Эпилог

Обер-лейтенант Эрих Восса, ротный

Был он, этот домик, издалека приметил. Симпатичный такой он был, двухэтажный, в старинном стиле, бревенчатый, на концах крыши фигулины всякие забавные. И нетронутый. Даже вспомнил, как это по-русски правильно называется — терем. Князья ихние вроде бы как раз в таких домиках жили, доблестные риттеры всякие, в смысле богатыри, ну и прочая, как говорят синие, аристократическая верхушка.

Ну, если до конца точно, дом был почти не тронутый — одну из угловых стенок шальным снарядом проломило. Вдоль нее, видно, как раз книжный шкаф стоял, — и теперь с той стороны весь двор, до самого забора был от бумаги белый. Словно зима пришла или в крайнем случае сакуровый сад в период цветения.

Одну книжку я интереса ради подобрал, глянул на обложку: автор — Обручев, а название не разобрать, обгорело.

Обернулся к панцеру...

— Стась, — показываю, — о чем это, не знаешь?

— О зверях, — устало отзывается она. — Ископаемых.

— Вроде нашего «смилодонта»? — уточняю.

— Да.

Здорово, думаю. Бывает же вот так — шел, нагнулся, да и подобрал хорошую, полезную вещь. Будет свободное время — обязательно почитаю.

Открыл, глянул на титульный лист — ну да, Обручев, профессор палеонтологии.

Вот ведь, думаю, интересное занятие у людей — звериков вымерших по косточкам восстанавливать.

Забрался обратно на башню, кинул книжку на креслице свое и к дому зашагал.

Прошел сквозь пролом внутрь, огляделся. Ну да шкаф здесь стоял, длинный, во всю стену. Одна секция в углу даже целой осталась. Стекло только, понятное дело, все на полу, мелкой россыпью, а так — солидное сооружение, лаком сверкает, двенадцать полок и все сверху донизу и справа налево книгами забиты.

Я как прикинул количество корешков этих золоченых в уцелевшем шкафу, да экстра... как его, а, экстраполировал полученный результат на длину стены, — сам себе не поверил. Потому как число получилось из разряда «ой, много». Нет, я, конечно, понимаю, не все в этом мире Эрихи Боссы, но все равно... это ж какую голову надо иметь, чтобы хотя бы четверть такой вот библиотеки не просто по диагонали проглядеть, а переварить, да в чердачке черепушном по полочкам разложить?!

Тут как раз Стаська следом заходит.

— Стась, — поворачиваюсь к ней, — вот объясни, пожалуйста, мне, серому, — зачем человеку столько книг может потребоваться?

Глянула она на меня... растерянно чуть...

— Читать...

— Что, все?

— Нет... по одной.

— Может, — интересуюсь, — у тебя в фамильном особняке тоже такая вот библиотека была?

— У нас в доме больше была. Отдельный зал... вдоль шкафов еще лесенка ездила, смешная такая, на роликах.

— А лесенка-то зачем?

— Чтобы до верхних полок добираться. — Логично. Только я вот попытался себе вообразить книжные полки, под высоченный потолок уходящие, до которых без стремянки не доберешься... и сразу пол под сапогами как-то покачнулся нехорошо.

— Ну, извини, — говорю, — такого замка я тебе предоставить пока не могу, но вот в данном конкретном тереме ты на ближайшие три с половиной часа хозяйка полновластная.

Стаська медленно так вдоль стен прошла, ладошкой по бревнам провела... обернулась...

— Знаешь, — говорит задумчиво, — я иногда мечтала жить как раз в таком доме. Запах леса... уютный свет... тепло... дождь едва слышно стучит за окном...

Странно, но у меня от этих ее тихих слов отчего-то горло комом перехватило. Рванул ворот, прокашлялся кое-как...

— Пойдем, — говорю, — осмотрим наши владения... баронесса.

Следующая комната была... Не знаю я, как это правильно называется... в общем, мастерская, в которой художники работают. Подставка для картин, чехлом небрежно накрытая, рядом на табуретке полдюжины кистей разных, доска овальная, вся засохшей краской измазана, баночки в три ряда. Вдоль стены — рулоны.

Я чехол приподнял... забавно... думал, будет чего-то яркое, разноцветное — такая ведь уйма красок под боком. А оказалось, — только черные штрихи на белой бумаге. Портрет чей-то неоконченный... я даже не понял сначала, парень это или девушка, потом сообразил, что все-таки паренек, просто юный еще совсем, моложе меня, ну и лицо красивое, тонкое. Даже не паренек, мальчишка, только взгляд у него не по-детски серьезный.

Стаська тихонько подошла, стала рядом, прижалась щекой к плечу.

— Как думаешь, — вздыхает, — где он сейчас?

— Где-то... а может, — стукнуло мне чего-то в голову, — это вообще не живой человек, а выдумка. Абстракция. Принц из сказки. Вон, посмотри — на заднем плане море с парусником, а ведь тут до ближайшего моря...

— Нет. Он настоящий.

Мне на какой-то миг даже обидно стало. Потом опомнился — к кому ревновать? Портрету неоконченному? Нескольким штрихам черным по белому? Бред.

Накинул чехол обратно.

— Ну что, — говорю, — продолжим экскурсию? — Дальше кухня была. Аккуратная такая, чистенькая, на стене напротив плиты — натюрморт фруктово-овощной: яблоки, груши, бананы, на флангах картошка тихонько пристроилась, в центре кокос возвышается, а за ним, в резерве, еще чего-то большое и оранжевое маячит... И прорисовано это все так натурально и, главное, аппетитно, что у меня сразу рот слюной наполнился. Ну и мысли соответствующие: за соседним забором вроде бы теплицы какие-то виднелись, а кусты во дворе, справа — как бы не малинник...

А вот аристократочка моя на произведение искусства внимания почти не обратила, зато живо заинтересовалась посудиной какой-то непонятной, на подставке. Крышку приподняла, принюхалась...

— Невероятно, — улыбается радостно, — Эрик, ты не поверишь, но в этой турке — натуральный бразильский кофе.

— Точно. Не поверю.

Натуральный кофе, не эрзац, я и пробовал-то несколько раз в жизни. Последний раз — за полгода до войны.

— Поверишь-поверишь, — смеется Стаська, — когда сварю.

Вышли в коридор... Стаська направилась, было, к лестнице на второй этаж и вдруг замерла, словно на забор невидимый наткнулась, и уставилась в одну точку на стене.

Я подошел, глянул — доска как доска. Только когда пригляделся, заметил: ряд черточек, почти неразличимых. Похоже на зарубки снайперские, только уж больно неравномерно...

— Что это?

— Рост, — шепчет Стаська, а в уголках глаз слезинки искрятся, — надо прижаться к стенке, плотно-плотно, черкнуть поверх макушки — а потом поворачиваешься и смотришь, насколько ты выросла... я так часто делала... весь косяк исчеркала...

И — я даже опомниться не успел — уткнулась в лацкан куртки и ка-ак разревется в три ручья. Ну что тут сделаешь? Обнял ее... неловко как-то, берет стащил, в волосы пушистые ладонью зарылся...

— Милая, — шепчу, — ну что ты... перестань, пожалуйста. Стась... любимая... ну хочешь, унесу тебя сейчас отсюда, а потом проедем сквозь этот домик на зверике... три раза.

— Нет, — всхлипывает малышка, все еще носиком в куртку зарывшись, — не надо. Он хороший... дом. Он очень хороший... а я — справлюсь. Сейчас... справлюсь.

Кое-как успокоилась, отодвинулась. Я из кармана платочек — тот самый, с вышивкой и кружавчиками по углам! — достал, обтер ей мордочку заплаканную, высморкаться заставил.

— Так-то, — говорю, — лучше. Еще б улыбочку, и вовсе бы стала похожа на правильного имперского панцерника, а не на гимназисточку, мыша увидавшую.

Улыбнулась.

Когда поднялись на второй этаж, у меня дух захватило. Вдоль всего коридора, прямо как в галерее какой-нибудь — картины. Всякие: большие, маленькие, с пейзажами разными, портреты, а несколько — вообще непонятно что, мозаика из кубиков. Я перед одной минут пять стоял, всматривался, думал, может, эффект какой проявится, изображение скрытое? Не проявилось. Видно, как-то не так смотрел, хотя до сих пор на зрение жаловаться повода как бы не было — со стереодально-мером управляюсь вполне.

Потом еще на один рисунок залюбовался — зимний лес на нем был, елки заснеженные, синие, а на переднем плане — рысь. Изумительно просто прорисована, совсем как живая — уши прижаты, пасть оскалена, спину выгнула... Глядишь, и в ушах шипение раздается, и кажется, вот-вот распрямится и с диким мявом своим, когти растопырив, вылетит из картины сюда, в коридор.

Насилу оторвался, шагнул к следующей, и тут меня Стаська из комнаты окликает.

Сунулся в проем — смотрю, стоит моя принцесса перед тумбочкой у окна, обхватила сама себя за плечики, и вид у нее, словно призрака увидала. Подошел тихонько, приобнял, заглянул поверх плеча — ага...

На тумбочке этой фото стояло. Небольшое такое, черно-белое, десять на двенадцать, в белой плексигласовой рамочке. И на этом фото — трое. Слева мужчина лет за тридцать, с короткой круглой бородкой, в мешковатом свитере и берете, только не в таком, как Стаськин штурмшютце, а плоский блин набекрень. Справа — чуть помоложе, в форме... погон толком видно не было, но я прикинул, и решил, что явно не ниже штабс-капитана господин офицер, а скорее — выше. Было в нем что-то эдакое... командно-штабное — не командуют такие ротами на передке, да и в штабах повыше не карандаши генералам очиняют.

А третий... третьим, в центре между ними, был тот самый мальчишка с рисунка внизу. На фото он еще младше выглядел — ну да, наверное, снимали год назад, а то и больше. И все трое улыбались, а парень вдобавок и еще и махал рукой фотографу... счастливые...

Мне, — не знаю с чего, — сделалось вдруг жутко неловко. Словно я снова подросток на потрепанном велосипеде, заглядываю в окно особняка на кусочек чужой, такой непохожей на мою жизни — счастливой жизни... ей-ей, дешевые порнооткрытки мы с конопатым Фрицем разглядывали с куда меньшим пиитетом.

Мы стояли так несколько минут. А потом Стаська медленно, как во сне, протянула руку и перевернула фото, припечатав его лицевой стороной к тумбочке, — и наваждение сразу спало.

— Пойду вниз, — голос у нее, правда, был все еще неестественно ровный, — попробую все-таки заварить нам кофе, хорошо?

— Угу, — киваю, — я тебя здесь подожду. — Убежала.

Я на кровать присел, осмотрелся.

Комната была небольшая, вдобавок со скошенным потолком, но как по мне — вполне себе уютная. Я решил, что в ней как раз офицер жил, тот, что на фото справа стоял. Сабля на ковре, над кроватью. На стене слева от окна — портрет Главковерха ихнего, Корнилова, уменьшенная копия тех, что в присутственных местах вывешивают. А напротив... я сначала мельком глянул, потом встал, внимательнее присмотрелся... ну да, наша, кайзеровская форма, старого, правда, образца, чуть ли не начала века. И подпись — фон Шлиффен, Альфред фон. Интересно...

Еще полка книжная была. Хотя, казалось бы, зачем она нужна, когда, спустись по лестнице, и книжек этих будет... немерено. И, что характерно, чтиво на той полке не какое-нибудь легкое, в мягкой обложке, мозгам перед сном отдых дать, а солидные книженции, в хорошем переплете. Я как начал названия читать: Лиддел-Гарт «Энциклопедия военного искусства», Галактионов «Взятие Парижа», Крымов «На страже Февраля», Клаузевиц «О войне», Иссерсон «Канны мировой войны», Мольтке «Военные поучения»... дальше не стал — и без того в башке звенеть начало.

Вот, думаю, офицер... и ведь наверняка каждую из этих книжек он, среди ночи разбуди, отбарабанил бы, как Стаська моя, инструкцию по панцерной радиосвязи. А я что на поле боя увижу, то и командую, а спланировать чего-нибудь серьезное... на такое уже не хватает.

А вообще, думаю, интересно, неужели он только такую вот профессиональную литературу потреблял, а для души чего-нибудь расслабляющего — ни-ни?

Пошарил по комнате, и точно. Сбоку от тумбочки пачка, бечевкой перетянутая — журналы. КЛМ за последний предвоенный год. Я их на кровать вытянул, пыль кое-как стряхнул, бечевку ножом взрезал — первые пять номеров, до мая включительно с цветной обложкой, глянцевые, на хорошей бумаге, а остальные в два раза тоньше, ну и качеством похуже.

В принципе, листать их я особо не собирался, но увидел обложку майского — последнего — предвоенного! — номера и зацепило. На первых-то четырех обычная ерунда журнальная — девушка с ракеткой в юбке-волане, авто сверкающее, замок мрачный, серого камня, то ли баварский, то ли французский. А тут: боевая эскадра, и не какая-то: на переднем плане ударный трегер «Леттов-Форбек» свинцовую волну режет, за ним, на полкорпуса впереди, линейный крейсер «Принц Генрих Прусский», ну и в нижнем углу зетстройер типа «Рейн», — 2-я эскадра Флота Открытого Моря во всей красе. Не фото, рисунок, но деталировка потрясающая — на палубе трегера «юнкерс» к взлету готовят, так даже пилота в кабине четко видно.

Перевернул, глянул на даты — 12-го этот журнал из типографии вышел... а 23-го уже полыхнуло. «Леттов-Форбек», краса и гордость, через пять недель, в бою у Азор, получил пять бомб, три торпеды и за семь неполных минут булькнулся вместе с тринадцатью сотнями экипажа. В газетах, правда, потом писали, что погиб, мол, героически, утопив взамен один английский авианосец и здорово расковыряв линкор... только у соседа нашего брат как раз на «Людендорфе» служил, зенитчиком, так он, когда в отпуск приехал, рассказывал — не успели ребята с «Леттова» почти ничего. Английская атака как раз на момент взлета группы пришлась, пять машин только поднялось, шестую «си темпест» на взлете расстрелял... ну и соответственно — бомбы рванули в гуще «Юнкерсов», к вылету подготовленных, а это значит, баки под завязку и торпеды... ад форменный. А «Гермес» на самом деле летчики как раз с «Людендорфа» утопили, и они же «Ройял Оуку» борт распороли.

Сел на кровать, начал листать. Забавно все-таки... я-то сейчас знаю, что вскоре началось и чем в итоге закончилось, а они тогда — не знали. И заголовки читать — один смешнее другого: «Подготовка к трансафриканскому ралли»... эрцгерцог выразил озабоченность, но вместе с тем заверил... а между тем туристический сезон на Кипре уже в разгаре — интересно, куда подевались все эти туристы, когда на остров посыпались весельчаки Штюдента?

Перевернул очередную страницу — и тут меня как током ударило.

Даже не помню, как этот раздел назывался, то ли светская хроника, то ли моды какие-то, то ли и то и другое вместе... неважно.

Важным было фото на полстраницы — большой белый, со сложенным верхом и кучей сверкающих никелированных финтифлюшек лимузин, и в нем четверо... и одна из них, на заднем сиденье привстала и прямо в объектив улыбается задорно, — моя Стаська.

Товарищ министра финансов действительный статский советник князь Туманов... с семейством...

Вот, значит, как... радист Стась Дымов.

Везет мне сегодня на фото... улыбающиеся.

Хотел статью прилагающуюся изучить — и, как назло, шаги на лестнице. Я журнал захлопнул, пачку обратно за кровать спихнул, сам плюхнулся — ноги вытянул, руки за голову. Лежу с таким видом, словно с момента ее ухода как любовался потолком, так и сейчас любуюсь, и в целом свете краше паутины в углу для меня зрелища нет.

— Как тебе запах?

Запах и вправду был что надо. От двух маленьких — глотка на четыре от силы! — чашечек такой аромат по комнате шел, что на роту Боссов хватило бы...

— Жалко только, — вздыхает, — сливок нет.

— Да ладно, — говорю, — переживём.

Я сел, потянулся было к чашке...

— Нет, не надо...горячее еще...

Стаська поднос с чашечками на тумбочку поставила, сама рядом на кровать села, головку мне на плечо пристроила. Я ее приобнял осторожно — и в следующий миг, сам не знаю, как получилось, но мы уже лежали.

— Слышишь?

— Что?

Я слышал только далекий шум моторов, но она имела в виду что-то другое.

— Дождь...

И в самом деле — тихое совсем тук-тук-тук за окном.

— Не хочу никуда уходить отсюда, — тихо шепчет моя — теперь уже точно! — княжна, прижимаясь ко мне. — Так уютно... спокойно... Эрик, — приподнялась, заглянула в глаза, — давай спрячемся здесь от всех? Просто спрячемся — ты и я. Должно же быть где-то место, где нет этой проклятой войны?

Я только вздохнул тяжело.

Может, думаю, где-то такое место и есть, но очень где-то. Потому как, судя по тем новостям, что оберфункмейстер Рабинович из мирового эфира вылавливает, народец на нашем шарике с ума посходил абсолютно повсеместно, вне зависимости от географических широт, цвета кожи или, допустим, вероисповедания. Все с цепей посрывались — и первым делом в глотку ближнему вгрызлись... а кому ближних не хватило, те за дальних принялись.

— Не получится.

— Почему?

— Просто не получится, малыш. И, — шепчу, — лучше не будем сейчас об этом. Времени у нас не так чтоб очень — три часа, а может, уже и чуть меньше... но эти часы наши, безраздельно... так давай просто забудем пока об остальном мире. Как ты сама только что сказала — ты и я и никого больше.

— Эрик...

— Стаська...

Мне очень нравилось смотреть, как она раздевается. В смысле — сам процесс. Со Стаськой это было не «когда ж ты, дура, наконец, свои тряпки скинешь», а вполне самоценное действо — сидеть и зачарованно наблюдать, как из недр униформы медленно появляется она... моя женщина. Самое волнующее, самое будоражащее, самое... пресамое зрелище на свете. Моя. Любимая. Единственная и неповторимая! Моя-моя-моя... этот рефрен вспыхивал у меня в голове при каждом взгляде, брошенном в ее сторону. Как только я до сих пор от зазнайства не лопнул — не знаю.

— Ми-илы-ый...

Княжна Туманова... забавно... если бы не война и Распад, мы наверняка бы никогда не встретились. Петроградская аристократка и парень из германского рабочего квартала — что могло быть общего в их судьбах? И даже были бы счастливы — каждый по-своему...

Но мы встретились! Мы полюбили друг друга наперекор всему! Пусть мир там, за окном, сходит с ума как ему угодно — здесь и сейчас я теряю разум лишь от прикосновения ее рук, от запаха ее кожи, от пушистой невесомости ее волос...

— Не спеши... у нас еще много времени...

— Да... много. Три часа — это почти вечность...

Мы словно открывали себя заново. Как тогда, в первый раз, в Курске, под вспышками осветительных ракет и трассеров, под аккомпанемент выстрелов и разрывов.

— Анастасия...

Маленький пушистый котенок, горячий ласковый комочек — и все равно ее было очень много, потому что я хотел прижать, обнять... объять ее всю — и мне это никак не удавалось!

— Ты-ы...мой.

— Любимая...

А потом тот остаток незамутненного сознания, который еще продолжал цепляться за реальность, сорвался и полетел вниз... в бесконечность...

Потом, когда все закончилось и мое тихое счастье уютно устроилось у меня на груди, я лежал и бездумно глядел на возносящийся к потолку сигаретный дым... тонкая сизая струйка, которая отчего-то текланевниз, а вверх.

Давно уже себя не чувствовал настолько опустошенным.

Нет, думаю, так не пойдет. Один раз уже расслабился так... до сих пор плечо порой дергает. А сейчас это как бы и вдвойне обидно — до Москвы, считай, один хороший бросок, а там восстание уже полыхает вовсю, сразу в трех районах. С прошлого вечера в радио надрываются. И на этот раз с боями в городе заморачиваться не придется — наша задача коридор пробить, а дальше синие сами разбираться будут.

К слову сказать, думаю, если передовые части 25-й с юга не подошли, — по идее, не должны, они еще со вчерашнего дня в какой-то шальной заслон уперлись! — то я вполне имею шанс стать первым кайзеровским офицером, вошедшим в Москву. Заехать в историю на белом коне, в смысле на зверике... а что? Москва, конечно, не Петроград, не столица, но тоже очень даже известный городок — Наполеон, помнится, не погнушался.

— Стась, — спрашиваю тихо, — ты в гимназии историю учила?

— Да. Ачто?

— Кроме Наполеона брал Москву кто-нибудь или нет?

Стаська приподнялась налокте, глянула с удивлением.

— Кроме Бонапарта, — уточняет, — Тохтамыш... хан. И другие разные татары. Только давно это было очень.

Татары, как я помнил, были задумчивыми такими узкоглазыми ребятами, которые сидели-сидели в своей степи, а потом вдруг раз-з — и учинили великий завоевательный поход, на манер гуннов с их Аттилой.

— Что ж, — замечаю, — значит, третьим буду.

— Тогда, — задумчиво так говорит Стаська, — надо еще и поляков добавить, которые с Лжедмитрием в Смуту приходили.

— Ну вот, — вздыхаю. — Я-то думал, в историю войду, а выясняется — кто только эту вашу Москву не брал...

— Между прочим, — обиженно говорит Стаська, — Берлин русская армия тоже брала.

— Интересно... это когда ж такое было?

— При Фридрихе Втором.

Что-то не припоминаю я такого прискорбного факта в наших школьных учебниках. Впрочем, есть у меня тихое подозрение, что те учебники, по которым моя малышка училась, правильнее. И вообще — ее бы образованность, да к моим погонам, отличный бы офицер получился.

Глянул на часы — минут сорок, в принципе, еще есть, но шевелиться уже стоит начинать.

— Ладно, — говорю, — подъем... радист Дымов.

С кофе обидно получилось — остыл он. То есть мы, конечно, его и холодным вылакали за милую душу, но это уже все-таки ощущения далеко не те. Жалко.

Гауптман Фрикс, как выяснилось, все еще болтался километрах в восьми позади, пытаясь протолкнуть вперед колонну снабжения. Получалось это плохо — мост «возрожденцы» подорвали, а ближайший к дороге брод имел заболоченный берег, на котором тяжело груженные грузовики попросту застревали.

Зато разведка уже кое-что достигла. Левая группа, правда, наткнулась на очередной взорванный мост, зато правая докатилась, по их словам, до большого района с жилыми домами — то есть, похоже, вышли на окраину самой Москвы.

Центральный же дозор буквально в двух километрах впереди обнаружил спешно окапывающихся авровцев, общим числом до роты. Копать они начали от силы часа два назад, при этом правый фланг их позиции упирался в речку, а левый ни во что не упирался — просто повисал в пустоте. И выглядело это как издевательское приглашение — врезать по этому провисшему флангу, смять и спихнуть их в речушку к свиньям собачьим. Вот только в подобную глупость авровского командира мне отчего-то не верилось ни секунды.

Я прикинул — 20-ствольные, которые сейчас среди прочих застряли в колонне снабжения, даже если пройдет гладко, смогут выйти на позицию залпа часа через полтора. Что неприемлемо: за это время «возрожденцы», если они не зеленые новички, закопаются так, что одним залпом их уже не выковыряешь.

В принципе, у меня в колоде был козырь как раз на такой случай, и придерживать его на что-то другое смысла сейчас уже не имело.

Я еще раз связался с Фриксом и попросил его выдать наверх запрос на авиационную поддержку. Согласно директиве, наш батальон должны были поддерживать два звена штурмовиков. Если все обстоит так, как распланировано, они на полевой аэродром с утра уже перебазировались и над целью могут появиться минут через двадцать.

От этой мысли сразу позавчерашний вечер вспомнился. Темнеющее вечернее небо, вой турбин самолетов, заходящих на бреющем, пронзительный свист и вслед за ним ослепительно-яркое, на фоне леса, пламя. Начинку полутонного бака фэ-бэ-53 составляет загущенная для липучести смесь бензина и керосина, и один такой бак накрывает огненным ковром метров сто по фронту... плюс пропитанная огнесмесью ветошь, но, как любил говорить Вольф, в конкретном данном случае это было не нужно. Четыре самолета отбомбились прицельно, чистая работа. Когда мы двинулись вперед, ни одного выстрела больше не раздалось.

Вспомнил — и вдруг как дернуло меня что-то. Огляделся вокруг...

— Стась, — говорю, — пока я Михеича буду искать... видишь, вон там, за забором, на веревке белеет, то ли простыня, то ли скатерть. Принеси, пожалуйста.

Должно быть, авровцы здорово удивились, когда перед их окопами объявилось эдакое чудо — «смилодонт» с примотанной к антенне белой тряпкой. Мы остановились метрах в пятистах, я вылез, закурил и, дождавшись, пока из траншеи выберется и направится в мою сторону кто-нибудь с погонами, неторопливо зашагал ему навстречу. Метрах в трех вытянулся, щелкнул каблуками.

— Обер-лейтенант Эрик Восса, — сообщаю, — отдельный тяжелый панцербатальон корпуса Линдемана.

Черт, думаю, вот уже и сам себя стал Эриком именовать... прилипло...

Авровец тоже остановился, откозырял.

— Подполковник Сергей Береговой, — сухо произносит, — сводный батальон 3-го десантно-штурмового корпуса.

Ух ты, думаю, надо же — целый подполковник!

Забавно... когда я его вблизи разглядел, странное ощущение возникло. Не то чтобы он кого-то знакомого напомнил, а словно бы видел я его. Причем именно его и сравнительно недавно. Я секунд двадцать повспоминал — не, думаю, бред. Наваждение.

Подумал было предложить ему закурить, но почти сразу же сообразил — не возьмет. Видно... по тому, как он стоял, как глядел на меня. Идейный. В смысле, авровцы они, конечно, все как бы идейные, но в разной степени... одни, к примеру, нас, кайзеровцев, просто к стенке ставят, а другие норовят выдумать чего позаковыристей.

— Господин подполковник, — говорю, — предлагаю вам и вашим людям сложить оружие.

Кажется, «возрожденец» удивился. Не сильно, но удивился.

— Герр обер-лейтенант, — медленно произносит он, — вы, похоже, хорошо говорите по-русски?

— А что, — спрашиваю, — ударение где-то не там ставлю?

— Нет, — качает головой авровец, — с ударениями у вас как раз все в порядке. А вот такое идиоматическое выражение, как «белены объелись», вам что-нибудь говорит?

Что такое «идиотическое выражение» я, понятно, не знал, но общий смысл вопроса уловил.

— Да.

— Тогда, герр обер-лейтенант, позвольте осведомиться — вы белены объелись?

Я на него уставился хмуро... секунд пять, а потом думаю, — а ведь прав он. Какого, спрашивается...

Но раз уж я эту комедию устроил, надо бы роль доиграть. Как Вольф, окажись он здесь и сейчас, на моем месте...

— Господин подполковник, — холодно так чеканю, — если мое предложение было сочтено вами оскорбительным, то смею вас заверить: оно таковым ни в коем случае не являлось. И я все же желал бы получить от вас не «идиотическое выражение», а четкий и ясный ответ.

Русский на меня глянул... странно как-то, затем... улыбнулся.

— Прошу прощения, герр обер-лейтенант, — произносит он. — За последнее время я несколько утратил навык ведения переговоров... с достойным противником. Мы отклоняем ваше предложение — такой ответ вам подходит?

— Вполне, — киваю.

Потянулся, было, в карман, за пачкой — и тут «возрожденец» мне раскрытый портсигар протягивает.

— Закурите?

— Благодарю.

Сигареты у авровца были какой-то незнакомой марки — синеватая бумага, с черным ободком, но табак неплохой. Можно даже сказать — хороший.

Зато зажигалкой блеснул. Во всех смыслах — гауптфельдфебель Аксель после того боя мне свой «Ронсон» отдал. Не знаю уж, что на него накатило... вот просто взял и отдал, и еще добавил при этом кое-что... но это уж совсем личное.

— Дурацкая, — спрашиваю, — мысль была?

— Скажем так, — задумчиво отзывается русский, — не совсем подходящая.

— Да уж.

Я затянулся как следует... и тут мне в башку еще одна мысль шальная, как пуля, влетела. Пожалуй, даже более дурацкая, чем предыдущая, но, как говорят эти русские: чем черт не шутит?

Докурил, отбросил щелчком, повернулся...

— Господин подполковник, — говорю, — а можно один личный вопрос?

Подполковник Сергей Береговой, комбат

На некий неуловимый миг он даже стал... да, наверное, можно сказать, что этот кайзеровский танкист с лицом смертельно усталого подростка стал мне симпатичен. А просьба задать личный вопрос и прозвучала интригующе: о чем, спрашивается, таком личном может спросить линдемановец у «возрожденца»?

Диапазон возможных тем был огромен — и все-таки такого я не ожидал.

Обер-лейтенант спросил, не известно ли мне что-нибудь о судьбе бывшего товарища министра финансов действительного статского советника князя Туманова и членов его семейства.

Кажется, я не сумел даже частично скрыть свое изумление — по крайней мере, с чего бы иначе кайзеровцу потребовалось краснеть и отводить взгляд?

У меня же несколько секунд ушло на то, чтобы переформулировать встречный вопрос с «какого, спрашивается...» в нечто звучащее хоть немного приемлемо.

Линдемановец покраснел еще ярче и с куда более заметным акцентом, чем до этого, произнес, что интересоваться сим вопросом его, как он уже сказал, вынуждают некие личные мотивы. О природе же сих мотивов он-де, предпочел бы не упоминать. Если же я не могу ответить на поставленный им вопрос, он... в этот момент я перебил его, сообщив, что на поставленный им вопрос ответить могу.

Известие о том, что сам князь был вместе с еще восемью тысячами содержащихся в Бадаевских складах «заложников» расстрелян Петроградской «Комиссией Бдительности», обер-лейтенант воспринял спокойно. Равно как и то, что княгиня Юлия Николаевна и младшая дочь пропали, сгинули в водовороте Смуты. Старшая же, Татьяна...

Турбокоптеры появились неожиданно, с воем прорвав угрюмые низкие тучи. Аэровагон с ходу, почти не доворачивая, пошел на опушку, а две ударные машины развернулись в стороны, выплевывая алые язычки пушечного огня.

В наушниках у меня раздался знакомый голос — Татьяна приказывала ведомому спуститься ниже и обработать правый склон. В ответе со второй машины я ясно расслышал частый стук, словно дождь по жестяной крыше, — стук пуль о броню.

Мы забили транспорт «под завязку» — оставалось лишь надеяться, что мощности турбин хватит, чтобы перевалить через гребень. Еще два рейса — и все.

Они вернулись через сорок минут

Кажется, будем жить. Я подумал об этом как-то безучастно... отрешенно. Уставший мозг, уже почти смирившийся с мыслью о смерти, еще не начал осознавать то, что нам в очередной раз продлили земной путь.

Тучи опустились еще ниже, стекая по склонам едва ли не самых верхушек деревьев. Зато слышимость, — невиданное для гор дело! — словно в качестве компенсации была просто превосходная. Я ясно слышал переговоры подходящих машин: «Видимость ноль, надо идти ниже», «давай покружу, прикрою», «к черту... нервы... надо спускаться». Последние слова Таня устало произнесла, казалось, совсем рядом — я с трудом сдержал желание обернуться, продолжая вжимать в ухо наушник. Несколькими секундами позже черная узкая тень турбокоптера вывалилась из серой мглы, озарившись вспышками выстрелов — и навстречу ей с земли брызнули белые нити трассеров.

«Скиф» вспыхнул сразу, словно свечка, огромным рыжим факелом пронесся над склоном, задел валун и, кувыркнувшись, с жутким металлическим скрежетом рухнул в речку.

В наушниках... я не сразу понял, что слышу: ведомый плакал, хрипя, давясь слезами и шепча сквозь стиснутые зубы... прости, прости, прости... прости, что я все еще жив!

Его машина шла над самой землей, в упор поливая струями свинца предательский склон. Беззвучно и маленькие черные фигурки, пытающиеся уйти от рушащегося на них ангела мести, падали, падали, падали — в тишине.

В последний, третий рейс аэровагон, набирая высоту, развернулся в сторону левого склона — и несколько секунд в проеме люка была видна груда искореженного металла посреди реки, из которой, словно из лампадки, все еще продолжали тянуться язычки чадного пламени.

Через тридцать два часа, в полевом госпитале, так и не придя в сознание, умер майор АВР Игорь Викентьевич Овечкин.