Ночной разговор

Прошло больше недели с того дня, как я приехал на Север, но сделать за это время мне удалось очень мало. Кроме той работы, которой занимались мы с майором Астаховым, я написал еще подробную докладную записку адмиралу, изложив в ней, какие, по моему мнению, силы и на каких участках может применить противник. Кроме того, в записке содержались некоторые рекомендации по обеспечению безопасности кораблей на рейде и у причалов.

Чем дальше, тем сильнее росли во мне беспокойство и недовольство собой. Нападения смертников можно было ожидать каждую ночь, а полярная ночь, как известно, длится почти круглые сутки. Но я не мог сказать, что все продумано, все готово для встречи противника. Да и вообще, можно ли предусмотреть все детали, все случайности и неожиданности?!

Разумеется, не только мы с Астаховым думали о нападении диверсантов. К отражению их атаки готовились на флоте десятки и сотни людей. Сведения о морских диверсантах старалась добыть наша разведка, наши самолеты чаще стали летать над Северной Норвегией, осматривая побережье. Увеличилось количество дозорных судов. Все шло своим чередом. Но меня не покидала мысль, будто всю ответственность за успех или неудачу операции несу я один. Ведь я специально приехал из Москвы, ко мне стекались все сведения, ко мне обращались с вопросами и за советами.

Мы все хорошо знали коварство фашистов. Надеясь, что бдительность у нас в праздничные дни ослабнет, они к каждому празднику готовили какую-нибудь каверзу: то неожиданную атаку, то воздушный налет на важный объект. И войну-то они начали в ночь на воскресенье, когда люди отдыхали, меньше всего думая о нападении врага.

Можно было предположить, что в этот раз противник приурочит свою операцию к Новому году. Война, дескать, войной, а праздник праздником. Советские моряки будут веселиться, офицеры и матросы сойдут на берег, а оставшиеся на кораблях начнут в полночь чокаться и произносить тосты.

Что же, в какой-то степени немцы были правы. Настроение у наших моряков действительно было праздничное. Мы провожали хороший год: он принес нам большие победы. И мы надеялись, что наступающий год будет еще лучше — враг потерпит окончательное поражение.

Но эту праздничную ночь многим офицерам и матросам пришлось провести в открытом море. В дозор было послано больше кораблей, чем обычно. С особым вниманием несли службу сигнальщики и гидроакустики, наблюдатели береговых постов и дежурные в штабах.

Флот ожидал нападения.

Я хотел выйти в море на одном из «больших охотников», но адмирал посоветовал мне остаться в базе. «Здесь вы нужней, — объяснил он. — А командиры и без вас знают, что им делать».

Адмиралы всегда бывают правы — мне оставалось только подчиниться.

До позднего вечера я сидел в штабе и, пожалуй, провел бы с оперативным дежурным всю ночь, если бы не майор Астахов. Он позвонил мне по телефону, спросил:

— Волнуетесь?

— Разумеется.

— Давайте волноваться вместе. Оставьте дежурному номер моего телефона и приходите. Тут совсем рядом.

Я колебался. Выйду из штаба, и вдруг в этот момент поступит радиограмма.... Ну и что? Я тотчас вернусь... Но радиограммы может и не быть, а нервы тут вымотаешь до предела, расхаживая из угла в угол в непрерывном ожидании. Вдвоем будет легче, время пролетит незаметней.

— Добро, — сказал я Астахову.

Майор встретил меня у крыльца сборного деревянного домика, прилепившегося на склоне сопки. Обмахнув веником ноги, я вошел в комнату. В ней было жарко и накурено.

На столе, накрытом белой бумагой, расставлены консервные банки, блюдца с нарезанной колбасой, сыром и еще с чем-то — я сразу не разглядел. Посредине высилась бутылка шампанского. Настоящее шампанское — я не пробовал его с начала войны.

— Пить не будем, — перехватив мой взгляд, сказал Астахов. — Нужно сохранить свежую голову. Согласны?

— Да, конечно... Только мне, знаете, неудобно. Хоть бы предупредили, я подарок прихватил бы, как положено.

— Вы пришли — и это самый лучший подарок. Как-то не очень весело одному в праздничную ночь. Даже если волнуешься и ждешь сообщений... В такие ночи одолевают воспоминания, — смущенно улыбнулся майор. — Человеческая сущность неистребима; никакими делами, никакой занятостью нельзя подавить в себе плохое настроение. Ну что же, пора и за стол.

На Астахова приятно было посмотреть. Одет аккуратно. Выбритый, подстриженный, в белой рубашке с черным галстуком, он выглядел моложе обычного.

К столу были придвинуты четыре стула. Четыре рюмки стояли на бумаге. Обратив на это внимание, я спросил:

— Должен прийти еще кто-нибудь?

— Нет, — ответил майор. Нахмурился и отвернулся, прикуривая. — Это традиция. Так было у нас с женой, если встречали праздники врозь. Возле меня стоял ее стул... Такая привычка. Ведь жена для меня навсегда осталась живой. Я не видел ее мертвой... А второй стул — для вашей жены. Если, конечно, хотите.

Он умолк. Курил, стоя спиной ко мне. Он ожидал ответа. Мне хотелось подойти и крепко пожать его руку. Но я не сделал этого. Это выглядело бы несколько сентиментально. А я не люблю сантиментов. И майор, по-моему, тоже.

За несколько минут до полуночи мы сели к столу, и все было так, как на настоящем празднике. Мы поздравляли друг друга и чокались четырьмя пустыми рюмками. Я представлял себе лицо Тани: она улыбалась мне. Конечно, она тоже вспоминала меня как раз в это время. Во всяком случае, мне приятно было так думать. И еще мне было почему-то немного неловко перед Астаховым.

Со стороны мы выглядели, вероятно, довольно странно. Представьте себе комнату с голыми стенами, полную табачного дыма, двух мужчин, молча чокающихся четырьмя пустыми рюмками. Закуска на столе, бутылка, а возле нее — телефонный аппарат, окруженный консервными банками. Мы нарочно поставили аппарат так, чтобы он находился под рукой.

Где-то играла музыка: старинные вальсы. Иногда с улицы доносились веселые голоса, женский смех. А потом — глухая тишина.

Бутылка стояла нераскрытая. Мы курили, поглядывая на телефон.

— Слушайте, Осип Осипович, — сказал майор. — Вы итальянских смертников своими глазами видели? Или так, понаслышке?

— Видел одного, даже допрашивал.

— Ну и что? Крепкий народец?

— Фашисты на сто с лишним процентов. Но, по-моему, умирать эти смертники не очень торопятся. Сами посудите. Взяли наши в плен диверсанта живым и здоровым. А у него оружие имелось. Спрашиваем — почему не застрелился? Смысла, говорит, не было. Вот если бы погиб, взорвав корабль противника, тогда другое дело. Тогда слава, всякие почести...

— А вреда-то они много нам принесли?

— Вред причинили, конечно, — ответил я. — Понимаете, в чем дело, появились они на Черном море в самое выгодное для них время. В июне сорок второго года, когда шли тяжелые бои за Севастополь. Немцы и румыны штурмовали город. Ресурсы наши быстро таяли. Людей не хватало, запасы продовольствия кончились, боеприпасов и медикаментов мало. Грузы-то ведь доставлялись издалека, с Кавказского побережья. Корабли перебрасывали. А на море — блокада. Немецкие самолеты, подводные лодки, катера за каждым нашим судном охотились. В Севастополь наши корабли прорывались с большим риском, только по ночам. Ну а летние ночи известно какие... Вот в это время и появились итальянские смертники. Обосновались они в Форосе. Знаете, наверно: живописное такое местечко неподалеку от Байдарских ворот. На вооружении итальянцы имели небольшие быстроходные катера, начиненные взрывчаткой. Выходили они в море с наступлением темноты. Тактика у них такая: подкрасться незаметно к кораблю и атаковать с короткой дистанции. Водитель нацеливает свой катер на корабль, развивает большую скорость, а сам незадолго до взрыва выбрасывается в воду. Если успевает, конечно. Таким вот образом диверсантам удалось потопить наш транспорт с боеприпасами, который в Севастополь шел. Удар был чувствительный, ничего не скажешь. В городе каждый патрон на учете, матросы вместо гранат камни кидали... Руки у нас в то время до диверсантов не доходили, не до них было. Судов мало, горючего нет. Вот они и резвились. Я в ту пору старшим лейтенантом был, катером командовал. Стояли мы у причала. Двигатель износился, налаживали своими силами. Выходили мы в море на полуразбитых посудинах. Однако помню, один из наших командиров крепко психанул тогда. Встретил возле Балаклавы итальянцев и пошел на них. С одним пулеметом. Но не приняли итальянцы боя. Они хоть и смертники, но рассчитывали с триумфом умереть. Чтобы их в национальные герои произвели. Ну, короче говоря, загнал их наш командир к чертям собачьим на середину Черного моря. А настигнуть не мог, скорость не позволила. Еле-еле потом на остатках горючего до Севастополя дотянул.

Я взял себе новую папиросу. Астахов сидел за столом, подперев ладонями подбородок, и слушал, как всегда, очень внимательно. Я знал, что память у него преотличная. Он запоминает все почти дословно, запоминает даже интонацию говорящего.

— А после Севастополя? — спросил он. — Где они действовали после Севастополя?

— Одно время базировались в Феодосии, потом их перебросили на Азовское море. Но больше ни одной серьезной операции провести они не смогли. Были мелкие стычки. А когда начали мы наступать, итальянцы убрались восвояси. Не знаю, как оправдали они накладные расходы на свою перевозку, но уж надежд, которые на них возлагал противник, не оправдали явно. Тут вот ведь какую сторону надо учесть. Англичанам диверсанты-итальянцы много хлопот причинили. И огорчений. Возле острова Крит потопили крейсер «Йорк». Смертникам удалось проникнуть в Александрию. Прямо в порту взорвали два линейных корабля: «Вэлиент» и «Куин Элизабет».

А на Черном море у итальянцев промашка вышла. По сути дела, не выполнили они задачу, ради которой семь верст киселя хлебать тащились — из Рима до Феодосии... Ну а я в ту пору заинтересовался развитием диверсионно-штурмовых средств в иностранных флотах. Потом вот и в Москву отозвали. Дело, сами понимаете, новое. Все в строгом секрете, особенно у немцев. Приходится по крохам клевать, сопоставлять разрозненные сообщения. Теперь, правда, Когда союзники во Францию высадились, материалов побольше стало. Да и немецкие смертники активней действовать начали. Перед концом, видно. К осени муха и та злее делается. Теперь даже в газетах, в английских и американских, о «морских дьяволах» пишут. Как они шлюзы взрывают, как на береговые посты нападают...

— Сенсации, — неодобрительно сказал майор. — Читателям нервы щекочут. Война — это пот и кровь, а не занимательное приключение. Небось еще и похваливают этих диверсантов?

— И так бывает, — усмехнулся я. — Когда как, конечно. А вот лондонская «Таймс» совсем недавно, шестого октября, если не ошибаюсь, даже с уважением и чуть ли не с восхищением писала. Смертники взорвали мосты через реку Ваал, отрезали английские войска от тыла, принудили остановиться. А «Таймс» восхищается — какие смелые ребята! Буквально такие слова: это была одна из самых отважных диверсионных операций.

— Они могут, — буркнул майор. — Любят они дешевый объективизм изображать. Ну, это их дело. Нам бы со своими делами справиться, а уж они пускай как хотят...

Вероятно оттого, что в комнате было жарко и накурено, у меня начала болеть голова. Я сказал об этом Астахову.

— Пойдемте на улицу, — предложил майор.

— А телефон?

— Мы его на подоконник поставим. Через открытую форточку звонок услышим. Я часто так делаю, если вызова жду. Заодно и комната проветрится.

Мы накинули шинели и вышли на площадку возле дома, очищенную от снега. В небе блестели звезды такие яркие, будто надраены были перед праздником опытным боцманом. Ночь казалась светлой и имела какой-то синий оттенок. Темнота мягко обволакивала постройки, скалы, сглаживала резкие очертания сопок. Вода залива, окаймленная белыми берегами, была аспидно-черной. Издалека долетали удары в колокол-рынду. На кораблях отбивали склянки. Слышались музыка, голоса, скрип шагов, но никого не было видно. В морозном воздухе звуки разносились на большое расстояние.

— Никак не могу привыкнуть к безлюдью, — сказал Астахов. — Я раньше в городах жил, привык к шуму. А тут каждый звук обращает на себя внимание.

— Вы разве недавно на Севере?

— Порядочно уже. Осенью сорок первого был ранен под Ленинградом. Потом из госпиталя направили сюда. И знаете, меня не покидает странное ощущение: здесь конец фронта, край земли. Не верится, что дальше ничего нет, только море, льды да снега. Вы бывали там, севернее? — махнул он рукой.

— Доводилось, — ответил я. — Мне тоже раньше странным казалось... Великая северная пустыня. Но это не совсем точно. Там ходят корабли. Хоть и редко, но ходят. На островах есть зимовщики.

— Кстати, — сказал майор, — ведь тут у нас стоит первый пограничный столб. Самый первый во всем Союзе. На берегу моря, на крутом обрыве. И ведь не пустили тут немцев через нашу старую границу. Так и задержали их возле столба, и отбросили теперь.

— Вот вам и край земли! Гордиться можно!

— А я и горжусь, — очень серьезно ответил Астахов. — Горжусь, что и я вместе со всеми вахту несу. Нашу тревожную вахту... Людьми горжусь. Хороший здесь народ. Крепкий, суровый. — Майор помолчал, часто затягиваясь папиросой. Потом, бросив окурок, повернулся ко мне: — Вот что, Осип Осипович. Я долго думал о Кораблеве. Навел справки о его сыновьях. Они — честные советские граждане. Да и сам старик — вы же знаете. Таким людям нельзя не верить. Просто грешно не верить в их порядочность. Они — первооснова. Гранит, на котором государство держится.

— Зачем вы все это мне растолковываете? — удивился я.

— Как зачем? Это очень важно для наших предположений: верить или не верить Кораблеву. Мы должны понять, как он будет вести себя, если оказался у немцев!

— Я уже говорил вам: давайте думать о худшем. Меньше разочарований.

— Надо доверять людям, — упрямо произнес Астахов, повысив голос.

— Тише, — предупредил я. — Этак мы не услышим звонка.

— Верно, — согласился майор и зачем-то посмотрел через форточку на телефон. Потом вздохнул и вытащил из пачки новую папиросу.