Часть первая

«24 декабря 1915 года.

Хорошая, славная Варвара Николаевна!

Да простится мне ради праздника столь вольная форма обращения! Сейчас сижу в караульном помещении, только что сменившись с поста. Для Вас, по всей вероятности, это непонятно — «караульное помещение», «пост»? Но Вам, конечно, случалось видеть где-нибудь часового, т.е. солдата, обряженного в громадный овчинный тулуп, в неуклюжие валенки и с медвежьей грацией прогуливающегося на протяжении каких-либо 10 шагов; в руках у него винтовка, заряженная четырьмя боевыми патронами. На его обязанности лежит охранение казенного имущества, причем малейшее отступление от установленных уставом правил карается очень строго... Уж это я увлекся! Так вот, таким охранителем казенного имущества и являюсь я с 12 ч. дня 24-го по 12 ч. дня 25-го декабря.

Два часа разгуливать у дверей патронного склада, лениво таская винтовку за ремень. А ночь дивная! Настоящая рождественская ночь! Морозно, тихо, небо усеяно мириадами звезд. Сейчас 11 ч. 40 мин. ночи. Тихо, тихо кругом, словно в природе нарождается какая-то великая тайна... Я человек с довольно вольным взглядом на сущность религии, но мысль, что около 2000 лет тому назад в такую же ночь (хотя не морозную) родился человек, бросивший миру героически-красивую мысль о всепрощении и любви, заставила меня забыть о патронных складах и взглянуть на небо другими глазами. Неправда ли, какое чудовищное по нелепости противоречие? Все мы считаем себя добрыми христианами, понастроили тысячи церквей и часовен, в которых сгорают миллионы пудов масла и воска, торжественно и шумно празднуем дни, принесшие нам божественные идеи, но в то же время ухитряемся побольше отправить к праотцам таких же добрых христиан, и неизвестно, какой запах сильнее чувствуется теперь — запах ли пороха или запах горящих пред алтарями свечей и лампад?! Нет, серьезно, я, несмотря на весь свой оптимизм и готовность быть кем или чем угодно, иногда прихожу в бешенство и, кажется, с величайшим удовольствием дал бы всему человечеству презвонкую пощечину, в том числе, конечно, и самому себе. Вы не думайте, Варвара Николаевна, что бывший Федрик спятил с ума от всяческих противоречий жизни. Сейчас около часу ночи, наступило Рождество, даже поэтам разрешается городить чепуху. Только бывшему Иг. Северянину нет такой льготы: у него круглый год — Рождество. Смотрите, как бы не прочитала этих строк Елена Антоновна, а то мне при случае влетит за такое вольное суждение о ее кумире.

Ну, спешу закончить сие послание — скоро итти опять охранять казенное имущество, черт бы его взял! (извиняюсь!) Имею честь поздравить Вас и всех, Вас окружающих, с праздником и посылаю с любовью низкий поклон. Если будет минутка свободного времени, черкните, как Вы поживаете, часто ли наслаждаетесь игрою Радина и получили ли каталог для составления библиотеки с красивыми переплетами? Ну-ну, не сердитесь! Помните, что как часовой я — лицо неприкосновенное!

Ах да, забыл было совсем! Пользуюсь случаем, чтобы и Вас не обойти просьбою. Если будет время и охота, то сходите, пожалуйста, в Канцелярию Александровского училища и справьтесь, что, мол, в каком положении вопрос о приеме в училище ратника 237-го пехотного запасн. баталиона Крюкова: документы были отосланы 11–12 декабря. Хорошо бы, если бы я получил от Вас весточку до 30 декабря, а то, в случае приема, я должен быть в Москве вечером на Новый год.

До свидания!

Федра.

г. Шуя, Владим. губ. 237 пехот, запас. баталион. Команда особого назначения, А.Ф. Крюкову. Ах, как мне хочется видеть Вас всегда!»

«1 января 16 г.

Привет и поздравления всем!

Дорогая Варвара Николаевна!

Прежде всего поздравляю Вас с Новым годом и от всей души желаю Вам счастья, здоровья и любви. Сегодня получил Ваше письмо, которое меня, ей-Богу, страшно обрадовало. Вам сказали в Александровском уч., что я принят и что мне послано известие. Черт возьми, не везет мне с получением всякого рода казенных бумаг! И вот, дорогая и милая Варвара Николаевна, опять я с тою же просьбою.

Я знаю. Вы, прочитавши эти строки, поморщились: вот, дескать, человек-то! И чего привязался, бессовестный? Нет, нет! Я настолько уверен в Вас, что снова прошу Вас съездить в училище и справиться, когда именно отправлено мне извещение и когда мне назначена явка? Вы, может быть, не знаете, что мы, нижние чины, не имеем права наводить какия-либо справки? Эх, горька ты, солдатская доля! И смотрят-то на тебя как на материал, из которого... А, впрочем, все это ерунда! Это письмо пришлось писать совершенно неожиданно — Вы видите, что его принес Вам солдатик, невзрачно одетый, но, право, хорошенький. Он товарищ мой по Команде и принят в Александровское уч.; у него нет никого из знакомых и родственников, которым он мог бы оставить на время свою шинель. Ради Бога, не делайте больших глаз! Это — хамство, свинство, мародерство с моей стороны, но все равно — семь бед, один ответ! Когда буду в Москве, обязуюсь при каждом удобном случае развивать перед Вами столь понравившуюся Вам свою философию и добыть Вам все имеющиеся в Москве каталоги книг с крас... т.е. нет! Я не то хотел сказать. Завтра буду писать Вам огромнейшее письмо — хочется душу отвести. Буду откровенен, как бывало редко, если только буду здоров: сегодня чувствую себя отвратительно. Ах да, забыл сказать, что податель сего, Емельянчик, учитель, человек интересный, большой любитель музыки и в особенности пения. Нет, серьезно, милая Варвара Николаевна! Вы, смотрите, не рассердитесь на меня, в самом деле. Если хотите, Емельянчик Вам немного расскажет про наше солдатское житье-бытье, хотя он, кажется, привык уже вполне — служит давно.

Крепко, крепко жму Ваши ручки и... советую подольше говорить шепотом! Ах, если бы Вы знали, как мне хочется позлить Вас лично!

До завтра! А Емельянчик, наверно, теперь стоит и краснеет?..

Больше чем уважающий Вас Федра».

«3 января 16 г.

Милая Варвара Николаевна!

В прошлом письме я обещал разразиться огромнейшим посланием, но, к сожалению, исполнить этого обещания не могу, прежде всего потому, что сейчас я нахожусь в больнице нашего баталиона (сильнейшая катаральная ангина) и пребываю в преотвратительнейшем самочувствии. Всякая охота «философствовать» парализуется болью, но это, однако, не мешает мне быть «практическим» человеком, и поэтому прошу внимания!

Вам дежурный адъютант Александровского училища сказал, что я принят и что мне послано об этом известие. Получивши Ваше письмо, отправляюсь в баталионную Канцелярию, спрашиваю. Говорят: ничего, мол, не знаем! Но по плутовским физиономиям вижу, что дело нечисто. Взятку просят глазами и туманными намеками... Пусть глупо, пусть «непрактично» (а я ведь человек «практический»), но дать взятку — ни за что. Если б Вы только знали, что эти писаришки проделывают с нашим братом солдатом! А теперь опять просьба: съездите, пожалуйста, в Александровское уч. и справьтесь возможно точнее: 1) принят ли я? 2) если принят, то когда мне являться? 3) если я уже опоздал к явке, то как устроить поступление в следующий прием, который будет, кажется, 20 янв.? Вот видите, сколько я наговорил. Ей-Богу, удивительно! Никогда такого не просил и вспыхивал от уязвленной гордости, когда предлагали мне какое-либо содействие. Не говорите, пожалуйста, своим об этой просьбе, а то мне стыдно.

Простите, милая Варвара Николаевна, что ограничиваюсь написанным: пишу ведь украдкой от врачебного персонала. Федра.

Сведения для справки: ратник 2-го разряда из 237-го пехот. зап. баталиона, образовательный ценз 1-го разряда, документы высланы 10–12 декабря.»

«5 янв. 16 года. Шуя.

Ox и скучно же в этой проклятой больнице, дорогая Варвара Николаевна! Пахнет йодоформом, карболкой и всякою проч. гадостью; фельдшера и санитары — в грязных халатах, из открытой двери несет какою-то кислятиной... Брр!.. Продолжаю. Соблюдал перерыв — голова кружится. Если хотите порадовать меня, то познакомьте с тою «рискованною, но крайне интересною пьесою», которую Вы видели в Драматическом — я говорю про «Графиню Хелию». А Стринберга для меня не существует: нам позволяют читать только уставы да такие шедевры, как, напр., «Как солдат спас знамя», «Подвиг рядового Рябова» и тому подобные высокоталантливые и, главное, назидательныя произведения. Это у нас называется «военная литература».

Ну, ставлю точку и крепко жму Ваши ручки.

Федра».

«12 января 16 г. Шуя.

Тысячу раз благодарю Вас, дорогая Варвара Николаевна, за Ваше письмо, только что полученное мною. И знаете, чем оно, главным образом, обрадовало, именно «обрадовало» меня? Тем, что Вы, по Вашему собственному выражению, хотите «заполнить свою жизнь настолько, чтобы не осталось свободной минуты для философствования», и тем, что Вы записались на лекции к Шанявскому. Ах, какая же Вы скрытная! И мне до сих пор ни словечка. Ну да ладно. В свое время Вам попадет от меня за эту скрытность. Честное слово, меня это радует, не знаю почему, но все то, что Вы переживаете, словно в зеркале отражается в моем сердце и душе. Не важно, что Вы ходите на лекции к Шанявскому, не важно, что Вы, быть может, научились многому, а важно то, что в душе Вашей загорелся новый огонек, который только и дает человеку право называть себя «человеком». Конечно, это ничуть не значит, что я от «человека» требую беспрестанного бегания по лекциям, библиотекам и прочим местам, заставляющим кандидата в «человеки» таять, как свеча. Нет! Жизнь многогранна, многогранна и человеческая душа, и нужно, чтобы душа отражала всеми своими гранями поток жизни, иначе в результате «человек» будет однобоким. Страдайте, тайте, подобно свече, худейте не по дням, а по часам, но не поддавайтесь засасывающему омуту спокойнаго мещански-добродетельного существования; не уподобляйтесь и мотыльку, легкомысленно перепархивающему с цветка на цветок и, во имя протеста против «мещанской» добродетели, оскверняющему благороднейшие порывы души. Можно любить, можно наслаждаться жизнью, но не забывать при этом, что главная мудрость и трудность жизни — совместить личное счастье с деятельностью, хотя и скромною, на благо общества. Трудно, но возможно! Да и, кроме того, суть вся не в достижении этой цели, а в стремлении к ней. Вы ведь, дорогая, понимаете, что я хочу сказать? При тех условиях, при каких я пишу Вам, трудно что-либо выразить удовлетворительно — кругом шум, крики, песни, балалайка, свист: одним словом, казарма! Ангина сжалилась надо мною, и я выписался из больницы 11 января. Елена Антоновна меня ревнует к Вам или, как это говорится? Вас, что ли, ревнует ко мне? Видите ли, дорогая, скажу откровенно, я — неудачный семьянин, имеющий законную жену. Я не из слабых волей, но, ей-Богу, трудно быть вечно в борьбе с самим собой. Приехал в Москву, попал к вам: новая обстановка, хорошие, отзывчивые люди — сердце-то и размякло. А там — театр, интимность и некоторая вольность в обращении — я почувствовал себя птицей, выпорхнувшей из клетки. И сказал Леле (то есть Елене Антоновне) то, чего не следовало бы говорить. Не потому, что я... Нет! Мы с Лелей слишком разные люди, и поживи я еще немного в Москве — иллюзия любви исчезла бы, яко дым от лица огня. Собственно, я и тогда не обманывался относительно прочности своих переживаний, но мне так хотелось перечувствовать весну, обман был так красив, что я впервые изменил себе. Больше пока ничего не скажу, а то... Неправда ли, лучше об этом после поговорить?

Кстати, мой взгляд на любовь таков: любовь только тогда счастлива, когда спайкой служит не столько любовь, сколько общность интересов, взглядов, стремлений и взаимное уважение...

Сигнал на занятия. До свидания, дорогая! Крепко жму Ваши ручки. При первой возможности напишу еще — ведь можно? Жаль, что по незнанию дня Ваших именин не поздравлю Вас. Пишите мне, хорошая, славная Варвара Николаевна!

Федра».

«14 января 16 г. Шуя.

Неправда ли, Вы, дорогая Варвара Николаевна, удивлены таким усердным корреспондированием Вам, но дело в том, что сегодня я урвал минуту свободного времени и наспех прочитал новыя произведения Арцыбашева: «Закат дикаря», «Война» и «Ревность» (том VIII). Во всех этих произведениях идея одна — «женщина, — прежде всего, самка». Я грубо формулирую основную мысль, но делаю я это отчасти умышленно — прочитайте, если есть желание, сами и напишите, пожалуйста. Ваше мнение — Вам, как женщине, этот вопрос ближе, но только — чур! — высказаться откровенно, отбросив в сторону всякую жеманность и ложную скромность кисейной барышни. Меня лично арцыбашевский взгляд заинтриговал, хотя, впрочем, разрешите мне мое личное высказать после Вас: я мужчина, мне труднее избрать правильную точку зрения.

За последнее время русская литература изо всех сил изобличает женщину, отнимает у нее все, что делало ее прекрасною, и, ничтоже сумняшеся, забрасывает ее грязью.

Насколько права литература — судить пока не берусь: военная служба сделала из меня «неграмотного» человека. Но Вы имеете возможность ознакомиться с этими сочинениями и потому — читайте скорее и пишите. Потом, если Вас это не затруднит и если Вы не сочтете мою просьбу нескромным влезанием в чужую душу, то признайтесь откровенно — интересуют ли Вас лекции, удовлетворяют ли оне Вас хоть немного или эти лекции — только соломинка для утопающего? Ей-Богу, не дождусь, когда приеду в Москву — так хочется поговорить с Вами о многом, многом! А свободного времени осталось только пять минут...

Крепко, крепко жму Ваши ручки и, если позволите, то и целую. Можно? Ведь я не «кавалер» и если хочу поцеловать Вашу руку, то по причинам более глубоким. Пишите — для меня праздник, когда я получаю от Вас письмо.

Федра».

«18 января 1916 года. 1 час 10 минут ночи.

Дорогая Варвара Николаевна!

Спокойного сна! Вы сейчас, конечно, почиваете сном праведным, и мне, право, немножко завидно. Эти проклятые караулы надоели хуже горькой редьки. Вот в настоящий момент второй час ночи, а я, поспавши 2 часа с винтовкою в руках у денежного ящика, до 3-х ч. спать не имею права; затем до 5 ч. могу уснуть; с 5 ч. до 7 ч. опять на часах, потом опять два часа бодрствования и т.д. в течение целых суток — утомительно немного!

Когда будете писать мне, то сообщите, пожалуйста, что читали ли Вы после моего отъезда что-либо по психологии или, может быть, слушали у Шанявского? А то меня сейчас интересует учение индусов о психической природе человека (читаю всего по 8–10 стр. в день — некогда!), и если Вы ознакомлены уже с элементарной психологией, то напишу о своей книге, т.е. я хотел сказать, которую читаю сейчас.

До свидания, милая, славная Варвара Николаевна! Жму Ваши ручки и... боюсь, рассердитесь! Или — можно? Пишите!

Федра.

Привет всем. Сегодня написал Варваре Васильевне».

«22 января 16 года. Шуя.

Знаете, дорогая Варвара Николаевна, всего только неделю я не получал от Вас письма, и уж мне кажется, что Вы серьезно заболели, что Вы на меня рассердились и т.д. и т.п. Неправда ли, какая смелая требовательность? Нет, право, слушайте, сердитая девушка! Мне хочется получить от Вас весточку, ну xoть самую малюсенькую. Или Вы огорчены, что голосовыя связки Шаляпина начинают что-то подозрительно часто пошаливать? Не огорчайтесь, милая Варвара Николаевна: он, наверное, сколотил себе миллиончик и теперь может смело ораторствовать о безкорыстном служении святому искусству. То-то аплодисментов будет! А впрочем, причем тут «Малый», когда речь о том, что я соскучился по Вашим письмам. Если не напишете, то влетит же Вам, и во всяком случае не позже... А вот узнайте, когда я приеду в Москву? Ах да, знаете, мне сегодня один офицер сказал, что в Александров. уч. отпусков в город почти совсем не дают, и это мне ничуть не нравится — ведь этак и не удастся Вас позлить немного, а стоило бы!

Нет, серьезно, мне «ужасно» хочется повидать Вас — Вы ведь теперь такая серьезная, хмурая, разсеянная, как и подобает студентке, да еще консерваторской студентке. Ну подождите же, я Вам принесу книгу, от одной фамилии автора которой можно притти в восторг, а уж название самого произведения — безподобно! Можно целый год раздумывать, что оно значит, и все-таки не додуматься. Внимайте: «Рама-чарака Йога». Как дивно звучит: вроде того словечка, которое, помните, мы прочитали в каталоге китайско-сиамско-корейской выставки? Кончаю этот сумбур в надежде, что Вы освободитесь от черной меланхолии и напишете мне ругательное письмо.

Крепко жму Ваши ручки (даже многоточия не ставлю: теперь уж не боюсь!). А все-таки буду ждать от Вас письма. Уж этого-то Вы мне не можете запретить. До свидания!

Федра».

«1 марта 16 года.

Не буду называть Вас в этом письме «Варвара Николаевна». Холодно, чуждо звучит такое обращение. Просто «дорогая!»

Итак, дорогая, спешу использовать несколько свободных минут, чтобы сказать хоть самую незначительную часть того, что хочется и что необходимо сказать Вам. Не буду гимназистом, не буду учитывать Вашего отношения к тому, что я скажу, не буду изощряться в красноречии, а напишу только одно короткое слово: «люблю!» Фу-ты, какая скверная психология человека: написал, и как-то странно сделалось. Да, дорогая, люблю! Я уж не мальчик, заблуждаться или ошибаться относительно своих переживаний не могу, я не хочу пока заглядывать вперед и робко спрашивать: «А к чему это приведет?» И смело, гордо говорю: люблю! Вы меня поймете, дорогая... Вот досада! Сигнал, а хочется писать и писать... Но надеюсь, что в прятки играть больше не будем. Зачем?

Я открыл свои карты. А что касается Вас, то у меня достаточно мужества, чтобы выслушать какой угодно ответ.

До свидания, дорогая моя королева!

Ваш А. Крюков.

В воскресенье приду, если что-нибудь непредвиденное не помешает мне!»

Без даты.

«Дорогая! Вот уж три дня, как стараюсь урвать у занятий полчаса, чтобы сказать Вам хоть незначительную часть того, что нужно сказать, что накипело в душе, что просится так настойчиво наружу. Если бы Вы знали, дорогая, как опротивела та ложь, та фальшь, которая опутывает наши отношения, которая должна замаскировывать, затемнять самое светлое, хорошее, весеннее в моей душе. Хочется пасть к Вашим ногам, долго-долго смотреть в Ваши глаза, хочется поведать про то, что творится в душе, но кругом чужие глаза, сторожко следящие за каждым движением, старающиеся поймать и учесть каждый неосторожный жест, каждую невольно вырвавшуюся фразу — и тускнеет в душе горящий порыв! Досадно, больно и обидно за потерянный день. Вот было воскресенье, были даже в Сокольниках. Чего же, кажется, лучше? Но судьба в лице прекрасного дуумвирата решила иначе! Хотя эта прогулка имеет свою хорошую сторону — она была «пробным камнем». Когда мы ехали в Сокольники, то мне в глаза бросилась рекламная вывеска: «Духи и папиросы «Искушение». Да, это было искушение, и я рад, что оно было: ведь нет ничего сильнее для мужчины, чем власть женского тела...

Дорогая, я благословляю судьбу, столкнувшую нас, я благословляю ее, что она дала миг пережить и переживать прекрасныя минуты, когда в сердце расцветает весна и забываешь о всем тяжелом и горьком в жизни... Но, дорогая, почему у меня больно сжимается сердце, когда я подумаю о будущем? Предчувствует ли оно, что нить, нас теперь связывающая, оборвется, другое ли предчувствует — не знаю. Но только я иногда боюсь думать о будущем! Неужели опять та же молчаливая мука одиночества, та же беспросветная однообразная (может быть, и несколько полезная) жизнь? Неужели опять с тоской и тайной завистью смотреть на чужое счастье, чужую любовь?! Нет, страшно и думать об этом! Лучше смерть, чем возврат к прошлому. Может быть, Вам, дорогая, понятно теперь, почему я иногда говорю про свое желание отправиться прямо на фронт. Это не ложь, не фраза, не рисовка, а — путь, которым я закрываюсь от возврата к прежней жизни. Неужели в самом деле судьба захотела поставить меня в положение узника, которому на мгновение показала свободу, солнце, весну и снова хочет запрятать в мрачное, холодное подземелье? А как больно, мучительно больно сжимается сердце, когда только подумаешь о возможности потерять Вас! Вы в воскресенье ушли, не попрощавшись со мной. Вы рассердились, что я не успел одновременно с Вами — и вся неделя для меня испорчена, я изнервничался... Но эти проклятые соглядатаи! Увидишь Вас — и нужно быть опять спокойным, сдерживать нужно то, что рвется быть высказанным. Хотел бы много сказать, но... не могу писать — мертвыя слова только! Не сердитесь, дорогая, больно мне.

Когда вернулся из отпуска, то получил письмо жены на трех листах, полное упреков, угроз и жалоб. Спрашивает, почему я не пишу больше месяца, догадывается о причинах этого молчания. Что я могу ответить на это? Написал тут же короткое, но довольно внушительное письмо, может быть, откровенней, чем нужно теперь, но все равно. Рано или поздно, а нужно же когда-нибудь разрубать этот мертвый узел. Я и так уж долго разыгрываю, может быть, и «благородную», но жалкую роль жертвы. Что обязывает меня отказываться от личной жизни ради какого-то донкихотства — ведь это даже не жертва, не самоотречение, а трусость. Почему она меня не жалела, когда видела мое одиночество, мои муки, мое отчаяние, мое постоянное самоотгораживание от жизни и ея радостей? Разве для меня не светит солнце, не существует любви? Что готовит мне будущее: счастье ли, новыя ли муки — я буду одиноко благословлять Вас, дорогая, как виновницу моего прозрения, моего избавления от цепей, которыя я покорно носил до сих пор. Ну, кончаю — сигнал на занятия. До свидания, мое дорогое «Ясное дело»! Относительно воскресенья боюсь что-либо сказать. Что мне хочется притти к Вам, об этом, конечно, и говорить нечего, но дело в том, что, когда я уходил в воскресенье, Варвара Васильевна была, очевидно, недовольна почему-то мною, и я уже не решаюсь приходить в субботу.

Крепко, крепко целую Ваши ручки. До свидания, дорогая!

Ваш К.».

Без даты. Записка карандашом.

«Дорогая!

Как видишь, обстоятельства ускоряют ход событий. Сегодня будет генеральное сражение, но, уж конечно, не здесь. Почему ты не приходишь сюда?

Я удивляюсь своему спокойствию и, пожалуй, даже доволен приезду моей бывшей жены.

Безумно любящий тебя. Твой А. Кр.».

Записка без даты. Аккуратный девичий почерк.

«Ход моих мыслей:

бенефис, кислое молоко, Кенигсберг, кивер, пилюли, Гималайския горы, Никопополион Галактионович, самооплевывание, туннель, стеариновыя свечи, Людовик 14-й, индиго, лед, Брюссель, ухват, чернила, Мон-Блан, замухрышка, лицемерие, жаровня, удав, мифология, туфли, рыба, разочарование, обои, палка, сон в летнюю ночь, масло, городничий, рудники, квартет, земля, спички, акула, шарлатан, щи, порт, щипцы, хан, безупречность, Дарвин, коробка, зразы, кондуктор, порицание, республика, гаванския сигары, Тангейзер, вишни, каменщик, приложение, Агафья Тихоновна, Самарканд, квадратура круга, пыль, уважение, ячмень, забвение, Архипов, усталость — люди счастье жертвуют дружбе, дружбу приносят в жертву любви, любовь — эгоизму, эгоизм — голоду.