6

Всю ночь отряд Млынского продвигался на восток. На рассвете подошел к небольшой деревушке, прижатой лесом к живописному озеру, — начальная школа, несколько десятков деревянных домиков да четыре кирпичных, в которых до войны размещались контора, общежитие и столовая леспромхоза.

Директора и многих работников леспромхоза призвали в армию еще в первые дни войны. «Соседи», как здесь называли пришлых рабочих, разошлись по домам. Дед Матвей, родившийся в этой деревушке, по собственному почину охранял ночами с неразлучной берданкой имущество леспромхоза, как он говорил, головой отвечая за него.

Немцев здесь еще не было. Вначале жителям рассказывал о боях громкоговоритель, установленный на здании конторы, но он давно замолчал, и почтальон перестал носить газеты, письма. Деревеньку словно стеной отгородило со всех сторон от всего мира.

Отряд Млынского встретили с радостью — не терпелось узнать последние новости — и с тревогой: отряд пришел с запада.

Млынский принял меры по обеспечению безопасности отряда. Бойцам, не занятым в разведке и боевом охранении, дал отдых.

Штаб разместился в конторе, раненых устроили в школе, бойцы заняли здание общежития. Заработали столовая, баня. Красноармейцы получили возможность помыться, привести в порядок одежду, отдохнуть, подкормиться. Продовольственные запасы леспромхоза, сбереженные дедом Матвеем, оказались кстати. А тут еще жители деревеньки понанесли свое: свежий хлеб, сало, дымящуюся картошку. Ее варили женщины в больших котлах на берегу озера.

Женщины и девушки старались одна перед другой. Вытаскивали из погребов запасы продовольствия, стирали красноармейцам насквозь пропотевшее белье, чинили давно не сменяемое летнее обмундирование, основательно поистершееся.

Расспросам не было конца. А что на фронте делается?.. А почему отступают наши?.. Не видели ли случайно моего где? У него приметная личность: усы, как у запорожского казака... А моя фамилия Гарпун. Не часто услышишь такую. Может, Ивана моего, Гарпуна, где бачили? Усов у него, правда, нету, а так здоровый и ростом — во...

Женщины вытирали скупые слезы — повыплакались уже, проклинали Гитлера, что нарушил такую уже совсем налаженную жизнь, и снова спрашивали, расспрашивали. Бойцы снова и снова заверяли, что они обязательно вернутся с Красной Армией, что против немца поднялся весь народ, и определенно фашисту будет березовый крест...

Около бойцов вертелись ребятишки, выклянчивая красные звездочки. Счастливцы цепляли их на грудь, безжалостно дырявя рубашки и совсем не боясь, что отругает мать, бабушка. А так как на всех не хватало, оставшиеся без звездочек предлагали счастливцам в обмен самое дорогое, что имели, — перочинные ножи, бабки...

Зиночка, не теряя времени, принялась за раненых. Ей помогали учительница Мария Ивановна, располневшая не по годам, ее дочь Надя — красивая, черноглазая, хорошо сложенная девушка, вездесущий дед Матвей.

Раненых накормили, обмыли, перевязали — жители повытаскивали из сундуков простыни, Надя и дед Матвей конторскими ножницами резали простыни на бинты, Зиночка и Мария Ивановна тут же пускали их в ход.

Когда раненых перевязали, накормили, Мария Ивановна и Надя уговорили Зиночку пойти к ним. Зиночка поначалу колебалась, но не устояла перед настойчивой просьбой и решительным хором подопечных:

— Вы, сестричка, не беспокойтесь!

И дед Матвей заверил, что ничего не случится.

— Ить я сам пригляжу.

Сухощавый, с седыми взлохмаченными волосами, с седой бороденкой, дед Матвей казался моложе своих семидесяти лет. Возраст скрадывали умные с хитрым прищуром глаза, как бы придавленные широкими густыми бровями. Оставшись за главного, он шустро подбросил в печку дров, подкрутил поникшие усы, подошел к лежавшему молодому бойцу, у которого были забинтованы голова и обе ноги.

— Сынок, где ж могли тебя так размалевать хрицы? Куды смотрел?

Красноармеец виновато взглянул на старика.

— Сам не знаю, дедушка, как все случилось. И воевал-то всего ничего, а так потерли, куда уж больше.

Стоявший рядом плотно сбитый боец — рука его висела на перевязи — вмешался в разговор:

— Нам, дедушка, поскорее бы подремонтироваться, тогда мы с фрицами рассчитаемся за все. И за себя, и за всех наших. Нахальством нас уже не возьмешь — ученые. Немец, дедушка, он берет количеством да наглостью. Соберет в кулак танки, мотопехоту, прикроет их крепко с воздуха и бьет в цель, какую наметил. Стоит нам на каком-то участке фронта ослабить сопротивление, он подбрасывает туда резервы и валит напролом, очертя голову. Ежели мы стоим насмерть да еще контратакуем, у него наглость одночасно пропадает. А увидит он, что перевес на нашей стороне, поджимает хвост и — деру. Не догонишь!

Дед Матвей слушал, кивал, вроде как соглашаясь, а глаза говорили: «Как бы не так!» Вынул кисет, свернул самокрутку, задымил и, передав кисет бойцу, сказал:

— Твоя правда, сынок: германец вояка нахалистый. Только, сынок, почему вы драпаете от него? Неужто пужаетесь?

Боец обиделся, хотел что-то сказать, но дед Матвей остановил его. Потрясая перед его лицом кулаком, сердито выкрикнул:

— Перед германцем пасовать, все одно, что керосину в огонь подливать! Он нахалом прет, а ты его — по мордасам, по мордасам! Другой науки он не признает! Знаешь, какого перцу мы задавали германцу в первую мировую?..

Дед Матвей опустил кулак, глубоко затянулся, выпустил дым и, уже не горячась, продолжал:

— Где ж она, чужая телитория, я вас спрашиваю, сынки? Клялись бить супротивника на чужой телитории, а зараз германца на свою пропустили. Драпаете от него, что твои зайцы.

Боец, раненный в голову, обиженно сказал:

— Напрасно это вы расшумелись, дедушка. Вы знаете, сколько у фрицев танков?

— Танков, танков, — ворчливо ответил дед Матвей. И с укором: — Будешь танков пужаться, до Сибири драпать тебе!

Сказал и швырнул окурок в таз с водой. Не выдержав, подошел к деду Матвею раненный в грудь.

— Дедушка, мы не драпаем, а действуем по приказу. Не всякое отступление проигрыш в войне. Иное — чтобы силы собрать в один кулак. Соберем силы и двинем вперед. И тогда ничто нас не остановит. Никакие танки.

— Да и от нашего отряда фрицы не раз уже тикали, как тикает кобыла от фитиля, задымленного в деликатном месте, — вставил один из бойцов, раненный тоже в грудь.

Все засмеялись. Только дед Матвей стоял насупившись.

— Фитиль, фитиль, — сердито бурчал он. — Покудова он больно короткий, этот ваш фитиль: пшик — и нет его.

За взволнованным разговором не заметили, как вошла Зиночка, ахнула:

— Ну и накурили! Да разве же можно так? — набросилась она на деда Матвея. — Я же вас вместо себя оставила, дедушка, а вы...

Дед Матвей виновато опустил голову, потоптался и молча вышел. На улице рывком насадил заячью шапку с кожаным верхом и зашагал к озеру, где десятка два красноармейцев чистили автоматы.

— В первую мировую ентих штук не было, — уважительно сказал дед Матвей, подсаживаясь к загорелому сержанту, который, казалось ему, делал свое дело исправнее других. Помолчал для солидности, а потом попросил:

— Сынок, научи старика, как с ентой штукой ладить.

— Тебе на печи, дед, сидеть, а ты научи, научи, — ответил сержант, не думая обижать Матвея, но тот взъерошился:

— Прямо как есть дурак! Да я же таких, как ты, небось защищать ишшо должен буду.

— Тоже мне защитник объявился! — уже с насмешкой бросил сержант. — Тебе манную кашу есть, а не с автоматом ладить.

Дед Матвей совсем вышел из себя:

— Оно можно и на печи сидеть, да кашу манную есть, кабы не тикали от хрица такие сукины сыны, как ты!

Круто повернулся и засеменил к конторе.

— У старика не язык — бритва, — не сдержался сержант, — но ежели по-честному рассудить — правду режет. Тут и деваться некуда.

Хлынувший неожиданно дождь загнал бойцов в общежитие. Пришли туда и лейтенант Кирсанов с дедом Матвеем. Какой разговор был у них — тайна. Только когда они столкнулись с сержантом, обидевшим деда Матвея, старик указал на него пальцем:

— Вот он, касатик.

И лейтенант сказал:

— Сержант Маркелов, научите Матвея Егоровича обращению с оружием.

— Ахтоматом, ахтоматом, — уточнил дед Матвей.

— Слушаюсь! — откозырял сержант.

Деду Матвею такой ответ очень понравился. Он простил обиду, а поэтому смотрел на сержанта добродушно.

— Когда начинать думаешь, командир? — спросил дед.

— Была бы ваша охота, Матвей Егорович, а начать можно хоть сейчас, — улыбнулся Маркелов.

— Такой поворот нам по душе, — обрадовался дед Матвей. Достал кисет, протянул бойцам. — Закуривайте, сынки. Махорочка душистая, с донником.

Все дружно потянулись к кисету.

Надо пробиваться на восток, и отряд — а он пополнился жителями окрестных сел, несколькими военнопленными, убежавшими из концентрационного лагеря, — вновь тронулся в путь. По лесным дорогам опять затопали красноармейские кирзовые сапоги, опять заскрипели колеса телег с теми, кто не мог идти сам, со скудными боеприпасами. В лесную чащу, туда, где можно на время упрятаться, а затем продолжать борьбу с фашистскими захватчиками.

Впереди вновь шагал Млынский. Шагал и думал. О чем? На этот раз о жене и сыне. Как близко они — за день можно дошагать! — и как далеко! Вспомнились встречи и расставания, которых так много было за короткую совместную жизнь с женой, тоже учительницей. Вот встречают его, когда он вернулся из Москвы с орденом «Знак Почета». Жена в нарядном платье, с букетом цветов. А Володька вскарабкался ему на руки, зажал в кулачке орден и, не скрывая радости, повторял: «Это мой папка! Мой!..»

На том же вокзале жена и сын провожали его на фронт. У нее бледное лицо, заплаканные глаза. А сынишка, Володька, кричит: «Папка! Идем домой! С нами! Па-а-апка!..»

Паровозный гудок... Перестук колес...

Услышит ли он еще когда-нибудь этот родной, самый дорогой Володькин голос?..

Млынский встряхнул головой, протер слипавшиеся глаза. Вокруг могучие вековые деревья. Их густые кроны, казалось, напрочь закрыли доступ свету, но лунные лучи каким-то чудом пробивались сквозь толщу крон, рисовали причудливые тени.

Рядом тяжело шагали Алиев и Серегин. Заметив на себе взгляд Млынского, капитан Серегин сказал:

— Товарищ майор, пора бы и передохнуть.

— Рано. Минут через тридцать будем у цели.

Млынский ошибся ненамного. Через сорок минут отряд вошел в лесной городок. Небольшие деревянные домики были окрашены в зеленый цвет. Крыши из тонкого теса также были малозаметны с воздуха. О городке сказал Млынскому Матвей Егорович.

Отдав необходимые распоряжения, Млынский зашел в отведенную ему комнату. Стряхнул с гимнастерки пыль, пришил чистый подворотничок, начистил до блеска сапоги. Когда заканчивал бриться, скрипнула дверь. Вошли Вакуленчук и Потешин. Мичман приложил руку к бескозырке, готовый доложить по всем правилам, но майор сказал: «Отставить!» Он ждал возвращения Потешина, и ему не терпелось услышать разведчика.

— Я рад вашему возвращению, родной мой! — И Млынский крепко, по-братски обнял Потешина: — Выкладывайте.

О зверствах фашистов все были наслышаны достаточно. Но одно дело — рассказ о том, что видел кто-то, что далеко, другое — рассказ очевидца, своего товарища, и видевшего не где-то, а поблизости. В сознании не укладывалось, чтобы культурные люди, семьянины, любящие отцы, как любили говорить о себе немцы, могли дойти до такого озверения.

Потешин, рассказывая, старался быть спокойным и не мог. Спокойнее стал, когда перешел к докладу о разведывательной части задания. Вспоминал каждую мелочь, понимая, что для командира нет мелочей, что иная деталь может пролить свет на очень важное, оказаться бесценной.

Млынский встал и крепко-крепко пожал руку разведчику.

— Спасибо, браток. То, что вы добыли, вот так нужно нам. — И майор провел пальцем по горлу.

— Служу Советскому Союзу! — смущаясь, ответил разведчик. И робко спросил: — Товарищ майор, а как же с Мишуткой быть?

— Давай, давай его сюда. Он, можно сказать, жизнь вам спас. Перед фашистским пистолетом стоял, а выдержал, не сказал, что вы на чердаке сидите. Герой, да и только!

Потешин приоткрыл дверь.

— Мишутка! Иди сюда!

В комнату несмело вошел мальчик лет восьми-девяти. Снял шапку, потупил глаза.

Взлохмаченные волосы соломенного цвета торчали во все стороны.

Майор пригладил волосы.

— Где мама и папа?

— Мамка померла, а папка на фронте, пулеметчиком. — Добавил, заплакав: — А бабушку и дедушку фашисты убили...

Млынский притянул мальчика, обнял.

— Вот не знал, что ты плакса. Таких в отряд мы не берем, отправляем в детский сад. Бабушку и дедушку жалей, замечательные они люди, но слезами горю не поможешь. Так что, в детский сад?

Мишутка тут же утер слезы, ловко вынырнул из-под руки майора и прижался к Потешину.

— Дяденька, — жалобно произнес он. — Я хочу с вами. Ну, пожалуйста. Я сильный. Я совсем-совсем не устаю...

От этих слов подкатил к горлу ком. Голос Мишутки так напоминал голос его Володьки! И возраст такой же.

Майор достал из полевой сумки кусочек сахара — больше не было, угостил Мишутку. Тот взял несмело, но в рот сунул мигом. Щечка его раздулась. Похоже было, что наступил мир и взаимопонимание. Не спуская с мальчика повлажневших глаз, Млынский попросил Вакуленчука:

— Отведите Потешина и Мишутку к Зиночке. Потешину нужна медицинская помощь, а мальчишке — уход и женская ласка.

Млынский еще долго смотрел на дверь, за которой скрылись все трое. Голос Мишутки, так похожий на Володькин, звенел в ушах. «Где же мой Вовка? Что с ним?..»

Даже вздрогнул, когда дверь раскрылась. Торопливо вошел Серегин. Он доложил, что возвратились разведчики, которые по заданию майора выясняли обстановку вокруг лесного городка на глубине примерно пятнадцати километров.

Сведения разведчиков не оставляли сомнений в том, что фронт откатился далеко на восток, что гитлеровцы ведут разведку в лесу, видимо, разыскивая отряд; возможно, что они готовят большую операцию против отряда. Всегда надо предусматривать самое худшее.

Млынский задумался.

Серегин как начальник штаба отряда нанес на карту путь отряда и данные разведчиков о местонахождении немецких частей. Обозначилась беспрерывная линия.

— Выходит, окружены? В мешке? — склонился над картой майор.

— Выходит, так, — вздохнул Серегин. — Как я понимаю, прорваться через линию фронта и соединиться с частями нашей армии мы сейчас не сумеем. Силенок маловато. Нужно обживаться в новой обстановке, привыкать к новым условиям войны.

— Да, будем воевать в тылу противника. Трудно, но мы — на своей земле.

Крупные капли косого дождя забарабанили по стеклам. Млынский приоткрыл окно, но тут же захлопнул. Сильный ветер обдал водяной россыпью, дохнул холодом.

Дождь усиливался. Низко нависло серое, беспросветное небо.

— В такую погоду, — сказал майор, стряхивая с гимнастерки брызги, — немцы за нами гоняться не станут. Они и на войне думают о комфорте. Ну, что же — как минимум, до утра время наше. Будем готовиться к встрече. Кстати, я поручил вам уточнить, сколько у нас боеприпасов?

— И говорить совестно: артиллерийских снарядов всего-навсего по десять на ствол.

— Не повоюешь!

Опять склонился над картой.

— Один выход, капитан, — направить их на ложный след.

— Идея, конечно, хорошая, но отряд — не иголка, Иван Петрович.

— Ложные позиции, отвлекающий маневр... Давайте думать в этом направлении. И уходить в чащобу. Пока не установим связи со штабом армии и не добудем оружия и боеприпасов, о прорыве думать не приходится.

— Значит, партизанская война? — спросил Серегин. — Если местное население поддержит, что-то может и получиться.

— Определенно поддержит.

День угасал. Стремительно, как это бывает в лесу, надвинулась темнота. Млынский зажег керосиновую лампу, посмотрел на часы.

— Через пятнадцать минут соберите командиров. Посоветуемся.

Командиры прибыли точно в назначенное время. Вид их порадовал Млынского: подтянутые, посвежевшие. Только Петренко пришел небритым, ворот гимнастерки растегнут, виден грязный подворотничок, пистолет повис на покосившемся ремне. Как бы демонстративно, прошелся вразвалку на виду у Млынского. Раз, второй. Только тогда опустился на скамейку.

Всем бросилась в глаза нарочитость поступка, поэтому майор, естественно, не мог оставить его без внимания.

— Товарищ старший лейтенант, после совещания приведите себя в порядок, и чтобы никогда больше я не видел вас этакой мокрой курицей.

Командиры дружно рассмеялись.

Петренко наклонился к сидевшему рядом Вакуленчуку.

— Что бритого, что небритого, пуля все равно найдет, — прошипел он.

Мичман толкнул его локтем в бок.

— Помолчал бы!..

Серегин развесил на стене карту с нанесенной оперативной обстановкой. Млынский подошел к карте, окинул ее взглядом и медленно, спокойно сказал:

— Приятного в моих словах будет мало. Я так понимаю: лучше горькую правду выложить, нежели красивую ложь. Наша партия всегда учила нас этому. Мы находимся в окружении врага. Фронт откатился далеко на восток. — Майор провел карандашом по жирной красной линии, обозначавшей линию фронта. — Теперь до него сто, если не больше, километров. По данным нашей разведки, немцы готовят карательную операцию, рассчитанную на уничтожение нашего отряда. Связи с действующей армией мы пока не имеем. Я говорю «пока» потому, что мы не теряем надежды установить ее. Несколько дней назад с таким заданием мы направили надежных разведчиков, но они еще не возвратились, не дали знать о себе. Судя по обстановке, боя нам не избежать, а боеприпасов у нас маловато, продовольствия тоже, а вот раненых — многовато.

— Значит, крышка нам? — сорвалось у Петренко.

— Не распускайте нюни, мальчишка! — резко одернул его мичман Вакуленчук и только тогда сообразил, что нарушил субординацию: старшему по званию замечание сделал, да еще в такой грубой форме.

Майор сделал вид, что не слышал слов мичмана.

Петренко смолчал.

На него недоуменно и осуждающе оглядывались.

Млынский, заметив эти взгляды, радостно подумал: «Этому паршивцу раскол не внести, панике никто не поддастся!» Сейчас майор боялся другого: как бы кто не пустил пулю в лоб Петренко. Вчера, как ему передали, боец Степанов говорил бойцам о Петренко: «Прикончить бы гадину, чтобы воздух не поганила!»

«Да, надо серьезно заняться Петренко, — размышлял Млынский, — разобраться, почему он так панически настроен — из трусости или по какой другой причине, а то и до беды недолго: и отряд может подвести, и сам глупо погибнуть...»

Млынский продолжал:

— Как видите, положение наше серьезное, но не безнадежное. Мы окружены немцами, а немцы оказались в окружении советского народа. И советские люди непременно помогут нам, поделятся продовольствием, пополнят наши ряды, когда это потребуется, выходят наших раненых. А оружие мы отберем у гитлеровцев.

— Правильно!

— Все мы присягали в верности нашей родине, народу. В этот грозный час останемся верными присяге, товарищи!

— Только так!..

— А еще как же?..

Млынский заметил, что промолчал один Петренко, и подумал: «Такой на что угодно может пойти. Но ведь не удалишь его с совещания — формального основания нет...»

Подошел вплотную к командирам. Ровным, уверенным голосом продолжал:

— Возможно, завтра немцы начнут операцию по очистке от красноармейцев и партизан окрестных лесов. Мы должны быть в любую минуту готовы дать отпор. Мне представляется что сейчас все же разумнее избегать стычек с противником. Нужно накапливать силы. Пригодятся для прорыва к своим, а не удастся прорваться — понадобятся для борьбы в тылу врага...

Млынский говорил, а сам невольно наблюдал за Петренко. В отличие от других командиров Петренко слушал безучастно, будто думая о чем-то своем.

Работа в органах государственной безопасности научила Млынского разбираться в людях, определять цену человека не только по его делам, но и по его, казалось бы, случайным словам, по поведению, отношению к товарищам, по многим-многим деталям, которые просто не улавливаются ненаметанным глазом. Как важно контрразведчику знать, на кого можно положиться, на кого нельзя. Вот с таким, как Петренко, он, Млынский, никогда бы не пошел в разведку и другому не посоветовал бы.

Думы о Петренко навели Млынского на мысль: «А что, если схитрить? Для Петренко. Только для него одного. Пусть принимает всерьез». И сказал командирам решительно:

— Мы попытаемся обмануть немца: сделаем небольшой бросок на восток, а затем возвратимся, обойдем стороной поселок и разобьем лагерь в самой чащобе Черного леса. Это в восьми километрах отсюда. Там топи, а немец страшно боится болот.

Млынский уловил, что Петренко притих, насторожился. «Значит, надо было так сказать. Потом признаюсь товарищам, что дурное подумал о Петренко, для него и сочинил лагерь на болоте. Поймут, не осудят».

Минутное молчание нарушил Петренко.

— Товарищ майор, к вам слово имею.

— Пожалуйста, говорите, — разрешил Млынский, возвращаясь к столу.

— Я не знаю, что думают остальные, но лично мне, товарищ майор, ваше предложение кажется утопией. Немцы не такие дураки, чтобы выпустить нас из мешка живыми. Значит, ваш план, рассчитанный на прорыв, извините, авантюра. Сопротивляться в окружении — дважды авантюра. Не надо быть стратегом, чтобы видеть это.

— А вы что предлагаете, товарищ старший лейтенант? — спросил капитан Серегин.

— Я предлагаю распустить отряд, дать людям возможность выйти из окружения в одиночку или мелкими группами. Убежден, что это единственный спасительный путь для нас. Все другие пути неизбежно приведут к гибели людей. Ненужной. Я сказал бы... преступной... Я...

— Заткнись! — гневно прервал его Вакуленчук.

— Позор! — выкрикнул Алиев. — Безобразие!

— Стыдитесь, Петренко! — бросил лейтенант Кирсанов.

Возбуждение было столь велико, что Петренко пошел на попятную.

— Может, я не прав... Я только свое мнение... — пробормотал он. Сел, опустил голову, испуганно думая: «Такие фанатики — трахнут по голове, и дух испустишь!..»

— Мы объединились в отряд не для того, чтобы разбежаться, — решительно заявил Серегин. — Прикажи красноармейцам расходиться, они сочтут нас, мягко выражаясь, ненормальными.

— Государственными преступниками! — уточнил мичман Вакуленчук. — Мы будем драться с врагом днем и ночью до последнего дыхания. А придемся погибнуть, погибнем достойно. За родину. За нашу советскую власть! — И к Петренко могучим басом: — Запомни!..

— Правильно мичман говорит!

— А как же иначе?

Млынский поднял руку. Все замолчали.

— Когда речь идет о выполнении гражданского и военного долга, дискуссии не может быть. Отряд создан для борьбы с фашистами. Кто попытается разлагать его — будет расстрелян по закону военного времени... Перейдем к делу. Товарищ мичман, вы назначаетесь командиром разведывательной группы. Будем называть так ваши два взвода краснофлотцев. А вы, старший лейтенант Петренко, — ответственным за вывоз раненых в безопасное место. Остальным исполнять свои обязанности.

Решение отстранить Петренко от боевых дел майор принял только сейчас, Его все поняли. И Петренко понял, что отныне ему уже не доверяют.

Взглянув на часы, Млынский заключил:

— Сейчас наш долг — разъяснить обстановку бойцам. Ничего не скрывайте. Расскажите все, что есть на самом деле. Пусть каждый боец проникнется ответственностью за свои поступки, а главное — прочувствует свой долг перед родиной. Подъем в пять ноль-ноль. Время есть и для отдыха.

Когда командиры вышли, Млынский поручил Алиеву усилить караул, потребовать от него повышенной бдительности.

— Какая сволочь этот Петренко! — не удержался Алиев.

— Вот и присмотритесь к нему, Хасан Алиевич. Поправить человека надо, пока не поздно... Чуть не забыл! Попросите ко мне Матвея Егоровича.

Как ни много годков деду Матвею, просился он настойчиво в отряд.

Перевязав раненых, Зиночка и Надя перешли в соседнюю маленькую комнатушку. Пили чай. Судачили. Девушки пришлись друг другу по душе и не расставались. Когда встал вопрос: оставаться в деревушке или уходить с отрядом, Надя, не раздумывая, решила уходить. Мать Нади тоже попросилась в отряд.

Девушки увлеченно беседовали, когда в комнату ввалился Петренко.

— Обжираетесь, красотки? Вам, конечно, наплевать на то, что я голоден? Учтите: сейчас майор своей властью назначил меня вашим командиром.

Швырнул пилотку на раскладушку, стоявшую у окна, подсел к столу, развалился.

— Живее!

Зиночка поставила перед Петренко тарелку с картошкой, чашку чая.

— Чем богаты, тем и рады, — сказала она. — Угощайтесь.

— А хлеб?

— Хлеба осталось немного. Берегу для раненых.

— Не жадничай. А ну давай!

Девушки многозначительно переглянулись.

— Уже поздно, — заторопилась Надя. И выскочила за дверь.

Зиночка достала из вещевого мешка неначатую буханку хлеба, которую она берегла про запас, отрезала кусок, молча положила перед Петренко, отошла в сторонку.

Петренко поманил ее пальцем.

— Наша песенка спета, сестричка! Мы — в стальном кольце немцев. Завтра в этом сыром лесу будут лежать наши косточки. Да, да, — продолжал он, видя, что его слова не вызвали у девушки того, чего он хотел, — испуга, страха. — Можешь не сомневаться. Точно говорю. И косточки долго не пролежат. Слопают их голодные волки. Знаешь, сколько их здесь? Тучи!

Трусливо взглянул на окно — не подслушивает ли кто? Подошел к Зиночке, зашептал:

— Из любого положения можно выйти, сестричка. Только не с нашим майором. С ним каши не сваришь.

Зиночку удивили и возмутили слова Петренко, но она не знала, как ей вести себя. Ведь только что он сказал, что Млынский назначил его командиром над ранеными. Значит, теперь и ее командир?

Петренко по-своему понял состояние девушки. Положил руку на пышные волосы, продолжал, оглядываясь на окно:

— Задумалась? То-то же. Хватит чужим умом жить. Нужно и свой иметь.

Зиночку словно током ударило. Она решительно отстранила руку Петренко:

— Не трогайте меня!

— Дурочка, — обнял ее Петренко, — я не могу без тебя, не могу. Я люблю тебя. Слышишь?

«Закричать, позвать на помощь людей, чтобы раз и навсегда покончить с этой унизительной комедией?» — раздумывала Зиночка. И тут же усомнилась: что скажут люди, правильно ли поймут? Сделала отчаянное, усилие и не вырвалась, а скорее скользнула вниз, отскочила в угол, загородилась столом.

— Не подходи, а то кричать буду!

Она впервые обратилась к Петренко на «ты», вложив в это обращение весь свой гнев.

Петренко тяжело дышал.

— Не будь недотрогой. Все равно немцам достанешься.

— Ни тебе, ни немцам!

Петренко переменил тон.

— Пойми, Зиночка, милая, нам нужно принять важное решение. От него зависит наше будущее, наше счастье.

— О каком это решении вы говорите? Я что-то не понимаю вас.

Петренко перегнулся через стол, зашептал:

— Утром немцы начнут сжимать кольцо. Передавят нас как мух. Я умирать не хочу. Не хочу, чтобы умерла и ты. Ты должна жить! Для меня! Слышишь?

Он помолчал, оглянулся.

— Бросим все к черту! Подумаем о себе. Давай попытаемся выйти из окружения вдвоем. Этой же ночью. — Как бы спохватился: — Сейчас же. Через час может быть уже поздно.

И тут Зиночка решила проверить не столько этого человека, ставшего ей противным, сколько себя. Может, не поняла его?

— А если немцы поймают нас?

— Не поймают! — поняв по-своему вопрос, ответил Петренко. — Мы сами придем к ним. Добровольно, Положим конец нашим мытарствам, скотской жизни. В лесу и не заметишь, как одичаешь, превратишься в зверя...

— Предатель! — выдохнула Зиночка.

Откуда взялась ловкость: одним прыжком очутилась у двери, рванула ее и скрылась. Сгоряча не почувствовала, как больно задела бедром за угол стола, не слышала, как загремели на пол чайник, кружка и тарелка. И не знала Зиночка, что за тонкой перегородкой насторожились раненые, встревоженные непонятным шумом.

Встревожился и Петренко, никак не ожидавший, что Зиночка, казавшаяся ему тихой, безвольной, вдруг проявит такую несговорчивость, решительность. Ему представилось, как Зиночка, запыхавшись, кричит Млынскому: «Петренко — предатель!», как уже бегут сюда, достав из кобур пистолеты, и Млынский, и Алиев, и этот Вакуленчук. Он-то знает их суд: раз-два, и к стенке!

Заметил стоявший в углу автомат, занес над собой и с маху ударил по оконной раме. Она разлетелась вдребезги. Выпрыгнул в окно, перелез через низкий заборчик и, боясь оглянуться, скрылся в темном лесу.

* * *

Млынский и Алиев заканчивали беседу с дедом Матвеем, когда в комнату вбежала Зиночка. От быстрого бега, от волнения она задыхалась и не могла поначалу ничего сказать: к горлу подступил комок, перекрыл дыхание.

— Что случилось, Зиночка? — тревожно спросил Млынский. — На вас лица нет.

— Петренко — предатель! — задыхаясь, проговорила девушка. — Вот только сейчас, несколько минут назад, он предлагал мне уйти к немцам. Вместе с ним.

— Подлец! — гневно бросил майор. — И к Алиеву: — Немедленно арестуйте!

— Слушаюсь, — ответил Алиев и бросился выполнять приказание, на ходу расстегнув кобуру пистолета.

В комнате Зиночки были раненые. Перебивая друг друга, они стали рассказывать Алиеву, что услышали, как что-то упало, загремело, потом голос Зиночки: «Предатель!» Затем сильный треск, звон стекла...

— Петренко где?

— Не знаем.

Алиев подошел к разбитому окну, зажег электрический фонарик и, направив яркий пучок света в заоконную темень, на сырую землю, увидел отчетливые следы.

Сомнений не оставалось: Петренко бежал.

С группой бойцов Алиев вел поиск всю ночь. Возвратились на рассвете измученные, промокшие насквозь. Предателя не нашли.

Когда Алиев доложил Млынскому, тот задумался. И было от чего.

— Сейчас наша задача усложняется, — сказал майор, — и основательно. В топи Черного леса мы, конечно, не пойдем, но все равно Петренко многое знает. Пригласите командиров.

* * *

Гонимый страхом, Петренко бежал и бежал без оглядки, скользя на мокрых листьях, падая, держа руки впереди, чтобы не наткнуться на дерево, не выколоть глаза. Березы и ели хлестали по лицу, по спине, и Петренко чудилось, что его догоняют и вот-вот схватят, ударив сзади.

Дыхание занялось. Тяжело дыша, он опустился на колени, трусливо огляделся и только сейчас понял, что в такую темень, да еще в дождь, найти его не так-то просто.

Все равно, отдышавшись, опять побежал, скользя и падая, налетая на кусты.

Ноги нащупали тропу, засыпанную ворохами опавших листьев. Она бежала в том же направлении, что и он. Боясь потерять ее, останавливался, ощупывал ее трясущимися руками, исколотыми колючей хвоей.

На рассвете лес расступился, тропинка круто свернуло влево, а прямо засинела утренним туманом река.

«Не заблудился! Вышел!» — хотелось крикнуть от радости: Петренко знал, что по ту сторону реки — немецкие войска.

Опираясь на автомат, стал медленно скользить по крутому глинистому спуску к пологому берегу.

Назад пути нет: сам отрезал его. Теперь перебраться на тот берег и — да здравствует новая жизнь! Жизнь для способных, одаренных, мечтал Петренко. Уж себя-то, конечно, он относил к числу способных, одаренных. Твердо считал, что большевики его не оценили, почему он на службе продвигался медленно: прошел срок службы, установленный для старших лейтенантов, а капитана так и не увидел, потому что был на должности не капитанской. Теперь-то его способности будут признаны. Немцы — культурные люди, поймут его. Теперь-то он развернется.

«Советы сделали нас нищими, обокрали, отца погубили», — твердила ему с детских лет мать. А как она обрадовалась, когда началась война! «Немец придет, добро наше отнятое возвратит!» — крестилась она.

И вот, наконец, ему удалось перейти к немцам. Теперь-то он отомстит Советам!..

Спускаясь к реке, Петренко не заметил, что пологим берегом, наперерез ему, семенила старуха. В руке небольшое лукошко, в нем несколько грибов. Старушка опиралась на хворостину, спешила, забыв, что стара, что идти так быстро ей нельзя — задохнется.

Выйдя из-за куста, старушка предстала перед Петренко так неожиданно, что он вздрогнул, отскочил в сторону, направил на нее автомат.

— Что тебе, старая карга?

— Добра желаю тебе, как себе не желаю. Мои глаза старые, но вижу по одежде, человек ты наш, советский. Не подходи к реке, касатик. Немцы за нею. Этой ночью на том берегу партизан расстреляли, в речку побросали. Вот и спешила предупредить тебя.

Старушка вынула из лукошка кусочек хлеба, завернутый в белую тряпицу, протянула Петренко.

— Возьми, касатик, откушай. Небось давно не ел. — Она сделала шаг в его сторону, наступила на сухую ветку, та разломилась с треском.

Петренко вздрогнул, нажал на спусковой крючок.

Старуха упала. Покатилось лукошко, грибы вывалились на траву.

Петренко сплюнул и побежал к реке. Заметался по берегу. Заметил в кустах лодку без весел. Прыгнул в нее и, загребая руками, поплыл на тот берег.

Быстрое течение сносило в сторону. Руки ломило от ледяной воды.

Скорее, скорее, скорее!

Вот он — долгожданный берег! Вот она — долгожданная жизнь!

Только выбрался, качаясь, услыхал:

— Хенде хох!

Высоченный, сухопарый немец наставил на него автомат, а рядом, готовая к прыжку, плясала на поводке крупная овчарка.

Петренко отбросил в сторону автомат, упал на колени, расплакался.

Это были слезы не только радости, но и страха.

Немец подошел к Петренко, больно ткнул кованым сапогом в затылок.

— Пошель туда! — Немец рукой указал направление.

— Я ваш друг! Их бин дойче фройнд! — наконец, выговорил Петренко заранее приготовленные слова, которые он не раз повторял про себя.

Правда, встреча представлялась ему совсем иной.

— Шнелль, шнелль! — подгонял его немец, тыча автоматом в спину.

К утру задымили костры в топях Черного леса, куда Млынский спешно послал несколько бойцов создать видимость, что отряд там. Отряд же отошел в другую сторону — в район северных высоток, с юга и юго-запада прикрытых непроходимыми болотами. Тяжелораненых укрыли неподалеку в густых зарослях. Они находились под присмотром учительницы и ее дочери Нади. С наступлением темноты раненых должны были перевезти в ближайшие села под опеку местных жителей. Легкораненые упросили оставить их в отряде.

Млынский пригласил капитана Серегина, политрука Алиева и лейтенанта Кирсанова. Обсудили детали передислокации отряда, определили, где и как следует укрепить подходы к позициям на тот случай, если немцы ударят в лоб. Это был самый худший вариант, опасный для плохо вооруженного отряда, но и он не сбрасывался со счетов.

Когда все было обговорено, Млынский извлек из своей изрядно потрепанной командирской сумки красное знамя, развернул. В нескольких местах оно было прострелено.

— Это знамя нашей дивизии, — пояснил майор. — Нам удалось спасти его от поругания. Отныне под этим знаменем будет сражаться наш отряд. Вручим первой роте. Пусть берегут пуще глаза. Товарищ Кирсанов, вам поручается изготовить прочное древко.

И приложился к знамени губами. За ним — Серегин, Алиев, Кирсанов.

После этого начался совет командиров отряда.

— Если нам удастся дезориентировать противника, заставить его обрушить бомбы, снаряды на топи Черного леса, это будет успех, — говорил Млынский. — Успех подымет моральный дух бойцов, прибавит сил, вселит уверенность в победу. Открытый бой нам сегодня невыгоден, но готовиться к нему нужно. В случае, если противник после обработки района костров артиллерией и с воздуха массированным огнем направит туда пехоту, мы ударим по ее флангам из района высоток. Заранее подготовим позиции для подрывников на случай, если немцы попытаются ввести в бой танки. Руководить действиями на левом нашем фланге поручаю капитану Серегину, на правом — политруку Алиеву. Я останусь в центре. — Млынский подумал, затем продолжил: — Война есть война, и мы не застрахованы от шальной пули. Поэтому в случае моей гибели командование отрядом должен принять капитан Серегин. Ежели и он выйдет из строя, забота об отряде ляжет на политрука Алиева...

Отряд расположился у северных высот.

В районе топей Черного леса появились самолеты-разведчики. По ним было сделано несколько очередей из ручных пулеметов. После этого, как и предусматривалось планом операции, пулеметчики немедленно оставили свои позиции и отошли в район северных высот. А здесь уже полным ходом шли фортификационные работы. Отряд зарывался в землю. Вдоль лесных дорог, по которым враг мог пустить танки как в район топей, так и в район высот, создавались укрытия для подрывников, в задачу которых входила борьба с танками, вывод их из строя, если они появятся здесь. Каждый боец отряда работал за троих. Спешили, так как никто не мог дать гарантии, что немцы не начнут операцию сегодня же. Однако время шло, а неприятель ограничивался воздушной разведкой. Немецкие «рамы» ощупывали район топей Черного леса. Похоже было на то, что немцы действуют по наводке Петренко.

Млынский и его боевые помощники тщательно наблюдали за самолетами противника. Попадутся ли немцы на их удочку? Конечно же, они попытаются подкрепить данные воздушной разведки данными разведки абвера. Но и этот случай предусмотрел Млынский. На пути возможных подходов к району топей Черного леса он расставил наблюдательные посты, вменив им в обязанность не только фиксировать попытки врага вести разведку, но и ружейно-пулеметным огнем создавать видимость боевого охранения.

День прошел спокойно. Этим воспользовался Млынский, чтобы еще раз продумать в деталях возможное сражение с сильным врагом.

Все началось на зорьке следующего дня.

Рев тяжелых бомбардировщиков разбудил бойцов. Бомбовому удару подвергся район топей Черного леса. Отбомбившись, самолеты разворачивались, уступали место другим, уже тянувшимся к Черному лесу. Взрывы огромной силы сливались в сплошной гул. Черные клубы повисли над лесом. Через час самолеты исчезли. Заговорила артиллерия. И началось такое, что будь отряд в том районе, ничто не могло бы его спасти.

Млынский сидел в окопе и анализировал обстановку. Все шло как нельзя лучше. Отряд не хотел открытого боя, уходил от него, но уйти совсем не мог — немцы нащупают отряд не сегодня-завтра. Пока сделано главное в этой тревожной обстановке: удалось обмануть противника, заставить его сбросить сотни тонн бомб, снарядов на топи. Там нет ни одной деревушки.

Артиллерия неистовствовала также целый час. Затем наступила давящая уши тишина. Над Черным лесом повисла «рама». Летчик делал круги, опускаясь все ниже и ниже, видимо уверенный, что ему ничто не угрожает, и зацепил за верхушку сосны. «Рама» судорожно подпрыгнула, задымилась и, накренясь, пошла на посадку к опушке под высотками. Через минуту-две из кабины высунулся летчик с пистолетом в руке. Осмотрелся и, видимо решив, что опасности нет, выбрался из самолета и кинулся к лесу. Когда добежал до ближайших кустов, из-за них выскочил Вакуленчук, вышиб автоматом пистолет. Подоспевшие бойцы схватили летчика, тщательно обыскали.

Допрашивал политрук Алиев. Летчик словоохотливо показал, что на рассвете началась операция, получившая кодовое название «Стальное кольцо». Кроме авиации и артиллерии, в ней принимают участие танковые и стрелковые подразделения, отряды СС. Цель операции: очистить полностью окрестные леса от партизан и красноармейских групп, попавших в окружение.

Из показаний стало ясно, что район топей Черного леса немцы считают самым опасным, так как по их данным именно здесь сосредоточены основные силы крупной части Красной Армии.

Пленный вел себя вызывающе. Сказал, что больше ничего говорить не будет, без разрешения сел на пень, закинул ногу на ногу и, покачивая ею, сказал Алиеву:

— Если господин командир меня пускайт вот-вот сейчас же, мое командование всех вас будет помиловать. В другом случай всех вас будут уничтожать.

Наглость немца разозлила Алиева. Он сжал кулак и готов был двинуть в физиономию гитлеровца, но вовремя спохватился: Млынский приказал строго-настрого пленных не трогать.

— Доставьте пленного к майору, — приказал Алиев красноармейцу.

— Слушаюсь, — ответил тот, ткнул немца дулом карабина. — Пшел!

Немец, побледнев, подскочил и умоляюще обратился к Алиеву:

— Дайте зольдат приказ меня не убивайт. У меня киндер. Три детей. Отшень прошу вас...

Алиеву стало смешно: от прежней наглости у гитлеровца не осталось и следа.

«Вот так, — подумал он. — Фашист хорошо воюет, когда чувствует свое превосходство в силе, технике. Когда его бьют, оказывается, что он трус. Прав дедушка Матвей. Тысячу раз прав!..»

Не пришли — прибежали разведчики мичмана Вакуленчука. Они доложили, что по всем дорогам, ведущим в район топей Черного леса, движутся танки, сопровождаемые пехотой.

7

Генерал фон Хорн пришел в штаб армии в хорошем настроении: отвечал на поспешные приветствия подчиненных. Штабисты растерялись: что случилось?..

Полковник Глобке встретил в коридоре адъютанта фон Хорна и позволил себе, улыбнувшись, радостно заметить:

— Наш генерал сегодня — воплощение счастья!

— На то есть причина, — напуская на себя таинственность, ответил майор Крюге. — Генерала пригласили в штаб верховного главнокомандования для участия в разработке плана предстоящей операции. Наступление, господин полковник!

— Доложите командующему нашу безмерную радость по этому поводу. В этой дождливой стране ржавеет оружие, если его долго не пускать в ход.

Крюге иронически усмехнулся.

— Обязательно доложу, господин полковник. А как дела с партизанами? У них не заржавело оружие?

Глобке насупился и пошел прочь. Приходилось такое терпеть от мальчишки. Но мальчишка — адъютант командующего. Здесь действует иная, не по знакам различия, субординация.

До своего кабинета полковник Глобке не дошел. В коридоре его нагнал посыльный фельдфебель. Он щелкнул каблуками и отрапортовал:

— Разрешите доложить, господин полковник. Вас разыскивает господин командующий.

«Опять о партизанах!» — досадливо подумал Глобке.

Фон Хорн, протягивая чашечку черного кофе полковнику, спокойно и непринужденно сказал:

— Я обещал вам, полковник, лично заняться пленным перебежчиком, которым вы хвастались. Я хотел бы задать ему несколько вопросов.

— Смею спросить, господин генерал, когда вам угодно его увидеть?

— Если ваш перебежчик на месте...

Глобке осторожно поставил на столик кофе и, стараясь неслышно ступать по ковру, подошел к столику с телефонами. Снял трубку прямой штабной связи, коротко приказал:

— Перебежчика — к генералу! Быстро!

Через несколько минут распахнулась высокая дверь, и офицер доложил:

— Господин командующий! По вашему приказанию русский перебежчик, офицер Красной Армии Петренко доставлен!

— Пусть войдет! — разрешил фон Хорн.

Он вошел и остановился посреди комнаты, не решаясь подойти ближе. На нем была все та же гимнастерка, но уже без ремня. Пряжка ремня тоже могла считаться оружием. Пришлось ему снять и хромовые сапоги. Его переобули в немецкие солдатские ботинки.

По мундиру и погонам, по обстановке в кабинете, далеко не по-походному роскошной, Петренко догадался, что он предстал перед человеком высокого ранга. Здесь надо понравиться — и только. Тогда придут и доверие и карьера.

Вдруг охрипшим голосом выкрикнул:

— По вашему приказанию, господин генерал!..

И замолк, не зная, как называть себя в новом своем положении.

Не знал Петренко, и как он будет объясняться в этом кабинете, не владея языком своих хозяев.

Он не слышал — ковер скрадывал шаги, — как за ним в кабинет вошел переводчик и остановился у двери, безмолвный и неподвижный, человек-автомат, человек-машина.

Фон Хорн вбросил в глаз монокль, окинул взглядом Петренко с ног до головы и спросил:

— Что он лепечет?

Переводчик ответил:

— Он вас приветствует, господин командующий!

— Хорошо! — коротко бросил фон Хорн. — Пусть он расскажет о себе...

Переводчик подошел к Петренко, сказал:

— Господина командующего интересует, кто вы. Рассказывайте. Все.

Долгими ночами, обдумывая побег и сдачу в плен, Петренко готовился к тому, что он им расскажет.

Кто-то ему говорил, или он где-то читал, что немцы сентиментальны. И Петренко начал:

— С большевиками у меня старые счеты...

— Зер гут! — одобрил генерал.

Что-то спросил по-немецки. Переводчик перевел:

— Генерал спрашивает, вы коммунист?

Петренко с таким возмущением замотал головой, что его льняные волосы рассыпались и закрыли лоб.

— Нихьт! — воскликнул он. — Коммунисты моего отца арестовали в тридцать четвертом году, добро наше отобрали, мельницу взяли, лошадь взяли, двух коров увели, хлеб выгребли... Я все это время, можно сказать, не жил, вас дожидался. Верил: придете, порядок наведете! Я рад, что нахожусь среди вас, потому как считаю немцев настоящими хозяевами.

Глобке посмотрел на часы.

— Осмелюсь напомнить, господин генерал, нам нужны сведения об отряде. Генерал Оберлендер ждет.

Фон Хорн согласился.

— О себе герр Петренко может и написать, разумеется, подробно, а сейчас нужно рассказать об отряде.

Петренко старался, как мог. Он рассказывал обо всем, что видел своими глазами, что знал от других. Говорил, стараясь не упустить мельчайшие детали.

Глобке разложил на столе топографическую карту и по ходу рассказа делал на ней пометки, фиксировавшие путь отряда Млынского и место его предполагаемой дислокации.

Петренко замолк. Фон Хорн соизволил улыбнуться.

— Зер гут, зер гут. Эти сведения нужны германской армии!

— Я выполнил свой гражданский долг, господин генерал! — радостно выкрикнул Петренко, выслушав перевод.

Фон Хорн на минуту задумался. Затем снял телефонную трубку и соединился с начальником гестапо.

— Я подготовил для вас находку. Незаменимый полицейский.

Петренко увели...

Фон Хорн обернулся к Глобке.

— С этим диким сыном степей все ясно. Вы жаловались, что гестапо не в силах справиться с энкаведистом! Как это у них называется точнее... Напомните мне это русское слово.

— Господин командующий, красных разведчиков именуют чекистами.

— Че-кист, — повторил командующий. — Впрочем, это все равно, что коммунист. Приведите его.

Ввели невысокого кряжистого человека в наручниках. Лицо сплошь в кровоподтеках. Выступала и свежая кровь. Он прихрамывал. От рубахи остались окровавленные клочья.

Фон Хорн сделал знак, чтобы сопровождавшие пленного гестаповцы покинули кабинет, пристально всмотрелся, желая увидеть глаза пленного, но увидел лишь едва заметные щелочки. «По глазам били», — подумал он и сказал по-русски:

— Садитесь!

Чекист опустился на стул возле стола. Переводчик встал за его спиной поодаль.

Фон Хорн заговорил неторопливо, делая паузы, чтобы переводчик успевал переводить.

— В глазах немецкой армии, немецких солдат, в моих глазах офицера вы — настоящий герой. Не каждый сумеет молчать на допросах в гестапо. Но каждой бессмыслице есть предел. Как мне вас называть?

— Мое имя Павел. По отцу Петрович.

— Итак, Павел Петрович, я пожелал поговорить с вами лично.

— Я очень тронут таким вниманием.

— Я хотел бы, чтобы вы поняли: с вами говорит командующий армией. Я полномочен отнять жизнь, полномочен подарить ее вам. Я за сотрудничество с разумными и твердыми людьми. Такими, как вы. Предателей мы презираем. Не верим им. Сегодня он предал вас, завтра предаст нас. Предатель — это гнусно. Вы, Павел Петрович, — не предатель. Вы сильный, разумный человек, которого выдал нам предатель. Я хочу с вами заключить союз. Мне докладывали, что вы все отрицаете, даже то, что отрицать не имеет смысла. Что вы на это скажете?

— Вы говорите о союзе, генерал. Какой же может быть между нами союз, если я в наручниках?

— Снимите! — приказал фон Хорн, указывая Глобке на наручники.

Полковник заколебался.

— Вы слышали мой приказ?

Вызвали гестаповца, он отомкнул замок и унес наручники.

Павел Петрович размял руки.

— Сигарету? — спросил генерал.

— Не откажусь. Давно не курил.

Фон Хорн подвинул резной ящичек с сигаретами. Глобке чиркнул зажигалкой. Павел Петрович с наслаждением закурил.

Генерал и полковник переглянулись. Фон Хорн самодовольно улыбнулся. Гестаповцы докладывали, что пленный чекист отказывался есть и курить.

— У меня к вам вопрос, — начал опять фон Хорн. — По нашим данным, вы были в этом городе начальником НКВД. На допросе вы это отрицали. Вас опознали... а вы по-прежнему все отрицаете. Где правда?

Павел Петрович усмехнулся. Усмешка его получилась косой из-за кровоподтеков.

— Да, генерал, я был начальником городского отдела НКВД.

Фон Хорн торжествующе взглянул на Глобке. И тут же задал вопрос:

— Воинское звание?

— Капитан государственной безопасности.

— О-о! — воскликнул генерал. — Вы достойны серьезного разговора! Мне доложили, что вы остались в городе для организации сопротивления немецкому порядку. Это правда?

— Правда, генерал!

Фон Хорн опять переглянулся с Глобке. Он ликовал. Ему так и хотелось сказать вслух: «Вот они, хваленые гестаповцы. У них человек молчит, — со мной говорит!»

— Что вам могло дать это сопротивление? — продолжал фон Хорн. — Что? Армия ваша разбита. Мы несем вам новый порядок на гусеницах наших танков. Не разумнее ли сотрудничество в таких обстоятельствах?

— Нет, генерал, не разумнее. Армия наша не разбита и не будет разбита. Она отходит. Это правда. Настанет час, генерал, когда на вас обрушится вся сила нашего народа. Я не доживу до тех дней, но я хотел бы тогда, в те дни взглянуть на вас. Впрочем, лично вы погибнете раньше. Возможно, даже завтра...

— Но сегодня победитель я! — прервал его фон Хорн. — Этого вы отрицать не можете. И я хочу оказать милость побежденному сегодня: предлагаю вам джентльменское соглашение, сотрудничество, а значит, жизнь. Жду ответа. Пять минут. Айн, цвай, драй, фир, фюнф! — просчитал фон Хорн и показал пленному циферблат часов.

«Еще пять минут! — думал чекист. — В городе оставлены разведчики. Я сам инструктировал их, отрабатывал пароли для связи. Некоторые из них получили задание внедриться в немецкую военную разведку, в комендатуру, полицию. Успели они сделать это? Ведь не так просто. Враг не дурак... Можно мне попытаться бежать? Бесполезно! Разве можно думать о побеге мне — избитому до полусмерти, полуживому?.. А после этого свидания с командующим опять пытки, пытки...»

— Время истекло! — оборвал раздумья резкий голос фон Хорна. — Слово за вами, капитан. Или, как там точнее, капитан государственной безопасности, что ли, — иронически закончил командующий. — Ну? Даю вам еще минуту. Последнюю.

Чекист с трудом поднялся, держась за спинку стула.

— Минута торжественная. Ответ я продумал не сейчас, в отведенные вами пять минут. Раньше, генерал. Еще тогда, когда добровольно остался в подполье для того, чтобы уничтожать вас, современных варваров. Горжусь, что кое-что мне удалось сделать для родины. Сейчас мое положение безвыходное. Это освобождает меня от некоторых условностей...

Прихрамывая, чекист сделал шаг к фон Хорну, плюнул ему в лицо. Тут же схватил стул и, поняв, что через стол дотянуться не хватит сил, наотмашь ударил им по голове стоявшего рядом Глобке. Вскрикнув, тот опустился на колени, схватился за голову.

Фон Хорн разрядил всю обойму пистолета.

8

В районе расположения дивизии генерала Оберлендера третьи сутки шли проливные дожди. Холодный ветер со свистом носился по опушке леса, срывал с намокших деревьев последние листья и вместе с потоками воды швырял во все стороны. Ветер забивал под солдатские шинели тонкие струйки леденящей воды. Солдаты ежились, поднимали воротники шинелей, прикрывали озябшие уши мокрыми пилотками, словно это могло помочь.

То тут, то там вспыхивали языки синего пламени. Это загорались облитые бензином сырые ветки. У горящих факелов солдаты согревали руки, совали в самое пламя мокрые пилотки и перчатки. Они набухли от влаги, от них шел пар.

В жарко натопленном деревянном доме совещались генерал Оберлендер и прибывший к нему полковник Глобке. Они потягивали французский коньяк. Совещание проходило далеко не мирно.

— Где же, милейший, вас так разукрасили? Надеюсь, это не геральдический знак с рыцарского герба?

Глобке растерянно тронул шишку, занимавшую добрую половину залысины справа. Она еще здорово выступала и была причиной бесконечных насмешек. Вот и сейчас генерал Оберлендер не упустил возможности сделать глупый намек. Глобке хотел вспылить, но удержался и язвительно заметил:

— Хотел бы я, генерал, видеть вас по окончании операции.

— О-о! Фортуна на вашей стороне, полковник. Приказом командующего армией вы назначены начальником штаба группы войск, которой, как вам известно, поручено осуществить операцию «Стальное кольцо».

Многозначительно улыбаясь, Оберлендер протянул текст расшифрованной телеграммы.

Глобке даже привстал. Он прибыл сюда проверить готовность войск группы к операции, а тут... Нет, он решительно не понимает, что означает все это. Фон Хорн не посчитал нужным поставить его об этом в известность. Чем он вызвал немилость? Операция против партизан! Это, наконец, унизительно, а главное, Глобке был уверен в этом, и безнадежно.

Да, это немилость, это затянет очередное представление к награде и к званию.

«Майн готт! Как же все непрочно в этом мире!» — расстроился Глобке.

Оберлендер, как бы отвечая на безмолвный вопрос полковника, сказал довольно бесцеремонно:

— Генерал фон Хорн страшно не любит битых!

Глобке передернуло. Он уже не в силах был только обороняться.

— В этой стране, генерал, смешались привычные понятия. Русские плюют в лицо даже командующему. Фон Хорн пожелал допросить коммуниста. Тот плюнул ему в лицо, а меня ударил стулом. Пришлось пристрелить.

— Вот в этом и состоит, как говорят французы, ridicule. Действительно, смешно ваше положение, Глобке. Этого коммуниста вы должны были допросить. Застрелить его могли и солдаты...

Глобке надоели колкости Оберлендера, он сухо сказал:

— Приказ есть приказ. За операцию мы отвечаем с вами головой, господин генерал. Потому — к делу. Все ли готово у вас?

— Все, все, господин полковник! — небрежно ответил Оберлендер.

— Тогда до утра, господин генерал. У русских есть хорошая пословица: «Утро вечера мудренее». Это примерно то же, что у нас: «Утренний час дарит золотом нас».

К утру ветер утих, дождь прекратился и сразу потеплело. Густые тучи, трое суток закрывавшие небо сплошным неподвижным панцирем, посветлели, распались на куски. В просветы, которых становилось все больше и больше, врывались солнечные лучи, они разливались по серой, в избытке напоенной влагой земле каким-то необычно ярким светом.

Генерал Оберлендер спал в комнате, куда солнечный свет не проникал. Два небольших окна ее снаружи закрывали крепкие ставни, изнутри они были зашторены плотной деревенской тканью, которую иногда еще ткут в наших деревнях не по бедности, а из любви к древнему ремеслу.

Разбудил генерала резкий телефонный звонок. Он вскочил, взял трубку, потягиваясь, а когда услышал голос фон Хорна, от сонливости не осталось и следа.

После обычных приветствий Оберлендер принялся ругать непривычную русскую погоду, которая путает все его планы, не позволяет приступить к операции, вот уже три дня подготовленной, но, к сожалению, откладываемой из-за дождей.

Фон Хорн остановил Оберлендера:

— Если проспите победу, генерал, пеняйте на себя. Только что звонил Глобке. Он доложил, что у вас хорошая погода, светит солнце, а вы говорите — проливные дожди.

Не бросая трубки, Оберлендер дотянулся до окна, яростно сдвинул тяжелое полотнище, плотно прикрывавшее окно, зажмурился от ослепительного солнечного луча, ударившего в глаза через вертикальную щель между ставнями, и понял, что полковник Глобке жестоко отомстил ему за вчерашние шутки. Оправдываться было бесполезно. По привычке вытянулся в струнку, четко доложил:

— Господин командующий! Погода благоприятствует операции. Разрешите начинать?

— Разрешаю! — сердито отрезал фон Хорн и положил трубку.

Тут же Оберлендер отдал приказ начать операцию «Стальное кольцо».

Над Черным лесом повисли самолеты-разведчики — «рамы». Они выискивали все, что могло свидетельствовать о присутствии человека в чащобе: отблески солнца, скользнувшего по гладкой поверхности металлических предметов человеческого обихода, движущиеся тени и, конечно же, пламя костров, незаменимых источников тепла, жизни для того, кому лес стал родным домом.

В 10.00 были подняты бомбардировщики. Они обрушили сотни тонн бомб на квадраты, нанесенные на штурманские карты по результатам воздушной разведки и данным штаба армии. В этих квадратах якобы находятся партизаны и крупная часть Красной Армии. С визгом западали бомбы на лесные поселки, на высотки, господствовавшие над местностью. На всякий случай, а может, и там есть партизаны, красноармейцы.

После бомбового Удара с воздуха по сигналу «Зеленая ракета» по тем же целям ударила артиллерия. С ревом, лязгая стальными гусеницами, разбрызгивая грязь, подминая березки, с трех сторон по лесным дорогам в лес врезались танки. За ними поднялись автоматчики, отряды СС, полицаи. Приказ — надежно прочесать лес, обнаружить и решительно уничтожить всех, кто окажет хотя бы незначительное сопротивление.

Заработали полевые радиостанции. Затрещали телефонные аппараты, на ходу подключавшиеся солдатами к линии связи, которую ловко и быстро плели, словно паутину, связисты.

* * *

Оберлендер сидел возле батареи полевых телефонов, ожидая сообщений о ходе операции. Пока все развивалось по плану, разработанному при его непосредственном участии, если не сказать большего: по его идее. И генерал был убежден в успехе. Полном успехе.

Стали поступать оперативные сводки. В одной из них сообщалось: «Лесные поселки № 1 и 3 сожжены до основания. Их жители-партизаны — уничтожены». Вторая сводка с той же немецкой педантичностью сообщала: «Обнаруженная в квадрате 34 большая группа раненых советских солдат уничтожена до единого человека после того, как оказала яростное сопротивление». В третьей сводке говорилось: «Захвачены в плен две партизанки, выдававшие себя за собиравших хворост для отопления хат зимой». За этими сводками пришли четвертая, пятая, шестая, седьмая...

Оберлендер был доволен: все сводки сообщали о высоком моральном духе немецких солдат, их решительных действиях, о полной ликвидации очагов партизан.

Оберлендер дал указание Глобке сообщить командующему, что операция «Стальное кольцо», как и ожидалось, развивается весьма успешно.

— Обязательно скажите, — подчеркнул он, — что нами уничтожено несколько крупных группировок, состоящих из партизан и красноармейцев. — Немного подумав, добавил: — Можно указать, что взяты первые пленные, которые, по нашим расчетам, могут быть полезны немецкой армии.

— Господин генерал, мой совет — не торопиться с оценкой хода операции. Пока у нас нет ничего, что. могло бы подтвердить первичные сводки. Мой долг напомнить, что фон Хорн не прощает ошибок в подобной информации...

Оберлендер махнул рукой. Он не успел ничего ответить. Помешал радист Ганс.

— Господин генерал, вас срочно требует «Росток»!

Вызывал полковник Мельман. Это могли быть приятные известия. Оберлендер подключился к рации.

— «Росток», «Росток», я «Рейн», слушаю вас, — несколько раз повторил он в микрофон.

После усилившегося потрескивания наконец стал слышен голос командира мотострелкового полка полковника Мельмана, тревожный оттенок которого сразу же уловил Оберлендер.

— Докладываю, — слышался голос Мельмана, — в квадрате 48, лежащем в районе северо-западной высоты, куда нацелен был наш основной удар, противника не оказалось. Крупный отряд противника, состоящий из солдат регулярной Красной Армии, неожиданно напал из района, который считался неопасным. Просчет нашей разведки блестяще использован противником.

— Уничтожить партизан! — приказал Оберлендер. — Бросьте против них все, что можно, — танки, артиллерию, резервный отряд войск СС. Докладывайте каждые полчаса!

Оберлендер некоторое время оставался на месте, осмысливая то, что доложил ему Мельман. Он понимал: поражение на участке полковника Мельмана может пагубно отразиться на операции в целом. Основные силы у него...

На дороге, по которой несколько часов тому назад ушли в лес мотопехота и танки полковника Мельмана, появились крытые грузовые машины.

— Что это? — спросил Оберлендер, обращаясь к Глобке.

Полковник вышел навстречу машинам. Остановил головную и тотчас кинулся обратно.

— Что там? — нетерпеливо спросил Оберлендер.

— Везут раненых!.. Сотни раненых!..

— Вы с ума сошли!

И к радисту:

— Немедленно вызовите «Росток»!

Растерявшийся радист кричал:

— «Росток»! «Росток»! Отвечайте «Рейну»! «Росток»! «Росток»!..

— Я — «Росток»! Я — «Росток»!..

Оберлендер схватил микрофон.

— Полковник Мельман! Доложите, что у вас происходит?

— Полковник Мельман убит. Вам докладывает начальник отряда СС Шмольтке. Мы отходим, неся тяжелые потери.

— Танки! Где танки?

— Часть танков подбили, горят, несколько засело в болоте.

— Дайте командира танкового полка!

— Убит.

— Где полицейский отряд?

— Что он может? Часть полицейских разбежалась.

— Приказываю наступать любой ценой! — закричал Оберлендер.

— Слушаюсь! — ответил «Росток» и замолчал.

«Неужели операция провалена?» — подумал генерал. И не то чтобы он испугался провала этой операции. Испугало другое. Фюрер установил срок захвата России, заверил, что война с Россией будет молниеносной. К этому шло дело. И вдруг слаженный военный механизм стал давать перебои. Не только эта операция провалена. А кто виноват? Фюрер будет искать виновников, чтобы сурово наказать. Конечно, он, Оберлендер, за всю армию вермахта не отвечает, но он может быть назван в числе других виновных. Тут отвечать не перед фон Хорном, а перед Гитлером. За это расплачиваются жизнью!..

Оберлендер вернулся к Глобке. Как можно спокойнее сказал:

— Господин полковник, надо срочно бросить на помощь Шмольтке пехотный полк. Мельман убит.

— Пехотный полк без танков? — спросил Глобке с сомнением.

Оберлендер поморщился.

— Прикажите Шмольтке, чтобы отрывался от противника и отводил свои части на исходные позиции. Их отход пусть прикроют артиллеристы. Сорок вторая воздушная эскадрилья пусть сбросит на сорок седьмой квадрат все, что она способна сбросить. Сорок первая эскадрилья пусть обработает квадрат сорок восьмой. — И, подумав: — В ваших руках, полковник, спасение вашего и моего престижа. Я решил немедленно выехать в штаб армии. Обстановка слишком сложная, чтобы терять хотя бы минуту.

* * *

Путь был долгим и тяжелым. Ехали в специальном автомобиле со сверхпрочными стеклами и прочими предохранительными устройствами. И хотя Оберлендер считал, что земля, отделяющая его командный пункт от штаба армии фон Хорна, — это уже навсегда немецкая, ехал он с опаской, прижимался к сиденью, чтобы не увидели, не узнали. В одном находил утешение Оберлендер: «Дранг нах Остен» — это великий поход за жизненное пространство для Германии, для немцев, значит, и жить здесь будут только немцы. А пока... Нельзя же одним махом покончить с русскими и прочими!..

За этими размышлениями пришла дремота. Он поднял воротник шинели, растянулся на заднем сиденье и уснул. Проснулся, когда водитель резко затормозил. Адъютант обер-лейтенант Шенке открыл дверцу, громко сказал:

— Господин генерал, прибыли!

В кабинет фон Хорна Оберлендер вошел в тот момент, когда командующий армией заканчивал разговор по телефону.

— Вы провалили операцию! — распекал кого-то фон Хорн.

«Разговаривает с Глобке», — решил Оберлендер. А когда поймал колючий взгляд командующего, раздраженно бросившего телефонную трубку, сомнений не оставалось. Глобке принял на себя первый удар. Второй готовится по нему. Да, да. Командующий даже не ответил на приветствие.

— Как могло случиться, генерал, что горстка бандитов разгромила наши лучшие части? — неожиданно спокойно спросил фон Хорн.

«Ох, уж это спокойствие! — подумал Оберлендер. — Оно подобно пытке бывает. Решительный, официальный тон в такие минуты куда лучше этого наигранного спокойствия, елейного голоса. Никогда не знаешь, что последует за этим!»

— Господин командующий! — заговорил Оберлендер, также пытаясь казаться спокойным. — Во-первых, наши части действительно понесли тяжелые потери, но и сами нанесли противнику сильный удар. Во-вторых, в лесу мы столкнулись не с горсткой бандитов, как вы изволили выразиться, а с крупной, хорошо организованной частью Красной Армии, оказавшейся совсем не в сорок седьмом и сорок восьмом квадратах, как сообщил нам ваш штаб. В-третьих, и это главное, армия великого фюрера обязана демонстрировать свою мощь и преданность фюреру на полях сражения, а не гоняться за партизанами в непроходимых лесах, по болотам.

Услышав не оправдание, а уверенный голос, фон Хорн понял, что этот не позволит свалить всю ответственность на себя, станет искать вину и его, фон Хорна, командующего армией. А это уже ни к чему.

А Оберлендер еще решительнее продолжал:

— Гоняться за партизанами — обязанность войск СС, гестапо. Я же — армейский генерал, а не полицейский. Прошу учесть это, господин командующий.

— Все это так, генерал, но не забывайте, что мы с вами носим мундиры офицеров великой Германии. Мы не имеем права отсылать на тот свет тысячи чистокровных арийцев. Согласитесь, происходит черт знает что!

Фон Хорн похлопал Оберлендера по плечу и продолжал:

— Когда в руках оружие, выбросьте из вашего сердца жалость. И своим офицерам внушите это.

Оберлендер понял, что, цитируя Гитлера, командующий намекал на то, что он, Оберлендер, якобы либерален к противнику. Самое страшное для генерала войск фюрера! И решил тут же внести ясность.

— Господин командующий! На месте двух довольно крупных лесных поселков вы можете увидеть руины. Это постарались мои офицеры, мои солдаты. Они же, не задумываясь, решительно ликвидировали значительную группу раненых, захваченных в плен. Они же...

Оберлендер пытался продолжить перечисление всего того, что и кого уничтожили только за последние дни его офицеры и солдаты, но фон Хорн прервал:

— Все это отлично, генерал, но главное — уничтожить отряд Млынского. Вам понятно? Для решения этой задачи я позволяю вам взять из моего резерва полк. Учтите, генерал, — это только ради вас.

Помолчали. Фон Хорн сказал:

— «Сегодня нам принадлежит Германия, завтра — весь мир». Вы не считаете, генерал, что слова нашей широко известной песни требуют уже иной редакции? Скажем: «Сегодня нам принадлежит вся Европа, завтра — весь мир!» Как?

Оберлендер не ответил.

Фон Хорн предпочел не повторять вопроса.

9

Начальник штаба армии генерал-майор Ермолаев дважды перечитал донесение майора Млынского и записку сержанта Бондаренко. Михаила Степановича взволновал портсигар, который так неожиданно попал к нему и теперь лежал на столе. Сколько воспоминаний навеял он! Кажется пустяк, а вот и дом, и жена, и дочь отразились в нем, как в зеркале.

Но что же с отрядом? Генерал встал, подошел к карте, занимавшей по длине всю стену. Линию фронта на карте обозначал черный жирный пунктир, а дислокацию советских и немецких дивизий — флажки: красные — наших, синие — противника. Флажки крепились обычными булавками. Совсем нетрудно было отыскать на такой карте зеленое пятнышко, а в действительности огромный лесной массив, который стал фронтом для отряда майора Млынского.

Генерал закурил трубку и попытался теперь уже на крупномасштабной карте района проследить маршрут отряда, определить его примерную дислокацию. Сделав все измерения, записав в блокнот нужные координаты, генерал направился на командный пункт. Его уже поджидали член Военного совета генерал-майор Голубь, его заместитель по тылу полковник Самохин и начальник Особого отдела армии полковник Куликов. В просторном блиндаже плавал табачный дым. Непрерывно звонили телефоны, стрекотали телеграфные аппараты.

Генерал Ермолаев поздоровался с товарищами и зашел вместе с ними в другую половину блиндажа, сплошь увешанную оперативными картами.

За столом сидел командарм, высокий пожилой человек с седеющими висками.

Командующий пояснил вошедшим:

— Я пригласил вас, чтобы посоветоваться по вопросу, суть которого изложит генерал Ермолаев.

— Сегодня ночью, — начал Ермолаев, — из тыла врага через линию фронта к нам прорвался красноармеец Иванов. По поручению своего командира, майора Млынского, он доставил донесение. Вот оно.

Генерал вынул из планшета вчетверо сложенный лист бумаги, развернул, поправил на переносице пенсне и стал читать:

— «Командующему армией генерал-майору Виноградову.

Члену Военного совета генерал-майору Голубь.

Докладываю, что двадцать восьмого августа сего года на участке нашей дивизии немцы ввели в бой крупные силы танков и мотопехоты. Наступление активно поддерживалось с воздуха. Несмотря на героическое сопротивление наших частей, противнику удалось прорвать оборону в центре, глубоко вклиниться в наши боевые порядки и ударить с тыла по обоим флангам, изолированным друг от друга. Потеряв связь между собой, подразделения дивизии оказали отчаянное сопротивление попыткам противника полностью уничтожить их. В неравном бою, продолжавшемся трое суток, погиб почти весь командный состав дивизии. Оставшиеся в живых красноармейцы и командиры под покровом ночи прорвались в лес, сохранив оружие и знамя дивизии. Из бойцов дивизии и других воинских частей, сражавшихся на подступах к городу, сформирован отряд в семьсот человек. Разработан план боевых действий в условиях гитлеровского тыла, но отряду не хватает боеприпасов, медикаментов и продовольствия. Радиостанция имеется, но нет питания. Из надежных источников нам известно, что немцы прознали об отряде и готовятся его уничтожить. Гитлеровских захватчиков встретим достойно. Победим или умрем, как солдаты советской родины.

Ждем указаний и возможной помощи.

Командир отряда Красной Армии майор Млынский.

Начальник штаба капитан Серегин.

Заместитель командира отряда по политчасти политрук Алиев».

Генерал Ермолаев продолжил:

— Я должен добавить. Связных было двое: красноармеец Иванов и сержант Бондаренко. При переходе линии фронта сержант, по всей вероятности, погиб... Прикрыл товарища. Ценой своей жизни.

Тиканье стенных часов отбивало в ушах молотком — тяжелым, звонким. Тишину нарушил командарм.

— Отряду Млынского нужно помочь. Срочно. Давайте обсудим, как это сделать лучше.

Генерал Ермолаев откашлялся, отпил глоток крепкого чая, внес предложение:

— Точные координаты отряда нам неизвестны. Перебросить все, в чем нуждается отряд, по воздуху — рискованно. Можем немцам услугу сделать. Я предлагаю в район вероятного нахождения отряда выбросить разведывательную группу с задачей: найти его и передать точные координаты. Установим связь, решим, что делать дальше.

— Лесной массив большой. К тому же там немцы рыщут, — вставил командующий, желая тем самым подчеркнуть сложность задачи.

Заместитель по тылу полковник Самохин понял по-своему реплику командарма и, как всегда, поспешил высказать свое мнение:

— Разведгруппу? Искать в поле, то бишь в лесу, ветра? — И безапелляционно: — Считаю, что мы должны немедленно сбросить на парашютах все, что просит Млынский. Организованная сила в тылу врага — это как раз то, что нам нужно.

— Слов нет, отряд Млынского нужно поддержать, — вмешался командарм, — а вот куда товарищ Самохин собирается сбрасывать оружие и медикаменты, непонятно. Гарантия у вас есть, что все попадет нашим, а не немцам? Такой гарантии ни я, ни вы, да и никто из нас дать не может. Поэтому повторяю: отыскать отряд, установить с ним надежную связь — это сейчас главная задача. Война — не игра в солдатики. Сегодня мы еще можем сделать это. Завтра, возможно, будет уже поздно. Далеко уйдем от места этого, лесов этих.

Командарм закурил папиросу, затянулся, помолчал немного. В эту минуту он смотрел добрым, полным доверия взглядом на начальника Особого отдела армии. Все поняли, кому командующий хочет поручить это задание.

— Дело это тонкое, я не говорю трудное. Не то слово, — сказал он, — Поэтому его поручить надо чекистам. Как, товарищ Куликов?

— Может, подключим и начальника штаба? — предложил Куликов.

— Подключите, кого считаете нужным, — согласился командарм.

* * *

Михаил Степанович возвратился к себе, сел за стол, взял чистый лист бумаги.

«Любимая моя Наташенька! — начал он письмо дочери. — Мы ведем беспрерывные бои с врагом. Обещаю: после победы — а мы ее обязательно завоюем — никогда не разлучаться.

На нашем участке фронта из тыла противника пытался пробиться твой друг сержант Бондаренко. Я пишу «пытался», потому как пробиться к своим ему не удалось. Что случилось с ним, пока неизвестно. Через бойца, которого он прикрывал огнем на линии фронта, Бондаренко передал мой портсигар, да, да, мой, я не ошибся, а в нем лежала записка тебе. Каких чудес только не бывает! Ума не приложу: как мой портсигар попал к Бондаренко? Реши эту загадку. Это не упрек, это естественная попытка найти ответ на то, что... Впрочем, дело это не мое.

И портсигар и записку я направляю тебе. Береги их. Если что узнаю о Бондаренко, немедленно сообщу.

Целую тебя и маму».

10

Пожилой генерал, его молодая супруга, конечно, хорошенькая, и адъютант генерала, разумеется, также молодой и красивый — извечная тема для шуток, давно ставшая банальной. Впрочем, надо знать, где шутить. В состоятельных кругах, где поклоняются золотому тельцу, эта тема запретна. Затрагивать ее по меньшей мере бестактно, убедительное свидетельство плохого воспитания.

Эльза была единственной дочерью Адольфа Плейгера — крупного финансиста, совладельца нескольких банков, владельца сталелитейного завода. Плейгер любил дочь, не ограничивал ее ни в чем, на очень сожалел, что нет сына — некому будет передать «дело». Не удивительно, что он часто задумывался, кто же войдет в его дом зятем?

Эльза росла в том узком привилегированном кругу, быт и нравы которого оберегало от любопытных взглядов само правительство, считавшее, что оно тем самым сохраняет общественные устои. Репортеры допускались только до парадных дверей. Им разрешалось писать о династических браках, женских нарядах, приемах. Проникнуть дальше, приоткрыть завесу они и не пытались, прекрасно зная, что ни одного правдивого слова в печати все равно не появится, а безработица обеспечена.

Люди из этого финансово-промышленного круга считали себя хозяевами жизни, свои любые желания сдерживать не привыкли. Они жили по своим неписанным законам, полагая, что государственные законы — это не для них, а для неимущих, обязанных им прислуживать. Понятия о чести, о морали у них, разумеется, были также свои.

Банкир и заводчик Плейгер никогда не упрекал дочь за траты, за самые странные желания, и Эльза считала, что ей дозволено все, кроме одного: приближать к себе этих, бедных, которые вынуждены добывать средства трудом. Исключение могло быть сделано в отношении впавшего в бедность, если он из старинного дворянского рода. Но, благодетельствуя такому, никогда не надо терять чувства превосходства над ним, следует напоминать ему о своем благородстве.

Никто не знает, когда грянет гром. Старик Адольф Плейгер скончался внезапно. Он был лет на двадцать старше жены. «Дело» оказалось без хозяина.

Эльзе казалось, что нанятый ими управляющий вполне заменит хозяйский глаз и хозяйскую сметку. Мать понимала, что лучше бы иметь другого управляющего — зятя, и придирчиво присматривалась к холостякам, разумеется, своего круга. Ее взгляд остановился на фон Хорне. То, что он уже давно не молод и вдовец, не пугало. Зато он из старинного прусского дворянского рода, генерал, влиятельный человек в вермахте. Ну, а то, что он не богат, это даже очень хорошо: будет чувствовать, что его облагодетельствовали. Вернее будет исполнять свои новые обязанности.

Командовала в доме Эльза. Генерал блаженствовал, что красивая жена вводит его в круг подлинных хозяев страны, что ему стали завидовать. Обязанности управляющего исполнял преусердно. Деловым союзом дорожил, старался угождать жене, угадывать ее желания, но скоро убедился, что это невозможно: Эльза продолжала жить своей жизнью. По-прежнему почти ежедневно устраивались кутежи, пикники. Как и раньше, Эльзу окружали молодые люди. Это, собственно, мало тревожило фон Хорна. Он был очень честолюбив, смысл жизни видел в том, чтобы пробиться в высший свет, и эта мечта его исполнилась. Тревожило иное: фон Хорн никак не мог привыкнуть к тому, что его жена ни в чем ограничивать себя не желает да и не умеет, и ужасался ее тратам. Однажды, не выдержав, очень осторожно, начав издалека, попытался внушить Эльзе, что, если она не умерит свои траты, они разорятся.

— Разве? — удивилась Эльза. Она назвала общую сумму капитала, который она принесла в приданое, и иронически поинтересовалась; не случилось ли что с деньгами? Фон Хорн поспешил заверить, что деньги не только в надежной сохранности, но и дают солидные проценты.

— Что же вас тогда беспокоит, мой генерал? — усмехнулась Эльза. — Если я стану тратить вдвое, втрое больше, и тогда мы разоримся только лет через шестьдесят — семьдесят.

Фон Хорн впервые понял, к какого размера состоянию он прикоснулся. И, сделав для себя вывод, он стал еще осторожнее с молодой супругой.

До него доходили вести о ее неверности, это его мучило, но он считал за благо молчать, ибо превыше всего честь семьи.

Единственное, что его пугало, — огласка. Огласка, публичный скандал могли повлиять на карьеру. Знакомства Эльзы были беспорядочны, рискованны. Фон Хорн подобрал себе красавца адъютанта, посчитав за благо все замкнуть в узком треугольнике, растворив опасность в банальной ситуации.

Крюге не знал, какая ему предопределялась генералом роль, и, вступив в нее, мучительно колебался. Нет, не угрызения совести мучили его. Он боялся генеральского гнева. Эльза действовала смелее. Красавец адъютант ей приглянулся...

Каждая поездка в Берлин превратилась для Крюге и в наслаждение, и в мучительный страх...

Вечером Эльза и мать занялись подсчетами. Их интересовало, сколько чистой прибыли принесли им фронтовые посылки фон Хорна. Результаты привели в восторг.

Увлечение подсчетами было столь велико, что они не услышали, как к особняку подкатила машина, как шаркнули шины колес, внезапно укрощенных тормозами. И только стук извлекаемых из машины чемоданов и ящиков да бойкие распоряжения, которые майор Крюге отдавал шоферу, заставили выглянуть в окно. Новая волна радости охватила их. Обе бросились по лестнице вниз, открыли парадную дверь и бросились обнимать Крюге. Затем увели в гостиную, усадили за стол, стали угощать.

Крюге, потягивая коньяк, неторопливо рассказывал о событиях на фронте, о самочувствии фон Хорна, о знакомых. Когда умолкал, женщины наперебой засыпали его вопросами. Они интересовались, скоро ли доблестные войска фюрера разделаются с русскими варварами.

Не без гордости майор отвечал:

— Все будет так, как решил фюрер.

Осушив бутылку коньяка, майор запил его чашечкой черного кофе, задымил сигарой.

Уходя, он поцеловал пухлую руку Плейгер-старшей.

Набросив на плечи пелеринку из русских чернобурок, за Крюге выпорхнула раскрасневшаяся Эльза. На крыльце майор поцеловал ее в щечку.

— До завтра, милая крошка!

Эльза обвила его шею. страстно поцеловала в губы и решительно ответила:

— Только сегодня.

— Я чертовски устал, — виновато оправдывался Крюге, — боюсь, испорчу радость встречи.

— Только сегодня! — настаивала Эльза. — Я жду вас ровно через час. — Она протянула Крюге ключ от двери. — Входите, как рыцарь, — а сама подумала: «Презренный трус!»

Крюге наспех передал матери русские сувениры — сало, сливочное масло, коньяк, сосиски, пшеничный хлеб, а золотые вещи украдкой спрятал в сейф. Сославшись на срочное дело, выскочил на улицу. Чтобы не вызвать подозрений, назвал шоферу улицу, откуда дворами можно было пройти к особняку Эльзы.

«Входите, как рыцарь», — вспомнил он слова Эльзы, когда увидел знакомый особняк, всякий раз заставлявший сильнее биться сердце. «И все-таки я войду неслышно, — решил он. — Таинственность всегда разжигает страсть».

Эльза сидела возле камина.. Пышные волосы прикрывали обнаженные плечи. Языки пламени играли на ее красивом лице. Крюге стоял в дверях и невольно любовался. Сделал шаг, два. Она услышала, повернула голову.

— Вернулись?

— Кто же устоит против такого соблазна? Я вечно хочу быть с тобой... с вами.

— Можешь называть меня на «ты».

— Если только наедине. Для посторонних я всего лишь адъютант вашего мужа.

— Разумеется, — сказала Эльза. — Русские еще неполностью отбили тебе умственные способности.

Крюге растерялся. Не зная, что делать, оглядел комнату.

Мягкие ковры, в которых утопает нога. Стоит поздняя осень, но здесь, на столиках, на полу, — вазы с весенними яркими цветами. Их доставляют сюда на самолетах из южных стран. Свет погашен. Лишь в камине пылает огонь. Колеблющееся пламя от березовых поленьев, специально заготовленных в России, причудливо озаряет спальню, волшебное вместилище острых ощущений.

Крюге, ступая на драгоценные ковры — их прислал из России фон Хорн, — всегда стеснялся, что он в сапогах. Но Эльза требовала, чтобы он приходил к ней обязательно в походной форме.

Однажды, расшалившись, облачила его в железные доспехи тевтонского рыцаря, надела тяжелый шлем, опустила забрало и заставила что-нибудь говорить. Сама же с любопытством избалованного ребенка вслушивалась в приглушенный железной маской голос.

Он входил сюда и забывал обо всем. Тревожные дни на Восточном фронте, где пуля стережет на каждом шагу, заботы о генерале, сводки, телефонные звонки, почти беспрерывная канонада — все отступало в небытие. Оставалась Эльза — прекрасная, чарующая, доступная и недоступная. Огромная пропасть разделяла их, и Крюге всегда помнил об этом.

И вдруг сегодня пропасть исчезла.

Эльза, лежа на его руке, тихо сказала, что ждет ребенка, ребенка от него.

— Он будет здоровым, красивым, как я, он будет настоящим арийцем, как ты, хозяином мира, — говорила она с неожиданной для нее нежностью.

Крюге ужаснулся дерзости своих надежд.

Эльза шептала:

— Береги себя! На фронте стреляют...

Он отлично знал, что на фронте стреляют, знал, и как стреляют. Но он знал и то, что командующий армией так же уязвим, как и любой офицер, и любой солдат...