Глава девятая

1

Семен задыхался. Он втягивал в себя воздух, но все равно дышать было трудно. С автоматом наперевес, с двумя гранатами на поясе несся он по шоссе. Чуть не свалился, наскочив на выбоину, выровнял движение и снова кинулся вперед. Стрельба слышалась уже совершенно отчетливо, отрывистая, гулкая, будто стреляли прямо в него.

А до окопов отделений, выдвинутых к повороту по обе стороны шоссе, еще далеко, очень далеко. «Метров триста — не меньше, даже четыреста. Или метры перестали быть метрами? — удивлялся Семен. — До чего разные представления о расстоянии в мирное время и на войне». Он уже не раз поражался этому несоответствию.

На переправе, знал он, сбились, опережая друг друга, грузовики, тягачи с орудиями, легковые машины — все торопились: на тот берег. А тут вот эта чертова стрельба! «И немцы рвутся к переправе, — соображал он на бегу. — Какие силы бросил противник? Да какие б ни бросил, круто нам придется. Здесь, у поворота дороги, уже заваривается. Ну что два отделения, неполные? Все, что было. Одно отделение, тоже неполное, осталось у переправы, с Володей. Ему взрывать...»

Семен уловил по левую сторону шоссе ожесточенные голоса. «Третье отделение, — мелькнуло в голове. — Слева окопалось третье отделение Поздняева. Второе держит оборону справа, подальше от шоссе».

Он услышал какой-то перепуганный топот. Его осенила недобрая догадка: кто-то убегал из-под огня? Фигура бегущего смутно проступала в темноте.

— Стой!

Семен бросился наперерез.

— Стой бежать! Солдаты не бегут! Стой, говорю! Застрелю!!

Тот, кого останавливал Семен, ничего не мог произнести, он запаленно дышал.

— Боишься?

— Боюсь, товарищ начальник! — откровенно простучали зубы бежавшего. Лицо его скрывала темнота.

— Трус!

— Ноги побежали, товарищ начальник...

— Ты что, не хозяин своим ногам? Вздумали и побежали? — выкрикнул Семен. — Хозяин ты своим ногам или нет? Обратно! — гневно толкнул бойца в спину. — Фамилия?

— Моя? — не сразу откликнулся мрак. — Шишарев, Шишарев...

Меньше минуты задержался Семен, а показалось долго, очень долго. Семен и боец, не видя друг друга, бежали рядом.

— На войне — бойся не бойся, а убей. Или тебя убьют. — Семен бежал, бежал и тот, другой, слышал он. — Сукин ты сын, Шишарев. Тебя расстрелять следует...

— Шишарев, Шишарев я... — потерянно бормотал боец, словно то, что он Шишарев, должно было все объяснить и оправдать.

Они задыхались от бега.

Несколько метров оставалось до отделения, усиленного бойцами, что пригнали лодки к переправе. Отделение окопалось за левым кюветом.

— Свои! — предупреждающе крикнул Семен и прыгнул в окоп, накрыв кого-то. Но тот, на кого свалился, не расслышав или не сообразив в запале, в чем дело, резко вывернулся и схватил его за горло.

— Пусти... ч-черт!.. — задохнувшись, выговорил Семен. — Политрука задавишь.

— Виноват, товарищ политрук. Думал, фрицы обошли.

— Отделенного! — во весь голос крикнул Семен.

По цепи пошло:

— ...лен-ного-о!..

Отделенный оказался поблизости.

— Ребята на правой стороне как? Держатся? — спросил Семен. — Там же второе отделение?

— Правая-то и колотит по нас... — удивляясь, сказал отделенный.

— Странно...

Отделенного и Семена пронзило: немцы смяли отделение, занимавшее оборону справа от шоссе. И, словно в подтвержденье, оттуда грянул автоматный стук.

Твердое уханье винтовок в ответ.

Немцы залегли, это можно было понять по тому, как они отстреливались — автоматные очереди стелились низко, совсем низко. Дрогнули, значит? Значит, не так уж и много немцев, раз отделение привалило их к земле, — мелькнула у Семена догадка. Догадка эта принесла облегчение, завладела всем его существом, пропало тягостное, напряженное чувство. Он даже подумал о том, что надо отогнать немцев от шоссе, чтоб дать дорогу машинам, выбиравшимся из города. Мысль эта держалась в голове, не уходила, становилась тверже, определенней. Ну что лежать? Все же кинуться через шоссе не решался. «Может, ждут немцы чего-то. Подкрепления?»

С бруствера шпарил по немцам пулемет — длинная очередь, короткая, пауза и снова очередь. «Лежать так — ничего хорошего, — продолжал Семен размышлять. — Кончатся боеприпасы в этой пустой трескотне, и накроют нас. В темноте как: попадешь — не попадешь. Ничего не дает такая стрельба. Пугать немцев нет смысла. Надо решаться. Немец удара боится. Прет, когда перед ним драпают. Вот и сейчас, залегли ведь...» И убежденность, что надо подняться и отодвинуть немцев от шоссе, все нарастала, подавляя сомненье, неуверенность.

— Слышите, политрук? — прервал отделенный его размышления.

— Слышу, ну. Немец бьет.

— Слушайте, слушайте. Вот!..

— Что — вот? — не понимал Семен, чего добивается от него отделенный Поздняев.

— А то, что по звуку выстрелов до фрицев метров четыреста. По секундам считаю. Вот!.. вот!.. слышите?

«Метров четыреста... — подумал Семен. — Метров четыреста пробежать под огнем... Попробуй поди! А все равно, придется. То же, что и лежать тут под обстрелом».

— Отделенный! Шуганем давай фрицев от шоссе. Побольше огня, побольше крику, и матерка побольше, будто много нас, — побегут фрицы. А, Поздняев?

Отделенный помедлил с ответом, сказал:

— Не оторвем хлопцев от земли. Обессилели уже хлопцы.

«Но это надо сделать. Надо сделать», — сверлило в мозгу Семена. Силясь перекричать несмолкаемое гроханье выстрелов, он выкрикнул:

— Коммунисты, вперед!

— Это почему ж только коммунисты? — почти над ухом Семена рассерженный голос Билибина, Ваньки Билибина. Семен хорошо знал Билибина. Перед самой войной был он выпущен из тюрьмы, сидел за ограбление. Как-то сказал он Семену: «Меня надо туда, погорячей где, товарищ политрук. Кровь чтоб пролить. Судимость кончится. Чистым хочу перед народом быть». — Почему только коммунисты? — повторил громче. — А мы кто — не советские? А ну! — крикнул со злой торопливостью. — На ноги все!..

Как продолжение команды Билибина, раздался требовательный, подстегивающий голос отделенного:

— Слушай мою команду! В атаку! За мной вперед! — Отделенный проворно вскочил на бруствер. — За мно-ой! Ура-а!!

Семен сдвинул шишечку предохранителя на автомате и рванулся из окопов. Не сразу перемахнул через бруствер, мешали гранаты на ремне, особенно тяжелая, противотанковая. Он почувствовал сильную руку Билибина, подтолкнувшего его наверх.

А бойцы уже пустились прочь от окопов. Словно утратили чувство реальности, словно тела их — легкие, свободные — начисто лишены всего, неслись они на автоматные очереди, как бы и не подозревая о смертельной опасности, и ничего не меняло то, что рядом и впереди замертво падал один, другой, третий. Те, оставшиеся, продолжали бежать, будто и не видели этого. Ничто, казалось, не в состоянии помешать им, остановить их. Повинуясь непостижимой силе, возникшей из глубины их существа, они, должно быть, и сами ничего не могли поделать с этим, одно желание влекло их вперед — преодолеть расстояние в сто метров до шоссе, пересечь шоссе и промчаться еще столько-то метров по ту сторону шоссе.

— За мной!! — Бойцы не отступали от голоса отделенного. Некоторые уже обогнали его. — Ложись! — властная команда. И все кинулись на землю. С тонким свистом проносились голубоватые, зеленые, оранжевые огоньки пуль. — Бегом! — Бросок вперед. — Ложись! — Топот на минуту стих. — Бегом! — Еще несколько метров убивающего пространства.

Семен слышал возле себя четкий, торопливый перестук крепких ног Билибина.

— Давайте, товарищ политрук!..

Билибин убыстрил бег. Семен тоже.

Семен нажал на спуск автомата. А навстречу уже простучала длинная очередь. Билибин, кажется, споткнулся, дернулся, задел плечом грудь Семена. И свалился, сначала на колени, потом рухнул лицом вниз. Обеими руками обхватил Семен отяжелевшее, потерявшее упругость, безвольное тело Билибина, приподнял, и ноги, только что уверенно бежавшие, не могли уцепиться за землю, подкашивались, подгибались. В ладони Семена лилось что-то теплое, липкое. Он приложил руку ко рту Билибина — дыхания не было. «Ванька, Ванька Билибин, — ударило в сердце. — Ты уже не узнаешь, что чист перед народом. Чист, Ванька Билибин, чист, товарищ мой...»

— Прощай, Ваня... Прощай, храбрый парень...

Семен догонял бойцов. Наскочил на труп, лежавший поперек, пробежал несколько шагов, и нога снова наткнулась на что-то мягкое, наверное чей-то мертвый живот.

— Антанас! — гремел совсем близко, чуть правее, голос отделенного. — Голову пригибай, дура! Снесет!..

«А, — стало ясно, — это отделенный Антанасу Цвирке, высоченному, худощавому литовцу». Семен представил его себе. Бледное лицо Антанаса ничего не выражало, словно никаких чувств не испытывал, словно размышления не обременяли его. Такие лица бывают только у святых, на иконах. И верно, пули, те, что поверху, не минуют его, если не пригнется.

Антанас не ответил, продолжал бежать, и стрелял, и стрелял.

Семен перебежал наконец через шоссе. Вот уже окопы второго отделения. Оттуда били автоматы немцев.

Семен вскинул руку. Руке не хватало твердости. Он напрягся и швырнул гранату, припал к земле, вскочил. Потом услышал исступленную ругань и крики, приглушенные выстрелами винтовок, и радостно догадался: бойцы ворвались в окопы.

Он настороженно повернул голову: там, у моста, нарастал и накатывался давящий гул моторов, словно ночь вдруг задвигалась и, раскачиваясь, гремела на ходу. Его охватило замешательство, почти растерянность, даже дыхание пресеклось. Он угадывающе всматривался туда, но ничего не видел, только гул, только гул, буравивший тьму, выхватывало его сознание. Танки определенно шли к переправе, грохот их движения хорошо был слышен. И по этому грохоту Семен соразмерял расстояние между собой и танками.

И в первый раз Семен надрывно выругался, и ругань эта выразила всю силу его ненависти, и обиды, и жалобное чувство своей беспомощности. «Обвел нас противник! Отвлек от переправы сюда, на шоссе, и пошел в обход обороны. Мы отрезаны». Это был уже стон.

2

Рябов дернулся: словно в бедре торчал гвоздь и гвоздь тронули. Он вспомнил, когда танк был совсем близко, что-то жгучее впилось в тело. Конечно, пуля. Пуля. Тогда он и не подумал об этом. Напруженное тело, как железное, пока лежал, ничего не воспринимало, боли тоже. Но вот он двинулся и ощутил резкую боль. Он прикусил губу, чтоб не застонать. В смеженных глазах расплывались круги. Он полз наугад. Но ему казалось, что полз куда надо.

Он полз обратно, к блиндажу, неловко перебирая руками по пересыпавшемуся под ним песку, поддерживая эти движения ногами, согнутыми в коленях. Одно колено, левое, едва поддавалось, и когда подтягивал ногу, боль толчками отзывалась в груди, в голове. Он смотрел вперед, но ничего не видел. Оглянулся. Сзади, в свете подожженного им танка, можно было что-то разглядеть. Но и там, кроме клубившегося тяжелого дыма, рыжеватого снизу, ничего не было. И в дыму танк пропал. Но танк был, в дыму, подбитый. Рябов знал это.

Только сейчас испытывал он удовлетворенность сделанным; в ту минуту, когда бросил связку гранат, испытывал страх и необходимость метнуть гранаты, ничего больше, а сейчас, глядя на клубы дыма позади, почувствовал, что волна радости наполняла все его существо и осилила боль в левом бедре, и показалось, что в состоянии даже подняться. Подняться он не мог, и не пытался подняться. С головы свалилась каска, и в темноте Рябов не увидел, куда откатилась. Ветер студено охватил голову. Впереди и позади раздавались выстрелы.

Он сделал еще несколько движений, как бы пробовал, выдержит ли его песок. Песок оседал, разваливались гребни, которые надул ветер.

Рябов всматривался, вслушивался, куда повернуть. Руки ощутили траву. Теперь — понял — полз он по кромке луга. Он замедлился, потным лицом прижался к похолодевшей за ночь траве. Опять почувствовал резь в бедре, такую острую — не превозмочь. Он захватил зубами клок травы, чтоб не крикнуть и утишить боль. Не дать боли овладеть им — это уже кое-что значит.

Стало ясно, дальше ползти не сможет, руки вялые, словно в них нет костей, колени еле сгибались. «Амба! — сдавался он. — Амба!» — кусал в бессилии кулак. Он ужаснулся от мысли, что тут и останется, один, оставленный всеми. Его охватило гнетущее чувство жалости к себе. «Но это же невозможно. И что думать об этом! Ползти дальше, ползти...»

Он собрался с духом, чтоб поползти. Ничего не вышло. «Надо рукам дать отдохнуть, коленям тоже, особенно рукам. Если спокойно полежать минуты две, силы, может быть, вернутся», — успокаивал себя. Затаив дыхание, лежал он на животе, раскинув ослабевшие руки и ноги.

Сзади, оттуда, где ветер, подхватив клочья огня горевшего танка, метал их из стороны в сторону, послышался сухой автоматный треск. «По мне... Амба...» — вжимался Рябов в землю, сколько мог. Всегда кажется, что стреляют именно в тебя. И когда пуля проносится мимо, с большим напряжением ждешь следующего выстрела — этот уже не промахнется. Так от выстрела до выстрела. Удивительно, никто не сходит от этого с ума.

Синие огоньки пуль ложились рядом с Рябовым. Синий огонек впился в бедро, в то же бедро, в левое, и он ощутил нестерпимое жжение, даже сердце остановилось. Автоматные очереди не прекращались, еще настойчивей, еще гуще пули ложились возле него. Уходить! Спасенье в этом, иначе и верно, останется тут, навсегда. Но он продолжал лежать. Он уже мертв? — странно подумалось. — Только мертвые могут проявлять такую храбрость.

«Будет тебе! Кой черт душу мучить?.. Ничего плохого не произойдет. Ничего. Вот увидишь. Не бойся. Только не бойся. Вот увидишь. Ничего не произойдет. Ничего. Только не бойся...» — шепотом говорил самому себе. Надо же как-то успокоиться, побороть страх. Он очень мешает соображать. «Он очень мешает, учти это...» Но что может побороть страх? Благоразумие? Самовнушение? Вера в невозможное? Ложь? Что?.. Громко, чтоб утвердить себя, произнес:

— Без паники... Спокойно... спокойно...

Нет, они не могут внушить спокойствия, эти слова, в них не было крепости. И для лжи, чтоб отвлечься от истинной обстановки, тоже слишком они слабы. Но что-нибудь же надо делать!

Он вздрогнул: кто-то полз сзади, и слышно было хрипловатое дыхание того, кто полз. Свой?.. Немец?.. Тот настигал его, уже ткнулся каской в ногу.

— Какого дьявола разлегся, туды твою мать!.. — поравнялся он с Рябовым. После секундного молчания: — Пригвоздит, зараза, тебя и меня... Как ни есть, а пошли, пошли!..

У Рябова отлегло от сердца: спасенье! Теперь он не один, и кто-то с ним, живой, и поможет в случае чего. Он не знал ни имени, ни фамилии того, в каске. «Из тех, должно, присланных комбатом пулеметчиков...» Подперев Рябова плечом, он подталкивал его.

— Подавайся на меня... подавайся...

Ухватив Рябова за руку, волочил его по песку за собой до мгновенья, когда, охнув, разжал руку. Он молча вытянулся возле Рябова. Рябов почувствовал у плеча, вдоль бедер, у ног всю длину как бы прижавшегося к нему красноармейца. Подождал несколько секунд, толкнул в бок, еще подождал, стал трясти. Красноармеец не шелохнулся, и Рябов вспомнил, что боец охнул, и понял: убит. Никогда не увидит Рябов лица, не узнает имени близкого товарища... Минуты четыре ползли они вместе, и четыре минуты эти соединили их на всю его, Рябова, жизнь, если еще суждена ему жизнь.

Он услышал голоса. Кто-то кого-то сердито посылал к ядреной матери. И еще раз рявкнул что-то про мать... И, напрягшись, Рябов потянулся туда.

— Дорогуши, сволочи! Бейте же из винтарей, чтоб костей, собаки, не собрали! Братушки! Нажимайте! Тю!.. — безнадежно. — Дерьмо в касках! Надейся на сморкачей!

Рябов узнал голос: Гарри Пилипенко. Обрадовался. Хотел окликнуть Пилипенко, но получился глухой хрип. Да тот бы и не услышал, если б и крикнул. Протрещала пулеметная строчка. «Немцы наседают, — понял он, — и Пилипенко с ребятами сдерживают их».

— Сянский! Не вертись возле моей задницы! Подавай ленту! Ленту!

«А, Сянский... а, Сянский! — вдруг дошло до Рябова. — Как он тут оказался? Рыбальский где же? — Он не в состоянии постичь, что происходит. — А Полянцев?.. Да и Пилипенко не на месте где ему быть. Может, обстановка потребовала, и Писарев быстро передвинул его сюда?..»

Пулемет Пилипенко строчил, пулемет строчил.

Рябов не помнил, как добрался до Пилипенко. Он почувствовал на плечах сильные его руки. Он будет спасен, это точно, он, может быть, еще вернется к своим девочкам, надо же вырастить их.

Он успокоился, рядом Пиль, даже раны в бедре не так давали себя знать.

3

— Немец! Не-мец!!

— Орешь, слушай, зачем? — Вано сжал кулаки. — Почему, слушай, оборону бросил? Приказание было, да?

— Так немец же!.. — повторял насмерть перепуганный голос. — Прет же... А я что с ним сделаю?

Вано представил себе ефрейтора Шуранова, круглолицего, с выпуклыми и красными, как две разрезанные половины арбуза, щеками, с широкой челюстью.

— Ну — немец, и что?..

— Прет, спасу нет... — срывающимся голосом настаивал Шуранов.

— А ты — для чего, слушай?

— Так не берет его огонь, — растерянно продолжал Шуранов. — Лезет, не приведи бог!

— А Горелов — что?..

— Горелов и послал сказать, что не сдержим. Надо отходить...

Окопы отделения ефрейтора Шуранова, выдвинутые вперед, в двухстах шагах от траншеи, прикрывали лощину, выходившую к берегу. Вано послал туда, к Шуранову, помкомвзвода Горелова. «До последнего, — наставлял Вано Горелова. — Помотайте его сколько сможете. А прорвется, с нами тут, перед траншеей, почикается. Пока нам не прикажут отойти. В лощину и к берегу не пустим». И вот — ефрейтор Шуранов: «Надо отходить...»

Вано терял терпение.

— На место! — повелительно крикнул Вано. — Ползи!

— Духу уже не хватает. Ей-богу...

— Мозоли на животе натер, да? — процедил Вано сдавленным до шепота голосом, словно не хватило дыхания, чтобы кричать, и в шепоте этом отчетливо слышались злость, гнев, угроза: вот-вот с кулаками набросится.

Шуранов протяжно вздохнул, пополз обратно, к окопам своего отделения.

Из рощи стукнули орудия, несколько снарядов разорвались в середине луга. В отсветах горевших танков Вано было видно, как Шуранов грузно полз, как вдруг зачем-то шарахнулся вправо, потом подался вперед, потом влево, и снова вправо. «С ума сошел? — злился Вано. — До сих пор не знает: когда бьют снарядами, бежать зигзагом пустое?..» Шуранов опять ринулся влево, опять повернул в сторону и залег, словно то место заговорено от пуль, от осколков и всего другого, что несет смерть. Вано приподнялся над бруствером, удивленно посмотрел, где укрылся Шуранов, и в то же мгновенье как раз там разорвался снаряд. Вано даже пригнулся, ослепленный вспышкой разрыва. «Пропал!.. — подумал о Шуранове. — Умер с полным пузом страху. У трусов всегда так...»

Теперь и Вано увидел: немцы бежали к окопам, где находился помкомвзвода Горелов. Бежали на пылавшие перед окопами танки, и когда приблизились к ним, их освещенные пламенем фигуры были похожи на двигавшиеся костры, они отдалились и погасли в темноте. Бойцы открыли огонь. «Вот-вот, Горелов! Правильно, Горелов! Вот так и надо, кацо!..» — торжествовал Вано. Немцы залегли. Вскочили, опять понеслись.

«Почему там пулемет молчит? — выходил из себя Вано. — Почему не сечет пехоту?..»

Немцы огибали окопы отделения. Только пулемет мог остановить наступавшую цепь. «Ворвутся в лощину, трудней нам будет, совсем трудно».

Вано еще не сообразил, как ему быть, — поодаль от танков, тех, окутанных огнем и дымом, показалась громадина с длинным прямым хоботом, выставленным перед собой, и на броне увидел Вано десант. Громадина двигалась к лощине.

— Самусев, слушай! Держи оборону! Ни шагу назад! А я с гранатой. Да?..

Вано выбрался из укрытия и торопливо пополз.

Он все делал порывисто, Вано, подчас сумбурно, как и говорил. Всегда кидался вперед, Вано, даже тогда, когда и не следовало бросаться. Такой уж он, Вано.

Он поравнялся с воронкой, ставшей могилой Шуранова. Земля тут еще пахла порохом. И какая горячая она, земля! Еще не остыла от разорвавшегося здесь снаряда. В воронке и подождет Вано танк. Он следил, как машина приближалась, медленно так, так медленно, умереть можно. Нетерпенье не давало улежать, и он ворочался с боку на бок.

Вано отвел руку с противотанковой гранатой, тяжелой-тяжелой. И как добросишь ее до танка, если рука дрожит, дрожит, проклятая! «Доброшу! Доброшу!» — убеждал он себя, и верил, что добросит, и знал, что добросит.

Танк вдруг изменил направление, просто издевался над ним, над Вано, и это взбесило его, Вано, и он метнулся танку вдогонку, во весь рост, не пригибаясь даже.

На танке, наверное, заметили Вано и старались достать его автоматными очередями. Цвик... цвик... цвик... Он бросался на землю, вскакивал, бежал, снова растягивался на земле, не выпуская из рук гранату. Пули, пули... Шевелился песок... Засыпал глаза... Пули, пули...

Танк отдалялся.

«Хитрит фриц... Выманивает из лощины? Нашел дураков!»

Вано раздражался: какого черта пулемет молчит? Почему молчит пулемет? На него и надежда...

Он решительно повернул к кустарнику, туда, к пулемету.

Он смежил веки — в глазницы натекал пот, скатывался на щеки, на губы, соленый, горчичный, обжигал глаза, схватывал горечью рот.

Вано добежал до кустарника. На кустарник падал отдаленный отсвет горевших танков, и оттого казалось, что ветви, листья подернуты слабым и долгим огнем. Пулеметчик припал к земле, опираясь на согнутые в локтях руки, и бормотал ругательства.

— Зачем, слушай, не стреляешь?

— А стрелять чего? — не оглянулся пулеметчик. — Лежат же фрицы, мать их так, вставать не хочут, — оборвал он свои ругательства.

Так вот почему пулемет молчал!

Рванула ракета. «Дурак немец, раскрывает своих», — Вано и в самом деле увидел залегших солдат, и каски, будто булыжники разбросаны по лугу.

— Во! — встрепенулся пулеметчик. — Кинулись! — Он ухватился за ручки затыльника, пулемет застучал.

Короткая очередь — длинная очередь — короткая очередь... Лента, пустея, ложилась на землю.

— Давай! — ожесточенно гаркнул пулеметчик.

Второй номер, невысокий, сухонький боец держал ленту наготове.

Длинная очередь. Очень длинная. Не было ей конца.

Немцы рвались к лощине, не обращая внимания на пулеметный и винтовочный огонь. «Сомнут... сомнут нас...» Вано охватило беспокойство.

— Строчи, кацо! Строчи, да? — волновался Вано. — Оставляю тебе противотанковую, — проговорил быстро, словно опасался, что не успеет сказать. — Тебе граната нужней, чем мне. Кончатся ленты, рви гранатой. Понял, да?

Пулеметчик как бы и не слушал Вано. Он был весь в работе, требовавшей неимоверного напряжения, запала, ненависти, всего, что есть в тронутом болью сердце, в возмущенном сознании, в мускулах человека.

— Давай! — снова выпалил он. — Ленту!

— На, на, — слабым голосом пропищал невысокий, сухонький боец — второй номер.

Вано ринулся обратно, к траншее. Откуда-то сбоку щелкали автоматы. Он не заметил, как пробежал эти двести шагов, отделявшие кустарник от траншеи.

— Самусев! Самусев! — позвал Вано.

— Я! — откликнулся Самусев. — Танк было попер сюда, а развернулся и — от нас.

— Видел тот танк. Рядом был. Что-то мудрит фриц!

Там, возле кустарника, где был пулемет, будто земля провалилась, грохнул оглушительный взрыв. «Ясно. Моя, противотанковая», — пронеслось в голове, и Вано понял: это последнее, что мог пулеметчик сделать.

Потом за бруствером послышался сбивающийся топоток, кто-то бежал, спотыкаясь, бежал и останавливался, бежал и останавливался. Вано держал автомат наготове, напряг слух.

— Вано... взводный... Вано...

Вано опасливо приподнял голову.

— Скорее, — торопил он бежавшего. — Скорее!..

Тот, заваливаясь на один бок, на другой, протяжно застонал в ответ, должно быть, его настигла пуля. Он ступил уже на бруствер и как бы окаменел, не в состоянии сделать еще один шаг. «Накрылось отделение». Все в Вано похолодело.

Он протянул руку и втащил бойца в траншею. Больше ничем не мог ему помочь. Теперь, по крайней мере, пули не будут впиваться в его еще живое тело, уже неспособное ни двигаться, ни укрыться от опасности. Это был второй номер — тот самый, невысокий, сухонький боец. Весь мокрый и липкий, он почти не дышал.

— Что там, говори!.. — тряс Вано его за плечи.

— Все-е-е... — прохрипел боец. — Гранато-ой...

— Что все? — продолжал его трясти Вано, хоть и понимал, что имел в виду сухонький, невысокий.

— У...би... — еще успел невнятно пробормотать боец. И затих.

Немцы, значит, все-таки ушли из-под пулеметного обстрела. Во всяком случае, те, что бежали к траншее. Слышно было, пули вонзались в бруствер, в заднюю стенку траншеи.

«Спокойно, Вано, спокойно, — убеждал он себя и сердито усмехался: — У Вано разве выйдет спокойно?» Нетерпенье брало верх, и он уже было раскрыл рот, чтоб приказать: в контратаку! «Не горячись, Вано, ну не надо, Вано, — упрашивал себя. — Вано, ладно, может поступать как ему взбредет. Но у Вано взвод». И, пересилив себя, громко крикнул:

— Приготовиться! Петров! Оба Петрова! Скворцов! Тухватуллин! Анисимов! И Клязин!

Темные фигуры возникли по обе стороны Вано. Заклацали винтовочные затворы.

— А Клязин?.. Ты где, Клязин?.. В штаны наклал?.. Я тоже наложил полные штаны, не думай. А обороняться придется...

Рядом кто-то рванул затвор, вогнал в ствол винтовки патрон. «Клязин...» — догадался Вано.

— Рассредоточиться!

Торопливый перестук ног. Направо, налево.

— Самусев! — дернулся Вано. — Сколько в твоем отделении? Четверо? Вали на правый... Фрицы могут повернуть на правый фланг... Ищут же слабину, да? Вали!..

Четверо, пригнув головы, побежали по траншее.

Цвик... цвик... цвик... Немцы уже близко. Цвик... цвик... Песок с бруствера, будто ветром сдувало, порошил лицо. Вано протирал глаза, но резь не проходила.

«Заставлю фрицев залечь, да? — Но мысль эта не убавила тревоги. — Заставлю залечь. На две-три минуты задержу их продвижение. Две-три минуты, как-никак — время». А что это даст? Что изменит? — вдруг подумалось. «Не знаю. Не знаю... А все-таки время, да?..» Он сознавал: положение безвыходное. Пусть. Так, задаром, он им не дастся. «Ты, фриц, еще нажрешься у меня земли». И требовательно крикнул:

— Тухватуллин! Приготовить гранату!

И еще тверже:

— Клязин! Гранату!

Решительный тон Вано должен был придать бойцам чувство уверенности. Он и сам услышал в своем голосе нотки надежды, которой у него уже не было.

— Кидай!!

Гранаты ахнули одна за другой. Из траншеи видно было: вспыхнули огненные кусты и клочковатое пламя метнулось вверх, потом вниз, как бы придавленное тьмой.

Автоматный треск прервался. «Залегли, собаки!» — успокоительно стучало в груди. Вано показалось даже, что беда отведена. «Может, отобьемся?»

Близко снова раздались раскатистые очереди противника.

— Петя Петров убит! — надрывно крикнул Петров, Миша, узнал его Вано.

А немцы лезли, лезли вперед. И где их взялось столько?

Еще вскрик, мученический, короткий.

— Клязин? — встревожился Вано. — Клязин!

Клязин не откликнулся.

— Мертвый уже. На мой спина свалился. Совсем упал, — жестко вздохнул Тухватуллин. — Совсем, думай, убит.

Вано уже не слушал, его отвлекли немецкие автоматные выстрелы рядом с собой. И он дал очередь, вторую, еще...

Он нажимал на спуск, нажимал на спуск — автомат молчал.

Кончился диск, последний.

— Винтовку!! Хоть Петрова! Хоть Клязина! Быстро винтовку!!

Тухватуллин сунул Вано чью-то винтовку и подсумок. Ощущение спасительной тяжести в руках вернуло ему уверенность.

Выстрел. Выстрел. Обойму за обоймой выхватывал Вано из подсумка, заряжал винтовку и стрелял, стрелял, как только в темноте обозначалась цель.

— Ой! — вскинулся голос, не то растерянно, не то испуганно.

— Что?! Скворцов?! Что?! — «И этому пришел конец?»

— Приклад пулей перешибло... — виновато проговорил Скворцов, будто сам винтовку расколол. — Гранатой дам сейчас...

Но гранату швырнуть не успел.

Выстрелить Вано тоже не успел.

Немцы метнули гранаты. Вано и Скворцов шлепнулись на дно траншеи — над бруствером вскинулось пламя и чиркнули осколки. Вано упал на спину и, когда убрал руки от лица, снова зажмурил глаза: резко сверкавшие звезды в небе показались ему множеством осколков — вот-вот бухнутся вниз. Будто тугой мешок кто-то бросил в траншею, тяжело свалилось живое, злобно напрягшееся тело.

— Немец!

Под ударом сапога голова Вано отклонилась назад.

— А! — Не от боли крикнул Вано. Боли он не ощутил, словно со стороны смотрел, как чей-то сапог врезался носком ему в подбородок. Он сглотнул кровь, наполнившую рот.

Он оказался перед темной глыбой, свесившейся над ним. Отворотив приклад винтовки, Вано подался головой вперед, готовый ринуться на глыбу и в то же время увернуться от возможного удара. «Немец без автомата, — мелькнуло в сознании. — Обронил, видно, когда падал...» В отсвете огня, полыхавшего в стороне, над траншеей, Вано разглядел немца. Высокий, толстый. Он склонился, угрожающе вобрав голову в плечи, раздвинув локти. Перед глазами Вано белели скрюченные пальцы немца, — он старался изловчиться и схватить Вано за горло.

Примериваясь, стояли они друг против друга, и, наверное, ни тот, ни другой не могли отличить своего дыхания от дыхания чужого. «Так, слушай, долго продолжаться не может, — лихорадочно соображал Вано, — кто-то кого-то должен свалить. Свали его, Вано...» И, собрав силы, Вано прикладом двинул немца в бок, даже руки заныли. Сшиб немца. Сшиб!

Вано не успел перевести дух, как тот вскочил, выпрямился, взмахнул руками, словно в воду бросался, и, высокий, толстый, снова бросился на Вано. Вано не выдержал тяжести, ноги подломились, он упал. Немец накрыл его своим широким телом, сомкнул руки на горле Вано и сдавливал, сдавливал. У Вано пресеклось дыхание, и его охватила слабость. Он почувствовал, какие у немца сильные и цепкие пальцы.

Вано все-таки выдернул руку из-под немца. Уперся ладонью в землю, приподнял плечо и пробовал скинуть его с себя. Не получилось. Немец плотно стиснул его, густо дышал кислым ему в лицо, дышал часто, толчками, грудь немца, чувствовал Вано, подымалась и опускалась. Подогнув колени, Вано уткнулся немцу в живот. Силы еще были, но долго держать так колени он не сможет, немец снова его подомнет. Сделав последнее усилие, Вано сбросил с себя немца. Он уже стоял, покачиваясь, на широко расставленных ногах. Одновременно рванулся с земли и немец. Не давая немцу опомниться, Вано вцепился ему в ноги, ниже колен, и тот свалился. Сжав кулак, Вано двинул в правую скулу, в левую скулу, еще раз, еще раз, и еще раз, и потерял счет. Потом нашарил выпущенную из рук винтовку, неловко, как вышло, выстрелил. Немец дернул плечами, головой, всем телом и затих. Он больше не двигался, он лежал, подобрав под себя ноги и выбросив вперед руку, словно все еще хотел дотянуться до Вано.

Вспыхивали ракеты, и бледный свет вырывал из темноты то один, то другой кусок траншеи.

В траншее все еще дрались.

Вано кинулся на крик Анисимова. Обхватив немца, он клубком перекатывался с ним в темноте траншеи. Анисимов хрипел, немец хрипел, у кого-то из них булькало в горле, словно захлебывался. Вано выждал секунду — перед глазами спина немца, и голова, с нее свалилась каска. Со всего маху опустил Вано на голову немца приклад.

— Не лезь, слушай, куда не звали, сволочь-Гитлер! — прорычал, и опять прикладом. — На моей земле только мне жить! — Удар, удар. — Я тебя, слушай, и с того света достану и еще раз убью! Обязательно, слушай, убью! Вот как сейчас... — дышал он прерывисто, тяжело.

Анисимов вскочил на ноги, схватил винтовку, выроненную им, когда немец его подмял, он нетвердо держал ее в трясущейся руке. Растерянный, не двигался с места.

— Ты сдурел, слушай? — прошипел Вано. — Сдурел, да? С одним фрицем чикаться столько, когда их куча вон!..

Анисимов не откликнулся, слышно было, рванул затвор винтовки и побежал по ходу сообщения, где смешались матерная брань и немецкие ругательства.

Кто-то встревоженно дернул Вано за руку.

— Взводный!.. Вано!..

Тухватуллин?

— Немцы!.. лазай!.. наверх!.. Спасай надо дело!..

— Лазай?.. Наверх?.. — Вано не мог, не хотел поверить, что немцы обходили лощину и по гребню спускались вниз, вырывались к берегу. «А огневая точка Леонтенко, Мити Леонтенко, прикрывавшая лощину! Смяли? А Татировский где? Убит? Где он?..» И почему раньше не пришло ему в голову, что может так случиться! Спасать надо дело! Спасать надо дело! Спасать!.. Иначе какого черта нужна была огневая точка и сама траншея? И, значит, напрасна смерть товарищей? Будто прикорнули, они лежали у стенки траншеи — он еще не знал кто.

Ракеты широко открывали пространство. Теперь Вано видел их, убитых. В двух шагах от него лежал Петров-второй, Миша, чуть дальше — Скворцов, Анисимов, и еще, и еще, и убитый раньше невысокий, сухощавый боец — второй номер пулеметного расчета... Лица у всех одинаковые, слабого лимонного цвета, тихие, спокойные, словно не они только что матерились, кряхтели, колотили немцев прикладами по головам, по ногам, куда попало.

— За мной все! — Вано кинулся по лощине к берегу. — Тухватуллин! Прикрывай «дегтярем»!

Вано слышал за собой быстрый топот бойцов. Они должны успеть выйти к берегу раньше, чем немцы спустятся с гребня вниз.

Опять холодным пламенем сверкнула ракета. В ее безжалостном свете отчетливо проступила лощина и видны были бойцы, бежавшие по лощине. Вслед им раздавались пулеметные очереди. Вано оглянулся: бойцы падали и не поднимались. И Тухватуллин, увидел он, тоже упал, навзничь, и тотчас оборвалась строчка его ручного пулемета.

Ракеты погасли, а другие еще не успели воспламениться, и в эти секунды темноты Вано и те, что уцелели, переползали и перебегали.

— Ходу! Ходу! — бился в лощине нетерпеливый и настойчивый голос Вано. — Ходу!!.

Вано выскочил из лощины на берег. Несколько немцев уже взобрались на гребень, побежали, тени их спускались по склону. Они уже ступили на прибрежный песок. «Один, два, три, четыре...» Ракета повисла над ними, над Вано, и все залила белым светом. Ночь стояла теперь далеко, справа и слева от света ракеты. «Пять, шесть, семь...» — лихорадочно считал Вано. Он вскинул винтовку, выстрелил. Еще раз выстрелил, еще раз. А по гребню двигались каски, каски, каски, каски... Проклятые каски! Проклятые каски!..

4

До Андрея доносился странный шум слева, и он вслушивался, но ничего толком не разобрал. Надо разведать... На войне все подозрительно, во всем опасность. Не знал он, что на танках, подбитых Рябовым и Писаревым, был десант, и когда под машинами раздались взрывы, солдаты, которым повезло и они остались живы, бросились в сторону от огня — в ивняк. Ивняковые заросли тянулись к траншее и дальше, по откосу, и к берегу.

— Тимофеев!

— Я!

— Проберитесь в лог, поближе к ивняку, понаблюдайте. Неладно что-то...

— Есть пробраться к логу.

Нетвердый свет лампы-гильзы падал на Тимофеева. Ему под сорок. Замкнутый, что-то трудное чувствовалось в его судьбе. Молча исполнял он приказания, говорил без всякого выражения, и потому плохое и хорошее выходило у него одинаково.

Андрей задержал взгляд на желтых, как пальцы курильщика, глазах, казалось, ко всему равнодушных: размозжи ему сейчас голову, он и не шевельнется. И вчера, и позавчера, и раньше, глаза Тимофеева ничего не выражали, и можно было подумать, что в них неотступно стояла смерть, что он примирился с мыслью о ней, как только пошел на войну, и ему уже ничего не страшно. Это же совсем нечеловеческое, когда не страшно, — сжалось сердце Андрея.

— Поняли задачу? — быстро спросил.

— Понял, товарищ лейтенант, — спокойно произнес Тимофеев. — Разрешите выполнять.

— В случае чего, лимонкой! Возьмите с собой: вам, чтоб отбиться, и мне будет знак. Сигнал отхода знаете. Три красных ракеты. Выполняйте!

— Есть.

Тимофеев мешковато шагнул к выходу. Андрей смотрел ему вслед и тоже вышел из блиндажа. Тимофеев двинулся зарослью. С полминуты Андрей еще слышал, как крупное тело Тимофеева раздирало кусты. Потом все пропало — и отдалявшиеся шаги и стихавший треск в кустах.

Тимофеев держал винтовку перед собой и протискивался сквозь кустарник — весь напряжение, весь слух, весь внимание. Он двигался осторожно, хоть ничто не выдавало опасности. Только ветер перебирал редкие уже листья на ветках, только приглушенный звук его крадущихся шагов. Он продолжал двигаться осторожно и когда, казалось, окончательно уверился, что все спокойно. Он приблизился к логу. Постоял, вслушался: ни голоса, ни шороха даже; он стоял и вслушивался... Грохот боя раздавался гораздо правее, в километре, что ли, отсюда, у Рябова, у Вано.

Тимофеев повернул было обратно, как хлопнул выстрел. Ф-ть! — успел услышать и почувствовал сильный толчок в спину. Голова качнулась назад, ноги не удержали его и он навзничь повалился в лог. Пробовал приподняться, немного, чтоб вглядеться, откуда пришел выстрел, но ничего не получалось, и, ослабевший вдруг, продолжал лежать в логу. Он прикрыл глаза, вслушивался: ветер трогал траву. «Из ивняка выстрел. — И как бы отзываясь на собственную мысль: — Точно, из ивняка. Заметили, гады», — не сомневался он.

Он не выпускал винтовку из рук, слишком тяжелую теперь, и не удержать. А удержал, прижался щекой к прикладу, хотел надавить на курок, но палец недвижен в спусковой скобе. «Хорошо, что лимонка. Отплачу гадам!»

Он поводил раскрытым ртом, чтоб глотнуть воздух, но воздух словно отошел отсюда. Наконец вздохнул, вздох получился слабый, будто и не вздох.

Тимофеев пересиливал себя, чтоб не вскрикнуть. «Не в сердце, в левую лопатку, это точно. Иначе б... — проглотил комок, застрявший в горле. — Да ничего, не надолго это. — Он вдруг испугался своей мысли. Мысль была неопределенной, возникла так, просто, чтоб не думалось о другом, худшем. Тимофеев вздрогнул: — А что не надолго? — ждал ответа от самого себя, хоть и понимал, что именно имел в виду. — Ну что не надолго? — Он собрал все свое мужество. — Ясно же — жизнь, вот что». Но не мог представить, что не поднимется и не пойдет или не поползет обратно, в траншею. Выбраться из лога, проползти малость по кустарнику и — траншея. «Это из-за боли пришло в голову, что жить осталось недолго, — не очень определенно подумалось. — Что ни говори, а дельная штука жизнь. Кому не жаль расставаться с жизнью? Если и плохо живется. Каждому жаль». И ему тоже жаль, может, больше, чем кому другому. Тут и объяснять ничего не надо.

«Но отсюда уже никуда не уйти, — остановил он мысль, да и думать уже было не о чем. — Смерть, вон она, за логом, в ивняке. Поползти бы...» Совсем же просто — ползти. А лежит... И не повернуться, как пришил кто к земле! Силы покинули его, это он чувствует. Даже пальцами не пошевелить. Черт возьми! Неужели эти руки, в которых уже никакой твердости, сажали деревья, клали кирпичи, сжимали топорище и еще многое другое делали, неужели не в состоянии они оттолкнуться и выползти из проклятого лога?.. — не верилось. И лог неглубокий. В самом деле, еще выстрел, и все. Оттуда, из ивовых кустов, нельзя не попасть. И попадут, если выстрелят. А выстрелят, это верно. Он вдруг понял, что боится умереть здесь, в логу, в стороне от всех. И дернулся, одолел метра полтора и в беспамятстве приник лицом к земле.

Ветер перебирал волосы на затылке. Тимофеев очнулся, кое-как повернулся на спину. «Не уйти. И пробовать не надо, — смирился он. — Они тоже не уйдут отсюда. Те, что меня убили!..»

Опять подумал о лимонке и испытал тихую радость — он отплатит им, гадам, и здорово отплатит, пусть там, в ивняке, поживут еще несколько минут, теперь торопиться ему и незачем. Надо прислушаться, установить надо, где и что — и лимонкой!..

Боль держалась, туго прищемила спину, грудь и не отпускала. Глаза смежились, и он испугался, что не откроет их. Но глаза открылись. Он всматривался в сторону, откуда шлепнул выстрел. Ничего не было вокруг — пустота, только звезды над самым лицом.

Все в нем выжидало: что же дальше, что будет дальше? «А ничего — дальше...»

Лог, кусты, немцы в кустах, выстрел в него, траншея позади, все как-то поблекло, отодвинулось, словно ничего этого нет и вызвано игрой воображения. И память почему-то выдавила из себя что-то давнее, приглушенное годами, и это приблизилось к нему и застигло врасплох, и был он уже в другом времени и в той беде, которую лучше не вспоминать. Семья Тимофеевых тогда, в двадцать девятом, собиралась в колхоз, а ее раскулачили: разорили двор, отобрали дом. Раскулачили и с другими односельчанами увезли за тысячи километров от родного края, выгрузили на далекой станции Уш-тобе. На грузовике доставили в солончаковую степь: «Здесь стройтесь». Это значило — копать землянки. Выкопали, стали работать, жить. Конечно, выжили. А чего б не выжить? Потом выяснилось, что Тимофеевы никакие не кулаки, их вернули в свое село. Пришлось начинать все сначала. Трудно, трудно было жить. Теперь, здесь, на войне, не хотелось верить, что было это, и он пытался понять, что привело все это сюда, в лог под ивняковыми зарослями, когда ему и так плохо, совсем плохо. Значит, не умеет он выбирать из прожитого то, что стоит удержать в себе, пустить внутрь, — нет, не умеет, значит. «Пустишь яд, змею, отчаяние, сомненье, тогда, считай, пропал. Это источит тебя, а потом убьет. Надо быть разборчивым в таком. Осторожней, хочешь сказать? — с издевкой обратился к себе. — И это...» Словно не о своем несчастье подумалось, — о несчастье другого, все-таки стряхнул с себя вспомнившееся — лишнее, ненужное, мешавшее сейчас. В самую неподходящую минуту пришло это и здорово мешало ему вести себя мужественно.

Мужественно вести себя значило, по его теперешним представлениям, спокойно идти навстречу гибели, если другое уже невозможно. Он понимал, что другое невозможно. На войне такое вполне обыкновенно. Вполне обыкновенно. Он подавлял в себе то, что было сильнее его — желание жить во что бы то ни стало, и не смог подавить. «Можно же и спастись, — не очень убежденно раздумывал он. — Убить тех, в ивняке, а самому выручиться. Что-нибудь предпринять...» Боль стукнула в голову, и думать стало трудно. Просто из тела выходила кровь, потому и боль. Он провел рукой по земле возле себя, и рука ощутила, что земля мокрая. «Кровь... А когда кровь выходит, всегда больно...» Но он не мог перестать думать, как быть дальше. «Конечно, если тихонько отползти и податься кустарником к берегу, то все было бы в порядке... Все было бы в порядке. Только бы до берега...»

Почти над самым ухом опять просвистело: ф-ть... Еще раз: ф-ть...

— Я крепкий, меня одной пулей не возьмешь... — прохрипел Тимофеев. — Меня убить одной пули мало...

Он услышал: щелкнул затвор; насторожился. Потом до сознания дошло, что это он отвел затвор и, щелкнув им, вдвинул на место. Превозмогая боль, прижал к себе приклад винтовки и, не спеша, словно впереди у него вечность, выстрелил. Подумалось, без винтовки было бы ему совсем одиноко, винтовка намного смягчает одиночество, это здорово, что возле — винтовка, просто здорово, это вправду здорово. Когда у человека случится вот так, как у него, он начинает особенно понимать, что винтовка лучший друг, и верно, нет чувства одиночества, — рассуждал Тимофеев сам с собой.

Он потянул затвор на себя, на землю выпала гильза. Снова двинул затвор, дослал патрон. Он собирался выстрелить еще, и не смог. Рука стала неповоротливой. Он почувствовал, что окончательно ослабел. Жить трудно, жить всегда трудно, что ни говори, — качнул Тимофеев головой, — а умереть обязательно должно быть легко, если по-справедливому. Почему же ему и умирать трудно?.. В груди будто кто ножом ворочал, больно, больно! Пуля пробила спину и прошла к сердцу. Совсем несправедливо, мучиться, мучиться и — умереть. А он умирал. И понимал это.

Он снова закрыл глаза, в них вошел спокойный мрак, и посторонилась боль. Пуля под самым сердцем, и не больно, — не то удивился, не то обрадовался он, — и стонать не приходится, и ничего такого страшного не видится ему, будто спать улегся в логу, проснется, и все опять будет хорошо. Он уже не ощущал себя, все в нем было пусто — ни костей, ни мыслей, ни желаний. Он почувствовал терявшиеся удары сердца. На войне легко умереть — счастье, и, спасибо, — хоть это выпало ему на долю.

Он разомкнул веки.

«Лимонка... лимонка... Где же... лимонка?.. — мучительно припоминал. Вспомнил, в кармане. Медленно, с усилием повернулся, сунул руку в карман. — Ну да. Вот она». Тимофеев ощутил рубчатые квадратики лимонки.

Ничего не видно. Совсем ничего не видно. Он понимал, что может промахнуться — ничего не видно. Но лимонка у него одна, на этот раз нельзя промахнуться — нельзя же умереть так, за будь здоров! Конечно, как бы ни получилось, а лимонка сделает свое дело: даст ротному знать, что действительно тут немцы, и тот сообразит, как поступить.

Кустарник — вон, в нескольких шагах.

Цепенеющие пальцы никак не могли выдернуть кольцо. Дернул зубами, еще раз дернул. Не поддавалось кольцо. Поднатужился, опять дернул. Выдернул!

Опираясь на локоть, приподнял голову, медленно отвел в сторону руку для броска. Он вкладывал в эти движения всю оставшуюся силу. И швырнул гранату.

Над миром, озарив все небо, всю землю, все на свете, пронеслась громкая, яростная вспышка. Это еще успело схватить, как последнюю радость, меркнувшее сознание Тимофеева.

5

Немцы вынырнули из темноты и выгнувшейся цепью тронулись в направлении, которое прикрывал Данила. Он отчетливо разглядел их. Справа от двигавшейся цепи немцев горел танк, раз за разом раздавались взрывы. «В танке, видно, все как следует — полный комплект боеприпасов, — насмешливо подумал Данила. — И рвутся!» Слева тоже горел танк. Огонь тяжелыми красными клубами валил вверх, в стороны, и оттого все, и воздух, и небо, облака в небе, и деревья, трава, песок, стлавшийся до бруствера окопа, приняли красный цвет, и бегущие фигурки немецких солдат казались красными.

Данила бил из пулемета, бил длинными очередями, длинными очередями...

Фигурки вырастали, становились выше, темнели, потому что пламя горевших танков было уже позади них. Фигурки бежали прямо на Данилу, припадали к земле, снова бежали. Данила еще раз нажал на гашетку. Получилась короткая очередь. И пулемет умолк.

— Ленту! Ляхов, ленту!.. Ленту!..

Данила вставил в пулемет новую ленту, положил палец на гашетку. Гашетка легко подалась, и — длинная-длинная очередь.

— Рус! Коншай дело! Дело твой пльох! Коншай!.. — гортанный голос откуда-то снизу, тот, кто выкрикивал это, должно быть, лежал.

— От, курвы! Прижал их к земле, и мне же кричат, что дело мое плохо. От, курвы!.. — давил Данила на гашетку.

— Рус...

— А хрена лысого не видел? — огрызнулся Данила. — Ленту, Ляхов! Ленту!..

— Данила, не шебутись, — просительно сказал Ляхов. — Бей короче. Ленты кончаются.

— Чего? — озадаченно взглянул Данила на Ляхова. — Как так? — И тут же забыл, о чем сказал Ляхов.

Данила втолкнул ленту в приемник и опять без удержу пускал очередь за очередью.

— Ленту-у!.. Слышь?..

— Последняя была, Данила...

— Чего ты мелешь?

— Последняя...

— Последняя?..

Данила поразился, словно этого быть не могло, он постигал смысл того, что говорил Ляхов. Сейчас, когда немцы подошли так близко к окопу, — последняя лента? «Ах, дурень старый! Дурень... Конечно же и ленты имеют счет». Разве можно было палить, ни о чем не думая? «Что ж ты наделал, Данила? Пропадать теперь...» — почти простонал он от жалости к себе, к Ляхову. Он отер пот со лба, хотя было совсем не жарко. Из-за спины ночной ветер нес речную прохладу и шевелил над окопом песок.

Данила вспомнил, утром положил в карман несколько патронов.

— Вытаскивай из карманов, — решительно произнес, словно был уверен, что у Ляхова в самом деле карманы полны патронов. — Есть у тебя? Все до одного, вытаскивай. — И бережно, как крошки махорки или хлеба, вытащил из карманов патроны. — Возьми вот, пять штук, еще два, и вот еще. Набивай ленту. Еще вот четыре. На одну очередь, на какую-нибудь совсем короткую, выйдет. Быстрей, Ляхов!..

Немцы, прижатые пулеметом Данилы к земле, лежали, пуская нечастые автоматные строчки. «Не знают, что у меня последняя лента, неполная лента, — тяжело подумал Данила. — И эта неполная должна сдержать их атаку. Немцы не знают этого и потому не поднимаются. И мы спасены... Еще на минуту...»

«Тра-та-та-та...» — пулемет Данилы.

Танк с ходу ударил из пушки. И тотчас пулемет как бы подпрыгнул и повалился набок, ствол погнут, кожух смят. Пушка ударила еще раз, снаряд разорвался недалеко от окопа. Вместе с осколками посыпались сшибленные с деревьев ветки.

— Ну, Ляхов, накрылись мы...

В свете ракеты Данила увидел, что у Ляхова из-под каски стекали на щеки темные полоски. Тот сдвинул каску на затылок, словно уже не была нужна, даже мешала. А дождь осколков падал и падал.

— Ляхов! Ляхов!

Данила встревоженно склонился над ним. Убит? Ранен. Но как и чем помочь ему? Данила растерян, он подхватил Ляхова под мышки, но что дальше делать, не знал. Он забыл о себе, забыл, что сам без каски — пилотка на голове. Помочь раненому Ляхову! Два-три часа назад Данила не знал о его существовании, не думал, что тот есть на свете. Опасность, грозящая жизни, объединяет людей, особенно если они солдаты.

Кто-то подползал к окопу, услышал Данила и опустил Ляхова на землю — приготовился вцепиться в горло тому, кто подползал.

— Дядь-Данила... Я...

Данила обрадованно вздохнул: Сашко!

— Пулемет замолчал чего? — Саша ввалился в окоп. — Лейтенант беспокоится.

— Пулемет дал дуба...

— Ага, — понял Саша. — Принес гранаты. Те... Наши...

— Сашко! Гранаты? — обрадованно. — Ну и Сашко!..

Несколько немцев уже поднялись в рост и перебежками бросились на утихший окоп.

Данила хотел выпрямиться и метнуть гранату в набегавших немцев, но что-то кольнуло в ногу. Он провел рукой по ноге. Нигде ничего. «Этого еще не хватало! Ну-ка вперед... — приказывал ноге, и нога подчинялась: ступала, ступала. Все-таки было больно. — А немцы ж, вот они!.. — обдало его жаром. — Вот они!..»

— Сашко! Не теряйся, Сашко!..

Саша приподнял плечо, отвел в сторону руку, размахнулся и бросил гранату перед собой.

6

«Мы отрезаны...» Семен подавил в себе замешательство, он думал уже о том, что делать в сложившейся обстановке: вблизи, во тьме, в стороне от шоссе, затаились выбитые из окопов немецкие автоматчики, к мосту вышли танки. «Что предпринять?..» Вернуться к мосту. «Но пробьемся разве?»

— Послушай, отделенный. — Семен сделал паузу, как бы еще раз взвешивая то, что собирался сказать. — Послушай, отделенный, — произнес тверже, — положение наше никудышное. У моста — танки. — Рокот танков был отчетливо слышен. — Надо помочь взводному. Двинем к переправе.

— Попробуем, — откликнулся отделенный Поздняев. — В голосе ни растерянности, ни надежды.

— Где твои противотанковые, Поздняев?

— Вот. — Семен услышал, отделенный хлопнул себя по бедру. — Вот. А вторая у Дунаева. Дунаев! Граната?

— Есть. А куда ей деться?

— И у меня граната. Пошли, — сказал Семен.

Семен и отделенный выскочили из окопов.

Вслед за ними выбрались на шоссе бойцы.

Из тьмы ударили по ним автоматы. Очередь. Очередь.

— Ползком! — возглас отделенного. — Вправо за обочину!

Очередь! Очередь!.. — не унимались автоматчики. Семен врыл голову в песок, безотчетно прикрыл ее руками: возле самого уха врезались в песок пули. «Чуть-чуть левее взял бы немец, и — каюк.» Не взял. Пронесло.

Ползти дальше. Ползти. Ползти. Ползти, не останавливаясь. Несмотря на очереди. Добраться до моста... Семен полз.

Торопливая ракета взмыла вверх, и небо, тронутое светом, просторно раскрылось. Семен разглядел возле себя на земле несколько сраженных страхом касок. Каски тоже медленно ползли.

Автоматный треск усилился. Теперь каски лежали, не двигались. Страх, обычно толкавший куда-нибудь бежать, в этот раз приварил бойцов к месту. Потому, наверное, что некуда было бежать: в их воспаленном воображении немцы стреляли отовсюду. Семену тоже казалось, что отовсюду.

До Семена донеслось:

— А дальше что, браток?.. Что — браток?..

— Хрен его знает, — обреченно откликнулся кто-то. — Ухайдакают всех. Точно. Тут автоматы, там танки...

— А-а. Ухайдакают... ухайдакают...

И верно, все здесь вело к гибели и ничто к спасению. Спасти могло только чудо. Но чудо — вещь слишком редкая в жизни, а на войне особенно. Семен не рассчитывал на чудо, и когда стих огонь, удивился, что остался цел и невредим.

«Во что бы то ни стало продвигаться вперед. Не лежать же так...» — волновался Семен. Подавить страх! Подавить у бойцов страх! Семен понимал, что сейчас нужно только это. «Выхода нет... — спазм сжал горло. — Мы отрезаны», — снова подумал Семен, на этот раз убежденней. И как бы испугавшись этой мысли: «Не задуривай себе голову. Не задуривай себе голову... Пусть отрезаны. Из каждого положения есть выход, — уговаривал себя. И упрашивал: — Подумай хорошенько. Подумай. В самом деле! Выход есть, только подумай хорошенько!»

А думать нечего, чего думать! Свернуть с шоссе и продолжать ползти в сторону моста.

Автоматчики больше не палили. Переменили позицию? Рассчитывают на танки? Как бы то ни было, а воспользоваться перерывом.

— Отделенный! Поздняев!

— Я, товарищ политрук!

— Кто там с тобой?

— Четверо.

— Гранаты у них есть?

— Три. На всех. И моя, противотанковая.

— Гони, отделенный, с ними к переправе с правой стороны. А я...

— А мы как?.. — оборвал Семена испуганный голос из кювета.

— Шишарев? — узнал Семен. Вот кто тревожился: «Дальше что, браток? Теперь что, браток?..»

— Шишарев я, Шишарев...

— Сосед кто?

— Я, Дунаев, — второй голос. Тот это: «Ухайдакают...»

— Еще кто с вами есть?

— Никого.

— Так давай, отделенный. А я с Шишаревым, с Дунаевым зайдем танкам слева. Задача ясна?

— Понял!

— Шишарев! Дунаев! За мной! — негромко скомандовал Семен.

Пригнувшись, Семен бросился в сторону от шоссе. За ним Шишарев и Дунаев. Он слышал их прерывистый, пропадавший топот за спиной.

Отделенный Поздняев с бойцами растворился в черном пространстве.

Полоснула длинная, самая длинная за эту ночь пулеметная очередь. Возможно, немцы услышали голоса и били на голоса. Семен залег, повалились и Шишарев и Дунаев.

Ракета снова подожгла небо и обнажила на земле все. Семен увидел себя в ужасающей полосе света. И мост. Грузный, словно повис он в посветлевшем воздухе.

Ракета погасла. И тотчас Семен, Шишарев и Дунаев подхватились с земли, побежали. Огонь им вслед. Залегли-побежали-залегли-побежали... Ворвались в придорожный кустарник и, замедленней, неслись дальше.

«Успеет Поздняев со своей четверкой вовремя добраться до переправы? Успеет. Нет, не успеет... Может успеть... Нет... Успеет, успеет...» Семен нервничал. «Успеет... Почему б не успеть?..»

Он не смог бы ответить на этот вопрос. Просто нужно было, чтоб отделенный успел, очень нужно, и поэтому верилось, что можно успеть. Отделенный успеет прийти со своей гранатой на помощь взводному у моста.

Мост уже близко. Семен тоже успеет. Но где танки? Все молчит. Тихо так, что страшно даже. Где танки? Вот теперь бы ракету. Чтоб увидеть, засечь. Семен вытащил карманный фонарик. «Будь что будет...» И, словно серебряная монетка, брошенная в темную пустоту, мигнул короткий свет. Семен кинул взгляд вправо-влево: два танка не дошли до моста, стояли. Ждали чего-то? Опасались, что переправа заминирована? Один танк пустил пулеметную очередь. Заметил, наверное, что мелькнул огонек. «Ладно. Ладно. С другой стороны подкрадывается отделенный. Ему уже не нужна ракета. И фонарик не нужен. Пулеметная строчка показала, где танки. Ударит в танк, отвлечет внимание танкистов, тогда швырнем и мы гранаты, обе. Ну где же ты, отделенный? Где?..»

7

Связь с Рябовым оборвалась. С Вано тоже. Кирюшкин вызывал, вызывал то одного, то другого: трубка молчала. От Рябова, от Вано сюда доносилась напряженная пальба пулеметов, автоматов, винтовок. Все там, ни на миг не ослабевая, бешено колотилось. Слишком много выстрелов, гораздо больше, чем может человек воспринять. «Никто не поверит, если рассказать об этом так, как есть...» — покачал Андрей головой. Тридцать минут длится атака немцев. А кажется — год, всю жизнь... Андрей ощутил усмешку на губах: столько азарта понадобилось немцам, столько риска и отваги столько, и все это, чтоб одолеть одну неполную роту, защищающую полоску в полторы тысячи метров...

Пронизывающий свет ракеты то и дело разрывал тугую темноту ночи, и на минуту-полторы ночь превращалась в ослепительный день, открывая прилипшие к небу холодные облака, и тогда перестук огня становился еще явственней, еще ошеломительней. Только к Володе Яковлеву еще шел живой провод: взводный доложил — на шоссе, за поворотом неладно...

Андрей послал Валерика к Рябову, Кирюшкина — к Вано. Что — у них? На войне нет ничего хуже неизвестности. Вернулся Валерик: в первом взводе никого, ни Рябова, ни Писарева, и Антонова нет, один боец, убитый, склонился над ящиком из-под патронов, на котором стоял телефонный аппарат с оторванной трубкой, трубка с куском шнура лежала на полу, видно, срезало осколком. Валерик подумал было, что боец спал, толкнул в плечо, и тот свалился.

— Все, Валерик?

— Ага. Все.

Вернулся Кирюшкин: немцы прорвались к берегу, они уже на берегу, и взвод Вано — несколько оставшихся бойцов — сдерживает их, не пускает в сторону переправы, сообщил совершенно перепуганный Кирюшкин. Он и говорил с придыханием, будто все еще находился возле Вано и слышал, как хлопали выстрелы, видел, как вспыхивали ракеты, открывая немцам его, Кирюшкина.

Андрей полон смятения и беспокойства. Противник прорвется, это ясно, и тут ничего не поделать. Только бы до срока, до двух тридцати задержать его, чтоб не захватил мост! Не верилось, что минуты эти, если выживет, станут когда-нибудь далекими, казалось, они будут всегда рядом — страшные, чудовищные, и никакого от них спасения!

Он почувствовал головокружение: вот-вот свалится. Перед глазами круги — красные, оранжевые, желтые, черные, все вокруг кружилось и его кружило, было такое чувство, что голова вертится, как колесо. И от озноба зуб на зуб не попадал. Проклятое головокружение, теперь оно всегда возникает в самое неподходящее время! Он стал растирать лоб, потом затылок — не проходило. И он уткнулся головой в холодную стену траншеи.

Он трудно вдохнул воздух. Еще раз, глубже.

Стрельба приблизилась к командному пункту роты. Пули с ноющим свистом рвали бруствер. Что-то обжигающе чиркнуло в плечо. Андрей коротко и сдержанно застонал. Он схватился за плечо и ощутил, что кровь выбивалась наружу. И сразу забыл об этом. Весь он был захвачен боем, терзающим чувством ответственности за то, что обязана рота сделать в оставшиеся минуты, ничто другое сознание не воспринимало.

— Эх!!. — застонал громче.

— Вы ранены, товарищ лейтенант? — встревоженно произнесла Мария. Она тронула Андрея за руку.

Он не ответил. Все время находилась Мария возле него, но он не замечал ее присутствия, он ничего не замечал, кроме того, что было связано с боем.

Ее разговор с Андреем в блиндаже все поставил на свое место, и она старалась не напоминать о себе. В конце концов, вынужденное пребывание в роте дело временное, и она надеялась, что вскоре освободится от Андрея.

— Вы ранены, — сказала Мария тверже. — Сделаю перевязку, слышите? — В голосе уверенность в своем праве требовать сейчас подчинения. — Садитесь.

— Да отвяжись ты! — раздраженно выкрикнул Андрей. — И какого черта высунулась из блиндажа?

— Лейтенант, я выполняю ваше приказание — быть санитаркой, — как могла спокойно сказала Мария.

— Перевязывай...

Быстро наматывала Мария бинт: плечо, подмышка, плечо, подмышка, плечо. Ладонь ее стала влажной от крови, проступавшей сквозь бинт. Еще раз: плечо, подмышка... »Все-таки бинт. Все-таки остановит кровь».

— Уже? — бросил Андрей нетерпеливо.

— Уже.

Андрей и не слышал ее.

Бинт стягивал плечо, и это сердило Андрея. Хотел рывком освободиться от бинта, уж было размахнулся рукой — в сторону, но тотчас забыл об этом желании.

«Ничего... ничего... Еще двадцать шесть минут осталось...» Он выдержит эти двадцать шесть минут, если и несколько пуль вгрызутся в его тело. Он выдержит. Конечно, выдержит. Ни на секунду меньше, он просто не вправе умереть на секунду раньше, чем взорвет мост, и сделает все, чтоб не умереть раньше этого. И не умрет раньше этого, и был в том уверен. И уверенность эта ободрила его, придала силы, чтоб не умереть раньше, чем сделает свое дело.

Почему-то вспомнилось, что еще в полдень, почти спокойный, шел он с Валериком вдоль линии обороны на командный пункт батальона, сидел с комбатом возле откоса, и тонкая сеть паутины тянулась от березы с шелковистым стволом. Он снова ощутил на спине приятную прохладу, и воду внизу, пахнувшую теплой синевой, видел. Андрей представил себе, что он там, а пальба, танки, немцы и остальное — наваждение какое-то. Стоило подумать о другом, и все это исчезло. Секунду прожил он в выдуманном мире. Береза с паутиной, комбат на пне у откоса, синяя вода внизу были, конечно... да, в полдень... сто лет назад... Теперь часто стремится он уйти в выдуманный мир. И каждый раз это удавалось самое большее на несколько минут.

Сбоку ударил вражеский пулемет. Недалеко. Пулемет всегда заставляет видеть действительность такой, какая она есть. И мир настоящий, единственный сейчас, по-прежнему стоял перед ним и требовал его участия.

Слева, от моста, накатывался на него глухой рокот, все слышней, все слышней. Ясно, танки двинулись к переправе...

Никакого сомненья: танки двинулись к переправе. «Неужели захватят мост?.. — Тревожное волнение, всей сокрушающей силой охватившее Андрея, едва не сбило его с ног. — Неужели захватят?..» Несколько мгновений он не знал, на что решиться. Но что-то надо сделать, и немедленно.

— Товарищ лейтенант!..

Андрей выхватил из рук Кирюшкина телефонную трубку.

— Я! Володя, я! — Пауза, полсекунды. — Да, понимаю, танки. Да. — Боли в плече он уже не испытывал. Он слишком взволнован, слишком напряжены нервы, чтоб чувствовать боль. Он быстро взглянул на часы: два часа девять минут. «Еще двадцать одну минуту...» — Продержись, а? Не сможешь, нет?..

Приказание комбата — два тридцать. Как быть, как быть? Но что сейчас переправа, если ее блокировали танки? Совершенно ясно, мост уже потерял всякое значение и только для противника представляет большую, очень большую важность! А может, в этом «два тридцать» есть и другой смысл, ему, ротному, неизвестный? Растерянность перебрасывает человека от одной догадки к другой. Как быть, как быть? Теперь этого ему никто не скажет. Теперь решение принимать самому. Он по-настоящему понял, насколько тверже чувствовал себя с комбатом. Даже эта обстановка была бы с ним, с комбатом, менее опасной.

— Минут хоть десять... хоть пять удержи переправу, а? — жалобно просил он и понимал, что это невозможно. — Пять минут хоть, а?..

В несколько секунд должен он принять решение. Больше времени не оставалось. Трудно противостоять страху на войне, еще труднее, оказывается, противостоять нерешительности. И будто снова услышал он предостережение комбата: «Учти, танки и близко не должны подойти к переправе». А танки уже у моста. Дыхание — быстрое-быстрое — остановилось. Всё! Все! Рвать переправу! — пересилил он свои сомнения.

— Володька! Рви!!

По лбу, вниз, по шее, вниз, по груди, вниз, вниз, колкими струями стекал холодный пот. Андрей почувствовал: до дурноты заходилось сердце. Он тяжело прислонился к стенке блиндажа и обессиленно опустился на корточки.