Глава тринадцатая

1

Облака расползлись по небу, и небо перестало быть голубым. Оно стало белым, кудлатым. Облака сделали небо подвижным, быстрым и шли на юго-восток. Андрей тоже повернул на юго-восток, как бы вслед им. В конце концов, все равно, в какую сторону двигаться — обстановки он не знал и в любом направлении мог наткнуться на противника.

Рота шла лесом. Молодым березняком. Во всем виделась Андрею прячущаяся враждебность. Ветер ударил по вершинам деревьев, внизу побежала пригнувшаяся трава — он вслушался: не подкрадывался ли кто? Крикнула птица — насторожился: поблизости кто-то чужой?

— Эге, смотрите, товарищ лейтенант. — Данила не сводил глаз с молодой березы. — Смотрите.

— Чего смотреть?

— На березку смотрите. Вершинка сломана. Видите? Теперь потопали дальше.

Данила шел рядом с Андреем.

— Вторая береза. Третья. Четвертая, — считал он встречавшиеся им березы. — Пятая вот. Шестая. Седьмая. Дальше. Дальше. Восьмая. Девятая! Видите, и у этой шея свернута? На каждой девятой березе вершинка вниз.

— И что?

— А то, товарищ лейтенант. Разведка какая-то проходила здесь до нас. Дорогу примечала.

— Вроде бы так...

«Значит, идем чьим-то путем? — согласился Андрей. — Может, мы куда и выйдем».

В просвете опушки завиднелась дорога. Рота вышла на дорогу.

Истоптанная множеством сапог, искореженная траками, колесами дорога — след войны, оставленный вчера, позавчера, может быть сегодня, показывал, куда шли наступавшие, отступавшие. Дорога, одинаковая вся, с одинаковыми тополями в запыленной листве по правую сторону, с открытым неубранным полем по левую сторону, тоже одинаковым, и можно было подумать, что и не двигалась она вовсе, и сколько ни ступай по ней, никуда не дойти.

Андрей шел и оглядывался. Цепочка бойцов растянулась.

— Прибавить шаг!

Крутой излом уводил дорогу от начинавшейся лощины. Андрей с бойцами спустился в лощину, так спокойней будет.

Кончилась лощина. Андрей нервничал: вокруг одни луговины, поляны, и не скрыться, если что. Вон показался на поляне невысокий кустарник, почти овальной формы, с потемневшей листвой, издалека напоминавший сбившихся в кучу овец.

Вдруг все, как по команде, подняли вверх голову: в небе знакомо рокотал самолет. Мария судорожно рванулась с места.

— Не туда! — криком остановил ее Андрей. — В кустарник! — Это относилось ко всем.

И все бросились в кусты.

Из кустарника следил Андрей, куда направлялся самолет. В первый раз был он рад, увидев над собой вражеский самолет: «рама» — разведчик, Семен тоже не спускал с самолета глаз. Самолет забирал влево, один раз немного снизился, лег на крыло, и поплыл дальше — влево, влево. И пропал, словно утонул в облаках.

— Спасибо проклятой «раме», — дорогу нам показала. — Семен выбирался из кустов.

— Вот именно. Куда «рама», туда и нам держать путь. Влево, только влево. Туда отправилась на разведку. Есть, значит, что разведывать там...

Влево — это прямо на север. «Ну, конечно, в той стороне наши войска. Как об этом сразу не подумал!» Надо спешить. Нельзя терять время. Могут снова отойти.

— За мной!

Шаг, второй... Пятый, шестой, седьмой... Восьмой, девятый... Много шагов. Андрей обрел цель, а вместе с нею и надежду. С каждым шагом походка становилась тверже, решительней, будто шел туда, где ждала его победа, во всяком случае, военный успех.

Шишарев отстал метров на сто, Сянский с Тишкой-мокрые-штаны, и Рябов, и Данила едва плелись позади.

Андрей остановился. Рядом остановились Валерик, ступавший с ним шаг в шаг, Вано с Полянцевым, Саша, Пилипенко. Пилипенко выпустил из рук пулемет — отдохнут руки малость.

— А ну, подтягивайсь! Не отставать! Подтягивайсь!

Андрей был спокоен, и голос его выражал это спокойствие.

Подходил Шишарев.

— Дух весь выпустил, трясця твоей матери? — процедил Пилипенко.

— Сбиты ноги когда и ноют кости, дорога даже в рай не радует.

— Зачем, к черту, рай? Хоть куда-нибудь добраться — попить, пожрать, поспать. Вот тебе и рай будет.

Шишарев покорно склонил голову: «Простые слова сказал человек, а красиво как да правильно».

— Да, Гаррик...

Подходили остальные.

И снова в путь. На север, на север.

2

Впереди, далеко, обозначилась полоса леса.

Но начинался лес гораздо ближе. На поляне, как стражи, стерегущие дорогу в лес, появились две березы, старые, высокие и толстые, с поникшими поредевшими вершинами, словно им давно надоело стоять вот так, в одиночестве. С нижних длинных ветвей на верхние, на самые макушки, перелетели три вороны, шумно хлопнув крыльями, недовольно и грозно картавя. Шагах в тридцати от тех двух берез, навстречу вышла еще одна береза, потом — несколько берез вперемежку с осинами. Потом пошли ели, становилось теснее. Лес, лес.

Тускнеющий свет иссякающего дня остался позади, там, на поляне, а здесь, в лесу, уже владычествовала ночь. Андрей забеспокоился.

— Подтягивайсь! Подтягивайсь! Держи на мой голос!

Подтягивались. Подходили к широкой сосне, у которой Андрей стоял. По походке, по голосам узнавал тех, кто подходил. Пилипенко? Он. Мерный перестук катившегося пулемета подсказал, что он. И сердитый голос Пилипенко: должно быть, наткнулся на кого-то.

— Смотришь, как баран в воду, трясця твоей матери!

И Сянский приближался — он откликнулся, защищаясь:

— Темнота чертова. Не видно, куда ногу ставить.

Андрей все время вслушивался: то ли показалось, то ли в самом деле улавливал отдаленный гул бивших орудий. В ту сторону, где слышалась артиллерия, и направилась «рама».

— Орудийная стрельба, точно, — подтвердил Семен. — Где-то там линия фронта.

— Где-то там, — задумчиво согласился Андрей. — Задача установить — где, и как добраться туда. Вано! Саша!

В темноте два голоса одновременно:

— Да?

— Есть!

— Давайте, ну влево, что ли, поразведайте. Время — час; если понадобится — немного больше.

Вано и Саша вмиг исчезли.

— Пилипенко.

— Я!

— Передай пулемет Петрусю Бульбе. Бульба! Взять пулемет.

— Понял.

— Ты, Пилипенко, подайся вправо. Те пошли влево, тебе вправо. Ясно? С Сянским.

— Самое с ним в разведку, — беззлобно хмыкнул Пилипенко.

— Конечно, нет, — поддакнул Сянский, обрадованный, что Пилипенко не считает его подходящим для разведки. — Конечно...

— Исполнять!

Андрей почувствовал, в нем закипала ярость. На войне все, что есть в человеке, становится особенно заметным, ничто не в состоянии он утаить. Особенно проступает дрянь, если он подлец. «Сянский дрянь, определенно». А почему, собственно? — спохватился. — Почему?.. Он просто борется за свою жизнь, ничего другого у него нет, как у всех на войне. «Все равно, дрянь».

Андрей напряженно ожидал: что выведают разведчики?..

Пилипенко с Сянским возвратились скоро, через три четверти часа. В лесу, неподалеку, обнаружили хутор.

— В крайней хате огонек, прикрытый рядниной на окне, — сообщил Пилипенко.

— А-а, огонек, — подтвердил Сянский.

— Прислушались: голосов никаких, — додал Пилипенко. — Баба только чего-то торочит...

Подумав, Андрей сказал:

— Семен, жди Вано и Сашу. Может, и те вернутся с чем-нибудь. Я с Пилипенко пойду. Надо ориентироваться, если удастся. В случае опасности дам красный сигнал.

Ели, сдвинувшись, сплелись ветвями и стояли сплошной стеной, Андрей и Пилипенко продирались сквозь сбившийся лапник. Потом стена немного разомкнулась, и они увидели слабую искорку света. Пошли на искорку. Возле хаты убавили шаг. Вслушались. Тихо, так тихо, даже страшно стало.

Андрей не решался сразу входить в хату. «Обойдем хутор. Немцам, ясное дело, делать здесь нечего. Но, может быть, надумали переночевать, тоже рассчитывая на глухомань. Обойдем вокруг хат. Если немцы, чем-нибудь да выдадут себя...»

В хатах ни звука — в них продолжалась тишина леса. Вернулись к хате с искоркой в окне. Еще постояли. Андрей постучался. Никакого отзвука. Только огонек погас. Подождали. Андрей опять постучался. Он насторожился: за спиной, сбоку, шорох.

— Пилипенко, — шепотом позвал.

Пилипенко бесшумно отделился от Андрея.

— Лошадь хрумкает, — сказал, вернувшись. — В сарае.

Андрей настойчиво стучался в окно, в дверь. Ответа не было. «Не пуста же хата, свет-то горел...» Сильным ударом ноги растворил дверь.

Густо запахло хлебом и молоком.

— Есть кто? — бросил в теплую темноту комнаты, держа автомат наперевес.

— Есть, а как же! — хриплый голос, старавшийся звучать спокойно, безбоязненно.

— Что ж не открываете? Запор на двери плевый, дунь и — ладно.

— Запор плевый, — согласился хриплый голос. — Он и нужен плевый. Шо трапиться, дверь готова и — на волю. — Чиркнул спичкой. — Почекайте, лампу засветю.

Тощий дымный свет керосиновой лампы не одолел всего мрака, наполнившего комнату. Андрей увидел кряжистого мужчину лет сорока, с вислыми черными усами, с кустистыми и сросшимися над переносицей бровями, и потому казавшегося сердитым. Может быть, человек этот и был сердитым, но перед ним — вооруженный командир и здоровенный боец. На Андрея смотрели маленькие табачного цвета глаза, как два круглых нулика, и в них темная пустота. Усатый человек стоял прямо, в такой противоестественной позе, будто сквозь него продет железный шест и тело перестало быть гибким, податливым. Секунды две лицо усача, словно камень, ничего не выражало. И вдруг ожило, как бы зажженное изнутри, вспыхнуло, все в нем задвигалось — искривленные, глубокие морщины на лбу, губы, подбородок; щеки меняли цвет, то багровели, то бледнели: лицо изображало какое-то несобранное движение всех его черт.

— Почтеньице! — Изо рта его кисло пахнуло борщом.

Андрею не понравился этот усач. Он оглядел комнату. Все расставлено на свои места, все в таком безупречном порядке, что показалась комната нереальной, Андрей уже привык к другому. Тени вещей едва умещались на полу, на стене.

Он посмотрел на усача в упор. Тот отводил глаза — не мог выдержать его взгляда, и в этом сказывалось чувство какой-то вины.

— Слушай, друг, что это ты, а? — насупился Андрей. — В глаза смотреть не хочешь? Не сглажу, не ведьма.

— Да что вы, — раскинул руки усач. — Радый я вам, свои же! — И радостное выражение заняло все его лицо.

— А свой ли ты нам, докажешь, — сел Андрей на табурет.

— Докажу, докажу, а як же!

Пилипенко вынул из кармана фонарик, вышел в сени: осмотреться не мешает.

— Товарищ лейтенант, — позвал он Андрея.

В сенях, в углу, была навалена куча красноармейских сапог. Ого! Ого!

— Это что у тебя — склад, магазин? — понял все Андрей. Он едва сдерживал себя.

— Та шо вы, товарищ командир! — проговорил усач, запинаясь. Лицо сразу изменилось, стало холодным, застывшим, будто жизнь покинула его. — Тут, километров с двадцать, у Холодного яра, поле перед яром большое, так бой был, ой и бой был, так там стилько побили нашего брату, стилько побили! Страх божий... Я и запряг коняку, поихав та подибрав чоботы. Дарма б загинули, — растопырил усач пальцы, убеждая в разумности своего поступка. Андрей увидел, что пальцы у того короткие, волосатые. Усач добродушно склонил голову набок: — Може вам треба, берить, будь ласка.

— Сволочь ты! — Пилипенко забылся и схватил усача за ворот рубашки, приблизил его к своему лицу и широко впился в него глазами. Тот, не выдержав пристального взгляда, закрыл глаза, и Пилипенко смотрел, как дергались опущенные веки усача.

— Ой, шо ж вы робете, братику! — взмолился крикливый голос. Андрей увидел у печи расплывшуюся женщину, потрясенно обхватившую руками голову. Поза эта должна была вызвать жалость, и покорность изображала эта поза, и беспомощность. — Шо ж вы робете?.. — Цветастая кофта широко раздвинулась на груди, а Андрей увидел золотой крестик. «Очевидный ордер в рай», — хмуро усмехнулся.

— Отставить! — приказал Андрей. И Пилипенко оттолкнул от себя усача.

Женщина опустила руки. Еще не совсем успокоившись, взялась за черень ухвата и завозилась у печи.

— Посидить трохи, нагодую.

— Кормить нас не будете. Не тот дом, — оборвал ее Андрей. — Воды разве...

Женщина с готовностью зачерпнула в кружку воды, подала Андрею, в несколько долгих глотков опорожнил он кружку. Потом женщина поднесла полную кружку Пилипенко.

— Послушай, «свой», — обратился Андрей к усачу, — ты можешь сказать, где находится противник? Наш, — ткнул себя в грудь.

— Где-где, — поднял усач плечи, поднял глаза. — А бес его знает где! Может, он тут, возле нас, а может, за сто километров подался. В окружении мы с вами, товарищ командир, як вас по имя-батькови, а в окружении разберешься хиба? Во всяком разе, думать треба, шо под кажным он деревом. Ось як! И смотреть вам в оба, — пробовал наставлять. И столько заботливости в голосе. И сочувственная улыбка под усами. Улыбка короткая, ее как бы и не было.

— Мне не забота твоя нужна, — обрезал Андрей. — Сапоги собирал на поле боя, так? Когда? И где он, Холодный яр?

— Когда? — переспросил усач, как бы припоминая. — Сапоги когда, га? А позавчера. А бой был вон где, — показал пальцем через голову Андрея. — А только там немцев уже нету. Мы, местные, знаем. Немцы в обход пошли. В обчем, лесом вам идти. До шоссейки. Шоссейка километров с пять от нашего хутора, лесом. Попадется вам домик дорожного мастера. Га? Домик, домик. Кирпичный. Мимо того домика и опять лесом, лесом. А кончится лес, почнется Холодный яр. Га? Ну поле, большое поле, как раз там и был тот бой. Ну сапоги где. По всему полю тому яр, ну балка, овраг ну, тоже величезный. Вам через яр, а там — через поле — и в лес по другой бок поля. Лучше держаться трошки наскосяк, ну на сторону, где солнце пойдет, как раз и выйдете на сторожку лесника. И опять держитесь на солнце, ну на восход, и мост вам случится, через речку. Речка глубокая. Не смотрите, что лесная. Переходите мост и по бережку, попадется вам водянка. Га? Ну мельница на воде. От нее, от водянки, поворачивайте на березняк. А там и соображайте, куда вам дале. Дале вроде и света конец, — усмехнулся. — Хуторянин наш видтиля вчера вернулся, красноармейцы, говорил, туда прямували. Ось и весь маршрут. Лучше всякой карты намалював, — довольно растопырил пальцы. — Га?..

Помедлил с минуту, раздумчиво добавил:

— Майте на увази, по шоссейке туда-сюда на мотоциклах немцы шныряют, с такими большими на грудках железными бляхами. Шо це воно за таке?..

«Ага, — заметил Андрей про себя, — нагрудный знак, похожий на повернутый вниз металлический воротник: и полевая жандармерия появилась».

— Слухайте, як вас по имя-батькови, може, и возьмете по паре чобит? Сгодяться. Га? — Усач, весь в доброжелательной улыбке, привстал, готовый пойти в сени за сапогами.

— Не надо. — Андрей поднялся. Словно только сейчас заметил на усаче сухой пиджак, сухие брюки, и в ногах, подумал, конечно, сухо. Позавидовал даже, даже плечом повел, пошевелил пальцами в сапогах. — Так вот, «свой». Если следом за нами пошлешь, мы отобьемся. Нас много. А тебя, придем, и прикончим. Понял? — пристально смотрел он на усача. — Сейчас бы следовало прикончить. Да подождем, проверим, какой ты нам «свой».

— Шо це вы, товарищ командир! — Усач испуганно и огорченно развел руками. — Осподь с вами. Идти доносить на вас? То вам я дорогу рассказал. А другим — навищо?

— Закрывайся. И до утра никуда ни шагу.

— Никуда. Ни шагу, — закивал усач.

Андрей и Пилипенко вышли.

— Ай, смердюга, — зычно сплюнул Пилипенко. — Вон какое зелье росло на нашем поле!

Андрей не откликнулся.

3

Вано и Саша подтвердили: недалеко шоссе и у шоссе домик. Усач не обманул, со страху, наверное. Домик в четыре окна по фасаду, смогли рассмотреть Вано и Саша. Окна раскрыты, из них доносился храп. Вано и Саша слышали: храп. Человек пять-шесть спит. Немцы. Немцы, точно. Один выходил на крыльцо, помочился. Сонный, буркнул он что-то, по-немецки. Должно быть, часовому.

Значит, немцы, — размышлял Андрей. — Пусть их там не пять-шесть, а дважды столько — один на одном. Ночевка подразделения? Или какой-нибудь штаб?

Андрей ступал медленно, мысль о домике не оставляла его.

Шли молча, не видя друг друга. У ног возились еловые ветви, каждый слышал, что рядом есть кто-то свой, и это подбадривало.

— Семен.

— Да, Андрей?

Андрей молчал, додумывал, прикидывал.

— Домик дорожного мастера небольшой, раз четыре окна, так? Немного, считай, немцев прикроет.

— Понял тебя, Андрей.

Оба умолкли. Теперь оба додумывали то, что занимало их.

— Часового если б без шума убрать... — развивал Семен мысль Андрея.

— Постараться надо, — сказал Андрей как о чем-то уже решенном.

Решения еще не было. Напасть на домик — потерять время, а надо торопиться туда, где стреляли и, следовательно, шел бой и, значит, проходила линия фронта. Но там уже стихло.

— Постараться надо, — повторил Андрей тверже.

— И в порошок истолочь фрицев. Вот тебе и шанс получить карту, — проговорил Семен. — Ту самую, которую спишь и видишь: карту противника с нанесенной на нее обстановкой. — По тону Андрей догадался, что тот улыбался.

Именно это имел в виду Андрей: вдруг в случае удачи нападения узнают расположение немцев и советских подразделений, а может быть, и частей, хотя бы в этом квадрате. Большего и не надо.

Остановились в полукилометре от шоссе.

— Пойду, разведаю, так? — сказал Семен. — Дело такое, что перепроверка не лишня.

Семен с Вано вышли к самому шоссе, залегли в кювет и всматривались, вслушивались — ни машины, ни пешего. Домик дорожного мастера смутно проступал из темноты.

У домика вспыхнул огонек, очень четкий в ночи. Семен проследил взглядом за огоньком. Наверное, часовой закурил. Так и есть: огонек то угасал, то снова вспыхивал. Потом часовой стал что-то насвистывать, должно быть, старался таким образом подавить страх.

— У немчика мандраж, да? — шепнул Вано Семену.

«Кто он, этот фриц? — подумалось Семену. — В самом деле, Фриц? Или Ганс? Или Отто? И откуда ждет он письма, из Баварии, из Саксонии? Письма он уже не дождется. На войне такое неизбежно: кто-то кого-то должен прикончить...»

— А тебя, Вано, не схватит мандраж, если подкрадешься поближе к домику? — сказал ему Семен на ухо.

— Меня, да?

— Тебя.

— Нет, товарищ политрук. Не схватит.

— Установи, высоко ли до окон. Разведай, по ту сторону домика что — лес, поляна, лог?.. И все, что сможешь.

Вано выскользнул из кювета, пополз через шоссе.

Шоссе по-прежнему оставалось пустынным. Семен поднял голову: что-то хлопнуло у домика, хлопнуло так, что вся ночь задрожала. И тотчас вспыхнуло пятно карманного фонарика. Дверью, значит, кто-то хлопнул. Карманный фонарик, должно быть, спускался с крыльца. «Как там Вано?» — тревожился Семен.

Семен не заметил, как Вано возвратился и вполз в кювет.

Он услышал его прерывистое дыхание.

— Ну? — нетерпеливо обернулся к Вано.

— Порядок, да? — перевел Вано дух. — И Сянский, этот, пустяковый, сможет бросить гранату в окно... Часовой — какой из себя? Черт его знает какой, да? — Он все еще трудно дышал. — Может, толстый, может, худой, в темноте, слушай, не определить. Но повыше Пиля будет. Сматываться, слушай, не прямо от домика, — лысое место, да? Взять наискосок метров двести, и — в самый лес. Я из травы высмотрел, лазить, слушай, было плохо — шелестело, вай!.. У стены, справа от крыльца, мотоцикл. Когда фриц фонариком повел, я и увидел. — Он смолк. — Немчики пысать часто ходят. Раза четыре, пока торчал я там, выходили. Всё, да?

Всё так всё. Правда, неизвестно, сколько в домике немцев, как они вооружены и штаб ли это, случайная ли ночевка солдат?..

4

Они снова вдались в лес.

Домик дорожного мастера оставался правее. «Что там разместилось? — ломал себе голову Андрей. — Странно, в охране один часовой. Еще не напуганы немцы, потому? Или ребята чего-то не высмотрели?» — размышлял он о сообщении Семена и Вано.

Лес становился плотнее и плотнее и вскоре так сгустился, что разделил всех. Какая-то птица вспорхнула с макушки дерева, кинулась вниз и, над головой Андрея, выправилась и ушла. «Птица не вверх взмыла, — вниз, значит, рядом плешина», — догадался он.

И верно, вышли на лесной луг, большой или малый, не видно. Но деревья отодвинулись. Здесь можно дожидаться Семена с группой, уходившей к домику дорожного мастера.

— Ну, Андрей?

— Давай, Семен. Через час-полтора начнет светать.

Семен с Сашей, Вано и Пилипенко продирались сквозь чащу.

Возле домика дорожного мастера залегли в кустарниковой заросли. Как раз перед окнами и крыльцом, метрах в тридцати, если ночь не обманывала. Выждать, осмотреться, прислушаться. Собраться с духом. Семен был спокоен. Может быть, глубокая тишина действовала успокаивающе. Может быть, мысль, что все выйдет, как задумано, вселяла уверенность?

Напряженно выбирал он минуту для броска. Пора, пожалуй. Скоро рассвет, успеть бы затемно вернуться на луг, где расположилась рота. Пора. Нет, стоп! У крыльца скользнул луч фонарика и пробуравил белый кружок в темноте. Кто-то с тупым топотом спускался по ступеням. Фонарик погас. «Мочиться часто ходят», — помнил Семен слова Вано. Через несколько минут на крыльце раздался тот же топот: немец возвращался. И опять все стихло.

«Теперь самое время», — решил Семен.

— Двинулись, — шепнул, и четверо, пригибаясь, тронулись.

Прямо из темноты враз рухнул Пилипенко на спину часового, когда тот, повернув от угла домика, шагнул в сторону крыльца, и оба повалились на землю. Вскрикнуть часовой не успел: Вано рывком приподнял его голову, сорвал с нее пилотку и впихнул ему в рот. Придавленный тяжелым телом Пилипенко, часовой натужился и все-таки повернулся лицом вверх. Он дергался и изо всех сил пробовал выбраться из-под Пилипенко, упираясь кулаками ему в грудь, отталкивал от себя. Пилипенко едва справлялся с ним.

— Вано! Сдох бы ты! Автомат у фрица отбери!

Вано выдернул из рук часового автомат.

Часовой мелко замотал головой, скомканная пилотка вывалилась у него изо рта. И часовой вскрикнул. Пилипенко снова цепко лежал на нем, но дотянуться руками до его шеи не мог. «А и длинный немчик! Верно говорил Вано».

— Вано! Сдох бы! Души!..

И Вано стиснул шею немца. Он стискивал ее, стискивал, даже пальцам стало больно. Наконец разжал руки — ни стона, ни хрипа больше, тело немца совсем обмякло. Вано ткнул его, тот успокоенно лежал, не шелохнулся даже.

— Каюк! — сказал Вано. Он шумно дышал.

— А все равно, дави! А если прикидывается? Дави!

Вано ощупывал немца.

— Каюк, Пиль, да? Каюк, слушай.

Почти одновременно раздались два оглушительных удара: разорвались гранаты. Пилипенко и Вано сжались, не решаясь подняться. Домик, охваченный огнем, как бы сорвался с места и, красный, рассыпаясь, надвигался на них. Ночь утеряла на мгновенье свой черный цвет. С крыльца кто-то кому-то кричал растерянно:

— Шнеллер!.. Ляуф!..

Оттуда, с крыльца, и снизу доносился перепуганный — долгий-короткий, долгий-короткий — автоматный треск.

— Ляуф! Ляуф!..

— Орут, слушай... Не всех гранаты побили, да?

— Не всех. Ладно, помолчи.

— Нехорошо!

— Нехорошо. Помолчи. — Пилипенко уже тревожился: стрельба, крики, стоны, все смешалось, и неясно было куда кинуться. — Ты ж говорил: пять-шесть фрицев. Слышишь, куча их?

— Мы ж с Сашей по храпу определяли, да? В домик же не заходили, не считали, да? — огрызнулся Вано. Он тоже нервничал: что-то же надо делать, не лежать же возле мертвого часового. — Пиль...

— Помолчи.

— Зачем — помолчи? Держи, слушай, фрицевский автомат. У меня же свой, да? И давай, нашим на подмогу!

Но куда — на подмогу? Не разобрать, где стреляли Семен с Сашей, куда бежали немцы, которых не уложили гранаты.

А Семен, швырнув в окно гранату, бухнулся в траву. Разрыв! Тотчас услышал и второй разрыв. «Сашина граната...» Два огня, рванувшиеся вверх и в стороны, слились вместе. С крыльца, освещенного пламенем, сбегали немцы, бестолково кричали, вопили и скрывались в темноте. У стен домика, потом подальше от него, потом, наверное, где-то у шоссе стреляли они из автоматов, из пистолетов. Из окон несло тяжелым, еще не разошедшимся духом пороховой гари.

Привстав на колено, Семен нажал на спуск автомата, и слишком громкий стук стегнул по ушам, по сердцу. Семен выпустил все патроны. Непослушными руками менял он диск. Получалось медленно, и он сердился на себя. Он снова ударил из автомата.

В домике немцы еще укрывались: Семен опять услышал топот на крыльце. «Сколько ж их, немцев, в конце концов?» — удивлялся Семен. И еще подумал о том, что никакой карты, конечно, не получить. «Какая к черту карта! В домик не проникнуть». Когда вместе с Андреем обдумывали они нападение на домик дорожного мастера, Семен представлял себе, как, в случае удачи, вбегает он в домик и при свете карманного фонарика обшаривает стол, все, что возможно. Немцы делали все, чтоб Семену нельзя было войти в домик. И Семен нажимал на спуск автомата, нажимал, нажимал и раздраженно думал: «И чего им там! Всем бы, кроме мертвых, выбежать, а кое-кто, дураки, прячется в комнатах... И чего?..» Он продолжал нажимать на спуск. Ну да, выбежать бы немцам под огонь автомата. Потому, что ему, Семену, так надо, и потому, что так должно было быть по замыслу его и Андрея. Немцы поступали им назло, — усмехнулся Семен, — и ничего не поделать...

Вано и Пилипенко услышали:

— Бросай и вторую гранату! — Голос политрука. — Бросай на крыльцо! — Это — Саше.

У крыльца снова грохнула граната. И пламя, державшееся в темноте, высветило падавших немцев, бежавших немцев. И Сашу увидели Вано и Пилипенко, увидели Семена в нескольких шагах от него. И рванулись с места.

— Товарищ политрук!

— Отрезайте отход на шоссе!.. Отрезайте отход!.. Поняли?

Поняли. Вано и Пилипенко не откликнулись, понеслись: они успели, когда разорвалась граната, заметить и кусок шоссе справа от себя и согнутые фигуры, несшиеся туда. Теперь было ясно, куда строчить! Немцы отчаянно отстреливались.

— Драпают, бач, — проворчал Пилипенко, — а дают жизни!

Но на шоссе уже стихало. Отрывисто стучал немецкий автомат, один. На три-четыре очереди немца Пилипенко отвечал из кювета осторожной короткой очередью: черт его знает, сколько было у часового патронов в магазине! Вано вставил в автомат третий, последний магазин, старался бить тоже короткими очередями.

Оттуда, от домика, пламя, слишком красное, высоко прочертило небо. Ракета! Сигнал отхода!

— Пиль! — почти весело крикнул Вано. — Сматываться, да?

В темноте они не видели друг друга, их разделяли метров пятнадцать-двадцать. Вано сделал несколько шагов, и нога споткнулась обо что-то, чуть не упал.

— Кацо, Пиль. На фрица наскочил, слушай?

— Ладно, — неопределенно откликнулся Пилипенко.

— Слушай, Пиль! А фриц живой!

— Ну, где он, твой хриц? — приблизился Пилипенко.

Вано, схватив немца за ворот, хотел приподнять его. Тот упирался, не вставал с колен.

— Ну, хриц... — Пилипенко обшарил карманы немца.

— Фриц... Фриц... Я ейст Фриц... — Покорный, жалобливый голос.

— На кой хрен знать мне, кто ты.

— Нихтс понималь... Нихтс понималь... — испуганно бормотал немец.

— Поймешь. У нас поймешь.

— Нихтс понималь... — настойчиво твердил немец.

—  «Курки», «яйки» все-таки понимаешь? Остальное пистолет договаривал?.. — Скорее произнесенные им самим слова, чем сам немец, вызвали у Пилипенко озлобление. — Сволочь!

— Я... ейст... гауптман...

— Бери, Вано, за шкирку, — наклонился Пилипенко.

— Зачем, слушай? Трахну его сейчас, да?

— Бери, и все тут. Раз «гауптман», шишка, значит. «Язык», значит. Бери!

Выбрались из кювета.

Немец неистово дергался, вырывался из рук Вано, что-то кричал, исступленно, потерянно.

— Пустиль... пустиль мих... Пустиль!..

— Потерпи. Потерпи, — успокаивал немца Пилипенко.

— А-ай! — вскрикнул Вано: немец изловчился и впился зубами в его руку.

— Чего? — насторожился Пилипенко.

Вано не ответил. Наотмашь ударил немца в скулу. Тот взвыл.

— Стрелять уже не можешь, так кусаться, да? — Еще размахнулся, еще удар.

— Смотри, не до смерти, — равнодушно произнес Пилипенко. — Может, немцам несем его... — Он стоял в нерешительности: так ли идут? Ни Семена, ни Саши не слышно. «Забредем немцам в лапы: берите вот своего гауптмана, выручили, донесли...» — Подождем, чи шо? Рассветет малость, разберемся, куда идти. По темну не сообразить. Да и волокти дерьмо это полегше будет.

Вано молчаливо согласился.

5

Немец стоял перед Андреем и Семеном по стойке «смирно», как принято в германской армии: ладони прижаты к телу так, что локти вывернуты наружу и узкая грудь его выпятилась вперед. Щуплый, с тупым сплюснутым носом, отчего тощее лицо немца казалось плоским, в измятом кителе с орлом, сжимающим в когтях свастику, над правым карманом, помертвелый, смотрел он вниз и, наверное, ничего не видел, кроме старого трухлявого пня и травы, ее мутил ветер.

— Кто вы? Какой части? И где расположена часть? — негромко, но требовательно спросил Андрей.

Немец вскинул голову, он продолжал стоять навытяжку, приставив ногу к ноге.

Андрей заметил, у того водянистые, навыкате глаза, светлые, бесцветные брови, белесые ресницы, рыхлые черты лица — ничто не запоминалось. Только кадык, выдававшийся острым горбиком, ходил вверх-вниз и ненадолго привлекал к себе внимание.

Немец молчал.

— Я жду. Вы поняли мой вопрос? Говорю, кажется, по-немецки?

Немец кивнул. Но продолжал молчать. Зубы стучали часто и дробно. Лицо его дергалось.

Семен не спускал с немца испытующего недружелюбного взгляда, и тот чувствовал на себе этот взгляд.

— Скажи ему, Андрей, что говорить придется, — злобился Семен. — Нашел, гитлеровец, когда штучки выдрючивать.

— Отвечайте на вопросы! — резко произнес Андрей и сделал нетерпеливый жест. — Молчание вас не выручит. Не стройте из себя героя, герр. Героизм — свойство людей благородных, так что бросьте... Будете говорить?

У немца задвигались скулы, видно, обдумывал, как быть.

После некоторого колебания, решившись, выговорил наконец:

— Да. Буду говорить.

— Повторяю: кто вы?

— Фриц... Фридрих... — Немец старался, чтоб вышло спокойно, но спокойно не получилось, слишком перепуган был. — Фридрих фон Швабинген. Гауптман. — И умолк. И снова опустил глаза.

— Дальше? Отвечайте, гауптман.

— Я офицер связи моторизованной дивизии «Рейх». Дивизия входит в состав Второй танковой группы Гудериана. Штаб — северо-восточней Пирятина.

Семен смотрел на Андрея, тот переводил, что говорил немец.

— Дальше? — Андрей — к немцу. — Куда вы направлялись?

Немец ответил.

— В штаб четвертой танковой дивизии этой же группы, — повторял за ним Андрей. Семен напряженно слушал. — А почему вы оказались в домике у шоссе? — спросил Андрей. — И что там размещалось? Теперь там, конечно, пусто, в домике этом?

Немец сказал. Андрей скосил глаза на Семена:

— Застрял, говорит, на ночь. Его это мотоцикл стоял у стены. А в домике дорожного мастера был штаб полевой жандармерии. Успели, выходит, и жандармерию подтянуть. Усач верно сказал, что жандармерия уже здесь. — Снова обернулся к немцу: — Где продвигаются части немецкой армии?

— Везде.

— Точнее?

— Вы уже знаете: я всего офицер связи одной лишь дивизии, — говорил немец быстро и отрывисто. — Моя осведомленность ограничена. Но могу сказать вам то, что в дивизии известно всем: мы уже захватили Бахмач, Прилуки, Пирятин, Лубны. — Он рад был, что может ответить на интересующие советского офицера вопросы. — Как видите, вы окружены. На Киев с востока идет наша танковая группа и Первая танковая группа, которые уже соединились в районе Лохвицы. Посмотрите на карту, и вам станет ясно положение вещей. А еще добавьте Шестую полевую армию генерала Рейхенау, она движется со стороны Чернигова.

— А немцам известно, кто противостоит им здесь? — поинтересовался Андрей.

Немец пожал плечами: разумеется.

— Пятая, Двадцать первая, Двадцать шестая и ваша Тридцать седьмая армии, если не ошибаюсь, вы входите в эту армию. Но армий этих уже нет, они раздроблены на группы, на отряды и пробуют таким образом пробиться на восток. — Немец остановился на минуту, помолчал, потом, как бы не решаясь договорить, нехотя, добавил: — Скажу вам искренно и честно, — это бессмыслица...

Андрей смотрел теперь только на Семена. Семен не отводил глаз: все было ясно. Они в глубоком окружении. Дорог впереди много, и ни по одной из них нельзя идти — все пути отрезаны.

Андрея охватили гнев, и злость, и обида: что же, в самом деле, происходит? И убежденность, что положение будет исправлено, тоже стучалась в сердце — там, за линией фронта, где б она ни была, бьется сила народа, которая не раз сказывалась в истории России. Собственно, это и должен был он преподавать детям, если б стал учителем... Он сжал губы. Да, все пути отрезаны. Но рота пойдет дальше, говорил взгляд Андрея, говорили глаза Семена, она пойдет дальше, и все-таки выберется к своим.

Немец настороженно следил за выражением лица, за движениями Андрея, Семена, стараясь угадать, что решат эти русские офицеры. Он, кажется, сказал лишнее. Он хотел расположить их доверительностью, сочувствием, наконец, а вышло, получается, плохо для него, очень плохо. Тот, второй офицер, даже сердито махнул рукой...

Семен махнул рукой и пошел к бойцам, улегшимся на траве.

Немец напряженно ждал: чем все кончится? Плохо кончится.

Но вот Андрей повернул к нему лицо, похоже, спокойное, не злое.

— Послушайте, гауптман.

И голос спокойный, почувствовал немец. Надежда, что все, может быть, обойдется, вызвала у него подобострастную улыбку. Он весь подался навстречу Андрею.

Андрей как бы забыл о немце, забыл, что вот сейчас обратился к нему. Усталость сковала лицо Андрея, и только какая-то мысль делала сухие и блеклые глаза его живыми. Он думал, не может же все это быть концом такому вечному, как Родина, Россия, Советский Союз... Вечное — вечно. И его переполняло желание говорить об этом. Не для немца говорить, — для себя, облегчить душу. Пусть бойцы, очень утомленные, отдохнут еще немного: здесь, в глубине леса, можно недолго побыть в безопасности.

Луг, на котором ночью остановилась рота, оказался довольно большим. Бывают такие разрывы в лесу. Ночью этого не увидеть. Да ничего, Вано, Пилипенко, Петрусь Бульба, Саша и Шишарев в сторожевом охранении. «Ничего не случится, через полчаса тронемся».

Небо освободилось от вчерашних облаков, и видно было, как начинало оно теплеть над лугом и через каждые минут пять все дальше и дальше яснело, и вот уже растянулось до высокой зубчатой полосы дальнего леса. Лес вершинами покрыл добрую треть неба, и край неба западал за черный верх чащи. Бледный свет ложился на луг, на бойцов, привалившихся к комлям отбежавших друг от друга берез. Поредевшая листва рождала первую тень на земле. И невысокий немец и короткая береза, у которой он стоял, отбрасывали назад тень, такую длинную, что она протянулась почти до сосен, начинавших лес по ту сторону луга.

— Садитесь, — кивнул Андрей немцу и уселся на траву. Он выдернул травинку и сунул в губы.

Немец все еще стоял.

Потом с неловкой торопливостью сел.

— Послушайте, гауптман, вы давно служите Гитлеру в его смертоносном деле? — Андрей приложил ладони к вискам. — Это уже не допрос, можете не отвечать.

— Я был во Франции, — сказал немец, уклоняясь от ответа. Он старался быть осторожным. — Там, знаете, такие же, как у вас, облака на небе, и бабочки такие же порхают по лугам, и такая же трава...

— Такая же трава?.. — прервал его Андрей насмешливо. — В чужих государствах, оказывается, вы интересуетесь главным образом бабочками и травой?..

— Я не договорил, простите, — испугался немец и поспешно поднял руку ладонью вверх, пальцы дрожали. — Все там такое же, как у вас, хочу я сказать. Но такого ожесточенного сопротивления мы там не встретили.

— Возможно. Но Гитлер непременно и там получит сокрушительные удары. Со временем. Подавить народ нельзя. Никакой. Что нужно вам от нас? От французов, от других? Кости наши, но мертвые, выпотрошенные черепа, в которых погас мозг. Нужна земля наша, нужны города и деревни наши, но без нас...

— Да, да, — поторопился согласиться немец. — Это ужасно, это ужасно! — даже вздохнул.

Андрей не обратил внимания на подобострастный возглас.

— И мы пока отдаем нашу землю. Только потому отдаем, что не успели сделать столько же танков, столько же военных самолетов, сколько сделали вы. Мы делали другие вещи. Не может же обыкновенное железо, которому придали задуманную форму смерти, торжествовать вечно! Нет, гауптман.

Немец моргнул набрякшими веками, будто в глаза дунул ветер. Андрею показалось, что уже видел это лицо с рыхлыми чертами — как бы равнодушное, лицо это скрывало в себе безжалостную жестокость. Лицо гитлеровца. Нет, он не был похож на немца, который возникал в воображении Андрея еще на школьной скамье и когда был студентом, собственно, совсем недавно. Он любил Гёте, Шиллера, Гейне, Рильке. По ним и судил о немцах. Гитлеровец нисколько не напоминал ему тех немцев, он как бы исключал их, зачеркивал.

— Послушайте, гауптман. Гений вашего народа создал нечто большее, чем эти совершенные формы убивающего железа. Почему же то, другое, отступило? Или народ ваш стал ниже самого себя?

— Война ведь, — беспомощно, чтобы что-нибудь сказать, проронил немец.

— Война. Вам не приходило в голову, что война — это состояние мира перед тем, как он должен проснуться и увидеть то, чего нельзя?

— О герр, чувствуется русский интеллигент.

— Вы не ошиблись. Я учитель. То есть должен был стать учителем, а вот вынужден быть командиром роты.

— А я юрист. Из Ганновера.

— Юрист? — почему-то удивился Андрей. — Вам лучше, чем другому, значит, понятно, что должна быть пролита кровь виновного во всем этом. Ради самой справедливости. Вы заставили меня взять в руки оружие. Что ж, буду беспощаден. Мы враги потому, что у вас не человеческие идеи, а звериные инстинкты, вы не бой ведете, а убиваете, как разбойники. Как разбойники, сведенные в полки и дивизии. А в этом разница все-таки есть, а? Вы оставляете на нашей земле следы ваших сапог, ваших рук, отлично приспособленных к уничтожению живого, и по этим следам мы вернемся и воздадим вам должное. Справедливо, господин юрист?..

Андрей встал, сунул пальцы за ремень, разогнал складки гимнастерки. Немец тотчас проворно вскочил на ноги и выжидающе посмотрел на Андрея.

Андрей молчал, глаза устремлены в сторону, откуда надвигалось солнце и куда вот-вот он направится.

Он заметил, немец заволновался. Видно было, собирался сказать что-то важное, но еще не решился. Он переминался с ноги на ногу, морщил лоб, облизывал губы.

— Да? — вывел его из затруднения Андрей. Взгляд его медленно скользил по мятущейся фигуре немца. — Вы не все сказали?

— Господин офицер, — произнес немец, едва сдерживая дрожь. Он что-то невнятно пробормотал, потом речь его стала членораздельной. — Господин офицер, — осмелился он, наконец, — вам не выбраться отсюда, вы окружены. Куда б вы ни пошли, натолкнетесь на части германской армии. Вы хороший человек, я это понял. И товарищи ваши тоже. Окажу вам услугу. Я не только гауптман. Я — нацист.

— Вы нацист?

Немец подумал, что Андрей ухватил мысль, которую он собирался выразить, мысль спасительную для этого русского офицера.

— Да, да, — закивал он. — Я член партии Гитлера. У меня почетный знак «Орденблут». Это кое-что значит. И можете быть уверены, что к вам подобающе отнесутся, если приведу в расположение наших войск. — Он даже воодушевился от сознания, что может помочь, и представлял себе, как ведет он этих потерявшихся, отчаявшихся в бесполезной попытке вырваться из окружения красноармейцев. Бог знает, возможна и награда...

— Вы, гауптман, уже оказали мне услугу — разъяснили обстановку. В моем положении, сами понимаете, это очень важно.

— А я благодарен вам за хорошее отношение ко мне, офицеру германской армии. — Немец трепетно прижал руку к груди, в глазах мелькнуло столько радости и надежды — в жизни его, наверное, не было такой счастливой минуты: он спасен!

— Но принять вашей благодарности не могу, — покачал Андрей головой. — Для нее не будет основания. Вы офицер и юрист и поймете все в соответствии с тем, как сложились обстоятельства. Вы сами сказали: война. И я безоговорочно подчиняюсь законам войны, которую не мы начали. Ничего не могу изменить в них. В плен вас мне взять некуда, вы же знаете, я окружен вашими войсками. Я не вправе рисковать судьбой моего подразделения и отпустить вас: ваши войска, жандармерия слишком близко.

Лицо немца покрылось обморочной желтизной. Плечи потерянно опустились и сразу стали короткими, слабыми, словно нес он сюда на себе всю Германию, выдохся и обронил перед Андреем.

По его водянистым глазам, в которых бился животный страх, бесстыдный и совершенно лишний для солдата, оказавшегося в таком положении, пробовал Андрей представить себе, что было бы с ним, попади он этому немцу в руки. В глазах этих видел Андрей другое: презрительную усмешку, превосходство над «унтерменшем», убежденность в естественности насильственной смерти всего ненемецкого. «Он признает только такое состояние, когда находится наверху, на ком-то. Другие возможности исключены. Мразь!» Андрей был даже рад, что увидел это, пусть в воображении, но увидел, и его охватило равнодушие к тому, что сейчас произойдет с белобрысым нацистом из Ганновера.

— Через несколько минут вас расстреляют. — Немец тупо не уклонялся от его взгляда, просто он ничего уже не осознавал. Он, казалось, не дышал. Андрей почувствовал в себе злую брезгливость. — Вы истый нацист, так? Не я обрек вас на смерть. Ваши идеи, ваши действия, Гитлер вас убили. Я коммунист. Возможно, и мне скоро придется погибнуть. Недалеко отсюда. Что ж. Я встречу гибель, как подобает коммунисту и солдату, защищавшему свою Родину. На лугах которой, как и у вас в Германии, летают бабочки, растет трава... Мне сказать вам больше нечего, господин нацист.

Жалкий стоял немец на подгибавшихся ногах. Ничего не смог он произнести. Кадык судорожно ходил вверх-вниз, вверх-вниз, нижняя, выпяченная губа отвисла и обнажила горячий блеск золотых зубов. Голова безвольно склонилась на грудь, и он уже не видел, что небо наполнилось синим светом и возле вспыхнула береза с розовым от зари стволом.