Глава двенадцатая

1

Андрей пробирался между болотными кочками. «Мы сделали все, что смогли, — размышлял он. — Возможно, следовало сделать больше. Возможно, возможно... Но нас вымотали страх, отвага, бессонные ночи и дни. Мы отдали все наши силы, многие из нас и кровь, и жизнь. И жизнь. Большего у них не было. — Снова подумал он о матери — ни ночью, ни утром сегодня и не вспомнил, что у него есть мать: сознание начисто выключило все, не касавшееся войны. — Тебе, мама, нужен не мой героизм, тебе нужен я... Как и матери Антонова... Я жив. Сейчас вот, я еще жив...»

— Стоп! — Андрей увяз в болоте выше колен. — Взять левее! Левее!

Раздвигая руками камыши, отделенный Поздняев и Тишка-мокрые-штаны подались влево, видел Андрей. И верно, там было мельче. Вано, поддерживая Полянцева, повернул туда же, за ними следом — Шишарев и Сянский с Рябовым. Рябов ковылял, припадая на левую ногу. У Сянского на голове, как булыжник, все еще была каска. Каска бросала тень на лицо, и лица не было видно. На полшага впереди Марии, боком ступал Саша, открывая ей путь в камышах, она тянулась за ним. Андрей вдруг рассердился: оказывается, люди не разучились влюбляться! Он видел, с какой осторожностью, как заботливо Саша вел Марию, видел, как завороженно смотрел на нее. И не выдержал, прикрикнул раздраженно:

— Поворачивайтесь живее! Не по бульвару гуляете!..

«И с чего это я? — спохватился. — Идут, как и можно идти по болоту. И правильно делает парень — помогает девушке. И чего окрысился?» Он понимал, что возбужден сейчас и потому несправедлив. Но сдержаться уже не мог, сказывались усталость, состояние подавленности, неясность обстановки и еще злее додал:

— Живее! Поняли?

Мария заторопилась, наскочила на кочку, чуть не упала. Саша успел подхватить ее и, убыстрив шаг, тащил за собой.

Данила, прихрамывая, плелся сзади. Замыкающими шли Петрусь Бульба и Пилипенко.

Подошли к медлительному ручью, принявшему в себя темно-зеленый цвет болотной травы. Ручей — шириной в два шага — разделял болото и поляну. Поляна была на том берегу.

До Андрея донесся горьковатый запах костра.

Все двигались на костер.

— Давай, лейтенант, — услышал Андрей голос Семена.

Семен стоял под оголенными березами, не добравшимися до ручья. В мокрые комья свалялись рыжие листья.

Андрей вдохнул сырой и пряный запах начинавшейся осени.

Перешли ручей.

Впереди, вдоль поляны, темная, как бы застрявшая здесь от сумерек, полоса кустарниковых зарослей, а за ними опускалось прохладное небо.

Все уселись у костра. Полянцева и Рябова посадили в середину. Протолкнулся туда и Сянский — теплей и удобней.

— Каску сними, — сказал ему Андрей. — Дай голове отдохнуть.

— Забыл, — смутился Сянский, он стал развязывать ремешки под подбородком.

— Боится простудиться, — дернулись в ухмылке рыжие усы Данилы.

— Каска каской, — раздувая ноздри, пробормотал Сянский. — А после дел таких воспаление легких, как пить дать.

— Воспаление легких, говоришь? Хм... — пальцами поскреб Данила лоб, будто иначе не сообразит, что к чему. — Не представляю. Ну не представляю. Еще не видел солдата, который бы заболел... Раненых, убитых, сколько хошь, а больных, нет, не видел. А?

Валерик приволок охапку сучьев, кинул в костер. Между наваленными сучьями юркнули космы слабого пламени и скрылись в набрякшем над костром дыму. Слышно было, как ветер рылся среди шипевшего хвороста. Потом пламя снова вспыхнуло и, уже не сдаваясь, рвалось вверх. Дым заставил Андрея откинуть голову назад, он провел рукой по заслезившимся глазам. Он улегся у костра на мокрой от росы траве. Земля еще не успела нагреться, он дрожал от холода.

На толстой перекладине, переброшенной на рогатые жерди, висели котелки и каски. В них кипела вода. Данила хозяйственно достал из вещевого мешка несколько пакетов концентрата пшенной каши.

— Последние, — с сожалением покачал головой. — Поедим, и харч поминай как звали...

Он сорвал обертку с пакетов и бросил желтые квадраты концентратов в кипяток. И все с удовольствием вдохнули в себя ароматный, сладкий запах. До чего вкусно пахнет пшенная каша! Раньше такое и в голову не пришло б... Ложки оказались не у всех. А каша готова. Золотая каша. Божественная каша... Валерик протянул свою ложку Андрею:

— Товарищ лейтенант...

Андрей взглянул на Марию.

— Ешь. — И пальцем показал Валерику: дай ей.

Мария покачала головой: нет.

— Ешь!

Саша умоляюще смотрел на Марию: бери, бери, ешь...

Мария стала есть. Валерик зло взглянул на нее: у-у, не могла отказаться...

Данила тронул плечо Семена:

— Товарищ политрук... возьмите... ложку...

— Кормите Полянцева.

— Я покормлю. А вы, слушайте, ешьте, товарищ политрук, да? — сказал Вано. — У меня есть.

— Вано, трясця твоей матери, — усмехнулся Пилипенко, — как она у тебя не утопла, ложка?

— Рыбы, слушай, не догадались вытащить из-за голенища.

Вано начал кормить Полянцева.

— Так, товарищ политрук, вот вам ложка, — напомнил Данила.

— Рябову. Раненых кормить в первую очередь.

Ложка перешла в руку Рябова.

— Товарищи командиры, — посмотрел Петрусь Бульба на Андрея, на Семена. — И у меня ж ложка сбереглась. Возьмите. Хоч вы, хоч вы...

— Рядовой Бульба, приступить к еде! — шутливым приказным тоном произнес Семен.

Мария, перестав есть, молча уставилась на Андрея: кому дать ложку?

— Отделенный, ешь, — сказал Андрей.

— Тебе что, помочь? — взглянул Пилипенко на отделенного, сидевшего рядом.

— Ничего. Я левой.

— На те пальцы, которые ломаные, плевать, и без них обойдешься, — обнадеживая, сказал Пилипенко. — Плевать. На войне самый главный палец — спусковой. Его и береги. — Он смотрел, как неловко опускал отделенный ложку в котелок, проглотил слюну, отвернулся: вкусный запах изнурял его и лишал терпения.

Отделенный облизнул ложку, передал ее Пилипенко. Пилипенко черпал из каски варево, выскреб пригорелые остатки. Видно было, как жадно работали его сильные челюсти.

— Валерик, подкинь в костер, — напомнил Андрей. — Тухнет. Мы с политруком хотим тоже, чтоб погорячей...

Валерик бросил в упадавший огонь хворост. В шипевшем хворосте рылся ветер.

— Робу бы подсушить, — посмотрел Пилипенко на Андрея. — Набрякла, прямо компресс...

Пилипенко сбросил сапоги, стащил с себя гимнастерку, брюки, выжал воду. И все — на кусты.

— И не обсушишься, — пробурчал. Он вернулся к костру, сел.

— Обсушишься, — отозвался Данила. Он тоже скинул один сапог, пошевелил костлявой ногой в мозолях. Другой сапог не поддавался, как бы прирос к ноге. Нога распухла. — Проклятый, «засел», — раздражался он. — И рана-то тьфу! А поди ж, разнесло. Не буду скидывать. Потом не натяну, — рассуждал сам с собой. — Будь оно неладно!

Так и сидел он с одним, неснятым, сапогом.

— Пиль, голуба, скажи, когда у тебя такое вышло, с сапогом, ты чего делал? — с надеждой поднял Данила глаза.

— А забыл уже, что делал. Но помню, что-то делал. Не бунтуй, рыжий, отлипнет сапог от ноги, — успокаивал Пилипенко.

— Бунтуй, не бунтуй, один ляд, — смирился Данила. Он вытряхнул из кармана табачную пыль, склеил цигарку, прикурил от костра. — Табачок ну никуда, — выпустил дым. — Легкий, безвкусный. От него только понос происходит, как от касторки. Дорваться б до махры... — мечтательно произнес.

— А пока бычка оставь, — напомнил Пилипенко.

— Бычка? — Данила поспешно сделал затяжку, посмотрел, сколько осталось, еще затянулся, старательно, долго, и, не глядя на Пилипенко, сунул ему в руку окурок: — На.

— И не покуришь но-человечески, — пожаловался Пилипенки.

— На войне, голуба, все не по-человечески, — раздумчиво сказал Данила. — И сама война человеческое ли дело?..

— Хфилософ... — фыркнул Пилипенко. Он протянул к огню свои босые ноги с крупными искривленными ногтями. Красные блики пламени падали на его широкую волосатую грудь, и казалось, на ней зашевелилась вытатуированная синяя головка девушки на фоне сердца, пронзенного стрелой.

«Крепкий, здоровый. Очень крепкий, — восхищенно, будто впервые, смотрел Андрей на крутые, мускулистые плечи, тугие мышцы Пилипенко. — И даже после такой ночи, минувшей ночи, у него остались силы еще для многих ночей, может быть более трудных и опасных».

— Хфилософ... — повторил Пилипенко, придавив в траве крошечный мякиш окурка. — А сам делаешь «нечеловеческое дело» — стреляешь.

— Стреляю. — По лицу Данилы двигалась невысказанная мысль, видно было, она остановилась. — Я, голуба, немало прожил и хорошо знаю, что почем. Стреляю. Должен стрелять. А думаю: минется война, поладим же с фрицами, с немцами то есть? Зла русский человек не помнит.

— Это смотря какое зло, — сердито кашлянул Пилипенко. — А из меня, рыжий, и после войны зло не уйдет. За такое...

«И сколько ненависти вызвал в нашем народе Гитлер, — жестко подумал Андрей. Он прислушивался к разговору. — Ненависть, она от боли, откуда еще взяться ненависти? Только от боли».

— Послушай, — не успокаивался Пилипенко. — Какие первые слова скажешь, когда придешь с войны? — прищурил он глаза.

— Как говоришь? После войны?

— Не на свадьбе же мы с тобой. Ясно, после войны.

— С войны, голуба, ишо прийтить надо...

— Ну придешь если? Первые слова какие скажешь, говорю?

— Никакой войны больше! Все же видят, что это такое...

— Слова твои, рыжий, дельные, — чмокнул Пилипенко губами. — Сбудется это, если уничтожим всех, до последнего, гитлеренышей. Так говорю, нет, товарищ лейтенант? — Он взглянул на Андрея, понимая, что мысль будет одобрена.

— Этим мы и заняты сейчас.

Андрей повернул голову туда, где сидел Рябов. Тот держал ладонь на раненом бедре и молча следил за игрой огня. Заметив взгляд Андрея, тоже повернулся к нему.

— Как, старик?

Андрей спохватился, что говорит языком комбата.

— Ничего, товарищ лейтенант. — Рябов даже снял руку с бедра, как бы подтверждая это. — Жжет бедро, понятное дело. — Помолчал. — А еще смогу фашистам напомнить о себе. В строю, товарищ лейтенант, не думайте...

— Конечно, — дернул Андрей плечом: в том и сомнения быть не может. — Кроме мертвых, все в строю.

Он посмотрел на Марию, гревшую руки у костра.

— Жива?

Мария слабо улыбнулась.

— Сушись, сушись, сестричка, — Пилипенко похлопал ее по плечу. В любых обстоятельствах оставался он самим собой. — Не стесняйся, сестричка. Всю мануфактуру с себя скидывай...

Мария смущенно вспыхнула: в самом деле, вся мокрая какая! Она поднялась, пошла в сторону, в кусты.

Несмело побрел за ней Саша.

— Сашенька, миленький. Я не боюсь. Вернись. Посушись и ты. А я тут выжму все на себе. Иди.

Мария скрылась в кустах. Сняла одежду, сбросила берет, мотнула головой, будто стряхивала с нее тяжесть. Разметавшиеся волосы упали на плечи и пошли вниз. Перекинула их наперед, но дрожавшие от холода пальцы ничего не могли сделать с мокрыми волосами. Кое-как отжала их, заплела.

Саша вернулся к костру. Он разделся. Разделись Петрусь Бульба, Шишарев, Вано. Вано сидел в высоко закатанных исподниках, подобрав колени к подбородку, стараясь согреться. Взъерошенные волосы, торчавшие в разные стороны, небритое лицо, на котором густо чернела щетина, и видно было, какая жесткая она и колючая. Андрей почувствовал, как холодно ему в насквозь промокшей, отяжелевшей от воды гимнастерке. Стащил ее. И Семен тоже снял с себя все: изодранную на спине гимнастерку, расползшиеся в швах брюки, прохудившиеся сапоги, и удивленно подумал — ни с того ни с сего, — что рванье носится куда дольше, чем новые вещи...

На кустах раскиданы нательные рубахи, портянки, обмотки в бурой болотной жиже; сапоги, ботинки поставлены подошвами к огню, от них растекался неприятно пахнувший пар.

— Рогатину поищу пойду, — поднялся Данила. — Подпору сделаю взводному, Рябову, костыль.

Он вытащил финку из-за ремня и пошел к ручью, отделявшему поляну от болота.

— И не подумал бы, что такие болота есть на свете, и вообще места такие, ей-богу, — пожав плечами, произнес Сянский.

— Знаешь, Сянский, складывается впечатление, точно ты только что сполз с дерева и еще прячешь хвост.

— Виноват, товарищ политрук.

— Вон и сестричка к нам, — завидел Пилипенко Марию, выбравшуюся из кустарника. Он скрестил руки, точно хотел прикрыться.

Вано уже согрелся, почувствовал себя бодрее.

— Слушай, сестричка. Никогда не была в Бакуриани? Никогда? Ай-ай!.. — даже не верилось ему. — Рай видела? Ну вот такой и Бакуриани, не отлычишь...

Мария кивнула: согласна, не отличит...

«Слава богу, настроение у ребят не подавленное, — был доволен Андрей. — Еще бы, выручились из гибели...»

— Я, слушай, отлить, — шепнул Вано Полянцеву. — На минутку.

Данила вернулся с плотной рогатиной и подгонял под рост Рябова.

— Обопрешься, взводный.

«Определенно, ребята отошли после вчерашней ночи, — еще раз подумал Андрей. — Они все выдержат, определенно».

— Валерик! — позвал.

Валерик кинулся к Андрею.

— Вот что, Валерик. Обойди всех и уточни оружие. Что у кого есть. И боеприпасы.

— Ага, товарищ лейтенант.

— Семен, — бросил Андрей через костер. Он откинул спадавший клок слипшихся волос.

— Да, Андрей? — Голос утомленный, дремотный. — Да? — Семен чуть отодвинул от огня ноги: должно быть, начало припекать.

«Нисколько не спал, — подумал Андрей о Семене. — И какие у него костлявые ноги...» Он расстелил на земле карту, мятую, с затеками по краям.

— Поразмыслим давай. И тронемся. Нельзя задерживаться. Черт знает, что делается вокруг. Нора.

В самом деле пора. Давно пора.

Семен подсел к Андрею. Тени их фигур недвижно лежали у затихавшего костра.

— Вот наша дорога, — показал Андрей на карте, — видишь? — потер он лоб. Складки на лбу, как и были, остались: ровная сверху, изломанная в середине и такая же внизу.

Ни словом не обмолвились они о вчерашней ночи, словно ничего не случилось. Надо было думать о том, что впереди. Впереди были высота сто восемьдесят три, дорога к ней. Только говорится так — дорога, в действительности это что-то совсем неясное, путаное, хоть на карте и проложена почти прямая линия. Болото линия не пересекала, а они оказались в этом, будь оно проклято, болоте.

— Видишь, до высотки нашей можем идти, обогнув болото, лесом. Да обход какой! Километров восемь, а то и больше. Видишь? Или вот этим проселком... — продолжал Андрей. Проселок пролегал метрах в трехстах от поляны, за кустарником.

Поляна впереди была пустынной, болото, сзади, было пустынным, проселок тоже был пустынный.

— И выследить могут. Если открытым проселком, — заметил Семен.

— И выследить могут. — Андрей вскинул глаза и увидел, что у Семена дергалось веко, будто не переставая моргал. — А свернуть обратно в болото, — мелкое ли дальше? Там и стукнуть нас легче, если выследят.

— И то верно. — Семен, как и Андрей, не представлял себе, как с меньшим риском пройти к высоте сто восемьдесят три.

— Пойдем так, — твердо произнес Андрей. Он провел пальцем по тонкой линии проселка.

— Дорога, — подтвердил Семен. — Если ее не перекроют.

Андрей обхватил ладонью подбородок.

— Противник потерял нас из виду. Пока.

— Я имею в виду другое — вражеские части, которые ранее прорвались на южном и северном флангах.

Андрею пришли на память слова Данилы: за спиной немец уже везде. Он убрал ладонь с подбородка, и лицо приняло прежнее решительное выражение.

— Выбор только между неизвестным нам болотом, вон тем лесом и проселком, — сказал он. — Я выбрал проселок.

— Ну, — Семен кивнул, и это означало, что он понял и согласен.

Показался Валерик.

— Два автомата, товарищ лейтенант, ваш и товарища политрука, два диска, три винтовки и девять патронов. И пулемет, пустой, ни одной ленты. Семь гранат. И нож. Один. Финка. У Данилы. Все, товарищ лейтенант.

Андрей усмехнулся, посмотрел на Семена.

— Ладно. Наматывайте портянки, обмотки, — сказал, — двинемся.

Бойцы наматывали портянки, с трудом натягивали на себя еще не просохшую одежду.

Данила последним сунул ногу в еще сырой сапог, нога не лезла, пальцем нащупал в голенище брезентовое ушко.

— Ух... — запыхтел. — Эх, — прихлопнул сапогом. — Всё...

2

Они не успели оставить поляну.

Посланные вперед, на проселок, Вано и Саша возвратились растерянные, смятенные.

— Слушай... двигаются... немецкие моциклисты... — сбивчиво сообщал Вано.

— Ты спокойней, тогда я лучше пойму тебя. — В глазах Андрея выражение напряженного внимания. — Мотоциклисты. Понял. Сколько?

— Не подсчитывал, товарищ лейтенант. Услышали, что моциклисты, и сразу сюда — предупредить.

— Далеко?

— Километра полтора... Да? — посмотрел на Сашу, ожидая подтверждения.

— Побольше двух, — откликнулся Саша. Зажатой в руке пилоткой вытер он пот на лбу и, мятую, с влажными пятнами, натянул на голову. Как обычно, опустил глаза вниз, в землю. — По звуку если, побольше двух.

— Через несколько минут, слушай, будут здесь, — жестами показывал Вано степень опасности.

«Засекли нас. — Первое, что пришло Андрею в голову. — Засекли».

— Семен, засекли нас, — сказал.

— Возможно, — сказал Семен. «И дернуло меня на эту проклятую поляну. Дураку же ясно, что отовсюду она просматривается». — А может, не засекли, может, разведка? — скосил на Андрея глаза.

Андрей пожал плечами: что может сказать он, если совсем неизвестна обстановка? И какая разница — разведка это или что другое? На секунду всплыл в памяти последний разговор с комбатом. Он, Андрей, сказал, что на пути к высотке, возможно, раз семь встретится с противником. Вот она, первая встреча из семи, вздохнул он. И усмехнулся: «Семь там раз или сколько, а уйдешь, — сказал комбат. — Должен уйти...»

— Ничего, Семен, не поделаешь. Скрытно сняться уже не успеть. Принимаем бой.

— С двумя дисками и девятью патронами?..

— С двумя дисками и девятью патронами, — тем же твердым тоном сказал Андрей.

— Авось пронесет?

— Хорошо бы...

— В кусты сыпанем?

— В кусты. Куда же еще? — Андрей торопливо кликнул: — Валерик, Петрусь Бульба, Саша, разделить патроны, по три каждому. Вано, Пилипенко, Шишарев, гранаты!

— И я — гранаты? — припадая на ногу, сунулся в вещевой мешок Данила.

— А сможешь? — Андрей бросил на него нетерпеливый взгляд. — Ноги как?

— Драпать не смогу, — повертел Данила головой. — Все ж пришибло малость. А гранаты бросать — чего ж!.. Две у меня еще...

Андрей оглядел всех.

— Остальные в болото, в камыши. Там мелко. И залечь! — Как всегда в таких обстоятельствах, он был рассудителен, тверд, решителен. — Ясно? Сянский, уводи пулемет. Туда. Замаскируй. Ясно? И помоги сестре, Марии. Ясно?

Поляна враз опустела.

На проселке, за поворотом, заклубилась пыль; послышался стрекот мотоциклов; мелкий непрерывный гул буравил воздух.

Мотоциклы двигались медленно, поравнялись с поляной. «Семеро. Вон и восьмой. И девятый», — видел из кустарника Андрей. В шлемах, в плащах тусклого, дождевого цвета, с автоматами через грудь, мотоциклисты выглядели внушительно. Передний мотоциклист обогнул кустарник и оборвал треск, остановился. Повернул голову, что-то крикнул катившим сзади. Те сбавили скорость, заглушили моторы: немцы сошли с мотоциклов. Желтая пыль из-под колес с полминуты еще висела в воздухе, потом опала на дорогу.

Трое взяли автоматы наперевес, шестеро отошли ближе к кустарнику, сели оправляться. Потом высокий, узкоплечий немец с маленькой птичьей головой, подтягивая штаны, стал насвистывать веселую мелодию. Сквозь сучья кустарника фигура немца казалась Андрею заштрихованной.

Высокий немец, продолжая насвистывать, обернулся лицом к поляне. Что-то привлекло его внимание.

— Вилли, сюда. Кто-то здесь готовил завтрак, — ткнул он пальцем на поляну. Продрался сквозь кусты и зашагал к костру. Шевельнул носком сапога золу. — Теплая еще... — Вскинул автомат и бегло озирался вокруг. — Вилли!

Андрей ловил каждое слово, каждое движение немца. «И надо же!.. Оставили свежий след. Теперь искать будут, — переживал Андрей. — Девять автоматов против двух...»

— Вилли!

Тот, кого звал высокий немец, Вилли, шел к нему, шел широким шагом уверенного в себе человека.

«Гауптшарфюрер, — разглядел Андрей знаки на петлице, — эсэсовский обер-фельдфебель».

— Ну? Опять пугать нас? — с усмешкой процедил Вилли.

— Ты посмотри, Вилли. Посмотри, — показал высокий на сизый круг еще не остывшего костра.

Вилли тоже порылся сапогом в золе.

— И что? Костер. Могли и беженцы развести. Не будем задерживаться. У нас задача. Поехали!

Высокий немец послушно пошел вслед за обер-фельдфебелем.

«Может, и впрямь, пронесет», — с волнением и надеждой подумал Андрей.

Настойчивый этот высокий немец с птичьей головой, подозрительный, он вновь остановился, вглядываясь в кустарник. «Нет, не пронесет», — локтем тронул Андрей локоть Семена. Тот, как и Андрей, держал палец на спуске автомата. Немец повел носом, как бы нюхая воздух, и, должно быть, на всякий случай пустил из автомата очередь по кустарнику.

Пули пронеслись над головами Андрея и Семена, вжавшихся в землю, над Вано, Пилипенко, Шишаревым, Данилой, над лежавшими за ними Валериком, Петрусем Бульбой и Сашей.

— Везде мерещатся тебе русские, — почти укоризненно сказал обер-фельдфебель. Он уже выходил на проселок. — Поехали!

Андрей видел, нога обер-фельдфебеля нажала на педаль мотоцикла, потом услышал рокот мотора, и на дорогу вырвался дымный хвост.

Мотоциклы рванулись с места.

Высокий немец с птичьей головой ехал в последней паре, подпрыгивая в седле на неровностях проселка, и Андрей видел, тот все время оборачивался.

— Ну, Андрей, — сказал Семен, — побыстрее сматываемся. И не проселком, а лесом.

— Да.

Треск мотоциклов затих.

Андрей вышел из кустарника. Тревога улеглась, ее как бы и не было, только усталость. Все вышли из кустарника. Вышли на поляну и те, что притаились в болоте.

— А сестра? — Андрей обвел глазами стоявших, словно мог не заметить ее среди других. Марии действительно не было. — Как же девчонку не углядели? — Он почувствовал, что лоб покрылся острыми капельками пота. — Сянский! Где она?

— И не знаю, — откровенно смотрел Сянский на Андрея. Как бы и сам смущен тем, что Марии нет.

— Я же приказывал! — в голосе Андрея звучали угрожающие нотки.

— Товарищ лейтенант, — забормотал Сянский, — когда шарахнула очередь, я — за пулемет, оттащил подальше. А сестра... Не углядел...

— Врешь! — оборвал его отделенный, но смотрел он на Андрея. — Ты пулемет бросил и пустился наутек. Чепуховой автоматной строчки испугался. Я пулемет подобрал. — Пулемет стоял позади отделенного.

— Тебе, охламону, морду побить! — Пилипенко показал Сянскому кулак. — Разрешите, товарищ лейтенант?

— Что? Морду бить?

— Искать.

— Да. Обшарь болото. Далеко не забрела. Не успела. Ждем на опушке, — показал Андрей на лес, — полкилометра вглубь. Саша, и ты с ним.

Саша стоял удрученный, его трясло, он водил глазами по сторонам, надеялся: вот-вот Мария появится. И когда Андрей приказал ему вместе с Пилипенко отправиться на поиск, не сразу сообразил это.

— Ты что, не слышал? — повысил Андрей голос. — С Пилипенко! Сестру искать. Выполняй.

— Есть выполнять, — как заведенный вскинул Саша голову, поставил винтовку в положение «у ноги». Но глаза все еще искали: должна же Мария быть где-то здесь.

Пилипенко и Саша направились к ручью, к болоту.

Решительным взглядом окинул Андрей оставшихся.

— За мной марш.

Прошли немного, оглянулся: увидел, неровная цепочка бойцов растянулась, один от другого шагах в двадцати, больше.

— Подтянуться! — Подождал, пока все сошлись.

Было пустынно и тихо. Болото оставалось правее. Ноги грузли во влажном песке.

Из глаз Андрея не уходили мотоциклисты. Они останавливались у поляны, в шлемах, в плащах, с автоматами, ворошили потухший костер, и тот, длинный немец с птичьей головой, настороженный, пускал автоматную очередь по кустарнику, и это все время последовательно повторялось перед ним, и в голове настойчиво вертелось: «Плохо дело. Совсем плохо». В общем, все прояснится, только б добраться до высоты сто восемьдесят три.

Андрей поймал себя на том, что, перебивая главную мысль, мысль о складывавшейся обстановке, о новом рубеже обороны у высоты сто восемьдесят три, его воспаленное сознание бередила тревога о Марии. «А девчонка? Что с девчонкой? Могла со страху податься бог весть куда. Найди, попробуй...» Он представил себе, как бредет Мария по болоту, болото все глубже, глубже, по грудь, по шею... Он даже передернул плечами.

Да что это о ней, о девчонке, в самом деле! — рассердился. — Думать больше не о чем? Не такое уж глубокое и большое болото это. Нечего придумывать. Найдется девчонка — ладно. Не найдется, куда-нибудь да выбредет, где-нибудь да пристроится. Ей не воевать.

Вдруг заметил он четко врезанный в землю след танковых траков. След пересекал путь в лес и уходил в сторону.

— Семен, гляди.

«Немец уже везде», — опять вспомнились слова Данилы.

Начинался лес.

— Держаться ближе к деревьям, — передал Андрей по цепочке. — Незаметней будет. Мало ли кто шастает по лесу.

— Мало ли кто шастает... — повторил Валерик слова ротного и покровительственно посмотрел на двигавшихся.

— И сам о том помни, — внушал Валерику Андрей.

Он услышал за спиной смягченный расстоянием свист. Обернулся. Вдалеке виднелись фигуры Пилипенко и Саши. Между ними Мария. Он вздохнул с облегчением. Нашлась! Он обрадовался, что отыскали девушку, могла пропасть. Могла, конечно. Могла. Обыкновенное дело на войне. Спохватился: что-то много места занимает в его мыслях эта девчонка. «Ты это брось. В самом деле, брось, — приказал себе, но получалось как-то не очень твердо. Он понимал это, и снова: — Кончай, кончай с этим, пока оно еще не началось. По-настоящему не началось. К черту!» Но и резкость, которую хотел придать своим рассуждениям, ничего не меняла. «Сашкина невеста. Хорошая невеста. И парень хороший. Очень хороший парень. Ей-богу, хороший. А ты брось. Брось!». Конечно, он обрадовался, что девчонка нашлась. И объяснение этому простое: раз она с ним, в его роте, он и несет ответственность за нее. «Ладно. Нашлась».

— Нашлась, товарищ лейтенант. — Пилипенко, Саша и Мария подходили к нему. — И перепугалась же! — бросил Пилипенко на ходу.

Никто его не слушал, все смотрели на Марию, довольные, будто то, что ее отыскали, было самым важным в происходящем с ними. А губы Саши растянулись в улыбке и, казалось, никогда уже не примут другого положения.

Все смотрели на Марию. А Мария оборачивалась назад, как бы убеждаясь, что далеко отошла от болота, что она тут, и когда оборачивалась, страх мгновенно возвращался в ее глаза. Она собиралась заплакать. Андрей видел, что собиралась заплакать, и ласково-укорительно сказал:

— Перепугалась. Еще бы. А ты нас перепугала... В другой раз поосторожней с нашими нервами...

Мария густо покраснела, улыбнулась, виновато и счастливо: Андрей беспокоился о ней? И вдруг поняла, она рада, что заблудилась в болоте, хоть и пережила сейчас столько. Было страшно, очень страшно, еще страшнее, чем на плоту, ночью, — там были Данила, Саша... Она опять улыбнулась. И в первый раз подумала о лейтенанте просто, близко: «Андрей»...

3

Шли весь день.

Привал. И шли дальше, шли душным сосновым лесом, и было не так холодно. Шли всю ночь.

Светало, когда выбрались из леса. Осмотрелись. Перед ними стлался луг, и на противоположном конце его темнел перелесок с красными под встававшим солнцем вершинами. За перелеском, километров шесть за ним, определил Андрей по карте, высота сто восемьдесят три. Оттуда, от перелеска, тянул ветер, слабый и пахнувший горелым.

Андрей и Семен одновременно заметили следы гусениц, уходящие туда, где пролегал проселок. Андрея пронзила догадка: след тех же танков, которые видел он на вчерашней поляне.

— Ясно? — посмотрел на Семена.

— Кажется.

Вано и Саша снова ушли в разведку. Андрей проводил их долгим взглядом. Он следил за ними, пока они пересекали луг и потом скрылись в перелеске, с правой стороны. Он направил бинокль на перелесок: сомкнуто и ровно стояли молодые елки, даже зубцы верхушек соблюдали линию. Он не отнимал бинокля от глаз, пристально, словно ощупывал, смотрел на перелесок. Но перелесок казался замершим — не вздрагивали верхушки елок, ветки не шевелились. «Подожду. Что высмотрят ребята». Андрей надеялся, что впереди все в порядке и можно будет трогаться дальше, что путь к высоте свободен.

Время длилось, разведчики не возвращались. «Сорок минут», — со скрытым нетерпением взглянул Андрей на часы. Сорок минут прошло, как Вано и Саша исчезли в перелеске. Семен тоже нервничал, он молча смотрел в одну точку.

— Тянут, тянут, — сказал.

Наконец Вано и Саша вышли из перелеска, уже с левой стороны. Они двигались тревожно-торопливо, видел в бинокль Андрей, и от недоброго предчувствия у него заныли виски. «Определенно невеселая весть».

Вано и Саша уже близко, и можно было разглядеть их угрюмые лица.

— Опять что-то неладно, — потерянно произнес Андрей. — Опять...

Семен молчал.

— Да? — нетерпеливо шагнул Андрей навстречу Вано и Саше.

— Нехорошо... слушай... товарищ лейтенант... — Вано скорбно подобрал губы. — Совсем, слушай, нехорошо... — Он перевел взгляд на Сашу.

Саша кивнул: нехорошо. Он тяжело дышал.

Они доложили, что перелесок неглубокий и на его северной, противоположной опушке и дальше за ней, на поле, — разгром.

— Разгром, товарищ лейтенант. Слушай, разгром...

Андрей прикрыл глаза. Все в нем напряглось.

Рота вышла на северную опушку перелеска.

Андрей увидел обгорелую землю. Земля окрест была разодрана воронками, глубокими, мелкими, — когти войны. У воронок — распластанные, скрюченные, сплющенные мертвые красноармейцы. Гимнастерки, брюки, словно ржавчиной, покрыты пятнами высохшей на солнце крови. В морщинах на лбу пыль, губы обметаны пылью, сапоги, ботинки с обмотками — в пыли, словно красноармейцы плавали в пыли, как в воде. У них уже ни голоса, ни желаний, ни возраста. Прах...

Андрей стоял, придавленный тем, что увидел.

Поодаль — трупы немцев с черными автоматами, с рыжими ранцами за плечами. И в третий раз увидел Андрей на пути к высоте сто восемьдесят три впечатанные в землю узоры траков. А там, где они кончались, торчал накренившийся немецкий танк, на нем не было башни, и оттого выглядел он беспомощным, будто какая-то мирная машина на поле. Но пахло здесь не хлебом, а пороховой гарью, жженой землей.

Андрей понял, что произошло с батальоном, с полком на этом, на левом берегу. Теперь он уже не сомневался, немцы всюду; спереди — сзади — справа — слева.

Вон и сосняк и высота сто восемьдесят три. Андрей подходил к ней нетвердым шагом, словно не был уверен, что идет. А может быть, может быть, он уже не найдет комбата? Но кто-нибудь да остался, не все же погибают в бою. Кто-нибудь да скажет, что именно стряслось, растолкует обстановку, и станет ясно, как действовать дальше.

Нет, никто ничего не скажет. Окопы были пусты.

Взгляд Андрея обошел то, что было перед ним. В полыни лежал боец и растопыренными пальцами прикрывал разодранный живот. Заслоненная негустыми сосенками, разворочена, будто перепахана плугом, артиллерийская площадка. Со ствола орудия простреленной головой вниз свисал щуплый артиллерист, и в свалившуюся каску натекла кровь. Кровь была уже черной, в ней плавали хвоинки и лапками вверх торчал затонувший жук. Виднелись трупы лошадей с вздувшимися животами, с разверстыми лиловыми глазами, в которых остекленел ужас. Красноармеец с белесыми бровями, белесыми ресницами, и лицо белесое оттого, что было покрыто пылью, прижался к расколотой повозке, сквозь дыру в пробитом осколком ботинке просунулись пальцы, на другой ноге распустилась обмотка, и ее линяло-зеленый конец ушел в траву, такую же блекло-зеленую, и сравнялся с ней, будто трава и солдатские обмотки следуют в природе вместе; вожжи, намотанные на руку, как бы еще сдерживали лошадей. Андрей прошел мимо. Далее сидел мертвый боец, у него был настороженный вид, будто перед смертью к чему-то прислушивался. Гимнастерка, обмотки, красная звездочка на пилотке еще покрыты росой.

Возле палаток с красным крестом на полотнищах лежали на носилках и на земле бойцы его роты, убитые, он узнал их — те, шестнадцать, раненые, которых до взрыва моста переправили на левый берег, сюда. Похоронить на войне гораздо сложнее, чем убить, Андрей это уже знал.

Он увидел комиссара батальона. Комиссар лежал навзничь: пробитый осколком лоб, раздробленное плечо, смятая нога. Зеленое лицо, зеленые руки, зеленые гимнастерка и брюки, и тень от фигуры комиссара тоже зеленая, только немного мутноватая, и Андрей было не понял, то ли трава придала всему свой цвет, то ли сама трава стала от этого зеленой. И высохшая кровь на траве была зеленой. Раньше, когда-то, давно, зеленое было для него цветом радости. А может, и нет такого цвета — зеленого? Может, это просто черный цвет, который почему-то кажется иным, другим?.. Он смотрел на комиссара: ничего не добавлено, ничего не убавлено, просто все смешалось, и то, что до этого следовало в отлично найденном порядке и выражало совершенство природы, превратилось в ничто.

Земля эта, посеревшая, притихшая, пахла кладбищем, так и казалось, что она подготовлена для могил и вот-вот застучат лопаты, поднимутся пирамидки со звездой. Сколько видел он на пути отступления таких кладбищ, удивительно похожих, словно кто-то передвигал их с места на место!

Он принимал боль за землю, ту, что позади, и ту, что впереди, еще борющуюся.

Он старался не выдать перед бойцами своего смятения, даже Семен не должен заметить его замешательства.

Словно понял это, Семен глухо сказал:

— Пойду, Андрей. С хлопцами. Подберем то, что нам нужно.

— Да, да, — скороговоркой откликнулся Андрей. — Оружие, боеприпасы смотри. И сестра пусть с тобой. Посмотрит санитарные сумки. Иди, Семен.

Валерик остался с Андреем. Полянцев тоже. Они сидели, примяв некошеную траву, а вокруг них трава колыхалась высокая, густая и уже жесткая.

То тут, то там громоздились грузовики с разбитыми кузовами, с выбитыми ветровыми стеклами, с сорванными дверцами, с поднятыми капотами, которые не успели опустить, и пулеметы валялись с изогнутыми стволами, ленты с одним-двумя патронами и цинки, видимо, брошенные второпях, и автоматы, диски, пустые, полные, винтовки с примкнутыми штыками, винтовки с расщепленными ложами и прикладами, стреляные гильзы с темными пороховыми ободками, и снарядные ящики и ящики из-под галет, каски, пробитые пулями и осколками, и окровавленные бинты, подпаленные шинели, шанцевый инструмент, котелки, баклаги, вещевые мешки, планшеты, резиновые трубки противогазов, словно короткие змеи, тянувшиеся в траве. «Лом боя», — пронеслось в голове Андрея.

Похоже, все здесь мертво. Птица не вскинет крылья, и солнце как бы и не взошло в небе, и ветер остановился, воздух остановился, и нечем стало дышать. И Андрей не дышал, минуту, две — казалось, никогда уже не сможет дышать.

У землянки под сосной Андрей замедлил шаг. На голову, за воротник сыпались рыжие хвоинки. Одна хвоинка упала на глаз и кольнула веко. Андрей смахнул хвоинку с глаза.

Он увидел комбата и испуганно отшатнулся. Комбат, долговязый, сухощавый, лежал, подогнув под себя ногу, словно пули — обе в грудь — настигли его в ту минуту, когда собирался подняться с земли. Лицо ничего не выражало и потому, не напоминавшее комбата, показалось чужим. Жилка на виске — совсем спокойная, как шрамик, и выглядела теперь длиннее и не такой синей. Живыми были только часы на запястье: они шли, они еще шли и свидетельствовали, что убит комбат не так давно.

Мир, день и его свет уже не те, какими были минуту назад. Хотя и минуту назад было плохо, очень плохо.

Нет, не тогда, когда прикрывал он отход части, когда взрывал перед танками мост, не на реке под минометным и пулеметным огнем ждала его гибель. Самая большая опасность поджидала его тут, на левом берегу. Он усмехнулся, вспомнив: «Ничего худшего уже не будет... никогда... честное слово...» Вот оно, худшее...

Андрей смотрел, долго, долго смотрел на комбата, зная, что это он, комбат, он, он, и в то же время нетвердое сомнение немного успокаивало. Комбата Андрей представить себе убитым не мог. И потому был перед ним комбат настоящий, единственно возможный — живой. И не здесь, в сосняке, а там, на высоком берегу, где они прощались. Волосы цвета потемневшего серебра, водянистые с красными прожилками глаза, круто проступавшие складки на лбу, на щеках, в уголках рта, худая шея, которую свободно обводил белый целлулоидный подворотничок. Комбат садился на пень, жестом показывал Андрею: садись. И Андрей в самом деле присел, на траву, как и там, он прижмурил глаза, чтоб видеть лучше, дальше, многое... Они и вправду видели больше, чем когда были раскрыты. Он расстегнул воротник гимнастерки, и невольно вспомнилось, как это сделал комбат у землянки на круче.

«Мост, товарищ майор, взорвал, — мысленно заговорил Андрей. Он противился тому, что видел, не принимал в себя случившееся. Он никак не мог поверить, что перед ним уже не комбат. Он испытывал потребность хоть несколько минут думать о нем, как о живом. — Мост взорвал, приказание выполнил». И комбат ответил ему. «Ничего, старик, все это построим». — «Вы считаете, товарищ майор, что мертвые умеют строить? — Андрей в забытье серьезно продолжал разговор. — Их лишили крови, сердца, мускулов и всего остального, вот как Володю Яковлева, но оставили обязанность выстроить то, что они вынуждены были разрушить, когда были живыми?..» — «Ни хрена, еще попляшем, а?..» — пришли на ум слова комбата, которые уже слышал. «Попляшем, товарищ майор. — Вспомнил: у землянки на круче ничего этого он комбату не сказал. — Попляшем. Может быть. Наверное. Конечно. Конечно. Это сделают те, кому подготовим дорогу в Берлин. Попляшут же... попляшут!..»

Андрей говорил и не слышал себя. Потом сообразил, что говорит не о том, о чем нужно говорить.

Валерик встревоженно смотрел на Андрея, но ничем не выдавал своего присутствия. Он понимал: ротному тяжело.

На примятой траве возле пня белели мундштуки выкуренных папирос. «Как у той землянки на правом берегу». Андрей догадался, что здесь, на пне, сидел комбат, быть может, в последний раз. Он представил, как держался комбат, что делал, что приказывал, как погиб. Он мысленно рисовал картину боя, картина получалась, и себя видел он в этом бою, он тоже стрелял, бросал под танк гранаты...

Кто-то сел возле, почувствовал Андрей. Но еще не было сил поднять голову, посмотреть кто. «Ладно. Пусть сидит». А Мария поджала под себя ноги и не спускала с него глаз. Он ее не видел, или не хотел видеть. Мария смотрела на его лицо: показалось, что за минувший день Андрей стал старше лет на двадцать. Коснуться его руки, положить свою руку ему на плечо, просто сказать что-нибудь — и горе немного убавится? Она не знала, как ему помочь.

И все-таки Мария не выдержала.

— Андрей, — позвала, точно был он где-то далеко, а не рядом. — Андрей, — позвала снова.

Андрей вздрогнул, как спросонок, и поднял голову:

— Да?

Прозвучало это отчужденно, словно действительно был он не здесь.

— Да, — повторил.

— Что — да? — не поняла Мария.

— Не обращай внимания.

Мария заплакала. Что могла она? Ничего она не могла. И почувствовала изнеможение от сознания, что ничем не может Андрею помочь.

Валерик рассердился и в полный голос сказал:

— Валяй отсюдова сопли пускать!

Мария не слышала Валерика, уткнула лицо в ладони, она плакала.

Андрей смотрел на комбата.

Комбат лежал без движения, без жестов, и это безжалостно разделяло их. Он примирялся с мыслью, что комбата уже никогда не увидит. Комбат не распрямит ноги, и не поднимется, и не отдаст ему, Андрею, приказания, не скажет — «старик», вообще ничего не скажет.

В сосредоточенном молчании всматривался Андрей, всматривался в лицо комбата. Нет, нет, неправда, что оно ничего не выражало. Неверно, что посиневшие, бескровные лица мертвых пусты. Но если и верно, лицо комбата, и мертвого, выдавало в нем человека сильного, убежденного в правоте своего дела, за которое он пал этой ночью или немного позже, утром.

Вчера, когда комбат еще был где-то на другом берегу, у высоты сто восемьдесят три, все в глазах Андрея выглядело проще. А сейчас кончились его представления, что делать, куда вести роту, куда держать путь. Связь с регулярной армией оборвалась — ни командира, ни донесений, ни приказаний. Приказание командира всегда вселяет уверенность: все будет так, как задумано начальством. Андрея охватило сильное волнение. «Одни... одни... оторваны от всех... Одни на всем белом свете, большом и пустынном белом свете...»

Он поднял глаза: увидел Валерика, Марию.

— Идите. — Прозвучало это твердо, требовательно.

Поднялся Валерик, встала Мария, нехотя пошли.

Марию остановил Саша.

— Не отбивайся от меня. Марийка...

— Куда ж мне отбиться, Сашенька? Мы все тут...

Саша шел рядом, шаг неровный, глаза опущены.

Андрей смотрел вслед им, словно ждал, чтоб скорее скрылись из виду.

Он услышал, за плечами дышал Семен. Медленно повернул голову. Лицо его показалось Андрею длинным, может быть, потому длинным, что от напряжения было вытянутым. На лице этом настойчивое требование — надо что-то делать! Это вырвало Андрея из состояния разбитости, к нему возвращалось чувство ответственности перед суровым делом, к которому приставила его война.

— Вот как сложилось... — сказал. И Семену ясно ведь было, как сложилось, и, подумав об этом, Андрей сжал губы. Он смотрел прямо, по ровной линии, куда-то вперед, он видел вчерашний правый берег и себя там, и еще видел живых Володю Яковлева и других тоже, может быть, видел он и то, что было еще дальше, совсем далеко — лучшую школу в городе, Советскую улицу, бывшую Соборную, и Ленина, как бы сделавшего шаг и спускавшегося с памятника на площади. А может, видел он только Семена и выражение его вытянутого от напряжения лица. Он повторил: — Вот как сложилось... Что делать? — Чувство ответственности вернулось, но уверенности еще не ощутил.

— Что делать? Что делать? — с некоторым раздражением переспросил Семен. — Пробиваться к линии фронта.

— А где она, линия фронта?

Семен помолчал.

— Карту бы...

— Теперь карта ничего не значит, — махнул Андрей рукой. — В том смысле не значит, что двигаться по ней то же, что и без карты. Красную, синюю линию не проведешь. Где противник?

— Должна же где-то быть линия фронта, — не сомневался Семен. — Куда-то же отступили наши части. Не могли же они рвануть за такой короткий срок на сто километров!

— А хоть бы и в пятнадцати — двадцати километрах отсюда держат наши оборону. В том ли, Семен, дело? В каком направлении идти — вот неясность.

Семен молчал: думал, соображал. Ничего не приходило в голову. Наконец сказал:

— Андрей, пойдем, как шли. Лесами. — Семен достал папиросу, сунул в зубы. — Кури, — дал Андрею пачку. — Сплошной линии фронта, как на западной стороне, судя по всему, у немцев здесь нет. Так? — вопросительный жест. — Просто отдельные части противника, прорвавшиеся в разных местах, расчленяют наши отходящие войска и устраивают «котлы», большие и малые. В такой «котел», видно, попал батальон, не смог отбиться. В одном из «котлов» оказались и мы.

— Это, Семен, ясно. И задача ясна: вырваться из «котла». И — попасть в другой?

— Вполне возможно. И опять вырваться...

«И опять вырваться... И опять вырваться, — застучало в голове. Андрей даже прикоснулся рукой ко лбу. — И опять вырваться... Конечно, вырваться. Как сказал ему комбат? «Семь там раз или сколько встретишься с противником, а уйдешь...» — Он усмехнулся. — Но уходить куда? Где наши?..»

— Но где наши? Вот в чем дело, — сказал. — Иначе из «котла» в «котел»...

— В таком положении самое верное заполучить карту... противника с нанесенной на нее обстановкой, — улыбнулся Семен. — Остается попросить ненадолго взаймы... — И, сразу изменив тон, спокойно, не навязчиво сказал: — Считаю так: идти по-прежнему лесами. В лес немец не сворачивает, это мы знаем. По стрельбе, если где бой, уловим направление, куда путь держать. Твое мнение?

— Выбора нет. Только это. — Андрей хмуро сдвинул брови. — Как с ранеными быть? Ну, отделенный — у того дело, считай, пустяковое, и без руки солдат — солдат. С Данилой и вовсе ничего. По нашим обстоятельствам, конечно. Полянцев вот, Рябов. Попадем в ловушку — как с ними?..

— Прикроем в случае чего. Теперь есть чем прикрыть. Вооружены. Пулемет, два — наши с тобой — автомата, пять трофейных: у Вано, отделенного Поздняева, Петруся Бульбы, Данилы и у Шишарева. Три винтовки. И у Сянского, слава богу, есть уже винтовка. Восемь цинков с патронами, патронами набили и вещевые мешки. Магазины для фрицевских автоматов прихватили. Еще — семнадцать гранат. В общем, запаслись. Унести бы все это. Так вот, давай принимай решение.

Андрей, оказывается, все еще смотрел на комбата. Он заметил, поверх кармана гимнастерки пополз червяк. Червяк занимал слишком мало места, чтоб пуля, осколок снаряда могли в него угодить. Везет на войне червякам, жучкам, букашкам!.. Он поднялся. По привычке заложил пальцы за ремень, расправил складки на гимнастерке. Да, надо принимать решение. Он примет решение. Мужество проявляется не только в поступках, но и когда веришь, что не все потеряно, хоть и видно, что потеряно и даже чудо не спасет. Не потеряно. Не потеряно.

— Вано, — кликнул Андрей. — Сержант! Построить роту.

Вано недоуменно: роту?.. И бросился выполнять приказание. Словно происходило все в обыкновенных условиях, напрягая голос, скомандовал:

— Стройся!

Короткая шеренга выстроилась. Исхудалые, утомленные, небритые лица, выцветшие, в болотных подтеках гимнастерки, брюки. Пилипенко — правофланговый — старался выправить грудь. Перед ним, чуть правее, пулемет. Следующий — Саша, винтовка «к ноге», голова твердо повернута, как требовала команда. За ним — отделенный, Шишарев, Данила... Андрей остановил взгляд на Даниле: как у исправного солдата все у него было на месте — автомат, шанцевая лопатка, котелок, баклага, за спиной вещевой мешок, из-за голенища высовывалась ложка, Полянцев с Рябовым отступили на шаг в конце шеренги. Рябов опирался на рогатину под мышкой, ладно обструганную Данилой. Там же, последней в шеренге, встала Мария с санитарной сумкой.

— Равняйсь! Смирно! — Вано вскинул к пилотке руку. — Товарищ лейтенант...

В обтрепанной, продранной у плеча осколком гимнастерке, в стоптанных сапогах стоял Андрей, подтянутый, строгий. Ничего ребята. И Вано не плох, и Пилипенко чем плох. И Данила с Сашей подходящие. И остальные. Андрей мысленно оценил каждого. Хорошо, что Семен с ним, повезло, что Семен с ним, определенно повезло. Все они были уже не только бойцами, которые по его приказанию ринутся на огонь противника, — это были самые близкие друзья его, ближе, родней и быть никто не может. Как никогда раньше, постиг он силу солдатского товарищества. Оказывается, без этого товарищества, как без дыхания, невозможно. И есть ли на свете одиночество! Настроение стало улучшаться, он убедил себя, что рота пробьется к линии фронта, определенно пробьется. На такую роту можно положиться, она, ей-богу, стоит иной полнокомплектной роты, подбадривал он себя. Многое в создавшемся положении зависит от него самого: не перестать быть командиром. Дисциплина сохраняется. Обязательно. Обязательно. Раз рота... Порядок — во что бы то ни стало.

— Первая рота! Нас пятнадцать. Но мы не перестали быть ротой. Мы уже не входим ни в батальон, ни в полк. Мы в окружении. Но по-прежнему являемся подразделением Красной Армии. У нас задача — идти на соединение с частью. Задача самая трудная из всех, которые рота до сих пор выполняла: идти придется по местам, ставшим тылом противника. Вопросы есть?

Молчание. Голос подал Пилипенко.

— А где наш передний край, товарищ лейтенант?

— Где наш передний край? — рассеянно переспросил Андрей. — А черт его знает, по правде говоря... — сбился он со взятого тона. — Где наткнемся на немцев или они на нас, там и передний край. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант!

Андрей почувствовал, что обрел уверенность. Он не лишился уверенности, это самое важное сейчас, это очень, очень важно. И ладно, что дело вроде проиграно, и ясно, что проиграно, а уверенность, если она еще есть, двигает тобой, и глядишь, черт возьми, не все проиграно. Что ни говори, а уверенность — главное, особенно в таких вот обстоятельствах. «Спасибо, ребята, это от вас моя уверенность. И я распоряжусь ею как следует».

— За мной марш!