Глава десятая

1

Ракетница еще раз хлопнула, и в воздух взлетела красная ракета, третья. Сигнал к отходу. Андрей опустил ракетницу. Запрокинув голову, посмотрел в небо: над головой осыпались гроздья холодных искр.

Андрей глубоко вздохнул: почувствовал облегчение, словно кончилось все трудное и страшное. Он знал, полминуты назад, когда эта, последняя, сигнальная ракета еще стояла в воздухе, те, кто остался в живых, кинулись с откоса к берегу. Кроме Капитонова, Абрамова Кости, Иванова. Ракеты уже не звали их. Они вот тут, недалеко, в покинутой всеми траншее, и пулеметным огнем прикрывают отход. Война есть война, — подумалось о них, — кто-то гибнет раньше, кто-то позже. Эти погибнут через несколько минут... когда остатки роты добегут до воды... Андрей снова вздохнул, на этот раз коротко, тяжело.

Как бы в ответ на его сигнальные ракеты взвилась в воздух осветительная ракета противника.

— Бежим, товарищ лейтенант!

Андрей и забыл о Валерике.

— Бежим, товарищ лейтенант!.. — настоятельно проговорил Валерик, взгляд его так сосредоточен и прям, что глаза казались незрячими. — Бежим?..

— К плоту!..

Голос Андрея хриплый, сорванный. Андрей, наверное, и сам его не услышал. И, набрав в легкие воздух, крикнул громче:

— К плоту!!

Вскинув над головой автомат, рванулся с откоса.

Ракета погасла. Тьма сровняла все, и склон, и берег, только ноги, едва удерживаясь на покатом спуске, не признавали того, что сделала ночь: откос был откосом, берег — берегом внизу. Но как далеко до берега, метров пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, больше?.. Не успеть добежать... У Андрея замерло сердце от мысли, что его настигнут немцы. Немцы уже близко, он понимал это, и это было концом. И он еще мог, оказывается, думать, и он думал, нескладно, обрывками, как вырвавшийся поток воды по раскиданным камням. Он почувствовал, не хватает дыхания так быстро бежать. ...А жизнь, настоящая, это когда человека, как гигантской волной, окатывает всего сразу — беды, надежды, желание жить. Вот эти оставшиеся до конца мгновенья и есть жизнь?.. Наверное, так. Так!.. — Совсем нет воздуха в груди, он задыхался. — Так!! Но с этим не могло смириться все, что сейчас билось в нем, мучилось, надеялось!.. Одно дело — знать, что ты можешь погибнуть, другое дело — погибнуть... Не раз в таких обстоятельствах это приходило в голову. Он не может погибнуть. Не погибнет!.. Надо только крепко верить в то, что не погибнет. Надежда возникала из пустоты, из мрачной пустоты, больше неоткуда было ей возникнуть. Не ракеты же, не автоматы, не свистящие вокруг красные, синие, зеленые огоньки пуль несли обещание! Но что делать с этой надеждой? Надо же что-то делать, чтоб надежда сбылась! А что может он сделать? Ничего. И ничего надежда не стоит.

Сзади, там, выше, за откосом, гремели выстрелы, они были пока не страшны. Бьют вслепую... — понял Андрей. — Да, да, что может он сделать? — вернулась мысль. — К берегу, к берегу!.. И вести роту дальше, он знает куда.

Вниз. Вниз. Вниз. Вниз. До чего крут откос! Сапоги тупо врывались в отяжелевший к ночи песок, и это замедляло бег. Андрей рывками выбирал увязавшие в песке ноги и, то откидывая голову назад, то подаваясь грудью вперед, цеплялся за колючие кусты, чтоб не потерять равновесие и не свалиться, и изо всех сил рвался вперед, вниз, вниз, вниз, к уже близкой воде.

Все-таки не удержался, споткнулся, упал и покатился по склону. Он катился и никак не мог остановиться, чтоб встать и бежать, бежать дальше. Песок набился в рот, за воротник, в рукава, в голенища. Каждый раз, когда поворачивало его на левый бок, утихшая было боль ударяла в плечо.

— А! — застонал Андрей.

— Лейтенант, лейтенант! Помогу вам! Вы ушибли рану?

А! Девушка здесь. В эти трудные минуты совсем выпало из головы, что теперь в роте есть девушка. Мария. Она бежала, тоже неловко срываясь там, где откос падал особенно отвесно, гладкий, без кустиков, без бугорков. Почти догнала Андрея. Но инерция несла его по крутому склону дальше, вниз.

Что-то возникло на пути. Ивняк? Ивняк. Правее, до самого берега, тянулись ивовые заросли. Когда шел в третий взвод, к Володе Яковлеву, он проходил мимо ивняка. Значит, плот гораздо левее. «Вон куда откатился...» — испугался Андрей.

Рука ухватилась за холодные кусты, и он вскочил на ноги. И только сейчас дошло до него, что наверху уже с минуту умолкли пулеметы Капитонова, Абрамова Кости, Иванова и слышней стучали автоматы противника. Пули секли кусты, кочки на откосе. Ясно, пулеметчики сделали, что смогли, перед тем как умереть. Немцы вырвались к косогору...

За спиной слышал Андрей сбивающееся дыхание Валерика, тот настигал его. Валерик бежал сзади, уверенный, что ограждает ротного от пуль, от погони, от всего опасного, что несется вслед. И девушка, Мария, близко. Раздавался ее быстрый, мелкий бег. Андрей огорченно вспомнил, как несправедливо резко обращался с ней. «Ничего, привыкнет. На войне», — смягчал свою вину перед девушкой.

Впереди, сбоку, несся беспорядочный топот, с сухим шорохом сыпались вниз потоки песка.

Ракета снова ослепила глаза. Бойцы продолжали бежать. Бежали, пригибаясь, видно было, как неуклюже бегут они, как неуклюже пригибаются, и из-под ног поднималась в воздух неопадавшая песчаная пыль. Поверху резко нарастал звук, разрывавший воздух, нарастал, нарастал, и впереди грохнуло, и там, у воды, сверкнул огонь, ослепляющий, оглушающий.

Андрей повернул голову — крик:

— Бульба-а-а! Петрусь! Поддерживай Ершова! Я не удержу! Что-то в руку садануло...

Ранен, значит. Ершов ранен... А кричал кто? — Андрей не узнал голоса. — Тоже ранен... Ляхов, — все-таки узнал.

— Кидай его мне на спину, — на ходу откликнулся Петрусь Бульба. — А сам кубарем... кубарем...

Кто-то наскочил на Андрея, чуть не сшиб его.

— Куда прешь? — сердитый оклик Валерика. Он продолжал бежать.

— Я! Кирюшкин... Кирюшкин... — зачем-то назвал он себя.

— Места тебе мало? — не останавливался Валерик.

— Господи, стреляет же как... — невпопад ответил Кирюшкин и скачками помчался дальше.

Через минуту донесся тягучий вопль. И сразу оборвался. «Кирюшкин, — не сомневался Андрей, — Кирюшкин...» Он и Валерик уже поравнялись с распластавшимся телом Кирюшкина.

— Кирюшкин! Кирюшкин! Поднимайся! — расталкивал его Андрей. — Река вон она уже. Вставай!

Кирюшкин не откликался.

Валерик нагнулся над ним, схватил его руку. И — выпустил.

— Всё...

Андрею не верилось, что все. Он лихорадочно шарил по безмолвно лежавшему Кирюшкину. Все, все! Это было ясно.

— Товарищ лейтенант, давайте! — торопил Валерик.

Перескакивая через бугорчатые песчаные наметы, цепляясь за невидимые кусты, Андрей бежал дальше, бежать стало легко: наверное, выскочил на какую-то тропинку, спускавшуюся с обрыва.

В небо всполошенно взвились осветительные ракеты противника и широко раскрыли реку — от правого до левого берега. Андрей увидел черную воду перед собой.

2

Володя Яковлев кинулся вдоль берега, к ивовым зарослям, где к кольям были привязаны лодки. Все в нем неистово билось, словно рвалось наружу и не могло вырваться. Бухающий бег бойцов слышался впереди, позади. Вот-вот раздастся взрыв... Вот-вот раздастся взрыв... Ни о чем другом не думалось, ничего другого и не было на свете. Он натужился, перевел дыхание.

— Ложись! — прокричал в тяжелый мрак. — Ложись! — И бросился на землю.

Оглушительный взрыв взметнул пространство в воздух.

Володя Яковлев лежал, упираясь лбом в приклад винтовки, ожидал второго, третьего взрыва. Взрывов не было. Может быть, взрывы следовали один за другим и слились в сплошной удар? Он подождал еще немного и приподнял голову: там, где только что угадывался мост, дым клубами валил вверх, и в небе, казалось, громоздились лиловые тучи; неистово металось пламя, и темнота в том месте приняла багровый цвет. Возле горевшего моста вода была красной, будто тоже горела, и видны были быстрые завитки течения. Минуту назад спокойная, вода теперь громко набегала на песок, ударялась в болтавшиеся борта лодок.

Клубы дыма с оранжевыми искрами наползали на оба берега — этот и тот, казавшийся непреодолимо далеким, и где-то там пропадали, уходили в ночь. Дело сделано.

Было слышно, как обваливались куски горящего моста, и в полыхавшем свете, похожем на дальнюю зарю, все еще держался крутой откос берега и на нем выделялся резко-черный ивняк. Пахло мокрым прибрежным песком и жарким дымом.

Дело сделано. То, что минуту назад многое значило, значило все — взрыв моста, — теперь отошло, самым главным теперь была переправа на тот берег, только это имело значение, все другое, даже взорванный мост, не занимало сознания.

Куда делись танки? Володя Яковлев пытался по каким-нибудь признакам установить это. Возможно, отступили, когда взрывался мост. Во всяком случае, недалеко. Где ж они? Нельзя терять времени.

Володя Яковлев машинально провел руками по лицу, обросшему, колючему. Он ощутил резкое жжение в ладонях. Вспомнил, что содрал кожу на руках, когда тащил по мосту стальной трос, плетеный и рваный. На кровоточащие ссадины налип песок, и они источали боль. Он подул на ладони, не помогло. «А, плевать...» Он поспешно поднялся.

— Ребята, отвязывайте лодки и шпарьте! Без промедления! Держитесь выше по течению, подальше от моста. Ну!

«Ребята» — это Тишка-мокрые-штаны и еще трое, калужане.

— Никита, останешься со мной! Ждать политрука.

В блеклом воздухе мелькнули четыре тени и сгинули в ивняке. Володя Яковлев услышал удалявшееся поскрипывание уключин, быстрый плеск воды под веслами, это длилось недолго, и все стихло.

Теперь затаиться в ивняке и ждать. Ждать Семена, ждать бойцов, оборонявших на шоссе подступы к переправе. Он почувствовал, что силы иссякают, и вытянулся на земле рядом с Никитой. Во тьме только и виделись желтые сапоги Никиты, будто на его ноги улегся и не сходил отблеск огня, падавший оттуда, от моста.

Стрельба по обе стороны шоссе прекратилась. Значит, Семен отходит. Сюда. К берегу, к лодкам. И вдруг подумалось: а если некого ждать?.. Оглушенный этой догадкой, он перестал дышать. Он взволнованно сжал кулаки и снова — мучительное жжение в изодранных до крови ладонях. Хоть бы один выстрел.

Там, у переправы, не было ни секунды передышки для переживания, для ощущения боли, даже для страха: на оставшееся с ним отделение двигались танки — их нельзя подпустить к мосту! Ничего другого он не знал, ничего другого не было, не могло быть. Только это — танки шли на мост... Гранаты кончались, зажигательные бутылки тоже. Пять бойцов с ним, остальные лежали шагах в пятидесяти от моста, поперек шоссе, будто и мертвые преграждали они танкам путь. Вот как было там, у переправы. А сейчас он не представлял, что предпринять.

Все равно, он не уйдет отсюда: либо дождется Семена с бойцами, либо... Додумывать не стал. Уткнув локти в песок, он растянулся в ивовых зарослях. И уже не пять, — один боец был с ним, Никита. Володя Яковлев лежал у его плеча, — какое оно сильное и теплое!

Он почувствовал ломоту в руках, ногах, в спине; тело, совсем обессиленное, не в состоянии было сопротивляться подступавшему оцепенению; и даже грозившая опасность не будоражила нервы, не прибавляла сил, он не смог бы подняться, даже если б снаряды рвались возле. Его одолевало что-то похожее на дрему. «Ну да, ну да...» — объяснял себе. Оказывается, не спал двое суток, так складывалось, и еще одну ночь, третью, вот эту. Сон склонил ему голову и уводил куда-то. Он поморгал веками, ставшими тяжелыми, и вернулся в ивняк, к Никите, коснулся его плеча. Но тотчас дрема опять подступила, он еще больше ощутил утомление, все стало тускнеть, отодвигаться от него, и думы о Семене тоже, ничего не мог он удержать, ничего будто и не было. Какие-то клетки мозга еще бодрствовали, и он сознавал, что нельзя поддаваться этому, но даже двинуть рукой, как только что, уже не был в состоянии, и сказал себе: две-три секунды, не больше, и открыть глаза... Он слабо шевельнулся, и то, о чем только что думал, оборвалось.

И тотчас улыбнулся Семену: они пьют пиво в ресторане на Казанском вокзале — как-никак, выходной день и он собирается на дачу, в Малаховку. «Постой, постой, но в Москве мы и не знали друг друга... Какое же пиво?.. Чудно как-то. Я жил у Земляного вала, а он где-то в Сокольниках, и работал он секретарем райкома комсомола, а я репортером городской газеты. Мы и не виделись ни разу...» — вмешалось то, что еще бодрствовало в нем. И все-таки они пьют пиво. Пьют пиво на Казанском вокзале. А потом подходит Нинка, студентка, третьекурсница, между прочим, самая красивая девушка в медицинском. Семен тоже говорит: красавица. И отставляет свою недопитую кружку с пивом, и во все глаза смотрит на нее. Нинка всегда смущается, и оттого, что смущается, смеется громко, громче, чем ей хочется. Она и сейчас так смеется. А он, Володя, пьет пиво, пьет жадно, так жадно, как никогда еще не пил. Выпивает до дна, и еще бы пить... »Постой, постой, я же определил — две-три секунды, и открыть глаза...» — помнил он это все время.

Предчувствие опасности, не покидавшее его, враз заставило открыть глаза. Несколько мгновений не мог он решить, какой из миров реальный, тот, с Нинкой, с выходным днем, с кружкой пива на Казанском вокзале, который еще не ушел, или этот, открывшийся ему: мрак, ивняковые заросли, он и Никита на холодном прибрежном песке...

Голос Никиты был из этого мира.

— И долго так будем, сержант?.. — Это не вопрос, понимал Володя Яковлев, просто Никита поторапливал его.

Он хотел сказать: «Нет. Наверное, нет. Не долго». Губы даже шевельнулись для ответа, но слова застряли в начале пути: безмерная усталость не давала говорить.

Жажда одолевала — горло, язык, губы пересохли. Недопитая кружка Семена стояла перед глазами. Он осторожно выполз из кустов, добрался до воды. От воды несло холодом, она пахла осенью. Вода трогала гальку у берега. Широко раздвинув локти, наклонил он голову, и пил, пил...

Минутный сон, вода вернули ему силы, он почувствовал себя бодрее.

Он опять лег возле Никиты.

— Долго ли еще, спрашиваешь?..

— Ага... — Голос Никиты выдавал его нетерпенье.

— Как только пробьется сюда политрук с бойцами.

Беспокойство снова охватило Володю Яковлева. «А если не пробьется? Если не пробьется?..» А ракеты, ракеты были? Сигнальные? Красные? Вспомнил: были, были. И мост же рванул как! На всю округу слышно было и видно. Какой еще нужен Семену сигнал к отходу? Почему его нет?.. Танки могли, конечно, повернуть от взорвавшегося моста и зажать Семена с бойцами на шоссе. Где же, в самом деле, танки? Танкам, подумал, время действовать. Либо давить тех, кто еще оборонялся на шоссе, либо бить по реке. Но здесь давно уже тихо, минут восемь. Если б не Никита, он бы навек уснул, так тихо здесь. Он вслушивался: слух его схватывал шорохи, вызванные ветром, копошившимся в кустах, в песке, — ни рокота моторов, ни лязга гусениц. Как сквозь землю провалились танки. Но танки не проваливаются сквозь землю, где они?..

Володя Яковлев и Никита вздрогнули одновременно и подняли голову: за откосом, левее, должно быть, у шоссе, хряснула граната. «Свои действуют еще!..» — зашлось от радости сердце. Потом ударили танки. Никакого сомнения, это ударили танки, сначала один, потом другой. И опять два удара. Гранаты. В стороне от того места, где горел мост, заметался еще один огонь, смешанный с рвущимся громом: определенно, разрывался танк. Застрочил автомат, движущийся красный пунктир стлался низко, недалеко, будто над самой головой. Володя Яковлев инстинктивно вжимался в землю, но глазами следил за светящейся трассой.

И снова все стихло.

— Не время, сержант? Самое время, — настойчиво напоминал Никита. — Никого же...

Володя Яковлев как бы и не слышал Никиту. «Взрывы, — работа политрука, Семена. Не иначе. Надо ждать...» — не решался он уходить. Подождет еще несколько минут.

По откосу быстрый топот. Двое, трое, четверо? Володя Яковлев и Никита стремительно вскочили на ноги, вскинули винтовки. Володя Яковлев был почти уверен: свои! Точно. Трое...

Володя Яковлев и Никита рванулись к воде. Вслед им сквозь ивовые заросли ломились Семен, Дунаев, Шишарев.

Влево, влево... Там лодки. Влево...

В небе вспыхнула ракета. Оттуда, с откоса затрещал пулемет. Пули слышно шлепались в песок, совсем близко.

Ракета не успела погаснуть, свет ее подхватила уже другая ракета. Свет лежал на земле, и ночная земля получила чуть голубоватый цвет.

Стрельба стихла. Наверное, на минуту. Сейчас опять начнется. Сейчас начнется... начнется... Минута перерыва, а за минуту можно вырваться хоть куда.

Они уже у воды.

Семен, Дунаев, Шишарев прыгнули в лодку.

Загремела сорванная с кола цепь.

Володя Яковлев кинул цепь в лодку. Крикнул:

— Никита, топи лодки! Те, что остались!

— Есть, сержант.

Что-то скрипнуло, хлюпнула вода.

— Всё, сержант.

Обеими руками, всей силой уперся Никита в корму. Рывок, рывок... Он оттолкнул лодку от берега, не отрывая от нее рук, побежал вслед и плюхнулся у правой уключины, у ног Дунаева. Володя Яковлев и Шишарев ухватились за левое весло.

— Пошли! — нетерпеливо бросил Семен.

Весла легли на воду.

3

Автоматчики теснили Вано.

От береговой кручи до воды метров пятьдесят. Пять бойцов, Вано шестой, вжались в песок, преграждая автоматчикам дорогу к переправе.

Вано уловил шорох, напряженно прислушался и выстрелил. Щелкнул затвором, потянул на себя, послал патрон, и палец снова лег на спусковой крючок. Патроны кончались. Стрелял только по целям, смутным в темноте.

В стороне усилился беспорядочный треск автоматов. Вано и те, пятеро, не откликались. «Пусть, сволочи, бьют, — успокаивал себя Вано. — Не отвечать же на каждую очередь. Зачем обнаруживать, где мы залегли, да? Пусть бьют... Будем знать, где они, сволочи, и откуда ждать огня, и куда, в случае чего, самим стрелять».

Стрельба стихала, совсем стихла, даже не верилось.

Неподалеку пересыпался песок, кто-то подкрадывался. Твердо ухнула винтовка Вано, и потому что это был одинокий выстрел, он казался особенно громким.

«Вот теперь самое отходить. Но как отойдешь, а приказ? Ничего, несколько минут мы еще выдержим, а там, может, и сигнал...» Несколько минут они выдержат. Что могут они еще сделать? Но это сделают. «Это мы сделаем — продержимся несколько минут. Нас шестеро...»

Опять немецкие автоматы. Совсем близко.

Пули врывались в песок сзади, у самых ног. «Конец, да?..» — угнетенно подумал Вано. И неистово, как никогда раньше, вспыхнуло в нем желание уцелеть, быть, остаться в жизни, горевать, мучиться, голодать, если придется, испытывать неурядицы, которые, он уже хорошо знал, несет с собой жизнь, воевать...

«Лезут... лезут...» Он выстрелил. Кажется, впустую — дрожала рука, все дрожало, и Вано понимал, почему впустую. «Трус, Вано! Сволочь ты, Вано!.. О чем думаешь?..»

Он сменил обойму, прижал щеку к неостывавшей, все еще теплой ложе винтовки. Удар. Толчок в плечо. Удар. Толчок в плечо. Толчок в плечо, толчок в плечо. Удар! С каждым выстрелом Вано все больше и больше охватывала злость, и чем больше злился, тем крепче прижимал приклад. Удар!.. Толчок такой сильный, будто выстрелил себе в плечо.

Автоматы продолжали бить.

— Алеша!

Молчание.

— Петя! Петя!

Молчание.

Только двое — они лежали ближе к откосу — глухо отозвались:

— Я!

— Я!..

Уже не шестеро их было, только трое, — он, Вано, и те, что ему откликнулись.

Вано подумал о последнем патроне. Последний патрон? Нет, в себя он стрелять не станет. Все патроны во фрица. Тем более последний. Никакого последнего... В руки немцам он не дастся... »Во ты нас получишь, фриц проклятый!.. Во!» — представил себе непристойный жест, который бы сделал, если б не лежал, а стоял и рука была свободной.

Грохот, словно за спиной провалилась земля. Он не ошибся?.. Грохот?.. Вано ничего уже не слышал, даже крика своего. А он кричал, захлебываясь от восторга.

— Всё, да? Переправа, слушай, накрылась! Немец не пройдет! Всё! Вай, Володя, вай, кацо!..

И тут же увидел: три красные ракеты — одна за другой — рванули темноту.

4

Грохот слишком сильный и совсем близко, чтоб недвижно улежать на месте. Рябов повернулся, глаза — туда, где раздался взрыв. Это, знал он, мост свалился в реку. Над головой вспыхнула красная ракета, и вторая, и третья. Рябов вздрогнул, словно повисший в небе красный свет был громче взрыва. Рябов почувствовал, как сильно начало биться сердце. Словно впервые увидел красные ракеты. Три красные ракеты... Он судорожно облизал губы.

Воздух стал темнеть и погас.

Рябов с трудом поднялся на колени.

— Пилипенко! — позвал, напрягаясь, и оттого сорвавшийся голос показался немного визгливым и неубедительным. — Пилипенко! Сигнал!.. Ракеты... Давай всех... кто тут... к берегу!..

— Понял, — спокойно откликнулась темнота. Рябов услышал быстрые шаги Пилипенко. И оттуда, куда тот отошел: — Хлопцы! Эй, слышьте? Жмите к реке.

Пилипенко вернулся к Рябову.

— Сержант, где вы тут? — не сразу нашел его во мраке.

Рябов ощутил на плечах широкую и сильную ладонь Пилипенко.

— Не встаете чего? А, сержант?

— Понимаешь, ранило меня, — смущенным шепотом пробормотал Рябов.

Пилипенко пробовал поставить его на ноги. Правая нога Рябова вдавилась в песок, левая не поддавалась, колено подгибалось, причиняя Рябову боль.

— Э-э, — растерянно протянул Пилипенко. — Да вас вести придется... А ну, Антонов! Сянский! — принял он на себя команду, будто было это в порядке вещей.

Антонов и Сянский взяли Рябова под мышки.

Рябов застонал. Ноги стали тяжелыми, и каждый шаг был мучителен.

— Волоком, братцы, волоком, — просил Рябов. — Головой вперед, иначе ничего не выйдет.

Сянский сопел, с трусливой поспешностью беспорядочно семенил своими короткими ступнями, на шаг-полтора опережая Антонова, и потому тело Рябова, перекошенное, — одно плечо круто заносило, — становилось тяжелее.

— Сянский, не дергайся, — раздражался Антонов. — Слышь? Выроним...

Сзади веско топал Пилипенко. Рябов слышал, тот тянул за собой пулемет. Когда колеса врезались в глубокие и вязкие песчаные наносы, движение замедлялось, это тоже ухватывало сознание Рябова.

Где-то настойчиво тарахтели немецкие автоматы. Но здесь пули не ложились. Пилипенко прислушался: откуда бьют? «Плохо немцы стреляют. Плохо. От усталости ли, от страху, черт их разберет. Но стреляют они сейчас плохо. Спасибо им... Сможем добраться до плота!..» — был Пилипенко уверен. А в случае чего — развернет свой «станкач» с заправленной лентой, наполовину, правда, пустой. «Ничего, как-нибудь отгрызнусь...»

— О-о-о!..

Вроде бы Антонов вскрикнул? И в темноте можно было уловить: Антонов валко шагнул раз, другой. И упал.

— Ты чего? — насторожился Пилипенко.

— О-о-о... Пуля шибанула в пах... — простонал Антонов.

Немцы правильно стреляли. Им же надо вырваться к берегу. Они обязаны были правильно стрелять...

Сгоряча Антонов вскочил на ноги. Каждый шаг — боль, каждый шаг — невозможная боль. Он снова свалился.

— Антонов, шо, поползешь? Немного же ж осталось... — просительным тоном, наверное впервые, произнес Пилипенко.

Антонов не ответил. Пилипенко слышал, тот, постанывая, уже полз. Медленно, переваливаясь с боку на бок, на полшага впереди ковылял Рябов, Сянский еле поддерживал его один.

Вот, кажется, и сосны, — угадывал Пилипенко в темноте. — Так и есть, шесть сосен, те самые. Не свалиться бы в окопы. Отсюда, напрямую если, метров полтораста и — траншея, а там и спуск к воде.

— Стой! Кто? Стой! — надрывно раздалось почти под ногами Пилипенко. — Стой!

— Ты? Полянцев? — удивленно прислушался Пилипенко. Он стоял у кромки окопа. — Ты? Чего ж торчишь тут? Немца ждешь? Сигнальных ракет не видел?..

— Не видел. Нет. — Голос потерянный, какой-то виноватый. — Взрывы слышал. А ракеты нет, не видел...

— Вылезай! — Пилипенко сердито шагнул вперед.

— Не вижу куда... Ничего не вижу, черт подери. Глаза засыпаны... — ощупывал Полянцев пустоту вокруг себя.

Пилипенко вернулся, протянул свободную руку, Полянцев отыскал ее, ухватился.

Полянцев выбрался из окопа, слабо, неуверенно, словно сомневался, что под ним земля, тронулся на четвереньках, потом нерешительно поднялся и инстинктивно выбросил перед собой руки, будто ограждая себя от невидимого препятствия.

— Пошли, — торопил Пилипенко. Полянцев за ним: шаг неровный, робкий какой-то. Пилипенко показалось: тот будто примеривался перед тем, как сделать следующий шаг, но старался ступать быстро, чтоб не отстать.

«Темень... — Полянцев вскинул кверху голову: ни звезды в небе, сплошные тучи... — Вроде темнее стало, чем было». Он провел по глазам рукавом — что-то неловко, и резь, и мешает... Ничего не изменилось. Он не был уверен, открыты ли глаза.

— Куда в сторону берешь? — озадаченно окликнул его Пилипенко, услышав, что тот отклонился от него. — Глаза разуй!..

Полянцев повернул на голос. «Ничего не видно, — встревоженно подумал. — Даже темноты...» Не очень твердо, шаркая ногами, шел он у плеча Пилипенко. Он чувствовал его плечо, были они одного роста.

— Сянский! Ведешь Рябова? — кинул вперед Пилипенко.

— А-а, веду...

— Ползешь, Антонов?

— Сил больше нету терпеть, — почти плача отозвался Антонов. Ему и вправду было невмоготу: в паху невыносимо жгла рана. Жила только левая половина тела, там он испытывал боль, особенно возле груди. Правая сторона безмолвствовала, как камень. Он полз, передвигая локти, колени едва сгибались и неуклюже, как могли, помогали локтям — локти приняли на себя всю тяжесть тела. — Сил уже нету, Гаррик... Дальше иди сам...

— Кончай бодягу, — прикрикнул Пилипенко и подтолкнул его в спину. — Кончай, говорю. Ползи!

— Нет, Гаррик, не поползу, — едва выговорил Антонов. — Бросай меня. Какая разница, где сдохнуть — тут или через сто метров...

— Я сказал: ползи!

— Не могу.

— Можешь...

— Не могу...

— Можешь! — Пилипенко размахнулся и ожесточенно ткнул кулак Антонову в скулу. — Теперь сможешь, трясця твоей матери...

Уцепившись за руку Пилипенко, Антонов все же смог встать на колени, потом кое-как поднялся и, припадая то на одну, то на другую ногу, с трудом выравнивая дыхание, потянулся ему вслед.

«Ай Гаррик, молодец Гаррик! — слышал все Рябов. — И подумать было нельзя, что ты у нас такой, Гаррик...»

Недалеко, левее, должно быть у Вано, раздавался ожесточенный стук автоматов. «Немцы... — было ясно Пилипенко. — Вано, значит, еще отбивается...» Пилипенко понимал, пока Вано держится, надо успеть перемахнуть через траншею и спуститься к берегу. Как только сомнут Вано, дорога немцам открыта и плотом уже не воспользоваться.

— Ребятки, господом богом прошу, быстрее давайте, — приказывал он и умолял. — Иначе нету нам спасенства!..

Но где эта чертова траншея? Может, не туда двигались? Мысль эта ужаснула его. Сплошной мрак — не за что глазу уцепиться. Никакого ориентира!..

Он едва переступал, ноги расходились в стороны, одной рукой волочил за собой стонавшего Антонова, другой — тащил пулемет.

Он услышал шум впереди.

— Что там?

— В траншею угодил, — плаксиво откликнулся Сянский. — И сержант на мне... Плохо!..

— Амба! — как бы подтверждал Рябов, что плохо.

— Брось ты свое «амба»! — с досадой оборвал его Пилипенко. — Ничего не амба. Сейчас выберемся и — к воде!

Выкарабкались из траншеи.

Словно освещая им дорогу, вскинулась ракета, долгая и пугающая. Тающий свет ее растекался, растекался, охватывая все небо, до самого конца, всю землю, до самого конца. Пилипенко потерянно скрипнул зубами. «Сейчас стукнут в спину», — приготовился он к худшему. Он и Антонов кинулись на землю, Полянцев стоял, как бы озираясь. Слишком суетливо водил перед собой руками, и это было непохоже на уравновешенного Полянцева.

— Ложись, душа из тебя вон! — рявкнул Пилипенко. — Ракету не видишь?

И когда тот повернулся к нему лицом, в свете, уже начинавшем синеть, Пилипенко увидел: Полянцев слеп.

Неловко, будто хватаясь за воздух, Полянцев запоздало опустился на землю. Он, возможно, еще не понимал, что лишился света, что жить теперь будет в мире, в котором все только черное, и всю жизнь не уйдет из памяти белое, зеленое, синее, красное.

Выстрелов не было.

— Поднимайсь!

Шли, бежали дальше. Впереди Сянский с Рябовым, чуть позади Пилипенко с Антоновым, с Полянцевым. Сколько двигаются уже, а откос не приближался. Рябов, услышал Пилипенко его вскрикнувший голос, кажется, споткнулся обо что-то.

— Ну чего там еще?! — вскипел Пилипенко.

Рябов припал на колено, и рана в бедре зло напомнила о себе. Снова вспыхнула ракета, он увидел: перед ним, скорчившись, с неестественно согнутой ногой, с которой свисала размотавшаяся обмотка, лежал Петреев, связист Петреев, с худыми узкими плечами, с невозможно бледным под зеленоватым светом, искаженным лицом. Ему, видно, было очень больно, когда осколок впился в лоб, так больно, что боль не проходила и сейчас: брови перекошены, рот судорожно раскрыт, два передних зуба врезались в нижнюю искривившуюся губу. Смерть настигла его, наверное, когда он нашел перебитый снарядным осколком провод и соединял концы. Рябову вспомнилось: «Хрен его носит где, этого Петреева!..» А он, бедный Петреев, маленький связист Петреев, может быть, в ту минуту упал здесь.

Сянский подхватил Рябова, тот поднялся, сделал шага два, оглянулся, и пока окончательно не иссяк свет ракеты, глядел в открытые глаза Петреева, и казалось — тот смотрел вслед, удивленно и укоризненно, что его оставляют здесь одного...

Запахло водой. Вперед, до откоса — метров пять. И наверное, метров пятьдесят до немцев — назад. Считанные метры. Считанные секунды. «Ну, пан или пропал», — пробормотал про себя Пилипенко.

— Антонов! Цепче держись за меня... Полянцев, друг, не теряйся. На меня иди. Спину мою чувствуй. Сянский, ты?.. — волновался Пилипенко. Он стал командиром вот этих трех. Взводный, раненый, не в счет, он уже не мог давать команду. Пилипенко стал командиром этих трех, потому что они инстинктивно поверили в него, в его решения, в его приказания — в волю его: они хотели остаться солдатами, но живыми. И он понимал это.

Теперь у него хватало дыхания только для того, чтобы самому передвигаться. Но его подгоняла беда, и он знал, что у Антонова, у Полянцева дыхание еще слабее, и тащил за собой Антонова, Полянцева и пулемет.

Выстрелы настигали их. Немцы окружали их, чтоб отсечь от берега.

— Хлопцы... как можете... все... и Антонов, и Полянцев... и Рябов... мотайте... Огнем прикрою...

«На минуты две сдержать бы... Дать возможность хлопцам оторваться. Метров пять же... А там откос, и вода». Пилипенко приник к пулемету. Р-р-раз!.. Очередь. Р-р-раз!.. Очередь. Р-р-раз!.. Очередь. И — на ноги. Немецкие автоматы продолжали стучать. «Хлопцы уже у откоса?..» Быстрее! Быстрее!.. Он бросился их догонять. Антонов полз, загребая ладонями песок, одно колено не сгибалось, другое он с трудом подтягивал. Мелким, заплетающимся шагом, с напряженно протянутыми перед собой руками, ступал Полянцев. Рябов спотыкался и скользил вниз, увлекая за собой Сянского: Сянский не удержал его, и Рябов со стоном покатился. Пилипенко услышал, что Рябов застонал, и догадался, что произошло. Он подбежал к Рябову.

— Быстро, быстро... — выдохнул решительно. Он наклонился над Рябовым, и тот, приподняв голову, обхватил шею Пилипенко.

Пилипенко грузно ступал, раскорячив ноги, правой рукой поддерживал Рябова, левой волок за собой пулемет. «Еще шаг, эх! Еще шаг, эх!» — приближался Пилипенко к цели.

Бегом... бегом... бегом!.. Пусть стреляют... Бегом!..

Они бежали. Полянцев тоже. Антонов тоже.

Слышно было, на воде колыхался плот.

5

Семен оглянулся, во тьме проступали ивняковые заросли, напоминая гору. Казалось, они нисколько не отошли назад. Семен повернул голову и снова стал смотреть перед собой: вода была совсем черной, еще черней ночи, и как ни силился, не мог разглядеть — ни ее начала, ни конца. Он нервничал, нельзя было определить, далеко ли до берега. Стена мрака стояла мертво, и только хлюпавшая под быстрыми веслами вода напоминала о движении. Стремительные огоньки трассирующих пуль вонзались в эту стену и пропадали.

Семен, сжавшись, сидел на корме. Левая рука — на диске автомата, пересекавшего грудь. Над самой головой проносился тонкий короткий свист. Ветер гнал прогорклый дым по реке, бил в нос, скреб в горле. Дым напоминал о рухнувшем мосте. Раздался глухой взрыв, почти в то же мгновенье — второй, уже недалеко от носа лодки, впереди, как бы загораживая ей путь. Кверху вскинулась вода и тяжелым ливнем обдала Семена, всех. «Бьет минометами», — переживал Семен.

— Ребята, жмите! Жмите!.. — во весь дух крикнул он, хоть и знал, что гребцы что было силы налегали на весла. — Жмите!..

Семен отчетливо слышал, точно видел, как, упираясь в слани ногами и трудно переводя дыхание, гребцы всем телом откидывались назад, наклонялись вперед, снова назад... Под сильными взмахами весел лодка подавалась дальше, дальше, но, казалось ему, так медленно, что хотелось прыгнуть в воду и плыть, плыть...

Через борт переплескивалась вода. Насквозь промокшие гимнастерка, брюки прилипли к спине, груди, рукам, ногам, но Семен не ощущал холода. Он поводил глазами, как бы искал чего-то, что уняло бы его тревогу. Над ним тянулся темный простор неба, испещренного звездами. Звезды лежали и на воде, сверкающие, холодные. Вода шла по звездам, не накрывая их.

Семен настороженно вслушивался: поблизости раздавались чужие всплески воды — странно, кто-то греб в сторону моста, в дым.

— Кто? — трубкой прислонив ладони ко рту, крикнул Семен. — Кто, отвечай!

Там, во мраке, выжидательно молчали.

— Куда... дурачье... гребете?.. — выпалил Никита. — Левей надо, если свои!

— Свои-и! — наконец вырвался из темноты густой осиплый голос. — Поняли! Есть левей...

— Никитка-а-а! — послышался оттуда обрадованный возглас Тишки-мокрые-штаны.

Шум приближавшейся лодки нарастал.

— Ты, Кудренко-ов? — окликнул Семен. — Или Пото-омин?

— Каплюшкин! — помедлив, ответила соседняя лодка. — Кудрянкова Колю... — Слышный взмах весел заглушил голос. — И Потомина... — Взмах веслами. — Только что миной накрыло... — Взмах веслами. — Мы и шарахнулись от мин. — Торопливое хлюпанье сбегавшей с весел воды. — Да не туда... — Гребок. Гребок. Сильный гребок.

Лодки шли рядом.

Вспорхнула ракета. Семен согнулся весь, бросил взгляд назад и ужаснулся: неужели они почти не отдалились от берега? Откос по-прежнему стоял перед глазами — недалеко, словно не к левому берегу двигалась лодка, а держала к правому. Над кручей висел ракетный свет, и видно было, как Широкая тень откоса разбежалась по реке и неслась лодкам вдогонку. «И не поверил бы, что могут быть такие широкие реки».

Свет оборвался, и ночь опять легла на воду, гремящую, несущуюся, страшную. Немцы снова ударили. Все в лодке, затаив дыхание, молчали. Во мраке они не видели, как их расстреливают, и потому могло показаться, что автоматы, бившие справа, бившие слева, мины, с резким всплеском ударявшиеся в воду, — вхолостую, и это немного успокаивало.

— Ни-кит-ка-а! — снова донеслось из соседней лодки. — Ни-кит-ка!..

— Ладно тебе, Ти-ш-ш... — Голос Никиты как бы увяз в темноте, оборвался на полуслове. И в то же мгновенье нос лодки круто повернул вправо.

— Что там? Черт бы вас побрал! — злился Володя Яковлев. — Не суши весло! Крепче налегай! — Он с Шишаревым рванули весло на себя. Лодка еще больше шарахнулась вбок.

Семен дотянулся до поперечины. У уключины, свесившись над бортом, чуть не вываливалось тело Дунаева. На спине Дунаева лежала недвижная голова Никиты. Ноги Никиты вытянулись, беспомощные, твердые, прямые.

— Дунаев! Никита! — Семен растерянно тряс за плечи одного, другого. Они не откликнулись. — Никита! — уже тормошил его Семен. — Никита!.. — Голова Никиты сползла со спины Дунаева, и он свалился на дно лодки. — Дунаев!..

Но Дунаев и Никита не шевельнулись. Семен пересел к правому борту и обеими руками сжал весло. Со свистом пронеслась мина, и он сунул голову между колен. Гулко ударил разрыв, и тотчас в воздух, ставший жарким, врезался ужасающий шорох осколков.

— Володя! Володя! Взяли!

Семен налег на весло. Лодка дернулась, но теперь нос подался влево.

— Взяли! Что еще случилось?..

— Случилось, товарищ политрук! — испуганно прокричал Шишарев. — Сержанта хлопнуло. Вот только...

«Что?..» — задыхался Семен. Из сознания выпало: минуту назад перед самой лодкой разорвалась мина.

— Володя, — быстро проговорил Семен, — переберись к корме. Сможешь?

Тот не ответил.

— Володя! Сможешь? Шишарев, весло!

Лодка тяжело двинулась.

Володя Яковлев пробовал взлезть на корму и не смог. Его охватила слабость. Должно быть, потерял много крови. Грудь разрывала боль, он кусал губы, грыз кулак — пытался осилить боль. Он лежал перед Шишаревым, лицом вниз. Вода на дне лодки студила лоб, щеки. С трудом втянул в себя глоток воды. Повернулся на бок, прижал рукой грудь — ничего не помогало. Его поразила мысль, похожая на отчаяние: такой, на войне, он бесполезен — ни держать винтовку, ни бросать гранату, ни взрывать мосты, если опять придется. Уже и дышать стало невозможно. И он понял: еще немного — и все. И все...

«Почему я?.. — вспыхнула терзающая обида, пересилив боль. — Именно... я? Почему? Ради них это... Ради тех, кто появится потом, после меня. Меня не будет, будут другие, может быть лучше, может быть хуже, но не я, не я...» Спазм сдавил горло. Он проглотил рвавшийся наружу стон.

Вода, пространство, которое не превозмочь, осколок, впившийся в грудь возле сердца, все требовало его смерти. Он должен был умереть. Часто, даже в самых трудных обстоятельствах, думал он, как вернется домой, к друзьям, в редакцию, и будет писать книгу о войне, о том, как оставаться человеком и на войне, и женится, наверное, на студентке Нине. Теперь он знал, возвращения не будет.

Надо что-то одолеть в себе, что-то такое сильное, глубокое, может быть неподвластное и воле, и тогда пропадет самое противное состояние, когда человек перестает быть человеком, когда в нем гаснут мужество, чувство долга, простое сознание необходимости, — и он уже ничего не будет бояться, смерти тоже. Мысль эта смягчила его, сделала уступчивей. «Пусть. Пусть я, — уже примирялся он с неизбежным. — Ничего не поделаешь... На войне вслепую же, не на выбор. Не я, значит, другой. Жизнь всем дорога... у всех она одна... И ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь... — Стало как-то легче, боль отодвинулась, недалеко, — потому что немного, а слышал ее. Его ничто уже не обременяло: ни воспоминания, ни привязанности, ни желание жить. — Ничего не поделаешь... Ничего... На земле всегда есть человеку место — живому, мертвому тоже. То, что пришло в мир, никогда не уходит. В них... которые придут потом... войдет что-то и от меня... от моих бед и страданий... от моих коротких радостей... от моих желаний и надежд... от веры моей... — Он задыхался. — Не делай я того, что делаю сейчас, им... тем... другим... и вовсе, быть может, не быть...» Он чувствовал, все внутри медленно обрывалось, сознание меркло. Он обмяк весь. «А мост! Мост... — вдруг пришло в голову. — Мост... Мост — это я... Я!..» Он хотел улыбнуться и, может быть, улыбнулся, подумалось ему. В последнюю минуту, видно, необходимо утешение, большое утешение, чтоб легче принять конец. Он слышал свой слабевший голос: «Мост... мост... мост... мост... — И, как под тихий шум дождя, засыпал. — Мост... мост...»

— Шишарев, жми! Шишарев... — выдохнул Семен. Шишарев в лад движениям Семена тяжело налегал на весло. Ноги Семена упирались в чье-то тело, Дунаева или Никиты.

Лодка, шедшая рядом, пропала. Возможно, вырвалась вперед, Семен поймал: что-то захлюпало сбоку. Не лодка?

— Ты? Каплюшкин?

Никакого отклика.

— Ты? Отвечай?

Молчание.

Никого, значит. Показалось.

— Жми, Шишарев!

Опять захлюпало по правому борту. Не показалось, нет.

— Кто? Кто? — снова крикнул Семен. — Отвечай!

— Подбери-и-и... друг... — донесся рваный голос. — Подбери...

Семен узнал: отделенный. Поздняев!

— Подгребай! Не вижу тебя. Ты на чем?

— На балке... — простонал отделенный. — Пуля в руку... не удержусь...

Семен рывком взял в сторону — на голос. Минуты через три лодка ткнулась во что-то твердое.

— Табань, Шишарев.

Семен выпустил весло, протянул руку.

— Цепляйся, отделенный!

Ничего не получалось. Отделенный барахтался у борта. Семен подхватил его под мышки и втянул в лодку.

Отделенный хотел положить на корму раненую руку, но мешало скорченное тело Володи Яковлева.

— Чуток повернись, друг... — попросил отделенный. Володя Яковлев не ответил.

И раненая рука отделенного бессильно упала на мертвое плечо Володи Яковлева.

6

Трое, Вано и оба бойца, скрытые темнотой, вскочили с земли и во весь дух понеслись к воде. Они оторвались от голосов автоматчиков, залегших метрах в двухстах от них.

Вано понимал, несколько мгновений, и немцы сообразят, в чем дело — и автоматными очередями вдогонку. Надо воспользоваться этими мгновеньями. Может быть, повезет...

Вано бежал, не оглядываясь, чтоб и секунды не потерять, секунда — это метра два, больше, если усилить бег. Но бежать быстрее он не мог, слишком напряжены мышцы, слишком стучало сердце. Тело стало неприятно мокрым, словно он уже в воде. За спиной раздалась автоматная дробь. «Ну все! Не успеть... Где-то тут баллоны. Где-то тут... — Он споткнулся о них, упал. — Так и есть, тут».

— Цепляй баллоны! — крикнул невидимым бойцам. — Баллоны!

В секунду перекинул через грудь баллон, ступил в воду. Широко вдохнул воздух. Ноги увязали в донном песке. Вано сделал два-три скачка, стало глубже. Сапоги наполнились водой, отяжелели. Еще немного, и дно ушло из-под ног. Он почувствовал облегчение: река скроет, а начнут палить, нырнет, всплывет, снова нырнет... Вода, как-никак, спасение.

Он загребал саженками. Поблизости, слышал он, плыли те, двое.

«Там, на берегу, осталось несколько баллонов, — тревожился Вано. — А если немцы вслед?.. — Он чуть было не захлебнулся, подумав об этом. — Нет. На баллонах немцы не рискнут», — успокоился он.

Течение тянуло его назад, к правому берегу, и он чувствовал это. Он ложился на бок, выбрасывал вперед руку, со всей силой врезал ее в глубь воды. Холодные и длинные языки волн, еще не успокоившихся после взрыва моста, накатывались на Вано, поднимали под ним баллон.

Он услышал лёт пуль и увидел их светящийся след. «Накроют... накроют... Шпарит трассирующими...» Сзади изнуряюще долго стучали пулеметы. Потом, в стороне, там, где был мост, дважды хлопнули разрывы. «Мины... А то — бризантные, да?..» — соображал Вано.

Взвился ошеломляющий свет ракеты. Стрельба продолжалась.

Пуля шлепнулась у самой груди Вано. Как раз в ту секунду, когда снова лег на бок и выбросил руку вперед. Пуля пробила баллон. Баллон стал опускаться в воду. Вано вынырнул из него и пошел вплавь. Он вобрал в себя воздух, двинул головой вниз, и вода накрыла его, всего; всплыл; взмах — взмах — взмах, и снова головой вглубь. В открытых глазах — мрак. Кончилось дыхание, наверх! Черт возьми, свет ракеты стоял широко и долго.

Вано увидел, медленно, вместе с отяжелевшими баллонами, уходили под воду оба бойца.

Черные бугорки уменьшались у него на глазах.

Река молчала.

Правая рука вперед... левая рука вперед... правая рука вперед... Под ним текла холодная и черная вода.

Он, видно, вконец устал, вода показалась очень плотной, сдавливала грудь, спину, живот. Правая рука вперед, левая рука вперед...

Он захлебнулся, потянуло ко дну. «Кажется, попал в воронку». Водоворот тянул вниз, тянул вниз. Проклятые сапоги, и не скинешь их... Вано почувствовал, силы покидают его.

«Вано, не сдавайся. Не сдавайся, — безмолвно просил он себя. — Дотяни до берега, Вано... Нельзя же так, слушай, Вано. Ушел от немцев и глупо погибнуть. Вано, Вано, не сдавайся! Поднажми...»

Проклятые сапоги! Проклятые сапоги!.. Надо было скинуть их на берегу. Надо было скинуть... Не скинул. Они не дают плыть. «Вот и принимай смерть, Вано...»

С усилием выбросил правую руку, она чуть задержалась и, тяжело подгребая воду, пошла назад. Тело чуть продвинулось вперед. Он выбросил левую руку. «Вано, Вано... — подбадривал он себя. — Вано...»

Чудесная это штука, надежда. Во всех случаях, даже в самых погибельных, как тень тянется надежда за человеком. В чем она сейчас, надежда эта, Вано? Во всем! В нем самом.

Правая рука вперед. Левая рука вперед...

7

Пилипенко сунул ноги в ложбинку меж бревен, чтоб удержаться на плоту. С силой толкнул шест с туго привязанной к нижнему концу саперной лопаткой.

— Сянский! Живее ворочай!

— Ох, духу уже не хватает, — чуть не плача отозвался Сянский. — Шест вот выпущу из рук... — тревожился он.

— Вы-ы-пущу!.. Я тебе кишки выпущу! До берега с гулькин нос. Ворочай давай!

Плот все время сбивался вбок. Как ни старался Пилипенко регулировать движение, Сянский не поспевал за его взмахами.

Осколки разрывавшихся рядом мин шлепались в воду, и брызги покрывали плот.

— Ни черта не видать, — бормотал Полянцев. — С глазами что-то неладно.

«А может, закрыты? Да нет, открыты... А в них ночь и страх, могут ли они видеть?..» — неуверенно успокаивал себя.

— Ни черта не видать! — сказал в голос.

— Не видать, — подтвердил Рябов. Он лежал на плоту, вытянутые руки цепко держались за колени Полянцева.

Разрыв!.. Разрыв!.. Накат воды двинулся на плот, и край плота под тяжестью накренился. Залило Рябову глаза, рот полон воды.

«В вилку, что ли, берет», — Рябов выжидательно сжал плечи. Носом уткнулся в мокрые бревна. Что-то рухнуло на Рябова и ударило в бедро, в самую рану. Сянский, понял он, вместе с шестом повалился на него.

Волна прошла, плот выровнялся. «Сейчас еще стукнет, — ждал Рябов напряженно. — Амба!» Его не покидало ощущение, что никогда уже не вернется в мир, в котором ничего не надо бояться.

«По времени и берегу уже быть», — мелькнула мысль. Вода впереди казалась ему черной пахотой, и дух от нее шел густой, кисловатый, как бывало в Малинках от пахоты. Кружилась голова. Лучше не смотреть на воду, решил он.

Он услышал:

— Ну, Сянский! Разом давай! Разом! Разом! Причаливаем!..

«Слава богу... — с чувством облегчения подумал Рябов. Он вглядывался перед собой: только тьма впереди, ночь стояла на месте. Слух выделил из ночи: волна перебирала гальку. — Верно, значит, причаливаем».

Пилипенко швырнул шест, и шест с глухим стуком шлепнулся на песок.

— Сержант! Сейчас подсоблю...

— Нет. Поведешь Полянцева. — Рябов уже встал на правое колено. Левое бедро ныло. — Я сам выберусь. Поведешь Полянцева, — повторил. — А ты, Сянский, поможешь Антонову. Выгружайсь!

Подхваченный откатывавшейся волной, плот качнулся, и Рябов, взмахнув руками, не устоял, упал в воду. Ногами уперся в дно. Ноги неподатливые, тяжелые. Рукой нащупал выпиравшее из воды корневище. С минуту не мог подтянуться, чтоб выползти на берег.

Наконец вылез из воды.

8

Андрей рывком вскочил на плот. Нога застряла между связанными бревнами, и он упал головой вперед на какую-то сумку, похоже противогазную. Ушиб раненое плечо — ударила режущая боль.

Андрей прижал к себе автомат, словно боялся выронить, посмотрел вокруг, ничего не увидел.

Плот отчалил от берега.

Слышно было, под саперными лопатками, привязанными к шестам, гремуче всплескивала вода.

— Раз! — Петрусь Бульба толкал шест назад.

— Раз! — откликался Валерик, делая то же.

— Раз!..

— Раз!..

Тяжело, напряженно Петрусь Бульба и Валерик погружали в воду шест, и когда они двигали локтями, поднимался и опускался ствол перекинутой через плечо винтовки.

Андрей разогнул ноги, уткнул в вещевой мешок. Возле растянулись раненые Ляхов и Ершов. Ершов тихо постанывал.

Под ними медленно шла утомленная вода, шла, как и вчера, и неделю назад, и до войны, и тысячу лет назад. Вода шлепалась о бревна, и холодные брызги падали Андрею на лицо. Плот пах свежим сосновым духом, и дух этот был крепче запаха наплывавшей воды.

Андрей приподнял голову, в слабеющем свете притухающей ракеты видел: прямо и вкось двигались к левому берегу плоты, лодки, темные пятна, должно быть, бревна, и на них бойцы... Сбоку неуклюже тянулся плот. Рябовский... — схватывал Андрей. — Оттуда больше некому. Точно, Рябовский... — Сзади плота торчали на воде какие-то кочки. — Баллоны, — понял он. Вано?.. А со стороны обороны Володи Яковлева в полосах багрового дыма показались лодки. Одна... две... »Восемь было у Володи...» Андрей усиленно всматривался: «Точно, две...»

Ракета погасла, плоты, лодки, баллоны, бревна ушли во мрак, словно под воду.

— Раз!..

— Раз!..

Андрей почувствовал, планшет давил в бок, мешал. Перебросил планшет на спину. Все равно, лежать было неудобно, и, упираясь коленями, ладонями в мокрое, скользкое бревно, хотел встать. Не удержался и опять шлепнулся на плот.

— Раз!.. — Петрусь Бульба.

— Раз!.. — Валерик.

Впереди разорвались мины, и в том месте судорога схватила воду, она вскинулась вверх и тугим напором бросилась на плот. Вода хлестала в лицо, заливала глаза, затекала за воротник гимнастерки, перекатывалась через спину. Теперь ощутил Рябов жутковатый запах черной воды.

Еще удар мины, особенно гулкий, пронзительный какой-то.

Осколки падали густо и шумно, словно лил сильный дождь с градом.

Потом все смолкло.

Ляхов и Ершов крепко уцепились за кругляши, чтоб их не смыло. Было трудно лежать на раздвигавшихся и сдвигавшихся бревнах, и Ершов напрягся, сел, согнув перебитую пулей руку; Ляхов тоже кое-как уселся, подперев ладонью раненую голову. Сбоку примостилась Мария. Данила сидел вытянув ноги, Мария упиралась в них.

Данила застонал.

— В ноге что-то неладно. Пуля, черт, угодила. Должно, в мякоть. А хоть и в мякоть, а больно.

Мария отодвинулась от него, привстала на колени, держась за Сашино плечо.

У плота грохнул снаряд. Значит, танки подошли к береговому откосу. Мария закрыла глаза, чтоб отогнать страх. Когда ничего не видишь, оказывается, еще страшней, и она разомкнула веки. Мрак и теперь стоял перед нею.

Дробь пулемета рассыпалась по реке.

— Ложись! — Андрей весь подобрался.

Все уже лежали. Обхватив качавшееся бревно, Андрей тоже лежал, у самого края плота, и волосы спадали с непокрытой головы. Грудью ощутил он дрожь реки. Петрусь Бульба и Валерик продолжали стоять на плоту и бешено гребли шестами.

Длинные пулеметные очереди настигли плот, и тотчас раздались вскрики Ляхова и Ершова, в которых слышалась последняя сила. Андрей почувствовал, Ляхов и Ершов сползали с плота. Он пытался кого-то из них удержать, и не удержал.

Снова ракета, слишком яркая, затяжная, черт возьми. Но и она погасла. Казалось, в небе спрятались молнии, и вот-вот новая вспышка хлынет на воду и раскроет плот. В ночь опять врезался холодивший душу свет. Андрей увидел: мины накрыли двигавшийся слева плот. Плота не стало, ушел в воду. Лодка, одна из двух, шедших со стороны горевшего моста, разлетелась вдребезги. «Мало кто спасется. — Андрей слышал гулкое биение сердца. — А может, и никто». Что делать? Что делать? Это, наверное, и есть высшая степень страдания, когда в минуту смертельной опасности не можешь помочь тем, кому обязан помочь.

Вокруг билась ночная дикая вода.

В голову ни с того ни с сего урывками набегали из давнего далека пустяки какие-то, затаенные в краешке памяти, — все та же речная коса с белым берегом и синей водой... запертая на ночь калитка на Адмиральской двадцать три, и он с Танюшей у этой запертой калитки... И еще что-то, и еще что-то, и еще, случайное, возникало навязчиво, без связи. Чушь какая-то! — отбивался Андрей. — Забыть, забыть. Навсегда. Но ему так и не удавалось забыть то, что надо забыть. Как ни старался.

А ракеты светили, светили; похоже, зажглись навечно.

Там, на середине реки, течение было быстрое, крутились воронки, вода неслась гребешками.

Пулеметы продолжали стучать. Снова ударили минометы. Андрей опять подумал: «Никто не спасется». И ничем, ничем, никому не может он помочь. Через минуту, через секунду он тоже пойдет ко дну. Такой огонь! Такой огонь!

Пережить бы это, пережить бы, и тогда ничто уже не будет страшно, ничего худшего уже не будет, никогда, все пойдет хорошо, честное слово, — внушал себе Андрей, словно от него самого зависело, останется ли жить. Потом, когда-нибудь, если он все-таки выживет и все это отойдет в прошлое и успокоится, ночь эта не будет казаться ему правдой, он усомнится, было ли это на самом деле. По-другому увидятся ему и губительная глубина под ним, и надежда, самая неясная на свете и в то же время самая сильная, без которой умер бы тут же, сразу. Почему-то подумалось: «Хорошо, что происходит это ночью. Днем было бы труднее. Днем особенно хочется жить...» Добраться б до берега, добраться б до берега. Но — мины, пулеметы, ракеты. Столько возможностей умереть, и так мало шансов выжить. А может быть, кто-нибудь и доберется до берега...

Андрей смотрел на воду, он не представлял себе, что под светом она такая черная, пугающая. В ушах все еще стоял тяжелый гром рухнувших ферм и перекрытий моста, перед глазами — роты, двигавшиеся к новому рубежу обороны, он дал им возможность оторваться от противника. Сознание выполненного долга вытеснило все остальное.

Он подумал о Марии. Стало ее жаль. Как ей, девчонке? В такой попала переплет...

— Мария... — негромко позвал.

На плоту шевельнулась темнота:

— Вам помочь, лейтенант? Рана?

Андрей забыл, что бинт охватывал плечо.

— Страшно?

Марии было страшно, но, стараясь придать голосу бодрость, сказала:

— Не очень. Нет.

— Держись крепче, не выпади, смотри.

— Не выпадет, — отозвался Данила. — А мы с Сашком зачем?..

Саша положил руку на плечо Марии, и рука ощутила, как по телу девушки пробегает дрожь. Он набросил на нее плащ-палатку, чтоб дрожь унялась.

Мария доверчиво уткнулась лбом в его плечо и замерла. Она чувствовала рядом длинное, вытянувшееся тело Саши и как спокойно дышал он, словно выскользнул из этого ада и страшиться ему было нечего.

— Сашенька... — бормотала Мария, прижимаясь к нему, будто рвалась туда, где он, по другую сторону опасности. — Сашенька...

— Не бойся, Марийка. Марийка... Ну не бойся! — как бы слышал Саша тревожный стук ее сердца.

Для молчаливого Саши, знала она, это было много, и благодарно коснулась губами пахнувшего потом и порохом мокрого рукава его гимнастерки.

— А самолетов не будет, Сашенька, миленький?

— Самолетов?.. Не будет. Самолетов не будет.

— Не будет? — Странно, мысль о самолетах беспокоила Марию больше, чем огонь, рвавшийся вокруг.

У нее было такое ощущение, будто все еще находится в гибнущем городке и лежит рядом с убитой девочкой с розовым бантиком на окровавленной головке, рядом с бездыханным милиционером, которому мешала кобура на боку, рядом с Леной, Ленкой, Леночкой; это опять предстало с ясной живостью, и она увидела улицы в пламени, горящие машины, и того чернявого красноармейца, перематывавшего обмотку на ноге другого, раненого красноармейца, и ставшие ненужными вещи, разбросанные на тротуарах.

Сбоку лопнула мина. Плот накренился, Мария захлебнулась водой и снова почувствовала себя на реке.

Андрею подумалось: обойти эту ночь, переправу эту через реку, ужас этот он не сможет никогда. Если останется жить. Но разве можно остаться в живых? Он весь сжался: опять тупой и сильный удар, и вода опять вскинулась и залила плот.

И — ракета! В ее неестественном свете Андрей увидел только что покинутый бойцами берег.

Он повернул голову. Тот, другой, левый берег не приближался, словно плот, не двигаясь, колыхался на воде.

— Да гребите же! — понукал он Петруся Бульбу и Валерика.

— Раз! — всей силой напрягался Петрусь Бульба, толкая шест.

— Раз! — отталкивал шест Валерик.

Ракеты погасли.

И все перестало существовать, только мрак и бурлившая под шестами вода.

Андрей прерывисто дышал. Сердце уже ничего не могло в себя принять, даже надежду, даже радость, если б была возможна радость.

Черная река. Черный воздух. Черный воздух прошивали длинные трассы огненных пуль. Андрей обернулся назад: горел город и небо над ним горело, зловеще багровое. Красная ночь еще страшнее черной ночи, с содроганием подумал Андрей. «Нельзя, нельзя, чтоб они победили. Совсем нельзя. Нельзя. Их победа — это еще одна война. А может, и не одна... Видят же люди, больше чем когда бы то ни было, что такое война! Не может же все это уйти в ничто, исчезнуть, ничему не послужить!..»

Над плотом, над головой, висела холодная звезда, та самая, что стояла над ротным командным пунктом, другая звезда сверкала левее, как раз на дороге к высоте сто восемьдесят три, помнил Андрей. Достичь бы берега! Только достичь берега, большего и не нужно.

— Раз!..

— Раз!..

— Раз...

Петрусь Бульба, Валерик гребли натужно, но плот, казалось, двигался медленно, почти стоял на месте.

Андрей поднялся на колени, потом встал на одну ногу, на другую. Плот покачивало.

— Валерик, вместе давай! — Андрей ухватил шест повыше рук Валерика. — Давай!..

Все равно, вода была сильнее, она не поддавалась, будто сдерживала плот.

В первое мгновенье Андрей не мог сообразить, что произошло. Потом понял, плот тупо уткнулся в невидимый берег.

Справа, слева хлюпала вода — причаливали плоты, лодки, подплывали те, кто переправлялся на бревнах, на досках...

Андрей шагнул вперед. Не верилось, что не лежит на плоту, что под ногами земля, мокрая, бугристая, неспокойная, а земля. «Ну, теперь точно, ничего худшего, чем то, что было, не будет, все пойдет хорошо, честное слово», — твердо говорил себе Андрей.

Слышно было, к берегу прибилась лодка, потом другая, потом шурхнул у прибрежного песка плот. И еще слышно было, кто-то грузно выходил из воды. Кто-то упал, поднялся, ступил на песок. Бойцы переводили дыхание, ежились, с них стекала вода, колючая и холодная.

Мысли Андрея были уже о дороге к высоте сто восемьдесят три, о комбате. Все, что несколько минут назад одолевало его, почти одолело, сгинуло, словно и не было вовсе.

Но сердце все еще колотилось, не могло уняться. Андрей прижал руку к груди — не помогло: в груди стучало, стучало.

— Слушай мою команду! — услышал он себя. — Быстрее выбираться! Быстрее! Прямо и в лес! — Голос его снова обрел твердость. — Бе-гом!..

К нему вернулись воля и решимость продолжать жизнь, какой бы трудной она ни была.