1

Поздней осенью 1919 года, вскоре после разгрома банд Юденича, из Петрограда на Украину переводились курсы красных командиров. Начальником медицинской службы курсов был назначен бывший ученик отца Самсон Павлович Вараксин, или Самовар, как звали его у нас дома.

Прозвище это появилось не случайно. Вараксин расписывался небрежно: Самсвар — и в этой его подписи буква "с" была похожа на "о".

Однажды Самовар пришел к нам попрощаться и стал уговаривать маму отпустить меня на Украину. "На поправку и откорм", — сказал он.

— Уважаемая Татьяна Матвеевна, — говорил Самовар, — это единственный выход сохранить Шурино здоровье. Посмотрите на него — кожа да кости! Ему нужно нормальное питание, а где вы его возьмете? Нет никакой уверенности, что до весны с продовольствием здесь станет лучше. Идет зима, дров у вас нет... А со мной Шура будет в тепле и сыт.

Мама плакала и не хотела слушать о моем отъезде. Самсон Павлович долго убеждал ее и наконец сердито сказал:

— Поймите же, в таких условиях Шуре немудрено будет заболеть туберкулезом.

Это подействовало, и мама согласилась.

Незаметно прошли три дня. Холодным утром за нами заехал на санитарной двуколке Самовар, и мы поехали по безлюдным улицам, на перекрестках которых кое-где еще сохранились неразобранные баррикады — следы недавней обороны Красного Питера. Улица, площадь, еще одна улица — и вот уже воинская платформа Царскосельского вокзала{1}, последние мамины наставления, поцелуи, слезы. Звучит команда: "По вагонам!" Свистит паровоз. Дрогнула и поплыла назад платформа... Мать, все убыстряя шаги, идет за вагоном... побежала... машет платком. Еще какое-то время сквозь слезы я вижу мамин платок. Потом постройки скрыли и вокзал, и маму...

* * *

Наш эшелон, состоявший из двенадцати теплушек и одной открытой платформы, на которой стояли две пушчонки и лежали какие-то укрытые брезентом ящики, полз медленно, по восемь — десять верст в час, подолгу простаивал на всех станциях, а чаще всего неподалеку от леса, где приходилось запасаться дровами.

На шестой день пути поезд, вдруг резко дернувшись, остановился. Хлопнуло несколько дальних выстрелов. От головы эшелона тревожно зазвучала труба. Вдоль вагонов пробежал кто-то с криком: "Всем лечь на пол! Без команды из вагонов не выходить!" При торможении от толчка чуть откатилась дверь теплушки. Я подобрался к щели и, лежа на полу, стал наблюдать происходившее. Прямо передо мной раскинулось чуть заснеженное поле в мелких кустиках, а за ним совсем близко чернел лес. Оттуда стреляли по эшелону из винтовок.

"Первая рота, справа в цепь!" — раздалась команда, и в поле с винтовками наперевес выбежали курсанты. Развернувшись цепью, изредка стреляя, они стремительными перебежками стали продвигаться к лесу. Рядом с бегущими вскакивали столбики снега. Курсанты падали, но тут же подымались и, пробежав несколько шагов, снова падали. Со стороны поезда, перебивая друг друга, застрочили пулеметы. Я хорошо видел, как с деревьев, росших на опушке, летели кора и щепки.

Курсантская цепь добежала до леса и с криком "ура" скрылась среди деревьев. Стало тихо, лишь изредка доносились одиночные выстрелы.

Скоро все кончилось. Курсанты вернулись к эшелону. Потом пришел Самовар и рассказал, что в бою легко ранены два курсанта и что банда, обстрелявшая поезд, уничтожена: трое бандитов убито, пятерых захватили курсанты. Чтобы остановить поезд, бандиты завалили рельсы бревнами. Курсанты быстро разобрали завал, и мы двинулись дальше.

Через пять дней после того короткого боя наш эшелон остановился на какой-то большой станции. Оказалось, что это и была наша конечная остановка.

Поселились мы у старой знакомой Самсона Павловича — зубного врача Анны Петровны. Она уступила нам свой кабинет, убрав из него зубоврачебное кресло и бормашину, а сама разместилась в двух соседних комнатах. В нашей квартире жил еще какой-то работник сельской кооперации, неделями не бывавший дома, а маленькую светелку около кухни занимала прислуга, девушка лет семнадцати, бойкая хохотушка Катря.

Моя жизнь на новом месте постепенно налаживалась, здоровье окрепло, я поступил в седьмой класс трудовой школы и вскоре нагнал пропущенное с начала учебного года. Я быстро подружился с ребятами. Меня избрали в школьный комитет, ввели в состав редакции рукописного журнала, я стал посещать городской комсомольский клуб и подал заявление о приеме в комсомол.

* * *

Красная Армия лишь недавно освободила от деникинцев наш город, и было здесь неспокойно. Случалось, мелкие банды прорывались на окраины, грабили и убивали. С наступлением темноты объявлялось военное положение.

Тишину безлюдных улиц нарушали конные патрули, да изредка раздавались один-два выстрела.

Однажды (это было в январе 1920 года) Самсон Павлович на несколько дней уехал в Харьков. В тот же вечер хозяйка ушла на ночное дежурство в больницу. Не было дома и соседа.

Приготовив уроки, я поужинал на кухне, слушая безудержную болтовню Катри. Речь ее, из смеси русских и украинских слов, очень напоминала чириканье беспокойной птички: чирик — про соседку, чирик, скок — про новое платье, чирик, скок — про бандитов.

О бандитах Катря рассказывала чаще всего и с такими подробностями, что порой становилось страшно. Слушать ее можно было подремывая. Она не обижалась, а заметив, что я засыпаю, всплескивала руками: "Ох, я дурнесенька, вам же пора спаты!" В тот вечер я лег спать рано и сразу уснул. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Я открыл глаза и в тусклом свете луны, чуть пробивавшемся сквозь замерзшие окна, увидел Катрю, стоявшую возле дивана. В длинной до пят сорочке, она была похожа на привидение. Взволнованным, испуганным голосом Катря повторяла: "Шура! Шура, та проснитесь же! О господи, разве можно так крепко спаты? Шура! Та вставайте же!" Ничего спросонок не понимая, я приподнялся. В это время на улице ударил выстрел, потом другой.

— Матынька родная! — завопила Катря и сдернула с меня одеяло. Я вскочил.

— Что случилось?

— Там стукают... Кажут, из Чека...

— Где?

— Там, на кухне... я боюсь... Ой, беда! А вдруг то бандюги!..

Я накинул шинель и, не зажигая света, босиком прошел на кухню. Стучали, как мне показалось, не очень настойчиво. Наступив на что-то мокрое и холодное, я подошел к двери и затаил дыхание.

Открывать или не открывать?

Вдруг голос за дверью сказал: "Нужно было по парадной лестнице..." Второй голос выругался и ответил:

"Там насупротив дверь командира, начнешь стукать, а он выскочит с наганом! Вот тебе и будет парад!" "Почему они боятся нашего соседа командира?" — подумал я и спросил:

— Кто здесь?

— Открывай! Чека с обыском! — Требование было подкреплено вполголоса отборной руганью.

"Раз ругаются и боятся парадной лестницы — значит не чекисты", — подумал я и, осмелев, спросил:

— Ордер есть?

— Открывай, хад ползучий, а то дверь сломаем! — И снова поток ругани. Это меня окончательно убедило, что за дверью бандиты, и я дерзко заявил:

— Без ордера не открою!

— А куды его подать, если дверь закрыта, хад ползучий, белогвардейская морда! — изливалось на меня из-за двери.

Я предложил подсунуть ордер под дверь или подождать, пока я позвоню хозяйке в больницу по телефону. Про телефон я соврал. Он был поврежден и уже больше месяца не работал.

Голоса за дверью тотчас смолкли, потом по лестнице застучали шаги, внизу хлопнула дверь. Стало тихо.

Я зажег свет. На полу, возле двери, растекались лужицы, в которых лежали комки тающего снега.

Вернувшись в кабинет, я застал Катрю почти успокоенной. Завернувшись в мое одеяло, она сидела на диване и, видимо, настроилась на долгий разговор.

— Кто там стукал? — спросила она. — Наверно, то были бандюги?

У меня не было желания выслушивать ее догадки. Я попросил Катрю отдать одеяло.

— Иди к себе, Катря, — строго сказал я.

— Какой же вы чудной! Бандитов не испугались, а дивчины боитесь!

Я молча сел на край дивана, а Катря вдруг попросила:

— Шура, вы не рассказывайте хозяйке, что приходили недобрые люди: она напужается А я пойду спаты. Я вспомнил лужицы в кухне.

— Катря, откуда на кухне снег? Она, как мне показалось, испуганно обернулась, а затем, весело рассмеявшись, воскликнула:

— Снег? Откуда он взялся? То вам показалось с испугу. — И, сбросив с плеч одеяло, со смехом протянула его мне: — Верите, смельчак! А то тут еще дождь пойдет.

Громко смеясь, девушка ушла.

Я укрылся одеялом, согрелся, но от волнения долго не мог уснуть. Кроме того, мешал заснуть какой-то неприятный запах. Комната была пропитана запахами лекарств, и к ним я уже привык. Но этот, напоминавший запах керосина, перебивал все знакомые. Шел он от спинки дивана, вернее, из щели между спинкой и сиденьем. Заинтересовавшись, я встал, зажег свет и выдвинул сиденье. В образовавшуюся щель была видна грязная мешковина. Что бы это могло быть? Я выдвинул сиденье до половины и отвернул мешковину. То, что под ней оказалось, заставило меня тотчас задвинуть сиденье. На дне дивана лежали винтовки.

Склад оружия! Сразу же вспомнились петроградские газеты, в которых сообщалось о найденных складах оружия и о том, что скрывавшие его "заговорщики осуждены и расстреляны". Первая моя мысль была позвать Катрю, но я вспомнил ее насмешливые слова о моей храбрости — и охота звать ее пропала. Сообщить в Чека? Но телефон у нас не работает, а на улицу ночью без пропуска не выйдешь. Что же делать? Может быть, подождать приезда Самсона Павловича? Но когда еще он приедет? Оставалось одно — ждать возвращения Анны Петровны.

Утром, едва хозяйка закрыла за собою дверь, я позвал ее в нашу комнату.

— Анна Петровна, — спросил я, сдерживая волнение, — что у вас в диване?

Она удивленно посмотрела на меня.

— В диване? Разный хлам, ненужные инструменты, старые вещи. Ты хочешь туда положить что-нибудь? — Анна Петровна была совершенно спокойна.

— Нет, я хочу кое-что показать вам. Заперев дверь на ключ, я отодвинул сиденье и сдернул мешковину. Хозяйка ахнула и всплеснула руками.

— Боже, что это?

— Винтовки, — ответил я, — но как они попали сюда?

— Закрой, закрой, сейчас же закрой, — зашептала она, побелев, близкая к обмороку. — Господи, откуда это? Позови Катрю, может, это она... Может, это Петра Сидоровича?

Мне стало ясно, что оружие для нее — полная неожиданность. Мы договорились никому ничего не говорить, а о находке я сегодня же сообщу в Чека.

2

В комендатуре Чека толпилось много народа. Посетители кричали в окошко: куда и по какому делу. А я вовсе не хотел, чтобы об оружии знал кто-то, кроме чекистов. Поэтому написал на клочке бумаги, что мне нужно, и, когда подошла моя очередь, протянул записку в окошко.

— Прошу предъявить документы, — сказал военный. Я достал свой петроградский гимназический билет. Военный внимательно полистал его и, ухмыльнувшись, спросил: — А другого нет?

— Нет.

— Тогда подожди.

Окошко захлопнулось, Ждать пришлось довольно долго; наконец тот же военный выдал пропуск и объяснил, куда пройти. Так я очутился в комнате, на двери которой висела табличка: "Начальник отдела по борьбе с бандитизмом".

За небольшим письменным столом сидел широкоплечий молодой человек, с окладистой рыжеватой бородой и веселыми синими глазами. Одет он был в матросскую форменку, из-под которой виднелась полосатая тельняшка. На столе стояла чернильница, рядом с ней лежал мой гимназический билет.

Я очень волновался и, вместо того чтобы поздороваться, сказал:

— Вот я и пришел! — И протянул пропуск.

Матрос засмеялся:

— Что ты, земляк, а мне показалось, что тебя принесли! Давай садись поближе. — Он взял мой пропуск. — Зовут как?

— Шура!

— Гм!.. Шура — это не мужское имя. Так зовут девочек да котов. Если ты Александр, то твое имя Саша, Саня, а то Шу-р-ра! — Он так похоже воспроизвел мурлыканье кота, что я невольно заулыбался. Матрос очень располагал к себе, и я сразу успокоился. — Теперь побыстрей докладывай, сколько у тебя пушек, пулеметов, а может, и танки есть? — спросил он.

Я рассказал о находке и сообщил наш адрес.

— На каком этаже живете?

— На втором.

— Сколько там было винтовок?

— Мы не считали; штук десять, может, побольше.

— Кто это "мы"? — допытывался матрос.

— Я и хозяйка квартиры, зубной врач Анна Петровна.

— Кто еще знает про оружие?

— Больше никто. В той комнате, где мы нашли оружие, живу я и военный врач Вараксин.

— Может, это его оружие?

— Что вы! Он привез с собой из Питера бритву и несколько книг. Я это хорошо знаю: мы ведь ехали вместе.

— А как вы попали на квартиру к этой... Анне Петровне?

— Самсон Павлович знал ее по Петрограду. Теперь она дома не лечит, зачем же ей лишняя комната. Вот...

— Понятно! — перебил хозяин кабинета. — Есть еще в квартире жильцы? Кто они?

— Есть: прислуга хозяйки Катря и товарищ Петренко, но дома он бывает редко.

— Кто, кто? — переспросил матрос. — Как его зовут?

— Петр Сидорович.

— А какой он из себя?

Когда я описал внешность Петренко, матрос постучал в стенку, на которой висела карта нашей и двух соседних губерний, испещренная красными и черными карандашными крестиками. Рядом с картой открылась маленькая дверь, которую я раньше не заметил, и в кабинет вошел смуглый черноволосый парень в накинутой на плечи потертой кожаной куртке.

— Выходит, Костя, по-твоему! — обратился к нему хозяин кабинета. — Послушай, что этот палка-махалка рассказывает.

Я повторил свой рассказ. Костя выслушал и, казалось, не проявил никакого интереса.

— А знаешь, Костя, ведь оружие это найдено в доме, где живет твой "друг". — Матрос сделал ударение на последнем слове и добавил: — В квартире товарища Петренко! Надо принимать меры. Действуй, Костя! Сегодня же...

Костя укоризненно тряхнул чубом.

— Вот ты, Борода, всегда так. "У Кости глаза от страха велики, Костя звонок", а потом... — Он очень похоже передразнил: — "Действуй, Костя! Надо принимать меры!" Эх, Борода, Борода!..

— Ладно, не ворчи, виноват. Хоть бы при посторонних начальника не критиковал. — Матрос добродушно улыбался. — Ну, а тебе, друг Саша, спасибо! И чего только тебя прозвали Шурой? Саша — имя знаменитое: Саша Пушкин, Саша Суворов...

В тон ему я продолжил:

— Саша Керенский.

— Откуда ты знаешь, что этого паразита звали Саша? — насторожился чекист.

Я рассказал, что в Петрограде, возле нашего дома, была казарма, в которой размещался женский полк "ударниц". Этот полк считали "гвардией" Керенского. По вечерам "ударницы" пели:

Эх, вы, Даши, Кати, Маши, В бой пойдем все ради Саши!

Матрос расхохотался.

— Не слыхал такую, хоть и пришлось встречаться с "ударницами". Им, правда, было тогда не до песен!

Чекисты стали расспрашивать, как я попал на Украину и где мои родители. Я рассказал, что отец три месяца назад погиб в бою под Петроградом.

Борода вздохнул:

— Много там легло и моих дружков-балтийцев, пока не поставили Юденичу точку. Большие герои были ребята! Ну а мать, братья, сестры у тебя есть?

— Мама в Питере, младший брат в деревне, а меня привез сюда Самовар.

— Самовар? — Матрос даже привстал от удивления. — А ты, палка-махалка, не путаешь? Как может самовар привезти человека?

— Так это же Самсон Павлович, а Самоваром прозвал его папа, — сказал я и объяснил, почему.

Чекисты рассмеялись. Потом Костя спросил:

— Кто был твой отец?

— Хирург, адъюнкт Военно-медицинской академии.

— Адъюнкт? Это что такое: чин или должность? — поинтересовался Костя.

Я не знал, какая разница между чином и должностью, и ответил:

— Папа был помощником профессора.

— Отца так звали при царе или теперь? — спросил Борода.

— Теперь. Так и на памятнике написано.

— Ну, тогда это должность, — заключил матрос. — А где же твой Самовар? Почему пришел ты, а не он?

— Самсон Павлович уехал на несколько дней в Харьков. Дома одни женщины.

Чекисты, переглянувшись, улыбнулись. Затем Борода серьезно сказал:

— Конечно, конечно, это дело мужское!

— А товарища Петренко нет... — начал я, но меня сердито перебил Костя:

— Товарищ! Волк ему товарищ! — и, резко отодвинув стул, вышел.

— Проняло хлопца! — вставая, сказал ему вдогонку матрос. — Ты извини меня, земляк, еще бы поболтал, да времени в обрез, а тут еще твой арсенал. Как-нибудь встретимся!

— А вы приходите к нам. У вас я ордер не спрошу, как у тех...

— У каких тех? — насторожился Борода.

— Те, не настоящие чекисты...

— Это что еще за новость: не настоящие чекисты? — Матрос начал сердиться. Я рассказал ему о ночных посетителях.

— Правильно сделал, что не впустил. Чекисты не ругаются, а будь это чекисты, то не спасли бы тебя никакие двери и запоры! О том, что был у нас, и об оружии никому не болтай. Особенно этой... Катре и Петренко, если он появится. Так и передай хозяйке. А ночью запирайтесь на ключ и никого не пускайте.

Он подписал мне пропуск, повертел в руках мой гимназический билет и, усмехнувшись, сказал:

— А удостоверение пора бы сменить. Петербургская императора Александра Первого гимназия... Хм, и слов теперь таких нет! Смени, смени, тебе такое совсем не к лицу.

— А когда вы заберете оружие? — спросил я.

— Скоро, скоро заберем, — улыбнулся чекист. — Тебе не оставим. Прощай! — И он протянул мне руку.

* * *

В тот же день меня и троих моих одноклассников вызвали на бюро губкома. Как я ждал этого дня! Еще бы — на этом бюро нас будут принимать в комсомол.

...Меня вызвали первым. За столом, покрытым красной материей, рядом с секретарем сидел чекист Костя. Были в кабинете и другие члены бюро. Когда я вошел, все они внимательно посмотрели на меня. Я оробел и почти не слышал, как секретарь губкома прочитал мое заявление. Потом мне стали задавать вопросы. Я, хотя и здорово волновался, отвечал громко. И отвечал, видимо, правильно, потому что Костя кивал головой, а взгляд секретаря был доброжелательный и совсем не начальственный.

Я было немного успокоился, как вдруг слова попросил какой-то парень, до сих пор молчавший. Насмешливо взглянув на меня, он сказал очень кратко:

— Буржуйский сынок... и живет-то на иждивении военспеца! Я как член бюро буду решительно голосовать против... Гнать надо буржуев, а не принимать их в комсомол.

Я знал, что в губкоме к "гимназерам" относились с холодком. Для этого были основания. Многие старшеклассники из местной гимназии побывали в белогвардейских армиях и с оружием в руках дрались против Советской власти. Вот почему гимназистам в губкоме верили неохотно.

"Все пропало! — подумал я и почувствовал, как загораются мои щеки. — Теперь не примут. Какой позор!" Я опустил голову и приготовился к самому страшному...

Но чего только не бывает!.. Встал чекист Костя и взволнованно стал рассказывать, что мой отец погиб под Петроградом за Советскую власть, а потом произнес горячую речь о врачах. Он снова упомянул о моем отце и сказал несколько хороших слов о Самоваре. Закончил Костя так:

— Какие же они буржуи — Сашин отец и Самовар?! Они на фронте рядом с красноармейцами против беляков сражаются. А Саша — парень подходящий, развитой, уже имеет некоторые заслуги перед революцией, о которых по целому ряду обстоятельств упоминать пока нельзя. Так почему же не принять парня!

Некоторое время в кабинете стояла тишина. Потом все сразу заговорили. Заспорили.

Секретарь губкома и члены бюро согласились с мнением чекиста.

В комсомол меня приняли.

Не зная, как нужно поступать в таких случаях, я по-школьному поднял руку и сказал, что все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, отдам делу мировой революции.

* * *

Несколько дней мы с Анной Петровной ждали, когда заберут оружие. Мы прислушивались к каждому стуку на лестнице, а когда ложились спать, запирали двери на ключ.

За оружием никто не приходил. Мы решили подождать денек-другой, а потом напомнить чекистам о тайнике.

Напоминать не пришлось. Ровно через неделю после моего посещения Чека я задержался в школе и уже в сумерки возвратился домой. На мой звонок открыл дверь незнакомый военный. Едва я переступил порог, навстречу мне вышел Борода.

— А, хозяин, здорово! — заулыбался он. — Заходи, заходи в свой арсенал! — И матрос пропустил меня в комнату. Здесь все было сдвинуто со своих мест. Диванное сиденье и несколько винтовок стояли прислоненные к стене. В диване оставалось ружье, похожее на старинный мушкет, с раструбом на конце ствола, и какие-то картонные пачки.

— Ну, земляк, прежде всего — поздравляю тебя с вступлением в комсомол! — Матрос крепко тряхнул мою руку и добавил: — Это, палка-махалка, большое дело. Только помни: вступить в комсомол — это не просто получить членский билет — и руки в брюки: я, мол, комсомолец, это... — Он, не договорив, посерьезнел. — А теперь, браток, займемся делом. Что тебе говорила Катря про этот склад?

— Никогда и ничего! Я его обнаружил по запаху.

— А про Петренко тоже ничего не рассказывала?

— Нет.

— Ну, а соседа часто видал? О чем были разговоры?

— В последний раз я видел Петренко недели две назад. Зашел он вечером к нам в комнату, спросил, бываю ли я в театре. Предложил в любой день, когда захочу, обратиться от его имени к администратору товарищу Любченко.

— Обращался?

— Нет! Билеты достать нетрудно. Зачем же кому-то кланяться?

— Ишь ты, какой гордый! Больше ни о чем с Петренко не разговаривали?

— Еще как-то он зашел к нам и попросил у Самсона Павловича чернильницу и перо.

— Вот еще пи-са-тель нашелся, — насмешливо протянул чекист. — Писатель! А знаешь, кто такой Петренко? Бандит-петлюровец, а Катря была связной, принимала и выдавала оружие. Ты, земляк, в рубахе родился. То, что ты спал на диване, мешало тем "чекистам" получить патроны. Вот они и договорились с Катрей, что дверь откроешь ты. Подкалечили бы тебя, взяли бы что надо, ну, может, прихватили бы что-нибудь из хозяйских вещей, чтоб походило на грабеж, и — айда! Ты показал бы следователю, что сам впустил их, Катря осталась бы непричастной, а явка и "склад" сохранились. Понятно? Молодец, земляк, что не впустил, не испугался!

Я вспомнил лужицы воды и снег на кухонном полу и почувствовал холод во всем теле.

В диване оказалось шестнадцать винтовок, ручной пулемет "льюис" и две тысячи винтовочных патронов. В комнате Петренко нашли четыре пистолета и несколько ручных гранат, а из Катриного сундучка извлекли обрез, два нагана и патроны к ним. Борода велел своим помощникам собрать оружие и вынести его черным ходом.

— Да так, чтоб соседи не видели, а то, — подмигнул он, — пойдут слухи про восстание или еще что похуже. А вы, — обратился он ко мне и Анне Петровне, — про обыск и оружие никому не рассказывайте.

— А что будет Катре? — спросил я.

— Катре? — Чекист подумал. — Что с нее спросишь, она несовершеннолетняя. Посидит несколько месяцев в колонии. Поймет, что к чему! Будь здоров, палка-махалка!

На следующий день приехал Самовар. Его переводили в другую часть, в действующую армию. Конечно, взять меня с собой он не мог.

— Ума не приложу, что с тобой делать? Отправить обратно в Питер, сейчас, зимой, одного? Нет, это невозможно. Нужно как-то перезимовать здесь.

Я, конечно, рвался ехать с Самоваром на фронт, если не бойцом, то хотя бы в госпиталь — санитаром. Но Самовар даже слушать об этом не хотел. Наконец было решено, что Анна Петровна оставит меня до лета у себя, а Самовар будет присылать деньги. Через два дня он уехал.

Прошло некоторое время, и я увидел, что Анне Петровне в тягость заботы обо мне. Денег, оставленных Самоваром на месяц, хватило лишь на несколько дней. Продукты на рынке с каждым днем становились все дороже. Кроме того, Анна Петровна через день круглосуточно дежурила в госпитале, и мне приходилось питаться всухомятку, а зачастую сидеть целый день голодным. Я решил оставить школу и устроиться на работу.

О своем намерении я рассказал в губкоме комсомола. — Понимаю твое положение, — сказал один из секретарей губкома. — Только сначала надо бы школу закончить, а потом трудись! Но раз другого выхода нет, попробую тебе помочь. Тебя ведь нужно устроить так, чтобы там хоть раз в день кормили, а то ты ноги протянешь!

3

Устроиться на работу в нашем городе тогда было нелегко. Промышленных предприятий почти не было: две-три паровых мельницы, две маслобойки, электростанция да железнодорожные мастерские. Была еще огромная махорочная фабрика, некогда известная на всю Россию, но сейчас из-за отсутствия сырья она не работала. Молодежь, комсомолия, служила по бесчисленным городским учреждениям, в основном курьерами.

На такую же должность секретарь губкома направил и меня, в учреждение с невероятно трудным названием — Чусоснабармюгзапфронт, что означало; Чрезвычайный уполномоченный Совета обороны по снабжению армий Юго-Западного фронта. Сам Чрезвычайный уполномоченный находился в Харькове, а у нас было отделение, которое возглавлял начальник, носивший пенсне на черном шнурке и маузер в деревянной коробке. Когда я пришел в его кабинет со своим заявлением и направлением из губкома комсомола, начальник не спеша расспросил, кто мои родители и где они. Покачал головой и вздохнул:

— Эх, разбросала война кого куда! Ну, что ж, поработай, но договорись в школе, чтобы сдать все "хвосты" за седьмой класс к осени. Если там станут возражать, приди ко мне.

Я охотно согласился, но как буду готовиться, как буду сдавать "хвосты", я не представлял и не думал. Осень была еще далеко...

В ведении Чусоснабарма находились десятки мастерских — швейных, шорных, сапожных и оружейно-ремонтных. Я разносил различные отношения, справки и заявки. Вся эта "писанина", как пренебрежительно отзывались о ней мои сверстники, считавшие, что мировую революцию можно совершить "и без бумажной мути", писалась или печаталась на оборотной стороне дореволюционных архивных бумаг.

Из всех наших адресатов наиболее охотно я посещал оружейную мастерскую, хотя шагать туда приходилось далеко. Помещалась она в бывшем свечном заводике, на окраине города, у железнодорожного мостика через скрещение с шоссейной дорогой. Выглядела мастерская как крепость. Высокий каменный забор, утыканный по верху ржавыми зубьями, массивные железные ворота. Во дворе, у ворот, стоял домик, в котором размещался красноармейский заградительный отряд, охранявший железнодорожный мостик и мастерские. В шагах двадцати, за стенами мастерской, проходил глубокий овраг, поросший кустами орешника и бузины, на дне его было устроено небольшое стрельбище для пристрелки отремонтированного оружия.

Сама мастерская занимала большое, похожее на сарай, полутемное помещение, в котором сохранялся неистребимый запах воска. У нескольких верстаков с тисками работало человек двадцать оружейников. Были среди них и мои земляки, рабочие петроградских заводов. С ними я быстро подружился. Я охотно выполнял их просьбы: купить на базаре табачку, отправить письмецо, рассказать, что сегодня пишут в газете. Они заметили мой интерес к пристрелке и стали давать пострелять и мне, объясняя "тайны" меткого выстрела. За короткий срок я научился неплохо стрелять, особенно из карабина, который был мне по росту и силам.

Однажды во время пристрелки ко мне подошел знакомый бородатый матрос. С ним было еще несколько человек в кожаных куртках.

— Здорово, стрелок! Встреча была неожиданна, и я, смутившись, спросил:

— Вы сюда зачем?

— Мы? — Борода оглядел свою группу. — Мы по разным делам. Вот они, атаманы-разбойники, будут зря жечь патроны. А я посмотрю на них и попробую: может, у меня получше выйдет! А ты что тут, опять по оружейной части?

Он подчеркнул слово "опять".

Вкратце я рассказал о переменах в своей жизни, о том, как оказался здесь и почему доверяют мне пристреливать карабины.

— Ну и как, получается? — поинтересовался он.

— По-разному! Иногда получается, а бывает и мажу, только редко.

— Молодец, палка-махалка! Не зазнаешься, как мои атаманы-разбойнички. Они скоро совсем разучатся стрелять. Побудь здесь, посмотри, как стрелять не надо.

Пересмеиваясь, чекисты начали стрельбу. Стреляли они какое-то странное упражнение. Наши мастера называли его "суматоха". Ростовые мишени устанавливались в двадцати шагах от линии огня. Далеко позади нее выстраивались стрелки. По команде "вперед" они срывались с места, на бегу доставали оружие и производили три выстрела. Трудно сказать, почему, но промахи были часты.

Когда пришла очередь стрелять моему знакомому, он, казавшийся с виду неуклюжим, в миг преобразился и, стремительно рванувшись, неуловимым движением выхватил огромный пистолет. Три выстрела слились в один. Чекисты азартно побежали к мишеням — все три были поражены.

— Ну как, атаманы-разбойнички? — ликовал матрос. — Хотите, повторю?

Он повторил упражнение, и опять результат был отличным.

— Ясно или еще стрелять?

— Ясно, товарищ начальник! Ясно, Борода! — прозвучали голоса.

— Ну, а тебе, земляк, ясно? — спросил меня Борода.

— Ясно-то, ясно, только мне так не попасть. Я из пистолета никогда не стрелял, а из карабина получается неплохо.

— Скажи пожалуйста, неплохо! Слыхали, атаманы-разбойнички? А ну, палка-махалка, покажи свое неплохо? Покажи, а мы поучимся, — подзадорил матрос.

По его просьбе поставили новую мишень. Красноармейцы и мастера, считавшие меня своим, принесли японский карабин. Они знали, что из этого легкого и очень точного оружия я, случалось, страивал пулю, а сдваивал почти всегда. Волнуясь, я зарядил карабин и, стараясь недолго целиться, трижды выстрелил. Мишень осмотрели: одна пробоина была в центре, чуть выше — другая.

— Хорошо, палка-махалка, а все же о дну "за молоком" послал, — поддразнил Борода. Но за меня вступился наш мастер, который волновался, наверное, не меньше, чем я:

— Одна сдвоенная, пуля в пулю. Смотрите; пробоина не круглая, а чуть смахивает на восьмерку.

— Верно! — разглядывая пробоину, согласился матрос. — Так мне не выбить.

— А вы попробуйте, — предложил я и протянул ему карабин.

— Давай, давай, Борода! Посостязайся с хлопцем! — подначивали чекисты. Матрос принял вызов.

— Согласен, палка-махалка, — сказал он. Красноармейцы поставили новую мишень. Борода взял карабин, осмотрел мушку, затем вздохнул и, долго целясь, выстрелил три раза. Мы все бегом бросились к мишени. Впереди несся Борода.

— Что, атаманы-разбойники, съели! — Он торжествовал: пробоины расположились треугольниками вокруг яблочка.

— Я, палки-махалки, если б тренировался ежедневно, как Саня-стрелец, то уже все три положил бы в центр. Борода отдал карабин и протянул мне руку. Когда чекисты уехали, начальник мастерской Яков Лукич Костров, довольный моей победой, сказал: "Молодец, хомяк!" В зависимости от того, как произносилось это слово, оно могло быть и ласкательным, и ругательным. Сам Костров никогда не ругался и сердился, когда в его присутствии ругались другие.

— А ты знаешь, кто этот матрос? Это, брат, самый главный в Чека. Это товарищ Борода, чекист из Петрограда, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

Я только кивнул головой, умолчав о своем более близком знакомстве с матросом.

Через несколько дней, по ходатайству Кострова, меня перевели в мастерские на должность писаря-учетчика и зачислили на красноармейский паек. Теперь я вел "письменно-умственную" работу (так говорил мой начальник): составлял две ведомости. В одну записывалось неисправное оружие, в другую — отремонтированное.

В моих глазах Яков Лукич был человек необыкновенный. Высокий, худой, он выглядел намного старше своих тридцати лет. Сын безземельного крестьянина, Костров с детских лет до самого призыва в армию батрачил у кулаков. Дальше своей деревни на Тамбовщине нигде не был. Грамоте выучился в армии. Мировую войну провел на фронте, был несколько раз ранен, награжден двумя георгиевскими крестами, произведен в унтер-офицеры.

Летом 1917 года, после очередного ранения, привезли его в московский госпиталь, а уже в ноябре, не залечив полностью раны, Яков Лукич сбежал оттуда и примкнул к отряду рабочих и солдат, штурмовавших Кремль. Тогда же вступил в партию большевиков и стал работать по формированию отрядов Красной гвардии. Во главе одного из таких отрядов он выехал на фронт.

В феврале 1918 года под Псковом, в бою с немцами, Яков Лукич был тяжело ранен осколками гранаты. Руку пришлось отрезать, ногу залечили, но осталась хромота.

Подсчитали врачи его ранения и заключили: "К военной службе не пригоден".

— Только что они понимают? — с обидой сказал мне Костров. — Заседают в той комиссии старорежимные врачи, ну а я им ответил: "Из армии никуда не уйду! А пока жив, буду служить революции одной рукой и двумя глазами!" Его маленькие, неопределенного цвета глаза были удивительно пронзительны, и от них не укрывалась ни одна мелочь. Все оружие, поступавшее в мастерскую, и после ремонта Костров осматривал сам. Обнаружив недоделку, вызывал оружейника, выполнявшего работу, и начинал:

"Ты что же, хомяк? — В данном случае "хомяк" произносилось гневно. — Какая это работа? Ты что, готовишь смерть пролетариату или работаешь на защиту лучшей жизни?" Оружейники, слесари высокой квалификации, вздыхали, не глядя в лицо начальнику, но никогда не оправдывались и не ссылались на плохой материал или отсутствие хорошего инструмента. Молча брали оружие и уходили, а начальник уже в спину напутствовал: "Смотри, хомяк, не на господ работаешь!" Впрочем, такие беседы случались очень редко.

В конце рабочего дня, когда оружейники уходили в казарму, Яков Лукич звал меня к себе в кабинет.

Кабинетом Кострову служил угол мастерской, отгороженный досками и фанерой. Убранство было самое неприхотливое: небольшой стол, покрытый потертой клеенкой, два табурета и топчан, на котором спал Костров. Рядом с топчаном патронный ящик, заменявший тумбочку. На стене в деревянном ящике висел телефон. Много места занимал огромный сейф; к нему были приделаны две толстенные петли, а запирался он висячим замком диковинной формы и размера. В сейфе хранились документы и поступающие на ремонт пистолеты и револьверы. Остальное оружие находилось в кладовой при домике охраны.

Приняв мои ведомости, Костров угощал меня чаем и заводил разговор на "международные и политические темы". Чаще всего мы обсуждали войну с белополяками и врангелевцами. Яков Лукич считал, что война скоро кончится.

— Ты, Саша, вспомни, чем мы занимались месяц назад. Чинили трофейное оружие и отправляли на фронт. Своего не хватало. Возьми, к примеру, винтовки. Какие только у нас не побывали: арисака, маузер, манлихер, ремингтон, энфильд{2}. Весь мир посылал белякам свое оружие. Помогло? Нет! Не помогли заморские винтовки! А сейчас они нам ни к чему. Теперь Ижевск и Тула-матушка полностью обеспечивают наших бойцов. Золотое это, рабочее оружие! Почему же не помогли заморские подарки Деникину и Колчаку? Как ты думаешь?

Я не успел ответить. Яков Лукич ответил сам:

— Потому что не оружие воюет, а солдаты, армия воюет! А где взять солдат белогвардейцам? Лорд Керзон и Вудро Вильсон{3} больше им солдат не посылают: боятся. Ведь кто такой солдат? Вчерашний крестьянин или рабочий. И не хочет английский или американский рабочий воевать против русского. А что стоит Врангель с пушками и винтовками без солдат? Нет, Саша, ничего у них не получится, потому что они между собой и то грызутся. Генералы стоят за "единую, неделимую", а Врангель согласился уступить пол-Украины Польше. Американцы не отдадут японцам Дальний Восток, а французы с англичанами не поделят наше Закавказье. Словом, хомяк, как в басне про лебедя, рака и щуку. Ничего у них не получится и потому, что наш мужик и рабочий не хотят ни хозяина, ни кулака-мироеда. Не хотят и не допустят! Били мы, голодные и рваные, Юденича дважды, немцев дважды, Деникина, Колчака — всех не пересчитать. Дождутся своего и остальные. Не задушить буржуям Советскую власть! Все, что есть на земле, сделано и принадлежит трудовому народу, как поется в нашем гимне:

Яков Лукич хорошо знал и любил ручное оружие, называя пистолеты и револьверы "стрелялками". Причем слово "стрелялка" имело у него множество звучаний. Браунинги первый номер, бульдоги и другие системы мелкого калибра назывались презрительно "дамская стрелялка". Наганы заслуживали уважительного названия "стрелялка", а маузеры, кольты и парабеллумы — почтительного.

Он мог часами рассказывать о преимуществах той или иной системы. И, понятно, наши беседы, доставлявшие обоим большое удовольствие, частенько затягивались допоздна.

Дорога домой, почти к центру города, у меня отнимала около часа. Ночного пропуска я не имел, поэтому приходилось "нажимать", и к дому я подходил запыхавшись, весь мокрый. Откровенно говоря, возвращаться поздно я побаивался не только потому, что меня могли задержать комендантские патрули. В городе было неспокойно. На окраинах снова появились мелкие банды и одиночки-грабители. Случалось, убивали. Мой путь лежал мимо кладбищенской стены, мимо домов с закрытыми ставнями — домов, из которых никто не выйдет, как бы ты ни взывал о помощи. Из-за заборов изредка взлаивали собаки, потревоженные стуком моих шагов. Обычно я шел по проезжей части улицы, наивно полагая, что, увидев грабителей раньше, чем они меня, успею удрать.

"Эх, было бы у меня оружие!.." В один из таких вечеров я намекнул начальнику, что, будь у меня какая-нибудь стрелялка, тогда бы я ничего не боялся.

Костров сразу понял.

— А тебе разве страшно домой ходить? — улыбаясь, спросил он.

Я с волнением стал рассказывать о пустынной дороге, об убийствах и грабежах.

Начальник перестал улыбаться и спросил:

— А ты не забалуешься, если я дам тебе стрелялку?

Наверное, у меня было настолько оскорбленное лицо, что Костров понял ненужность своего вопроса.

— Ну, ладно, ладно! Ты парень серьезный и сознательный. — Он открыл сейф и достал бельгийский браунинг. Вороненые грани ствола отливали сине-фиолетовым цветом. О таком пистолете я и не мечтал. — Бери, — сказал Костров и, вынув пачку патронов, приказал: — Ну-ка, заряди!

Дрожащими руками я набил обойму, дослал ее в рукоятку и поставил пистолет на предохранитель.

— Вот и хомяк, — осуждающе покачал головой Яков Лукич. — На предохранитель автоматическая стрелка ставится, когда патрон дослан в ствол. А то, пока ты спустишь предохранитель и дошлешь патрон, тебя сцапают, как курчонка. Понял?

— Понял, Яков Лукич! — Первый раз я назвал начальника по имени и отчеству, даже не понимая, как это вышло.

— То-то "Яков Лукич" ... — Очевидно, Костров был удивлен не менее, чем я. — Сыпь домой, а завтра сдашь стрелялку лично мне. Еще запомни одно: никогда не вынимай оружие, если в этом нет надобности, а уж если вынул, то применяй с толком!

На этот раз я шел домой не торопясь. Шел не по мостовой, как обычно, а по тротуару. Браунинг, прижатый ремнем к животу, холодил кожу. В темени безлунной ночи, пропитанной запахом зацветающей белой акации, я вызывающе насвистывал мотив "Яблочка". Я был вооружен и, чего греха таить, даже хотел, чтобы на меня кто-то напал. Но... до самого дома никого не встретил.

4

Наш дом стоял на боковой улице, недалеко от центра города. Во дворе позади дома росло несколько больших деревьев, окаймленных кустами жасмина и сирени. В углу этого сада, около забора, — дощатый стол и две скамейки на вкопанных в землю столбиках. Здесь с наступлением сумерек собиралось молодое население нашего и соседних домов. Обычно вечер начинался шумными рассказами последних новостей.

Знали ребята все, что происходит в городе и уездах. Знали не с чьих-то слов и не из базарных слухов. Многие из них служили в Частях особого назначения, сформированных из коммунистов, комсомольцев и рабочих. Отряды ЧОНа вместе с Чека и милицией вели борьбу с бандитами.

Рассказы чоновцев о боевых стычках, облавах на бандитов и самогонщиков, может быть, немного приукрашенные, мы слушали затаив дыхание.

Да и кто стал бы проверять рассказчика, было ли в бою тридцать бандитов или только двое. Авторитет этих семнадцатилетних ребят, имевших служебные книжки, куда была записана винтовка с пятьюдесятью патронами, а иногда и револьвер, был среди нас очень высок. Когда кто-либо их них приходил с забинтованной рукой или головой, то на наши сочувственные вопросы: больно ли, не повредит ли ему выписка из госпиталя — раненый обычно отвечал:

"Чепуха, царапина!" Иногда в сад приходили Борода и председатель губчека Ян Вольдемарович Лембер. В нашем доме Лембер бывал часто: в первом этаже жили его мать и сестра.

Мы быстро подружились с чекистами, рассказывали им о своих делах, не стесняясь доверяли свои тайны, мечтали о будущем.

Ян Вольдемарович никогда не смеялся над нашими мечтами, как бы фантастичны они ни были. Он и сам был мечтателем, что как будто и не вязалось с его суровой работой. Даже голос у него звучал по-другому, когда он начинал рассказывать о светлых городах из камня и стекла с садами на крышах, о фабриках и заводах, где человек будет только нажимать кнопки, о всеобщей грамотности и радости труда. Это звучало как сказка.

Рассказы Бороды были проще, но не менее увлекательны. В то время губернию терроризовали два бандита — Кузуб и Полковник. О ликвидации Кузуба Борода рассказывал примерно так: "Приехали мы на хутор впятером, а они, бандиты, нас пулеметом встретили. Сразу же ранили Костю Лаптева. Ранили в ногу. Он залег в стороне и обеспечил наш тыл. Ну, мы тоже постреляли, постреляли, — вот бы тебя туда, Саня, — а потом бросили в хату "лимонку" и взяли двух целых бандитов и двух сильно пораненных, а один ушел в рай..." Борода умолчал, что в этой схватке он тоже был ранен, но не вышел из боя, что это он бросил "лимонку" и, ворвавшись в дом, истекая кровью, сам скрутил считавшегося неуловимым Кузуба. Об этом и других подвигах Бороды, невероятных по смелости и смертельному риску, я узнал много позднее от его друзей.

Каждый вечер в саду заканчивался пением. Наша любимая песня была чоновская:

Вот и окопы, рвутся снаряды, но их не боятся ЧОНа отряды!

Но, пожалуй, главным в нашем репертуаре было раздольное матросское "яблочко". В те годы его задорный, лихой мотив пели по всей стране от Балтики до Тихого океана. В простеньких злободневных куплетах этой песенки отражались самые последние события: военные, политические и местные — городские. Чаще всего мы пели про битых и еще не добитых белогвардейцев.

Эх, ты, Врангель-барон, куда котишься?

В губчека попадешь — не воротишься!

Зачастую с нами пели Лембер и Борода. Только они пели серьезные, революционные песни.

Обычно Лембер предлагал: "Кира, может, споем, а товарищи помогут?" — и, не ожидая согласия, запевал:

Вихри враждебные веют над нами...

Темные силы нас злобно гнетут, — подхватывал Борода, а за ним и мы. Чекисты пели хорошо, их голоса красиво выделялись в нашем хоре.

Потом Лембер пел эстонские песни. Особенно нравилась нам песня о рыбаке, который ушел в море на старой дырявой лодке, чтобы отдать долг хозяину, и утонул.

Ян Вольдемарович рассказывал нам об эстонских певческих союзах, о белых ночах на Балтике.

Из сада чекисты уходили поздно. Мы провожали их до ворот.

— Вот это люди! — мечтательно говорил Яшка Шорник, ученик-масленщик с электростанции. Шорником его прозвали за уменье отлично чинить футбольные покрышки. Было ему тогда семнадцать, и, конечно, никто еще не знал, что через пять — шесть лет Яшка сам станет грозой басмачества в Северных Каракумах.

Да, это действительно были люди! Они всё знали и всюду успевали. Их подвиги были для нас примером, а работать в Чека мечтал каждый из нас.

Однажды Борода сказал Лемберу обо мне: "У этого палки-махалки здорово получается стрельба по мишеням. Это тот парень, что у "чекистов" ордер требовал". Оба рассмеялись. Лембер протянул мне руку и стал расспрашивать: давно ли я занимаюсь стрелковым делом, нравится ли оно мне.

После этого разговора я заметил, что Лембер стал интересоваться мною. Он отводил меня в сторону, расспрашивал, что я делаю после работы, что читаю, какие комсомольские поручения выполняю. Его интересовало: кем я хочу быть, когда вырасту.

Наши уединения вызывали ревнивые вопросы ребят:

"О чем вы толкуете с предчека?" Однажды об этом же спросил и Борода. Вспомнив последний разговор с Яном Вольдемаровичем, я ответил:

— Кажется, о звездное небе и рассказах Киплинга.

— Что ж, Киплинг так Киплинг. Пойдем, палка-махалка, стрельнем!

* * *

В тот вечер, когда я, впервые вооруженный, возвращался домой и готов был к нападению, у наших ворот мне встретился какой-то человек, одетый в красноармейский костюм. Он стоял и, казалось, прислушивался к голосам и смеху ребят, доносившимся со двора. Увидев меня, он резко повернулся и, быстро зашагав по улице, свернул за угол дома.

Когда я проходил двором, открылось окно первого этажа — и мать Лембера громко позвала Яна Вольдемаровича из сада, сказав что-то по-эстонски. Я понял одно слово — телефон.

В саду Борода рассказывал о разгроме какого-то самогонного притона. Вдруг к столу быстро подошел Лембер.

— Кирилл, — взволнованно перебил он, — сейчас звонили из...

Он не успел договорить, как у самого забора оглушительно грохнул выстрел. Закричал Севка, стоявший рядом с Лембером. Бросился к забору, на бегу вытаскивая свой кольт, Борода. И когда он уже перелезал через ограду, раздался второй выстрел.

Меня как будто подтолкнули. Выхватив браунинг, я тоже полез через забор. Когда я уже был наверху и пытался разглядеть, что происходит в соседнем дворе, раздался третий выстрел — и пуля взвизгнула над моей головой. Я спрыгнул вниз, упал, больно зашиб коленку и локоть. Из темноты неслись крики: "Туда побег, чертов бандит! Уйдет! Уйдет!" — и голос Бороды: "Стой, стой, палка-махалка!" — а затем грянули два выстрела из кольта.

Не обращая внимания на боль, я бросился на голос Кирилла Митрофановича и догнал его у соседнего забора. Здесь была выломана доска, но протиснуться в узкую щель Борода не мог. Тогда он перемахнул через забор, а я юркнул в щель и одновременно с ним очутился по ту сторону забора.

— Ты зачем здесь? — сердито зашептал Борода. — Марш назад!

Я молча показал ему браунинг.

— Ладно, помощничек, — смягчился он и шепотом спросил: — Сарай видишь?

— Вижу.

— Ложись и наблюдай за дверью. Если кто покажется — стреляй!

Я не сразу разгадал план Бороды и поэтому удивился, когда он побежал вдоль забора к сараю, забрался на его крышу, гремя железом, протопал по ней и спрыгнул в соседний сад. Стало тихо. "Уйдет бандит садами, — подумал я, — ничего Борода в одиночку там не сможет, еще нарвется на пулю из-за дерева". Не успел я додумать, что же предпринять, как тихо скрипнула дверь сарая и в ее темном проеме появилась какая-то тень. Срывающимся от волнения голосом я закричал: "Вот он! Вот он!" — и дважды выстрелил. Тень исчезла, дверь осталась открытой, а из сарая послышались стоны и ругань.

По крыше опять затопал Борода. Спрыгнув на землю, он закричал:

— Выходи!

Из сарая тотчас ударил выстрел. Борода спокойно сказал мне:

— Саня, беги домой, узнай, что там с Яном. Скажи ему, что здесь полный порядок, управлюсь сам!

В сарае снова бухнул выстрел. Борода рассмеялся:

— Зря, парень, стараешься! Кидай наган и выходи! Тебя же перевязать нужно, кровью истечешь.

* * *

В нашем дворе Ян Вольдемарович отдавал распоряжения красноармейскому патрулю, прибежавшему на выстрелы.

Чуть отдышавшись, я доложил, что ранил бандита, что он в сарае, а Борода цел и невредим. Лембер послал красноармейцев на подмогу Бороде, потом похвалил меня за помощь матросу и вдруг спросил:

— Вы сказали, что ранили бандита? Чем? Я показал браунинг.

— Откуда у вас пистолет? Разрешение есть?

— Нет, Ян Вольдемарович, но я...

— Давайте его мне! — строго приказал предчека. Он взял у меня браунинг и положил в карман, даже не выслушав объяснений.

От обиды и несправедливости я чуть не заплакал. Но расплакаться в присутствии Лембера? Это было бы несмываемым позором. Я сдержался. Но что я завтра скажу Лукичу?

Вскоре Борода и красноармейцы привели бандита. Он сильно хромал и стонал, а Борода приговаривал: "Ничего, ничего, палка-махалка, сейчас тебя в Чека перевяжут, а там до свадьбы заживет!" Ян Вольдемарович отдал мой браунинг Бороде, приказал сдать его начальнику мастерских, объяснить расход патронов, а также указать на недопустимость выдачи оружия без разрешения.

У меня отлегло от сердца. Браунинг все же вернут по назначению, а Лукич едва ли осудит меня. Ведь оружие я применил не зря, не баловался. Борода похлопал меня по плечу:

— Не робь, палка-махалка. Завтра приеду и отдам пистолет, а чтоб не ругали, расскажу о твоем геройстве.

Бандит сидел на земле и громко стонал. "Придуривается", — сказал Яшка Шорник. Кто-то вынес керосиновую лампу, и мы стали рассматривать задержанного. Этого человека, возвращаясь домой, я и видел у ворот. Он смотрел на Лембера и все что-то пытался сказать, но от испуга или от боли только судорожно глотал слюну. Наконец выругался: "Все равно, тебе... собака... будет амба!" Ян Вольдемарович только хмыкнул. И в это время Севка Копчушка, прозванный так за смуглую кожу и маленький рост, звонко запищал:

— А я этого дядьку знаю!

Бандит рванулся с земли, и не будь красноармейца, который сбил его с ног, плохо бы пришлось Севке. Чувствуя надежную защиту, Севка торжествующе выкладывал:

— Пошел я к Петьке за книжкой, а этот дядька открыл мне дверь и сказал: "Чего вас черти носят, нет Петьки дома!" — и захлопнул дверь. А я знал, что Петька дома, — он же больной. Опять позвонил, а дядька этот и говорит: "Позвонишь еще раз, ухи оборву!" Ну, я и ушел, и правильно, что ушел: такой бы мог оборвать уши, куда я против него, без пистолета...

Севка, наверное, долго бы еще распространялся, но его прервал Борода:

— А где живет твой Петька?

Задержанный снова рванулся к Севке, зарычав: "Убью, гаденыш!" — но Борода осадил его. И Копчушка важно изрек:

— Но, но! Вы не очень задавайтесь и не ругайтесь. Никто вас не боится. Это вам не на темной лестнице. Там я был без оружия, а вы в кармане за наган держались.

Неожиданное заявление Севки всех рассмешило. Борода повторил вопрос. Севка сказал, что приятель его живет на Екатерининской, номера дома не знает, а квартира семь.

У ворот зафыркал автомобиль. Это приехали чекисты. Ян Вольдемарович распорядился немедленно произвести обыск в квартире семь.

— Парень пусть покажет дом, не выходя из машины! — предупредил Лембер.

Чекисты уехали, арестованного увели красноармейцы, а ребята, порядком взбудораженные, потолковали о случившемся и разошлись по домам.

* * *

Анны Петровны не было дома. Я тщательно запер все двери и, не поужинав, лег спать. Долго ворочался на своем диване, прислушивался. Мне казалось, что кто-то ходит по кухне, пытается открыть дверь на лестницу. Все время перед глазами вставал раненый бандит, и я, сжавшись, натягивал одеяло на голову.

5

Утром на пороге мастерской меня встретил Яков Лукич.

— Все знаю, можешь не рассказывать! Мне уже звонили из Чека. Молодец, хомяк!

Вскоре появился Борода. Бросив свое обычное "здорово, палки-махалки", он прошел в кабинет начальника, а через несколько минут меня позвал Лукич. На столе лежал мой браунинг. Лукич приветливо улыбался. Борода встал, протянул мне руку и торжественным голосом произнес:

— От лица службы объявляю вам благодарность за помощь в задержании важного преступника!

Он так крепко стиснул мою ладонь, что у меня невольно выступили слезы. Я прерывающимся голосом выдавил "спасибо" и стал растирать занемевшие пальцы. Лукич и Борода заулыбались.

— Ты извини, палка-махалка, это я от души! А сейчас, если начальник разрешит, проводи меня до ворот.

Я вопросительно посмотрел на Лукича. Он кивнул головой. Мы вышли на улицу.

— Вот что, Саня, — начал Борода, — есть разговор, только тут не место. Приходи ко мне в гости. Часов в восемь. А если меня не будет, подожди. Гостиницу "Париж" знаешь?

— Знаю!

— Ну вот. Зайдешь и скажешь вахтенному, что ко мне. Подымешься по трапу — и направо, каюта пять. А если меня еще не будет, ключ под комингсом.

Я ничего не понял и широко раскрыл глаза.

— Что же тут непонятного? — удивился Борода. — Вахтенный — это дежурный, трап — лестница, а комингс — порог. Придешь, скажешь вах... тьфу, дежурному: так, мол, и так, иду к Бороде. Прямо по лестнице на второй этаж, направо первая каюта — ну, комната! — номер пять. Нагнешься, возьмешь под порогом ключ. Садись, читай, а если захочешь есть — полезай в рундук, там хлеб, сало...

Что такое рундук, я тоже не знал, но про себя решил: скорее умру с голоду, но не стану спрашивать, что это такое.

* * *

В гости к Бороде я направился в семь часов. На захламленных улицах, носивших еще дореволюционные названия: Всехсвятская, Дворянская и даже Жандармская — повсюду следы зимних боев: много сгоревших и полуразрушенных домов, витрины магазинов, заколоченные досками, разбитые уличные фонари, оборванные провода и груды битого кирпича. Неподалеку от гостиницы, на противоположных углах главной улицы, помещались два иллюзиона (так тогда называли кинотеатры) — "Рекорд" и "Паласс". Возле них толпились мальчишки, торговавшие поштучно папиросами и махоркой. Они громко выкрикивали:

— А вот кому "Египетские"!

— А вот кому махорочки! Кременчугскую крупку на одну закрутку!

Папиросники затевали шумную возню вокруг каждого покупателя. Изредка по улицам проезжали извозчики, их здесь называли "фурками". Лязгая цепями, промчался грузовой автомобиль с полным кузовом красноармейцев. Ощетинившийся во все стороны штыками, грузовик походил издали на громадного ежа.

На улице стало темнеть.

Покрутившись возле "Парижа" еще минут пятнадцать, я сверился по часам в витрине часовщика и ровно в восемь толкнул тяжелую дверь.

Когда-то гостиница считалась лучшей в городе. При деникинцах в ней размещался армейский штаб. Во время зимних боев здесь засела и бешено сопротивлялась группа офицеров-контрразведчиков. Сейчас от былой гостиничной роскоши остались расколотые мраморные ступени парадной лестницы, разбитые зеркала в вестибюле и на лестничных маршах и ободранная хрустальная люстра огромных размеров. Единственная лампочка едва освещала вестибюль.

Вдоль лестницы, по стенке в щербинах от пулевых пробоин, были расклеены какие-то объявления и плакат с изображенным на нем красноармейцем, прокалывающим штыком генерала в черной черкеске. Поперек плаката красной краской было написано: "Добить Врангеля!" Я постучал в "каюту" номер пять. Никто не отвечал. Тогда я нашел ключ и открыл дверь. В комнате было темно. На подоконнике стояла керосиновая лампа. Я поискал спички, но не нашел их, уселся на подоконник и, задумавшись о предстоящем разговоре, незаметно задремал.

Разбудил меня громкий смех. Горела электрическая лампочка. Посреди комнаты с большим чайником в руках стоял Борода.

— Чудак ты, палка-махалка! Чего же не зажег свет? Он распахнул дверку письменного стола, достал хлеб, сало, несколько кусочков сахару, две кружки и, отодвинув в сторону стопку книг, разложил на листе оберточной бумаги это великолепное угощение.

Пока он по-хозяйски хлопотал, я просмотрел книги. Кроме знакомых мне учебников — алгебры, геометрии и географии, здесь были "Государство и революция" В. И. Ленина, "Россия в цифрах" Рубакина, "Западня" Эмиля Золя на французском языке и пухлый, зачитанный томик рассказов Конан Дойля. Я бегло полистал его, а Борода, как бы оправдываясь, объяснил:

— Вот, понимаешь, взял почитать. Думал, найду что-нибудь полезное для работы. Пишет занятно, но нам неподходяще: Шерлок, да и доктор, конечно, люди храбрые, а учиться у них нечему. Разве только наблюдательности.

Я не был согласен с ним, но промолчал.

За чаем Борода расспросил, что я делаю в свободное время, а когда узнал, что я оставил школу, вдруг накинулся на меня:

— Работы впереди — ой, ой сколько! Успеешь еще поработать! Да и работать грамотному интереснее. Эх, мне бы годика два-три поучиться! Понимаешь, палка-махалка, нет времени газеты читать! Вон сколько их набралось! — Он кивнул в угол комнаты, заваленной пачками газет. — А все бандиты треклятые.

Обычно Борода рассказывал о себе скупо, но в тот вечер много поведал о своей жизни.

Родился он на Дону, в казачьей станице. Его родители были не казаки, а "иногородние" — так называли в станицах приезжих и ремесленников. Мать его умерла рано. Отец, слесарь-механик, круглый год ездил по хуторам и станицам, чинил двигатели, ружья и швейные машинки. Когда Кирилл подрос, отец стал брать его с собой "на выучку".. В одной из станиц разъяренный бык насмерть забодал отца. Похоронив его, Кирилл продал скудное имущество — лошаденку, слесарный инструмент — и подался к морю, о котором был много наслышан. Все лето он батрачил с рыбацкой ватагой на Азовском море, а осенью попал в Одессу. Там устроился юнгой на грузовое судно, которое плавало на линии Одесса — Пирей — Марсель.

"Это был поганенький самотоп, — рассказывал Борода, — больше чинился, чем ходил. Случалось нам в Марселе простаивать месяцами. Вот там-то, палка-махалка, я и выучился читать и говорить по-французски".

В начале 1914 года Кирилл Митрофанович был мобилизован и направлен на Балтийский флот.

С Яном Вольдемаровичем Борода познакомился, еще когда служил на минном тральщике в Кронштадте. Лембер, рабочий-электрик, в то время был партийным агитатором на морском заводе. Еще до революции он рекомендовал Бороду в партию. В октябре 1917 года по призыву Ленина Борода с отрядом матросов прибыл в Петроград для охраны Смольного. Выполняя приказ Свердлова, занял помещение Петроградского телеграфного агентства, потом штурмовал Зимний дворец. А вскоре после Октябрьской революции, в декабре, Кирилла Митрофановича направили во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию.

— Я, палка-махалка, когда пришел на работу в Чека, там всего народу человек тридцать — сорок было, а врагов в Петрограде — тысячи, — не без гордости сказал матрос. — В Питере я снова встретился с Лембером. Он уже работал в Чека. — Глаза Бороды заблестели. — Ты знаешь, какой он человек? Всего о нем не расскажешь! Скажу откровенно: такого еще не встречал! Бесстрашный, честный, дни и ночи работает. О себе и не думает. А в свободные минуты книгу пишет. Да, да, книгу! Уже написал во-от столько! — Борода показал на добрую четверть выше стола. — О чем пишет? Никому не говорит, никто не знает. Может, о том, как мы сейчас живем, а может, о том, как будем жить. Ты ведь слыхал, как он рассказывает о будущем? Я так прямо и вижу, как все сбудется. Да, за это можно идти на риск, на смерть. — Он прошелся по комнате. — Заболтался я, а о главном чуть не забыл. Приглядывались мы с Яном Вольдемаровичем к тебе, и появилась у нас такая думка. Хотим приспособить тебя на работу в Чека. Как ты на это смотришь?

У меня даже мурашки по спине забегали, и, очевидно, я сильно покраснел. Борода спросил:

— Чего краснеешь? Не хочешь или испугался?

— Нет, нет! — пробормотал я, еще не придя в себя от неожиданности. — Я, конечно, согласен, если, если... смогу.

— Смогу, не смогу — это, палка-махалка, разговор не комсомольский. Захочешь — сможешь! Парень ты грамотный, смелый, а что будет не под силу, помогут товарищи. Будешь работать со мной — в обиду не дам. А что знаю — тому научу! — И, не дав мне опомниться от удивления, стал рассказывать: — Сегодня Ян Вольдемарович утвердил план одной операции и разрешил взять тебя в помощники. Если ты, конечно, палка-махалка, не возражаешь и... не будешь краснеть. — Он подошел ко мне. — Ну, так как? По рукам?

— Согласен! — взволнованно сказал я и протянул ему свою руку, решив, как бы крепко он ни пожал ее, не подавать виду и не морщиться. Но Борода очень осторожно, даже нежно пожал мою руку.

— Все, что от меня услышишь или от чекистов, никто не должен знать, кроме тебя. Да и вообще: чем меньше будешь болтать, а больше слушать, — только на пользу. — Это были первые азы чекистской грамоты, которой начал обучать меня Борода. — Ты слыхал о банде Полковника, или Меченого?

Я кивнул головой. Еще зимой я наслушался от Катри всяких небылиц об этой банде и о том, что у Меченого всегда наготове несколько тысяч казаков с пушками и пулеметами, и что он ждет лета, чтобы начать наступление и перебить на Украине всех большевиков.

Борода рассказал, что главарь банды, по фамилии Аркадьев, полковник царской армии, служил у Деникина, но не успел удрать.

Немногочисленную, хорошо вооруженную банду Аркадьева неоднократно настигали красноармейские и чоновские части, но она, не принимая боя, рассеивалась, а через некоторое время появлялась в другом уезде.

— Так вот, палка-махалка, попробуем-ка мы с тобой взять этого Полковника живьем. Что смотришь? Неожиданностям сегодня не было конца.

— Вы, наверно, шутите?.. Как же... вы... да я, да еще живьем... Что же, он так просто сдастся?

— Какие шутки! — воскликнул матрос. — Я тебе дело говорю! Слушай!

Оказывается, в ту ночь, когда Севка вызвался быть проводником, чекисты застали в квартире номер семь подозрительных людей. Один сразу сдался, а второй стал отстреливаться и был убит. Это были офицеры-курьеры Врангеля, посланные к Аркадьеву. Везли они важные документы и распоряжение доставить Полковника в Мариуполь для организации восстаний в наших армейских тылах.

— Ясно теперь, палка-махалка? — подмигнул Борода. Мне еще ничего не было ясно, но я кивнул, а Борода продолжал: — Попробуем сами доставить Полковника, только не в Мариуполь, там он ни к чему, а к нам в Чека. Я буду за того сдавшегося офицера, а ты за хлопчика при моих конях.

— А второй офицер?

— Правильный вопрос, палка-махалка! Так его же застрелили, а я, слава богу, уцелел. Понял? — Борода принял мое молчание за согласие и добавил: — Если понятно и не дрейфишь, с завтрашнего дня начинается подготовка. Тебе нужно научиться запрягать, распрягать и править парой коней. Стрелять из пистолета ты должен так, чтобы все сто в яблочко.

— Как так сто? — удивленно спросил я. — Вы же сказали стрелять из пистолета, а они, самое большее, десятизарядные.

— Ты чего ухмыляешься? Думаешь, что я в оружии меньше твоего разбираюсь? Сто — это сто процентов. Соображать надо! А когда все усвоишь, поедем за Полковником.

"Ничего себе, — подумал я, — поедем за Полковником! Как будто это так просто". Наверно, у меня было очень удивленное лицо, и Борода тотчас заметил:

— В нашем деле никогда не удивляйся, даже если происходит удивительное. Нам, брат, предстоит сыграть трудный спектакль, и не для дураков! Репетировать не придется, нужно хорошенько подготовиться. А скажи, палка-махалка, как у тебя дело с иностранными языками? По-немецки говоришь?

— Нет! Мы в гимназии язык врагов не изучали!

— Ну и дураки. Думали, что этим Вильгельма запугаете? — Борода усмехнулся. — Был у нас на тральщике боцман, так он рассказывал такую байку. Погналась лисица за сусликом, а он в норку юрк... и сидит. Сидит полчаса, сидит час, вдруг слышит: где-то далеко лает собака. Вот лай ближе, ближе, вот уже у самой норы, и вдруг стал удаляться. Думает суслик: "Ага, собака погнала лису, — значит, можно выходить!" Вылез, а лиса его — цап! Сожрала да и говорит: "Вот хорошо, что учила иностранный язык!" — Борода выдержал паузу, потом спросил: — Понял что к чему? Ну, а как вы относились к союзникам? Французский знаешь?

Я кое-как слепил фразу на французском:

— Понимаю, но говорю плохо.

Борода кивнул головой и тоже сказал по-французски:

— Ничего, сойдет! Мы будем практиковаться в дороге, это будет и мне на пользу.

Борода говорил по-французски с легким акцентом, но ничуть не хуже наших гимназических "аристократов", обучавшихся дома у французских учителей.

Пока мы беседовали, стало совсем темно. Кирилл Митрофанович спустился со мной вниз и по телефону вызвал из Чека бричку. Когда подъехала бричка, он приказал вознице: "Отвезешь этого палку-махалку домой, да так, чтоб его не зацапали комендантские патрули". Затем подсадил меня в бричку и шепнул: "О разговоре никому ни полслова!" Ехал я домой совершенно ошеломленный. Предстоящая работа в Чека, подготовка на "хлопчика при конях", рискованное "путешествие" — все это казалось фантастикой. Для своей будущей роли я подходил, пожалуй, только ростом. Выглядел я не старше двенадцатилетнего.

Наутро меня вызвал Лукич. Он сказал:

— Слушай, хомяк, — "хомяк" звучало доброжелательно, — тут звонили из Чека и просили отпускать тебя с работы в два часа. Видно, вы чего-то с Бородой затеяли?

Я пожал плечами. Лукич обиделся.

— Ох, уж эти секреты! — сказал он. — Я человек не любопытный, только думается, могли бы мне сказать, зачем ты им понадобился. Тебя не спрашиваю: знаю — все равно ничего не скажешь.

И я ничего не рассказал Лукичу, хотя очень хотелось. Я еще не верил своему счастью, но помнил слова Бороды: "никому ничего!" После полудня за мной явился красноармеец и отвез на конный двор. Здесь конюх Степан Букин стал знакомить меня с бесконечным количеством ремней, пряжек и ремешков, составляющих конскую сбрую. С этого началась моя подготовка к операции, которую Борода назвал "Тачанка".

Часа через два приехал Кирилл Митрофанович и тут же раскритиковал метод моего обучения. Он сказал:

— Начинать надо с коней. Пошли на конюшню! В полусумраке крепко пахло конским потом и дегтем. В дальнем углу звенел цепью и громко ржал жеребец Выстрел, на котором ездил предчека. Борода завернул в первый денник, где стоял здоровенный конь Маркиз, похлопал его по крупу и, обращаясь ко мне, прокричал:

— Заходи!

Легко сказать — заходи. Мне мгновенно представилась картинка из детской книжки: конь, очень похожий на Маркиза, лягает волка, и тот летит в кусты с раскроенной головой. Маркиз в это время переступил с ноги на ногу, показав страшной величины копыта, обросшие мохнатыми щетками волос.

— Давай, давай, не бойся! — подбодрил матрос. Я боком, прижимаясь к стенке, юркнул в денник. Маркиз скосил на меня огромный выпуклый глаз, пошевелил губами и, не обнаружив во мне ничего интересного, занялся сеном.

— Отвязывай и выводи! — приказал Борода. Отстегнув цепь, я не знал, что делать дальше. Конюхи хохотали, а Борода гремел;

— Пять, пять его назад! Не за цепь, бери за оголовье да покрикивай на него!

Дрожащими руками я взялся за оголовье. Свирепая морда Маркиза нависла прямо надо мной. Отступал он неохотно, мелко перебирая ногами.

— Подбери цепь! Да не туда заворачивай! — кричал Кирилл Митрофанович, потому что я завернул коня не к выходу, а в глубь конюшни.

Под дружный смех конюхов я наконец вывел Маркиза во двор. Борода распорядился отвести его обратно и привязать. В денник Маркиз шел охотно, даже подталкивал меня в спину и пытался положить морду мне на голову. Пристегивая цепь, я с ужасом слушал, как Борода намечал конюхам программу моей дальнейшей учебы: тут была и запряжка, и проездка, и мытье лошадей. Со мной Кирилл Митрофанович заговорил на улице:

— Для начала неплохо, а вот коня ты боишься. Это нужно перебороть. Работай, палка-махалка, старайся, наше время подходит...

Я старался, как мог: стрелял из браунинга по мишени, запрягал, распрягал — постигал, по словам Степана, "разницу между уздечкой и недоуздком".

Каждое ученье заканчивалось выездом на паре. Раньше мне казалось, что править лошадьми нетрудно, что тут особенного? Сел, разобрал вожжи, взмахнул кнутом — и поехали! Но оказалось совсем не так. При поворотах лошади норовили въехать на тротуар или тянули вразнобой. То поворачивала правая, а левая шла прямо, то наоборот. Случалось, что обе сталкивались мордами и, затоптавшись на месте, останавливались. Степан сердился:

— Больше гробить коней не дам, даже если прикажет предчека.

Но приходил Борода, проверял мои успехи, хвалил Степана, и я продолжал "гробить" коней.

Две недели обучали меня "кучерскому делу". За это время Борода несколько раз приходил то в конюшню, то на стрельбище, смотрел, как я стрелял из пистолета, делал замечания, но о предстоящей операции будто забыл. Мое любопытство росло значительно быстрее, чем кучерское мастерство, но я молчал, ничего не спрашивал. Это, как я потом узнал, был экзамен на мою выдержку.

Спустя дней десять на конный двор пришел Борода. Был он необычно хмур. Посмотрев на мою езду, сел в бричку и велел везти его за город.

— Давай рысью, — скомандовал он, едва мы выбрались из города на немощеную дорогу. Бричка запрыгала по ухабам. — А теперь галопом!

Бричку кидало из стороны в сторону, а Борода покрикивал:

— Давай! Давай! Прибавь кнута, да не ослабляй вожжи!

Проскакали мы так версты две, а потом Борода приказал свернуть с дороги, и мы, не снижая скорости, понеслись по кочковатому полю.

— Переходи на рысь! — скомандовал Кирилл Митрофанович.

На рыси бричку трясло еще больше.

— Шагом! — разрешил Борода, когда мы подъехали к роще. Я остановил взмыленных лошадей. Борода спрыгнул на землю, чтобы поразмяться. По всему было видно, что он доволен.

— Только в другой раз, — посоветовал он, — по полю скачи зигзагом. Если будут стрелять вдогонку, труднее в тебя попасть. Разнуздай, пусть кони остынут, а нам поговорить надо, Я быстро управился с лошадьми и с трепетом приготовился слушать.

— Ну, палка-махалка, — начал Борода, — поздравляю! С сегодняшнего дня ты зачисляешься младшим сотрудником губернской Чека, конечно, с испытательным сроком. Через два дня поедем за Меченым. Крутится он где-то между трех дальних уездов по хуторам. Поедем мы за ним кружным путем, с юга, из Екатеринослава{4}. По пути у Полковника везде заставы и агентура, а нужно, чтобы они тачанку засекли как можно дальше от нашей губернии. Помогают нам екатеринославские чекисты. Они там уже все приготовили. А до Екатеринослава двинем поездом. Ты сегодня своих предупреди: мол, едешь в командировку в Харьков, недели на две. Да не забудь прихватить свой браунинг и побольше патронов.

— Товарищ Борода, а как вы покажетесь в уездах? — не вытерпел я. — Там же вас за сто верст узнают!

Кирилл Митрофанович погладил свою пышную бороду и вздохнул:

— Придется с ней расстаться, а фамилия моя вовсе не Борода, а Бардин. Бородой меня назвал Феликс Эдмундович Дзержинский. Когда мы ехали на Украину, он собрал нас у себя. Посмотрел на меня, погладил свою бородку и говорит председателю ВУЧКа{5} Лацису: "Вот, Мартын Янович, какие мощные бороды заводит наша смена, получше наших. Будем надеяться, что и дела у них пойдут не хуже. Верно, товарищ Борода?" После этого ребята меня по-другому и не зовут. Случается, что и в документах так пишут. Ты не беспокойся: бороду свою сбрею — никто не узнает. И тебя так обработают, что сам себя не узнаешь. Чуб твой срежем начисто. Переоденем, сменим тебе биографию, — Борода улыбнулся. — А теперь слушай и запоминай, кто ты такой! Фамилия твоя Сараф, зовут Александр. Саша. Лет тебе, — Борода посмотрел на меня, как бы определяя возраст, — лет тебе двенадцать, двенадцать с половиной. Едешь со мной из Ростова. Семья твоя...

Из его рассказа я узнал, что мой "отец", грек по национальности, — крупный табачный фабрикант, зовут его Ксенофонт Апостолович, что у меня есть старший брат — врангелевский офицер. Жили мы до 1918 года в Петрограде, а с весны 1919 года — в Ростове, в гостинице. Когда "отец" бежал с деникинцами в Крым, мы с "матерью" болели тифом и лежали в больнице. "Мать" умерла, а я выздоровел, но осталось осложнение — глухота. После больницы меня приютили добрые люди, и жил я вблизи Ростова. По просьбе моего "отца" и по приказанию самого Врангеля меня разыскали и вот теперь должны доставить в Крым.

— Как же так, Кирилл Митрофанович, я ведь в Ростове не был, ничего там не знаю... Борода минуту подумал.

— Ну, и что ж, что не был. А когда, собственно говоря, ты мог познакомиться с Ростовом? В городе все время было неспокойно, "мать" никуда тебя не пускала. Потом — больница. А после больницы ты ведь жил на хуторе. Кстати, там и выучился обращаться с конями. А вообще, — посоветовал Борода, — при случае своди разговор больше на Питер. За свою биографию не беспокойся, все правда, как я сказал, только настоящий Саша Сараф помер вместе с матерью.

— Кирилл Митрофанович, а как же я буду глухой?..

— А что тут особенного? — пожал плечами Борода. — Ты ведь не совсем глухой, а только плохо слышишь. А глухота тебе очень пригодится. Если что спросят, ты раз пять переспроси: "Что? А? Плохо слышу!" Пока тебе будут повторять вопрос, обдумаешь ответ. А может случиться, что поспрашивают, поспрашивают да и отвяжутся. Кроме того, при глухом иногда говорят не стесняясь, и можно услышать кое-что интересное. Насчет твоей глухоты все подтверждено медициной и заверено печатью.

Борода достал из кармана бумажку и протянул ее мне.

— Возьми, это будет тебе вместо паспорта! В справке, выданной ростовской городской больницей, было напечатано, что Сараф Александр болел сыпным тифом и находился в больнице с декабря 1919 года по март 1920. Выписан в связи с выздоровлением. Остаточные явления (осложнение) — частичная глухота.

— Все понятно? Все запомнил? — спросил Борода.

— Все, товарищ начальник!

— Повтори!

Я повторил и поинтересовался:

— А кем будете вы?

— Для Полковника я есаул первого Донского полка Гурдин Павел Афанасьевич. По документам — советский работник, нахожусь в командировке, а служу в Ростове. — Он достал и показал удостоверение на имя Гурдина Павла Афанасьевича, уполномоченного Северо-кавказской конторы по сбору для переработки лекарственных растений и командировку с указанием пунктов, где Гурдин должен был организовать пункты сбора трав.

На обратном пути Борода сказал:

— Знаешь, Саня, у нас в Чека большое горе. Погиб Костя Лаптев.

— Это тот, что тогда был у вас в кабинете?

— Он. Геройски погиб Костя. Поехал с милиционером и нарвался на бандитскую засаду. Милиционер ускакал, а Костю ранили... Взяли его бандиты раненого и живым закопали в землю. — Борода тяжело вздохнул. — Ох, добраться бы мне до той банды!..

6

Поезд, на котором мы ехали в Екатеринослав, застрял на полпути. Борода, оставив меня на перроне какого-то полустанка, ушел, как он сказал, "поискать дружков, чтоб помогли".

У меня сложилось впечатление, что, попади он на Луну, то и там через несколько минут будет хлопать по плечу лунного жителя и кричать: "Ты, палка-махалка, будь другом, не откажи!.." Так было и здесь. Появился Борода с двумя матросами. Пересмеиваясь, они вспоминали какого-то Кузю-барабана. Проводив нас до конца перрона, один из матросов распрощался с Бородой, а другой подошел с нами к небольшому, из четырех вагонов, составу.

— Стой! Кто идет? — окликнул часовой.

— Свои, свои! — отозвался наш провожатый и постучал в дверь последнего вагона. — Открой, Бабкин! — Дверь приоткрылась. — Посади товарищей в мою каюту, — приказал матрос и зашагал к паровозу.

Нас устроили в двухместном купе.

Вскоре матрос возвратился, поставил на стол чайник и кружки, потом протянул Бороде большую банку консервов.

Борода взял банку и, покрутив ее в руках, спросил:

— А это что за чудо?

— Бери-бери! — угощал матрос. — Консервы вкусные, трофейные. — Неожиданно он повернулся ко мне: — Вот ты какой, Киркин помощник! Я думал, ты побольше. Мало, видно, каши ел?

— Мало, Егор, — вмешался Борода. — Саша из Питера. Не очень-то там разъешься! Отца беляки убили. А что мал ростом, так это не такой уж грех. Парень храбрый, испытанный и стреляет здорово.

Моряк недоверчиво посмотрел на меня.

— А ты, салага, не дрейфишь?

— Страшновато, но я не один, я ведь с Кириллом Митрофановичем! А вообще, — добавил я, — стараюсь об опасности не думать.

Егору, видимо, понравился мой ответ.

— Ты, браток, в одном неправ. Думать об опасности, конечно, надо. Но только о том, как ее отвести. А страх перед опасностью есть у каждого живого человека. Страх — это не трусость! Его можно в себе подавить, а вот трусость — с ней ничего не сделаешь. Правильно говорю, Кира?

Борода кивнул и пододвинул мне банку консервов.

— Ешь, Саня, а мы с Егором поболтаем.

Они стали вспоминать товарищей. То и дело слышалось: "Убит, погиб, расстрелян беляками". Назывались фронты, от Черного моря до Тихого океана.

— Осталось нас, дружков с тральщика, если по пальцам считать, одной руки хватит, — печально сказал Борода.

— Геройские ребята погибли, — вздохнул Егор. Поезд стал замедлять ход. Матрос посмотрел в окно.

— Подъезжаем. Ну, Кирюха, — они обнялись, — так держать!

— Есть так держать! — ответил Борода.

— Прощай, салага, береги своего начальника! — протянул мне руку Егор и вышел из купе.

— Кто он? — полюбопытствовал я.

— Сослуживец мой по минному тральщику, рулевой. Работает порученцем у Дзержинского, а здесь он начальник охраны замнаркомвоена, да, наверно, еще какое-нибудь задание имеет.

На станции наш состав еще долго маневрировал, пока не остановился на запасных путях. Когда мы вышли на перрон, вокзальные часы показывали три часа. Борода позвонил по телефону. Из Чека за нами прислали машину и отвезли на квартиру.

А на следующий день начался маскарад. Утром, после завтрака, пришел парикмахер. Он сбрил Кириллу бороду и сделал ему залихватскую прическу "бабочкой". Пышные усы превратились в тоненькие стрелки-усики, закрученные вверх. Лицо Кирилла стало настолько смешным, что я не выдержал и рассмеялся.

— Ты брось ржать, лучше скажи: похож или не похож я на себя? — приосанился Борода.

— Что вы, только по костюму да по голосу можно узнать!

— Это еще не все. Сейчас за тебя возьмемся. Товарищ мастер, сделайте ему больничную стрижку, как стригут санитарки. Знаете такой фасон? — И он сделал волнообразное движение рукой.

Мастер понимающе кивнул головой, и через несколько минут моя гордость — длинноволосая, пышная прическа — хлопьями лежала на полу, а из зеркала смотрело смугловатое уродище, остриженное под барана. Теперь уже Кирилл стал смеяться. Он хлопал парикмахера по плечу и приговаривал:

— Ай да мастер! Да ты просто артист. Тебе бы в театре работать!

Напустив на себя полное безразличие, я смотрел, как парикмахер складывает свой инструмент. Едва он ушел, Борода перестал смеяться, обнял меня и ласково сказал:

— Ты прости меня, Саня, я ведь не со зла смеялся. Не огорчайся. А что волосы?.. Тьфу! Через месяц другие вырастут, получше. Была бы голова цела. Вот о чем нам думать надо.

Мне стало как-то невыразимо тепло. Был я тогда очень одинок. Мать писала редко, Самовар присылал с фронта записки телеграфного содержания: мол, здоров, скоро домой, пиши, как идут дела. Поэтому ласка Бороды, к которому я относился почтительно и по-мальчишески влюбленно, меня потрясла. У меня невольно выступили слезы. Борода заметил их, но, видно, понял мое состояние и отвернулся. Потом сказал:

— Теперь, Саня, давай одеваться.

Он вытащил из-под кровати два мешка и высыпал на пол их содержимое.

Чего тут только не было! Кирилл Митрофанович подобрал мне невероятную рванину: косоворотку, застиранную и залатанную в нескольких местах, брюки некогда серого цвета, с коричневыми заплатами на коленях. Еще в худшем состоянии была обувь. Осмотрев несколько пар ботинок, я выбрал себе опорки от сапог. Хотя они спадали с ног, зато имели целую подошву.

Борода неодобрительно покачал головой.

— Дали тут ребята маху, не угадали.

— Ничего, Кирилл Митрофанович, сойдет! Мне ведь не танцевать и не пешком ходить, — ответил я и стал примерять картуз с переломленным и сшитым проволокой козырьком.

— Как знать, Саня. Все может случиться. Может, и танцевать придется!

Себе Борода подобрал синие галифе, потертый офицерский френч коричневого цвета, фуражку-керенку, а поверх надел брезентовый плащ с капюшоном. Потом достал из спичечного коробка два крестика: серебряный, на замусоленном шнурочке дал мне, а позолоченный, на цепочке надел сам. Затем аккуратно сложил нашу одежду в один из мешков и сказал:

— А сейчас, Саня, пойдем смотреть наш экипаж.

Мы шли по улицам, и мне казалось, что на нас все смотрят, вернее — на меня. Борода же ничем не выделялся среди прохожих.

На окраине города, в маленьком домике, стоявшем в переулке, нас ждали два товарища. С ними Борода тотчас же стал обсуждать маршрут нашей поездки. Маршрут составлялся с таким расчетом, чтобы деревни миновать в дневное время, а ночевать в поле или в лесу: так безопаснее. Весь маршрут, примерно двести пятьдесят — триста верст, Борода рассчитывал проделать за пять — шесть дней. Один из товарищей сказал, что нельзя делать более тридцати верст в день: "Дорога неважная, кони заморятся и подобьются". Борода возразил: "Это ничего, что кони подобьются, так даже правдоподобнее будет: мы же едем из-под Ростова, а это — вдвое дальше. Нам нужно объездить как можно больше хуторов и деревень и намозолить глаза тачанкой".

С этими доводами нельзя было на согласиться.

Товарищи указали пункты, где следует быть поосторожней, сообщили несколько адресов и передали Бороде какие-то документы. Кирилл внимательно просмотрел их и спрятал в карман.

— Какие будут у вас пожелания или претензии, товарищ Бардин? — спросил один из чекистов.

— Претензий, товарищ Капустин, нет. Спасибо за помощь. А просьба одна — дообмундировать Сашу; пиджак или свитку нужно ему и обувку другую. А за остальное еще раз спасибо.

Капустин очень внимательно осмотрел мой наряд и задал несколько вопросов: не трушу ли я, понимаю ли задачу и ответственность. Прощаясь с Бородой, сказал: "Рискованный вы человек, товарищ Бардин! Очень рискованный!" Мое участие в операции он явно не одобрял.

Товарищи ушли, а на пороге, к моему удивлению, появился Степан — конюх, обучавший меня конному делу.

— Здравия желаю, товарищ начальник! Здорово, Сашко!

— Здравствуй, Букин! Где же твое хозяйство?

— А здесь, во дворе, все готово!

Мы вышли на большой двор и увидели тачанку с расписанной цветами спинкой, широким, обитым кожей сиденьем и откидной скамеечкой. Сзади к тачанке был приделан сундук.

— Здесь, товарищ начальник, самое главное! — Букин открыл сундук, нажал что-то внутри и осторожно вынул дно, под которым было другое. Хорошо пригнанное фальшивое дно можно было обнаружить лишь в том случае, если бы кому-то вздумалось произвести обмер сундука. Борода несколько раз вставил и вынул дно.

— Молодец, Букин, — похвалил он. — А где кони? — Когда Букин вывел из сарая невзрачных лошадок, Борода недовольно крякнул: — Ну и ну! Так это же не кони, а котята! Куда им по пятьдесят верст в день? Эх, Букин, Букин, хороший ты парень, а в конях до сих пор не разбираешься! Товарищ Капустин коней видел?

— Видел, товарищ начальник, и даже очень хвалил. Тут уж вы сами ошиблись. Кони-сибирки, им в день хоть сто верст — и то нипочем!

Борода стал внимательно осматривать лошадей. Делал он это очень старательно: лазил им в рот, дул в глаза, щупал ноги.

— Ладно, сибирки, так сибирки! Лишь бы до Сибири не довели, — невесело сказал Кирилл. — Ну, что ж, Букин, теперь тащи багаж!

Конюх вынес из сарая небольшой мешок и клок мочалы. В тайник, на мочалу, он аккуратно уложил шесть гранат-лимонок и пучок узких ремешков-ушивальников из сыромятной кожи. Сюда же уместились кольт Бороды, мой браунинг и запасные вожжи. Поверх крышки тайника Букин набросал тряпок, обрывки веревок, положил солдатский котелок и две деревянные ложки.

— Правильно, Букин! Пригодится — водицы напиться, а случись щи, так не лаптем хлебать, — похвалил Борода.

В тачанке был еще один тайник. Отвинтив железный лист на задней стенке тачанки, Борода спрятал туда плоский, завернутый в газету пакет и, поставив лист на место, затер головки винтов грязью. На мой вопросительный взгляд сказал: "Здесь самая главная наживка для Полковника!" Ближе к вечеру Букин притащил две попоны, ватную телогрейку, которую он назвал "спинжаком", и несколько пар обуви. Из них я выбрал разношенные, но целые солдатские бутсы.

Позднее к нам пришел смуглый здоровяк в кожаной фуражке и матросском бушлате. Увидев его, Борода радостно закричал:

— Кого я вижу? — И они долго хлопали друг друга по плечам, выкрикивая:

— Жив?

— Куда же мне деться?

— А мы тебя уже не раз хоронили!

— Вот черти!

Оба очень жалели, что нет времени поговорить. Матрос принес какой-то документ и сверток с едой, который прислал Капустин.

— Ну, бывай здоров, Кира! Береги себя! — Друзья обнялись и расцеловались. Напоследок матрос протянул мне руку: — Смотри, салага, не очень-то лезьте с Кирилкой на рожон!

— Ладно, ладно! — ворчал Борода. — Еще один советчик-воспитатель на мою голову.

7

Выехали мы ночью. Я угрелся в своем "спинжаке" и подремывал. За темное время мы отмахали от Екатеринослава больше тридцати верст, а нашим сибиркам было хоть бы что: они даже не взмокли.

На восходе солнца мы прибыли в большое село. Хотя Борода был здесь впервые, он уверенно проехал по широкой улице и свернул в переулок. Возле большой хаты с затейливо выкрашенным фасадом и ярко-зелеными ставнями остановил тачанку, передал мне вожжи и вошел во двор. Спустя некоторое время он появился вместе с пожилым мужиком, открыл ворота и велел мне заезжать, распрягать и кормить сибирок.

Вскоре нас пригласили на чай. За столом Борода разливался соловьем о привольной жизни на Дону, расспрашивал о возможностях сбора и закупки трав, шутил и быстро расположил к себе хозяев. А когда он несколько раз недоброжелательно отозвался о Советской власти, то хозяин стал словоохотливее, и глаза его, ранее настороженные, подобрели.

Часа два продолжалась задушевная беседа. Потом Борода спохватился. "Надо ехать", — сказал он. Все встали. Я пошел запрягать сибирок, хозяин стал помогать мне, а Борода на ходу досказывал хозяйке, дородной бабе лет пятидесяти, что-то о способах лечения коровьих болезней.

Помогая мне, хозяин несколько раз пытался узнать:

— А хто ж вин такий, твий хозяин: чи ахвицер, чи що?

Я делал вид, что не слышу, и не отвечал, а он не возвышал голос, боясь, что Борода услышит расспросы.

Расстались хозяева с Бородой друзьями. Они ни за что не хотели брать денег за угощение, а хозяин дал адрес своего кума и побратима, проживающего в тридцати верстах по пути нашего маршрута.

Когда мы съезжали со двора, хозяйка несколько раз перекрестила нас. Борода был доволен.

— Первый узелок завязался, — сказал он, имея в виду полученный адрес.

— Все хорошо, только уж очень вы про Советскую власть...

— А что же, по-твоему, я должен был перед этим кулачьем агитацию разводить и себя раскрывать? Нет, брат, так дела не делаются. Придется, может, еще и не такое говорить...

* * *

Солнце стояло еще высоко, когда мы приехали в указанное село. Кум — точная копия кулака с плаката РОСТА{6}, выслушав привет от своего побратима, принял нас как родных. Стол ломился от всевозможных закусок и самогона.

Борода выпил два стаканчика, сославшись на "печеночную болезнь", и снова стал плести байки. На меня же никто не обращал внимания. После ухабистой дороги и плотного обеда мне хотелось спать, и, не дождавшись прихода "сусидей", которых пригласил хозяин, чтобы познакомить с интересным гостем, я поблагодарил хозяйку, перекрестился на образа, как научил Борода, и пошел "до коней". Свернувшись калачиком на заднем сиденье тачанки, я мгновенно уснул.

Уже смеркалось, когда Борода разбудил меня. Рядом с ним стоял хозяин и несколько "сусидей". Все они опробовали явно не по одному стаканчику самогона и в один голос уговаривали нас переночевать.

— А то не дай бог, если в такой поздней дороге повстречает вас лихой человек, — говорили они. Борода заинтересовался:

— А что, такие водятся?

— Да бывают: и от Махно, и от Маруси, — сказал хозяин.

— Маруся и Махно теперь в Крыму, а тут бывают только повстанцы, — авторитетно разъяснил один из "сусидей".

— Откуда вы знаете? — удивился Борода, как показалось мне, вполне искренне.

— Как же нам не знать? — загадочно усмехнулся дядько. — Езжайте! Пусть поможет вам божья матерь! А коли вас кто недобро встретит, скажите, что дядько Мыкола Курилех купил рябого бычка.

Это напутствие очень обрадовало Кирилла Митрофановича. Он долго тряс руку Курилеху, а тот с восторгом в пьяных глазах несколько раз повторил:

— Ну, и сильны же вы, добродию{7}. Был бы из вас добрый атаман!

— А скажите, дядько Мыкола, как далеко можно рассказывать о вашей покупке? — поинтересовался Бардин. Курилех неопределенно пожал плечами:

— А кто его знает, где сейчас наши хлопцы. Может, за сто верст, а может, и далее. — Он посмотрел на свою руку и еще раз повторил: — Ну и сила у вас, добродию!

Когда мы выехали из деревни, Кирилл Митрофанович оглянулся и сказал:

— Ох, и бандюга этот Курилех: такой допрос учинил, что не всякому следователю под силу. И про Ростов, и про Врангеля, и зачем еду. Я ему насчет сбора трав, а он говорит, мол, учился в первом классе церковно-приходской школы лет тридцать назад и с тех пор сказки не слушаю. Пришлось намекнуть, что еду на связь, да на такую, что самому сатане рассказать нельзя, и, как видишь, расстались друзьями. Этот "бычок" — бандитский пропуск! Считай, Саня, что нам крепко повезло.

Еще пять дней кружили мы по деревням и хуторам, останавливались на ночлег в лесу или в поле, подальше от дороги. Во время ночлегов Борода намечал различные планы операции "Тачанка", назначал сигналы, по которым я должен был действовать. Планы эти несколько раз менялись и уточнялись. Некоторые варианты мы прорепетировали на безлюдных дорогах. После одной из таких репетиций Борода решил:

— Все это, кроме сигналов, ни к чему. Поступать придется по обстоятельствам, как сложится обстановка. Может, придется вернуться, так и не захватив Полковника. — И сразу добавил: — Ты только себя на такое не настраивай! Возьмем! Возьмем, как миленького!

По утрам на привалах Борода доставал зеркальце, бритву и мыльницу с помазком, тщательно скреб щеки и подбородок и чертыхался: жалел свою знаменитую бороду:

"Эх, когда еще такую отращу!" От села к селу у нас накапливались сведения о возможном местонахождении Аркадьева. Мы узнали, что Полковник живет у одного из своих помощников, на хуторе. Где точно, "кумы" не знали, но где-то близко.

В одном селе нам сказали, что вчера здесь были хлопцы Полковника. Приехали на тачанках, убили красноармейца, гостившего у матери, и поехали дальше. По рассказам "кумов". Полковник сейчас собирает своих людей. "Наверно, — говорили они, — думает крепко ударить по комиссарам". На вопрос Бороды: "Где собирается банда?" — дядьки чесали в затылках и, пожимая плечами, отвечали, что про это им неизвестно. Их не оповещали и не собирали. Наверно, где-то возле Покровки.

Куда бы мы ни приезжали, о чем бы ни говорили с хуторянами, Кирилл, как бы между прочим, спрашивал про Полковника, не проявляя внешне никакого интереса к ответам. Мы ездили от "кума" к "куму", и везде Борода рассказывал про Кубань и Крым, изредка поминал Миколу Курилеха как своего лучшего друга, и это вызывало к Бороде большое уважение.

Везде его принимали как посланца какого-то знаменитого "батьки". Иногда "кумы" не скрывали своих предположений, а спрашивали напрямик: мол, пусть скажет добродию, кем он послан, Петлюрой или Махно? Борода не говорил ни да ни нет, а переводил разговор на урожаи мяты, шалфея и других трав. "Кумы", улыбаясь, качали головами: "Ну, як вы такой скрытный, то що з вас визьмеш!" — Кирилл Митрофанович, — взмолился я после посещения очередного "кума", — неужели мы будем встречаться только с кулачьем и бандитами? Мне уж на них смотреть тошно, а вы... а вы с ними чуть не целуетесь. Разве нет в селах наших, советских людей?

— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Борода. — Хороших людей в селе тысячи, а бандитов единицы. А теперь подумай, кто мы? И мы бандиты. — Неожиданно он рассмеялся и повторил: — Бандиты, да еще какие! Сынок фабриканта и офицер, врангелевский курьер. Вот и решай, к кому заезжать в гости? Кто может дать нужные нам сведения? Кулак-мироед или незаможник-бедняк, у которого бандиты забрали последнюю курицу?

Борода безусловно был прав. Мы очень часто встречали недоброжелательные, даже враждебные взгляды селян, когда расспрашивали, как проехать к тому или иному "куму". При упоминании о Полковнике они, не стесняясь, называли его палачом и бандитом, а вдогонку нам летели нелестные отзывы, вроде: "Наверно, такая же мерзость, как тот Полковник" — и пожелания "сгореть трижды, пока мы его найдем!"

Порой мы встречали мужиков в бинтах и повязках. На расспросы они угрюмо отвечали: "Ударил конь" или: "Порезался серпом".

— Это армия Полковника, — пояснял Борода. Иногда мы ехали мимо возделанных полей, их было немного. Жиденькие полоски зеленеющих посевов пшеницы и ржи мы видели только в непосредственной близости от сел. Поля зарастали сурепкой, желтым ковром покрывавшей землю до самого горизонта. Однажды, проезжая мимо такого поля, я воскликнул: "Как красиво!" Борода насупился:

— Что с тебя взять? Что ты знаешь о хлебе? Что его дают по карточкам да что раньше его было сколько угодно. Эх! Саня, Саня, эта красота — слезы наши. И хочет мужик землю обрабатывать, и боится. На этой земле уже три года война идет.

Как бы в подтверждение его слов, у самой дороги лежали два разбитых, поржавевших зарядных ящика, а поодаль валялся на боку орудийный лафет без колес. Тут же, из небольшого холмика, торчал крест.

Кресты близ дороги встречались нередко. Возле них Борода останавливал лошадей, сходил на землю и, сняв фуражку, рассматривал надписи.

— Ищу дружков-балтийцев. Бились они в этих местах с немцами и гетманцами. Эх, какие братишки сложили тут свои головы! — печально повторял он каждый раз.

Кружа из села в село, проезжая в день не менее пятидесяти верст и достаточно "намозолив глаза" по району, на исходе шестого дня мы попали, как сказал Борода, "в нужный квадрат" где находился Аркадьев. На карте губернии "нужный квадрат" представлял собой скорее треугольник, охватывающий своими сторонами десятки сел, хуторов и два уездных города, где Бардин, даже без бороды, показаться не мог.

От центра этого условного треугольника до нашего дома было не более восьмидесяти верст. Но как одолеть их, если удастся взять Полковника? Сдать его где-нибудь по дороге Борода не хотел: к тому времени уездные Чека были упразднены, а отряды уездной милиции недостаточно сильны, чтобы оказать сопротивление бандитам, если они попытаются отбить Полковника. При обсуждении деталей операции Бардин даже слышать не хотел о чьей-то помощи.

— Пойми ты, — говорил он, — "Тачанка" — это из секретов секрет. О ней знает пять-шесть человек. Нет, палка-махалка, такие дела чем они секретнее, тем вероятнее успех. Основная задача, Саня, — взять, а удержать — удержим! Главное, самим верить в успех, не дрейфить, все заранее продумать.

Борода обсуждал мельчайшие просчеты, которые могли возникнуть в ходе операции. Эти обсуждения напоминали мне решение шахматных задач, когда приходится играть за обе стороны. Проиграть мы не имели права...

— Теперь, Саня, смотри в оба, — наставлял меня Борода, — и за людьми и за собой. Скоро наша главная игра.

В одном селе, где мы остановились, нас принял плюгавый "дядько", особо рекомендованный "кумами" еще за сто — сто двадцать верст отсюда. Хата его, с земляным полом, крытая соломой, поваленный плетень и полуразвалившийся сарай с раскрытой крышей — все это производило впечатление запущенности и бедности. "Кумы" же отзывались о Гнате Петровиче как о весьма богатом и грамотном хозяине. Имя Курилеха и еще нескольких "кумов" открыли двери хозяйской хаты. И все-таки Гнат Петрович был очень осторожен. Порасспросив Бороду, кто он, куда и зачем едет, он перешел к расспросам "политического характера", вроде: "Правда ли, что Врангель хочет стать российским царем, и не отберет ли он обратно землю у крестьян?" Помытарив нас около часа, Гнат Петрович предложил распрягать лошадей и закусить:

— По бедности, что господь бог послал нашему дому. Бог, похоже, и в самом деле не был особенно щедр к этому дому. Хозяйка принесла холодную картошку, миску соленых огурцов с помидорами, несколько ломтей черного хлеба и маленький кувшинчик молока. За последние дни мы привыкли к более обильным угощеньям.

Без особого аппетита разделяя с нами трапезу, хозяин как бы невзначай обмолвился:

— Тут дня два болтают, что едет к нам какая-то бричка из Ростова. Может, это про вас?

— Это и есть мы, — степенно подтвердил Борода.

— А где же вы ночевали две ночи? Невольно Гнат Петрович выдал себя: как и предполагал Борода, за нашей поездкой следили.

— Мы? Ночевали в поле. И воздух чистый, и блох нет. Да и спокойнее: ни тебе советских, ни кадетских — никто документами не интересуется.

— А вы що за люди? — Это прозвучало так, будто хозяин и не вел предварительных расспросов.

— Мы ищем полковника Александра Семеновича Аркадьева! — спокойно ответил Борода и занялся молоком.

— А кто он такой? Вроде бы не слыхал!

— Как же вы не слыхали? Александр Семенович — человек известный, — сказал Борода и закричал мне: — Допивай молоко, Саня, да поедем!

— Аркадьев, Аркадьев... Нет, не слыхал, — решительно заявил хозяин. — А что делает тот Александр Семенович?

Хозяин явно "темнил", как любил говорить Борода, и Кирилл разом оборвал разговор.

— Раз не знаете, то и разговору нет. Поищем в другом месте. — И он стал рассказывать, как на Кавказе гонят самогон из виноградных отжимов. Тема эта явно не интересовала хозяина. Он все время старался настроить Бороду на откровенность, а Борода всячески уклонялся. Наконец Гнат Петрович не выдержал:

— Есть тут один дядько, может, он что-нибудь знает? Коли вам будет желательно, то мы его сейчас покличем до хаты. Хозяйка! Поклычь до нас Вовка!

— Волка?

— Та то так — прозвище. Фамилия его Сирый, а дразнят Вовком.

"Сирый вовк" появился немедленно, будто стоял здесь же за дверью. Высокий, худющий, с крючковатым длинным носом, из-под которого, как мышиные хвостики, свешивались черные усы. Его правая рука была забинтована и висела на перевязи, а левую он протянул Бороде, назвав себя Федором Антиповичем.

— Павел Афанасьевич, — буркнул Борода. — А это Саша Сараф.

— Сараф? — взглянув на меня, переспросил Сирый. — Из каких-таких Сарафов будешь?

— Саша почти не слышит, — вмешался Борода, — после тифа осложнение. Он сынок того Сарафа, чей табак вся Россия курила. — И он очень подробно рассказал мою биографию.

Сирый и хозяин стали разглядывать меня словно какое-то чудо.

— Подумать только: батько миллионами ворочал, а сын... Вот до чего людей довели! — Сирый изобразил на лице сострадание. — А я смотрю, Гнат Петрович, до вас бричка подъехала. Люди вроде не наши; дай, думаю, зайду, может, новостями какими разживусь. — Он сел, осторожно положил перевязанную руку на край стола и, встретив мой взгляд, сказал Бороде: — Вот косу отбивал да с непривычки порезался. Вторую неделю не заживает, гноится.

— А вы бы в город съездили, — участливо посоветовал Борода.

Сирый махнул здоровой рукой, словно муху отгонял.

— Не люблю ездить в город, наездился! — И, взглянув на стол, покачал головой: — Ты, Гнат Петрович, послал бы ко мне: у нас и телятинка есть, и первачок.

Борода стал благодарить и сказал, что мы сыты по горло, да и в дорогу пора.

— У них, Федор Антипович, дело до какого-то Аркадьева Александра Семеновича, — невинно заметил хозяин. — Ты человек бывший военный, может, слыхал про такого? Они говорят, что он полковник.

Сирый сделал вид, что задумался, переспросил:

— Полковник Аркадьев? Слыхал про такого еще на фронте, в восемнадцатом. А почему вы, уважаемый Павел Афанасьевич, думаете, что он где-то здесь?

— От тех людей, которые к нему послали, имею указание, что он проживает в этих краях. — Ответ Бороды был строг и официален.

— Так, так! А какое, осмелюсь поинтересоваться, дело у вас до полковника? — пощипав усики, спросил Сирый.

— Что ж рассказывать, если дело мое лично к Александру Семеновичу. Да к тому же вы не знаете, где его искать. Вот мы отдохнули, спасибо Гнату Петровичу и хозяйке, а теперь поедем в Кобищаны, — сказал Борода и скомандовал: — Саня, запрягай!

— Уважаемый Павел Афанасьевич, а если мы сделаем так, — предложил Сирый, — вы меня подвезете до Кобищан, а там есть у меня один знакомый дядько. Может, он знает про полковника или укажет, кто знает и где его искать.

— Не дядько ли Григорий Соченя?

— А откуда знаете Соченю?! — удивился Сирый, а хозяин даже встал.

— У меня и к Сочене есть поручение.

— Какое? — в один голос переспросили Сирый и хозяин.

— К Сочене — хозяйственное. Мой друг Курилех просил передать, что он "купил рябого бычка".

Позднее Борода сказал мне, что, назвав этот бандитский пароль, он не особенно верил в его силу, но "рябой бычок" подействовал как приказ. Хозяин с Сирым переглянулись. Сирый сказал:

— Вы бы с этого и начинали! Соченя нам без надобности, а к Александру Семеновичу мы вас сами доставим.

— А нас доставлять не нужно. Мы не заказное письмо, — перебил Борода, — вы только укажите адрес! Сирый встал, голос его посуровел:

— Не обижайтесь, почтенный. Время сейчас тревожное. Вы, я вижу, человек военный, а Александр Семенович у нас большой командир. По пустякам его тревожить нельзя. Вы мне изложите, по какому делу к Александру Семеновичу, мы его известим, а уж потом дадим адрес.

— Что ж, может, вы и правы, — согласился Борода и, бросив взгляд на забинтованную руку Сирого, добавил: — Видать, и вы человек военный: стреляный, рубаный. Передайте полковнику Аркадьеву, что я к нему по делу "Жемчужной брошки". Никаких писем нет, а что нужно — приказано передать лично, секретно. Все, господин... звание ваше не знаю — по возрасту, наверно, поручик или штабс-капитан?

Лицо Сирого расплылось в самодовольной улыбке.

— Немного постарше, уважаемый Павел Афанасьевич. — И, вытянувшись, по-военному представился: — Имени атамана Симона Петлюры гайдамацкого полка бунчужный!

Борода развел руками.

— Виноват, слабо знаю украинский. Это что же: должность или чин?

Сирый снисходительно улыбнулся:

— Чин! Соответствует российскому подполковнику.

— Прошу прощения, господин под... бунчужный, я, может, был с вами невежлив?

— Ничего, ничего, — успокоил Сирый, — с кем не бывает промашки. Вот и наш хозяин обознался: своих не узнал. — И, обернувшись к Гнату Петровичу, не попросил, а приказал: — Одна нога здесь, а другая к Степке! Да чтоб он конный немедленно ко мне. Хозяйка, на стол чего получше!

Гната Петровича как ветром сдуло.

— Отбой, Саня! — распорядился Борода. Я отправился во двор. Парень лет пятнадцати поставил перед сибирками колоду и сыпал в нее из ведра овес. Тачанку явно осматривали. Попоны, лежавшие в сундуке, теперь были аккуратно сложены на сиденье. Я молча взял их и открыл сундук. Крышку тайника я маскировал, насыпая по углам маленькие кучки овса. Овес не был потревожен. Положив попоны на место, я строго спросил:

— Зачем лазил куда не надо? Парень смутился.

— Та то не я, а дядько...

— Говори громче, не слышу!

Парень, еще больше смутившись, закричал:

— Дядько искал овес, а у вас его там нема. Тогда он велел насыпать хозяйского...

— Какой дядько?

— Та Вовк, Федор Антипович.

— А ты кто такой? Как зовут?

— Меня? Олекса. Живу у дядьки Гната, работаю при волах на хуторе. А вы кто такий будете?

Пока мы знакомились, возвратился Гнат Петрович, а вслед за ним во двор въехал верховой. Кинув Олексе поводья, он пошел в хату, а через несколько минут хозяйка позвала меня.

В хате все изменилось. Стол был накрыт нарядной скатертью. На огромной сковороде, издавая невероятно вкусный запах, шипела колбаса, залитая яйцами, горой были нарезаны белый хлеб и розовое сало. Борода, снявши свой френч, сидел на почетном месте — под иконами. Справа от него расположился Сирый, слева — хозяин. Приехавший конник стоял перед столом с пустым граненым стаканом в одной руке и куском сала в другой.

— Значит, так, — напутствовал его Сирый, — записку передашь Бабашу и жди ответа. Хоть всю ночь жди, а без ответа не возвращайся! Да не потеряй письмо, а то отлупцую левой не хуже, чем правой! Ставь стакан — больше не дам! Ступай! И аллюр три креста!

Гонец вышел. Мне и хозяйке налили из маленького графинчика вишневой настойки. Борода пригрозил мне пальцем и закричал:

— Смотри не напивайся, а то коней побьешь! Горе мне с таким кучером.

Хозяйка взяла меня под защиту:

— Шо вы до дитыны ципляетесь? Хай выпье одну, це тильке на пользу.

Борода рассказывал смешные истории, провожал каждый стаканчик шутливыми тостами и приговорками, чем окончательно покорил хозяина и Сирого. Голоса становились все громче. Речь шла о скорейшей ликвидации Советской власти на Украине. Сирый и хозяин спорили, высказывая самые невероятные планы, Борода, как вежливый гость, не принимал ничьей стороны. Все, однако, сходились на одном — Советской власти на Украине не бывать. В разгар споров Борода, сильно пошатываясь, встал из-за стола, обнял меня за плечи и вывел из хаты.

— Как дела? — шепотом спросил он и вдруг закричал на весь двор: — Напился, чертов хлопец? Ложись под тачанку и спи!

Я сообщил, что Сирый осматривал тачанку.

— Не дураки! Я думаю: Сирый у Полковника за контрразведку, — тихо сказал Борода и снова закричал: — Ложись, ложись, пьянчуга! — Он замахнулся на меня, потерял равновесие и грохнулся на траву.

"Вот актер, — подумал я и тут же ужаснулся: — А что, если Борода в самом деле напился?" Я стал ему помогать, но он опять падал и, будто бормоча себе под нос, трезвым голосом шептал:

— Они там сейчас шуруют в моем френче. Ничего, ничего, пусть изучают мои "лекарственные" документы. Раз-вед-чи-ки!

Наконец он утвердился на ногах и пошел к хате, громко распевая: "Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя..." Я еще раз проверил сундук, положил на дно две соломинки крестом, постелил попоны и устроился на заднем сиденье. Борода пришел позднее и улегся под тачанкой. Спали мы, как заранее условились, по очереди. В мое дежурство кто-то дважды подходил к тачанке. Борода сразу же начинал ворочаться. Очевидно, он не особенно верил в мою бдительность, поэтому не спал. Выждав момент, я прошептал:

— Не сплю я, отдыхайте спокойно, — но Борода промолчал и только спустя длительное время покачал тачанку, давая знать, что заступает "на вахту".

Рано утром мы сводили лошадей на пруд, помыли их, выкупались сами. В хате нас уже поджидал Сирый. Меня он отослал во двор, а сам долго разговаривал о чем-то с хозяином и Бородой. После завтрака, с помощью Олексы, я запряг коней и подал тачанку к крыльцу.

— Поехали бы с нами, Федор Антипович, — предложил Борода.

— Никак не могу, уважаемый Павел Афанасьевич. Я сам бы с удовольствием прокатился. И повидаться с Александром Семеновичем нужно бы, но — дела, дела! — ответил Сирый. — Хлопец поедет с вами до поворота, а там — прямо и прямо до Покровки; увидите церковь, поспрашиваете, как проехать на хутор Бабаша. Это и есть нужный адрес. Будьте здоровы, уважаемый. — Сирый подал левую руку Бороде, а потом мне. — Так даже лучше, ближе к сердцу.

Олекса проехал с нами версты три, потом слез, а мы покатили дальше по довольно сносной проселочной дороге, то подымаясь на горку, то ныряя в овраги, заросшие густым кустарником. Местность была живописная, но хотя Сирый и говорил "прямо и прямо", дорога вилась и зачастую, уходя почти под прямым углом в сторону, огибала холмы.

— Самое бандитское место, — усмехался Борода. — А пожалуй, лучшего, чтоб взять Полковника, и не придумать: тут в лесочке можно отсидеться дотемна, всю ночь ехать, еще день где-нибудь переждать, а за вторую ночь вернуться домой.

Борода несколько раз останавливал тачанку, осматривал дорогу и придорожные кусты. В одном из таких мест он прорепетировал со мной весь план захвата и заменил некоторые сигналы. В том, что захват произойдет именно так, он нисколько не сомневался, но я спросил:

— А если он будет сопротивляться, как тогда?

— Тогда поднявший меч — от меча и погибнет! — ответил Борода и задумался. — Конечно, это самый нежелательный вариант. Аркадьев нужен только живой. Да, только живой! — повторил он. — Я так думаю, что Аркадьев человек благоразумный и под двумя пистолетами не станет проявлять бесполезное геройство. Впрочем, Саня, может получиться целая куча всяких неожиданностей.

* * *

От Сирого Борода узнал, что на хуторе Бабашей сейчас собрался штаб и все командиры аркадьевской банды. Сам Сирый не мог с нами поехать: он должен был организовать встречу с какими-то важными гостями. Эти "гости" очень беспокоили Бороду.

— Черт знает, откуда их несет? Может, еще кто от Врангеля? Вдруг Врангель отменил приказ? Надо торопиться, а то все сорвется.

— Хорошо бы всех их закидать "лимонками", — предложил я.

— Сам придумал или сорока на хвосте принесла? — спросил Борода. — А ты куда денешься? Не будут же они все сидеть в одной комнате и ждать, пока ты их станешь "закидывать". Кроме того, граната не разберет, кто прав, кто виноват.

— Так там же бандиты, Кирилл Митрофанович!

— Бандиты, бандиты! — сердито повторил Борода. — И бандиты разные бывают. Есть среди них темные и обманутые селяне. Что ж, и их под гранату? — Я смутился. Заметив это, Кирилл подбодрил: — А вообще говоря, палка-махалка, голова у тебя варит. Нужно будет на месте посмотреть. Может, и стоит прихлопнуть сразу все гадючье гнездо.

Мы подъезжали к перелеску. На опушке стояла распряженная телега, а неподалеку паслась оседланная лошадь. Людей не было видно.

— Застава, — тихо предупредил Кирилл. — Помалкивай да попридержи коней.

Я стал сдерживать сибирок.

Когда мы поравнялись с телегой, из кустов вышли двое. Пожилой дядько направился к нам, а молодой парень, держа наизготовку обрез, остался стоять в стороне. Борода приказал остановить тачанку, снял фуражку и вежливо поздоровался:

— Добрый день, хозяин!

— Здоровеньки булы, хлопци! — ответил пожилой и спросил: — Кто вы такие будете?

— А вам зачем это знать?

— Если спрашиваю, значит, нужно! — Дядько подошел к тачанке, а парень щелкнул затвором. — Откуда вы, хлопци? — снова спросил старший.

— Мы издалека! — неопределенно ответил Борода.

— Издалека, издалека! — рассердился дядько. — Из Туречины или из Неметчины? Говорите точно! Откуда вы?

— Не сердитесь, хозяин, мы из самого Ростова! — наконец сдался Борода. Его ответ звучал как признание большой секретности и явно устраивал дядьку!

— Ага, значит, из Ростова, — сказал он и, поставив ногу на подножку тачанки, стал свертывать цигарку. Борода терпеливо ждал, а дядько, скрутив цигарку, попросил: — Нет ли огонька?

— Нет у нас спичек, не курим!

Дядько неторопливо достал фитиль, кремень, кресало, и в воздухе поплыл ядовитый махорочный дым. Потом, так же, не торопясь, он спрятал кисет и свой огнедобывающий прибор и снова стал расспрашивать.

— Значит, вы из самого Ростова?

— Ага, оттуда, — подтвердил Борода.

— Ну, как там наши?

— А кто ваши?

— Известно кто, хлеборобы и казаки!

— А вы кто — казаки?

Дядько сдвинул шапку на нос и, прежде чем ответить, поскреб затылок.

— Как бы это вам сказать, господин хороший! Казаки не казаки, а воюем с коммунией по-казачьему! — И снова повторил вопрос: — Как же там наши?

Борода, чей тон до сих пор был сама приветливость и ласка, вдруг рассердился и ответил какой-то нелепицей:

— Ваши едут, наши идут — наши ваших подвезут! — И, не дожидаясь продолжения разговора, доставлявшего дядьке нескрываемое удовольствие, спросил: — На Покровку мы едем правильно?

— Если на Покровку, то верно. Ну, а если вы говорите, что ваши наших подвезут, то подвезите моего хлопца до Покровки. Иване, иди сюда! — Парень, который все еще держал обрез наготове, нерешительно приблизился. — Давай сюда свой обрез, — сказал дядько. — Эти хлопцы от Сирого. Они подвезут тебя до села. — Иван сел рядом с Бородой, а дядько снял шапку и помахал ею.

Отъехав версты полторы, мы опять встретили заставу. Иван еще издали закричал: "Это от Сирого!". Вооруженный винтовкой дядько сошел с дороги и прокричал: "Путя-дороги!" За всю дорогу от первой заставы до самой Покровки Борода не смог разговорить Ивана. На все вопросы он отвечал: "Ни, не знаю" или: "Эге ж!" Около Покровки нас встретил верховой. Не слезая с коня, он спросил, откуда мы и куда едем. Борода ответил и похвалил верхового за хорошую службу. Тот привязал свою лошадь к спинке тачанки, сменил на козлах Ивана, и мы покатили на хутор Бабаша.