в своего первого мужчину. А женская любовь к мужчине всегда сильнее ее любви к собственному отцу.

— Сильнее всего — любовь к власти, — осторожно заметил Донкард.

— Для женщины? — насмешливо улыбнулся Биркхрд.

— Для принцессы, — внушительно уточнил Донкард. — Именно эту любовь и надо внушать Ольге с детства. Пусть ее почаще называют Ольгой — королевой русов.

— Мне нравится твоя мысль, боярин Донкард, — подумав, кивнул Олег. — Я поговорю об этом с Альвеной. В конце концов именно она сделала из меня конунга.

— Тут важно не перебрать с патокой, — заметил Биркхард .

Ольга росла среди взрослых, умудренных жизнью людей, которые с радостной готовностью ей подчинялись. Она с детства дышала ледяным воздухом вечно заснеженных вершин власти, недоступных обыкновенному человеку. Подобное дыхание способно было навеки испортить ребенка, но отец, как мог, исправлял приторный мед воспитания ложкой доброго дегтя, хотя стал навещать дочь не часто с той поры, как только она научилась ходить. Не потому, что безоглядно доверился многочисленным мамкам, нянькам и кормилицам (за которыми, кстати, строго приглядывала пожилая, но еще крепкая Альвена), а потому , что того требовал обычай русов. Да и дыр в молодом государстве было предостаточно.

Этим великий князь объяснял себе и приближенным, почему стал непривычно резким, почему так редко и всегда вымученно улыбался, почему густые русые брови, казалось, навсегда сошлись на его переносьи. Он постепенно все больше и больше переставал быть открытым, каким доселе привыкли его видеть, чувствовал это, хмурился еще больше и понимал, что прежнего полета душе уже не вернуть. Что если и не почернела она, то навсегда помутнела, как взбаломученный омут. И что эта поднятая со дна черная муть уже никогда не осядет в нем.

Гибель Берты унесла с собою светлую половину его самого. Он настолько ощутил эту утрату, что еще у смертного ложа, еще сжимая в своих ладонях ее холодеющую руку, дал себе клятву, что никогда, никогда более ни одна женщина не войдет в его дом законной супругой. Не только в память своей любви, но и ради того, чтобы у его единственной дочери никогда не было мачехи. Никогда.

Если бы жена родила сына, он не давал бы никакой клятвы. Он вытерпел бы свалившиеся на него боль и тоску одиночества, пока не обрел бы силы преодолеть их. И тогда нашел бы новую жену — то ли из-за тоски по женскому теплу, то ли из соображений государственных, и Берта поняла бы его. И кто бы впоследствии не родился от такого союза — мальчик или девочка — этот ребенок все равно был бы только вторым. Но Берта как бы перелила себя в подаренную дочь, которая навсегда должна была остаться первой. Первой и единственной — навсегда. А от второго брака мог родиться мальчик… Нет, об этом не следует даже думать: он правильно сделал, дав торжественную клятву вдогон отлетающей душе своей единственной любви…

Мальчик — у Рюрика. И уже не мальчик — отроками командует. Значит, править Русью будут Рюриковичи, а не Ольговичи, и вся мечта его, все ходы и труды, все победы и поражения, удачи и неудачи, путы и заговоры — все напрасно. Киевский великокняжеский Стол он, как теперь выяснилось, отвоевал для потомков Рюрика, а не для своих внуков и правнуков, потому что женщины не правят на Руси. Не водят дружин, не пируют с ними. Поднимая заздравные чаши, не разговаривают на равных с другими володетелями, не заключают договоров, не завоевывают новых земель, не умеют защищать своих, не способны по-звериному выжидать, сидя в засадах…

А почему бы женщинам не сидеть в засадах, поджидая неосторожного шага зверя? Обычай не велит? Обычай не велит, пока жив муж. Но если муж умирает раньше жены — она вольна в своих деяниях. Но тогда — зачем ей сидеть в засаде? Засада нужна, пока жива дичь.

Ольге не видать Киевского княжеского Стола, потому что она — женщина. Только как супруга, как великая княгиня она может быть рядом с этим Столом, рядом с властью — не для того, чтобы делить ее с правителем, а для того лишь, чтобы родить законного наследника. Нового Рюриковича. Всего лишь родить, а, исполнив этот долг, может и исчезнуть, когда он подрастет. Исчезнуть навсегда.

Олег заскрипел зубами от внезапно нахлынувшей волны страха за судьбу дочери.. Нет, этого нельзя допустить, но кто, кто остановит Змееныша, коварного, как все Рюриковичи, кто?…Его сподвижники и он сам стареют на глазах, их прежняя отвага глушат ночами в ноющих ранах. Их время уходит с болью и мукой, и надо успеть, успеть упредить неминуемый удар Игоря. Успеть во что бы то ни стало!

Великий князь залпом выпил кубок вина, встал, прошелся, заглянул в маленькое оконце.

Тускло вставала заря.

Ольга должна быть рядом с властью, в этом не может быть никаких сомнений, Донкард прав. Но только для того, чтобы подхватить ее, когда власть выпадет из великокняжеских рук. И эта власть должна выпасть из рук сына Рюрика, как только Ольга родит ему сына. Наследника великого Киевского княжения.

Олег днем и ночью думал только об этом, не доверяя мыслей своих даже самым близким друзьям. Впрочем, пора забыть это слово. Они были друзьями тогда, когда мечом и отвагой завоевывали княжество для сына Рюрика. Княжество завоевано, но княжить в нем стал Олег. Сначала из-за малолетства Игоря, а потом… С властью не расстаются «потом», власти добиваются, не щадя ни собственных сил, ни собственных подданых, ни собственной совести. А добившись, держат мечами и преданностью вчерашних друзей, ставших важными боярами, защитниками и советниками. А никакой советник не может быть другом, когда ты стал великим князем. Особенно, когда в совете его никто уже не нуждается. В этом смысле Игорь выработал в своей пустоте верные правила. Что там еще в этих правилах неправящего князя?

Первый закон власти — не заводи себе друзей.

Второй закон — не говори о своих мыслях никому. Когда придет срок, скажешь только одному-единственному — тому, кто будет претворять твои замыслы в жизнь.

Олег усмехнулся: именно так говорил Сигурд о его соправителе князе Игоре. Пока это не вызывает тревоги, но все же следует подумать о дочери в первую очередь.

Следует помнить и второй совет мудрого Донкарда: девочек на Руси, согласно обычаю, выдают замуж по достижении ими зрелости, то есть, в двенадцать — тринадцать лет. В этом возрасте девочки еще слишком любят болтать, и никаких тайн им доверять нельзя.

Значит, надо выждать. Надо присмотреться к тому, как молодые относятся друг к другу, понять эти отношения, и только тогда решать, что и, главное, как говорить Ольге.

Мало того, эта молодая пара должна родить ребенка. И непременно — мальчика. Единственного законного наследника своего отца.

Он расскажет своей дочери о ее единственном пути к великому Киевскому престолу только после того, как она родит мальчика, и станут ясными все условия этого откровения. Ни на один день раньше. И непременно после ее клятвы, что эта тайна навеки умрет в душе ее.

Но в этой шахматной игре, где не столько король должен быть побежден, сколько королева должна стать победительницей, без короля все же не обойтись. Олег до сей поры как-то не обращал на него особого внимания, вполне доверившись его первому боярину Сигурду. Да и никто не обращал: все, решительно все нити власти были собраны в одной деснице. В деснице князя Олега. А в обеих руках внука Рюрика князя Игоря не было ничего. Ничего кроме вязкой, обволакивающей пустоты.

Великий киевский князь Олег как-то забыл учесть самый главный закон власти. Всегда первым заполнять пустоту. Если не своими силами, то хотя бы верными людьми. Любая пустота обманчива: она — всего лишь не занятое тобою пространство.

3.

Князь Игорь, в отличие от князя Олега, всегда болезненно ощущал пустоту вокруг себя. Сначала она его пугала, потом — угнетала, потом — раздражала, а затем раздражение уступило место терпению. И терпение это было злым: Игорь ждал своего часа, как зверь ждет в засаде своей добычи. Своего броска, в котором он не имел права промахнуться.

— Сила — в уменьи выжидать, мой князь, — как всегда вкрадчивым полушепотом втолковывал ему его наперсник, единственный друг и советник Кисан.

Он был чуть старше князя, всю жизнь сопровождал Игоря, очень редко говорил первым, но всегда был готов к ответу на любой вопрос своего господина. Худенький, ловкий, отлично владеющий мечом, а еще лучше — ножом, он постоянно был где-то рядом, но где именно определить было затруднительно. Кисан быстро освоил уменье возникать тогда, когда он вдруг требовался князю или когда Игорь попадал в затруднительное положение и, по мнению Кисана, нуждался в его помощи. Перевести неприятную тему разговора, что-то подсказать, отвлечь или принять на себя чужое раздражение.

И еще он обладал редкой способностью ничего не выражать своим взглядом. Всегда одинаково непроницаемым, даже если говорил с Игорем. Никакие чувства никогда не отражались в его бледно-голубых глазах,. взиравших на окружающих с холодным бесчувствием.

В конце концов именно его осторожные намеки превратили физически ощутимую пустоту в ненависть. Мало заметную и почти неслышимую, как негромкие слова Кисана и бледная улыбка самого Игоря.

Так пустота внешняя сложила душу его, неторопливо, день за днем вкладывая в нее очередную горькую песчинку. Песчинки давили друг на друга, тяжесть их возрастала, и под гнетом этой тяжести песчинки превращались в гранит. Камень не очень стойкий, но очень мрачный, почему его так много на кладбищах и так мало в садах.

А пустоту внутреннюю он вскоре научился заполнять сам. С неутомимой помощью Кисана и пригожих, понятливых мальчиков, потому что девочек юный князь безотчетно побаивался с детства, смущался в их присутствии, мучился от этого смущения, а потому и ненавидел его причину.

Вот уж кто неукоснительно соблюдал законы власти, столь своевременно подсказанные Сигурдом князю Олегу! Соблюдал, точно следуя букве и радуясь, что может применить закон, в котором сам конунг Олег не нуждался, всегда исходя не из правил, а только из сложившихся обстоятельств. Эти законы власти были постепенно, с детских лет внушены Игорю Кисаном, но так, что Игорь всегда городо считал их собственным открытием. Их сумел выявить Сигурд, подсказал их великому князю, и они завертелись в голове Олега, когда он начал думать о будущем, в котором его не будет, а потому некому окажется соотнести их с жизненными обстоятельствами. Олег был убежден, что Игорь станет упрямо руководствоваться правилами, не умея или не желая управлять. Он все время подспудно думал о своем преемнике, почему и оценил эти законы в простом, детском, удобном для ребенка изложении. Когда Ольга подрастет, она должна будет запомнить каждое слово, чтобы вовремя уловить холодную схему в решениях князя Игоря и во время принять противоядие.

Правда, такое противоядие существовало в лице Сигурда, сына Трувора Белоголового и воспитанника самого Рюрика. Когда-то Рюрик взял с Сигурда жестокую клятву по-собачьи служить его сыну Игорю. Охранять, помогать, предостерегать, защищать и умереть ради Игоря и его детей. Детей, но не внуков: Олег знал эту клятву наизусть и не переставал удивляться, как же предусмотрительный и весьма недоверчивый Рюрик не вспомнил о внуках Игоря, принимая суровую даже для варягов клятву Сигурда. Но — не озаботился о них, и это в известной мере развязывало руки следующему поколению соперников и тайных врагов всего Рюрикова рода.

По крайней мере одна мечта Олега сбылась: Неждана и Сигурд полюбили друг друга, сыграли добрую свадьбу и родили девочку. , к сожалению, умершую в раннем детстве. Но будет, будет у них наследник, будет, в этом Олег не сомневался, потому что этот наследник в мечтах представлялся ему великим залогом справедливости. И справедливость эта в конце концов обязана была восторжествовать, ибо кровь, пролитая Рюриком, вопиет о возмездии.

Князь Игорь, обидно ограниченный в правах и возможностях, окруженный пустотой со всех сторон, обо всех этих надеждах Олега знать не мог, но чувствовал, как чувствует зверь, что его поджидает опасность, неизвестно, правда, за каким именно поворотом, а потому предпочитал жить прямолинейно, никуда не сворчивая. Быстро и точно исполнял повеления великого князя Олега, молча присутствовал на советах княжеской Думы (если, конечно, к нему своевременно приезжал гонец с повелением присутствовать), а в особенности любил собирать недоимки со второстепенных славянских поселений. Но если никуда не звали и ничего не приказывали, сидел сиднем в отведенной ему усадьбе, окруженный любезными ему отроками. А вот женщин — в особенности, молодых — в усадьбе почти не было.

Зато был Кисан. Надежда и опора.

Сигурд, впрочем, редко бывал в усадьбе своего подопечного. Уж каким-то образом Игорь сумел создать такую обстановку, что его первый боярин предпочитал появляться в усадьбе по возможности нечасто и задерживался ненадолго.

— С души воротит? — спросил Олег.

— Отроки слишком наглые.

— Укороти.

В то время Игорь еще не полностью растратил запас детского восхищения перед знаменитым воином и воспитанником собственного отца, но Сигурд вопреки совету Олега не стал его «укрощать» именно потому, что чувствовал близкую конечность этого запаса. Вместо строгого разговора с внушением он уговорил Игоря поехать на охоту. Игорь немного поупрямился и согласился, и они поехали вдвоем с двумя совсем разными свитами. И если сопровождение Сигурда азартно помогало своему господину загонять и преследовать добычу, то отроки князя Игоря только путались под ногами. Но свершилось главное: Игорь пристрастился к охоте, а в помощники отныне отбирал не по пригожести, а по охотничьей страсти и совету тихого и незаметного Кисана.

Игорь никогда не видел Ольги. Когда его приглашал навестить ее Сигурд, он угрюмо отказывался, когда приглашал Олег — сказывался больным.

А время шло. Воинственные русы не могли долго сидеть без привычных грабежей, дружина начала ворчать, и Олег, разгневанный упрямством кривичей, постоянно задерживающих дани, повелел наказать своенравных. Сложись подобное ранее, до тяжких Олеговых дум, он бы, по всей вероятности, просто поехал бы в Смоленск сам, поговорил бы с хорошо знакомым ему безвольным князем Воиславом, пляшущим под боярскую дудку, и дело бы уладилось само собой. Но часто ставшее навещать его дурное настроение оказалось плохим советником: мало того, что он послал «примучить» кривичей самого нерассуждающего исполнителя — своего друга детства воеводу Зигбьерна, он еще сказал в крайнем раздражении:

— Чтоб им впредь неповадно было!

Старательный Зигбьерн не только в пух и прах разнес дружину князя Воислава — он привез его в оковах в Киев на суд самого великого киевского князя.

— Я соберу дань, — бормотал донельзя перепуганный таким оборотом дела князь Воислав. — Дай мне две недели, великий князь!..

— Хватит!.. — рявкнул бывший с утра не в духе Олег. — Ты неспособен управлять собственным народом, князь Воислав, и я отменяю твою власть в Смоленске. Это слишком важная перевалочная пристань, от нее зависит вся торговля по Великому пути.

— А что же будет со мной…

— Живи в своих поместьях, но в городе не смей более появляться без моего дозволения, если не хочешь угодить в заточение. Отныне править городом Смоленском будет мой наместник.

Один из самых заметных славянских князей, наследственный вождь могучего племени кривичей, всегда помогавший русам во всех их предприятиях, старательно соблюдавший все договоренности о ремонте судов после волоков князь Воислав решением великого киевского князя был лишен племенной власти. И славянские князья затаились, понимая, что это — только начало прямого захвата не только их земель, но и их власти.

Князь Воислав безропотно последовал в ссылку, а через три дня после его отплытия из Киева к Олегу примчался встревоженный воевода Ставко. Бывший дружинник конунга Олега, сумевший собственной отвагой, решительностью и распорядительностью стать воеводой русов.

— Прошу тебя, мой конунг, сними опалу с князя Воислава. Он всегда помогал нам, он верный друг, его не в чем упрекнуть. Славянские вожди очень обеспокоены твоим решением, вече шумят…

— Замолчи, воевода!

— Не могу, мой конунг, уж не гневайся. Я — славянин, нас много, и если завтра…

— Ты дал мне клятву, Ставко. С каких это пор славяне начали забывать свои клятвы военным вождям?

Ставко молча отстегнул меч, положил его перед собою и встал на колено.

— Прошу о милости, мой конунг. Сними с меня эту клятву.

— Ты должен изложить причину.

— Я уже изложил ее. Она проста: я родился славянином и умру славянином.

Олег долго молчал, ожидая, когда уляжется яростный приступ гнева. Слишком многим он был обязан своему лучшему дружиннику, а своих долгов конунг русов не забывал никогда.

— Я слишком многим обязан тебе и только поэтому прощаю твою дерзость, — наконец сухо сказал он. — И не вижу причин отменять твою добровольную клятву. Поедешь наместником в Псков, я больше не желаю тебя видеть.

Ставко уехал во Псков, дружинники великиго князя продолжали ворчать, и Зигбьерн предложил поход на хазар. Левобережные славянские племена по-прежнему платили им необременительную дань, и такой поход не просто освобождал их от этой навязанной славянам постоянными набегами дани, но и в известной мере сглаживал последствия отстранения князя Воислава от должности правителя Смоленска.

И Олег согласился с доводами старого друга детства. Однако этот разговор не только не развеял его сомнений относительно славянских племен, но, наоброт, насторожил Славянские племенные вожди постоянно призывали свои племена к неподчинению, а то и открытой борьбе с захватчиками-русами. Жрецы и кудесники убеждали в святости этой, угодной Богам, борьбе, и Олег понимал, что стоит славянам объединится, как их огромная армия, вооруженная топорами да рогатинами, погонит вон одетые в добрую броню, но, увы, немногочисленные дружины русов. В этом он видел угрозу для всего народа русов, загнанного в болота приильменья и наконец-то получившего небывалую возможность жить в прекрасных землях Киева. И в этом же заключалась и загадка полного отсутствия в Летописи имен славянских князей, за исключением древлянского князя Мала, оставленного в ней, чтобы было, на кого свалить жестокую смерть князя Игоря.

Однако Олег отлично понимал, что без преданного славянского окружения ему не удержать власти. И стал смело выдвигать отважных славянских дружинников на командные посты в дружинах, щедро жалуя им боярство.

4.

Дружины готовились к походу, за их подготовку отвечали Зигбьерн и Перемысл, а князь Олег занимался только делами внутренними, стремясь оставить их ясными и не требующими немедленных решений. Трудов было много, он никого не принимал, приказав своим служивым отказывать всем практически во всех просьбах. Запрет касался даже старых друзей-русов, но когда доложили, что свидания с великим князем просит Сигурд, Олег нехотя буркнул:

— Пусть входит.

Вошел муж его воспитанницы, поклонился и остался у порога, ожидая повелений конунга.

— Что-нибудь случилось, боярин?

— Слава богам, нет, но Неждана и я ждем тебя в удобное для тебя время, конунг.

— У меня нет времени. Растолкуй это Неждане.

— Нет времени, чтобы выпить кубок добрых пожеланий? — улыбнулся Сигурд.

Олег впервые оторвался от свитков:

— Говори прямо. А то не приду.

— Есть известия, которые может сообщить только женщина.

Лицо Сигурда сияло от счастья. Олег улыбнулся:

Значит, вас надо поздравить?

— Я ничего не сказал, мой конунг, я ничего не сказал!

Этим же вечером великий князь нашел время навестить свою воспитанницу.

— Я угадал, Неждана?

— Ты угадал, конунг, — чуть зарумянившись, призналась она. — Надеюсь, что боги на сей раз будут к нам благосклонны.

— Сигурд, вели стражникам внести подарки!

Пировали, поднимая кубки за будущего сына. Олег был счастлив, как давно уж не был. Со дня смерти Берты.

— Как ты назовешь сына, Сигурд?

— Свенди. Я обещал Рюрику назвать его этим именем.

— Поднимем кубки во здравие Свенди! Он будет великим вождем и прославит ваши имена!

Таким веселым и счастливым Неждана и Сигурд давно не видели своего конунга. Он шутил и первым смеялся своим шуткам, поднимал кубки с фряжским вином, но, прощаясь, тихо сказал провожавшему его Сигурду:

— Приглядывай за Игорем. Тебе приведут отрока, о котором я говорил.

Приглядывать в данном случае означало бывать в усадьбе князя Игоря чаще обычного и интересоваться его делами тоже чаще обычного. Сигурду вскоре доставили пригожего и очень серьезного парнишку, которого ему удалось показать Игорю к месту и как бы случайно. Князю парнишка сразу же понравился, и он повелел принять его младшим дружинником.

Отправив дружину Перемысла прикрывать левобережные славянские земли, Олег с дружиной Зигбьерна пошел к границам самой Хазарии через Дикое Поле. Крупных стычек с отрядами приграничной стражи не было, хазары словно расступались перед киевскими дружинами, и Олега этот отход хазарских сил к своим границам без сопротивления уже начал беспокоить.

— Вышли вперед усиленные дозоры, — сказал он Зигбьерну.

Зигбьерн и сам понимал необходимость подобного решения, разослал дозоры не только вперед, но и по сторонам, и вскоре головной дозор доложил о мощных хазарских силах, ожидающих на удобном для сражения поле. Олег вместе с Зигбьерном и подвоеводами выехал вперед, лично осмотрел как хазарские войска, так и место, выбранное ими для решительного сражения, после чего сказал Зигбьерну наедине:

— Они готовятся не для боя, воевода. Они готовятся для показа своих сил.

— Мне тоже так показалось, конунг. У нас прикрыта как левая, так и правая рука.

Олег подумал, привычно пошагав по шатру. Сказал:

— Отбери двоих бояр поразумнее, попробуем вступить в переговоры.

— На чем бояре должны стоять?

— Если хазары отменят свою дань, наложенную на левобережных славян, мы уйдем без боя.

Хазары, как и предполагал Олег, без споров приняли предложенные условия, потому что дань племенами левобережных славян уже не платилась с того времени, как русы овладели Киевом. Хазарский Каганат ничего не терял, а терять попусту воинов не хотел. Единственным условием их было подписание договора с великим киевским князем. Олег согласился, и для подписания договора к нему прибыло хазарское посольство.

— Знает ли великий воин киевлян, какие народы живут за рассветной границей наших земель? — спросил Олега старший представитель хазар, подписавший с ним вместе договор, на торжественном обеде, данном киевским князем по случаю этого события. — Там множество племен, кочующих в поисках пастбищ для скота и добычи для себя. Они быстры и беспощадны, как волки, они сжигают поселения, грабят жителей, а молодых угоняют в рабство. Пока мы стоим, наши мечи и стрелы сдерживают их натиск, но я мечтаю о мире меж Киевом и Итилем, дабы у Хазарского Каганата всегда хватало сил, чтобы не допустить хищников в причерноморские степи.

— Отныне ваш враг — это и наш враг, — дипломатично поддержал разговор Олег.

— Наш вечный враг — Византия. Если бы ваша могучая держава показала ей силу свою, мы забыли бы о своих данях с левобережных славянских племен.

— Мне нравится твоя мысль, боярин…

Было много речей и бесед, но великому киевскому князю яснее всех запомнились слова о том, что Хазария самим положением своим сдерживает натиск степняков. Он вспоминал об этом на возвратном пути в Киев в беседе с Зигбьерном.

— Тот хазарский вельможа прав: нам следует обратить свое внимание в сторону Царьграда и весьма осторожно воевать с Хазарией. И ни в коем случае не доводить войны до полного разгрома самого государства: они — щит меж нами и Диким Востоком. Напомни мне, Зигбьерн, чтобы я объяснил Сигурду эту особенность нашего волжского соседа. И не распускай дружинников на отдых после похода. Так легче и быстрее удасться нам достичь границ Византии. А мне непременно напомни относительно того, что я должен объяснить Сигурду об особенностях положения Хазарского Каганата. Это очень важно для безопасности Киева, Зигбьерн.

Но случилось так, что разъяснять геополитические задачи Киевского государства на востоке оказалось некому. Последний разговор конунга Олега с мужем его воспитанницы Сигурдом так и остался последним их свиданием в мире сем...

5,

Сигурд испытывал сущее наказание, когда ему по настоятельной просьбе конунга приходилось бывать на усадьбе князя Игоря. Князь уже ни во что его не ставил, не замечал, не обращался, забывал приглашать к трапезе и даже на его глазах устраивал весьма двусмысленные шутливые свалки со своими пригожими отроками. Однако подсунутый парнишка был у Игоря на виду, (а Кисан, наоборот, на глаза Сигурду старался не показываться), получал частные повеления, старательно выполнял их и столь же старательно докладывал о них Сигурду. Здесь все было под наблюдением, в отроке, рекомендованном Олегом, Сигурд не сомневался, а потому и резко сократил очень неприятные для него посещения слишком уж перенасыщенной пригожими отроками усадьбы неправящего князя.

Он с удовольствием занимался домашними делами. Поместья, кои в качестве свадебного подарка великий киевский князь пожаловал ему и Неждане, требовали хозяйского глаза, да и Неждана вторую беременность переносила куда труднее первой. пре

— Крупного мальчика носит, — улыбалась Альвена, часто посещавшая их с докладами о здоровьи маленькой Ольги.

Однако однажды ему пришлось отложить приятную поездку по своим поместьям. Дворня доложила о посетителе. Сигурд ожидал этого посетителя — он давно не был в усадьбе князя Игоря, давно не слышал тихих новостей от парнишки, рекомендованного конунгом, а потому повелел тотчас же принять.

Это был действительно новый отрок князя Игоря, пристроенный Сигурдом в свиту великого князя лично.

— Князь повелел мне навестить лавку хазарянина на Подоле. А хазарянин дал склянку, но предупредил, чтобы обращались с нею осторожно. В ней, как он сказал, очень сильный яд.

— Ты правильно поступил, и я доложу конунгу о твоем усердии, — похвалил парня Сигурд, разглядывая византийскую, темного стекла склянку. — За тобою никто не следил?

— Нет, великий боярин.

— Ступай прямо к князю Игорю.

— Дозволь еще сказать, великий боярин. Князь Игорь не отрывает глаз от уст ближайшего думца его Кисана. И говорит то, что скажет Кисан.

Отрок ушел, а Сигурд, подумав, повелел седлать коней для себя и небольшой стражи, без которой по просьбе Нежданы, не рисковал появляться вне киевских стен.Путь их лежал через Подол, где Сигурд и приказал страже остановиться. Спешился и кружным путем вышел к лавке хазарянина, которого знал, поскольку хазарянин торговал различными снадобьями и травами. Сигурд всегда платил весьма щедро, а потому мог смело рассчитывать на откровенность.

— Это очень сильный яд, — сказал хазарянин, когда Сигурд объяснил ему причину своего посещения. — По признакам похож на змеиный, но действует очень быстро.

— А можно ли распознать, что жертве отравления давали именно этот яд?

— Это очень просто, — усмехнулся хазарянин. — На щеках у отравленного выступают красные пятна.

Сигурд поблагодарил знающего продавца, купил для отвода глаз настой от дурноты и вернулся к ожидавшим его спутникам.

Он хорошо провел день, хотя его неотступно терзала мысль, зачем князю Игорю вдруг понадобился столь похожий на змеиный, но куда быстрее действующий яд. Мысли ни к чему ясному его не привели, и потому он на следующее утро выехал на Игореву усадьбу.

— Ты — ясновидящий, боярин Сигурд? — весело спросил князь. — Я ведь только собирался за тобою присылать.

Сердце Сигурда не подоброму защемило, но он заставил себя улыбнуться:

— Так что же я мог почувствовать, князь Игорь?

— Так ведь отрок, которого ты мне привел, утром сегодняшним пред богами предстал.

— Как?..

Сигурд разыграл сильное недоумение, хотя и предполагал что-то похожее. Возможно, за отроком следили, возможно, он сам проговорился — князь был большим мастером расспрашивать — но чтобы умереть…

— Очень похоже на отравление, — Игорь демонстрировал боярину свои знания трав и снадобий, которые сам же Сигурд вложил в него по повелению Рюрика еще в детстве. — Погляди, если хочешь, в сарай его челядь оттащила.

Сигурд прошел в сарай. На щеках мертвого юноши пламенел странный румянец…

— Как это случилось? — спросил он великого князя, вернувшись в палаты.

— Я не обязан тебе отчетом, боярин Сигурд, — заносчиво сказал Игорь.

— Обязан, — жестко подчеркнул Сигурд. — Я дал клятву опекать тебя до твоего совершеннолетия, ты знаешь наши обычаи.

— Не в наших обычаях смотреть, что там пробует челядь из своих флаконов.

— Но в обычаях опекунов смотреть, что именно и для чего покупает столь сильный яд его подопечный, князь. Тебе посоветовал приобрести его Кисан?

— Так вот зачем к тебе заходил тот любознательный парнишка, — криво усмехнулся князь.

— С какой целью ты повелел принести яд?

— Чтобы иметь возможность избавиться от чересчур любопытных, — резко сказал Игорь. — Я не задерживаю тебя более, боярин.

— Ты вынуждаешь меня обратиться за помощью к великому князю, — столь же резко ответил Сигурд. — А на его вопросы тебе придется ответить. Причем, на первый же вопрос, согласно нашим обычаям.

Сигурд возвращался расстроенным и даже встревоженным. За отроком следили и убрали сразу же, когда донесли князю, что он заходил к Сигурду после посещения лавки хазарина. Но не это расстраивало его сейчас, не прошедшее — будущее. Он поссорился с Игорем, не забывающим о ссорах, как не забывал о них и его отец. Это было куда опаснее гибели несчастного юноши, и Сигурд решил во что бы то ни стало переговорить с князем в более миролюбивом тоне.

— Ты чем-то обеспокоен, муж мой? — ласково спросила Неждана.

— Погиб парнишка, которого я привел к Игорю, — вздохнул Сигурд.

— Как погиб?

— Отравлен. Странный яд, действует очень быстро. И, знаешь, что любопытно? У мертвого — румянец на щеках.

Вероятно Игорь тоже ощущал некоторое неудобство от размоловки меж ними, потому что на следующее утро от него прибыл гонец с приглашением принять участие в совместной охоте. Сигурд очень обрадовался такому мирному, как ему показалось, разрешению неприятного столкновения и к назначенному часу прибыл на усадьбу князя Игоря.

— Я спала и не проводила его, — горько сокрушалась потом Неждана. — Но кто же мог знать, кто?..

Кто мог знать, что к вечеру к ней приедет сам князь Игорь во главе всей своей охоты? Приедет, спрыгнет с седла и горестно поведает, что ее муж, а его опекун и старший боярин пропал на охоте. Пропал — и все. Игорь не смог или не пожелал ответить ни на один из ее вопросов.

Неждана была приемной дочерью конунга русов, считала князя Олега отцом, вышла по горячей любви за одного из лучших воинов, а потому не проронила ни слезинки и не потеряла головы от горя. Еще не успела осесть пыль за копытами коня князя Игоря, как она распорядилась тотчас же, без малейшего промедления взять челядь и ценности и перебраться в княжескую загородную усадьбу, где под надежной охраной жила маленькая Ольга, пожилая Альвена и множество мамок, нянек и кормилиц.

То ли от свалившейся на нее трагедии, то ли от хлопот с переездом в великокняжескую усадьбу Неждана родила чуть раньше срока. Но родила — мальчика, о котором ее приемный отец мечтал больше, чем они с пропавшим без вести Сигурдом. Игорь прислал на рождение подарки, но сам с поздравлениями не приехал, правда, не предпринимая никаких действий. И Киев замер, расколотый на два лагеря, ощетиненно сидящих каждый на своей усадьбе.

Вскоре вернулся Олег из Хазарского похода. Молча выслушал Неждану, еле сдерживающую рыдания, тихо порадовался новорожденному и тут же вызвал Перемысла. Весьма постаревшего, но еще не утратившего ясности в голове.

— Вместе с дружиной отвезешь мою дочь, нянек, кормилиц, Альвену и Неждану с ребенком и челядью во Псков. Скажешь Ставко, что я полностью полагаюсь на него.

В псковском наместнике Ставко великий князь был уверен. Он не принял его прошение о снятии с него клятвы, а славяне — это знали все соседствующие племена — никогда не нарушали клятв. И он был спокоен и за собственную дочь, и за Неждану, и за ее наконец-таки родившегося сына, на которого Олег возлагал большие надежды.

Олег с большой честью вернулся из похода на Византию. В знак своей победы он прибил щит к вратам Цареграда, тем самым утвердив не столько политические, сколько экономические права Киевской Руси. Великий водный путь из Варяг в Греки только после этого похода стал воистину золотой жилой молодого государства, на которой он вырос, усилился и окреп.

А время шло. Дочь Ольга росла под защитой наместника Пскова воеводы Ставко, руки у князя Олега были развязаны, и если бы покойная Берта родила мальчика, он бы давно нашел способ, как покончить с князем Игорем. Но Берта родила дочь, а он дал клятву. И осталась единственная возможность приблизить дочь к заветному Киевскому Столу: выдать ее замуж за законного наследника этого Стола.

Когда ей исполнилось десять лет, он впервые привез с собою во Псков князя Игоря, чтобы их познакомить. Впрочем, какое может быть знакомство между молодым мужчиной и десятилетней девочкой? Этот брак не подразумевал любви, и само это светлое понятие надолго исчезло из оборота в Киевской Руси…

— Великий князь настаивает, чтобы я взял в жены его дочь Ольгу, — пожаловался Игорь своему наперснику после посещения псковской усадьбы воеводы Ставко.

— Женись, — посоветовал Кисан.

— Зачем? Чтобы связать себя родством?

— Наоборот. Чтобы развязать руки.

Через полтора года была сыграна пышная свадьба: Рюриковичи роднились с Ольговичами, получая в наследство Великокняжеский киевский Стол. Пировали три дня с питьем и весельем, ряжеными и скоморохами, с заздравными речами, пожеланиями, шумом и ристалищем на площади под княжеским балкогом.

И все же странной выглядела эта свадьба. Великому князю Олегу было невесело, а Игорь вообще, казалось, не умел быть веселым…

По обычаю первую брачную ночь молодые должны были провести в специально разбитом шатре, расположенном подальше от семейных домов, и в этом ритуальном шатре никого, кроме них, не было, и даже охрана располагалась поодаль.

— Сейчас крикнет, — сказал старший из дружинников, распложившихся у бездымного костерка неподалеку от шатра. — Последний девичий крик женщины — как крик петуха: новый день рождает.

И вскоре впрямь донесся до них последний девичий крик. Только не было в нем счастья и радости. В нем была боль и ненависть.

Князь Олег воевал с дальними соседями и «примучивал» непокорные славянские племена, стараясь создать прочное государство, поскольку в способности Игоря, как руководителя, не верил. Он создавал это государство для дочери и — главное — для внуков. Но все откладывал свой, продуманный до мелочей, главный разговор с Ольгой, считая, что она еще недостаточно созрела для столь важных решений.

Теперь он отправлялся в походы со спокойной душой. Он был убежден, что пока Ольга не родит наследника, она — в безопасности. Опасность может возникнуть тогда, когда этот наследник появится на свет и настолько окрепнет, что можно будет уже не опасаться за его здоровье. Опасаться надо будет за жизнь Ольги, но до этого времени Олег рассчитывал все ей растолковать. Тем более, что судя по донесениям челяди, свидания супругов были весьма редкими, а отношения — весьма напряженными.

Однако время шло, а Ольга так и не заикалась о своей беременности. Князю Игорю было уже достаточно лет, и великий князь, тревожась все больше, решил вызвать его на откровенный мужской разговор. Он готовился к нему, продумывал, каким образом проще всего подойти к главному, столь деликатному вопросу, чтобы не обидеть не в меру обидчивого Рюриковича, но как только они встретились с глазу на глаз, все заготовленные подходы сразу же вылетели из великокняжеской головы.

— Ты думаешь, что ты — вечен?

— Вечны только костры Вальхаллы, — Игорь криво усмехнулся. — Я не понял твоего вопроса, великий князь.

— Ольга, я, вся Киевская Русь ждет наследника. Все ждут, кроме тебя. Как ты объяснишь наши ожидания?

— Может быть, проще спросить у моей супруги?

— Ольге не нужно доказывать, что она — женщина. Но тебе, сын Рюрика, придется это доказать. И как можно скорее.

— Я понимаю твои тревоги, великий князь, но не понимаю, причем здесь мой отец.

— А при том, что он непомерно увелекался зельем берсерков, когда зачинал тебя. А бабы на острове переняньчили тебя, князь Игорь!.. Я знаю о твоих увлечениях, это, конечно, твое дело, но если в течении года Ольга не сообщит мне, что носит в себе твоего ребенка, я приму свои меры, князь Игорь.

Игорь невозмутимо пожал плечами.

— Кажется, только христиане верят в чудо непорочного зачатия, великий князь.

Олег глубоко вздохнул, чтобы унять волну все возрастающего гнева. Игорь держался, как способен держаться человек, чувствующий опору за своей спиной. «Я найду эту опору, — подумал конунг. — Я займусь этим, когда ворочусь из похода…». И сказал, глядя Игорю в глаза:

— Я соберу Княжескую Думу, как только вернусь в Киев. И поставлю на этой Думе один вопрос: способен ли князь Игорь родить наследника. А коли большинство бояр и воевод решит, что ты ни на что не способен, то ваш брак будет считаться недействительным, Ольга — свободной, а ты…

Олег внезапно замолчал, пожалев, что начал этот разговор до выяснения, кто именно стоит за Игоревой спиной. Кто из бояр переметнулся в его стан вместе со своими дружинами. Это — немалая сила, это — могучая опора в борьбе Игоря за великокняжеский Стол. И заставил себя улыбнуться.

— Подумай, князь, я пекусь о твоем благополучном правлении, не более того. А сейчас мы поднимем кубки согласия, а разговор продолжим, когда я вернусь из похода.

— Прими мою глубокую благодарность, великий князь, за твое беспокойство о нашем будущем. Я обещаю хорошо подумать над твоими словами.

В знак почтения к великому князю Игорь впервые вызвался проводить в поход князя и его дружину на целое поприще с небольшой личной охраной. Однако выезд этот омрачился происшествием, которое конунг, как и все прочие конунги, счел дурным предзнаменованием: его любимый конь захромал на выезде из Киева неподалеку от кургана, под которым покоилась Берта. Олег всегда навещал это место, когда отправлялся в поход, и когда взвращался. И ныне не пожелал изменить сложившемуся обычаю, а спешился и повел захромавшего коня в поводу. Князь Игорь в знак почтения спешился тоже, и весь путь до кургана они провели в доброй беседе.

— Дурная примета, великий князь. Отложи поход хотя бы на три дня, пока конь не перестанет хромать.

Надо было либо совершенно не знать Олега, либо знать его очень хорошо. Игорь знал очень хорошо: конунг не терпел напоминаний о собственной вере в предзнаменования.

— Дружинники не любят возвращений. Это — еще более дурная примета.

— Ты привык к своему коню, великий князь. Тебе будет неуютно в бою.

— Запасной тоже ломит грудью врага, я приучал его к турнирам и сражениям, — сказал Олег. — Вели держать моего коня на этом пастбище, пока я не вернусь. К тому времени, надеюсь, у него пройдут все боли в сухожилии.

— Я принял твой отеческий совет и три дня после нашей последней встречи ночую у своей супруги, — сказал на прощанье князь Игорь. — Надеюсь, боги помогут и мне и ей исполнить свой долг.

— И я на это надеюсь, — с облегчением сказал великий киевский князь и обнял Игоря на прощанье. — Приглядывай за вятичами и никогда им не доверяй.

— Я буду встречать тебя, великий князь, на этом священном месте верхом на твоем любимом коне.

На том они и расстались.

Поход на юг был очень удачным. Разгромили пограничные заслоны уличей, не потеряв ни одного дружинника, захватили более сотни пленных, которых тут же весьма выгодно продали византийским работорговцам, чтобы не кормить их на обратном пути, взяли богатую дань с побежденных. Задуманное делобыло исполнено, и князь Олег считал, что его боевой конь растянул сухожилие к доброй примете.

Игорь со своими отроками ждал его там, где они и договорились встретиться — у кургана, насыпанном над останками Берты. Олег всегда навещал это место с небольшой стражей, чтобы не беспокоить дух своей жены, да и стража эта, как и отроки Игоря, никогда не пересекали определенной черты, за которую могли переступать только родственники и близкие покойной. Олег приблизился к кургану один, удивленно осмотрелся с седла и спросил:

— А где же мой конь? Я не вижу его, князь.

— Прости, великий князь, твой боевой конь переселился на лучшие пастбища. Удачен ли твой поход?

— Боги были к нам благосклонны.

— Кубок прибытия великому киевскому князю!

Пригожий отрок преподнес Олегу и Игорю одинаковые кубки, наполненные любимым Олегом фряжским вином.

— С прибытием, великий князь!

Князья дружно осушили кубки до дна и бросили их наземь, откуда их быстро подобрал ловкий отрок.

— Как моя до…

Великий киевский князь Олег, прозванный Вещим, так и не закончил последней в своей жизни фразы. Он вдруг зашатался, схватился за горло и, захрипев, рухнул на шею коня.

— Его укусила змея! — закричал Игорь. — Кто-то подбросил под седло великого князя змею! Покарать изменников!..

Готовая к этому кличу охрана Игоря, к тому времени уже окружившая стражников Олега, тут же выхватила мечи, и дело было закончено в считанные мгновенья. Трупы охранников были сброшены с седел, и только кровь струилась по лошадиным гривам…

— Доставить тело великого князя в Киев, — спокойно распорядился Игорь. — А этих оставить здесь, как нашу искупительную жертву.

По прибытии в стольный град Киев Игорь в первую очередь явился в Великокняжескую Думу, где с глубоким прискорбием сообщил дежурным боярам о том, что великий киевский князь Олег умер от укуса змеи. Бояре восприняли известие с ужасом, но без сомнений и вопросов. Только самый молодой из них — Хильберт, сын воеводы Зигбъерна, ближайшего друга конунга Олега — сказал с вызывающей твердостью:

— Позволь высказать свои сомнения, князь Игорь. В окрестностях Киева нет особо опасных змей, а великий князь Олег не ходил босиком.

— Значит, я, по-твоему, лгу? — вкрадчиво спросил Игорь.

— Я этого не говорил, — тихо, но упрямо продолжал Хильберт. — Однако эту историю надо расследовать: возможно, кто-то из княжеских отроков подсунул ему змею под седло. Назначь трех бояр или мы изберем их сами…

— Замолчи!.. — заорал князь Игорь, побелев от гнева. — Ты не веришь моим словам, так поверь своим глазам, боярин!.. Великий киевский князь Олег, прозванный Вещим, лежит в Большой палате бездыханным1..

И приказал тотчас же собрать всех думцев, весь большой Государственный Совет.

Только после этих распоряжений он поехал в усадьбу княгини Ольги, где и поведал осиротевшей дочери о внезапной кончине отца. Ольга тут же помчалась в Совет, в Большой палате которого лежало тело погибшего великого князя. И первое, что увидела она, подойдя к покойному, были красные пятна на его щеках…

С той поры прошло более двух десятков лет. Игорь стал вторым великим князем Киевским, любил ходить в походы, порою удачные, порою — не очень, как то, например, случилось с походом на Византию. Став великим князем, он совсем редко навещал жену, и Ольга так и не понесла за все эти двадцать лет…

А время шло неумолимо.

Но рассказывая о последующих годах жизни гордой дочери конунга Олега, нам придется порою возвращаться и в года прошедшие. Иначе трудно будет понять, кто, как и ради чего сплел паутину последующих событий. Паутину, в которую все же угодил хитрый, коварный и недоверчивый сын Рюрика, навсегда прервав нить династии, заложенной его отцом…

Глава вторая

1.

По утрам князь Игорь всегда был раздражительным, капризным и весьма неприятным даже внешне. Каким-то помятым, что ли, будто не спал до этого трое суток. О таком его утреннем состоянии знали все, и все давно сделали свои выводы. Гридни молча сносили его внезапные вспышки гнева, дворовая челядь старалась не попадаться на глаза, а старые думцы и молодые фавориты никогда не начинали день с важных государственных дел, даже если дела эти и требовали незамедлительного княжеского решения.

Исключением был только Кисан. Один Кисан. Он смело входил в княжеские покои, тихим голосом начинал что-то говорить (что именно — никто никогда не слышал), и через час-полтора Игорь успокаивался настолько, что челядь вздыхала с облегчением. Но полтора этих часа надо было как-то просуществовать, и все существовали в безмолвии.

— Старый опять не в духе.

Это шепотками переливалось из сеней в сени, из перехода в переход, из палаты в палату. А прозвище «Старый» к Игорю прилипло давно, еще в отрочестве, и кто назвал его так первым, забылось с годами.

Возможно, что так его нарек сам правящий Великой Киевской Русью князь Олег. Во всяком случае — когда-то давным-давно, в ушедшем прошлом он не выразил никакого удивления, когда ему донесли о новом негласном прозвище второго лица государства. Только недовольно вздохнул:

— Пересидел он на острове в бабском хороводе.

Впрочем, тогда это никак не отражалось ни на внутренних, ни тем паче на внешних государственных решениях: всем ведал Олег, тем самым невольно продолжая хоровод вокруг собственного официального наследника. Хотя в такой роли Игорь доселе никак не видел: ему бы заболеть горячкой или на охоте пропасть, но волею богов все роли перепутались, когда жена Олега Берта родила первенца ценою собственной жизни. Первенцем оказалась девочка, названная родовым именем Ольга, однако женщина не имела права на княжеский стол согласно древним обычаям.

— Все ты унесла с собою, — тихо сказал он уже холодной Берте, выпустив наконец-таки ее из объятий. — Все…

Оставалось последнее: заставить Игоря взять в жены Ольгу, чтобы не прерывался правящий род конунгов русов хотя бы и в женской линии. Чтобы, греясь у благословенных костров Вальгаллы, утешать себя тем, что на Киевском Столе сидит внук. Сын горячо любимой дочери и презираемого сына Рюрика.

Однако Игорь всячески избегал Ольги, угрюмо замыкался в ее присутствии, если случалось встречаться, порою теряя собственное лицо, хотя был намного старше и по всем законам смущаться должна была бы она. Но Ольга оказалась на редкость живой, непосредственной, кокетливой и весьма умной девочкой. Это приводило Олега в восторг.

Если в Ольге просматривались как завтрашнее женское обаяние, так и мужской ум, то одна весьма настораживающая черта обозначилась в сыне самого Рюрика еще в отрочестве. Уже тогда он не стремился в общество девочек и вообще терялся и сникал в присутствии женщин. Особенно своих ровесниц, предпочитая им своих ровесников. Поначалу это не очень бросалось в глаза, но с годами ровесники становились все пригожее, а Игорь в общении с ними — все улыбчивее. Приметив это, бояре-думцы весьма озаботились, тайно посовещались между собой и в конце концов поручили старшему — Годхарду — поставить в известность самого Олега об этой странности князя Игоря.

— Худая весть, — вздохнул Олег. — Пригожие любимцы — ребята плечистые?

— Плечистые, конунг Олег.

Немногим дозволялось обращаться к великому киевскому князю по его первому родовому званию: наследственный конунг русов. Он взлетел на немыслимую высоту, став великим князем всех земель окрест Киева: славянских, русских, чудских — даже кочевников Дикой Степи. Конунг был всего-навсего племенным военным вождем, прошлое звание как бы принижало достигнутое ныне положение, но троим — другу детства воеводе Зигбъерну, мужу его воспитанницы Нежданы боярину князя Игоря Сигурду и главному советнику Годхарду — подобное обращение дозволялось в беседах с глазу на глаз. И прозорливый Годхард отлично понимал, когда этим можно пользоваться с наибольшей выгодой как для себя, так и для общего дела.

— Значит, надо подсунуть ему опытную рабыню, — сказал великий князь. — Правда,Сигурд уже пытался это сделать, но подсунул молоденькую девчонку, с которой не всякий взрослый муж управится. Кто у нас — особый сладострастник?

— Я, — улыбнулся Годхард. — Дело не может выходить из дворца, конунг. Я понял это и разыскал и пригожую, и опытную.

— Ну, и?

— Он так ее избил, что красотку пришлось тут же продать византийским купцам за четверть цены.

— А ты своего не упустишь, — проворчал Олег. — Значит, и второй опыт дал тот же результат. — худо.

— Худо, — озабоченно повторил великий князь.

Он думал о своей дочери. Новость не сулила ей приятной женской доли. А ему — все могло быть — столь ожидаемых внуков, продления династии и полного блаженства в благословенных краях Вальгаллы после окончания земной жизни.

— В его окружении есть твои люди?

— И очень надежные, — советник помолчал и осторожно добавил. — Такие, что им можно поручить и...

Он резко махнул рукой, изображая удар кинжалом. Олег строго глянул на него, и глаза его вмиг заледенели.

— И в мыслях не храни. Никогда! Игорь — законный сын Рюрика. Мы удерживаем славян в повиновении только тем, что они когда-то принесли роту на верность покойному новгородскому князю. Я напомнил им об этом сразу же по взятии Киева, когда поднял Игоря на руках. Теперь пришлось напоминать тебе?

— Прости меня, мой конунг. Я не подумал.

— Так думай! И я буду думать. Ступай.

Годхард, поклонившись, направился было к выходу, но великий князь остановил его.

— Погоди. О болезни... — князь подчеркнул это слово, — о болезни Игоря должны знать четыре человека: Я, ты, Сигурд и Зигбъерн. Дальнейшее распространение слухов равносильно государственной измене, ты понял меня?

Гохард поклонился.

— Сколько человек было на острове, где мы прятали Игоря? — помолчав, спросил Олег.

— Двадцать три дружинника, шесть челядинцев и семеро женщин. Три старухи и четыре молодки. Всего тридцать шесть человек, мой конунг. Роковая цифра.

— Роковая цифра, — вздохнул Олег. — Старухи занянчили мальчишку, пока воины нянчились с молодками. Сколько человек живо из этих тридцати шести?

— Ни одного. Я проверил.

— А семьи? Они могли что-нибудь наболтать в домах

— Проверю.

— Немедленно. И — беспощадно. Что ж, будем думать. Ступай, Годхард. И помни: об этом знаем только мы четверо..

— Только четверо, мой конунг.

— Ступай.

Низко поклонившись, первый думец степенно вышел из княжеской палаты.

Однако и великий князь, и его ближайшие советники, и бояре — да все, все решительно! — не досчитались одного человека. Тридцать седьмого. Его просто не заметили, когда перевозили на остров младенца Игоря, его варяжскую охрану, кормилиц, нянек, челядинок. Не обратили внимания, что старшая кормилица привезла с собою собственного ребенка: ну, кто там усмотрит, с каким свертком на руках следует среди перепуганных женщин в тайное убежище старшая кормилица, обязанная подкармливать грудью ребенка до трех лет, как то было принято в семьях знатных русов.

Этим ребенком был Кисан. Личная безотцовщина старшей кормилицы, Сын, рожденный тайно и хранимый тайно. Никем незамеченный, а потому и неучтенный тридцать седьмой свидетель затаенной жизни на острове. Молочный брат и единственный друг раннего детства одинокого сына Рюрика Игоря.

А в таком беспомощном возрасте и при таких жизненных обстоятельствах, весьма похожих на сиротство, друзья не забываются и до старости.

2.

Сын приемной дочери конунга русов, а ныне великого Киевского князя Олега славянки Нежданы, и первого боярина князя Игоря варяга Сигурда Свенди, которого славяне называли Свенельдом, прожил длинную, до краев переполненную событиями счастливую жизнь. Не легкую — какая уж легкая жизнь может быть у воеводы трех великих киевских князей — Игоря, Святослава и Ярополка! — а на редкость удачливую как для выпавшей на долю профессии, так и для тех жестоких лет, когда человеческая жизнь была зачастую страшнее смерти. Он дожил до внуков и даже правнуков, он сражался на Руси и на Карпатах, в Византии и Закавказьи, он нес на своем и до старости сильном, жилистом теле следы четырнадцати ранений, а в душе — краткий луч ослепительного счастья, свою единственную драгоценность. Этим лучом счастья были воспоминания о необыкновенном детстве, одарившем его не только радостью дружбы, но и любовью, которую он пронес через всю жизнь и о которой с великим трепетом, благодарностью и блаженством вспоминал на смертном одре. До самого конца своего вспоминал. До последнего толчка усталого, измотанного походами, сражениями, потерями и придворными интригами сердца. И это великое блаженство навеки застыло на его жестком, суровом лице.

Он лежал в личных покоях собственного дворца, а многочисленные родственники, сыновья и дочери, внуки и правнуки, друзья и просто добрые знакомые ждали за закрытой дверью. Чего ждали и зачем ждали? Когда позовет?..

Свенельд усмехнулся: «Не дождутся». Умирать надо в одиночку, потому что его любовь уже умерла, а больше никто, никто решительно не имел права смотреть в лицо его смерти. Только он, воевода трех князей, витязь, о котором при жизни слагали песни славянские гусляры и скандинавские скальды.

Крупная седая голова воеводы покоилась на ковровой подушке, набитой сухим хмелем. В бою с касогами кавказский богатырь изловчился хватить его булавой по шлему. Шлем выдержал — хороший был у него шлем, византийской работы, — но с того сражения с касогами его стала мучить бессоница. Бессоница у полководца, который едва ли не ежедневно чудом не падал с коня от усталости. Смешно, но недосып вскоре начал сказываться на его памяти, а это уже грозило не ему — это грозило дружине. Он пожаловался знахарю, хотя терпеть не мог жалоб, не к лицу они воину, но выхода не было. И тогда знахарь — хороший был знахарь, раз за него запросили тройную цену на Царьградском рынке, хазарский еврей — посоветовал спать на подушке, набитой сушеным хмелем, и с той поры он всегда отлично спал до своей самой последней ночи.

Странно, у каждого человека в жизни всегда бывает своя собственная первая ночь и своя собственная последняя — то, что между ними, и есть вся его жизнь. Но никакой человек, даже самый мудрый, не помнит о своей первой ночи, и никто не знает, какая ночь окажется последней. Почему так распорядились боги? Почему человек не должен знать о начале своего пути в этом мире, и, понимая, что конец неизбежен, не ведает о часе его прихода? Может быть, чтобы заранее отчитаться перед самим собою, не ожидая, когда восчувствует первые признаки конца? Чтобы успеть понять, кем ты прожил отмеренную тебе жизнь — серым мышонком, трусливо грызущим считанные плесневелые зерна, собакой, с благодарностью хлебающей остатки хозяйской похлебки, или степным орлом, раз в два, а то и в три дня добывающим себе зазевавшуюся дрофу или оплошавшего зайца?.. Да, орел парит в поднебесьи, да, у него нет запасов на черный день, да, его смертельные броски из-под солнца на спасающую жизнь земную тварь не всегда приносят удачу, но когда приносят, это — его удача. Это — его победа, его награда, его торжество, добытые его волей и силой, претворенные в сладкий кусок еще живого мяса. Это — достойная жизнь, позволяющая улыбнуться навстречу беззубой усмешке черной старухи с косой в руках: «Спасибо, старая, своим терпением ты даровала мне пьянящие мгновения победы...»

Нет, не о том следует думать сейчас. Она уже приближается, эта старуха, и все живое, что пока еще осталось в теле, уже слышит ее беззвучную поступь. Так пусть воскреснут на прощание не звон мечей, не трубные гласы побед, а облик маленькой белокурой девочки с волосами до плеч.

Ольга — королева русов…

3.

— Я — Ольга, королева русов!

Они восторженно признавали в ней свою королеву и радостно служили всем ее прихотям. Это было в загородном поместье псковского воеводы Ставко, который спрятал и прикрывал, и воспитал — низкий поклон ему от всей души — дочь Олега Ольгу, сына Сигурда Свенди вместе с собственными детьми такого же возраста Берсенем и Всеславой.

Ах, какое это было веселое и дружное детство! Дружное?.. Дружное — тогда внешне — но когда повзрослели их души и расцвели тела, а дороги разошлись по ступеням придворной лестницы, оказалось, что та, детская дружба навеки поселилась в их детских душах. Она повелевала каждым другом из детства безмолвными приказами, которые невозможно было не исполнить. И этот огонек, зажженный в детстве, горел всю жизнь в каждом сердце, согревая и освещая.

А тогда, когда были детьми...

Умирающий улыбнулся.

Тогда мальчики немедленно влюбились в Ольгу, хотя Свенди этим очень возмущался. Ему казалось, что Берсень просто обязан был влюбиться во Всеславу, чтобы не мешать ему, Свенди, любить Ольгу. Дело доходило и до потасовок, в которых чаще проигрывал Свенди: обладая неустрашимой яростью, он был тогда слабее и на целый год младше Берсеня.

Так продолжалось до тех пор, пока матушка не объяснила, что Всеслава — родная сестра Берсеня, но в сестер не влюбляются, а потому было бы естественнее, если бы Свенди влюбился во Всеславу. Но сердце Свенди было уже занято навсегда, потому что он любил только Ольгу. Ольгу, королеву русов. С золотыми кудрями до плеч.

Огромная загородная усадьба псковского воеводы Ставко была больше похожа на замок, если судить по количеству явной и тайной охраны. Впрочем, это он сейчас отмечает особую осмотрительность старого друга отца и любимца конунга Олега: поговаривали даже, что нынешний псковской воевода как-то представлял самого Олега на каком-то очень важном совете. Но тогда Свенди жил в другой стране, которая называется Детством, и где многого просто не замечаешь, настолько там прекрасно жить. И они жили удивительно звонкой, до краев переполненной радостью жизнью. Носились по всему саду, катались на лодках по всем прудам, играли, ссорились и мирились, смеялись и плакали, не замечая в кустах безмолвных, всегда настороженных, как для прыжка, воинов.

А резвиться в приступах буйной и радостной детской восторженности места было достаточно. Шесть прудов приусадебного сада были соединены протоками, и детей первое время непременно катали по ним, а потом они уже катались сами, переплывая из пруда в пруд, из озера в озеро на легких плоскодонках, которые без особых усилий проходили через любые заросли камыша. Пруды заросли коврами белых кувшинок, с затейливой звездочкой в центре кружка и нежным, еле уловимым ароматом небывалой, сказочной чистоты. Кувшинки старательно сворачивались с заходом солнца и даже прятались под воду, и дети очень любили наблюдать, как они закрываются и тонут на заре вечерней, и как всплывают в утренней заре.

Берсень первым начал по настоящему плавать — все же он на целый год был старше — и первым стал доставлять Ольге охапки белых кувшинок. Зато Свенди первым научился нырять, еще не умея плавать, обрывая скользкие стебли кувшинок у самого дна. Кое-как добирался до берега, часто нахлебавшись воды, но ни разу не позвав на помощь. Из длинных стеблей он приловчился делать цепочки, которые венчались самим цветком. Ольга надевала их на шею, придирчиво следя, чтобы ее ожерелье было самым длинным. Но ожерелья из нежных белых кувшинок очень уж быстро засыхали на горячей королевской груди...

А потом в их детской компании появился пятый товарищ. Белокурый мальчик с черными, даже в детском гневе яростно сверкающими глазами. И звали его подходяще: Ярыш.

4.

Ночью вдруг залаяли собаки, стража ударила в щиты рукоятями мечей. Набегавшись за день, Свенди сладко спал и ровно ничего не слышал, но мать позднее все ему рассказала.

Торопливо вошел испуганно настороженный челядин. Позвал надтреснутым голосом:

— Госпожа! Госпожа!..

— Что случилось? — спросила Неждана, появляясь в дверях.

— Человек во дворе. С секирой, меч у пояса и ребенок на руках. Без шапки, а волосы — до плеч.

— У охраны силы и на одного мало?

— Так слово велел тебе сказать.

— Слово? Какое слово?

— Побратим.

Лишь на мгновение задумалась тогда Неждана:

— Проси покорно!

Челядин бросился во двор, Неждана поспешно вышла приодеться к приему нежданного гостя. А одевшись, появилась в дверях, приветливо склонила голову:

— Здравствуй, княжич Урмень.

— Не держи в сердце досады, что потревожил тебя середь ночи, — странным глухим голосом сказал тогда знаменитый на всю Русь разбойник. — Некуда мне больше идти с сыном на руках, Неждана. Матушка моя пред Богом своим предстала, а Инегельду мою отравленная стрела две недели назад нашла. Пробовал я жить без нее, да не смог. Смерть мне сейчас слаще жизни, и коли возьмешь сына, пойду искать ее. Пора уж. Знак мне подан в гибели любви моей.

— Что ты, княжич, что ты! Мы спрячем тебя, сына тайком растить будешь...

— Тайком сына не вырастить, Неждана.

Урмень поставил мальчика на пол, поцеловал в голову, низко поклонился Неждане и пошел к дверям. У порога обернулся:

— Инегельда имя ему дала. Ярыш его зовут. Не меняй.

И вышел.

Неждана попыталась заговорить с мальчиком, но он молчал, диковато поглядывая из-под черных отцовских бровей. Тогда она велела разбудить Свенди. Сын пришел, покачиваясь со сна, зевал, тер кулаками слипающиеся глаза, но как-то все быстро сообразил. Взял Ярыша за руку и сказал:

— Пойдем. Спать надо.

Свенельд усмехнулся: боги подсказали тогда, как он должен поступить. Подсказали, и он взял мальчика за руку, а не мальчик — его. И послушно пошел за ним, а случись наоборот — кто знает... Ярыш до конца жизни шел за его рукой. Без вопросов, без раздумий, без колебаний всю жизнь, какая была ему отмерена. И больше решительно никого и ничего не признавал. Только желания Свенельда. В приказах они заключались или в просьбах — это уже было неважно. И Свенельд был благодарен богам за то, что они так вовремя повелели тогда взять одинокого мальчика за руку и повести за собой...

Несмотря на недетскую молчаливость, замкнутость, а порою и какую-то почти взрослую отстраненность, Ярыш нашел свое собственное место в их компании. Не лез вперед, но и не терпел последнего места. Никогда не спорил не только с Ольгой — с нею спорить позволялось одному Свенди да и то до известного предела, — но и со Всеславой, а просто замолкал, если с чем-то решительно не соглашался. Замолкал, плотно сомкнув губы, а доказывал свою правоту потом, порою и через несколько дней, когда все уже забывали, о чем когда-то так громко спорили. С Берсенем после двух скоротечных яростных драк, так и не выявивших несомненного победителя, тоже все уточнилось как-то само собой. Ни Ярыш, ни Берсень не желали быть третьими, но навсегда мирно поладили, оба став вторыми. А еще — и это вероятно стало решающим — Ярыш дважды удивил всех.

Не тем, что в первый же день своего появления вслед за Свенди, не раздумывая, бросился в незнакомый омут. А тем, что, выйдя из воды позже Свенди, положил свои кувшинки к ногам Всеславы. А Всеславе никто и никогда ничего не подносил, и она вдруг так зарделась, так разрумянилась, что Свенди впервые приметил, каким милым может быть ее личико.

— Выбрось! — крикнула Ольга, тоже обратив внимание на внезапно и так ярко похорошевшую подружку, всегда послушно игравшую роль служанки.

Всеслава замерла, яркий румянец, столь неожиданно преобразивший ее лицо, стал таять на глазах, губы задрожали... И все почему-то примолкли, а Ярыш ободряюще улыбнулся ей и сказал:

— Я тебе еще принесу.

Теперь уже губы дрогнули у Ольги:

— Ты смеешь мне перечить...

Она смотрела в упор на Ярыша, поэтому он и ответил:

— Мы признали тебя госпожой, но это не значит, что я обязан забыть о повелении моей покойной матушки. А она сказала, что я всегда должен поступать справедливо. Посмотри, у тебя куда больше цветов, чем у Всеславы, и Свенди положил их пред тобою раньше, чем я перед Всеславой. Разве чье бы то ни было величие может попирать справедливость?

— Это тоже сказала тебе твоя матушка?

— Эти слова сказал мой отец.

— Он сказал правильные слова, — торжественно объявила Ольга. — Если я — всегда первая, то Всеслава — всегда вторая. Отныне будет так, как я решила.

Так Всеслава была возведена в ранг второго лица, и отныне к ее ногам клали цветы, но — после того, как их получала Ольга, и непременно в меньшем количестве. Справедливость восторжествовала, все быстро забыли о вспыхнувшем было споре, а на следующий день воевода Ставко принес деревянный меч и для Ярыша.

— Привыкай, Ярыш. Будущий воин должен носить меч с детства, чтобы рука знала, где его искать.

— Кланяюсь и благодарю тебя, мой господин, — Ярыш и вправду низко поклонился, чего остальные дети никогда не делали. — Дозволь одну просьбу.

— Проси.

— Отец передал госпоже Неждане мои вещи. Среди них — его подарок, которым он опоясал меня полгода назад. Я очень прошу тебя, мой господин, разрешить мне носить его, пока не подрасту. На нем написана клятва, которой я никогда не нарушу.

— Я верю твоей клятве, Ярыш.

Отцовским подарком оказался настоящий меч, откованный соразмерно росту сына. Вдоль отточенного лезвия шла надпись славянской вязью:

«Без нужды не обнажай, без славы не возвращай в ножны».

Ах, каким счастливым детством одарили их боги!..

Глава третья

1.

Свенельд привычным широким шагом вошел в шатер великого князя. Игорь был один, просматривал какие-то бересты и то ли уж очень внимательно продирался сквозь славянскую вязь, то ли просто сделал вид, что не заметил им же вызванного воеводы. С ним это случалось, и Свенельд лишь усмехнулся про себя. Молча склонился в полупоклоне, прижав правую руку к груди. Это было неприятным для него новшеством, так как доселе русы лишь коротко склоняли головы. А поклон с рукой на сердце был позаимствован великим князем у хазарских послов, именно так приветствовавших его, кагана Киевского. Это торжественное приветствие настолько понравилось великому Киевскому князю, что было введено повелением, едва лишь пыль осела за копытами коней посольской стражи.

Игорь продолжал безмолвствовать, строго глядя в бересту. Свенельд негромко сказал:

— По твоему повелению, великий князь.

— Древляне собрали вече, — князь показал берестяную грамотку и начал неторопливо рвать ее, отщипывая лоскутки. — После криков, драк и споров решили самовольно уменьшить дань, а заодно и полюдье. Твоя дружина готова?

— Как всегда, великий князь.

— Пойдем двумя дружинами. Ты со своими обойдешь древлян, я со своей дружиной ударю им в лоб. Что скажешь?

— Надо согласовать наши удары.

— Для того и повелел придти. Ты приводил древлян к покорности, пока я воевал с ромеями, а потому хорошо знаешь их леса.

— Прошлой осенью я собирал там полюдье для тебя.

— Расскажи о наших путях. Моем и твоем, так легче проверить проводника, — Игорь отбросил изорванную бересту, подумал, сказал нехотя:

— О дорогах лучше говорить сидя.

— Как повелишь, князь.

— Садись, воевода.

Свенельд обождал, пока князь опустится в кресло — а Игорь делал это всегда почему-то напряженно, медленно, с непонятной осторожностью, которая всегда задерживала внимание воеводы, — присел напротив, через стол.

— Я приказал наградить византийского врача дюжиной батогов, — неожиданно сообщил Игорь.

— Он упустил твою болезнь, князь?

— Он упускает все мои болезни, — угрюмо проворчал князь. — Если бы он был рабом, я бы давно отправил его на съеденье своим псам. Но, к сожалению, он — свободный.

— Может быть, у него мало опыта?

— Все его снадобья и настои я сначала проверяю на челяди. Вчера еще один умер от рези в животе.

— Дозволь предложить тебе, князь, моего лекаря. Я купил его, не пожалев золота, и не жалею, что купил.

— Ценю твою щедрость, воевода, — усмехнулся Игорь. — Однако врачующий тело слишком много знает о его слабостях.

— Возьми с него клятву молчания.

— Ты что-то слишком настойчив сегодня, Свенельд, — князь в упор глянул тусклыми бесцветными глазами. — Но мысль твоя мне нравится: лекарь должен быть рабом. Я куплю себе врачевателя, как только избавлюсь от византийского знахаря.

Свенельд позволил себе слабый намек на улыбку. Это была непозволительная дерзость, но очень уж странным показался ему великий князь в то утро.

— Ты решил отослать в Царьград целителя, знающего о твоих слабостях?

— Он не доедет до Византии. — Игорь внезапно оживился. — Я говорил тебе о договоре с печенегами. Это добрый плетень меж нами и ромеями. Колючий.

— Рано или поздно эти колючки перестанут нравиться византийцам, великий князь.

Игорь строго свел брови на переносьи:

— Я не забываю о своих поражениях, Свенельд. И не люблю делить победы с удачливыми воеводами.

У Игоря было на редкость дурное настроение. Сказывалась не только обычная утренняя сварливость: Свенельд чувствовал, что князя раздражает его присутствие, но повода удалиться Игорь ему не давал. Нет, воевода не боялся его гнева: силы были приблизительно равны. Дружина Свенельда, как и положено, уступала княжеской в численности, но выучка ее искупала это внешнее преимущество, а количество одержанных побед вселило в его воинов ощущение непобедимости. И все же Игорь в то утро не скрывал своего неудовольствия: мельком брошенное предупреждение, что Свенельд не будет участвовать в задуманном Игорем походе на Византию, содержало открытый намек на завтрашнюю немилость. При одном условии: если этот, второй поход, принесет Игорю победу, а не разгром, как первый.

«Этот поход он уже оговорил с печенегами, — думал, слушая князя Игоря, воевода. — Их набег отвлечет силы ромеев... Точно так же, как древляне отвлекут меня. Бересту он изорвал очень старательно и неторопливо, так и не показав мне, а о моем пути в обход он своевременно сообщит древлянам. Недаром же он увел разговор о совместных действиях в сторону. Это следует проверить...»

И спросил:

— Если повелишь, я могу пройти Гремячим бродом.

— Гремячим? — недоверчиво переспросил Игорь.

— Вверху — каменная гряда, и шум воды заглушит переправу дружины в седлах. Если древляне не будут ждать меня на другом берегу, я выйду им за спину.

— Гремячий, — повторил князь. — И древляне окажутся меж нашими мечами?

— И они окажутся меж нашими...

Из-за полога внутрь шатра скользнул молодой гридень. Не глянув на Свенельда, склонился к княжьему уху.

— Привезли?.. — громко переспросил Игорь.

В его голосе слышалось почти восторженное нетерпение. Гридень шепнул что-то еще, но князь перебил:

— Ему дали отдохнуть? Подготовили?

Гридень молча поклонился.

— Тогда давай его сюда. Немедля!

Гридень, пятясь, тут же покинул шатер. Игорь вскочил, прошелся, возбужденно потирая руки.

— Византия прислала подарок. Они боятся меня. Боятся!..

Полог откинули снаружи вышколенные Кисаном гридни, и в шатер, настороженно озираясь, вошел рослый, обнаженный по пояс парень. Могучий торс его блестел, натертый оливковым маслом. Он низко поклонился и, выпрямившись, замер, скрестив на груди перевитые мускулами руки.

— Как твое имя, богатырь? — спросил Игорь.

Богатырь лишь что-то беспомощно промычал.

— Хорош! — сказал великий князь, любуясь живым подарком. — Ты согласен со мной, воевода? И — без языка, как я и требовал.

— Хорош, — равнодушно отметил Свенельд. — Ромеи откупились от твоего набега, великий князь?

— Месть! — Игорь потряс сжатым кулаком. — Я помню свой разгром даже тогда, когда сплю. Ступай, Свенельд, ступай. Мы потом поговорим о древлянах и... Как ты назвал брод?

— Гремячий.

— Да, да. Потом, потом. Тебя известят.

Свенельд молча поклонился и вышел из шатра.

2.

— Всадники! Всадники!..

Маленький служка в черных развевающихся одеждах торопливо бежал через двор, выпятив жалкий клок редкой беспомощной бороденки. И вмиг ожил тесный двор христанской общины, в которой и церкви-то не было, а вместо нее стояла в центре двора малая моленная изба с грубо вырубленным деревянным крестом над входом. Церкви не было, а страх был, потому что громили христиан в те времена часто и нещадно и всегда вдруг, внезапно, без угроз и каких-либо поводов, и не барыша ради, — какой барыш с нищих да убогих? — а скорее ради упоения собственной безнаказанностью да озорством. И насмерть перепуганные нищие последователи Христовы всполошно продолжали метаться меж покосившихся древних изб. Метались молча и обреченно, как заметались после тревожного крика служки...

Но из моленного дома появился старый — борода белая — священник-грек. Высоко поднял наперсный крест.

— Веруйте в час испытания!

Беготня сразу же прекратилась. И все вдруг услышали частый перестук конских копыт.

— Они — в белом, в белом с золотом, — задыхаясь, сказал служка. — Это не княжьи отроки.

— В белом — стража княгини Ольги, — пояснил священник. — Откройте ворота на ее милость. Она даровала нам эту обитель.

Служка метнулся к воротам. Тощая его бороденка после слов священника степенно прижалась к груди и не выглядела теперь совсем уж беспомощной. Он успел распахнуть воротные створы, и во двор шагом въехали всадники в белой, отделанной золотом одежде. Священник сразу приметил среди них статную молодую женщину и склонился в глубоком поклоне.

— Прими мое благословение, великая княгиня.

Ольга не ответила ни словом, ни жестом. Надменное лицо ее ровно ничего не выражало, но старый грек, мельком глянув, успел почему-то подумать, что решение, которое она сейчас принимает, дается ей очень не легко.

— Мои слова не для сторонних ушей, старик.

— Изволь пройти за мной, великая княгиня.

Священник неторопливо двинулся к моленной избе. Ольга молча последовала за ним, а ее стражники начали спешиваться и отпускать коням подпруги.

Грек и княгиня вошли в тесную избу, освещенную единственной свечой, горевшей у подножья креста из темного мореного дуба.

— Здесь нет любопытных ушей, великая княгиня, — сказал священник. — Здесь слушают слово Божье.

— Как же твой бог слышит твои молитвы?

— Он слышит душою своей.

— А как быть с твоими ушами, старик?

Кажется, Ольга усмехнулась, но так могло и показаться, почему грек предпочел промолчать.

— Я могу повелеть отрубить их, но тогда ты не услышишь моих слов, — она спокойно продолжала рассуждать. — Впрочем, можно будет вырвать тебе язык после твоих ответов.

— На все воля Божья, великая княгиня, — смиренно поклонился священник.

— На все — моя воля.

Старик промолчал. Начало беседы складывалось напряженно, он ощущал это. И по опыту знал, что самым простым выходом из раздражающих сильных мира сего напряжений всегда были кровь и мучения. И даже успел подумать, что этот опыт в конце концов и привел его не только к вере во Христа, но и к истовому служению Ему. И тихо, но несокрушимо упрямо повторил:

— На все воля Божия.

— Твой Бог и вправду премудр и всемогущ? — как-то нехотя, будто заставляя саму себя, спросила она.

— Он вдохнул в меня бессмертную душу.

— Тогда спроси своего Бога, с чем я пришла к тебе сегодня, — неприятно усмехнулась Ольга. — И хорошо услышь ответ его, если не хочешь лишиться головы.

Священник грузно опустился на колени пред крестом. Широко осенив себя крестным знамением, уперся лбом в грязные, истоптанные жерди настила. Выдохнул:

— Господи!..

На мгновение смертный ужас объял его: в голосе всемогущей княгини Великой Киевской Руси слышалась не только неведомая ему досада, но и странное недовольство собой, которое обещало легко обернуться гневом при малейшей ошибке в ответе. Усилием воли он поборол эту волну ужаса: спасение могло придти только в угаданных словах, и ему предстояло найти эти слова. «Господи, просвети, Господи, не оставляй, Господи, помоги рабу Твоему!..» — горячечно шептал он про себя, но в голове лишь бестолково суетились обрывки пустых суетных мыслей.

Нет, не только жизнь сейчас было страшно потерять: смерть под крестом — прямая дорога в рай, и он страстно веровал в это. Страшно, невыносимо страшно было потерять завтрашнюю заблудшую душу, с его помощью на глазах обретавшую путь спасения. Княгиня начала искать тропу истиной веры, он знал об этом, он почувствовал ее поиски даже в той цепкой дотошности, с которой Ольга расспрашивала его, и он должен был, обязан был спасти ее душу. И тогда скромная, презираемая всеми киевлянами обитель их стала бы духовным центром всего Киева. Сюда потянулись бы не только ищущие спасения загробного, но и ишущие блага земного, сиюминутного и суетного. Но что, что, какого заветного слова ждет от него великая княгиня?..

Он молился долго, истово. И княгиня не выдержала молчаливой его молитвы:

— Так от чего же, от докуки какой мается душа моя денно и нощно, старик? Отвечай!

«Мается душа, сказала?.. Это у нее, у супруги великого князя Киевского Игоря, денно и нощно мается душа? Душа мается, не плоть, А — душа. Душа — это не оговорка. Нет, нет, это вырвалось из сердца женщины, из его глубин. Отчего же мается женская душа, чего ей не хатает? Власть, могущество, роскошь, супруг, семья... Семья?.. Супруг — еще не семья. Семья — дети и внуки, и ... И ни того, ни другого. Нет сына у великой княгини Ольги, нет наследника у великого князя Игоря. Никого нет, а ведь прожили они без малого двадцать лет в союзе брачном... Вот твоя докука, княгиня Ольга, вот твоя маета... Не только женская, но и княжеская».

И торжественно изрек, вздохом скрывая ликование:

— Плачет душа твоя, великая княгиня, ибо не слышит она голосов детей твоих. Плачет Стол Великого Княжества Кивского, ибо нет наследника Великому князю Игорю. А вскоре заплачет и вся Земля Русская, ибо смута и татьба грядут в час скончания дней Великого князя Игоря на этом свете.

— Велик Бог христианский, — с тихим страхом вздохнула Ольга. — Воистину велик.

— Воистину! — громко возвестил священник и широко осенил себя крестным знамением.

И оба замолчали. Грек долго не решался нарушить этого молчания, хотя душа его торжествовала. Он смирял гордыню, непрестанно про себя повторяя молитвы, и ждал, что скажет княгиня. И мучился, не понимая, почему она молчит, и каковы будут первые слова ее?..

Но великая княгиня продолжала молчать, потупив очи долу, а сказала вдруг. Смущенно и требовательно:

— Ты когда-то поведал мне о великом чуде своего Бога. А я рассмеялась… Ты помнишь ту нашу встречу? Но если твой Бог действительно так велик и славен...

Что, что он ей когда-то поведал? Бесед было три... Нет, четыре! Четыре: последнюю она закончила насмешливым, звонким, почти девичьим смехом. И речь шла тогда... Да, да, речь шла о непорочном зачатии. Именно это чудо язычники встречают смехом всегда, откровенно объясняя, что нужно сотворить для того, чтобы рожали их кони, козы и собаки...

— Великое чудо непорочного зачатия, о котором я поведал тебе, было сотворено Господом Богом нашим за ради спасения всего племени людского. Да, это воистину так. Это великое таинство Господне: он сотворил Сына Своего и отдал его людям на муки и терзания без плотского греха...

— Так пусть же он повторит свое чудо! — вдруг жарко выдохнула Ольга — Муж мой стар с рождения своего и немощен со дня первой супружеской ночи, старик!..

Она резко оборвала горячечное признание, и он успел приметить, как яростным гневом сверкнули ее глаза, во мгновение ставшие из голубых стальными. И, приметив его осторожный взгляд, выдавила сквозь стиснутые зубы:

— Ты умрешь в страшных мучениях, если из уст твоих прозвучит хотя бы намек...

— Пред Святым крестом клянусь в вечном молчании своем! — он торжественно перекрестился и поцеловал крест. — Но не требуй невозможного. Великое чудо непорочного зачатия должно быть лишь для супруга твоего, женщина. Лишь для супруга единого. И тогда ты обретешь сына, а Великое княжение Киевское — преемника на княжеском столе.

— Сына?.. Ты сказал: сына?

Он не задумался с ответом. Даже поднял руку в знак торжественной клятвы:

— Силы небесные пророчествуют тебе грешными устами моими, княгиня!

Он не только святотатствовал сейчас: он шагнул к краю пропасти, давая такое необдуманное обещание. Но она ждала именно этих слов и последняя капля наполнила чашу веры ее.

— Да будет так.

— Да будет так, — повторил он с облегчением. — Избранник твой станет посланцем небес, коли не ошибешься ты в своем выборе, великая княгиня.

— Коли случится сие, я щедро награжу тебя и общину твою. И заря христианства взойдет над всею землею русичей!

— Да будет так, светлая княгиня наша!..

Княгиня пошла к выходу, но внезапно остановилась. Постояв некоторое время спиной к священнику, повернула голову, спросила через плечо:

— С чего начинается служение твоему Богу, старик?

— Начни с доброго дела, светлая княгиня наша.

— Ты спешишь, старик, — усмехнулась Ольга. — Я еще не проверила могущество христианского Бога.

И вышла из моленной избы.

3.

Стояла душная летняя ночь, ущербную луну прикрыли облака, и ничто, казалось, не способно было нарушить тихий покой уснувшей природы. Беззвучно катились воды Днепра под обрывом, робко вздыхая, ворочалось зверье в норах, не плескалась рыба в реке, и деревья сонно опустили листву, терпеливо дожидаясь первых проблесков рассвета. И только блеклое пятно горящего очага светилось на песчаном откосе у входа в недавно вырытую пещеру.

В пещере жарко горел костер. Его отсветы скользили по неровным песчаным стенам, рождая пугающие тени, когда внезапно вспыхивали сухие коренья, и странный запах начинал щекотать ноздри.

Коренья подкладывала худая крючконосая старуха в заношенном шерстяном хитоне. Она безостановочно что-то бормотала, седые космы волос закрывали ее лицо, а длинные хищные пальцы, коричневые от старости, не боялись раскаленных углей, когда она поправляла головешки в костре. И все это вместе очень пугало молодую женщину, согнувшуюся в униженном полупоклоне.

— Помилосердствуй, матушка-ведунья, — чуть слышно шептала она. — Мочи нету моей терпеть более.

— Восходит ли до тебя?

— Как третью жену привел в дом, так и не восходит более. Будто челядинка я, за вено купленная.

— А родня твоя что ж не поможет?

— Так нету более родни, степняки налетели. Кого не убили, того в полон увели да и в рабство, видать, уж продали. Отец, правда, в дружинниках у великой княгини, так уж сколько и не видала его, и слыхом о нем не слыхивала. Одна я осталась тростиночкой на ветру...

Молодка тихо заплакала, старательно собирая слезы в конец головного платка, поверх которого была надета рогатая кика, щедро расшитая лалом.

— Ко мне зачем пришла?

— Дай мне поганую траву, матушка ведунья, — совсем уж беззвучно шепнула женщина. — Такую, чтоб на глазах мужа в кости иссохла соперница моя.

— За поганой травой, значит, — сурово уточнила старуха. — Поганую траву колдовством посчитать могут, а за колдовство, сама знаешь, когда и костер ждет.

— Так мертва на язык буду. Клятву самую страшную дам...

— Клятвой костер не погасишь.

— Так вот, вот! — вдруг спохватилась просительница, доставая из складок платья колечко с алым камнем. — Вот тебе за страхи твои и за труды с благодарностью моею.

Колдунья взяла перстенек, долго рассматривала его в отблесках пламени. Он славно играл красками, и игра эта ей явно понравилась.

— А коли муж хватится?

— Так оно и лучше, — женщина впервые подняла лицо и даже чуть улыбнулась. — Он это колечко третьей жене подарил. Заманке-гадюке, что ему ночами в ухо нашептывает.

— Не боишься?

— Так хуже уж и некуда, матушка-ведунья, — горестно вздохнула молодка. — Некуда мне хуже, коли не пособишь.

— Имя придется назвать. Без твоего имени поганая трава на мужа твоего подействовать может. Или — на тебя.

Трижды гулко ухнул филин в лесу.

— Время наше пришло, — сказала колдунья. — Говори скорее имя свое.

— Родимка.

— Как сказала?

— Родимка. Нарекли меня так родители мои.

— Жаль мне тебя, Родимка, потому только и решаюсь, — напевно начала колдунья. — И знак особый тебе дам, чтоб на груди носила, и заклятье особое, чтоб над чашей мужа своего шептала. Чтоб только тебя муж твой всегда желал...

Старуха вдруг замолчала, настороженно прислушиваясь. Выдохнула в крайнем испуге:

— Кони!..

Схватив бадейку, плеснула в костер. Зашипев, он разом погас, густое облако дыма и пара заполнило пещерку.

— Уходи!.. В лес беги, в лес! Они из Киева скачут!..

Дым еще не вытянуло, когда в пещерку вошли двое в белых рубахах, отделанных золотом по подолу.

— Стой, ведьма.

И оба закашлялись.

— Стою я, стою, — торопливо заверила колдунья.

Она ни разу не кашлянула, будто дым и не тревожил ее. То ли привыкла к нему, то ли умела сдерживаться. В голосе ее не было ни испуга, ни подобострастия, хотя она все время думала, успела ли выскочить посетительница до прихода непрошенных гостей.

Один из вошедших принялся усиленно размахивать найденной у стены телячьей шкурой, второй не спускал с колдуньи недоверчивых глаз. Дым стал рассеиваться, а когда в пещерке стало уже терпимо, вошла княгиня Ольга.

— Княгинюшка светлая!

Возопив, старуха повалилась в ноги, норовя поцеловать край тяжелого платья. Ольга брезгливо подобрала подол:

— И в дыму узнала, старая ведьма?

— Силу твою почуяла. Силу великую!

— Ворожишь, как в детстве моем?

— Так забавляла я тебя тогда, забавляла, княгинюшка! Не ворожея я, нет, знахарка я простая, знахарка. Травами заболевших пользую, кровь заговариваю, разродиться бабам помогаю.

— И с духами черными заполночь беседы ведешь? Почему огонь в пещерке жгла? Кому знак подавала?

— Тебе, светлая, тебе, завтрашняя королева...

— Что?

— Знаю. Знаю это, открылось мне. Потому и говорю...

В пещерке были дружинники. И может быть поэтому Ольга резко, чтобы и за входом слышали, выкрикнула:

— Молчи!..

Старуха увяла, залопотала беспомощно:

— Как велишь, как велишь...

— Молчи, — сурово повторила княгиня. — Отвечай, что спрашивают, ради ответа твоего и пришла сегодня. Скажешь правду — жива останешься, солжешь — на костер пойдешь.

— Княгинюшка светлая, пощади старость мою!

— Князья не щадят. Князья милуют.

— Помилуй...

Ольга оглянулась через плечо, бросила страже:

— Выйдите все. И ты тоже, боярин Хильберт.

Дружинники вышли, сталкиваясь мощными плечами в тесном проеме пещерки. Следом за ними вышел и молодой статный боярин. Старуха тихо выла, лежа на полу.

— Встань, — брезгливо сказала княгиня. — Гляди мне в глаза и отвечай коротко: да или нет.

— Да или нет, — зачем-то повторила колдунья.

Ольга молчала, сурово глядя в упор. Старуха не только не отводила глаз, но даже не решалась моргать. Княгиня долго молчала, испытующе глядя не нее. Наконец, спросила резко:

— Кто сильнее, твои чернобоги или бог христианский, которого они называют Иисусом Христом?

На этот вопрос невозможно было ответить ни «да», ни «нет». И княгиня со злым любопытством ждала, как старая ведьма выпутается из трудного положения. А старая беззвучно плямкала губами, не решаясь произнести не то, что слова — звука не решаясь произнести. Потом вдруг воздела обе руки и рухнула на колени.

— Казни. Лютой казнью казни меня, княгиня, но Бог христианский сильнее всех!..

Ольга помолчала. Сказала, понизив голос:

— Есть такое средство, чтобы выпив его в вине, человек уснул, но так, чтобы сон ему прекрасный приснился? А утром чтобы встал и всегда помнил бы об этом сне?

— Приворотное зелье? — догадливо шепнула старуха.

— Знать не хочу. Чтобы сил своих не потерял во сне. Сил и желаний.Чтобы только о них и помнил.

— Есть, княгинюшка светлая, есть… — бормотала старуха, роясь на полке, заваленной кореньями и сушеными травами. — Вот, княгинюшка светлая…

— Сколько нужно на кубок?

— Две щепоти всего. Две щепоти твоих. Только приласкать уснувшего надо, приласкать.

— Приласкать? Кого приласкать, старая?

Старуха испуганно примолкла.

Ольга спрятала холщевый мешочек в складках платья. Сказала с нешуточной угрозой:

— Если проболтаешься кому, палач очень медленно замучает тебя на растяжках. Поняла, старая?

— Пожалей старость мою, княгинюшка!.. — в ужасе закричала старуха.

И пала ниц пред Ольгой. Княгиня, подумав самую малость, высоко подобрала подол платья, перешагнула через лежащую старуху и вышла из пещеры.

К ней подвели коня, подсадили в седло. Ольга молчала, напряженно размышляя.

— В Киев? — тихо спросил молодой боярин.

— Что, Хильберт?… — княгиня очнулась. — Да. Да, да, да, я поняла, поняла. Это было — да.

Боярин ничего не понял, но решил уточнить:

— А со старухой что делать?

— Со старухой?.. — только на миг задумалась Ольга. — Меч при тебе? Тогда сам должен знать.

И первой тронула коня.

Двое дружинников выволокли колдунью из пещеры, стащили к берегу, бросили на песок.

— Раз... Два...

Еще до третьего счета из пещерки ящерицей выскользнула молодка, назвавшаяся Родимкой. И исчезла в прибрежном кустарнике.

Тускло блеснул меч в предгрозовых зарницах, и седая голова старухи скатилась на песок.

4.

Свенельд еще в раннем детстве взял в руки боевой меч, а в двенадцать лет уже был зачислен в младшую дружину князя Игоря. Воевал отважно и умело, добился почестей и богатства, став к зрелым годам первым воеводой Великого княжества Киевского с правом набирать собственную дружину, для прокорма которой ему была пожалована вся Древлянская Земля, которую он, кстати, и привел под руку князя Игоря. С древлянами, которых примучил, выражаясь языком тех времен, он жил в мире и согласии, устраивая для них празднества во время ежегодного осеннего полюдья, а потому и дань, которую он взимал при этом, не казалась древлянам такой уж нестерпимо обидной.

Игорь доверял ему в делах государственных, прислушивался к его советам, но держал на расстоянии и не только что в друзьях — при личном дворе не числил. Свенельд не обижался, поскольку знал причину: он вырос во Пскове, и детство его прошло в тесном общении с дочерью князя Олега Ольгой, ставшей в десять лет супругой князя Игоря. И даже рад был такому отчуждению от княжеского двора, потому что долго не мог забыть о своей первой детской влюбленности. Он унаследовал от матери чисто славянскую преданность, друзей детства не забывал, и превращение веселой и умненькой подружки ранних проказ и игр в великую княгиню переживал долго и тягостно.

А потом женился на дочери Псковского наместника Ставко Всеславе, которая родила ему двух сыновей и дочь. И окончательно примирился с судьбою, тем более, что видел теперь княгиню Ольгу чаще всего только издалека.

Правда, однажды такое спасительное расстояние было нарушено. Это случилось после того, как он по повелению князя Игоря наголову разгромил уличей и вернулся в Киев со славой и богатой добычей. Среди добычи оказалась и хорошо выезженная породистая кобылка-иноходка со звездочкой во лбу и в нарядных белых чулочках на передних ногах. Он привел ее в Киев для Игоря, однако великий князь Киевский дара его не принял:

— Ценю твою щедрость, воевода, но князья киевские на кобылах не красуются.

Великий князь был не один. В палате находился скорее худой, нежели худощавый боярин, старательно и бесшумно что-то искавший на заваленных пергаментными и берестяными свитками полке. Это был Кисан. Свенельд сразу узнал его, но сделал вид, что не заметил.

— Отдай ее венгерскому королю, — посоветовал он. — Венграм нравится блаженствовать в седлах.

— Я ничего не отдаю, воевода. Я беру, — великий князь подумал. — Лучше уж подарить иноходку моей княгине. Княгиня любит скачки, а трястись ей совсем ни к чему.

— Как тебе будет угодно, великий князь.

— Мне угодно, чтобы ты сделал это, — вдруг посуровел Игорь. — И немедля.

Ему было свойственна внезапная перемена настроения. Как рассказывал Свенельду его отец Сигурд, Игорь унаследовал подобную переменчивость от князя Рюрика. Эта черта вообще была странной приметой всего их рода вкупе с необъяснимой недоверчивостью и звериной настороженностью.

— Как повелишь, великий князь.

Игорь недобро усмехнулся:

— Я не забыл псковские заводи в белых кувшинках.

Были, были в далеком детстве тихие заводи, заросшие белыми кувшинками…

…И как-то неожиданно, без гонцов в усадьбу наместника Ставко приехали оба князя вместе. Полновластный правитель Киевской Руси Олег, за прозорливость и расчетливость прозванный Вещим, и единственный наследник Рюрика Игорь, зверино выжидающий, когда же освободится заветный великокняжеский Стол.

Дети играли в прятки на берегу пруда, когда к ним подошли оба князя. И так случилось, что девочки, Берсень и Ярыш убежали прятаться, а Свенди выпало искать их, и он считал до двенадцати, как было оговорено. Князь Олег, не глядя, потрепал его по голове и сказал Игорю:

— Видишь белое платье в кустах? Это — моя дочь, а твоя — власть. Свенди, позови Ольгу.

Свенди убежал за его дочерью, позвал ее и остался на берегу, понимая, что рядом с князьями ему не место. Ольга так и не сказала, о чем шел разговор, но стала молчаливой и еще более надменной. А в конце лета за нею приехали бояре и увезли ее в Киев навсегда. Вскоре в Киеве сыграли пышную свадьбу, на которую была приглашена мать Свенди Неждана, приемная дочь князя Олега.

— Кому-то будет горе от этой свадьбы, — сказала она тогда.

— Почему? — уныло спросил он.

Уныло потому, что никак не мог забыть белокурой девочки с бледно-синими, как незабудки, глазами, которой так хотелось всегда подчиняться...

— Когда в возрасте нет мудрости, а у девочки мужская воля, и семью, и детей растягивают разные силы.

Он невесело вздохнул. Мать посмотрела на него, сказала странно приглушенным тоном и очень серьезно:

— Сейчас ты на всю жизнь запомнишь то, что я тебе скажу, Свенди. Наша семья оказалась замешанной в тайны очень могущественных людей. Так уж случилось не по нашей воле и не ради ненужного любопытства, но из-за этих тайн уже погиб твой отец Сигурд.

— Его убили? — тихо спросил Свенди.

— У нас доселе не было оснований считать, что его убили...

Неждана вдруг замолчала, с опозданием вспомнив, что ее сыну всего-навсего двенадцать лет. И сын так и не получил ответа на свой вопрос о судьбе отца...

А вскоре сын Рюрика стал полновластным владыкой всей Киевской Руси, поскольку отец Ольги, князь Олег, прозванный за прозорливость Вещим, к тому времени внезапно умер. Как говорили, от укуса змеи, но наместника Ставко дважды кусали змеи, и он не очень-то верил в эти разговоры. Может быть именно поэтому вечно настороженный Игорь и нагрянул вдруг, без предупреждения, и в сопровождении Ставко пришел на самый любимый детьми омут. Тогда кувшинки увядали уже на другой девичьей груди...

— Свенди! — позвал Ставко.

Свенди прибежал немедленно. И замер под холодным изучающим взглядом бесцветных рюриковских глаз.

— Ты — сын моего ближнего боярина, — сказал, наконец, Игорь. — Тебе известно о его клятве моему отцу — великому Рюрику?

Свенди молча наклонил голову, подтверждая.

— У тебя — твердый взгляд, — сказал великий князь. — Надеюсь, ты унаследовал преданность своего отца.

Больше он не сказал ни слова и в тот же день отбыл в Киев. А еще через неделю появился его посланец с повелением всем трем мальчикам немедленно прибыть к великому князю. Свенди было пожаловано звание младшего дружинника, Берсеню и Ярышу — оруженосцев. И они тотчас же выехали к месту своей первой службы.

Правда, он успел забежать проститься с матерью. Знал, что она не выйдет его провожать, потому что считает проводы у стремени дурной приметой, хотя ему эта примета была непонятна.

— Вот и кончилось твое детство, Свенди, — тихо вздохнула Неждана. — Началась служба, а на службе собою не располагают.

— Я приеду зимой, матушка.

— Нет, потому что тебе этого не дозволят. — Она помолчала, еще более понизила голос. — Опасайся человека по имени Стемид.

— Почему?

— Он убил твоего отца. Я знаю это точно, потому что об этом поведал христианин перед смертью. А христиане перед смертью не лгут, с таким грехом не пускают в рай, как они говорят.

— Я запомнил его имя, матушка. Стемид.

— Никогда не повторяй его вслух, Свенди. И всегда помни слова отца: лучше пасть в первом бою, чем опозорить свой род трусостью. Прощай, единственный сын мой.

Она обняла его, крепко прижала к груди, а отпустив, сама подтолкнула к дверям.

Его уже ждали, и сам псковской наместник Ставко держал под узцы его коня.

— Берегись змей, Свенди, — шепнул он на прощанье.

Он уберегся, но с Ольгой не виделся даже случайно, даже на княжеской усадьбе, на которой ему довелось целый месяц нести караульную службу. Но всегда помнил о последних словах псковского наместника, был отчаян, отважен и осторожен, и в конце концов превратился в сурового полководца Свенельда, которого побаивались не только враги, но и очень многие из знатных русов и киевлян.

Однако довольно воспоминания. Воспоминания о детстве заражают нас детской доверчивостью и чистотой.

— Вручить твой подарок самой княгине, великий князь?

— Зачем? — недовольно сказал Игорь. — Отдай челяди и поезжай к семье.

— Да будет мне позволено заметить, великий князь, — с тихой вкрадчивостью заметил молчавший доселе Кисан. — Такой дорогой подарок вручают самой великой княгине.

— Ольге отдашь, — Игорь нахмурился. — С моим поклоном. А сейчас не задерживаю тебя, если нет срочных вопросов.

Свенельд молча поклонился и вышел из палаты.

— Ты весьма некстати помянул Ольгу, Кисан, — великий князь продолжал хмуриться. — Я не хотел этой встречи.

— Советую этим же вечером навестить княгиню Ольгу без предупреждения.

— Это еще зачем?

— Затем, чтобы приглядеться, насколько великая княгиня хотела этой встречи, великий князь

Свенельд сразу же, как только вышел из дворца, отвел кобылку-иноходку Ольге в загородный княжеский терем. И им было трудно и на удивление неуютно говорить после стольких лет молчания.

— Это иноходка.

— Иноходка?

— Да. Она рысит не так, как другие кони: в седле качает, а не трясет. Князь Игорь повелел отдать ее тебе. Ты ведь когда-то любила скакать по опушкам.

— Да. Любила.

Странно она сказала, будто с грустной улыбкой, хотя и не улыбнулась. Он хотел было напомнить ей еще об одной детской забаве: игре в королеву русов, но Ольга опередила его:

— В твоих словах есть намек, будто я пленница в своем тереме. Но это не так. Идем, я покажу тебе его.

— Я знаю здесь все переходы. Я охранял его целый месяц, когда ты уезжала с князем Игорем на осенние ловы.

— Я покажу тебе то, чего ты не знаешь, но должен знать, — негромко сказала она, не глядя на него.

Провела его по всему дому, по саду, через скрытую калитку в частоколе вывела к прудам в кувшинках. А он старательно запоминал все ходы и переходы, будто сохранял надежду, что они когда-то могут понадобиться. Но они не могли ему понадобиться. Он это понимал, однако переходы зачем-то запомнил. Равно как и потайную калитку в частоколе.

А у пруда с кувшинками супруга великого князя совершенно неожиданно вдруг распрощалась с ним. Даже не пригласив отобедать или хотя бы выпить чарку доброго меду на дорогу. И странное смущение ее он тоже тогда запомнил.

Потом он часто вспоминал это неожиданное свидание, для чего-то дозволенное непредсказуемо подозрительным князем Игорем. Вспоминал все переходы, ходы и выходы, заросшие кувшинками тихие пруды и беззвучную калитку в дубовом частоколе. Но забот ему хватало, воспоминания эти приходили все реже и реже, и постепенно все забылось как в частых войнах, так и в хозяйских хлопотах. А в собственной семье подрастали дети, и все воспоминания постепенно потускнели и почти изгладились в его памяти.

5.

Великий князь Игорь нагрянул в терем супруги в тот же вечер и совершенно неожиданно. Если бы Ольга не умела жестко держать себя в руках, встреча эта могла бы иметь совершенно непредсказуемые последствия, но один из ее многочисленных природных талантов как раз и заключался в редкой для женщины способности не только скрывать свои чувства, но и вести себя с улыбчивым и хорошо контролируемым спокойствием.

— О, мой супруг! Ты — нечастый, а потому особо желанный гость.

Знал бы «желанный гость» о чем думала, о чем мечтала за секунду до его появления его супруга! Но он был целиком захвачен внутренней борьбой с собственной тяжелой застенчивостью, а потому и не обратил внимания на ее лихорадочно блестевшие глаза. А когда малость пообвык и пристроился к неизбежному, блеск этот уже погас в глазах великой княгини.

А горькие думы и сладостные мечтания пришли к ней после посещения Свенельда. Вначале, увидев его, она растерялась, что ей было совершенно несвойственно. Она никогда, ни при каких обстоятельствах не теряла головы, но внезапное появление наиболее яркого друга детства оказалось сильнее всех ее нравственных оков, хорошо закаленных умными наставниками, готовившими ее не столько к материнству, сколько к руководству огромным государством. Так повелел ее отец, великий киевский князь Олег, и после его повеления женщины исчезли из числа ее воспитателей. Их заменили думцы, старые друзья отца, военные вожди и дипломаты. В совсем еще детскую голову девочки ежедневно вдалбливались законы, по которым существует государство, правила дипломатического этикета, основы управления народом и войском. Ее готовили к великому киевскому Столу, и за золоченой парчой этого будущего она перестала видеть, ценить и любить окружающих. Будущее было предопределено, маленькая Ольга готовилась к нему с недетским упорством и недетскими стремлениями, почему и неминуемую, как ступеньку к вершинам власти, свадьбу с князем Игорем, стариком, по ее детским представлениям, встретила не просто, как должное, но — почти с восторгом.

Восторг исчез в первую брачную ночь. Остался долг: родить наследника. И к исполнению долга Ольга тоже была отлично подготовлена.

И вдруг появился воевода Свенельд, о личной отваге. которого пели гусляры, а успехи увеличивали дани и земли Великой Киевской Руси, которая и так была весьма велика по тем временам.

Ему много приходилось работать мечом, метать копья и дротики, увертываться от ударов противника, управлять конем одними ногами в сражениях. Плечи его раздались, налившись мужской силой, а талия стала узкой, как у женщины.

И Ольга на какое-то время потеряла голову, коротко и невпопад отвечая на его вопросы. И поняла, только тогда и поняла, что с детства любила этого необыкновенного человека и воина.

А он достался другой. И она досталась другому.

Но он должен был достаться ей. Хотя бы тайно, хотя бы всего на одну ночь.

Она не думала об этом. Об этом безмолвно кричало все ее женское естество, вся ее женская тоска и неудовлетворенность. Только тогда, только тогда она испытала бы неземное блаженство и стала счастливой хотя бы раз в жизни. Именно поэтому она безотчетно, повинуясь скорее не холодному разуму, а вечно теплому чувству, и показала Свенельду все тайные ходы и переходы и даже калитку в частоколе.

И — ждала. Безотчетно, даже не думая, кого она ждет.

Но вместо Свенельда заявился законный супруг. И Ольга играла в любовь и преданность, все время видя перед глазами своего Свенди. Свою неосознанную детскую любовь.

— Да, да, Свенельд утром привел иноходку. Благодарю тебя, супруг мой.

Она отвечала торопливо, порою путано, но смятение, охватившее ее, постепенно исчезало. Она освобождалась от него, стремясь как можно скорее перехватить беседу в свои руки.

«Он останется ночевать. Что же делать? Что делать? Сказаться больной?.. Сослаться на женское недомогание и попросить придти через три дня?..»

— Византия боится меня, — говорил тем временем Игорь. — Они-то знают, что я отошел только потому, что не хотел оставлять свои суда под греческим огнем.

— Я уверена в этом, супруг мой.

— Они прислали мне прекрасный подарок…

Великий князь вовремя спохватился и замолчал.

— Ромеи очень коварны, супруг мой. Берегись их подарков, они — данайцы по натуре своей.

«Порошок!.. — вдруг вспомнилось и обожгло. — Дать кубок вина, а потом — приласкать…»

Игорь еще что-то говорил, но Ольга, обожженая внезапно мелькнувшей мыслью, перебила его:

— Челядь слишком долго возится в трапезной. Я сама подам тебе вина, супруг мой.

Не ожидая его ответа, поспешно вышла. Наткнулась на боярскую дочь, шедшую к ней с приглашением оттрапезовать, необдуманно сказала, что трапезовать они не будут, дождалась, пока девушка удалилась, и юркнула в свою туалетную комнату. Достала припрятанный там сверток с зельем ведуньи, вернулась в палату.

— Я отослала девушек, мой супруг, — она заставила себя многообещающе улыбнуться. — Но сначала мы выпьем вина.

— У тебя есть доброе вино?

Игорь спросил с оживлением, но не потому, что любил выпить — хотя, скажем прямо, уже начинал испытывать к этому излишнее пристрастие — а потому лишь, что питье хоть как-то разряжало обстановку. И даже встал, выражая готовность помочь.

— Я сама налью и подам тебе, — сказала Ольга, стоя к нему спиной у открытого поставца.

Она изо всех сил пыталась развязать тугой узел мешочка, но он упорно не поддавался. А она говорила и говорила, больше всего боясь, что он окажется за ее спиной.

— Я никогда не ездила на иноходке, но я справлюсь. Главное, на ней не трясет. Это же обыкновенная кобыла, правда?

— Не знаю. Русские князья ездят только на жеребцах.

Наконец-то узел поддался. Ольга отмерила две щепоти дрожащими то ли от развязывания узла, то ли от страха, что старая ведьма подсунула ей отраву, пальцами. Борясь сама с собой — она очень боялась отравить Игоря, очень! — налила полные кубки густого вина. Кубки были подарены им на свадьбу воеводой Зигбьерном, выглядели совершенно одинаково, и Ольга твердила про себя, что ей надо подать князю тот кубок, который был в правой руке. В правой… В правой…

— Прошу, мой супруг. За нас двоих — до дна. Я так загадала, и гаданье мое, если оно сбудется, обрадует тебя больше любой победы.

«Правый!..» — строго наказала она себе и протянула мужу правую руку.

— Ох, уж эти гадания, — проворчал Игорь. — Перед походом на Византию волхвы нагадали мне легкую победу. С той поры я как-то не очень верю во всяческие гадания и загадывания.

— Мое загадывание — общее для нас обеих, — сказала Ольга, слыша, как гулко бьется ее сердце. — За него надо, обязательно надо выпить до дна.

Великий князь вздохнул:

— Коли настаиваешь.

И первым осушил кубок до дна. Ольга смотрела на него во все глаза. А сердце ее билось так, как никогда доселе не билось.

— Ну?.. — почему-то спросила она.

— Славное вино, — сказал Игорь и вдруг нахмурился, грозно сдвинул брови. — Почему ты не пьешь?

Ольга спохватилась и поспешно, не отрываясь, выпила кубок.

— Это спасет нас, спасет… — задыхаясь от залпом выпитого вина, сказала она.

— Спасет?.. — настороженно спросил он.

— Да, да, — забормотала Ольга, перепуганная неосторожно выскочившим словом. — Спасет великокняжеский стол, супруг мой. Я так загадала.

— Если бы вино помогало… — недовольно сказал Игорь.

«Умрет или заснет? — лихорадочно думала Ольга. — Что подсунула мне эта проклятая колдунья? Сонную одурь или отраву?..»

— Свенельду легко, у него нет моих забот, — продолжал тем временем разглагольствовать великий князь. — Одна у него забота — война в свое удовольствие…

Что-то он еще говорил — Ольга не слушала и даже не слышала. Она глядела на него во все глаза, со страхом ожидая, что сейчас случится: свалится Игорь в глубоком сне или уже без дыхания…

— Мне не нравятся его отношения с древлянами. Добрый человек донес, что он отправил князю Малу какое-то послание. Что…

Это не прозвучало вопросом. Просто оказалось последним словом, произнеся которое великий князь Игорь вдруг согнулся в кресле и рухнул на ковер лицом вниз.

6.

На следующий день великий князь киевский появился на людях с весьма задумчивым лицом. Это было новостью, скорее испугавшей челядь, поскольку она привыкла видеть его по утрам помятым и раздраженным. А тут вдруг — задумчивость и какая-то чересчур уж приметная заторможенность. При этом он не кричал, не гневался, а скорее прислушивался к себе, часто переспрашивая, что именно ему сказали. Это было непривычно, и кто-то из наиболее решительных шепотом доложил о странностях великого князя Кисану.

Озадаченный Кисан прибыл немедленно. Увидев его, Игорь обрадовался, выгнал всех из личной палаты и тихо спросил верного друга и наперсника:

— Знаешь, где я проснулся? На ложе в тереме княгини. И она лежала рядом.

Кисан насторожился:

— Ты помнишь ли ты, как и когда прилег на это ложе, мой князь?

— Нет, но это меня ничуть не беспокоит. В душе какая-то странная радость и… — великий князь улыбнулся не одними губами, к чему все, а Кисан в особенности, уже привыкли, а как бы изнутри самого себя. — Умиротворение. Не хочется спорить, не хочется распекать челядь… Да ничего мне сейчас не хочется. Я — сыт, если тебе понятно, о чем я говорю.

— Если бы мой князь спросил о моей первой мысли, мы бы порадовались вместе. Но, мой князь, я умоляю тебя никогда не доверять своей первой мысли. Она всегда — не от разума. Отринь ее и призови на помощь разум.

— А мне не хочется его призывать, — блаженно улыбнулся Игорь.

— Вот это-то меня и пугает. Что-то тут не так, как должно было бы быть, — Кисан задумался. — У меня есть проверенный человек. Устрой так, мой князь, чтобы он попал в ближайшее окружение твоей супруги, и мы будем о ней знать все. Лучше всего, если она сделает его своим советником.

— Ему можно доверять?

— Вполне, я выкупил его из рабства. Он — ученый византиец, будет учить великую княгиню философии, государственной мудрости, правилам державного поведения. Его зовут Асмус. Он отрекся от христианства и вернул себе старое родовое имя.

— Это — добрый совет, — подумав, согласился Игорь. — В окружении Ольги слишком уж много женщин.

— Я позволю дать тебе еще один совет, мой князь. Покинь на время Киев. Надо присмотреться, как поведет себя великая княгиня. Лучше всего поезжай на свои охотничьи ловы, это не может вызвать никаких подозрений.

На следующий день князь Игорь уехал на охоту. Причем, так стремительно, что даже не высказал Свенельду своего отношения к его удачливому налету, который воевода делал по его же повелению, позволив себе, правда, некоторое несогласие с решением великого князя.

В последнее время Свенельд окончательно понял, что Киев упорно следует чьим-то совсем небескорыстным советам, расплачиваясь жизнями собственных дружинников. Об этом он и сказал князю Игорю, когда тот объявил, что собрался на охоту. Сказал с привычной для него прямотой, поскольку чувствовал за собою не только правду, но и угрюмое ворчание собственных воинов. О тех же подозрениях тускло шептались вельможи за спиною князя, уже громко и настойчиво кричали жители на вечах славянских городов, но никто еще не осмеливался высказать неудовольствие сыну Рюрика прямо. В бледные, вечно недоверчиво настороженные глаза.

— Я сказал тебе правду, великий князь. Решай сам, прислушаться тебе или отрубить мой язык вместе с головой.

— Говорящий правду умирает не от старости, Свенельд, — великий князь ощерился в улыбке.

— Знаю. Чаще всего он умирает от укуса змеи. Подумай о рокоте воинов, великий князь.

— И ты подумай, воевода, о дерзости своей, пока я буду объезжать свои ловы.

Свои ловы, равно как и полюдья, великий князь всегда объезжал со старшей дружиной, в которой теперь, в основном, служили развеселые друзья детства и затяжной юности. А у правого стремени, отстав на полкорпуса коня, держался Кисан. Странно, но в боевые походы великий князь не брал его никогда, хотя тайный его советник неплохо владел мечом.

Свенельд понимал, что злопамятный Рюрикович не забудет этого выпада и что оставил сейчас его как бы без внимания только потому, что разгоряченные победным походом дружинники Свенельда еще не распущены на отдых. В княжеском совете подумать заключалась не только угроза, но и желание дать своему не в меру удачливому полководцу возможность отступить с честью, принеся глубокие извинения. И он — думал, но думал совсем не о том, на что намекал и на что, может быть, надеялся великий князь Игорь.

Его старший сын Мстислав — Мстиша, как его звали в обиходе — впервые участвовал не только в воинском походе, но и в двух добрых схватках с врагом. К отроческому своему возрасту он уже очень неплохо владел мечом и копьем, знал приемы рукопашного боя, но выказал в сражении такую неустрашимую ярость, что старший дружинник и закадычный друг детства Свенельда Ярыш сказал с удивленным восхищением:

— Да ты, Свенельдыч, лют!..

Так это прозвище за Мстишей и осталось. Тем более, что впоследствии он закрепил его кровавым, редким даже для тех жестоких времен злодеянием.

Пора, пора было рассказать Мстише о великой тайне их рода и о великом долге его, Мстиши Свенельдыча, пред родом своим. Вот о чем думал Свенельд в то знойное августовское утро. Думал и колебался, что было совершенно несвойственно ни его нраву, ни тем более его суровой профессии. Да, его сын оказался лютым в своем первом сражении, но этого было недостаточно для исполнения родового долга. Там требовалось хладнокровие, выдержка, терпение и, главное, чувство расплаты и очищения через эту расплату. А то, что Ярыш назвал его лютым, еще ничего не объясняло. Лютым можно стать и испытывая ужас в первой битве или вполне естественную растерянность. Надо бы подробнее расспросить Ярыша, что он приметил во Мстише в первом сражении: он приглядывал за ним в той схватке.

Воевода привык доверять своим решениям, не откладывал их, а потому тотчас же и послал за преданным другом детства. И — кто знает! — если бы не их внезапная беседа, как бы обернулись судьбы всего Великого Киевского княжества...

Ярыш был всегда рядом со Свенельдом: даже ложась спать, воевода знал, что верный друг чутко дремлет где-то совсем рядом. Их троих — Свенельда, Берсеня и Ярыша — связывало общее детство, общие забавы, радости, горести и даже влюбленности. Берсень ушел в думцы, надевая броню только в случае серьезной войны, а Ярыш так и остался дружинником без знакомств и родственных связей, не считая, конечно, внутреннего побратимства с самим знаменитым воеводой. То, что он — единственный сын легендарного, ушедшего в былины разбойника, знал только один Свенельд, потому что и Неждана, и Ставко к тому времени уже оставили этот суетный свет. Где-то на окраине Киева жили его жена с двумя дочерьми, но он о них не говорил, ничего никогда не просил, лишь однажды бросив как бы мимоходом:

— Я мечтал подготовить себе смену, воевода.

Но Свенельда тогда отвлекли, разговор забылся, и Ярыш никогда более к нему не возвращался. И до сей поры умело и расчетливо прикрывал левую сторону своего побратима и полководца.

— Нет, это не из-за первого страха, — сказал он, выслушав опасения Свенельда. — Парень отважен и жесток, но жестокость пройдет, жестокость воина в первом бою — от неуверенности в своем собственном мече, воевода.

— Приглядывай за ним, Ярыш.

— Да, но тогда тебе придется почаще поглядывать самому на свою левую сторону, — усмехнулся Ярыш.

— Ты утратил этот навык?

— Это ты, воевода, утрачиваешь навыки собственной хитрости, — многозначительно сказал Ярыш..

— Мне стал непонятным наш разговор.

— Ты не держишь во внимании своем тайного шептуна князя Игоря, которого зовут Кисан.

— А вот разговор об этом отложим до иных времен. Когда они придут, те времена.

Свенельд уже хотел было отпустить старого друга, но во дворе загомонили дружинники, и почти тотчас же в палату вошел молодой гридень:

— Женщина от княгини Ольги, воевода!

— Пусть войдет.

Гридень вышел.

— Выйди и ты, — сказал воевода дружиннику. — Но так, чтобы слышать каждое слово.

Ярыш вышел следом за гриднем, завернул за угол шатра и сел под легкой стеной. Эта сторона шатра ниоткуда более не просматривалась, и дружинник слышал каждый звук, доносившийся сквозь ткань.

Вскоре в шатер кто-то вошел, и Ярыш сразу узнал напевный голос старой няньки княгини Ольги. Он хорошо помнил ее еще по детству во Пскове:

— Хвала и слава воеводе великого князя Игоря Свенельду!

— Будь здорова, старая. С чем пожаловала?

— Великая княгиня бересту наказала тебе передать.

Свенельд с привычной требовательностью протянул руку. Старуха покопалась в складках своих широченных одежд, извлекла свиток и подала его воеводе.

«ИНОХОДЦЫ ХОДЯТ ИНЫМИ ПУТЯМИ. ЖДУ, ЧТО ТЫ НЕ ОШИБЕШЬСЯ».

— Что велено передать из уст в уста?

—  «Иноходка привыкла ночевать в своем деннике». Особенно, в новолуние.

— Что еще?

— Это все.

— Ступай, старая.

Пятясь и кланяясь, старуха вышла. Свенельд подошел к пологу, выглянул:

— Слышал?

— Каждое слово.

— Зайди.

Вошел Ярыш. Воевода молча протянул ему послание княгини. Обождал, пока дружинник прочтет его, спросил:

— Что скажешь?

— Это не ловушка, Свенельд. А если ловушка, то настолько хитрая, что мы с тобой ее не разгадаем, — он помолчал, подумал, усмехнулся. — Да и зачем разгадывать, если ты все равно поскачешь на иноходке через три дня.

— Почему — через три дня?

— Потому что именно тогда начнется новолуние.

Воевода ничего не ответил. Наступило молчание.

— Иноходку, наверное, привели вместе со старухой, — сказал, наконец, Свенельд, размышляя. — Спрячь ее, пожалуй, пока подальше, Ярыш.

«Пока» или «пожалуй»? — усмехнулся друг детских игр.

Свенельд очень серьезно посмотрел на него и очень серьезно уточнил:

— Пока.

— Вот теперь кое-что прояснилось, — сказал Ярыш. — Поставлю в денник у леса. Вместе с молодняком.

— Обожди. Помнится, у тебя должен быть приятель в охране княгини Ольги?

— Есть. Охрид. Глаза и уши великого князя. Давненько с ним не виделся.

— Вот и навести. И побудь там до второй новолунной ночи.

— Я понял.

Дружинник пошел к выходу, но остановился. Сказал с усмешкой:

— Что, воевода, детство снится? Мне, признаться, тоже. А куда от него денешься?

И вышел.

7.

Ночь была густой и липкой, как китайская тушь, и силует одинокого всадника проплыл в ней невесомо, будто призрак. И все же один из двух стражников запоздало встрепенулся:

— Что-то мелькнуло вроде.

— Показалось тебе, Охрид, — лениво сказал второй. — Да, так в том походе...

— Нет, не показалось. Не показалось, Ярыш!.. Конь иноходью шел, без топота. А иноходец только у...

— Жаль...

Тускло блеснуло отточенное лезвие ножа. Первый стражник без стона осел на землю.

— Гляди в себя — дольше проживешь.

Ярыш стащил тело в Днепр без всплеска. Оттолкнул от берега на стремнину..

— Прости, друг...

И вернулся на прежнее место.

На пути к обнесенному высоким дубовым тыном дому никто более не приметил одинокого всадника на черном коне. То ли по невниманию, то ли из благоразумия. Всадник шагом подъехал вплотную к тыну, спешился, шепнул коню в бархатное напряженное ухо:

— Ждать.

Ощупью нашел неприметную калитку, беззвучно открыл ее, вошел в сад. Постоял, настороженно прислушиваясь, подпер калитку дубовым дрыном, заботливо припасенным с внутренней стороны, и напрямик, минуя тропинку, широко зашагал по мокрой от росы траве.

Дверь в дом тоже оказалась открытой. Таинственный путник миновал ее, вошел внутрь и осторожно двинулся по пустым комнатам, легко ориентируясь в совершеннейшей темноте, и ни одна половица не скрипнула под его легкими уверенными шагами. Поднялся по лестнице, наверху остановился и беззвучно вздохнул, ожидая, когда успокоится вдруг бешено забившееся сердце. И только потом приоткрыл ближайшую дверь, тихо шепнув:

— Ты — звала.

— Я потеряла голову, Свенди, — с тоской ответил мягкий женский голос. — Я отослала челядь, в доме никого нет.

Здесь тоже было темно. Свенельд шагнул, нащупал ложе, присел на край.

— Я тебе нужен?

— Ты нужен мне уж два десятка лет, — горько вздохнула женщина — Но больше я не могу. Не могу, не могу... Я испытала великий позор, но винить мне некого, кроме своих надежд.

Свенельд молчал и не двигался, но руки нашли его. Мягкие женские руки, прохладные даже в эту знойную душную ночь. Но они были преждевременны, и хотя он мечтал об их прикосновениях чуть ли не с детства, сейчас от них все же следовало держаться подальше.

— Не страшись, Свенди. Перед тобою не та безгрешная дева, к которой ты когда-то боялся притронуться.

— Кто же осмелится притронуться к дочери конунга русов, ставшего первым великим киевским князем? — невесело усмехнулся воевода. — Когда я вешал тебе на шею очередное ожерелье из белых кувшинок, мои руки были ледяными совсем не от холодной воды.

— Знаю, — тихо и требовательно шепнула она. — Идем. Идем, нас ждет опочивальня. Не супружеская — моя. И я согрею твои вечно ледяные руки...

Глава четвертая

1.

Были горячие объятья, смятые пуховики и смятые сердца. Только не прозвучало ни одного слова, потому что ничего изменить было уже невозможно. И не просто потому, что оба имели семьи, и священное таинство брачного обряда не подлежало никаким изменениям. Все было сейчас не просто, оба это не только понимали, но и ощущали до физической боли в согласно бившихся сердцах.

Когда-то юный Свенди терял дар речи от одного взгляда горделивой и своенравной дочери великого князя Киевского Олега. Со всем пылом нерастраченных мечтаний молодости он бросался за столь любимыми ею белыми кувшинками в самые черные омуты озер и заток, будто надеялся охладить в мрачных водах изматывающий его днями и ночами жар неистово стучавшего сердца. Как он тогда мечтал спасти ее от гибели, уберечь от любой напасти, унести, умчать на бешеном коне, спрятать от всех и оберегать, всю жизнь оберегать от людского зла или внезапного гнева капризных богов. Нет, он не осмеливался ни на что надеяться — он мог лишь мечтать о чуде, ясно представляя себе, что чуда не будет никогда. А когда оно все же свершилось, он с горечью понял, что чудо опоздало. Что ее жаркие обьятья не благодарность за годы ожидания и не обещание на будущее. Они были смертельно опасны и для нее, и для него и, в особенности, для его близких.

А Ольга, гордая и гневная великая княгиня великого Киевского княжества, думала сейчас не о том, что никогда никого не любила, кроме собственного отца, умершего таинственной смертью в расцвете сил. Она вообще ни о чем не думала и не могла думать в эти усталые сладостные мгновения. Она могла только чувствовать, и новые, никогда ранее не испытываемые ею чувства переполняли до краев все ее существо. Она не осмеливалась даже про себя назвать это ощущение счастьем, но понимала, что иного названия для него просто не существует. И еще одно — даже не чувство, а скорее предчувствие — шевелилось где-то в глубине ее души, но она гнала это предчувствие, потому что оно страшило ее своею непредсказуемостью.

Это предчувствие посказывало ей, что единственный мужчина, которого она неосознанно любила всю жизнь, лежал сейчас рядом с нею.

Свенельд чуть шевельнулся, то ли поудобнее устраиваясь на ложе, то ли намереваясь встать.

— Не уходи, — еле слышно шепнула она. — Не уходи, мой Свенди. Ты — чародей, ты подарил мне небывалое счестье...

И снова были горячие объятья, снова неистово и согласно стучали оба сердца, и снова было молчание.

Наконец тугое тело княгини обмякло, дыхание стало ровным и спокойным. И Свенельд понял, что она задремала. Он ждал этого с нетерпением, потому что ему необходимо было подумать, осознать, что произошло, предположить, что может случиться, и прикинуть, как избежать огласки внезапного свидания через почти два десятка лет, потому что даже никем не подтвержденные сплетни о вдруг возникших новых отношениях между ними могли стоить ему головы. Ему или его детям. Он не представлял сейчас, кого или чего следует опасаться, но почему-то одно имя тотчас же всплыло на поверхность.

Кисан. Молчаливый и скользкий, как змея…

Но пока Ольга чутко, не погружаясь в усталый сон, дремала, он думать не решался. Ее присутствие все еще сковывало Свенельда, как сковывало в далекой юности.

Он чуть шевельнулся, но Ольга по-прежнему осталась недвижимой, и дыхание ее не изменилось. Теперь он мог забыть, что неожиданно стал ее любовником, и вспомнить не столько о том, что он — отец и муж, но прежде всего о том, что он — полководец. А полководец должен отлично осознавать силы противника, даже если этот противник пока ему и не угрожает.

Итак, князь Игорь, сын Рюрика. Скорее жесток, нежели суров, скорее коварен, нежели вспыльчив, скорее лжив, нежели по великокняжески прям. Свенельд хорошо изучил его нрав по долголетней службе, принесшей ему воеводство. Должность первого воеводы, имеющего права, о которых и не мечтают воеводы рядовые. Он заслужил свои привилегии личной отвагой, собственным мечом и природным даром понимать, чего опасается противник.

И еще одно, может быть, решающее. Его с детства готовили к великокняжеской службе. Готовили, отлично зная, у кого ему придется служить. Служить более, чем преданно: очень старательно и очень осторожно. Он собственным горем измерил всю непредсказуемость и всю черноту нрава своего будущего повелителя.

Его отец Сигурд, воспитанник самого Рюрика, личный друг князя Олега и боярин князя Игоря, не вернулся с княжеской охоты. Просто — не вернулся, и все. И князь Игорь, главный участник этой роковой охоты, не мог или не желал что-либо объяснять. То ли под раненого вепря угодил его первый боярин, то ли в болоте утонул, а только тела отцовского с той охоты так и не привезли. И его мать Неждана вместе с детьми сразу же уехала во Псков. Под защиту псковского наместника Ставко. Дружинного друга отца.

На руках Рюрика куда больше крови, чем на руках его сына: это Свенельд знал. Рюрик лично убил обеих его дедов: отца матери новгородского витязя Вадима Храбра и отца Сигурда, собственного соправителя Трувора Белоголового. Повинен он и в гибели матери Нежданы, жены Вадима Храбра, Забавы, и, как удалось выяснить конунгу Олегу, в смерти его отца Ольбарта, прозванного Синеусом, деда спящей рядом с ним, Свенельдом, княгини Ольги. Счет велик, все спуталось в единый клубок, который придется рубить. Клятвы верности связывали как конунга Олега, так и его друга Сигурда, но Рюрика все же нашла лихая позорная смерть. Это — великая тайна, о ней знают только старшие представители двух кланов: княгиня Ольга и он, Свенельд, сын Сигурда и внук соправителя Рюрика Трувора Белоголового, но князь Игорь стал мужем Ольги, их руки отныне связаны не только клятвой, но и этим союзом, но есть сыновья, которых это не касается. И его старший сын Мстислав исполнит долг, когда придет время и... И когда дочь Олега княгиня Ольга даст на то свое согласие. А если все же не даст, его сын Мстиша Свенельдыч все равно свершит то, что обязан свершить по обычаям кровной мести. Иного пути у него нет. Ни у кого нет иного пути, даже у князя Игоря. Его всегда и везде будет ждать лютая смерть с того дня, когда Свенельд все расскажет Мстише. Сын обязан оправдать свое имя.

Только сначала придется убрать Кисана. Он пронзительно хитер и подозрителен, и великий князь Игорь слушает его советы двумя ушами одновременно.

Впрочем, одного он никогда не расскажет ни сыну Мстиславу, ни даже княгине Ольге. Об этой тайне знают всего трое: он, Берсень и Ярыш. И клятва молчания надежно связывает им языки. По крайней мере, пока жив великий князь Игорь.

2.

Молодой красавец боярин, который был послан за Свенди, Берсенем и Ярышем во Псков, был молчалив, ленив и странно безразличен. Доставив мальчиков в Киев, поместил их в доме с охраной и велел ждать, когда великий князь найдет время распорядиться их судьбою.

— Гулять только по саду, — сказал он. — Челядь будет кормить, когда скажете.

И удалился.

По саду гуляли ровно один день. А уже на следующий Ярыш прицепил к поясу подарок отца и сказал:

— Я могу выйти, когда захочу.

— Тебя не выпустит охрана.

— Выпустит. Еще вчера я сказал им, что оставлен боярином, чтобы приглядывать за вами.

— Ну, попробуй.

Ярыш попробовал, и его беспрепятственно пропустили за ворота. Он вернулся через час, рассказал, что видел, о чем слышал и спросил:

— Может быть, я что-то должен узнать?

— Должен, — подумав, тихо сказал Свенди. — Узнай, не живет ли в Киеве боярин великого князя Стемид.

— Стемид?

— Он убил моего отца.

В тот раз Ярыш отсутствовал долго: друзья уже начали беспокоиться. Пришел только к вечеру, уже после ужина, поел холодного мяса, которое припрятал для него Берсень, и только после этого, когда Берсень ушел спать и они остались наедине, кратко доложил:

— Боярин Стемид уж год, как на покое. Усадьба на окраине Киева по дороге на Вышгород. Обнесена старым частоколом: два бревна подгнили, повалить можно без шума.

— Охрана большая?

— Два старых дружинника. Челядь — только женская. Она испугается и твоего деревянного меча.

— Я встречусь со Стемидом, когда получу оружие от князя.

— Тогда за нами будут приглядывать, — сказал Ярыш. — А сейчас я могу вывести вас из сада, как только стемнеет, и привести назад, когда начнет светать.

Свенельд молчал, не столько размышляя, сколько борясь с самим собой. Ему еще не приходилось убивать, и открывать беспомощным стариком список будущих жертв было не очень-то приятно. Ярыш скорее почувствовал его колебания, чем понял их:

— Святее мести за убийство отца — только месть за убийство матери, Свенди.

Свенельд уклонился от объяснений:

— Придется идти с Берсенем.

— Ты не доверяешь ему? — удивился Ярыш. — Может, я не очень сообразительный, я вырос в лесу. Но и чутье у меня, Свенди, — как у зверя.

— И что же подсказывает тебе твое лесное чутье? — Свенди заставил себя улыбнуться.

— Такие, как Берсень, надежно прикрывают спины.

— И все же мы — все трое — принесем клятвы вечного молчания, — подумав, сказал Свенди.

Они принесли великую клятву вечного молчания и торжественно скрепили ее кровью из надрезанных пальцев. Свенельд велел побратимам быть готовыми к полуночи, но заснуть так и не смог. Ворочался на ложе, не переставая мучительно думать, как он будет убивать беспомощного старика.

А за полчаса до назначенного ими на выход часа их поднял гонец великого князя и передал повеление срочно прибыть во дворец.

Свидание с великим Киевским князем было коротким. Им довелось лишь молча выслушать его повеление:

— Оруженосцев определить в младшую дружину. Свенди — в Вышгород, в охрану княгини Ольги. Всем троим выдать оружие и одежду.

Странно, но Свенельду всю жизнь казалось, что великий князь остро глянул на него, когда сказал, куда именно он его назначает. Разумом он понимал, что это было не так, потому что Игорь говорил о них, а не с ними, и глядел мимо всех троих, но чувство — осталось и долго жило в нем. У чувства — свои глаза, куда зорче, чем у тела.

И еще он запомнил острый, немигающий, как у рыси, взгляд Кисана, стоявшего на полшага за великим князем. И не спускавшего с них мертвых змеиных глаз.

Так он попал в Вышгородскую княжескую усадьбу, где и был зачислен во внутреннюю стражу. Ольга в те времена бывала там нечасто, но он точно знал, когда именно. Ее приезд всегда совпадал с повелением начальника стражи охранять самые дальние клети, где жила челядь. А когда его опять возвращали в княжеские покои, сени и переходы, он точно знал, что Ольги в усадьбе нет.

Это была странная и непонятная игра, которую вел сам великий князь. Игорь сводил друзей детства, но так, что на долю Свенди доставалось только тревожное чувство, что Ольга — где-то рядом. Но он даже не знал, известно ли ей при этом, что и Свенди, друг их общих детских игр, — тоже рядом. Где-то здесь, в запутанных лабиринтах огромного здания, невидимый, но как бы постоянно присутствующий. И он никак не мог понять, зачем это нужно великому князю Игорю.

Кое-что он понял, когда вскоре после отъезда Ольги его разыскал молодой дружинник.

— Ты — сын Сигурда и Нежданы, приемной дочери князя Олега? — негромко спросил он, улучив момент, когда поблизости никого не оказалось.

— Да, — Свенельд был несколько растерян: до сей поры им никто не интересовался.

— Значит, тебя зовут... — дружинник замолчал.

— Меня зовут Свенди.

— Я рад, что нашел тебя. Отец приказал мне найти сына Сигурда и проводить к нему.

— Зачем?

— Он должен что-то передать тебе перед кончиной. Отец очень плох, нельзя терять времени. Мы пойдем сегодня вечером. Я договорюсь, чтобы тебя отпустили.

Вечерней зарей они выехали из города по Киевской дороге. Ехали молча, потому что дружинник молчал, а Свенди ломал голову, кому мог понадобиться парнишка с точным обозначением его происхождения. Остановились возле старой усадьбы, стоявшей чуть в стороне от дороги. Спешились, отдали коней челядину и молча прошли в дом.

Перед дверью, ведущей в покои, дружинник остановился.

— Войдешь один. Так велел отец.

И, приоткрыв дверь, негромко сказал:

— Я привез его, отец.

— Пусть войдет, — донесся старческий голос.

Дружинник посторонился, и Свенди вошел в опочивальню один. Два ярких светильника вырывали из тьмы стол и глубокое кресло перед ним, в котором полулежал старый боярин с длинной седой бородой. Свенди поклонился и молча замер перед креслом. И почему-то вдруг застучало сердце. Не от сраха — от надежды что-то узнать.

— Имя?

— Свенди. Сын боярина Сигурда и приемной дочери князя Олега Нежданы.

— Я принял последний вздох твоего отца.

Все будто оборвалось. Мысли, чувства, даже сердце вдруг перестало стучать. Если христианин ничего не напутал, то перед ним полулежал сейчас убийца, которого он вместе с друзьями намеревался покарать за великое преступление.

— Твой отец не был убит десять лет назад на княжеской охоте, как о том шептались в Киеве. Он был схвачен, перевезен в Любеч и заточен в порубе навсегда. Мне было велено кормить и поить его, никого более не допуская.

Столь длинное объяснение отняло остатки сил умирающего. Он замолчал, тяжело дыша, и Свенди молчал тоже.

— Сядь, — еле слышно сказал боярин.

Свенди послушно сел напротив. Он жадно внимал каждому слову, свято веря, что умирающие говорят только правду. И очень боялся, что старик не успеет ее сказать.

— Откинь рядно.

Рядно что-то прикрывало на столе. Свенди откинул. Перед ним лежал меч в простых ножнах, кожаный мешочек с трутом и огнивом и поясной охотничий нож. То, что обычно сопровождает в походе воина, но голова у него на какой-то миг закружилась.

— Этим мечом князь Рюрик когда-то опоясал твоего отца. Это его огниво и его кремень. Это — его нож. И это — все твое наследство, сын Сигурда.

— Я никогда не видел своего отца, — тихо сказал Свенди. — Я родился после его гибели.

— И он бы не увидел тебя, если бы сейчас вошел в эти покои. Он ослеп в вечной темноте поруба через два месяца после заточения, и я кормил его, пока он не привык ощупью находить миску и ложку. Князь Игорь предал его мучительной смерти, а меня лишил семьи и жизни. Я и твой отец Сигурд — побратимы по украденному счастью. И ты отомстишь ему за нас, а мой сын всеми силами поможет тебе. Его зовут Горазд, он умеет молчать и исполнять повеления. Войди, Горазд!

Вошел молодой дружинник.

— Слушаю тебя, отец.

Вот твой господин, — дрожащая рука указала сыну на Свенди. — Служи ему, и молчите оба, пока ты, сын Сигурда, не исполнишь нашего завета...

3.

Воевода осторожно, чтобы не разбудить уснувшую княгиню, вздохнул. Все, все запуталось в один сплошной клубок, все завязалось в один узел. А узлы легче рубить воинским мечом, чем развязывать женскими пальцами.

— Светает, — вдруг еле слышно шепнула княгиня.

Он посмотрел: глаза ее были закрыты, дыхание — по-прежнему ровным и медленным. Ольга еще спала, но и во сне тревога не отпускала ее. Тревогу эту порождало его присутствие в ее опочивальне, и Свенельд невесело усмехнулся, поняв, что княгиня никогда не даст своего согласия на то, чтобы он посвятил Мстишу в великие тайны их рода. Власть дороже любых клятв, и пока у Ольги и Игоря нет прямого наследника, нет и не может быть никаких разговоров с сыном, которого он с такой надеждой назвал Мстиславом...

— Ты еще придешь? — тихо спросила княгиня, по-прежнему не открывая глаз.

— Когда повелишь.

— Теперь повелеваешь ты, — она улыбнулась, широко распахнув свои удивительные глаза. — Я мечтала об этой встрече, Свенди. Именно о такой встрече.

— У меня есть старший сын, королева русов, — очень серьезно сказал он. — Когда мне рассказать ему о завете наших отцов?

— Когда придет время, мой воевода, — Ольга все еще продолжала улыбаться, но он, не видя в робком утреннем рассвете ее глаз, знал, что при этих словах они изменили цвет, став ледяными из нежно голубых. — Мы оба ответственны перед этой землей и спокойствием племен, населяющих ее. Я почти уверовала во Христа, а Он сказал, что всему — свое время. Время собирать камни и время разбрасывать их. Сейчас время собирать. Обними меня на прощанье, мой Свенди, и... И отпусти иноходку в поле, когда доберешься до своего шатра. Когда будет надо, она прибежит к тебе снова.

Свенельд поцеловал княгиню и вышел. Он когда-то охранял этот дом, а потому шаги его были легки и беззвучны. Вышколенная челядь не попадалась на глаза, он пересек сад, открыл калитку и еле слышно свистнул. И иноходка тотчас же вышла к нему из кустов.

Он объехал плотину, на которой — он знал об этом — всегда дежурила стража, галопом проскакал по густому, серебряному от росы лугу и полузаросшей тропинкой выехал через лес к стойбищу своей дружины. Расседлал иноходку, хлопнул по крупу, велев идти в свой денник, и пешком направился к шатру.

У входа дремал молодой, еще безусый дружинник. Он испуганно вскочил, как только Свенельд слегка коснулся его плеча, и сонно забормотал:

— Прости меня, мой воевода, я...

— Ты когда-нибудь проспишь своего воеводу, — усмехнулся Свенельд.

Он знал, как устают молодые дружинники, а потому и не рассердился на этого безусого юнца. Устают не столько от службы, сколько от обязательных многочасовых занятий с учебным, а потому и особо тяжелым оружием. А ведь есть еще и девушки, к которым так хочется сбегать хотя бы на полчаса. Все правильно: молодость скачет по тому же кругу, просто на этом кругу у каждого — свои собственные препятствия. И сказал:

— Скажи Горазду, что я буду завтракать в его шатре.

Горазд уже вошел в возраст, когда старых дружинников отправляют на покой, жалуя либо поместья, либо право охоты на прокорм. Но Горазд был еще крепок, очень опытен и во всех сражениях держал левую руку своим отрядом, так как формально числился вторым помощником Свенельда. Первым до ранения всегда был Берсень, порою замещая и самого главного воеводу. Но завтракать Свенельд решил в его шатре не для того, чтобы лишний раз отметить заслуги старого воина. Ярыш был отослан погостить в охране княгини Ольги, стены шатра были тонкими, а уши могли быть чуткими, и без догляда Ярыша Свенельд не мог позволить себе откровенного разговора с Гораздом, так сказать, на своей территории.

Впрочем, он чересчур уж осторожничал, поскольку вполне мог допустить такой разговор, но только не на славянском языке. И он, и Горазд были полукровками, рожденными славянскими женщинами от русов, и оба знали древне-германский с детства. Но слишком уж высокой была цена этого разговора...

— Любит? — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Горазд. Он был немногословен.

— Через двадцать лет — вспомнила? — Свенельд невесело улыбнулся.

— С женщинами это случается. Особенно, когда их мужья после первой брачной ночи окружают себя пригожими молодцами.

— Единственно, кого она любит, так это — себя самою. Зато — верно и пламенно, — с горечью сказал Свенельд.

— А ты?

— Восторг — ощутил, — подумав, сказал воевода. — Бешеный восторг, как в юности. Только — от чего восторг, Горазд?

— Не замечали и — приметили. Лестно.

— Вопрос — зачем? — вздохнул Свенельд. — Так просто детскую любовь королевы не вспоминают.

— Она — девственница? — неожиданно спросил Горазд.

— Она — двадцать лет замужем. Почему ты спросил?

— Слухи.

— Недостоверны.

— Однако, детей нет. Не просто детей, наследника нет.

— Думаешь...

— Я не думаю. Я прикидываю меру.

Горазд замолчал. Но так как Свенельд молчал тоже, добавил:

— Она благоволит христианам.

— Да. Помянула об этом.

— У христиан есть сказка о непорочном зачатии.

— Сказка?

— Ты можешь поверить в непорочное зачатие?

— Нет.

— Значит, сказка. Но ее слушают, распахнув глаза настежь. Их Бог решил родить сына, избрал деву Марию и осеменил ее то ли светом, то ли дождем. И она — родила сына. Ты — дождь, по которому стосковалась земля, Свенди.

Свенельд угрюмо молчал. Горазд выпил кубок густого фряжского вина, вытер усы ладонью.

— Если ты и впрямь всего лишь дождь для нее, тебе надо беречься огня, воевода, — сказал он озабоченно. — Очень беречься огня, Свенди, чтобы не сгореть в его пламени.

4.

Нож ударил в железный оберег, который носил Охрид на груди. Просто скользнул по нему, сорвав с ребра кожу, но дружинник даже не охнул.

— Прости, друг, — сказал тогда Ярыш, с силой оттолкнув его на стремнину.

И Охрид поплыл, полускрытый набегавшим сверху течением. Плыл на спине, не шевелясь, только чуть перебирая ногами, чтобы не прибило к берегу. И исчез среди тускло поблескивающих волн.

Он не держал никакой обиды на Ярыша: служба есть служба. Он и сам поступил бы точно так же со старым приятелем, точно так же постаравшись попасть в оберег, чтобы не убить. Так уж случилось, что теперь они служили разным князьям и разным воеводам, что не мешало им оставаться в добрых отношениях. А свое ранение и ночное купание в Днепре можно было легко объяснить начальнику стражи внезапным ударом из-за спины, не называя при этом имени нападавшего. Не стоило из-за таких пустяков лишаться полезного приятельства с любимцем грозного воеводы Свенельда. Знатные люди решали свои дела, мирились и ссорились, не посвящая простых стражников в свои тайны, но у этих стражников была своя жизнь и свои семьи, и подвергать близких господскому гневу не следовало ни в коем случае. Каждая рыба должна плавать на своей глубине.

Для того, чтобы никто посторонний не узнал о том, что произошло между старыми приятелями, необходимо было как можно дальше отплыть по течению. Миновать не только границы усадьбы великой княгини, но и глаза любопытных. Всех, кто бы они ни были. В случай, который произошел меж ними, не мог и не должен был вторгнуться посторонний с неизбежными вопросами и с их неизбежной зависимостью в будущем. И поэтому раненый тихо, без всплесков плыл по течению, полускрытый утренними серебристыми волнами.

Ярыш дважды спасал ему жизнь: об этом сейчас вспоминал Охрид. Однажды прикрыл собственным щитом в битве, забыв о том, что открывает собственную грудь сверкающим мечам. А второй — и об этом старый дружинник вспоминал с особой теплотой — Ярыш оставил строй и погнал коня за ним. А его, Охрида, уже тащил на аркане печенег, и сам Охрид уже прощался с жизнью. Но Ярыш, запалив коня, догнал-таки печенега, заставил его защищаться, бросив аркан, и пока Охрид освобождался от пропотевшей петли, сразил кочевника точным выпадом меча. Такое не забывается. Такое никогда не забывается дружинным братством, и Охрид сейчас думал только об этом.

Прекрасно время, когда мы молоды. Только молодости свойственна дружба без расчета, любовь без оглядки и — помощь другу с риском для собственной жизни. А потом мы стареем, обзаводимся женами и детьми, и что-то ломается в нашей натуре. Мы становимся уже не «Я», а «Я и Жена», и все прежние отношения меняют свои очертания, как льдина в половодье. И тогда все чистое, все яркое, все... Все детское в душе твоей постепенно отмирает и покрывается коростой расчетливости. Но где есть счет, там нет дружбы...

За этими думами Охрид совсем не взял в соображение, что вода — теплая, и что она — течет. Текла теплая вода, вымывая из него кровь, а он думал совсем о другом. О благородной юности, никогда не прикидывающей, что выгодно сейчас, сегодня, а что — невыгодно. Что нужно сделать ради долга дружбы, а что — не делать ради долга перед семьей...

Пока не почувствовал, что ноги его наливаются свинцом, что тянут его на дно, а сил... Сил больше нет. Никаких. Но он все же собрал остаток этих сил. Жалкий остаток того упорства, которое было расстрачено в молодости. Стиснув зубы, обливаясь потом в воде, заставил себя кое-как перебирать ногами, чтобы не утянуло на дно, чтобы хватило воздуха продержаться считанные сажени до земной тверди.

Он ощутил под ногами илистое дно, успел подумать, что и твердь в старости превращается в кисель, что сил уже нет и неоткуда их взять, но как-то сумел заставить себя сделать еще два-три шага в вязком киселе грунта, уплывающего сознания и полного бессилия.

И упал на берегу, руками и грудью ощутил, что это — берег, и потерял сознание от чудовищного перенапряжения...

Таким обездвиженным, невероятно тяжелым и громоздким и нашла его молодка, с первой утренней зарею вышедшая с ведрами к Днепру. Бросила ведра, полностью вытащила из воды, перевернула...

— Отец!..

И Охрид будто расслышал ее испуганный крик. С трудом приподнял вязкие веки, прохрипел:

— Родимка. Доченька. Доплыл...

И вновь потерял сознание.

Глава пятая

1.

Великий князь Игорь вдруг оставил Свенельда в покое. Новый фаворит, сверкающий бронзовой, намазанной переваренным деревянным маслом атлетической фигурой, занимал теперь все его время и все его мысли. Игорь переживал нечто мучительно восторженное, сравнимое только с медовым свадебным месяцем, и все прочие дела сами собой отошли на задворки его личного дворца, в который, как шепотом передавали, никогда не ступала нога женщины.

Это было время Кисана. Он не отдавал повелений, он давал советы думцам, боярам, воеводам. Тихим голосом, не глядя в глаза, и все тотчас же принимали эти советы, как повеления самого князя.

Исключением был Свенельд. Кисан никогда не рисковал давать ему советы. Даже не глядя в глаза.

Нечто подобное с великим князем порою случалось, и Свенельд прекрасно понимал, что вскоре, насытившись, Игорь вернется к древлянским делам. Не столько, впрочем, древлянским, сколько к Гремячему броду, куда и пошлет соперничающую с его дружиной дружину воеводы, заранее предупредив сильных, дружных и своенравных лесных славян. И тогда не миновать ему и его дружине ни неожиданных ударов в спину, ни засад, ни внезапных ночных нападений. Свенельд был весьма опытным полководцем, помнил последний разговор с великим князем слово в слово и сейчас решал, как проще всего следует выходить из создавшегося, очень опасного положения.

Роту молчания Игорь с него не взял, а если бы даже и взял, Свенельд все равно нашел бы способ, как посоветоваться с осторожным, неторопливым и преданным лично ему боярином Берсенем. Своим не только родственником, но и побратимом, что было куда важнее любого родства.

Трудность заключалась в том, что князь Игорь еще в прошлом году забрал Берсеня в Киев, под свою руку. Назначил его думцем, пожаловал ему боярство, всячески его привечал, и Свенельд давно раскусил этот дальновидный княжеский ход. Забирая Берсеня под свою руку, Игорь существенно ослаблял позиции своего первого воеводы.

Было три друга детства, связанных общей, вполне детской, но и по-детски вполне искренней клятвой. Одного из них — самого прозорливого и самого осторожного — князь Игорь взял себе. Второй — предан до смертного часа, исполнит любую просьбу, не говоря уже о повелении, отважен, дерзок, опытен, но — не советчик. Не советчик Ярыш — исполнитель. Безусловно, в напряженной и бесконечной борьбе на верхах без верного исполнителя не обойдешься, Но прежде, чем что-то исполнять, надо решить, что именно надлежит исполнить, когда, как, где и чьими руками. А для этого нужен советник, умеющий взвешивать конский волос сомнения на весах размышлений.

Конечно, есть еще Горазд. Умен, опытен, способен давать хорошо продуманные советы. Но еще его отец Стемид перед смертью просил их прикрывать свою дружбу и свою конечную задачу обычным дружинным приятельством. Так они и поступали до сей поры, стараясь встречаться не часто, чтобы подозрительный Рюрикович, у которого — Свенельд в этом был уверен — имелось достаточно своих глаз и ушей в его воеводской дружине, не насторожился, не стал проверять да перепроверять, когда и что именно Свенельд и Горазд говорили друг другу. И поэтому Горазда лучше в древлянские дела не замешивать. Горазд нужен для иной, последней, куда более опасной, клятвенно подтвержденной цели. Последней задачи, решить которую они обязаны, даже если ради этого решения кому-то из них придется расстаться с жизнью или свободой.

И еще есть Мстиша. Пока еще не посвященный в тайны и клятвы старшего поколения. И Мстишу, и Горазда ради той, главной задачи следует оставить в стороне от решения древлянского вопроса, к которому рано или поздно вернется великий князь. Значит, остается одно: немедленно скакать в Киев для тайной встречи с Берсенем. Но без личного разрешения князя Игоря он не имеет права оставить дружину даже на считанные дни. Значит, надо испросить это разрешение, сославшись, скажем, на тоску по жене и детям.

Свенельд всегда добросовестно продумывал свои решения, а решив, как именно следует постпать, никогда не откладывал действий. И уже на следующее утро поспешил в загородную усадьбу Игоря, куда князь перебрался подальше от глаз, получив столь щедрый подарок от Византии.

— Ну, что там еще? — с неудовольствием спросил он, как только воевода вошел в его покои.

— До меня дошел слух, великий князь, что моя жена скрывает от меня свою болезнь. Разреши проведать ее, я давно не был дома, и это меня беспокоит.

— Я повелел тебе готовить обе дружины к походу против древлян, воевода.

Игорь велел Свенельду готовить только собственную дружину. О дружине княжеской ничего сказано не было, но Свенельд лишь молча поклонился. Кажется, великому князю понравилась покорность обычно довольно строптивого воеводы:

— Три дня. Через три дня ты явишься ко мне, и мы окончательно решим о твоем походе к этому... Да, Гремячему броду.

— Будет, как ты повелел.

Свенельд еще раз поклонился, прижав правую руку к сердцу.

— Ступай.

Через час воевода выехал в Киев. Следовало, конечно, ехать вместе с верным Ярышем, но Ярыш должен был пока наблюдать, что творится в усадьбе Ольги. Кроме того, мельком сверкнул какой-то особенный взгляд князя, поймав который Свенельд сразу понял, что имя Ярыша — не для вечно недоверчивых ушей Игоря. Тогда промолчал, а утром, подумав, взял с собою Мстишу, что уж никак не могло обеспокоить князя Игоря. Отец с сыном ехали проведать захворавшую мать по его же разрешению, что выглядело вполне естественным делом.

О том, что он берет Мстишу с собой, воевода сказал, когда седлали коней. Сын очень обрадовался, кинулся собираться, но повидать матушку ему было не суждено. Едва отъехав от Игорева стана, Свенельд придержал коня.

— О чем скажу — тебе молчать. Прямо отсюда, коня не жалея, поскачешь к древлянскому князю Малу. Передашь ему мой низкий поклон и — только ему! — сообщишь, что великий князь затевает поход. А меня с дружиной посылает в обход через Гремячий брод. Я тот брод переходить не буду, но Мал пусть соберет против Игоря все силы. Думаю, что Игорь в бой вступать не станет, потому что не в этом его цель. Его цель руками славян уничтожить мою дружину. Запомнил?

Запомнил, отец.

— Слово в слово передай Малу. Постарайся стать его любимцем. Живи в Искоростени, пока я не разрешу вернуться в Киев. Ты все понял, Мстиша?

— Я все понял, отец.

— Скачи. И поспешай.

Воевода обождал, пока Мстислав не исчез в лесу, и медленно тронул коня. До Киева оставалось совсем немного, и он думал, где и, главное, как ему лучше всего встретиться с Берсенем. Об этой встрече непременно доложат великому князю, начнутся воспросы и уточнения, и… И уже въезжая в Киев, воевода сообразил вдруг, что мудрствует он понапрасну: Берсень был родным братом Всеславы, жены Свенельда, а потому его появление в усадьбе воеводы было вполне естественным даже для неестественно подозрительного князя Игоря.

Всеслава несказанно обрадовалась прибытию самых дорогих и любимых, но, увы, нечастых гостей. Тотчас же послала челядь накрывать стол в трапезной, сияла улыбкой на заметно пополневшем лице и даже почему-то все время махала руками. Она всегда была искренна и безгрешна в выражении собственных чувств, гости отлично знали об этой ее слабости, но сегодня Свенельда она почему-то раздражала.

— Ой, любезные мои! Ой, дорогие вы мои!

— Нам с Берсенем надо поговорить, — сухо заметил воевода.

— Потрапезуем, и поговорите. И с дороги ты, мой Свенди, да и брата вижу редко.

— Служба, сестра, — улыбнулся Берсень.

2.

Трапеза была обильной, но мужчины знали, ради чего они встретились, и поэтому пили фряжское вино, сказав Всеславе, чтобы убрала подальше хмельные медовые перевары. Разговор шел о детях, семьях, здоровьи. Оба избегали говорить об ином не только потому, что Всеславе нравилась сложившаяся беседа, но главным образом потому, что свои мысли оба предпочитали высказывать наедине. И как только приличие позволило поблагодарить хозяйку, тут же удалились в личные покои Свенельда.

— Как твой глаз? — спросил Свенельд, размышляя, как удобнее начать разговор.

— Которого нет? — усмехнулся Берсень.

Два года назад он выезжал с дружиной великого князя навстречу новой кочевой орде, прорвавшейся сквозь заслоны хазар в Дикую степь. Кочевники называли себя печенегами, и Игорь подумывал, как бы их спровадить подальше от Киева. И по совету Берсеня решил начать с переговоров, прежде чем хвататься за мечи. Поченеги от встречи не отказались, и великий князь выслал на переговоры Берсеня. Однако какой-то шальной степняк, то ли не разобравшись, то ли из несогласия, встретил посла стрелой на подъезде. Стрела угодила Берсеню в глаз, но переговоры все же состоялись, и Игорю удалось спровадить кочевников к Дунаю, чтобы вдосталь погарцевали перед болгарской и византийской пограничными заставами.

— То, что ты послал к древлянам Мстишу, неплохо, — задумчиво сказал Берсень, внимательно выслушав Свенельда. — Однако одного этого может и не хватить. Великий князь в их глазах куда больше важит, чем мой племяш. Теперь и славяне взвешивать умеют, научили вы, русы, их взвешивать.

— Какой я рус, — усмехнулся Свенельд. — Мать — славянка, отца не помню.

— Для славян ты — всегда рус, — вздохнул Берсень. — Как любой начальник из Киева.

— Советуй. За тем и приехал.

— Мстиша — это неплохо, очень неплохо, — вслух рассуждал великокняжеский думец. — Только... Надо искать прямой ход к князю Малу, Свенди. Мал умен, расчетлив, хитер, но ради пользы племени своего древлянского всегда готов шагнуть навстречу. У тебя есть такая «польза», которая может помочь или соблазнить князя Мала?

— Надо подумать.

— Вот и думай. И пусть эта дума станет главной для тебя. А то и впрямь угодишь на Гремячий брод меж двух сторон.

— Я собираю полюдье на древлянах, — задумчиво сказал воевода. — Его пожаловал мне Игорь. Правда, мне сначала пришлось разгромить древлян.

— Разгромы забываются, Свенди, — усмехнулся Берсень. — А полюдье не забывается никогда, потому что твоя дружина каждую осень напоминает им об этом.

— Но я не могу отказаться от полюдья, жалованного мне великим князем.

— Но ты можешь уменьшить его, воевода, — усмехнулся думец. — Примучь еще кого-нибудь из славян. Кажется, уличи до сих пор все еще балуют по своей воле. Думай, Свенди, думай. И больше всего думай о том, как упреждать каждый Игорев шаг. Ведь за ним — должок твоему роду, внук Трувора Белоголового.

— И сын Сигурда, ослепшего в порубе, — тихо добавил Свенельд и вздохнул. — Дума твоя хороша, зятюшка мой дорогой, только как же я мимо Игоревых соглядатаев к древлянскому князю попаду?

— Отправить Игоря на войну, — подумав, сказал Берсень. — Небольшую, легкую. Такую, чтобы ему помощь твоей дружины не понадобилась и чтобы слава одному великому князю досталась. Значит, придется примучить кого-либо из славян. Они сейчас ослаблены, с любым племенем одна княжеская дружина справится. Кроме, пожалуй, яростных вятичей.

— Славяне безропотно платят дань и отдают полюдье. Игорь доволен славянской тишиной, Берсень. И воевать не пойдет, не за что ему их примучивать.

— А вот это, Свенди, уже моя забота, — улыбнулся Берсень. — Ты не успеешь покончить с уличами, как Игорю придется собираться в поход на радимичей. И он повернется к тебе спиной, за которой ты и встретишься с древлянским князем.

— Уличи — это неплохо, совсем неплохо, — задумчиво сказал Свенельд. — Только если я пойду на них, то подставлю спину тем самым печенегам, которых ты уговорил идти к Дунаю ценою собственного глаза.

— У меня был хороший толмач, родом из торков. Обычаи у них схожие, и он дал мне дельный совет.

— Что же за совет?

— Сказать их хану, что я изломал стрелу, когда вынимал ее из глазницы. А я ее сохранил, и ты ее передашь хану вместе с поклоном от меня. И если я правильно понял своего толмача, тебе не придется более опасаться за свою спину.

— Почему?

— На ней — три зеленых полосы, метка младшего из ханских сыновей. Возвращение ее означает не столько отказ от кровной мести, сколько передачу права этой мести в руки самого хана. А это важно, потому что хан стареет, и, что естественно, старается держать в своих руках все стрелы своих же родичей. Непременно навести его, Свенди. Раньше, чем пересечешь границу земли уличей. И подари хану меч.

— Меч?

— Если в ответ он одарит тебя своей саблей, можешь считать, что спина твоя надежно прикрыта.

3.

Игорь выехал на войну с радимичами раньше, чем Свенельд успел поднять свою дружину в стремя. Он получил несколько сварливое и явно неохотное согласие великого князя киевского на второй поход против уличей. Дружина стояла в трех местах, ее требовалось не просто собрать, а и проверить, но помошников под рукой не оказалось. Горазд уехал с князем примучивать радимичей, а Ярыша Свенельд не хотел увозить далеко от княгини Ольги. И внезапная свобода действий поставила его в положение затруднительное.

Дело в том, что получив возможность воспользоваться иноходкой в любое время, он вдруг понял, что давно утратил юношеский пыл. Что не стремится к женщине тотчас же, во что бы то ни стало, а борется с самим собой, решая, спешить ему на тайное свидание или не тревожить Ольгу понапрасну. Боевая жизнь научила его разумному риску, но жизнь придворная приправила эту науку постоянным чуством настороженности. Не ради собственного благополучия — ради благополучия семьи. Тем более, что княгиня не подавала никаких знаков, сигналов и даже намеков, а Свенельд был хорошим семьянином. Но… Но все же поехал без всякого намека на приглашение к тайному свиданию.

Он ехал в Вышгород один: внешние враги были далеко, а от своих он всегда мог отбиться. Неторопливо рысил, сдерживая коня, и удивлялся, почему он его сдерживает. Конечно, с годами уходит юная прыть, а с ответственностью появляется привычка к оглядке перед любым шагом. Все так, все — так, и все же…

Он любил Ольгу? Да. Да — без всяких размышлений. Но любил детской незабываемой любовью, памятью о счастливых днях, а не бешено колотящимся сердцем. Он по-прежнему, ни на миг не задумываясь, готов был пожертвовать жизнью ради нее, как когда-то там, в краю белых кувшинок. Там и тогда… Но готов ли он сейчас пожертвовать жизнью жены и сыновей? Они-то в чем повинны? В супружеской обиде княгини Ольги?.. А ведь карающий и беспощадный меч Игоря ударит в первую голову по семье, а не по нему. Игорь безмерно, сладострастно жесток, он знает слабое место каждого своего воеводы. А семья — самое слабое звено кольчуги Свенельда.

А тут еще — этот Кисан…

И все же он едет на тайное свидание с детской любовью своей. Неторопливо рысит, хотя на свидание с детством тоже можно опоздать. Свенельд усмехнулся: как раз большинство-то и опаздывает. А потом тяжко ворочается на смертном одре, мучительно страдая из-за этого невозвратного опоздания.

Дальше было почти так, как и при прежних свиданиях. Свенельд миновал плотину, шагом провел коня к тайной калитке в частоколе, спешился, шепнул коню «Жди!», отпустил его и…

Свенельд, — очень тихо, но вполне отчетливо шепнули за спиной.

Воевода мгновенно развернулся, бросив руку к мечу.

— Не спеши, побратим, — из кустов бесшумно появился Ярыш. — Сердце чуяло, что ты сегодня прискачешь.

— Вещун твое сердце, — проворчал воевода. — А если кто из челяди увидит?

— Мне княгиня повелела здесь тебя ждать.

— Ольга? — оторопело переспросил Свенельд.

— Одна у нас княгиня, воевода. — усмехнулся Ярыш. — И она повелела мне охранять каждый твой шаг. А шаги твои начинаются отсюда, вот потому я тут тебя жду.

— Что велено передать?

— Князь Игорь повелел княгине взять нового человека в советники . Он — ромей, зовут — Асмус.

— Не знаю такого.

— Зато я знаю. Я дважды видел его в свите Кисана. Это — его соглядатай.

— Он сейчас в усадьбе?

Ярыш усмехнулся:

— Сейчас в усадьбе тишина. Княгиня разослала всех, кого могла. А Асмуса отправила с каким-то поручением в княжеский дворец. Однако он может вернуться неожиданно.

— Мне побеседовать с княгиней надо, — Свенельд почему-то сказал хмуро и — нахмурился, потому что хмуро сказал.

— Беседуй, — усмехнулся Ярыш. — Для того в кустах и сижу.

— Вот пока и посиди, — сказал воевода.

И сразу же молча прошел в незапертую калитку. Привычно и не таясь — если бы кто заметил и донес Игорю, можно было бы отговориться, что пришел доложить об отъезде — прошел в покои. И здесь остановился, потому что было утро, и он не знал, где искать княгиню.

И сразу же в полумраке сеней возникла рыхлая женская фигура. Торопливо зашептала:

— Ждет тебя княгинюшка наша, воевода. Который уж день ждет…

Проводила до личных покоев, низко поклонилась и исчезла. Как растаяла. Свенельд открыл дверь.

— Ты почуял? Почуял?..

— Что? — воевода шагнул к утонувшей в кресле Ольге, протянул руки. — Что, княгиня моя?

— Понесла я, — жарко шепнула Орльга, прижавшись к нему. — От тебя понесла. Твое дитя во мне, Свенди.

Великая гордость, ликование и страх одновременно звучали в ее голосе. И это было женское ликование, женская городость и женский страх. А Свенельд ощутил страх иной. Мужской страх не за себя, а за всех разом. За детей, за жену и за нее, княгиню Ольгу, которую неминуемо обнаженной распнут на телеге и провезут по всем улицам Киева под свистящими бичами.

— Ты молчишь? Почему, почему ты молчишь?

В странном приступе отчаяния она затрясла его, двумя руками крепко схватив за плечи.

— Я подумал о тебе. Когда Игорь узнает о твоем счастьи, королева русов.

— Я — женщина, Свенди. Я — настоящая женщина! — в шепоте Ольги отчетливо был слышен ликующий крик. — Это он — не мужчина. Он!.. Я поступила низко, но я еще раз проверила его. Прости меня, мой Свенди. Но князю Игорю будет куда страшнее, чем мне на телеге позора. Куда страшнее, потому что весь Киев и вся земля Киевская узнают о его немощи. Жалкой мужской немощи великого князя Руси, единственного сына Рюрика!..

— Вот это ты ему и скажешь, — торопливо перебил Свенельд. — Он сто раз подумает, прежде чем отдать тебя на правеж..

— А если родится мальчик, Свенди? Ведь может же родиться мальчик, наследник великокняжеского Киевского Стола? Единственный наследник!

— И не внук Рюрика, — воевода улыбнулся, и улыбка его была злой, холодной и — торжествующей.

Ольга помолчала. Сказала неожиданно:

— Вина.

Свенельд покорно поднялся с колен, достал из поставца черную и тяжелую византийскую бутылку, два кубка. Налил себе полный, а Ольге плеснул на донышко.

-С тебя хватит. Ты носишь мое дитя.

Ольга тепло улыбнулась ему, подняла кубок.

— За кровную месть, Свенди. — Пригубила, в сумраке опочивальни блеснули ее глаза. — Теперь ты доверишь своему сыну тайну наших родов. Змееныша ожидает либо великий мужской позор, либо конец всего их проклятого рода!..

4.

Свенельд неторопливо и неуклонно двигался на юг. Дружина шла по обеим берегам, а сам воевода сплавлялся по течению в большой насаде. За ним следовал целый караван судов с продовольствием и тяжелым вооружением для дружинников. Перегруженные суда шли днем и ночью, не приближаясь к берегам, и рабы изнемогали от усталости, хотя чаще им приходилось лишь подправлять насады по течению.

Днепр в подпорожьи был извилист. Течение часто наносило песчаные мели, громоздкие, перегруженные суда зарывались носом, и тогда рабы — все, кроме оставленных при веслах гребцов, спускались в воду, раскачивая и подталкивая насады, волоча их на глубину ременными упряжками с криками и стоном. И само-то понятие «надсадный крик» родилось здесь от великой натуги безымянных невольников.

Кочевников не было видно ни на одном из берегов. Тем не менее воевода загодя выслал впереди войск конные дозоры со строгим наказом не вступать ни в какие схватки. Свенельд не хотел ссоры с печенегами, а потому ждал от своих дозоров лишь донесений, помня о стреле с зелеными полосами, которую заботливо хранил в ларце под хитроумным запором. Ему нужен был мир в своем тылу, и он очень рассчитывал на точное исполнение совета Берсеня.

Дозор появился на левом берегу в полдень, когда насад самого воеводы сходу врезался в мель. Его уже начали стаскивать с невидимой под водою песчаной косы, когда с берега дружно закричали конники. К ним на челне переправился Ярыш, которого Свенельд взял с собою после счастливого признания княгини. Переговорил, быстро вернулся к воеводе.

— Встретили печенегов, Свенди. Сам пойдешь на переговоры или мне повелишь?

Свенельд с печенегами уже встречался как по поручению князя Игоря, так и по собственной воле, и всегда встречи эти были для него напряженными. Не потому, что лица их казались ему непривычными, — лица его не отвлекали, в них была какая-то схожесть с теми, кого он уже знал, и больше всего — с хазарами. Удлиненные, бородатые, с чуть более узкими, чем у русов и славян, но ничего не выражающими глазами. Нет, не внешний облик настораживал его, а облик внутренний. Облик души, который скрывали глаза. При клятве они не вонзали в землю меч, как то делали русы; не клали его перед собою, как славяне, а лишь одновременно двумя руками гладили свои бороды, и слово считалось данным. Но он не верил такому слову. Что-то заставляло его не верить, и в собственном чувстве он не сомневался.

Те печенеги, которые могли ударить ему в спину во время похода, кочевали на правобережьи, Свенельд именно с ними искал союза, но первыми встретились печенеги левобережные, и он этим пренебречь не мог.

Только стрелу, за которую собственным глазом заплатил Берсень, брать с собою не следовало. Брать следовало подарки, чтобы получить беспрепятственный доступ к Днепровским порогам и дороге на закат, в кочевья правобережных печенегов и селений уличей.

О подарках он распорядился тут же, повелев ничего не жалеть. И это помогло: у печенегов глаза разбежались при взгляде на дорогие меха и боченки выдержанного меда.

— Я пришел с открытыми ладонями, — Свенельд говорил через толмача, обдумывая каждое слово. Моя цель — непокорные славянские племена, нарушившие свою клятву. Передайте подарки своему хану, пожмем друг другу руки, и я сразу же отправлюсь вниз по течению. Отправлюсь без опаски, веря вашему слову.

Он надеялся быстро миновать эту орду, но пришлось задержаться. Правда, ненадолго: уже на следующий день прибыл личный представитель хана, поблагодарил за щедрый дар, обещал беспрепятственный проход и даже дружбу, но Свенельд не сомневался, что гонец этого представителя уже мчится к правобережным печенегам, нахлестывая коня.

— Наш народ пасет свои табуны, а русы ищут счастья в море, — печенежский вельможа говорил быстро, не забывая сопровождать улыбкой каждое сказанное слово. — Нам нечего делить, великий воевода, твой путь свободен.

Строго говоря, времени потеряно не было. Пока Свенельд добивался согласия на проход к порогам, рабы стащили с мелей неуклюжие насады и залатали пробоины. И караван, а вместе с ним и дружины (по левобережью войско сопровождали теперь проводники хана) с утренней зарею двинулись далее на юг.

Воевода хорошо знал эти пороги. У первого из них с грозным, предупреждающим именем «Не спи!» следовало оставить тяжелые насады и крупные лодки, перенести по суше поклажу и перевести рабов, сковав их цепями. За третьим порогом их должны были ожидать легкие однодеревки, на которых только и можно было добраться до спокойного устья Днепра. Это требовало не одного дня трудов, почему Свенельд с таким напряжением и ожидал встречи с печенежской левобережной ордой еще до приближения к стремнинам.

Однако у первого порога никаких представителей правобережной орды он не обнаружил. Это несколько насторожило его, но не более. Вполне вероятно, что встреча должна была произойти ниже, где все преимущества окажутся на стороне печенегов, если они вздумают напасть на его дружину. Тогда придется отбиваться и перетаскивать грузы одновременно или — в лучшем случае — вступить в переговоры, выторговывая условия беспрепятственного обхода порогов.

Все происходило бы именно так, если бы у него не было стрелы с тремя зелеными полосами. Стрела была единственным пропуском без потерь, и Свенельд очень на нее рассчитывал.

Только через сутки, пройдя еще один, «Островной», порог, у третьего, самого опасного порога, который поэтому и назывался «Ненасыть», воевода вздохнул с облегчением. К берегу скакал нарядный всадник в сопровождении десятка вооруженных печенегов.

— Великий хан ждет тебя, воевода! — на ломаном славянском прокричал десятник, даже не спрыгнув с седла. — Следуй за нами с личной стражей!

Свенельд несколько подивился не столько дерзости, сколько юности десятника, но куда больше — обрадовался. Тревожащая его неопределенность прояснилась, правобережный хан не только был уведомлен о подходе славянского войска, но и сам выразил готовность принять воеводу. А потому, приказав Ярышу не позабыть о подарках и следовать за ним с почетной стражей, вскочил на коня и направился к гарцующим всадникам.

Приблизившись, Свенельд поздоровался по всем степным правилам, однако разнаряженный предводитель на приветствие не ответил. Это несколько удивило воеводу, привыкшего к демонстративной вежливости кочевников, и он настороженно оглянулся.

Позади печенежского десятка спокойно следовали отобранные Ярышем стражники. Кавалькаду замыкали три лошади с богатыми подарками для хана, а свой личный дар воевода вез на собственной груди под щедро расшитым полукафтаньем.

После получасовой скачки в низине открылось становище. Множество войлочных кошей создавали ощущение случайности и запутанности, но юноша-десятник хорошо знал, куда он скачет. И скакал напрямую, не обращая внимания на людей, которые порою чудом выскальзывали из-под копыт его коня.

Скачка закончилась подле большого шатра, возле входа в который недвижимо стояли два рослых печенега, скрестив руки на груди. Десятник спрыгнул с седла и, не заботясь о коне, прошел в шатер. Печенеги спешились, один из них подобрал брошенные десятником поводья. Никто не спешил придержать коня воеводы, и Свенельд, обождав, легко спрыгнул с седла, подав знак своей охране.

— Готовьте подарки. Внесете сразу за мной.

Войлочные занавеси распахнулись, появившийся меж ними десятник махнул Свенельду, и воевода тут же проследовал внутрь просторной юрты, которая внешне больше напоминала все же шатер военного вождя, поскольку ее войлочные стены были покрыты богатыми византийскими паволоками.

Внутри юрта выглядела куда скромнее, нежели снаружи. В центре ее горел костер, подле которого сидел мощного вида пожилой печенег в странной рогатой шапке из грубого сукна. Свенельд понял, что перед ним — хан правобережной орды и низко поклонился. Хан молча указал ему место перед собою, и воевода тотчас же сел на покрытый войлоком пол, скрестив ноги.

— Ты — вождь русов?

Хан первым задал вопрос, как и полагалось хозяину степей. Переводил его все тот же очень молодой десятник, стоявший за его спиной.

— Я — киевлянин, — дипломатично ответил Свенельд — Воевода великого киевского князя Игоря. Мое имя — Свенельд.

Десятник еще переводил, когда стражники под наблюдением Ярыша начали вносить подарки. Ярыш тут же распечатывал тюки, с поклонами поднося каждый хану. Хан не обращал на них ровно никакого внимания, как и полагалось воину, но десятник был еще настолько юн, что не смог удержаться от радостного возгласа, сразу же бросившись вытаскивать дорогие меха, драгоценные кубки, связки соленой рыбы и боченки с осетровой икрой.

«Сын, — подумал Свенельд. — Никакой приближенный не может позволить себе такой дерзости…».

И сказал:

— Мы пришли с открытыми ладонями, великий хан. Прими наши скромные дары.

Но юноша продолжал что-то взволнованно выкрикивать, и перевода хан так и не дождался. Это еще более укрепило Свенельда в догадке, что десятник — из ханской семьи, что показалось ему весьма важной новостью. Кроме того, он догадался, что хан не особенно нуждается в переводе, хотя по какой-то причине не торопится начинать беседу.

Наконец хан что-то сказал, так ни разу и не глянув на подарки. Юноша хлопнул в ладони, и тотчас же раздвинулся войлок задней стены, и оттуда вышло четверо слуг, более похожих на воинов. Подчиняясь повелительному жесту десятника, они взяли дары и удалились.

— Хан благодарит тебя, воевода, — сказал юноша, хотя хан по-прежнему молчал.

И неожиданно совсем уж по-детски добавил:

— Я очень люблю рыбьи яйца.

Свенельд с трудом сдержал улыбку. И сразу подумал, что стрелу следует показать хану наедине. В отсутствие наивного любимца.

Прерваный подарками разговор возобновился, когда все удалились, кроме юноши и двух стражников у выхода, застывших как изваяния. Хан подробно расспрашивал о цели военного похода, его сроках и путях выхода дружины Свенельда из степи. Воевода отвечал кратко и по возможности точно, поскольку был заинтересован в ханском расположении к нему лично. Даже договорившись о беспрепятственном проходе к границам уличей, он все равно оставлял легких на подъем печенегов за своей, ничем не прикрытой спиной.

— Я заключил с уличами не только мир, — сказал хан. — В договоре, скрепленном моей клятвой, оговорена военная помощь в случае их просьбы.

О подобном договоре догадывался Берсень. Именно поэтому он и предложил Свенельду вернуть хану стрелу, лишившую глаза самого Берсеня. И воевода понял, что необходимо сделать первый ход самому, не дожидаясь оговорок хана.

— Подарки, которые ты благосклонно принял, великий хан, были от всей дружины. Позволь же мне, воеводе, поднести тебе свой подарок.

Он отстегнул застежки ножен и с поклоном двумя руками протянул хану свой меч.

— Этим мечом я покорил уличей и заставил их платить дань великому киевскому князю. Они перестали платить эту дань без всяких объяснений. Разве это справедливо, великий хан? Разве побежденный вправе нарушать свое слово?

Хан молчал и не протянул руки, чтобы принять меч. Свенельд обождал, а потом бережно положил меч на войлок возле правой ханской руки.

— Дар твой щедр, киевский воевода, но я не могу принять его, — сказал хан наконец. — Ты — воин, и я — воин. А воины не берут назад своих слов.

— У меня есть для тебя еще один подарок, который ты примешь, — сказал воевода. — Но он настолько бесценен, что я могу передать его тебе только тогда, когда мы останемся вдвоем в юрте, великий хан. Ты — воин, и я — воин.

Юноша горячо заспорил с ханом. Свенельд понял, о чем: юноша пугал хана, что русский воевода может внезапно напасть на него. И поэтому жестко добавил:

— Я — отец, и ты — отец

Хан повелительно указал десятнику на дверь. Юноша молча поклонился и вышел, уведя с собою двух молчаливых охранников. Он был крайне недоволен, и Свенельд подумал, не наживает ли он себе нового врага.

— Когда ты пришел на левый берег, хан, мой князь Игорь условился с тобою о выгодных переговорах. Ты дал согласие, и на переговоры выехал мой побратим боярин Берсень. Однако на подъезде к твоему кошу его встретили стрелой.

— Его ранили этой стрелой, — неожиданно поправил хан по-славянски.

— Да, у него хватило сил довести эти переговоры до конца, но рана оказалась весьма тяжелой, и моему побратиму пришлось расстаться с глазом, — Свенельд достал из-за пазухи шкатулку, открыл ее и протянул хану. — Вот стрела, которой его встретили после твоего поручительства. После твоего слова воина, великий хан. Она твоя, клянусь в молчании своем.

Воевода протянул открытую шкатулку, в которой лежала стрела с тремя зелеными полосами. На сей раз хан схватил подарок двумя руками. Вынул стрелу, внимательно осмотрел ее, остро глянул на гостя.

— Это — ценный дар, воевода, очень ценный. Что ты хочешь получить взамен?

— Я скажу то, чего я не хочу получить, великий хан. Я не хочу получить внезапного удара в спину, когда буду наводить порядок в земле уличей.

— Я даю слово, что ты его не получишь, — хан помедлил, взял меч Свенельда и сунул его за широкий, украшенный каменьями византийский пояс. — Прими мой ответный дар, воевода.

Он достал из-за того же пояса саблю и двумя руками протянул ее Свенельду. Воевода почтительно принял подарок.

— Я могу делать с этой стрелой, что хочу?

— Ты можешь делать с этой стрелой то, что считаешь нужным, великий хан

Хан двумя руками изломал стрелу и бросил ее в костер. Затем скупо улыбнулся воеводе и хлопнул в ладони.

В шатер мгновенно влетел юноша. Следом за ним тотчас же появились стражи, молча занявшие свои места у входа.

— Это мой сын, — сказал хан. — Его зовут Куря, и скоро он будет водить орду.

Куря молча поклонился.

— Запомни великого воеводу Свенельда, сын, — торжественно сказал хан. — Ты сделаешь все, о чем великий воевода Свенельд скажет тебе.

— Все? — переспросил Куря, и Свенельду послышалась нотка иронии.

— Он спас больше чем твою жизнь, — сурово сказал печенежский хан. — Он спас твое лицо воина.

— Я сделаю все, о чем попросит меня великий воевода Свенельд, — Куря низко поклонился Свенельду.

Хан распахнул ворот, вытащил засаленный кожаный гайтан и снял с него черный от старости деревянный оберег.

— Это — знак нашего рода, — сказал он. — Если не сможешь приехать сам, перешли через верного человека этот знак, и Куря исполнит его повеление, как твое, воевода Свенельд.