Порода такая

Костя Солдаткин открыл глаза без четверти семь в смутном настроении. Понедельник, как известно, день тяжелый сам по себе, а тут еще зятек затеял в воскресенье отмечать День танкистов, хотя в их семье такого рода войск ни за кем не числилось. Оно, конечно, этот зятек-Витек за любой род душу ополоснет, однако, как Костя подозревал, именно вчера заводилой оказалась родимая сестра Любка, а вовсе не ее муж. За Любкой тоже водилась слабость, но если зятек-Витек клевал на любую наживку, абы выпить, то супруга его и, стало быть, Костина сестра желала как можно скорее оженить единственного братца. Лишить его холостяцкой безмятежности, посадить на прикол, стреножить ребенком и тем успокоить себя, а заодно и его, поскольку после смерти родителей оставалась старшей и решала за всех разом. Но Костя до сей поры держался, на сестриных подружек не реагировал и всегда старался пить осмотрительно, чтобы, не дай бог, не прижать какую в углу. И все шло путем, подружки менялись, Костя пил задарма, а зятек-Витек льготно, и мужики были довольны. А вчера сестра такую длинноногую да губастую откопала, что Константин слетел с тормозов. И пил, и длинноногой в глаза заглядывал, и в коридорчике ее малость пошуровал. Но — малость, больше не далась и при расставании простилась у подъезда.

— Все, Костик, все. Ко мне ни шагу, папочка с мамочкой не велят.

— Да что ты буровишь, Ларка!

— Чао, Костик!

Исчезла, зараза. Так исчезла, что Константин остался на улице дурак дураком, будто не был классным шоферюгой, не жил самостоятельно, не зарабатывал когда и повыше двух сотняг в месяц. И Костя уныло потянул в свою комнату, что от родителей ему досталась, да загудел по дороге то ли с досады, что отшила длинноногая, то ли с радости, что такая нашлась. В какой-то ресторан ломился, швейцару десятку совал, но проснулся дома. Без синяков, в полном комплекте — только минус сорок в кармане. И это мучило, как всякая загадка: ну ладно, червонец хрену в позументах отвалил, но где тридцатник? Ответа не было, и Костя страдал всю дорогу, хотя на работу прибыл вовремя.

— Что-то тебя, Константин, в общем наряде нет, — сказал диспетчер Иван Федорович.

Иван Федорович был из старых шоферов, три года назад кинул собственный КамАЗ в кювет, спасая нежные «Жигули», отделался инвалидностью и навсегда сменил баранку на диспетчерское застекленное стойло. Быстро научился покрикивать, отбирал для своих выгодные маршруты (конечно, не за здорово живешь), Костю ценил, а тут — на тебе, прокололся.

— Это без меня провернулось. Иди к начальству.

Пошел Костя. Куда денешься-то?

— Слушай, как тебя... Солдаткин, — сказало с утра замотанное неразберихой начальство. — Значит, это... В субботу комиссия городскую ТЭЦ шуровала, а там — полный бардак, как и везде. Главный ихний звонил: машина нужна. Мусор им срочно приказано вывезти, что ли.

— Ну, а меня-то за что? Я — на хорошем наряде, нормально работаю. Чего меня-то вычислили?

— Не гуди, Солдаткин. Невыгодная ездка, понимаю, но ты войди в мое положение.

— Да что я, спекулянт, что ли? Я — работяга, у меня тыщи в хате не валяются.

— А у ребят валяются? Дети у них валяются, а на этом мусоре потерь — полста в месяц, как ни гони. Но опять же я к совести твоей, Солдаткин, обращаюсь. Ты все-таки парень холостой, сознательный, ты родной коллектив не обижай. Договорились? Ну и порядок, ну, держи петуха, ну, без обиды, ну, крой на ТЭЦ.

Костя пожал начальственную пятерню и пошел к диспетчеру, лелея по дороге скверные мысли. Мол, что же ты, олень, делаешь, я ли тебе трояков с наряда не сую? Но сказать ничего не успел, потому что Иван Федорович перехватил инициативу:

— Хреновая там дорога, Константин.

— Где — там? На централи, что ли?

— До свалки. Пилить тридцать восемь кеме по буграм да ямам.

— Ты мне это дельце подсуропил, Федорыч? Только не крути, свои люди, чего уж.

— Не я, Константин, совет трудового коллектива тебя вычислил, как холостяка. Понял? Я туда-сюда...

— Ладно, верю. Давай наряд.

— Рессоры береги. Много груза не хапай, лучше пару лишних ездок.

Совет этот настроения не исправил. Костя ехал на ТЭЦ злой, дороги не разбирал и грохотал пустым кузовом на всю округу. «Это ж надо так нарваться, — раздраженно думал он. — Совет родного коллектива... Сороковку вчера протряс, полста сегодня отстегнули. Это ж полполучки, мать их...»

С такими невеселыми размышлениями он подкатил к воротам ТЭЦ. На сигнал вышел мятый ( «С похмелюги, что ли?..») вахтер и после короткого препирательства согласился пропустить на подопечную территорию Костю, но без машины. Машину не пропустил.

— Да что я, киловатты у вас сопру, что ли?

— Не положено в зону без особого.

— Наряд у меня, наряд. Или неграмотный?

— У тебя — наряд, а у меня — объект. Давай, давай, а то и пехом не пущу. Отгони машину на стоянку.

— Развели мы вас, охранничков, на свою голову! — заорал Костя, машину отгонять не стал, а, отодвинув мятого вохровца, вошел «в зону».

В административном здании его долго гоняли с этажа на этаж в поисках какого-то «товарища Храмцова». Никто то ли не хотел знать, то ли и вправду не знал о скопище мусора, специалистом по которому все считали означенного товарища.

— С дерьмом у нас однозначно, — хмуро заметил узкий специалист, когда Константин наконец-таки разыскал его. — Гадить — это природа, а убирать — товарищ Храмцов. И что получается? Получается, я — всегда крайний.

Храмцов пребывал в привычном недовольстве. И изливал это недовольство всю дорогу, а Костя шел молча.

— Уголь привезли — узнать бы, какая зараза его рубала. По виду — полный антрацит, только что не горит. Но ведь принимаешь по разнарядке, вагонами, а в этих вагонах — вот этой вот сволочной породы... Ну, отвалили мы ее в сторонку, а тут — комиссия, директору — выговорец, а с меня — премию. А что ему этот выговор? Сегодня влепили, завтра снимут, а я — на одной зарплате. А рубль, сам знаешь, сколько стоит на старые деньги. Столько же, сколько стоил — во, сколько напечатали. Всем зарплату повысили: кому — на рупь двадцать, а кому — ровно вдвое, сечешь, кто в стране главный? Сами себе врем всю дорогу до светлого будущего: бумажки вместо денег, порода вместо угля.

Тут он замолчал, не без эффекта ткнув в гору черными изломами играющих каменюг. Омытые недавними дождями, они сверкали антрацитовыми бликами столь убедительно, что Константин спросил недоверчиво:

— Липуху клеишь, спец?

— Порода такая, — удрученно вздохнул Храмцов. — Теперь-то я насобачился, но ведь каждый вагон не перещупаешь. Не веришь? Объясню.

Крайний по мусору взял первый попавшийся кусок и ювелирно завертел его перед Костей. Зеркальные блики то возникали, то пропадали, и Константин никак не мог сообразить, где тут игра природы, а где — рук Храмцова.

— Погоди ты. Не верти.

— Мертвый блик у нее, — с торжеством первооткрывателя пояснил специалист. — У антрацита он живой, а у этого дерьма — мертвый. Вот приглядись без суеты. Приглядись.

— Да хрен с ним. — Костя уже приглядывался не к частностям, а к целому. — Это же полмесяца возить.

— Пошустри, а я тебе пятнадцать смен хоть сейчас закрою. Ну что, гнать экскаватор? Топай за машиной, а вертухаю скажи: Храмцов, мол, велел.

Пока экскаватор искали, пока экскаваторщика уговаривали, пока он грузил, дело к обеду подкатилось. Но Костя обедать не стал, а, посулив экскаваторщику на бутылку, коли дождется его возвращения, погнал на свалку.

Прав был Федотыч: дерьмовая дорога. Костю швыряло на ухабинах так, что вылетел бы в ветровое стекло, если бы не руль. В него он вцепился, как во спасение, вертел без передыху, выбирая поровнее, но скорость старался не сбавлять, помня о — это кровь из носу! — еще одной сегодняшней ездке. «Распатронили, гады, — обиженно думал он. — Сороковку вчера да полета на вывозе этом, чтоб ему... Порода такая! А во сколько мне длинноногая встанет, об этом никто и не подумает...»

Злился, трясся за рулем, но рессоры, однако, сохранил: шофер был что надо. А живот довел до полного вакуума, аж засосало в нем. И пришлось на двадцать втором километре свернуть к обочине у грязно-желтого домишки с надписью «БУФЕТ».

В супе, что дали, крупинка за крупинкой гонялась с дубинкой, но горячо было, и Костя свой вакуум ублаготворил. Закусил макаронами с компотом и вышел на улицу, привычно нашаривая беломорину в измятой пачке (слава богу, сеструха на своей непыльной работенке могла не только супруга, но и брата папиросами снабжать при полном нынешнем бестабачьи). И встал у выхода, увидев, что в кузове его машины копошится какой-то старикан.

— Чего потерял, отец?

— Андрацыд! — громко возвестил неизвестный, любовно взвешивая на ладони добрый кусок породы.

— Ну? — настороженно сказал Костя, не отрицая, но и не подтверждая радостной догадки старика.

— Куда везешь? — Старик слез на землю, стукнул ладонью о ладонь и отер их о старенький ватник.

— Куда следует.

— За сотнягу бы отдал?

— Ну? — с той же настороженностью повторил Константин.

— Цены заскакали, а чутье, видать, притупилось, — вздохнул собеседник. — Третьего дня такую машину за сто рублей купил, да не андрацыд. Не андрацыд, а жидкий такой уголек. Чаду много, а жару нет.

— Бывает, — заметил Костя, прикуривая.

— Обмишурился, — старик огорченно покивал. — Кабы знал, что тебя встречу.

— Следующий раз в оба гляди.

— Постой, слышишь? Я обмишурился, так то — я. А тут еще три бабки покуда наличествуют. Надо бы им помочь, а? Есть такая возможность?

— У шофера всегда возможность.

— Бабок жалко, совсем одинокие бабки при пенсии. От людей тепла им нету, пусть хоть от андрацыда, а?

— Крутишь, отец?

— Я, парень, не кручу. — Старик вздохнул. — Я этих бабок с детства знаю, росли вместе. Только я с войны пришел, а другие нет, только я, значит, женился, а другие в девках остались. Я их солдатскими невестами зову, соображаешь? И обидно мне за них, сильно обидно.

— Чего это я запутался.

— Подвези ты им андрацыду, а, парень? Прояви заботу о солдатских невестах.

— Так это ж... — Костя замялся, хохотнул. — Да... Неудобно это, папаша.

— Чего тут неудобно, чего? Старым людям помочь неудобно тебе? Где они в зиму тепла-то возьмут? У государства? Так бастует наше государство аккурат по угольной части. Так что окажи такую милость.

Что-то еще жужжал старик — Костя не слышал. Грызлись в нем сейчас два человека: один кричал: «Стольник вернешь!», второй что-то насчет какого-то там неудобства. Какого именно, Константин не хотел разбираться, но так выходило, что неудобство это вроде сапога, который жмет. Жмет, зараза, и жать будет... А, может, разносится?..

— Далеко?

Нехотя спросил, через силу. Себя перебарывая.

— Да за поселком направо, три километра. Я покажу, — покажу!

Заботливый фронтовичек тут же вскарабкался в кабину, сияя беззубой улыбкой. Костю воротило от этой улыбки, но тот, что в душе вел спор настырнее, мигом подкинул:

«А длинноногая во сколько станет? А дерьма там, на ТЭЦ, возить — не перевозить? А свалка — тридцать восемь кеме? А червончик каждый божий экскаваторщику, а то ведь враз сломается, гад? А...» Много, очень много таких «А» наплодила жизнь за все Костины неполных четверть века.

— Ну кому повезет! — радовался шустрый фронтовик. — Какая первая на нас выбегет, той, значит, и андрацыд.

Первой выбегла рыхлая, с заметными усиками над старческим ртом. Фронтовичек заорал, Костя притормозил.

— Здорово, Петровна, как живешь-можешь? Угольку тебе нашуровал, понимаешь ли, андрацыду! Цени мои заботы-хлопоты.

Костя молчал, как утюг. Молчал, когда Петровна радовалась, всплескивая рыхлыми руками. Молчал, когда о цене толковали ( «За сто он отдаст, отдаст! — кричал фронтовик. — Он парень нашенский, понимающий...»). Молчал, когда сгружал породу эту чертову, куда старуха велела.

— Вот спасибо тебе, сынок, вот уважил! — растроганно приговаривала Петровна, отсчитывая сотню мятыми старушечьими трояками да пятерками. — Может, еще пособишь, а? Две подружки у меня, солдатские невестушки, им бы уголечку, а? Спроворь там, а? Мы все лето с пенсий своих откладывали, недоедали, недопивали, зима-то, говорят, лютая будет...

— Завтра, — прервал Костя.

Сгреб деньги и — к машине. Взревел мотор, загрохал на ухабах опустевший кузов. И помчал, помчал Константина в город, убегая то ли от обманутой бабки, то ли от себя самого. «А я при чем? А я ни при чем! Это все дед-шустряк, фронтовик всезнающий: андрацыд, андрацыд! А я что ж? Я стольник на дороге подобрал, только и делов. И дурак был бы, если бы не подобрал...» И в таких спорах — весь путь от рыхлой усатой старухи до удивленного экскаваторщика:

— Ну, ты, брат, ракета «Энергия». И рессоры целы?

— Грузи.

А про себя твердо решил: сквозь тот поселок с буфетом — только на предельной скорости. Хватит старушек обманывать, а что стольник себе вернул, так то — по справедливости. Коли его — так, то и он — так, а теперь сумма прописью сошлась, и ставим точку. Не барыги мы, не фарца, не кооператоры: мы — трудяги. Нашими руками...

— Готов!

— До завтра, кореш!

Константин рекордно домчал до свалки: было бы ГАИ позорче — штрафанули бы законно. Однако повезло, и в понедельничек Костя, все успев, разыскал длинноногую у собственной сестры. И длинноногую, и сеструху, и накрытый стол, и зятька-Витька в светлом предвкушении.

— Что за шум намечается?

— Да вот Ларка юбилей празднует. Сутки назад с женишком познакомилась.

Га! Гы! Гу! Грохочут, черти, весело им. Сел к столу, а чем кончилось? Выпивки не хватило, пришлось в ресторане бабкин стольник в обмен на шампанское оставить, а Ларка опять не далась. Распалила да и вывернулась, как змея.

— Чао — какао!

— Погоди. Завтра как, а? Тащить шампанское?

Только зубами сверкнула, а у Константина пульс — под двести семьдесят. Взрывпакет, а не девка... Но домой он возвращался, улыбаясь, и даже спал, улыбаясь, и никаких таких глупых мыслей уже не возникало. Одна осталась, цепкая и прохладная: в двадцати двух километрах стольники выдают. Ни за так. Как лист с ольхи. Не для себя — для взрывпакета. Варенки бы ей достать, больно уж ножки хороши.

— Насыпай, кореш!

Вместо вчерашней рыхлой усатой Петровны Костю поджидала Анна Федоровна — строгая, седая, в очках. Константин сразу же вычислил в ней учительницу и сробел. А тут еще — шустряк-фронтовичок:

— Андрацыд — как сахар, верно говорю, Анюта? Калорий в нем, как в ракетном топливе.

Анна Федоровна долго и строго разглядывала «андрацыд». Костя молчал, но сердце было не на том месте, где положено.

— Высокий класс, — изрекла, наконец. — Таким и отапливаться обидно, это — питание промышленности.

Константин хотел было ответить, что коль обидно, так и не берите, но смолчал. А фронтовичек отметил солидно:

— Учительница калории чует!

Тут подбежала еще одна «солдатская невеста». Маленькая, одышливая, но бойкая.

— Что, Ань, сомневаешься? Ну так я не сомневаюсь, я по теплу стосковалась. Гни ко мне, сынок!

— Подожди, Зинаида, зачем же? — строго поджала губы учительница. — Моя очередь, уж извини.

— Я вам к вечеру привезу, — с облегчением сказал Костя бойкой бабке Зинаиде.

Пока подруливал к дому Анны Федоровны, пока сгружал — хозяйка рта не закрывала. О топливном дефиците, забастовках шахтеров, общей неразберихе, растерянности, озлобленности. Перестройку она не одобряла, считая, что уж больно влево завернул Горбачев.

— Теряем ценности социализма, — строго говорила она. — Капитализм бездушен и эгоистичен, а мы его — как пример, забывая, что мы — люди особой породы. Другой группы крови, я бы сказала. Сто рублей, конечно, для нас, пенсионерок, дороговато, но еще дороже ваша инициатива, молодой человек. Помогать старым людям, подвезти им топливо — это дорогого стоит, как у Островского сказано.

«И здесь лекцию читает, — с неприязнью думал Костя. — Мало, значит, я с тебя запросил...»

К вечеру он доставил самосвал бабке Зинаиде, а она заказала еще два машины для родственников, да и шустрый фронтовик позарился на одну про запас. Два дня ушло на эти короткие денежные рейсы, и Костина совесть, обвыкнув, уже не тревожила его. В четверг и пятницу он гонял на свалку, в субботу, заплатив четвертной экскаваторщику, подгреб остатки, а в воскресенье через знакомую фарцу раздобыл длинноногой варенки. И в понедельник пришел на работу с песнями в душе, потому как длинноногая Ларка, оценив заботу, проявила чуткость и полное понимание.

— Мы с тобою, Костик, одной породы. Одной группы крови, как это называется.

А Костя вздохнул невесело, вспомнив не столько болтливую учительницу, сколько всех «военных невест», так стосковавшихся по теплу.