Глава шестая

1

Он не мог оторваться от сна, хоть и слышал над собой голос Валерика. Голос Валерика он узнает среди тысячи других голосов. Чего он хочет, Валерик? Чего он хочет?..

— Сами приказали разбудить через полтора часа, а уже минут десять тормошу вас, и — никак, — жаловался Валерик.

Андрей медленно постигал смысл того, что говорил Валерик. Веки, чувствовал он, тяжелы и не поднять их, и окончательно не пробудиться. Глаза еще заставлены сном, и сон продолжает развертываться перед ним. Вот подкатывает к перрону поезд. Мама и Танюша с Адмиральской двадцать три выходят из вагона. У них сияющие, радостные лица. Он встречает их. Он тоже доволен. Вечером, помнит он, все отправятся в Большой театр. Он берет их чемоданы, легко несет. Входит в вокзал. Какой-то чужой вокзал, весь из мрамора и стекла, с лепным золоченым плафоном. Никогда не был он здесь. Никогда, — подсказывает память, отделяясь от сна. И какие-то люди рядом, у них точные, определенные лица, но у него нет знакомых с такими лицами, ни разу не встречал их... Как появились они перед ним? Но это же сон, думает он во сне. В снах так же мало логики, как и в жизни, из которой возникают сны... Что-то происходит, что-то хорошее, но он уже не поспевает за этим, начинает отставать...

Где же он, где?.. Он вынырнул из цепкой глубины сна и старался разобраться — что с ним на самом деле и что не на самом деле.

— Да подымайтесь же! — теребил его за плечи Валерик. — Сами ж приказали, а сами спите. Подымайтесь, а, товарищ лейтенант!..

Андрей задвигал кулаками — протирал глаза. Где ж он?.. Помнилось, повалился он прямо на землю, а проснулся вот, и под ним шинель. Кто ж подстелил, как не Валерик. Андрей и не слышал, не чувствовал, как тот поворачивал его с боку на бок и подсовывал шинель, сон сморил его враз.

«Сон, это великолепно, — доволен он сном, который виделся и от которого так безжалостно оторвал его Валерик. — Выдумываешь себе мир, и ни от кого, ни от чего он не зависит, это твой собственный мир». Андрей все еще тер кулаками глаза, как бы приспосабливая их для другой жизни, отличной от той, что минуту назад они видели.

Наконец сообразил — вон он где! Он там, где ему и надо быть. Бремя трудной его жизни снова лежало на плечах.

— Писарев!

— Я.

— Есть что от комбата? — вскинул Андрей глаза, красные и мутные. Он вопросительно смотрел на Писарева.

— Есть, есть, товарищ лейтенант. Три пулемета.

— Три? Не два?

— Что это, я до трех не сосчитаю?

— Хорошо, что три, — обрадовался Андрей. — Погода улучшается!.. А обещал два. Слушай, все три Рябову. Все Рябову. Всего вероятней противник двинет на него.

— А пулеметы уже у Рябова, — пожал Писарев плечами. — Приказали же. Когда ложились отдыхать. Говорили вы, правда, о двух. Ну, а я все три Рябову. — И как бы удивляясь: — Расщедрился комбат: связисты еще и телефоны приволокли, провод. И уже протянуты линии во все три взвода. И проверили: связь как надо...

— Ну да, ну да, — проговорил Андрей. — Сон так в мозги ударил, что я и забыл предупредить тебя о телефонах. — Вспомнил: сон камнем придавил его к земле. — Теперь, считай, мы не рота, — полк.

— Полк, полк, — подтвердил Писарев и улыбнулся. — Еще три станкача и расчеты — семь бойцов...

«Взвода, конечно, не будет», — пришли Андрею на память слова комбата. А все ж — пулеметы.

— Так. Ясно, — сказал Андрей. — Вано загнул свой правый? — Правый фланг роты беспокоил его теперь больше, чем мост. Укрепиться перед лощиной, делившей откос надвое — на северную сторону и южную, значит закрыть противнику выход к берегу. А выйдет к берегу, отрежет роту от воды, и она окружена.

— Копает еще. — Писарев стал протирать стекла пенсне.

— Затягивает Вано. Ему пересечь просеку, дотянуть до вырубки, как приказал комбат, и — круг.

Писарев хмыкнул:

— Ну пересечет, ну дотянет. И что? — Он помолчал, собирался с духом, чтоб сказать. Андрей ждал. — А и накопает, чучел, что ли, понапихает в траншею? Штыков у Вано, известно, раз-два — и обчелся.

— Ничего не поделать, с «раз-два — и обчелся» придется выполнять задачу.

И чтоб отойти от неприятного для обоих разговора, Андрей спросил:

— С плотами как?

— Валят сосны. Таскают к берегу и связывают.

И как бы в подтверждение слов Писарева Андрей услышал отдаленные удары падавших сосен, услышал глухой стук топоров.

Андрей заметил на лице Писарева стеснительную ухмылку.

Видно было, тому хотелось вызвать у ротного любопытство.

— Не мудри.

— А мудрить чего? — блеснули стекла пенсне. — У нас, кроме плотов, еще кой-чего завелось. Про запас, так сказать.

Андрей выжидательно смотрел на Писарева. Тот не отвел глаз.

— Ребята Вано выскочили на шоссе и растаскали брошенный, видать, сбитый, грузовик. Ну, не растерялись и приволокли скаты. Все пять, и — под откос. Так что, не успеет кто на плот, на персональном баллоне на тот берег переберется.

— Молодцы.

— Молодцы, — согласился Писарев. — Так что порядок. Плыть будет на чем...

— Так сказать, забота о кадрах?.. — улыбнулся Андрей.

— Точно. О кадрах.

До войны Писарев работал начальником отдела кадров в каком-то химическом научно-исследовательском институте. Андрей иногда прокатывался насчет анкет и прочего, что было связано, по его представлениям, с деятельностью отдела кадров. Сейчас Андрею хотелось ненадолго отвлечься от всего, что вот-вот обступит его во всей своей мрачной определенности. То, что сообщил старшина, стоило минутной радости.

— А кадры наши — дай бог! — пошутил Андрей. — Хотя анкеты, возможно, не у всех на «пятерку»...

Писарев уловил настроение командира роты.

— Анкета, товарищ лейтенант, должна быть непременно на «пятерку», анкета — развернутая исповедь. Бывает, субчик какой столько в ней разведет — ахнешь: вот работник! А подразберешься: сукин сын.

— А выяснить чтоб, сукин ли сын, товарищ бывший начальник отдела кадров, достаточно пары вопросов, а?

— На фронте их и всего два, больше не требуется: храбрый? трус? На второй вопрос, однако, никто не отвечает, все ставят прочерк...

— А ты бы как ответил на эти два вопроса?

Писарев рассмеялся:

— Для меня нужен третий вопрос, так, чтоб между первым и вторым... — И смущенно покраснел.

Писарев всегда смущался и краснел. Робкий с виду, бледнолицый, близорукий, в пенсне, из-под которого смотрели глаза серьезные, вдумчивые, иногда улыбавшиеся, он мало походил на старшину, на помкомроты. Он сам понимал это. И голос не командный, и весь какой-то не боевой, — трезво оценивал он себя. — И это пенсне, делающее похожим на интеллигентного хлюпика... Правда, он прошел курс военной подготовки, имел звание старшины.

До него вот, до Писарева, был помкомроты, тоже старшина, уральский сталевар. Тот был что надо... — восхищенно качнул головой Андрей, вспоминая. — Твердый, смелый, никому спуску не давал. «Воюй, раз винтовку в руки дали», — требовал от каждого. Во всяком случае, трусы в роте вывелись. И в этом здорово помог помкомроты, — признавал Андрей. — Жаль, убили парня на Ирпене. А этот, — подумал Андрей о Писареве, — этот... бог его знает!.. В бою еще не был. Наверное, точно о себе сказал, для него нужен третий вопрос — между первым и вторым... Да и с виду ясен — ни то ни се... Анкетка у него, верно, на «пятерку» — правильная, не споткнешься...

— Ладно, старшина. К вопросу об анкетах вернемся после войны. Ладно. Лодки, когда прибудут, вместе с гребцами направь к Володе. Не забудь в суматохе.

— Ну, такое забыть! — обидчиво пробормотал Писарев.

— Надо все проверить, пока противник молчит. Посмотрим, что разведка принесет...

— Разведка — дело не скорое, — вздохнул Писарев.

— Ладно. Поторопи ребят, побыстрее пусть плоты связывают. А стемнеет, начнем переправлять раненых.

— Есть.

Писарев поправил спавшую набок пилотку, застегнул пуговицы на мятой гимнастерке, снял с колышка винтовку. Вышел из блиндажа.

2

— Володя, глянь... Видишь, нет? — Семен козырьком приставил ко лбу ладонь и всматривался туда, куда показывал.

Между соснами двигались по левому берегу неясные фигуры. Скрылись, опять показались, снова скрылись и показались.

— Вроде вижу. Вроде и не вижу, — неопределенно откликнулся Володя Яковлев. — Да, вижу, пожалуй.

— Подозрительно. Пошли-ка кого-нибудь проверить.

— Никита!

— Я! — Перед Семеном и Володей Яковлевым с винтовкой на ремне стоял, готовый к исполнению приказания, круглолицый, широкий в плечах, грудастый красноармеец, такой грудастый, такой плечистый, что гимнастерка на нем трещала и в локтях расходились швы. Сапоги с желтыми голенищами, напоминавшими краги, которые снял Никита с немецкого офицера на Ирпене, держали на себе опадавший солнечный свет. — Я, — повторил большой улыбавшийся рот.

— И ты, Тиша, сюда, — позвал Володя Яковлев.

— Есть.

Маленький, с рыхлым безбровым лицом, с узкими крохотными глазами красноармеец остановился рядом с Никитой:

— Есть. Есть.

Земляк Никиты — оба из Луги, что под Ленинградом, — незлобивый, трусоватый, он не разлучался с ним, держался около, будто опасался остаться один, без него. Куда Никита, туда норовил и он. Перед тем как приступать к какому-нибудь делу, вскидывал на Никиту спрашивающие глаза. Здоровенный Никита относился к нему насмешливо, но в обиду не давал. Втихомолку чистил его оружие. Чистка винтовки была для Тиши мукой, долгое время путал части и не мог их собрать, и лишь недавно это стало у него получаться. И надо ж было этому случиться: в первом своем бою, за Ирпенем, Тиша так оробел, что намочил в штаны. Он услышал вдалеке рокот двигавшегося танка противника и орудийный выстрел. Тиша опрометью кинулся в укрытие. Раздался и второй выстрел и, кажется, третий. Никита, залегший неподалеку, когда все смолкло, поднялся, отряхнулся: «Э, Тишка, да у тебя никак мокрые штаны?..» — «Да ну? — с безразличным удивлением осматривал Тиша темное пятно у себя между ногами. — Так десять же танков били в меня, не видел разве?.. И не такое может получиться...» — «Ну, землячок, считай обмыл свое первое сражение с Гитлером...» — «Ага, Никитка... Штаны обсохнут. Было б на чем им сохнуть...» А тут, как назло, прнтопали бойцы из отделения. Ну, шутки, смех. Так и пристало к нему прозвище: Тишка-мокрые-штаны. Не обижался он на добродушное посмеивание товарищей, сам потешался над своим «грехом», к прозвищу привык. Говаривал даже: «Дешево отделался...»

Вот и сейчас, взводный прикажет чего-нибудь, ему и Никите.

— Есть, — потоптался на месте Тишка-мокрые-штаны.

— Вон, видишь? — показывал Володя Яковлев Никите на двигавшиеся фигурки.

— Точно.

— Мотнись. Выследи. Не стрелять без крайней необходимости, — предупредил Володя Яковлев. — Приведи.

— Есть не стрелять, товарищ сержант. Есть привести.

Никита и Тишка-мокрые-штаны переходили от сосны к сосне, останавливались у толстых стволов, наблюдали.

— Два мужика, — сказал Никита. — Не вываливай, слышь, свой зад за ствол, приметят. Смирно стой.

— А я стою, Никитка. А я стою, — настороженно, будто опасность в шаге от него, откликнулся Тишка-мокрые-штаны.

— И баба. У того, слева, винтарь. Сюда чешут.

Сбоку — раскидистая ель, и оба, Никита и Тишка-мокрые-штаны, пригибаясь, перебежали к ней и укрылись в густых ветвях.

Минут через двадцать те, трое, не очень уверенно подходили к ели. Никита пропустил их. А когда оказался у тех за спиной, выступил.

— Стой! — Винтовка наизготовку. — Стой!

Данила и Саша вмиг обернулись. Мария, ошеломленная, отпрянула в сторону. Никита и Тишка-мокрые-штаны шли прямо на них. Саша сдернул с плеча винтовку.

— Брось винтовку, — приказал Никита. В голосе слышался тон превосходства и насмешливости. — Нашел играть чем. Брось!

Саша решительно:

— Не подходи! Стрелять буду!

— Попробуй. Уши надеру... — Тот же насмешливый тон.

— Не подходи! — повторил Саша. — Еще шаг, и стреляю.

— Ладно. — Никита и Тишка-мокрые-штаны остановились. — Какой части, старина? — спросил Никита у рыжеусого.

Данила не спускал подозрительных глаз с желтых голенищ Никиты. «Фрнцевские сапоги?..»

— Так какой части, говоришь?

— А я не говорю. С чего ты взял, что говорю? — Данила продолжал рассматривать Никиту и Тишку-мокрые-штаны. — А вы кто?

— Как это кто? Красноармеец Никита из Луги. Вот кто. Не слышал? Так я и думал, что не слышал. А этот красавец — Тишка-мокрые-штаны. Может, знаешь?

— А на кой мне твои Мокрые-штаны? Скажи, чего тебе надо от нас, и проваливай.

— А вот чего. Кто вы есть?

— Бойцы Красной Армии. И пошел ты ко всем чертям со своими расспросами, — сердито произнес Данила: видит же, что красноармейцы. — Сказал тебе, и не мешай идти.

— Значит, Красная Армия? — Никита не придал значения тону Данилы — видел: от испуга это, от неуверенности. Он перекинул винтовку за спину — сигнал тем, у моста: все спокойно, винтовка не потребуется. — Так куда путь держите?

— Куда, куда... — сдержанно-враждебно буркнул Данила. — А никуда. Идти некуда. Везде немцы.

— Давай за нами! — требовательно произнес Никита.

Саша взглянул на Данилу: стрелять?

Никита заметил этот взгляд, усмехнулся:

— Переодетые, думаете, фрицы за вами гоняются?.. Ничего не скажешь, обстановочка.

«Шут их знает, вроде нет, не фрицы переодетые», — склонялся Данила к этой мысли.

— Убери, Сашко, — дернул головой, показывая на винтовку.

3

Андрею все еще хотелось спать, тело было тяжелым, ноги слабо повиновались. Но тоже, вслед за Писаревым, выбрался наверх. Присел на землю возле блиндажа. Тепло дня еще не убыло на песке.

Из кустарника, в котором был протоптан проход в третий взвод, неожиданно появился Никита, он держал винтовку наперевес и вел перед собой Данилу, Сашу и Марию. У Данилы между пальцами торчал огонек цигарки.

— Товарищ лейтенант! — приставил ногу к ноге Никита. Он собирался доложить, как полагается.

Андрей поднялся, махнул рукой — жест, означавший: короче, в чем дело?

— Политрук приказал доставить в роту вот этих. Недалеко от моста задержали. Никаких документов. И не могут толком сказать, чего надо им у переправы. У этого, — показал на Сашу, — винтовка была.

— Кто такие? — жестко оглядел Андрей троих сразу.

— А такие... — почти вызывающе ответил Данила. Он не мог подавить в себе обиду: слишком сердито допрашивали у моста его, Сашу и Марию, отобрали бинокль, винтовку и как подозрительных с конвоиром доставили сюда, и Данила дал волю раздражению. — Ваши уже требовали: руки вверх! Где ж это видано, чтоб красноармейцы руки вверх поднимали?

— А документов почему нет, что красноармейцы?

— А потому нет, что в полк из санчасти самовольно смотались. Сдезертировали оттудова, одним словом. Кто ж нам какие документы даст? — укоризненно посмотрел Данила на Андрея. — А девка по дороге прибилась к нам. Не на смерть же оставлять. Красноармейцы же...

Андрей не сводил глаз с петлиц Данилы: показалось, что на них следы знаков различия, которых нет. «Содрал. На всякий случай». Охваченный подозрением, Андрей зло прищурил глаза:

— Звание?

— Мое звание войну держит, товарищ лейтенант. Рядовой!

— Назовитесь, — потребовал Андрей.

— Ну, Данила Никитин я.

— Ты? — перевел Андрей взгляд на Сашу. Саша стоял на своих длинных, прямых ногах позади Данилы, голова опущена, будто и в самом деле в чем-то виноват.

— Рядовой Афанасьев.

— А девка, — поспешил объяснить Данила, видя растерянность Марии, — никуда не приписанная, ну, гражданская.

— Полк? Дивизия? — допытывался Андрей.

Данила назвал свой и Сашин полк, назвал дивизию.

Верно, на Ирпене стояли, левый сосед, — помнил Андрей.

— А оружие куда девал, рядовой Никитин? Или так и воевал без оружия?

— Из санчасти, товарищ лейтенант, известное дело, уходят с перевязками, оружия не дают.

— А рядовому Афанасьеву винтовку выдали, ту, что на мосту отобрали? В виде исключения?.. Так вот, есть оружие — возьму в роту. А кто оружие бросил, — налево, кру-гом! И к чертовой матери.

— А ты, лейтенант, не шуми. — Рывком скинул Данила с плеч вещевой мешок, одним движением развязал его, и Андрей увидел котелок, ложку, несколько пачек махорки, нательное белье, еще что-то и под всем этим — гранаты. — Пять штук! По дороге с ним, — кивнул на Сашу, — вооружились. — Большие спокойные крестьянские руки зажали гранаты. — Биноклю твои бдительщики отняли, а добром энтим не поинтересовались. Спешили дюже биноклю отымать. Похвалили ищо... Как это сказали?.. Во, — вспомнил, — восьмисильный, цейсовский. Трофейный, выходит, так? Пусть восьмисильный, пусть там цейсовский или какой. Не жалко. Сам чужое отхватил. Не жалко, — медленно уступал Данила. — Пусть. Раз пондравился. — Спохватился, что говорлив. От волнения, понял. — Так берешь, лейтенант? А не возьмешь, пойдем, отпустишь если. Где-нибудь да приплюсуемся.

Андрею начинал нравиться этот рыжеусый самоуверенный крепыш. Но все еще сохранял строгий, недоверчивый вид. Он опять посмотрел на Сашу. Вылинявшие, в болотных пятнах гимнастерка и штаны, мятая, кургузая пилотка, грязная повязка вокруг головы. «Как горестный нимб», — подумал Андрей, всматриваясь в Сашу, будто искал следы терний. Потом глянул на его босые ноги. Ноги были одного цвета с землей, на которой он стоял.

— Сапоги кинул, чтоб легче было драпать?

— Не бросил он сапоги, — почти закричала Мария. — Вот его сапоги! — выставила вперед ногу. — Зачем говорите так? — настойчиво, чуть не плача, продолжала она. Сердце билось неровно, стукнет-стукнет, остановится, еще стукнет, остановится, даже дышать оттого было трудно.

Андрей увидел ее расширившиеся, полные правды глаза. Если б глаза ее с большими черными зрачками и золотистым отсветом были не продолговатыми, овальными, а круглыми, они походили бы на цветущие подсолнечники, — почему-то подумалось ему. «Как у Танюши...»

— Не бросил он сапоги! — Слезы душили Марию. Сдержалась, не заплакала.

— Пять шагов в сторону, — приказал ей Андрей.

— Никуда от них не пойду. — Но под властным, непреклонным взглядом Андрея отошла немного вбок. Никогда с ней так не обращались. Если не считать того, что произошло там, на мосту. Это просто жестокий человек, решила она, камень!

Данила уже не сомневался: лейтенант прогонит. Ко всему придирается, все ему не так...

— Так берешь, нет?

— Как стоишь перед командиром, рядовой Никитин? — одернул Данилу Андрей. — Разговариваешь как?

— Виноват, товарищ лейтенант.

«Два штыка в моем положении тоже прибыль, — раздумывал Андрей. — Да девушка, перевязывать, наверно, сможет. Дело нехитрое».

— Ладно, — сказал.

— Чего ладно? — потерянно спросил Данила. Он снова сбился с тона и быстро поправился: — Не понял, товарищ лейтенант.

— С пулеметом управишься? Или только гранаты бросать обучен? — Это и был ответ, сообразил Данила.

— Так точно! — Он уже чувствовал себя под командой. — Ко всему приучен. Руки у меня русские, веселые...

— Хорошо. Возможно, придется пострелять из «максима». А потом к своим пробираться будем.

— А пробираться, разрешите доложить, товарищ лейтенант, — Данила запнулся, — пробираться — бо-ольшая сила нужна. Немец уже везде — и там и там дорогу нам перекрывал.

— Не паниковать. — Андрей повернулся к Марии: — Возврати сапоги.

Мария, притихшая, безропотно опустилась на траву и, слегка упираясь носком в задник, стянула с ног сапоги. Андрей увидел ее исцарапанные колени. Она заметила этот взгляд и прикрыла колени ладонями.

Она поднялась.

— Надевай, — кивнул Саше. — У меня рота, а не команда босяков. — И — Валерику: — Где Тонины сапоги?

— А в блиндаже. Голенища сильно пробиты пулями.

— А все ж сапоги. Принеси. И санитарную сумку ее. — И — опять к Марии. — Перевязывать сумеешь в случае чего?

— Попробую.

Валерик принес небольшие сапоги со следами пуль, санитарную сумку и передал Марии.

— Вот еще бери, — небрежно бросил ей берет защитного цвета. — Вдруг налезет на твой кандибобер, — насмешливым жестом изобразил этакую прическу.

Мария на лету поймала берет. «Что начальник, что его подпевала — оба...»

Валерик смотрел на Андрея.

— Вы б подзаправились, товарищ лейтенант, — наставительно произнес он. — Отощаете с голоду. И я из-за вас тоже. Как раз кухня приволоклась. Народ уже наворачивает.

— А знаешь, есть не хочется. — Ему не хотелось есть.

— Всегда вы так, — проворчал Валерик. — С утра ж не ели.

Андрей развел руками: что поделаешь?

— Котелки есть? — спросил Данилу.

— А как же солдатам без котелков?

— Подкрепитесь пойдите. Кто знает, когда еще придется поесть.

Данила, Саша и Мария, голодные, потянулись на дымок кухни.

Андрей двинулся вдоль траншеи. Валерик увязался за ним.

— Вернись! — заметил его Андрей.

— Почему это — вернись? Служба моя такая.

— Ты вот что, «служба такая», рубани каши как следует, ложись и поспи. И уже я буду тебя будить. Понял?

— Как же вы один, товарищ лейтенант? — озадаченно вскинул глаза Валерик и, как всегда в таких случаях, сбил пилотку на затылок, пряди волос тотчас спали на лоб. Он определенно не знал, подчиниться или вместе с Андреем идти дальше. — А вдруг фриц опять?

— А тогда я тебе свистну. А сейчас — поворачивай. Выполняй!

Валерик нехотя, понуро пошел назад.

4

Воздух наступавшего вечера помутнел, все стало синим — песок, луг и поле, и роща, и холм впереди. Андрей поравнялся с сосной, прямой, как стрела, сосна отбрасывала далеко от себя длинную тень. «Только девятнадцать, — посмотрел Андрей на часы, — да четырнадцать минут в придачу».

В стороне противника тихо, как в пустынном месте. Наверное, птицы поют, стрекозы летают. Да есть ли кто-нибудь там? — прислушивался Андрей. Ветер, сухой и быстрый, бежал прочь от него, и движение ветра обозначал след на пригнувшейся траве. И опять ни с того ни с сего в голову полезли: зеленая калитка на Адмиральской двадцать три, лучшая школа в городе, белый берег Ингула... Андрей подивился, что мелочи живут в сознании несоразмерно своему истинному значению.

У пулеметной ячейки Андрей остановился.

— Тимофеев?

Тимофеев, свернувшийся калачиком возле пулемета, дремал.

— Я! — вскочил.

Тотчас поднялся и второй номер, длинноногий Ляхов, недавний слесарь московского завода.

— Тимофеев, пришлю сюда пулеметчика, — Андрей подумал о Даниле. — А вы — на свое место.

Андрей зашагал дальше. Дошел до блиндажа первого взвода. Рябов, скрестив ноги, сидел под кустом и не спеша ел. Увидев ротного, осторожно отставил котелок и собирался встать.

— Сиди, сиди. — Андрей тоже сел на траву, возле Рябова.

— Поспал?

Рябов неопределенно посмотрел на Андрея.

— Спал, товарищ лейтенант, — почему-то виноватым голосом сказал. — Весь взвод по очереди отдыхает. Не то без сил будем, — как бы оправдываясь, добавил он.

Русоволосый, лобастый, с пытливым прищуром глаз, Рябов все делал с паузами, говорил медленно, тоже с паузами, будто все время прикидывал, что и как сделать, что и как сказать. Говорил без жестов, не меняя интонаций, и потому слова его казались менее убедительными.

— Самое время отдохнуть. Если все подготовлено к делу, — одобрительно сказал Андрей. — Участок твой, считай, самый горячий в нашей обороне. Учти. Дашь промашку, все полетит к такой-то матери. Проверяй связь, — напомнил Андрей. — Видишь, и телефончики взводам подкинули. Забота о живом человеке, как говорится. — Помолчал. Наклонился, как бы для того, чтобы на ухо сказать, и внятно, в полный голос произнес: — Отход — три красные ракеты. Ты знаешь. Внизу будет плот, знаешь. Есть вопросы? Нет? Тогда бывай...

Андрей спустился к берегу. Метрах в ста, как мосток, виднелся на воде плот. Поодаль, у самого обрыва, темными кругами лежали баллоны на белом песке. Андрей постоял немного, еще раз грустно подумал: «Было бы кому переправляться...»

5

Андрей вернулся в свой блиндаж. Его обдало запахом махорки и пота: в блиндаже находились Писарев, Валерик, Кирюшкин, Данила и еще бойцы, пришедшие сюда покурить. Мария приткнулась в углу. Андрей пригляделся: голова ее лежала на поднятых коленях Саши, наверное, дремала. «Вот чего мне не хватало — влюбленной парочки...»

— Валерик, — громко сказал. — Веди Данилу к пулемету. К Тимофееву.

Валерик покровительственно кивнул Даниле:

— Пошли.

Данила, помедлив, с достоинством поднялся, ткнул под сапог и придавил окурок цигарки, посмотрел на Марию с Сашей, двинулся за Валериком вслед.

— Кирюшкин, крути в третий, — подошел Андрей к телефонному аппарату.

Андрей приложил трубку к уху.

— Семен. Как у тебя? А-а... Пока порядок, значит? Да и у меня. И правее тоже. Что? Может быть, может быть, выпутаемся. Все? Ладно.

«Только б не промедлить и вовремя взорвать мост, — тревожился Андрей. — Все в порядке, сообщает Семен. Семен — человек точный, быстро ориентируется в обстановке и принимает твердые решения. И Володя Яковлев парень смышленый. У переправы бойцы с противотанковыми гранатами, с зажигательными бутылками. На случай, если немцы двинутся на мост. Сомнительно, сомнительно... На мосту, должны немцы предположить, кое-что скрывается. — Андрей часто прикидывал в подобных положениях, что может противник предпринять. — Но и противнику не грех подумать, как я могу поступить. Возможно, что примет в расчет и то: раз переправу не взорвали, значит, будем ее защищать. Едва ли пойдут немцы на мост в лоб. Всего скорее, все-таки, попробуют смять оборону у Рябова, в обход выйти к самой переправе и захватить целехонькой. — Андрей устало смежил веки, но мысли не обрывались. — Алгебра... — вздохнул. — Но и противник решает алгебраическую задачу с неизвестными. Ему в этом смысле не легче, чем мне. — Он открыл глаза. И усмехнулся, подумав: — А все равно, мне не легче оттого, что ему не легче...»

Он сидел, обхватив руками голову: все ли сделано для предстоящего боя, если немцы двинутся до того, как взорвет мост. Самое главное, как можно меньше потерь, каждый боец в поредевшей роте сейчас особенно дорог.

Андрей вытряхнул из пачки папиросу, щелкнул зажигалкой, из тонкого круглого отверстия торопливо выскочил похожий на длинный ноготь оранжевый огонек. Закурил.

Что же не предусмотрено? Мысленно шел он от взвода к взводу. В третьем взводе ясно, бойцы готовы к отражению атаки, у Рябова, сам проверял, тоже, и у Вано вроде бы порядок. На блиндажах по три ряда бревен — ничего накатники: сделали, что смогли. Брустверы окопов прикрыты дерном, кое-где перед ними воткнуты низкие кусты. Нет, для ориентира противнику не подойдет. Что еще, что еще? — размышлял Андрей. — Ну, на чем перебираться на тот берег есть. «Ладно, будем ждать. Мост взорву вовремя. В этом, собственно, и смысл».

Он запустил руку в свалявшиеся волосы, пальцы ощутили песок. Волосы сухие, слишком жесткие. «Колючая проволока, хоть заграждения оплетай».

Андрею захотелось есть, он был голоден, по-настоящему голоден.

— Валерик, каши или чего...

— А это мы разом. — Тон Валерика уверенный и довольный. — Народ уже по второму разу ложками стреляет. Котелки налили по края, вот и добирают, чего в обед не смогли доесть. Впрок животы набивают. — Стараясь походить на старших, присел на корточки, степенно развернул шинель, в которую был закутан котелок. — Может, на воздухе?

— А-а.

Андрей примостился напротив блиндажа — чуть что, и Кирюшкин кликнет. Валерик хлопотливо поставил перед ним котелок, еще теплый, положил ложку:

— Наворачивайте.

Андрей засмеялся, он привык, что Валерик в таких случаях позволял себе запросто обращаться к командиру. Он пристроил котелок на коленях и стал есть.

Неподалеку расположились бойцы, с шумом прихлебывали они из котелков. До Андрея доносились скупые, грубоватые шутки, сдержанные, сквозь зубы, смешки, и ругань, и короткие вздохи... Задача, которую поставил бойцам, — подумал он, — воспринималась ими как обыкновенная. Настолько вымотались они, что было безразлично, какое дело делать на войне. Прикрывать отход? Держать переправу? Не все ли равно! Раз обстоятельства принуждают. На войне, собственно, постоянно от чего-нибудь зависишь. От приказания командира, от атаки противника, от всего...

— Эх, не кулеш, доложу вам, товарищ лейтенант, — довольно пробасил боец с крутыми плечами. Петрусь из Бобруйска, узнал Андрей. Петрусь Бульба. — Не кулеш, а райское блюдо, хочь и в котелок навалено. — Он сидел, скрестив ноги, и размеренно опускал ложку в котелок, выбирая кусочки мяса.

— Райское, райское, — подтвердил Андрей. Кулеш и в самом деле был вкусный. Еще бы, когда наголодался. Слова Петруся Бульбы напомнили ему шутку комбата о встрече в раю, и он усмехнулся: вот и райская еда уже...

Петрусь Бульба вычерпал все до дна, облизал ложку, сунул за голенище. Потом широко провел ладонью по губам. Не удержался, опять похвалил кулеш. Теперь разделял он свое удовольствие с Ершовым, сидевшим поодаль.

— Верно говорю, первый сорт! — восторженно крякнул Петрусь Бульба. — Хлебал бы и хлебал, верно говорю?

— Про сорт давай не будем, — охлаждающе махнул рукой Ершов. — Сорт, он зависит от аппетиту. Не жрамши, и старой кобылы мясо за высший сорт сойдет.

Петрусь Бульба выдернул пучок травы и вытер котелок, домовито достал кисет, свернул цигарку.

— Покурю пойду. А то и вам на цигарку, товарищ лейтенант?

— А махра хорошая?

— Только у меня и есть такая, товарищ лейтенант. Сам на приусадебном вырастил. Уходил когда по повестке, заместо всего целую торбу добра этого прихватил. Докуриваю остаток. Свернуть, товарищ лейтенант?

— Давай махру. Сверну и сам.

Петрусь Бульба аккуратно оторвал от газеты полоску, осторожно, чтоб не просыпать, вытряхнул из кисета золотисто-зеленые крупинки махорки, передал Андрею и направился в траншею: покурить.

Андрей проводил его взглядом. Он подумал о нем, о тех, кто был сейчас рядом. Они проживут еще один день, неполный, вот этот и, возможно, еще одну ночь, тоже неполную. Во всяком случае, многие из них. Все это знали, но никто не говорил об этом, словно и не их касалось. Их одолевала злость, такая злость, что, знай о том немцы, не сунулись бы сюда, подумали бы... Но немцы не знали этого и, конечно, сунутся.

Прикрыть отход вполне могла б и рота Миши Кальмановича, вторая рота, ее меньше потрепали, — подумал Андрей, — и третья рота могла бы. «Но и я тоже. Почему бы и не я?.. Каждому, в конце концов, приходится взрывать какую-нибудь переправу. Не обязательно, конечно, переправу. Но что-то вроде. Что-то свое». Так сказать, для будущего мира сделать, чтоб был он, потом, после войны, этот мир, таким, каким хочется, чтоб он был.

Мысль эта, возникшая на пути от командного пункта батальона в роту, мысль о том, что небольшое и несложное в сущности дело — взорвать мост — тоже как-то скажется, пусть капельку, на будущем, не выходила из головы. Просто она стала уже естественной. Он понял, что нужно об этом думать. Нужно потому, что это придавало силу и решимость. Он порывисто вобрал в себя воздух. Прохладный, горьковатый, у воздуха был привкус хвои.

Андрей почувствовал себя готовым ко всему. Все-таки выспался, как-никак — почти два часа, и поел вот. Он согнул полоску газеты, как бойцы делали, ложбинкой, из махорки, оставленной Петрусем Бульбой, свернул цигарку, припал к земле — быстро прикурил. И, пряча зажженную цигарку в ладонях, глубоко затянулся.

Мгла растворяла все. Уже слабо виднелись потемневшие вершины сосен, стали погасать тени впереди. Пространство словно наполнялось густым холодным дымом.

Андрей поднял голову: те же звезды, что и вчера, переполняли небо. Лес и холм под звездами казались теперь гораздо ближе, чем были днем, и потому выглядели суровей и еще более зловеще. Он представил себе дорогу из города, истыканную двигавшимися огоньками подфарок. До двух тридцати, или около того, будут части перебираться через мост, и надо же время, чтобы подальше уйти от переправы. Не накрыли б дорогу самолеты, пока части будут на виду. Ну, тут он бессилен. У него свое.

Дело его, Андрея, дело первой роты, может быть, вот сейчас начнется. Надо действовать, надо действовать. Еще раз связаться со взводами. С комбатом не надо. Если б что-нибудь было, тот и сам бы позвонил. «С комбатом погожу. — Он смотрел в пустое пространство. Качнул головой: — А позвоню. Хоть голос еще раз услышу...»

Не успел позвонить.

— Ты, Писарев? — За спиной шаги.

— Я.

— Как там? — повернулся Андрей.

— Нормально. Последний — третий — плот сколачивают. — Писарев присел рядом.

Андрей взглянул на часы. «Сейчас двадцать шестнадцать. До двух тридцати далеко...» Он подумал, до того, как начнет просеиваться утренний свет, вокруг опустеет, уйдет артиллерия, что на том берегу, уйдет комбат, уйдут вторая рота, и третья, все уйдут, и он останется здесь один. Один с горсткой бойцов, которая все еще считается ротой. И полтора километра — тысяча пятьсот метров родной земли, по которой проходит ротный рубеж обороны, еще несколько часов будут советскими. Что-то сдавило горло, и он ни слова не произнес, только подумал об этом, и оттого, что не смог ничего сказать, стало еще тяжелее на сердце.

6

Разведчики еще не вернулись.

Они отправились четыре с половиной часа назад. Предстояло, незаметно двигаясь орешником, обогнуть луг и поле за ним, спуститься в овраг, подняться, выйти в еловый лес, затем взять северней, на плавни, пробраться через плавни и подойти к окраине селенья, скрывшегося за холмом, за рощей.

Будто сам с разведчиками шел, Андрей отчетливо представлял себе луг, поле и овраг, приваленные темнотой, вслушивался в настораживающий шорох камышей в плавнях, в густое бульканье жижи, тронутой ногами, и голову кружил кисловатый дух болотной воды. Местность эту видел он не по карте, он знал там каждую тропку, каждый кустик знал — совсем недавно все это было передним краем его роты. В бинокль можно разглядеть силосную башню, она как раз на окраине селенья, метрах в ста от большака. А пройти по большаку еще триста метров — и откроется, окруженная соснами, мельница из красного кирпича. Мельница в бинокль не видна, но перед глазами Андрея — вот она... В силосной башне, наверху, и на мельнице были тогда установлены пулеметы Рябова и Вано. Андрей помнил, помнил все. Теперь там было расположение противника и туда отправились разведчики. Ребята пошли толковые — Капитонов, Абрамов Костя, Иванов, они тоже знали эту местность, как свою деревню. Еще бы, рыли там окопы, по тропинке, петлявшей меж сосен, ходили к полевой кухне, на прикрытой деревьями полянке собирались на политчас.

Дорога неблизкая, — прикидывал Андрей, — километра три-четыре, туда и обратно, а то и больше. Напрямую если б, то вон передний край противника. А дело у разведчиков нелегкое — установить исходные позиции танков. Это требует времени, и немалого. Часа через три появятся, не раньше. Хорошо б, установили, где танки...

Впрочем, — размышлял он, — можно было разведку и не посылать. В конце концов, что бы она ни разведала, ничего не изменить. Рота прикрытия, — это же ясно... Какие бы силы ни противостояли, она должна выполнить задачу: до двух тридцати удерживать берег и переправу, потом взорвать ее. Роте предстоит нечеловечески трудное, даже на войне, — остаться здесь, на небольшой прибрежной полоске земли, которую отдают противнику, после того, как все уйдут, без надежды выбраться отсюда.

«Рота прикрытия, — это же ясно...» Он удивился спокойствию, с каким подумал об этом. Потому, наверное, что до двух тридцати очень далеко и был он еще отделен от опасности.

Андрей ждал, когда наступят минуты, в которые предстоит выполнить то, что потребует опыта целой жизни. Его жизненный опыт — три месяца войны, и это гораздо больше, чем двадцать два года, которые до того прожил на земле. И хотелось, чтоб минуты эти уже миновали, были позади, пережиты.

А время длилось, длилось. Он мог бы поклясться, что время не трогает стрелки на часах, что стрелки остановились, особенно та, короткая, всегда неторопливая. Сколько же прошло с тех пор, как комбат звонил? Минут тридцать, наверное. Он снова взглянул на циферблат. Оказывается, лишь девять минут. Только девять минут? — нервничал Андрей. — Столько терпения нужно, чтоб дотянуть до двух тридцати! А может быть, может быть, течение времени потому казалось медленным, что ночь — тихая, спокойная, и ветер немного унялся. Тишина особенная, грустная, какой и представить себе нельзя, она подавляла своей неподвижностью.

«Черт его знает, противника! А вдруг второй раз не полезет на ночь глядя? Ночью немец воевать не любит, это уже известно. «Рус, бай-бай! Нахт нитс — паф-паф, — обычно кричал в рупор. — Утром нашинай будем...» А под Житомиром, кажется, часа через два после «Рус, бай-бай», ударил и мы откатились километров на двадцать. А в общем, ночи немец опасается. Может, роте удастся отойти незаметно, без боя, — подумал Андрей. — Если б!..»

И он уже шел по дороге на противоположном берегу, видел редкие желтоватые перелески, песчаные бугорки, травянистые лощины, безошибочно поворачивал, где надо, и шел, шел, уверенно, хоть никогда нога его не ступала здесь. Путь к высоте сто восемьдесят три был в его воображении той самой, хорошо знакомой с детства дорогой через Ингульский мост на Терновку или мимо элеватора на Водопой и на Гороховку...

«Если б отойти без боя... Размышляя, Андрей все-таки постепенно склонялся к тому, что боя не миновать. Мало шансов, чтоб без боя. Все-таки, думать надо о бое. — Он вынул из кармана смятую пачку папирос. Пальцы нашарили папиросу. Сунул в губы. — Не в бое даже дело, — продолжал думать. — Как в положенное время на виду противника перебраться на тот берег, вот дело в чем... — вздохнул. «Ладно, как-нибудь переправимся...» На миг представил себе плоты и лодки, они плыли перед глазами, зыбкие, легкие, какие-то невсамделишные. «Переправимся...» Андрей жестко усмехнулся: «Если будет кому переправляться...» И у надежды, пусть самой несбыточной, есть границы. Он дошел до самой границы, дальше — конец. И еще раз потерянно подумал: «Если будет кому переправляться...» Он подавил в себе эту мысль.

— Товарищ лейтенант... — Кирюшкин передал Андрею телефонную трубку. — Комбат.

— Я! — приложил Андрей трубку к уху.

Опять о том же, о разведчиках? Ну да.

— Как? Ребята все еще в гостях? — спокойный и теплый голос комбата. — А-а, понятно. Жди, жди...

Андрей знал, столько в эти последние часы у комбата дел, — скоро батальон начнет отход. И звонит комбат, понимал Андрей, чтоб поддержать его дух, чтоб хоть еще какое-то время не ощущал одиночества. Одиночество страшно потому, что человек остается один на один с целым миром, в котором много боли, страха. И комбат понимал это. И Андрей понимал это. И старался преодолеть в себе что-то такое, неуместное сейчас, что-то мешавшее ему, хотел оттеснить надвинувшееся чувство безысходности, когда вокруг пусто, никого. Он хотел забыть на какое-то время все, что с ним происходило, и не думать о том, что еще должно наступить.

В сердце хлынула волна благодарности этому, похожему скорее на преподавателя, чем на комбата, седому, с истомленным лицом, иссеченным крутыми морщинами, как затвердевшими ссадинами, человеку, уже потерявшему на войне все, кроме собственной жизни, которой, видно было, он теперь и не дорожил. Комбат не уходил из глаз. Долговязый, сухощавый, с потухшей папиросой между пальцев, сидел он на пне возле землянки и участливо смотрел на него. Он и сейчас был еще недалеко, комбат, спокойный и строгий, терпеливый, добрый, он был рядом, и от сознания этого делалось хорошо и казалось, нет такого, чего нельзя превозмочь.

Кирюшкин, кажется, опять задремал над телефонным аппаратом.

— Кирюшкин, — потряс Андрей его плечо.

— Да?..

Андрей выбрался из блиндажа. Легкий ветер, налетевший с реки, обдал песком лицо Андрея. Он смежил веки. Потом обвел глазами сомкнувшееся вокруг него пространство, в черном воздухе ничего нельзя было различить, он прощался с этим краешком земли, который должен удерживать до двух тридцати. Во что бы то ни стало. И он отстоит этот краешек до двух тридцати, во что бы то ни стало. Он понимал, конечно, что тут, между рощей и холмом, где находился противник, и берегом, где стояла рота, лишь клочок войны. Но для солдата, в ту минуту, когда на него идут танки, главная война здесь. И здесь должна быть победа.

«Я знаю, они меня одолеют, — грустно покачал головой, — их много, очень много, и пушки, и танки. Противник пустит танки. — Андрей уже не сомневался в этом. — Потом пойдет пехота, превосходящая мои силы. И все-таки я должен выстоять, пока не перейдут переправу последние наши подразделения». И с новой силой охватила Андрея уверенность, что удержит переправу, сколько надо, и взорвет ее. И взорвет ее, во что бы то ни стало. Об этом думал он все время. Только минута, та, что наступит после двух часов двадцати девяти минут, только эти тысяча пятьсот метров оставляемой земли, только мост, контуры которого и во тьме выдавали его тяжелую и неподвижную красоту и которому осталось недолго жить, только это было важно сейчас, все остальное уже не имело значения. Андрей с удивлением подумал вдруг, что граница земли, до которой он дойдет, — берег реки, отстоявший всего метрах в семистах отсюда, для него и граница войны и жизни тоже. И он это знает. Человек знает, что смертен. Но ему счастливо неведомо, когда именно наступит его конец. Теперь Андрей это знал. Смысл его жизни, оказывается, был в том, чтоб дойти до какого-то луга и белого песчаного берега, которых до этого и не видел никогда, и здесь ни с того ни с сего умереть...

Умереть всегда страшно, что бы там ни говорили, но он видел красноармейцев, бросавшихся вперед; вперед — это на пулеметы, бившие в упор, на строчившие автоматы; он видел перекошенные в ярости лица, и перекошенные лица эти были прекрасны. Вперед — это смерть, они знали, что смерть; они знали, и ничто не могло их остановить; и подумать нельзя было, что им страшно. Только попранная правда может вызвать такую силу, поднимающую человека над всем, над страхом тоже, даже над боязнью умереть.

Долгий шорох заставил Андрея прислушаться, показалось, что ветер трется о бруствер. Шорох приближался, потом донеслось срывающееся дыхание. «Ребята! Они... Наконец!» Андрей не выдержал, поспешил навстречу.

У поворота хода сообщения возникли три смутные фигуры.

— Черт бы вас побрал! — обрадованно выпалил Андрей. — Черт бы вас побрал! — Он похлопал по плечу одного, другого, третьего. — Спасибо, Капитонов, все целы.

— Целы, товарищ лейтенант, — утомленно, как бы безразлично, откликнулся Капитонов. — Долговато получилось.

— Ничего, главное — все вернулись. Пошли.

Уселись в блиндаже. На столе — лампа-гильза. Вьющийся вокруг желтого язычка пламени дымок казался тенью огня. Огонь отбрасывал неровный свет на стены, на потолок. Лица всех троих, увидел Андрей, как-то сразу исхудали, осунулись, словно только что вышли парни из боя. Круто опущенные плечи, бессильно повисшие руки, смыкающиеся глаза, которые трудно было держать открытыми, — всех троих одолевала усталость. Они протянули вперед онемевшие ноги, давая им отдых. С голенищ сапог еще не отвалилась не совсем засохшая грязь. На коленях, на локтях тоже чернели сгустки грязи.

— Воды бы, — просительно взглянул на Валерика Капитонов, низкорослый, щуплый, тоненький-тоненький. «Неужели ему под тридцать?» — удивленно подумал Андрей.

Валерик шустро подхватил с пола два котелка с водой, один подал Капитонову, все еще смотревшему на него, другой — тем, двоим. Капитонов, запрокинув голову, пил, пил долго, не отрываясь от котелка. С уголков губ стекали струйки, оставляя след на гимнастерке.

— Курите, — Андрей раскрыл пачку папирос.

Три руки потянулись к пачке. Прикурили от лампы-гильзы. И трое, как заводные, одновременно вобрали в себя как можно больше дыма и одновременно густо выдохнули его.

Для того, чтоб усесться, утолить жажду, закурить, понадобилось несколько минут. Но и эти минуты показались Андрею долгими.

— Давай, сержант, — нетерпеливо бросил он Капитонову. — Что?

— Ничего такого разведать не удалось, — сказал Капитонов. Он сипло вздохнул. — Танки нигде не обнаружили. Вон Абрамов Костя, он прополз в глубь опушки.

— Метров на триста в лес пробрался, — как бы пробудившись, вскинул голову и додал остроносый парень в осевшей на уши пилотке, — куда вы говорили. Ну, прополз, и чуток дале, верно, котлованы есть, по двум полазил, потому что пустые и — черт его знает — охраны никакой. Котлованы те, должно, были танковые укрытия. Шибко там бензином разило. Ну, взял правее, против нашего первого взвода, как вы приказали, и еще правее. Никаких моторов не слыхал. И голосов никаких.

— Мертво, — подтверждая, кивнул Капитонов.

— Возможно, противник увел оттуда танки, раз место нашей артиллерией пристреляно. — Слушая разведчиков, Андрей рассуждал сам с собой. — Куда вот увел?

— А мы — лугом и выбрались к большой дороге, думали — там в кустах сосредоточены танки, чтоб по ровному и на мост, — продолжал Капитонов. Он говорил, наклонив голову, чтоб глаза ни на что не отвлекались, а видели только луг, по которому то, неслышно ступая, шли они, то ползли, и большую дорогу. — Непонятно, — приподнял плечи в удивлении. — И сторожевого охранения вроде не выставили нигде.

— Дальше, дальше, — поторапливал Андрей.

— Дальше, товарищ лейтенант, опять вышли мы в луг... приблизились к силосной башне. На самой верхотуре мелькали хитрые огоньки.

— Как — хитрые? — не понял Андрей.

— Ну, вспыхивали они в западную сторону, с нашего боку их бы не увидеть. Курили, точно. Не иначе, пулеметы там. Дот, точно.

«Дот, точно. — Андрей повторил про себя слова Капитонова. — Не уверен, значит, боится немец контратаки. После вчерашнего, когда потрепали его танки». Андрей внимательно смотрел на Капитонова, тот продолжал:

— А за мельницей, подглядели мы, фрицы разгребали завалы. Те, что наши набросали.

— А почему думаешь, что завалы разгребали? — насторожился Андрей.

— Сам слышал. И вот он, Иванов, — показал, — слышал.

— А как же вы слышали? — уточнял Андрей. — Не рядом же с немцами стояли...

— Не рядом, — согласился Капитонов. — Завалы ж и разгрести и разобрать надо. А помните, делали их из необхватных сосен. Вот и слышали мы тяжелый след, когда сосны волоком волокли и когда фрицы на себе таскали. Топали же как!..

«Тягачи не пустили. Чтоб шум моторов до нас не дошел, — понял Андрей. — На себе и таскали. Так, ясно. Разгребают завалы, — продолжал он размышлять, — значит, открывают дорогу танкам. Танки, значит, здесь. И собираются двинуть их не прямо на переправу, а в обход. Важное наблюдение. Но завалы, правильно говорят разведчики, — за мельницей. Как раз против обороны Вано. — Здесь начиналась неясность. — Зачем противнику готовить дорогу туда, где танкам пройти почти невозможно? Там же тесный лес, крутая лощина там... Куда пускать танки? — Лес и лощина с отвесными, как стена, склонами возникали перед ним. — В чем тут умысел? — терялся в догадках. — Возможно, противник бросит танк-два в сторону Вано, чтоб отвлечь туда какие-то силы, а потом ударить на Рябова? — Андрей продолжал размышлять. — Еще странность: кроме пулеметного гнезда в силосной башне да солдат, разгребавших завалы, судя по данным разведчиков, вражеских подразделений против роты никаких, — недоумевал он. — Не смогли разведчики высмотреть? Пехота и машины могут находиться где-то в укрытиях и в определенное время выйдут на рубеж атаки. Над всем этим надо подумать. И поставить в известность комбата. Раз он еще не отошел, он и командует».

— Продолжай, Капитонов.

— Все, товарищ лейтенант, — вскинул Капитонов глаза. — Что разведал, то и доложил, — и виновато развел руками. Тень его сразу задвигалась и заполнила всю стену до потолка. — Все.

Андрей поднялся.

— Добро. Отдохните, ребята.

И — Кирюшкину:

— Комбата.

Андрей доложил комбату обстановку.

— Все равно, готовься, старик, к музыке. Есть еще что? Ну, продолжим разговор, когда встретимся у тещи на блинах. Как условились с тобой. Адрес знаешь. Так?

Андрей понял, это последний разговор с комбатом здесь, на правом берегу.

Он рассеянно взглянул на Кирюшкина, на Валерика, посмотрел в угол: Капитонов, Абрамов Костя и Иванов, совсем сморенные, свалились на еловый лапник, выстланный на полу блиндажа, они уже спали, глубоко, даже дыхания их не было слышно.

«Неужели немцы оставили рощу и холм и втихую перешли куда-то, далеко отсюда, на новый рубеж? — верилось Андрею и не верилось. — А завалы разгребали зачем? Чтоб мы подумали, будто прорываться собираются здесь, а на самом деле ударят совсем в другом месте? Засекли разведку, с умыслом пропустили, и пусть возвращается и доложит, что именно здесь разгребают завалы? Ну, так. А танков, пехоты ребята не обнаружили. Ничего не ясно. Может, все же удастся без боя оторваться от противника?» — снова подумал с надеждой.

Посмотрел на часы. Два тридцать еще не скоро. Как движение на шоссе? Кончается? Нет? Что, впрочем, это меняет? Время взрыва переправы определено. Но мысль о Володе Яковлеве не оставляла Андрея. «Что-то не доносит ничего. Да и Семен не звонит».

Андрей стал крутить ручку полевого телефона.

7

Дорога начала гаснуть и вскоре стерлась в темноте. Показалось несколько машин, по расположению подфарок, должно быть, грузовики. Потом, спустя полчаса, еще три грузовика — один за другим выплыли они из мрака и ушли во мрак. И дорога стихла, похоже, совсем.

Семен и Володя Яковлев смотрели вниз, на дорогу.

Ночь заслонила все, и облака на небе, и лес, и холм, и реку на земле.

— А молчит немец, — тревожно недоумевал Семен. — В этом что-то есть, как думаешь, взводный?

— Молчать ему недолго, — мрачным шепотом произнес Володя Яковлев. — Рассветет, и обнаружит, что мы оставили позиции. А то еще раньше — услышит и увидит, как мост летит вверх тормашками, и сразу трехнется, что к чему.

Они продолжали смотреть на дорогу.

— Два тридцать, — это еще полтора часа, — надсадно выдохнул Семен. Твердыми пальцами сжал плечо Володи Яковлева. — И не догадаться, что немец сделает в оставшиеся полтора часа.

Еще две машины неслись к переправе.

— По времени батальон, кроме нас, уже смотал катушки, — сказал Семен.

Володя Яковлев не откликнулся.

Нервное возбуждение заставляло их то говорить, то подолгу молчать.

С реки тянуло ночной прохладой.

— Послушай, взводный, — Семен поежился. — Чего тут вдвоем делать. Тебе, по-моему, лучше остаться здесь. А мне дай автоматчика, пойду посмотрю, все ли как следует у подрывников за переправой.

Оба знали, что к взрыву моста все подготовлено: в основные опоры заложены заряды и от окопчиков подрывников протянуты к ним провода.

Семена тянуло вниз, на дорогу, по которой двигались войска, как бы рассчитывал найти там разгадку того, что видел, но до конца еще не понимал.

— Так давай. Заодно перехвачу кого-нибудь на дороге, выспрошу, что там в городе.

— И то дело, — согласился Володя Яковлев. Он повернулся, сделал несколько шагов. — Никита!

— Есть! — раздался над плечом Володи Яковлева басовитый голос Никиты.

— С товарищем политруком пойдешь.

— Есть пойти с товарищем политруком.

— Разрешите и мне, товарищ сержант.

«Тут как тут, — невольно усмехнулся Семен. — Тишка-мокрые-штаны». Он узнал его.

— Так можно, товарищ сержант? — настойчиво стонал Тишка-мокрые-штаны.

— Разреши, разреши, взводный, — в голосе Семена слышалась улыбка... — Как же Никита без него?

— Верно, — усмехнулся и Володя Яковлев. — Идите оба.

— Давай, — позвал Никита.

Они двинулись по косогору. Впереди Никита, грузный, твердый шаг его отдавался в ушах Семена, ступавшего вместе с Тишкой-мокрые-штаны чуть сзади. Тот спотыкался, будто ноги его не научились ходить.

Начался спуск. Ноги увязали в сухом шевелившемся песке. Дорога должна быть уже недалеко.

Вот и дорога. Видно было, впереди и сзади включали и выключали подфарки. Когда подфарки включали, по дороге двигались синие молнии, а когда выключали, казалось, что молнии прихлопывала тьма.

Тишка-мокрые-штаны опять оступился, едва не упал в кювет.

— Ты, хмырь, держись ногами за землю, — сердился Никита.

— Держусь, Никитка, держусь.

Они услышали хриплый голос неподалеку. Выжидательно остановились. Кто-то матерно бранился. «Шофер, — понял Семен. — Что-то не заладилось в машине».

— Здорово, товарищи, — бросил Семен в темноту, предупреждая тех, невидимых, что свой. «Как бы не пульнули с перепугу, не разобравшись, в чем дело...» — Здорово! — громко повторил.

— Пошел ты к бабкиной матери! Не то еще дальше пошлю! — зло огрызнулся тот же хриплый голос. — Какого хрена тебе?

— Патруль, — нашелся Семен. Он подтянул сползавший с плеча автомат.

— Патруль? — другой голос, протяжный, недоверчивый.

Семен услышал, к нему направлялись медленные шаги. Кто-то шел навстречу, тяжело и устало. Их разделял уже один шаг густой темноты. Слабый щелчок карманного фонарика, и в руках того, кто шел, вспыхнул белый круг. Секунда, и свет погас. Семен успел заметить: старшина, высокий, худое стеариновое лицо. И еще увидел прижавшийся к обочине грузовик.

— Небольшая авария, товарищ политрук, — огорченно произнес старшина. — И не вовремя так...

— Авария всегда не вовремя. А спешишь когда, особенно.

— Жмем, товарищ политрук, жмем. Переправу приказано перескочить. А тут задержка.

— Все? — полушепотом спросил Семен. — Все выбрались? Или еще остались там?

— Не знаю, товарищ политрук, — не сразу ответил старшина. — Не знаю.

— Немцы уже в городе?

— Двадцать минут назад немцев еще не было, — проронил старшина.

— Да-а, — вырвался у Семена горестный вздох.

— По правде сказать, — доверительно шепнул старшина, — мы еле оторвались от них. Вот оно как...

Сверкнув холодным огоньком, мимо пронеслась одна машина, другая, третья, будто роняли на дорогу фиолетовые искры и те мгновенно угасали.

— Всё. Давай, давай садись, — прикрикнул шофер.

Послышался топот многих ног. Громыхнули крюки, накинутые на задний борт грузовика.

— Садись!.. Садись, говорю!..

Старшина бросил Семену на плечо свою руку, словно тот хотел убежать.

— Эх! — прозвучало, как стон. Старшина торопливо отошел от Семена.

Стукнула дверца кабины.

— Поехали! — раздался возглас облегчения: шофер прощался с опасностью, которую оставлял позади машины.

Теперь нажал на кнопку карманного фонарика Семен, и из-под руки вырвался клок света: хотелось взглянуть на тех, кто через минуту перемахнет переправу. Переправа как бы делила мир и жизнь на две половины, он оставался на обреченной половине. Он увидел на грузовике запахнувшихся в плащ-палатки бойцов, одни сидели спиной к движению, другие — к боковым бортам. Он повел фонариком и тотчас убрал свет.

Машина двинулась.

Включенные подфарки тронули шоссе, оно чуть приметно открылось перед машиной. Семен смотрел ей вслед. Он слышал, как шуршала под ней дорога. Через полминуты стерлись машина и дорога, будто никогда и не были здесь. Семен услышал, как ухнула выхлопная труба. «Уже выскочила на переправу, — прикидывал он. — И, считай, оторвалась от противника».

Постоял еще немного. Ни одной машины больше. Все словно вымерло. Тьма и тишина.

Снова огоньки, там, за поворотом.

— Смотри, — локтем толкнул Семен Никиту в бок.

— А-а, — угодливо пискнул Тишка-мокрые-штаны, словно к нему обратился политрук. — Цельная колонна. Наши, а?

На них надвигались холодные фары машин. Глухие огоньки неслись быстро, быстрее тех, что уже промелькнули. Отсюда, с поворота, видно было — большая колонна машин двигалась к переправе. Значит, еще не все выбрались из города, — подумал Семен. Часы показывали — двадцать пять минут второго. Так по времени и выходит. Рассчитано. Переправу же снимать через час. «Двадцать минут назад немцев в городе еще не было, — помнились слова старшины. — Счет идет уже на минуты...»

По дороге, шурша опавшими листьями, пробежал ветер.

— Пошли, ребята.

Они шли к мосту, туда, за переправу, где в ожидании сигнала лежали в окопчиках подрывники.

Впереди опять ступал Никита. Теперь, слышал Семен, в его шагах уже не было твердости.