Батальон стрижей
Вадим Очеретин
Вадим Кузьмич Очеретин был автоматчиком танкового десанта в Свердловской танковой бригаде Уральского добровольческого корпуса, затем комсоргом батальона танкового десанта. Трижды ранен, контужен. Награжден восемью боевыми орденами и медалями.После войны окончил университет, работал в газете Уральский рабочий». Первая повесть «Я твой, Родина!» вышла в 1950 году в Москве и сразу была переиздана в Свердловске, затем в Болгарии, Чехословакии, Польше, Румынии, в Китае.
В ней рассказывается об Уральском добровольческом танковом корпусе, о его боевом пути, о его героях. В последующие годы В. Очеретин пишет повести «Первое дерзание», «Ключ Упорова», романы «Саламандра», «Сирена», «Трижды влюбленный»...
В. Очеретин был организатором и первым редактором журнала «Уральский следопыт», редактором журнала «Урал».
«Батальон стрижей» — документальная повесть об автоматчиках танкового десанта УДТК.
Поздней осенью 43 года Уральский корпус, в боях уже удостоенный звания Гвардии, стоял, замаскировавшись в густых брянских лесах, на переформировании. Нас отвели с передовой линии фронта немного в тыл — привести в порядок: пополнить людьми, техникой.
До фронта я был прокатчиком-листокаталыциком. Работа грубая, с клещами в руках — не сильно связанная с тонкостями техники. Поэтому на переформировке в брянском лесу меня не послали в танковый батальон, в экипаж, а, учитывая, что перед боями в нашей танкодесантной роте автоматчиков выбирался комсоргом, командование решило сделать из меня политработника.
И фронтовая судьба прочно связала меня с нашим Батей.
Батей мы за глаза называли заместителя командира батальона по политической части Александра Андреевича Татарченко. Обычно — уважительно, иногда, среди командиров, чуть фамильярно. Он слыл малоразговорчивым, суховатым и суроватым офицером, основную долю жизни он прослужил в Красной Армии и до всего дошел практическим опытом. Александр Андреевич был намного старше любого нашего солдата, сержанта или офицера и относился к каждому по-отцовски, что получалось у него всегда с трогательной искренностью, и, я сказал бы, мудростью. Поэтому и — Батя.
Своих отцов из-за войны многие из нас не видели давно, некоторые и вовсе потеряли. А парни остро чувствуют их отсутствие. Поэтому и получилось, что нашего батальонного Батю мы все любили и побаивались. Бывало, и дерзили ему, но повиновались ему [5] беспрекословно так, как полагается в воинском коллективе. Так вот Батя — тогда он еще был капитаном, — вызывает и говорит:
— По моей рекомендации политотдел бригады назначил Вас, товарищ младший сержант, комсоргом батальона. Приступайте...
— Но, товарищ капитан... — попытался я артачиться.
— Разговоры отставить, — прервал он. — Думаешь, комсоргом тебе будет легче?.. — И неожиданно добавил с сердцем: «Чокнутые вы, добровольцы, — вот что я тебе скажу. Ввалились в армию, на фронт, а любое выдвижение на службе воспринимаете как оскорбление. Темнота!»
И вот прибыло пополнение.
Когда сейчас, бывает, по радио передают «Мальчишки, мальчишки, вы первыми ринулись в бой. Мальчишки, мальчишки страну заслонили собой...» — я ухожу: от этой песни душа переворачивается.
С первых дней войны на фронте в основном дрались молодые люди. Семнадцатый, восемнадцатый год рождения.... Двадцатый, двадцать первый, двадцать второй — наше быстро редеющее поколение. В 1943-м пришел черед призываться двадцать пятому году. Ребятам едва исполнилось восемнадцать, а многие сумели попасть в армию и раньше своего времени, прибавив себе еще год; делалось это просто — шестерка в документах подскабливалась и поправлялась — получалась пятерка. 25 год рождения вместо 26.
Грустна была сцена появления мальчишек, что присылали нам в Брянский лес. Моросил плотный дождь, и дрожавшие меж могучих сосен густые осиннички роняли последние багровые листья. Стелились дымки печурок нашего батальона. «Пришли!.. Пришли!» — разнеслось окрест. Мы вышли из землянок, что успели выкопать с расчетом и на пополнение, закрыть добротным накатом, протопить, прогреть. Нас было совсем мало.
Перед нами на аллее, вырубленной в чащобе, стоял неровный строй худеньких солдат. Невысокие, они еще сутулились в набрякших шинелях не по росту. Снимали шапки, подолгу вытирали подкладкой мокрые, словно заплаканные лица, отряхивались, будто капли дождя были им уже непосильной дополнительной тяжестью. И изморось белесой пыльцой оседала на их остриженных под машинку головах.
Мы все понимали. И то, что война длится третий год. И бескормицу у нас, на заводском Урале, который, как и вся страна, лучшее отдавал фронту. И то, что они устали с дороги. И то, что они еще недостаточно подготовлены, придется их подучить. Мы — то бывалые, уже гвардейцы, среди нас есть уже и орденоносцы, иные успели пройти не только бои, но и госпиталь. И все-таки мы были смущены. Мы выглядели по сравнению с вновь прибывшими богатырями. Да и летами постарше. Кое-что видавшие бойцы, хоть и сами еще мальчишки, но чубатые, кудлатые, грудастые, сытые. А они — голомозые подыстощенные пацаны.
Принял рапорт, поздоровался с ними, поздравил с прибытием зампомстрой Иван Куцурак, исполнявший обязанность комбата. Он до того огорчился, что тут же ушел к себе в землянку, чтобы поуспокоиться, собраться с мыслями. Что делать? С чего начать? Ведь скоро — в бой. Перед строем остался Батя. Политработнику падать духом не положено, у него должна быть выдержка на весь батальон. И, может быть, поэтому Александр Андреевич так рано стал седым. И брил голову наголо. «Так оно помоложе. Иначе неловко в молодежном батальоне», — шутя, оправдывался он.
— Ну, как... стрижи?.. — начал он с ничего незначащего вопроса, насмешливо и нежно оглядывая ребят. [6]
Молчание.
— А мы не стрижи, — наконец возразил кто-то из строя с самого левого фланга, тихо и обиженно.
Батя добродушно улыбнулся.
— Ого! И ерши есть?.. Как зовут?
— Доброволец рядовой Бадаев! — громко ответил паренек. И добавил: — Михаил Георгиевич! — наверное, для солидности добавил.
— Молодец, — сказал Батя.
— Служу Советскому Союзу!
— Совсем молодец. Если все такие, значит, будете орлами. А пока стрижи: стриженые все.... Как я... — Батя, словно ненароком, снял фуражку и деловито стряхнул с нее капли. В строю заулыбались. Нет, весь строй улыбнулся, осветился как-то. А Батя продолжал: — Кто из вас добровольцы — поднимите руку. (Он не стал командовать по-военному — «Шаг вперед»). Я имею в виду тех, кто еще не должен был призываться, ну, скажем, год себе как-то прибавил или еще как-нибудь схитрил. У нас высоко ценятся хитрые, смекалистые.
Без малого треть из четырехсот подняли руку.
— Ну, вот... — Батя обернулся к нам, ветеранам, и подморгнул, — видите, сколько прибыло новых добровольцев?.. Все правильно!.. Нам сообщили, что с Урала едет отличное пополнение. Надеюсь, что все остальные тоже не возражали пойти на фронт?.. У кого отцы воюют?
Больше половины мальчишек подняли руку.
Батя увидел помрачневшие физиономии остальных ребят, что не подняли, и добавил:
— А у кого отцы погибли?
Подняли руку почти все остальные.
В пыли дождя закружились снежинки. Батя задумчиво поймал одну на ладонь, вздохнул, глянул на серое, почти чёрное небо:
— Ну, вы не думайте, что погода здесь у нас всё время невесёлая.
Бывает солнце.... Значит, станем считать наше знакомство начатым. Фамилия моя Татарченко, служу в батальоне заместителем командира по политической части.... Сейчас вас разведут по землянкам. Обсушитесь — потом будет обед... — Он опять кивнул ветеранам и закончил серьёзно: — Это замечательно, что к нам прибыл настоящий боевой народ, не сынки от маменькиной юбки. Именно такие нам и нужны ... Я поздравляю вас, дорогие наши новые однополчане, с прибытием к землякам, в свой кровный Уральский добровольческий корпус. Это для вас большая удача... Старшины, разведите свои роты!..
Как сейчас, вижу нашего балагура и плясуна, никогда не унывающего старшину Васю Корякина, железнодорожного машиниста из Кировограда. Несмотря на дождь со снегом, без шинели (взамен прожжённой в нескольких местах, залитой танковым газойлем, ничего достать ещё не успел), идеально заправленный, начищенный и на три места пахнущий одеколоном «Жди меня», Вася Корякин подошел к строю по парадному. Словно на асфальтовом плацу. Словно светило солнце и был праздник, а он собрался вести своих «стрижей» на танцы или в кино:
— Вторая рота! Нарпа-а-а-во!.. Левое плечо вперед — шагом марш!
И «стрижи» пошли, расправив плечи, подняв головы.
Мальчишки... Мальчишки...
Не было более беспокойного и предприимчивого старшины. С ним мог соперничать разве что Николай Куликов, старшина 1-го танкового батальона, доброволец из Каменска-Уральского. [7] Как-то на 1-м Украинском фронте, при переброске с фланга на фланг, нас занесло далеко в тыл, и старшин замучили инспекторы. Один требовал, чтобы все бойцы носили портянки, другой возмущался, почему не все в носках. И эти старшины распорядились, чтобы все ребята на правой ноге носили портянки, а на левой носок. При инспекции им оставалось только сообразить, что надо проверяющему.
Даже наш Батя — знаток самых деликатных подробностей армейской жизни — и то, услыхав об этом нововведении, усомнился. Встретил роту возле полевой кухни и скомандовал: «Снять правый сапог, потом левый!»
— Это издевка над бойцами, товарищ старшина!
— Никак нет! Не над бойцами!..
Хитры были добровольцы.
После того как прибыли наши «стрижи», назавтра самого маленького из них — Костю Верховых — атаковала собака. Среди бела дня. Он стоял на посту у склада с консервами, в каске, похожий на гриб, с автоматом на груди, и тщательно нес службу. И с чего вздумалось пробегавшей мимо дворняге, которою где-то подобрали и прикормили танкисты второго батальона, заинтересоваться нашим Костей?
— Стой!.. Стой!.. Назад!.. — отгонял он ее.
Но собака — то ли решила поиграть с ним, то ли рассердилась, — схватила его за полу шинели. Мотая головой, потащила, порвала. Потом ещё раз. И ещё.
И парень заревел от неожиданности и досады.
Наверное, такое нападение на часового и его растерянность выглядели презабавно: два других «стрижа» стояли в стороне и хохотали, пока не прибежал разводящий и не выручил Костю — отогнал собаку...
Стало известно, что нашему Уральскому добровольческому корпусу на днях будут вручать гвардейское знамя. Батя дал «стрижам» разговориться. Выяснили, что после очередного боя каждого можно рассматривать и представлять к званию гвардии. Но шустрый Миша Бадяев, что при первой встрече обиделся на прозвище «стрижи», сделал вывод безнадежный:
— Не видать нам гвардейского значка как своих ушей. Сперва со щенками надо научиться воевать.
Передо мной лежит старая Мишкина фотография: он в госпитале, в нательной рубахе, с привинченным на ней значком «Гвардия». Это у него любимый снимок на всю жизнь. Есть и другой: он идет в колонне ветеранов Отечественной войны по праздничному Челябинску в день 25-летия Победы. Михаил Георгиевич стал отцом четверых детей, теперь и дедушкой. Подковырщик в разговорах, — как и прежде...
Тогда, в Брянском лесу, наш Батя взял перед ним Костю Верховых под защиту:
— Я не согласен с Бадяевым. Конечно, случай необычный. Но я уверен: если б это была не собака...
— Я им тоже самое говорю! — не выдержал Костя Верховых.
— И собака — то наша, не немецкая...
— А если б немецкая? — язвительно спросил Миша.
— Я дал бы из автомата предупредительный, а потом — очередь в нее! — не задумываясь, ответил Костя.
— Смерть фашистским оккупантам?
— А как же! Они у нас всё уничтожают. И мы им... — В запале не хватило слов. — Вот дойдем до Германии!... [8]
— Стоп, стоп, стоп, — утихомирил их Батя. — Мы, конечно, придем в Германию. Но с чем? Голова-то на плечах у нас останется?... И думать, наверное, будем. А?... Народ-то в Германии разный, не одни фашисты. Кто из вас объяснит смысл таких, например, фактов?
Первый.... Все знают недавний судебный процесс в Краснодаре: группу наших изменников и немцев-эсэсовцев мы приговорили к смерти за зверства, за уничтожение беззащитных людей; суд был открытым — все увидели подробности гнусных дел гитлеровцев и их пособников, наших предателей. Это как бы одно отношение к Германии. Верно?
И второе: все так же хорошо знают, что в Москве состоялось собрание представителей немецких военнопленных, сформирован антифашистский комитет «Свободная Германия». И мы со всей душой поддерживаем этот комитет. И разве противоречим самим себе?
— Так-то — не фашисты, демократия, — сказал Миша Бадяев.
— Да, на демократической, рабоче-крестьянской основе они собрались. В комитете есть даже какой-то внук Бисмарка, но тоже антифашист.
В сорок пятом, на последнем этапе прорыва к Берлину, то ли в Люббене, то ли в Котбусе, возле ворот какой-то фабричонки, мы натолкнулись на двух пожилых немцев. В старых кожаных фуражках, в коротких грубых пальто, они молча стояли и смотрели на колонну ворвавшихся в город наших танков. И каждый держал поднятый кулак у плеча. Наши автоматчики, сидя на броне, тоже поприветствовали их — тоже подняли к плечу кулак: со времен войны в Испании, с детства, мы знали антифашистский салют — рот-фронт.
Через два квартала начался бой. Гитлеровские офицеры действовали по своему шаблону: чтобы уничтожить нас, пустили наши танки в улицы города, совсем не учитывая, что мы уже хорошо научились вести уличные танковые бои. Наши танкисты с десантом на броне старались проскочить как можно ближе к центру тесного городишки. Затем автоматчики спрыгнули на ходу, и танкисты, взаимодействуя с ними, терпеливо выковыривали врагов, оборонявшихся в улицах, в административных зданиях. Маневренность и мощность наших Т-34 позволяли делать замысловатые и самые неожиданные обходы через дворы и закоулки, сквозь дома (орудием назад). А десантники помогали своим танковым экипажам, просачиваясь, проникая везде и всюду, орудуя, откуда придется, даже с крыш.
И вот закончился тяжелый бой. Догорают два сожженных наших танка, потрескивает и коптит резина опорных катков в мелких язычках огня. Машины, оставшиеся в строю, урчат, выстраиваясь в колонну, чтобы следовать дальше.
На искореженной центральной площади городка, среди изломанных кустов по-весеннему зеленеющей акации, танкисты-безлошадники роют братскую могилу. Работают молча и остервенело: танкист-безлошадник — это тот, кто потерял в бою машину, а значит, почти всегда, и товарищей. Автоматчики помогают.
На асфальте, исцарапанном, в бороздах от гусениц, а кое-где и пропаханном снарядами, разостлали брезент. На нем ровным рядом — погибшие. Обгоревшие, изуродованные тела в черных шлемах, в комбинезонах и несколько простреленных стрижей в бушлатах защитного цвета...
Подходит наш Батя, замполит батальона, стаскивает с себя фуражку, смотрит исподлобья на убитых. Голова — в седой щеточке: давно не брита, некогда. И это старит его. А может, не только это.
Он подолгу глядит на каждого лежащего на брезенте. Он хорошо знает каждого и не произносит никаких слов. Да и стоящие тут же в молчании танкисты и автоматчики все [9] равно ничего не услышали бы, погруженные в свои горькие мысли: прощание с друзьями навсегда — ничего нет хуже на свете!..
Вдруг Батя всполошился: рядом с мертвыми гвардейцами лежал морщинистый человек в старой кожаной кепке, в гражданском полупальто. Грудь прошита автоматной очередью.
— Это, товарищ гвардии майор, тот самый, что вышел встречать нас, — объяснил подскочивший автоматчик. — Помните? Только мы за окраину зацепились...
— Он же немец, — жестоко произнес кто-то.
— Ну и что? — возразил другой. — Он же рабочий.
А механик-водитель Полугрюмов, сталевар нашего Верх-Исетского завода, со слезами на глазах заговорил:
— Да что вы, ребята, не видели, что ли?.. Он же вышел со своим товарищем. Оба стояли, подняли кулаки к плечу — рот-фронт, значит. Все же видели! И свои же его застрелили, немцы...то есть не свои немцы, а фашисты.. Второго тоже ранили...
Все смотрели на замполита. Батя опустил голову и прикрыл глаза, офицеру не следует выказывать свои чувства перед подчиненными, особенно когда чувства сложны. Многих своих бойцов похоронил наш Батя за войну. А сейчас? Почти возле Берлина? Гражданина вражеского государства класть в одну братскую могилу с нашими?
— Пригласите на похороны гражданских немцев из ближайших подвалов, — наконец сказал Батя. — Да повежливее.
— Все сделаем в лучшем виде, товарищ гвардии майор, — заверили его.
В этом городе будущей Германской Демократической республики мы были первыми представителями армии нашей страны.
...Свердловская танковая до вечера 11 января 1945 года, до нового наступления, стояла в Польше, за Вислой, западнее Сандомира, в районе Грызикамня, в низинном лесу. И за несколько месяцев после осенних боев на Сандомирском плацдарме, выбросить с которого нас приказывал сам Гитлер («Вырезать этот аппендицит!..»), уральцы ладно обжились и благоустроились, если такое выражение уместно употребить для фронтовой обстановки. Пополнившись техникой и людьми, готовясь к новым боям, много делали и для того, чтобы жизнь была удобнее, уютнее. Народ-то мастеровой, на выдумку неутомимый. И соревновались беспрестанно — в конструировании коптилок, в совершенствовании труб к печуркам в землянках (чтоб и тянуло сильно, и дым стелился по земле, рассеивался), в маскировке, в устройстве дренажа под лежаками (болото, а водичка просачивалась).
Наш Батя часто ворчал:
— Вечно у тебя комсомольцы что-нибудь мастачат!.. Надо все свободное время, после боевой подготовки, использовать на политическую работу. Не у себя дома находимся, в Европе!.. Уже темнеет, а где твои агитаторы?
— Истина конкретна, товарищ майор. В данный момент помогают дяде Васе делать мишени к завтрашним стрельбам.
На фронте, к сожаленью, почти не было никаких пособий для учебы. И больше всего, поэтому приходилось в нашем батальоне «выкручиваться» дяде Васе — Василию Ивановичу Сосновскому, артмастеру батальона. Надо приготовить мишени, но нет ни досок, ни гвоздей, ни краски. И дядя Вася, который пользовался всеобщим уважением и даже поклонением, потому что умел в миг устранить любую неисправность у автомата и с трех патронов отрегулировать прицел по наивысшему классу точности, быстро изыскивал выход из положения, имея всегда помощников в любом количестве. Брали осину потолще, раскалывали [10] на плашки, топором вытесывали поясной силуэт. Гвозди нарубали из немецкой колючей проволоки, ее в Европе было везде сколько угодно. Для черноты мишень обжигали на костерке.
Занятия по боевой подготовке велись очень интенсивно, ежесуточно, не менее десяти часов, и постоянно ночные. С сентября по январь на Садомирском плацдарме — в дождь и слякоть, в мокрый снег и промозглый туман, днем и ночью — войска, находясь в напряженной обороне, учились. Поднимается батальон по тревоге, и не знаешь, то ли противник снова предпринял наступление, чтобы скинуть нас назад, за Вислу, то ли очередная «отработка взаимодействия танкового экипажа с автоматчиками десанта»: бросок на пяток километров «пеше-по-танковому», т.е. бесшумно, без машин.
Работали курсы немецкого языка. Тренировались действовать ночью мелкими, по три-четыре бойца, группами. Овладевали новым автоматом ППС, поступившим на смену ППШ — более легким, более совершенным. Снова — прыжки с танка на полном ходу, и умей догнать его, взобраться на броню при любом маневре. А у танкистов — свое, но по тому же закону — «Все самое лучшее должно стать достоянием всех». Это взаимозаменяемость экипажа. Это опыт боеукладки снарядов сверх положенного. Опыт вождения ночью в полной темноте. Опыт длительных дальних рейдов без остановки. И крупинки опыта — действия танкистов с автоматчиками «в условиях улиц городского типа».
— Дальше на западе братцы тесно: там не будет российских и украинских просторов, там не развернешь танки по фронту, станем действовать колоннами, маневрировать среди каменных зданий...
Эти слова командира нашей бригады гвардии полковника Николая Григорьевича Жукова вспоминаются до сих пор: далеко вперед глядели наши командиры.
На занятиях организованной политшколы, где подробно все знакомились с Германией, на комсомольском собрании, на бюро, на ежедневных оперативках, в любом разговоре — главными были мысли о том, как мы станем действовать. Бывалый коллектив корпуса готовился вдумчиво и серьезно. Разумеется, не без волнения. Еще бы! «Враг изгнан из пределов нашей Родины.... Наступают последние, решающие бои за победу над гитлеровской Германией». Началась «освободительная миссия Красной Армии, очищающая Европу от фашизма»...
Это я привожу слова из газет того времени. И из фронтовой армейской, и нашей, корпусной газеты «Доброволец». Это мысли, которыми мы тогда жили. Ими жили и комсомольцы (батальон стал полностью комсомольским) — наши «стрижи». Их продолжали так называть, хотя волосы у них давно отросли, самодеятельные ротные и взводные парикмахеры исхитрялись делать самые модные прически.
В нашем батальоне ежедневно продолжала выходить «рукописная многотиражка» «Автоматчик». Гвардии рядовой — Слава Якубович, изготовлявший ее в десяти, а затем в двадцати экземплярах, настолько приспособился, что работа занимала у него час, не больше. Он очень ревностно выполнял это комсомольское поручение. После разгрома какого-то немецкого штаба в прошлых боях у Славы была кипа великолепной копирки и отличной тонкой, но плотной бумаги. Он закреплял на специально приспособленной дощечке десять экземпляров сразу и (уже имея наметанный глаз, набитую руку при несомненном природном даровании) рисовал тонким твердым карандашом всю страницу. По макету, который мы перед этим составляли, прикинув все заголовки, колонки, размеры заметок. Танк, гвардейский значок, автомат и прочие элементы оформления Слава умел изобразить несколькими штрихами. [11]
Уникальная газета — своя, родная, батальонная, от желающих выступить в ней отбоя не было — не только пользовалась у всех популярностью, ног и особой любовью: ее не раскуривали.
Один только наш Батя относился к ней несколько скептически. Нет, ему, конечно, было приятно, что во вверенном ему батальоне есть многотиражный боевой листок, известный среди политработников на весь первый Украинский фронт. Но он не давал нам — комсомольскому бюро — почивать на лаврах передового опыта.
— Ну — ну, — обычно бурчал он, прочитав очередной номер от строчки до строчки. — На бумаге у вас здорово получается: вы уже готовы и Берлин штурмовать, и Гитлера повесить.... Но как тут? — и он выразительно постукивал себя пальцем по огромному лысому лбу.
Чем он был недоволен, так это повальным увлечением нашего комсомольского актива географией. Карту Европы, границы, линии фронтов ребята могли нарисовать на память. Могли перечислить все города и городишки от Сандомира до Берлина. Знали последние известия не только со всех наших фронтов, но и со всей страны, о делах тыла. И о делах союзников — об их трудных оборонительных сражениях в Арденнах. Да и стали «стрижи» дерзче, увереннее в себе: и боевой появился за год беспрерывных действий, и своя-то земля освобождена.... А свежий, постоянно возбуждённый будоражащим настроением мозг впитывал столько, как теперь говорят, информации, что Батя только покряхтывал.
— Ну-ну, — напускал он на себя скепсис, охлаждающий нас. И медленно, нарочито нудно начинал перечислять промахи: — А во второй роте вчера стреляли на зачетных не все отлично. А в первой — часовой на посту уснул. Не у себя дома, бдительность нужна тройная, а вы, наверное, и не знаете, — кто это опозорился.
— Знаем! Обсудили! Чистая случайность, Товарищ майор. Танкисты механиков-водителей от наряда освобождают? Механик теперь в боях будет на особом положении. Тот, кто должен был пойти, письмо с Урала получил — его тоже от наряда освободили, ответ писать! А этого уговорили взамен постоять — он согласился, хотя сам две ночи не спал. Заметили — то сразу и заменили. Чепуховое дело!
— Вам молодым, все — чепуховое. Вы готовы еще хоть десять лет воевать.
— Никак нет, говорил товарищ майор! — подчеркнуто официально возражал Саша Перминов. — Дома работы накопилось много. В этом году обязательно должны отвоеваться.
Батя замолкал. Возможно, думал: «Выросли «стрижи». Сашу Перминова в роте молодые коммунисты уже выбрали парторгом... «А может, Батя вспомнил, как однажды решил проверить солдатские вещевые мешки («Многие лишним барахлом обросли»), — и почти у каждого «стража» обнаружили всякие портативные инструменты. У кого отвертку, у кого тисочки, плоскогубцы, надфили, сверлышки — трофеи из немецких походных мастерских после разгрома их танков частей. И не лень было таскать с собой!.. Зато артмастер дядя Вася в своей летучке снабжался трофейным инструментом сверхотлично.
Когда гул артподготовки известил о наступлении 1-го Украинского фронта, каждый из нас чувствовал не только плечо товарища по батальону, но и левый и правый фланги до самого дальнего далека, настолько хватало воображения. Как-то, даже буднично, с обычным лёгким возбуждением, словно на очередных занятиях, бригада оставила накануне свой лагерь и передвинулась на исходную позицию, к передовой линии. [12]
И только когда заговорили разом сотни орудий...
— Наверное, у союзников дела совсем плохи в Арденнах — нам придётся начинать досрочно, — предположил кто-то.
И оказался прав.
Известно, что утром 12 января 1945 года Советская Армия начала крупнейшее наступление. К нему приготовились пять фронтов по всему советско-германскому фронту. Взаимно увязывалось несколько операций — славные традиции Великой Отечественной: Восточно-Прусская — силами 3-го и 2-го Белорусских фронтов и Висло-Одерская — войсками 1-го Белорусского, 1-го и 4-го Украинских фронтов. Была задача, которую знал каждый солдат: разгромить стратегические группировки врага и открыть путь на Берлин.
Уральский добровольческий танковый пошел вперед в составе 4-й танковой армии 1-го Украинского фронта. В многочисленных мемуарах о войне, в том числе у командующего 4-й танковой армии Дмитрия Даниловича Лелюшенко, который воздал нашему 10-му гвардейскому корпусу должное, подробно описана эта операция. После двухчасового огня артиллерии оборона гитлеровцев была сломлена, перепахана — живого противника,а славная пехота 13-й армии пошла в атаку. И к вечеру танковые армии фронта были введены в сражение.
Освещаемая ракетами ночь. Лавина танков, окрашенных в белый цвет, стремительно течет по заснеженным полям. В несколько рядов.
Как сейчас, вижу какой-то высокий огромный сарай, а река танков, раздвоившись, чтоб не задеть его, огибает справа и слева чье-то мирное строение. Но оборачиваюсь, когда миновали его, — сарай развалился. Его никто не зацепил, он просто рассыпался: так дрожала земля под топотом массы тяжелых машин.
Уральский корпус двигался в голове 4-й танковой армии. Свердловская бригада вошла в прорыв вслед за Челябинской, чтобы, когда та задержится при встрече с противником, обогнать ее и мчаться дальше. Когда наткнется на тяжелый бой Свердловская, ее обойдет таким же маневром Пермская танковая бригада. А Челябинская тем временем сделает свое и догонит Пермскую. Так было задумано: кулак за кулаком, сменяя друг друга.
Главное — на запад. На запад!.. Через 40–50 километров танковые армии разошлись, каждая на свой маршрут. Территория, занятая противником, резалась на лоскутья, и наступающий фронт успешно продвигался вперед. Под напором танков, прикрываясь группами разрозненных частей, враг не успевал откатываться на запад, разбегался по сторонам. Почти сутки наши «тридцатьчетверки» мчались без особых боев, сбивая на ходу в коротких стычках гарнизоны гитлеровцев, не успевавших подготовиться к встрече с нами.
Больше всего было работы автоматчикам десанта. Ящики с запасными патронами, притороченные прямо на броне, быстро истощались. Хорошо — снабжение не подводило.
Ребята нашего батальона, не знавшие перебоев с патронами и гранатами, до сих пор, когда вспоминают, говорят спасибо начальнику боепитания свердловскому добровольцу Михаилу Алексеевичу Зыкову. Он всегда поспевал вовремя, не дожидаясь, когда окончится бой. [13]
Сейчас, через столько лет, мне очень трудно передать чувства танкиста, прорвавшегося во вражеские тылы, чувства автоматчика на броне (как только оставались живыми: ведь на броне, а не за броней. Атлеты были, циркачи!..)
...Челябинская бригада, обходя узлы сопротивления, быстро двигалась вперед. И в два часа ночи 13 января встретила сильный отпор врага на рубеже Гуменице-Малешова. Завязался жестокий бой.
Командир Свердловской бригады полковник Жуков, согласно свой задаче, оставил для прикрытия 1-й танковый батальон и повел бригаду на свой маршрут.
Снова наступил рассвет... Как обычно движется на больших скоростях колонной в тылах ошарашенного врага танковая бригада? Впереди — три танка, взвод разведки. На некотором расстоянии — головной батальон или рота. Еще далее — основные силы.
Помню, три танка вырвались на шоссе. Только что смяли, нагнав на ходу, группу противника. Раздавлены грузовики, гитлеровцы. Автоматчики с брони своим огнем, очередями и гранатами, уничтожали разбегающихся. Впереди — пока никого. Справа и слева, по всем приметам, подмерзшее болото. Надо быстро проскочить — место для боя, который возможен каждую минуту, не из лучших: шоссейка узкая. Вокруг пустынно. А головная машина вдруг останавливается.
Командир танка кричит механику-водителю по ТПУ (телефонно-переговорное устройство):
— Что там еще?
— Конь, товарищ лейтенант, — отвечает водитель.
— Какой конь? Я спрашиваю, что остановился?
— Конь... Живой.
Командир откидывает люк бани, встает, по пояс наружу, но ему не видно, — что там, за танком. Автоматчики спрыгивают на дорогу, вылезает из машины водитель.
— Конь, товарищ лейтенант. Раненый.
— Будь ты!.. — Командир нервничает. По рации из задних танков запрашивают, ругаются. — «Что случилось? Нашел где останавливаться! Приспичило, что ли?..»
Он тоже слезает, идет ко лбу машины. Там, перед самыми гусеницами, поперек шоссейки лежит лошадь с перебитыми ногами. Механик с автоматчиками пытаются отодвинуть ее, но окровавленный круп пристыл, не поддается.
— Давай трос! — командует лейтенант.
Через минуту танки помчались дальше. И лошадь с обочины смотрит на них большими умными глазами...
К восходу солнца разведка влетела в Петроковице.
Через десяток минут к Петроковице подъехала с запада вражеская разведка. На двух бронетранспортерах. Их подпустили поближе. Выстрел нашего танка — и еще через десять минут, когда примчалась вся бригада, помощник начальника штаба майор Рязанцев допрашивал пленных. По данным противника, советские танки могли ему встретиться только в полусотне километров восточнее, а на Петроковице движется навстречу русским колонна в 60 танков 17-й немецкой танковой дивизии...
Комбриг полковник Жуков — невысокий, кудлатый, чернявый, шинель внакидку поверх комбинезона. Его познабливает: третьи сутки без сна, танки почти не останавливаются. Но голова свежа, он хитренько посмеивается и решает: [14]
— От боя уклоняемся, выполняем свою задачу. Обходим стороной. Наша цель — Лисув: перекрестки дорог в первую очередь должны быть нашими. Пусть их колонна продвигается себе на здоровье — чем дальше они окажутся позади нас, тем хуже для них: там у наших артиллеристов стомиллиметровые противотанковые.... По машинам!...
Обходной марш. Весь день и всю ночь. Гитлеровцы разбегаются из попутных деревушек, а некоторые гарнизончики так и спят, их и не будим: нам некогда. А вон какой-то часовой в рогатой каске, освещенный лучами наших ручных фонариков, открывает колонне шлагбаум, принимая за своих...
Утром передовой отряд ворвался в Лисув. Командовал старший лейтенант (разумеется, гвардии старший лейтенант) Володя Марков — блестящий, удалой офицер, любимец всей Свердловской бригады, танкист, как говорится, с головы до ног, парень, словно рожденный для воинской службы, для боя. Впоследствии командовал нашим лучшим 2-м танковым батальоном, стал Героем Советского Союза.
Гарнизон противника пытался дать отпор, но «тридцатьчетверки» давили и громили все, что попадалось на улицах городка. Автоматчики десанта прочищали квартал за кварталом. Отделенный Гена Балков — шустрый белобрысый «стриж» — со своими бойцами захватил штаб и командира 248-го артполка 168-й пехотной дивизии, который не успел и одеться как следует.
— Спишь много!.. — заметили ребята.
Но гитлеровцы не все проспали. Через полчаса их 168-я дивизия бросила в контратаку на Лисув батальон пехоты с 20 танками, подвезла шестиствольные минометы.
Первый натиск наши отбили. Противник подтянул тогда дополнительные силы. На помощь Володе Маркову примчался командир бригады с двумя ротами танков и двумя батальонами автоматчиков. Но вражеских танков появилось уже 60. Да еще полсотни бронетранспортеров пытались прорваться в центр городка во время второй и третьей контратак. Затем подошло еще 15 немецких штурмовых орудий и дивизион артиллерии. Шестиствольные минометы начали стрельбу по гвардейцам-добровольцам. Запылали дома...
Двенадцать контратак пришлось отбить танкистам и автоматчикам Свердловской бригады за этот день. Восемь часов непрерывного боя. Лисув горел, взрывы снарядов и мин вздымали с клубами дыма кирпич, штукатурку, доски. «Тридцатьчетверки» то маневрировали, отстреливаясь, то рвались вперед. Трассы бронебойных снарядов — «болванок», раскаленных добела, линовали воздух.
Вот строки из сохранившегося письма добровольца-прокатчика Николая Верховца на свой завод:
«...Новые, 85-миллиметровые орудия на «тридцатьчетверках», доложу вам, подходящи. Командир танка Михаил Побединский в поединке с последней моделью немецкого — «королевским тигром» — великолепно пробил ему трехсотмиллиметровый лоб и прошил насквозь. Сам видел. Несколько десятков танков и бронетранспортеров уничтожили наши.
Некоторые наши тоже были подбиты, потеряли способность двигаться, но продолжали вести огонь, дрались. Пять «королевских» и восемь обыкновенных «тигров» стояли мертвыми среди нас и мешали самому противнику, тогда он пошел в обход, «тигры» начали таранить крайние дома, где засели наши «стрижи». Еле отбили.
Но тут, дорогие товарищи, нашу бригаду облетела горькая весть. Погиб командир Жуков. Полковник Жуков погиб! Представляете? И наши рассвирепели. Рванули в атаку. Автоматчики вытаскивали снаряды из подбитых и горящих танков — переносили на действующие. [15] Нелегко нашим «стрижам» в кромешном столкновении железа с железом. Но они молодцы!
Танки с черными крестами на броне остановились, потом попятились, потом уползли. Преследуя их, наши рванули на их артиллерию и минометы.... Рассчитались сполна...»
В дни сумасшедшей езды на танках, когда наша Свердловская бригада бывала и за 80 и за 120 километров впереди линии наступающего фронта, была всегда в едином кулаке, готовая дать бой противнику в любую минуту.
А сколько раненых осталось в строю? Чуть полегче ранение — не хочет парень отправляться в госпиталь. Его гонят, самолет предоставляют, казалось, — радуйся, отдохнешь. А парень отказывается, продолжать действовать, стараясь, перевязанный, лишь начальству не попадаться на глаза. И сейчас, через много лет, уже можно признаться, что им помогал начальник сан службы бригады майор Ираклий Метишвили. Его видавшая виды машина с красным крестом всегда была в боевых порядках танков, он подбирал себе только беззаветно смелых санитаров». Не хочешь в госпиталь? Можешь не лежать? Правильно! Шевелиться надо — быстрее заживет. Жизнь — это движение!...» Норма работы мотора танка Т-34–85 была 250 часов. Но механики-водители в сложных маневренных операциях выжимали 320 и 350. Золотые руки Н. Янкова, И. Морина, П. Морозова! И в скоростях не стеснялись: «Пока «тигр» прорвется, я вокруг него на своей 34-ке объеду» — говорилось ради красного словца, но без основания.
15 января мимо освобожденного с боем Промника, где был ранен Володя Марков (это после городка Хенцины, который брали челябинцы, и мы снова сменили их, пойдя в голове корпуса) вечером в полутьме стала пробираться большая колонна войск. «Стрижи» Петя Чащин и Женя Троцкий, в боевом охранении, заспорили — наши или не наши: колонна шла с востока и в таком порядке, будто в наступление. Но поскольку знали, что со взятием станции Промник (г. Пекошув) наши танковые армии завершили окружение Кельце-Радомской группировки противника и отрезали ей последний путь отхода по железной дороге, ребята правильно решили, что колонна выскальзывает из кольца.
Доложили в штаб. Рота танков В. Гребнева ринулась колонне наперерез. В итоге атаки — подбитый вражеский танк, несколько бронетранспортеров, полсотни раздавленных автомашин, полторы сотни целых, брошенных гитлеровцами, 126 пленных. Но пропал сам Владимир Гребнев с «тридцатьчетверкой» Нестерова. Хороший экипаж, да еще командир роты! «Стрижи» больше часа искали исчезнувших. Облазили все рощицы, овраги, пока, наконец, танк не появился, вернувшись из погони за остатками разбитой колонны.
Новый командир бригады, бывший начальник штаба Василий Иванович Зайцев вызвал Гребнева и спокойно, коротко отчитал: ротного ищут, а он на танке за недобитыми гитлеровцами гоняется, мелочится.
— Мы, товарищ подполковник, за легковыми машинами, — оправдывался Гребнев. — И увлеклись.
— За легковыми? На танке?
— Ну, да. Дорога неважнецкая, их сдерживает, а нам — ничего. Штук пятнадцать нагнали, а две все-таки пришлось — снарядами: шоферы, видать, были высокой квалификации, и, наверное, начальство их драпало.... А что? Наша «тридцатьчетверка» не хуже легковой ходит... [16]
Комбриг смягчился и отдал распоряжение представить экипаж Нестерова к наградам: и механика-водителя Волкова, и стреляющего Былытова.
— А вас предупреждаю. Чтоб в последний раз — такие авантюры, — добавил он. — Мы прибыли сюда не на мотогонки.
Однако и наши марши с короткими боями очень напоминали мотогонки. Окруженная Кельце-Радомская группировка немецких войск уничтожалась соединениями фронта. А танковые бригады дезорганизовывали действия противника западнее. Свердловская была ежесуточно в движении, отсыпались на ходу: в экипаже на время сменяли механика-водителя, за рычаги садились командиры танков и научившиеся водить машину; «стрижи» дремали на теплом жалюзи позади башни, попеременке, не выпуская из рук автоматов.
...Налет на Радомице — и круговая оборона: опередили какую-то часть противника, направившегося туда. Марш на Коньске, где был разгромлен штаб 4-й танковой армии гитлеровцев, а они, не зная положения дел, продолжали двигать туда свои колонны, прибывающие из резервов и с Западного фронта. Затем приказ — махнуть и ворваться в Петроков (60 км cеверо-западнее), где пришлось «поработать» только автоматчикам десанта, — вылавливали не успевших убежать солдат и офицеров вермахта.
Местное население, высыпавшее на улицы, помогало «стрижам». Толпы восторженных людей обступали наши машины, несли угощение, восхищались, обнимали ребят, звали к себе:
— Мы ждали вас! Но не думали, что вы придете так быстро и такими сильными. Пойдемте ужинать...
И мы с удовольствием рассказывали, что наши соседи справа — войска 1-го Белорусского фронта и Армия Войска Польского — освободили накануне Варшаву, поздравили.
Удивительно, как наши автоматчики быстро овладели польским языком. Потом так же было и с немецким, и с чешским. Говорят, у уральцев природные способности — прирожденные полиглоты. Возможно, потому, что наш край от века многонациональный? В Свердловской танковой бригаде служили ребята 20–30 национальностей, точно не знаю: тогда на это не обращал внимания.
Помню, заполняли наградной лист на Реваза Магомедова, спросили, какой он национальности, Магомедов, не задумываясь, ответил:
— Уралец, конечно.
В те дни, когда мы пробивались от Вислы к Одеру, Геббельс объявил на всю Германию, что изобретено новое сверхсекретное оружие, которое остановит лавину русских танков и совершит какой-то решающий поворот в войне.
— Тут что-то не так, — усомнился наш Батя. — О настоящем секрете по радио не рассказывают. Или дела у них совсем плохи, выдумкой себя успокаивают? В общем, ищите, ребята, будьте бдительнее...
И на самом деле что-то появилось. Среди танкистов пошли разговоры о неких «фаустниках». Несколько машин было выведено из строя неожиданно, невесть откуда прилетающими снарядами, проламывающими броню. Автоматчикам Пете Чащину и Саше Печенкину удалось захватить «фаустника». Фаустпатрон, коим гитлеровцы начали вооружать самых отчаянных, действительно теоретически мог остановить любой танк. Это легкая труба с мощной кумулятивной гранатой, то есть ее разрывной заряд действует направленно. Она с хвостом и стабилизатором — выталкивается из трубы сильным запалом, летит довольно точно в цель и взрывается, едва прикоснется к какой-нибудь поверхности. [17]
Вначале в нашем корпусе попробовали приварить на кронштейнах по бокам танков фальшборты из тонких железных листов или металлических сеток. В правильном расчете, что фауст граната, коснувшись преграды, взорвется и самого танка не повредит. Получилось вроде бы эффективно. Но как действовать автоматчикам на броне, когда появились такие загородки? Ребята приуныли.
Собрали комсомольский актив батальона:
— Этот гебельсовский фауст патрон — соломинка тонущего. Изобретение шаблонное, оно дало бы результат против самих фашистских танков — они всю войну нарывались на засады, вот и придумали. Против тех, кто видит плохо. А на наших «тридцатьчетверках» на самой броне три-четыре пары глаз дополнительно. Верно? Или автоматически десанта забыли, что их главная обязанность — охранять машины в бою?..
«Овладеть новейшим секретным оружием противника», — постановило комсомольское бюро.
И танкисты от своих фальшбортов очень скоро отказались.
— Стыдоба была какая-то! — вспоминая, посмеивается один из лучших механиков-водителей нашей бригады, мастер вождения танка Николай Яненков. Давали и эсэсовцам копоти на высшем уровне, принеслись Европу от фашизма освобождать, а машины с этими антифаустными экранами — ни тебе фигуры у «тридцатьчетверки», ни красоты. Едет железный сарай какой-то...
Отказались и потому, что в стремительном наступлении пронырливые, вездесущие и всюду успевающие «стрижи» — автоматчики не только понадоставали множество фауст патронов, которые гитлеровцы не успевали применять, но и инструкции к ним на папиросной бумаге («фаустники» съедали ее, чтоб не попала к противнику). И изучили. И начали стрелять сами. И в считанные дни почти овладели этим новым сверхсекретным оружием.
Оказалось, по старой поговорке: не так страшен черт, как его малюют. Во-первых, выстреливающий фауст гранатой непременно обнаруживал себя; он должен был, водрузив трубу на плечо, встать так, чтобы позади не оказалось стены или преграды, иначе спину и ниже ему обожжет взрывное пламя. Значит, если зорко глядеть, «фаустника» можно вовремя уничтожить, пока он приноравливается, прицеливается, подпуская танк, чтоб был не далее 150 метров. Во-вторых, гранату в полете видно, а значит, ее можно расстрелять в воздухе хорошей автоматной очередью, и десантники научились делать это, словно на охоте за утками.
Передо мной — старый фронтовой снимок, сделанный погибшим впоследствии фотографом политотдела Алешей Кошковским. На нем в облачке дыма — Слава Якубович. «Производит выстрел из секретнейшего фашистского оружия — «фауст патрона», — как написано на обороте. И вспоминается случай перед самым Одером.
Несколько танков с автоматчиками должны были взять деревушку где-то на фланге. Едем, осталось с километр, ее хуже видно. И возвращавшийся из разведки наш корпусной маленький самолет сбросил вымпел с запиской: «Осторожнее. Полно фаустников. Приехали на бронетранспортерах».
Танкисты развернули машины по фронту, чтобы, приблизившись, сбить обороняющихся снарядами, огнем пулеметов. Вот уже видна на окраине сплошная шеренга «фаустников», выставивших свои трубы с грушами — дулями, гранатами, на концах. Приготовились встретить, будто заранее ждали нас.
Осталось четыреста метров, триста, двести пятьдесят.... И танки остановились. [18]
Пауза длилась секунду-две. Десантники спрыгнули с брони (клянусь, никакой команды никто не давал) привычно, легко и ловко. Все водрузили на каждое плечо по трофейному «фаусту», развернулись в цепь и пошагали по полю к деревне, в полный рост, автоматы на груди...
«Мальчишки, мальчишки»... — поётся в песне. Это всё ещё «стрижи», озорные и азартные, лихие, бесшабашные. Но это были уже уральцы-гвардейцы, уверенные в своём умении бить врага и в правоте своего дела.
А главное, с отличным знанием своего противника, с тонким психологическим, даже, сказал бы, — политическим расчётом своих дружных действий.
Они дали из «фаустов» залп, следом — другой. С криками: «Фауст!.. Фауст!..» — гитлеровцы побежали.
-Урр-а-а!..
Наши танки двинулись в деревню, деморализованные «фаустники» повскакивали в свои бронетранспортёры и дали полный газ. Кто не сумел, разбегались «в пешем порядке», падая под огнём автоматчиков. Отстреливался, пока не был уничтожен, лишь один пожилой офицер, высокий, в очках, с множеством наград на груди. И ему удалось смертельно ранить Костю Верховых, того самого Костю, на которого в первые дни службы напала собака.
«С 21 января войска первого Украинского фронта начали выход на Одер.... Раньше других к Одеру прорвались войска четвёртой танковой армии...» — так написано в «Истории Великой Отечественной...» Среди танковых войск первого Украинского фронта шел наш Уральский добровольческий, шла наша Свердловская бригада. В ней — наш батальон. В нем — наши родные «стражи».
Они дошли до Берлина, затем освободили Прагу.... И наша бригада стала к концу войны называться так: шестьдесят первая гвардейская Свердловско-Львовская ордена Ленина Краснознаменная орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого танковая бригада. Горжусь, что служил в ней. [19]