Глава четвертая

1

— Валерик, пошли.

Андрей вышел из блиндажа. Слегка раздвинув ноги, стал у молодой сосны. Он смотрел из-под ладони вверх и жмурился: сухое полуденное солнце било в глаза. Сосна пахла теплом солнца, и воздух был теплый. Будто и не приходили холодные, зябкие ночи. Он опустил голову и разомкнул веки. На земле лежал спокойный свет сентябрьского неба.

Андрей притронулся к пилотке, как бы проверяя, на месте ли, зажал в руке ремень автомата, висевшего на груди, поправил бинокль на ремешке, планшет на боку. Можно идти.

— Валерик! — «Чего замешкался парень?»

— А я вот он, товарищ лейтенант, — выскочил Валерик из блиндажа.

Проворный, живой, ни на минуту не отходил он от командира. По взгляду, по жесту улавливал его желания и с пылкой ребячьей готовностью бросался выполнять их. А тут, как назло, завозился: пилотку не сразу отыскал.

— Я вот он, товарищ лейтенант.

— Пошли.

— Ага.

Валерик улыбнулся. Он улыбался всему. Война этому его не учила. Он улыбался от радости, откровенной и ясной, что идет вот с лейтенантом, что воздух пахнет водой и нагретым песком, что скоро наступит вечер, а завтра снова будет день и будет вечер... Он шел и улыбался. «У него это как из земли трава», — почти с завистью подумал Андрей. Во всем облике, в глазах, в улыбке виделось еще не кончившееся детство. Слишком верил он, Валерик, что жизнь обязательно удачлива и еще многое ему даст, что все плохое не надолго, а хорошее возле. Андрей попробовал представить на еще слабом лице Валерика складки в уголках по-детски припухлых губ, морщины на гладком лбу, рубцы от крыльев вздернутого носа до подбородка с озорной ямочкой посередине, — не получалось.

Шли вдоль извилистой линии траншеи. Солнце и ветер высушили бруствер, он кое-где осыпался, выложенный на нем дерн тоже подсох и завял, как бы постарел. «А хорошо, траншея», — довольно смотрел Андрей перед собой. Дело приказал ему комбат — рыть траншеи, когда начали окапываться здесь. Окопная ячейка, конечно, укрытие, да боец в нем один на один со своим страхом, неуверенностью и со всякой другой чертовщиной. А в траншее не так страшно солдату, сознание, что все тут — локоть почувствовать можно, — ободряет. «Рой траншею», — сказал комбат. «И верно, траншея — хорошо», — продолжал Андрей смотреть на неровную узкую линию рва с бруствером, поворачивавшую чуть в сторону.

— Давай, давай, — поторапливал Андрей, хоть Валерик ступал не отставая. Просто он выражал свое нетерпение. Его срочно вызвали на командный пункт батальона.

Он не мог избавиться от тревожного состояния, овладевшего им после ночного боя. Атаку рота отбила. Но чувство напряженности не ослабло. Он и глаз еще не смыкал. «Вот тебе и второй эшелон...» — хмуро усмехнулся Андрей.

Провод связи, едва приметный в уже старой жилистой траве, то выползал, то снова западал в полусухую зелень. Андрей и Валерик протиснулись сквозь заросли ивняка, следовавшие кривой черте обрыва, и пошли по его кромке. Ноги вдавливались в глубокий песок. В разное время дня ходил здесь Андрей, и когда песка касались солнечные лучи, он становился нестерпимо белым и горячим, как вот сейчас, и тусклым, словно это был пепел, лишь только смеркалось.

Внизу пустынный берег, до странности пустынный, и тихий, лишь всплески набегавшей воды доносились сюда, наверх. На воде лежало все: крутой откос, подрагивавший на мелкой ряби, бредущие облака, громоздкие, рваные, лесные вершины, упавшие в реку на том берегу... Слева, далеко, простирался луг, до самой рощи и холма с еле видимой тригонометрической вышкой, пронзающей покатое там небо.

Тишина, как и вчера ночью, когда Андрей шел на левый фланг роты, накрыла пространство. Ни человеческого голоса, ни птичьего гомона. И дорога, белевшая за откосом, к переправе и за переправой, теперь недвижна, на ней и пыль не клубилась: казалось, жизнь ушла отсюда, совсем. И не верилось, что недавно все тут сотрясалось от снарядных разрывов, от лязга танковых траков, от пулеметной трескотни — распадалась земля и небо распадалось, даже дно траншеи тряслось, вздыбленный черный прах, перемешанный с дымом, забивал дыхание, ел глаза. Будто ничего этого и не было — тихий день с ленивым ветерком в вершинах бронзовых сосен, как бы источавших жар, тихий, очень тихий день, и только свет его открывал черные следы боя на лугу. Над головой невозмутимо синело небо, и нельзя было подумать, что такое небо могут кромсать фальшивые звезды трассирующих пуль, может застилать туча пыли и осколков; и земля под ногами мягкая, добрая; нет, на такой земле не могут валяться убитые, не может быть заляпана багрово-черным цветом мертвой крови трава — веселый зеленый цвет жизни.

Андрей шел, опустив голову, не сводя рассеянных глаз с переступавших сапог, с протертых складок на голенищах, смотрел, как заравнивались обозначавшиеся в песке следы шагов. Дорога из города, двигавшаяся всю ночь, и атака немцев на рассвете, и вот приказание незамедлительно прибыть на командный пункт, — в голосе комбата Андрей уловил тревожные интонации. Все это смешалось в его взволнованном, еще не успокоившемся сознании.

С каждым шагом Андрея охватывало беспокойство: а вдруг противник опять попробует опрокинуть боевые порядки роты — в любую минуту может повторить атаку. А ребята, те, кто остался, вымотались, так вымотались в минувшем бою, что повалом, не разобрав где, уткнулись в землю и уснули. Ну во взводах выставили усиленное боевое охранение, ну Писарев в роте, и Кирюшкин не растеряется — тотчас достанет его, если что... Немцы учитывают, конечно: ночной бой раскрыл, что такое роща за лугом и холм правее рощи, и понимают — на другой стороне кое-что делают, предполагая повторную вылазку противника. И все-таки мысль о возможной атаке не уходила. И немцы, конечно, измаялись, не без того. Но могут им свежие силы подкинуть. Беспокойство не давало думать ни о чем другом. Не знал же Андрей, что делалось на переднем крае противника, не знал, что накапливалось там в глубине. Скорее, скорее. Кончить дело у комбата и назад. В роте как-то уверенней чувствуешь себя.

В воздухе стоял невыветрившийся запах тола и пороха, жженой земли, даже смолистый дух соснового бора не мог сбить этот запах. Андрей шагал по толстым и гулким окаменевшим корневищам, перекинувшимся от сосны к сосне. Валерик следовал за ним, шаг его был неровный и частый — чтоб не отстать. Сколько раз шел он этим путем и всегда вот таким образом — частил и спотыкался о корневища, присыпанные желтыми и бурыми и уже почерневшими хвойными иглами. Иглы покрыли запылившиеся ботинки, нацепились на обмотки, гладкими витками облепившие ноги. Пилотка с малиновым кантом осела до ушей, а на правом боку чуть не все ухо прикрыла. Озорные искорки в глазах, светлых, как вода под солнцем, с двумя острыми камушками посередине на дне, еще больше придавали ему вид мальчугана. Казалось, он никогда не станет старше.

— Поднаддали фрицу, товарищ лейтенант, — пробовал Валерик заговорить с Андреем, и ожила ямочка на круглом подбородке. Ямочка делала веселым лицо Валерика. — Здорово поднаддали, верно?

Андрей промолчал. И Валерик, подождав немного, сам себе сказал:

— Поднаддали...

Еще несколько шагов.

— Чего-то опять затеет он, товарищ лейтенант? Фриц же...

Андрей продолжал молчать.

Вышли из сосняка. Оба повернули голову: перед глазами все тот же широкий, далеко уходящий луг с островками воронок среди перепутанной травы. Еще вчера луг был похожим на луг, сегодня напоминал он пал, и те, не тронутые огнем клочки травы, уже не могли придать ему настоящего вида. К зеленым, желтым, голубым краскам, почти стертым, добавился густой черный цвет гари, и цвет этот особенно бросался в глаза, подавляя остальное, даже красные фонарики татарника были погашены черным. Посреди луга торчали искореженные остовы танков, трех из семи, двинувшихся на позиции роты. Пятнистые громады вгрузли в землю, и можно было подумать, что луг немыслим без них, как без травы.

Андрей вскинул бинокль, хотелось лучше разглядеть вырвавшийся вперед танк. Танк круто накренился, всей тяжестью наваливаясь на сбитую гусеницу, лежавшую перед ним, как иссякшая тропинка, которая никуда не ведет. Солнце окутало танк, зажигая отполированные катки, и белое железо отбрасывало свет, на который нельзя было смотреть. На броне черные пятна остывшего огня; два больших ворона, как два куска, оторвавшиеся от ночи, сидели на беспомощно задранном кверху стволе пушки. У недогоревшего танка — убитые. Убитые сегодня на рассвете. Бинокль приблизил и холм, и рощу, и тех, убитых, приблизил настолько, что Андрею показалось: ступи он чуть вперед, в направлении луга, и окажется возле них. Ветер тянул оттуда, он доносил душный трупный запах. Может, Андрею так показалось. Потому так показалось, что увидел в бинокль убитых.

Нет, луг этот, даже такой, каким стал, не приспособлен для кладбища. Вон качаются оставшиеся розовые и белые головки клевера, крепким духом дышит трава, шевелятся в воздухе перед глазами прозрачные крылышки кузнечиков и стрекоз, сверкает изогнутая паутина, она тянется, цепляясь за что попало, и, как подвешенный к небу, спускается по тонкой и длинной серебряной нити паук. Но война всюду делает кладбища. Ничего более. Потом и тут возникнут низкие деревянные обелиски, и они будут торчать из земли, точно сами выросли, как вырастают кусты, деревья. Картина эта ему знакома, уже немало прошел он дорогой войны и видел могилы с камнем у изголовья, просто безвестные скорбные бугорки. И развалины, столько развалин! Можно подумать, что кладбищ стало так много, гораздо больше, чем городов для живых.

Перед мысленным взором Андрея снова возник бой, и увидел он его более определенно, чем на рассвете, будто происходило это сейчас вот, видел он и то, что в напряженной суматохе и не заметил даже. Из-за реки ударяют батареи. И рота открывает фланговый пулеметный огонь и отсекает, прижимает к земле следующую за танками пехоту противника. А на переправу танки не пошли. Немцы ринулись на взвод Рябова, на окопы Вано. А Рябов — гранатами, бутылками! Он переполз за бруствер, за ним Юхим-Юхимыч и другие бойцы. Первый танк, тот, который Андрей рассматривал сейчас в бинокль, — его, Рябова. Его и Юхим-Юхимыча. «Здорово эти бутылки! — восхищался Андрей, вновь и вновь переживая происходившее. — Бутылка против такой махины! Памятник, памятник тому, кто додумался до этого...» А Вано, Вано! Открыл фланговый кинжальный огонь, отсечный огонь по пехоте. Ну и парень этот с виду дурашливый Вано. Немцы огрызались — сыпали из минометов, осколки вонзались в бруствер, в правый, в левый склон траншеи.

Рота выдержала натиск. Выдержала.

Андрей и Валерик ступали по валявшемуся лапнику, и ветки, как живые, шевелились под ногами.

Андрей прижмурил глаза: солнце. Под солнцем все жило. Медленный ветер шевелил траву, и, замершая, но еще живая, двигалась она ветру вслед — то вправо, то влево, то вперед, то назад; видно было, колыхались вершины деревьев, вдоль которых шел ветер; перекликались птицы в ясной, как бы вымытой, вышине, — всего этого не могло быть ночью. Воевать днем совсем несправедливо, особенно когда солнце в небе и свет на земле, война — дело черное, ночное.

Холм и лес по-прежнему зловеще стояли перед ротой. Теперь, после атаки, уже было известно, что в лесу укрылись вражеские танки, а на холме крупнокалиберные пулеметы противника. Андрей вызвал в памяти опушку леса за холмом и за ней неоглядное пшеничное поле, а за полем длинный коровник с продырявленной снарядом крышей, а дальше — ручей, и еще дальше — пустырь, а за пустырем первые дома города. Две недели назад перед западной окраиной города были окопы и его роты. Ничего, что передний край молотили «юнкерсы» с «мессершмиттами» в пару, и танки пробовали утюжить, и артиллерия лупила вовсю, — не смогли немцы врезаться в позицию роты. «Здорово держали оборону, — размышлял Андрей. — Окопались как следует. А ушли сами, по приказанию командования. Немец и не заметил, что ушли».

Словно думал о том же, Валерик произнес:

— И копали же мы там, и рыли, — огорченно покачал головой.

— Ничего, Валерик, — отозвался наконец Андрей. — Потом, когда наступать будем, пригодятся и окопы наши, и ходы сообщения, и все такое. Брустверы же повернуты на запад... Будем же наступать?

— Ага! — с поспешной готовностью согласился Валерик.

— А пока надо готовиться к худшему. — Андрей вздохнул, его мучили опасения, и он не заметил, как вырвался у него вздох.

— А что худшее, товарищ лейтенант? Куда ж еще худшее, товарищ лейтенант?

— Ничего, обойдется, — сдержанно пообещал Андрей.

Он поправил автомат на плече, Валерий, подражая, повторил движение ротного, подтянул ремень винтовки. Начинался орешник. Андрей нагнул голову, стараясь быть ниже кустов. «Следит же, сволочь, откуда-нибудь за всем, что тут делается...» Так шли минут десять. Там, внизу, на левом берегу, чернел лес. От приречного песка несло приятной прохладой. Вон и просека. Пересечь ее, миновать сторожку, спуститься в лощину, подняться наверх, а там и командный пункт батальона близко.

Миновали сторожку, спустились в лощину, прошли немного, выбрались на другую сторону лощины, к старым березам, свесившим поредевшие вершины. Еще прошли. У сосны с комлем, выгнувшимся дугой, Валерик остановился.

— Опять здесь дожидаться вас, товарищ лейтенант?

Андрей утвердительно кивнул головой. Он одернул гимнастерку, сбившуюся у пояса, и ускорил шаг.

2

Над входом в землянку, открывая доступ солнцу, откинут край брезента, навешенного вместо двери. На полу, покрытом хвоей, лежал постоянный сумрак землянки. Наклонившись над котелком, комбат ел кашу. Андрей помедлил немного и, придерживая планшет на боку, шагнул, вскинул руку, почти касаясь виска: доложил, что прибыл по его, майора, приказанию.

Комбат тронул за ухом дужку очков, посмотрел на Андрея невыспавшимися глазами. Посмотрел, словно удивился, зачем тот пришел.

— Хорошо, хорошо, — как бы вспомнил. Под рукавами гимнастерки угадывались длинные костлявые руки. Пальцы почему-то дрожали. Он похлопал по карманам галифе, извлек мятую пачку папирос. Щелчком выбил из нее папиросу, закурил. Протянул пачку Андрею: — Кури.

Андрей тоже закурил.

Комбат зажал папиросу между пальцами, темно-желтыми от частого курения, и дрожь стала заметней — колебался огонек, лишь возникнув, осыпался пепел.

Комбат немного оживился.

— Хорошо, — сказал опять, уже твердо. Брови сомкнулись у переносицы, думал. — Ну-ка, покрути, — посмотрел на связиста. Словно забыл об Андрее. — Покрути.

Связист понял, кого надо вызывать. Рьяно завертел ручку полевого телефона.

— Я «Земля»! Я «Земля»! «Волна»! Я «Земля»! — сердился связист. — Что ты там, спишь? — уже орал он. — А с ним завсегда так, товарищ майор, весь замучился с ним... »Волна»? Наконец. Зови.

Трубку взял комбат.

— Как у тебя? — Пауза, слушал. — Хорошо. — Пауза. — Подтверждаю: двадцать три ноль-ноль.

Положил трубку. Опять поправил очки, повернул лицо к входу, и стекла вспыхнули на свету. Сам повертел ручку телефона, еще раз повертел.

—  «Прибой», все тебе ясно? — Помолчал. — Да. — Еще помолчал. — Двадцать три ноль-ноль. Действуй.

Андрей не догадывался, что значит это «двадцать три ноль-ноль». Понял только, что «двадцать три ноль-ноль» было продолжением до этого отданного приказания. Какого? — прикидывал Андрей. Комбат, наверное, скажет, для того, видимо, и вызвал.

Комбат бросил погасший окурок, придавил носком сапога, снова неторопливо закурил, выпустил из ноздрей сизые струи дыма. Взял со столика раскрытый планшет — из-под целлулоида виднелась сложенная карта — и поднялся со скамьи. Так устал он, заметил Андрей, что даже поморщился, вставая.

— Пошли, лейтенант, — показал на прямоугольник света под откинутым краем брезента.

Комбат и Андрей вышли из землянки.

Сухой и длинный, комбат уселся на низком пне, покрытом бронзой пожелтевшего мха. Жестом показал Андрею: садись. Тот примостился у пня, на пыльной траве, нагретой солнцем. Небо было совсем синее. «Таким синим бывает небо только в апреле», — подумал Андрей. И оттого, что небо было такое синее, синими показались ему глаза комбата, хоть и помнил их густо-зеленый цвет, и мешки под глазами были синие, и пепел на конце папиросы был синим.

Лицо комбата осунувшееся не соответствовало тону, каким на рассвете, во время боя, подбадривал Андрея по телефону. Седая голова, седые виски, на лбу, на щеках, в уголках рта круто проступали окостеневшие складки — ему можно было дать и сорок лет и шестьдесят. То были следы не старости, а фронтовой утомленности и непрерывных тревог. Крупные и резкие черты выдавали в нем человека сильного и решительного.

Андрей уже знал характер комбата. Сдержанный, он не выходил из себя. Что бы ни приключилось, лицо его выражало устоявшееся спокойствие. В сложных обстоятельствах по его лицу пробегала мгновенная тень, он прижмуривал глаза, как бы размышляя, по обыкновению доставал папиросу, долго не закуривал ее. И начинался деловой разговор начальника с подчиненным. В размеренных движениях чувствовалась твердость, даже жесткость, и все это не пугало, а привлекало к нему. Он, верилось, и самому себе приказывал со всей неуступчивой строгостью.

А сейчас Андрей не мог разобраться в состоянии комбата, никак не мог взять в толк: что же происходит?

Упираясь ладонями о землю, Андрей привалился спиной к шелковистому стволу березы, от нее тянулась тонкая сеть паутины.

— Достань карту, — сказал комбат наконец. Он вынул из планшета карту, исчерченную пометами условных обозначений. Синие стрелы на карте устремлялись спереди, справа, слева и целились именно сюда, где пролегал рубеж обороны. Комбат, словно впервые увидел, слишком внимательно рассматривал их.

Андрей убрал руку с земли, к ладони прилипла травинка, и он стряхнул ее. Тоже развернул карту — карандашные линии, угольнички, подковки, кружки: схема переднего края. Но видел он в этом переплетении знаков реальную рощу и просеку в роще, и бугор, и поле, и длинный коровник, а за коровником силосную башню, а дальше — ручей, потом пустырь... Местность представала перед ним такой, какая она есть на самом деле.

Комбат сосредоточенно продолжал рассматривать пометы на карте. Ни разу не взглянул на Андрея, словно его и не было рядом.

Он достал остро отточенный красный карандаш, тупым концом повел по карте: роща, холм, луг... Тень комбата недвижно лежала на траве, и когда он шевелился, тень тоже проделывала что-то похожее.

— Молодец, — поднял комбат глаза. Теперь смотрел он на Андрея в упор. Он улыбнулся одним уголком губ. — Молодец. Хорошо сработал.

Андрей понимал, к чему это относилось: удачное отражение атаки на рассвете. Не для этого ли вызван? И «двадцать три ноль-ноль» — ничего особенного? Он даже вздохнул облегченно.

— Потери, товарищ майор. Докладывал вам.

— Потери, — согласился комбат. — Война.

Оба помолчали.

— Семеро убитых, так? — Веки комбата заметно дрогнули. — Раненых? Шестнадцать?

— Так точно, товарищ майор. Шестнадцать.

— Когда стемнеет, доставишь раненых на левый берег, в санчасть. Только не по переправе. Начни сколачивать плоты. Небольшие. Повали сколько нужно сосен и давай плоты. Они тебе так и так понадобятся. Так вот, раненых на тот берег. Увезем их. Не только у тебя, во всех ротах убитые и раненые. И батальонный комиссар и мой адъютант старший ранены. Комиссар тяжело ранен, — произнес комбат совсем тихо, в потускневших его глазах отразилась боль, и она медлила уходить. — Всех раненых и увезем. Когда стемнеет. Так. Дальше. Сколько у тебя бойцов?

— Бойцов, без этих, шестнадцати, шестьдесят семь. Виноват, шестьдесят девять. Вместе со связными.

— Шестьдесят девять. Так. — Брови комбата снова сомкнулись у переносицы, как там в землянке, и лицо нахмурилось. — Придам тебе пулеметный взвод. Взвода, конечно, не будет. А все ж... К двадцати четырем переправлю тебе и лодки. Мне, видишь ли, они уже будут не нужны, а тебе, лейтенант, обязательно понадобятся. Немного их, правда, плоскодонок, — тоном сожаления сказал комбат и махнул рукой, — а все ж...

— Понял, товарищ майор. Плоты, раненые, пулеметный взвод, лодки... В двадцать четыре? — Андрей сделал упор на словах — двадцать четыре. Может быть, комбат оговорился и поправит его: двадцать три ноль-ноль?

Комбат кивнул: правильно.

Нет, значит, не обмолвился, значит, ротам поставлены разные задачи. Андрей уже не сомневался, его подготавливали к чему-то важному.

— Обстановка сложилась так. — Комбат умолк, словно ему самому не совсем ясно было, как сложилась обстановка, и он хотел подумать. Но тут же круто повернулся к Андрею. — Ты знаешь, противнику удалось пробить нашу оборону севернее города. — Папироса погасла, он собирался затянуться и заметил это. — Здесь вот, — показал карандашом на карте, — возможность такого течения событий и предусмотрело командование, когда переводило наш полк на запасные позиции. — Комбат нащупал в кармане зажигалку, прикурил. — Противник обошел укрепрайон и на рассвете намеревался с ходу вклиниться в наш батальонный район обороны и выйти к переправе. Не получилось. Батальон задал ему жару, так? Подразделения противника, атаковавшие нас, тоже довольно потрепаны. Этим обстоятельством мы и воспользовались.

— По тону ваших приказаний, товарищ майор, догадался, что вы были уверены в успехе.

— Хм... По тону... Тон, учти, у командира всегда должен быть такой, — поднял комбат указательный палец и долго не убирал. — Иначе разве поднять бойцов, если дело слишком горячее и, возможно, проигрышное? Так вот, противник переправы не захватил. А танки потерял. Ты подбил три, да твой сосед справа — два. А пехоты немца сколько полегло, пусть сам считает.

— Тут уж Вано, уж Рябов постарались, товарищ майор.

Комбат, точно не расслышал слов Андрея, продолжал:

— Но все равно, задача у противника — наступать...

Он замолчал, как бы отделился от Андрея, смотрел куда-то вдаль. Щеки вспыхнули, не то блик солнца лег на лицо, не то старческий румянец проступил.

— И не пробует битые свои танки с луга утащить.

Андрей пожал плечами: зачем? Сказал:

— Ясно же, товарищ майор. Всю ночь двигались из города наши войска. На переправу. — «Конечно же, ясно...»

Теперь лицо комбата потемнело, на него пала медленная тень облака, проплывавшего над головой. Андрей чувствовал, его тоже накрыла тень — глаза словно дымом заволокло.

— Все, товарищ майор, на виду: противник уверен, что танки эти скоро окажутся у него в тылу. Потому и не беспокоится. Ясно же...

— О! — снова поднял комбат указательный палец, и тон такой, будто обрадовался, что Андрей без объяснений понял все. Андрей увидел, рука комбата, в извилистых, огрубевших морщинах, похожа на сосновую кору.

Беглым рассеянным взглядом посмотрел комбат на опять погасшую папиросу, стряхнул пепел, гильзу смял и швырнул; достал другую папиросу. Неторопливость жестов уже не смогла скрыть глубокого внутреннего напряжения, и Андрей почувствовал это.

«Вот теперь вижу, — подумал Андрей, — комбат взволнован, старается подавить свое волнение. Не очень удается...» И все-таки взял себя в руки комбат. Крепкие нервы? Закалка? Партийная выучка? Как хотелось в это трудное время походить на него! Андрей услышал:

— Верно сказал, лейтенант. Немцы не ошиблись, танки эти будут у них в тылу завтра утром, — нарочито медленно произнес комбат. — Или даже этой ночью.

Андрей вскинул на комбата смятенные, спрашивающие глаза. Не потому, что не понял зловещего смысла сказанного, все было понятно. И ничего неожиданного в этом не было — обстановка подсказывала необходимость нового отступления. Просто он еще не совсем отделался от мысли, что войска заняли здесь оборону и отсюда не уйдут, и это вытесняло доводы рассудка.

Комбат заметил состояние Андрея.

— Раз отход неотвратим, ничего не поделаешь, — угрюмо и твердо сказал он. Не докурив папиросу, бросил ее, втоптал каблуком в траву.

Вокруг пня, на котором сидел, как мотыльки, белели окурки.

— Понимаю, товарищ майор, — выдавил из себя Андрей. — Еще вчера я верил, что мы прочно закрепились на этой линии обороны, а потом пойдем вперед.

— Ну, вперед — еще впереди. Дойдет до этого очередь. Пока же...

— Бегство? — Андрей испуганно спохватился: как мог такое сказать? Даже прикрыл запоздало рот рукой. — Виноват, товарищ майор!

— Бегство? — спокойно произнес комбат и раздумчиво собрал на лбу морщины. — Отступление не бегство. В бегстве — паника, в отступлении — умысел, горький, а умысел.

Комбат испытующе смотрел на Андрея.

— Обстановка, лейтенант, тебе ясна. Имеются сведения, что ночью, а всего скорее на рассвете, противник превосходящими силами начнет прорывать нашу оборону все с той же целью — овладеть переправами севернее и южнее города, — продолжал комбат. — Командование упредило наступление противника, которое в настоящих условиях нам не отразить, и отвело основные силы на левый берег. — Он сделал паузу: пусть лейтенант привыкнет к мысли об этом. — Понял?

— Так точно, товарищ майор.

Комбату нелегко было говорить, он уже не старался скрыть это, часто останавливался, снова начинал, говорил то быстро, словно боялся потерять нить мысли, то очень медленно, будто не был уверен, что именно это надо сказать. Андрей не отрывал глаз от комбата, он видел, как пульсировали его припухшие веки, как по морщинистой шее криво стекал пот.

Под слабым ветром дрогнула береза, и по лицу комбата задвигались мелкие тени листвы.

— Слушай дальше. И соображай...

Андрей пододвинулся к пню, на котором сидел комбат, хоть его хриповатый голос был хорошо слышен.

— Измотанная в обороне дивизия, — объяснял комбат обстановку, — отходит на левый берег. — Короткая пауза, совсем короткая, чтоб втянуть в себя воздух. — В двадцать три ноль-ноль начнет отход батальон.

Вот оно что означает двадцать три ноль-ноль!

— Твоя рота прикрывает отход. — Комбату, наверное, казалось, что произнес это просто. Но худое и бледное лицо его, заметил Андрей, стало еще бледней, стало неподвижным, будто не он только что говорил.

— Понял, товарищ майор.

Андрей понял, это не только приказ — это приговор.

Ветер снова коснулся березы и снес с ветвей сеть паутины. Две тонкие ниточки, сверкнув, пристали к вискам комбата и, серебряные, слились с сединой.

Андрей вдруг почувствовал какое-то облегчение. Потому, наверное, что все, наконец, прояснилось и улеглось в сознании, как неотвратимое и, собственно, естественное. Он обратил внимание даже на это — на две дрожавшие ниточки паутинки на седых висках комбата. Война переходила на новый рубеж.

Внизу вдоль кривого берега шла изогнутая вода, и пахла она теплой синевой, как в то воскресное утро, когда Андрей в последний раз ступал по Ингульскому берегу в своем родном городе. У Днепра, оказывается, такой же запах, как у Ингула. Андрей подумал об этом и, должно быть, улыбнулся. Улыбка была невпопад, потому что комбат удивленно взглянул на него. Глаза комбата воспаленные, красные.

Комбат и Андрей одновременно вскинули глаза к небу: шли самолеты. «Юнкерсы», — узнали они по монотонному, надрывному гулу. Должно быть, много самолетов — все небо гудело. Высоко двигались они, почти слившись с бледной синевой неба, в сторону от переправы.

— Сейчас начнется гром, — не отрывая от самолетов глаз, проговорил Андрей.

— Точнее, погром. — Комбат тоже все еще смотрел в небо. — И не малый. Вон их сколько! Восемнадцать сволочей...

Постепенно рокот моторов ослабевал. Потом, где-то южнее переправы, раздались тупые разрывы.

— Наседает на левого соседа, — обеспокоенно процедил комбат. — Может, и сюда уже идут... — Он повернул голову и взглянул поверх леса за лугом. — Ладно. — Андрей увидел, на лоб комбата снова набежали морщины. — Так вот, твоя задача — прикрывать подступы к переправе и дать возможность полку оторваться от противника и перейти на левый берег. — Комбат промолвил это так, будто Андрей уже знал задачу и он просто уточнял ее. — В городе немцы через мост не пройдут, в нужную минуту он будет взорван. Естественно, кинутся к твоей переправе. — Самое трудное в разговоре с ротным было позади. — Сразу на переправу немцы могут и не пойти, опасаясь крепкого заслона. А вот обойти мост с фланга! И нажмут на твоего Вано, на Рябова.

Комбат заметил слишком внимательный взгляд Андрея.

— Именно так предполагаю и я, товарищ майор. Укреплю Рябова всеми имеющимися у меня противотанковыми средствами.

— Правильно рассудил. Так вот, крепи первый взвод, перебрось все, что сможешь.

— Не густо у меня, товарищ майор. Бронебойка. Гранаты. Ну, противотанковые бутылки...

— Э, целый же арсенал! По нынешним обстоятельствам, конечно. — Помолчал, раздумывал. — Бронебойка, знаешь, это вещь. — Комбат пожевал губами. — Хорошую штуку придумали наши оружейники. Только сейчас поступила на вооружение. Тебе досталась. — Он говорил о противотанковом ружье, которое батальон получил совсем недавно, когда стоял перед вражескими танками на Ирпене.

— Точно, товарищ майор, противотанковое ружье вещь подходящая. Жадан и Рыбальский бьют из него наверняка.

— А с боеприпасами как? Для пулеметов, автоматов, винтовок? Как?

Андрей сказал.

— Не густо, — вынужденно согласился комбат. — Ну, — повел плечом, — придется экономно, с толком расходовать боеприпасы. Как бы то ни было, тебе надо продержаться как можно дольше и не давать противнику выйти к этому, правому, берегу. — У комбата задвигались скулы. — А пробьется прежде времени, считай, полк накрылся.

Конечно, еще как накроется... Андрей и сам понимал это. Он машинально обернулся: на восток отсюда под солнцем блестели песчаные отмели, открывавшиеся с обрывистого, высокого берега, и пустынное, замершее пространство за рекой, как в бинокле, отчетливо виднелось, и одинокие сосны на покатых холмах, и шоссе, и домики вдоль шоссе были видны. Такое царило там спокойствие, что поверилось: окажись он у холмов тех, возле тех домиков, и груз на сердце, все горести сникнут, как бы и не было ничего этого. Он отвел глаза от притягивавшей дали и снова увидел сухое, с желтизной лицо комбата. «Еще как накроется...» — подумал снова. Правда, у горизонта чернели рощи, а за ними, за рощами, на север, далеко отсюда — леса. Андрей устремил глаза в карту и представил себе пущу.

— Понимаю, тебе придется нелегко, — вслух размышлял комбат. Он снова закурил, торопливо и жадно. — Противник идет на соединение с частями, прорвавшимися ранее на наших флангах и вышедшими нам в тыл. — Комбат бросил взгляд на правую половину карты, потом вернулся на левую половину. — Мы же должны пробиться через заслоны противника, находящиеся у нас в тылу, и дойти до новой линии фронта. Зада-а-чка! — протянул. — Но выхода нет. Выхода нет, и будем драться в этих навязанных нам условиях.

— Понял, товарищ майор. Задача — выбраться из окружения.

— Да. И от тебя, повторяю, не мало зависит. — Комбат стряхнул пепел с папиросы. Пепел посыпался на карту, и будто пылью покрылись дороги на ней, поляны. — Скажу больше: в эту ночь на тебя возлагается главное, — произнес размеренно. Глаза его сузились. — И надо предусмотреть все, что можно предусмотреть, понимаешь?

Комбат и Андрей склонились над квадратом на карте: зеленое пятно леса, голубой зигзаг реки, коричневая линия шоссе и черная — железной дороги, уходящей вправо.

— Основная опасность на твоем участке — вот этот лес, — постучал комбат карандашом по зеленому пятну. — Что там у противника сосредоточено? Неясно.

Он поморщился, провел по лбу рукой, словно снимал боль.

— Лес, товарищ майор, всегда неясность. И основной огонь думаю держать на лес. В меру моих возможностей.

— Ну, знаешь, — покачал комбат головой, — в такой обстановке нет меры возможности, потому что невозможного быть не может.

— Да с флангами вот, — помедлив, сказал Андрей. — Фланги ж у меня будут открыты... — Почему-то подумал, что комбат, зная положение вещей, умышленно сглаживает действительные трудности.

Комбат прикусил губу, раздумывал.

— Ну, с левым флангом что? Третий взвод твой занимает оборону по обе стороны дороги, так? И охватывает мост справа и слева? А там, левее, сосед, ты знаешь. — Он назвал полк и батальон. Полк этот все время на стыке с их полком. — Вот как у тебя с левым флангом. А справа — загни фланг Вано у лощины, вот здесь, — постучал пальцем по карте. — А севернее лощины оставляю минное поле. За минным полем, известно тебе, болото. В болото немец едва ли пойдет. За болотом лес — танки не ткнутся. Вот как с флангами. Займешь круговую оборону. — Он пристально смотрел на Андрея, стараясь уловить, как тот отнесся к сказанному.

Андрей молчал. «Конечно, — раздумывал он, — минное поле — хорошо. Да минное поле и обойти можно. И болото не всегда преграда. А сосед слева, у переправы... Что ж, сосед тоже оставит такую же роту прикрытия... Ладно!»

А комбат, как бы не замечая паузы:

— Так вот, этот лес, черт его побери. После того как наша артиллерия поковыряла там, танки могли и уйти оттуда. Раз их засекли, машины, надо думать, противник не оставит на прежнем месте. А куда их отвели, если отвели? Откуда ждать их?

— У меня два танкоопасных направления, вы знаете, товарищ майор: дорога к переправе перед третьим взводом и открытые подходы перед первым взводом, у Рябова. — Андрей лизнул губы и почувствовал, какие они сухие. — Верно, на Вано танки не пойдут — плотный сосновый бор. Да глубокая лощина.

— Постой, — твердым жестом остановил его комбат. — Лощина... лощина... Насчет танков ты правильно, сама природа создала тут эскарп. Находка для нас, да. Эскарп учтем. Но лощина и для противника находка, для пехоты. Ты ж воспользовался бы лощиной? Противник не дурак, всегда помни об этом. Если тебе пришло хитрое на ум, считай, что и ему пришло в голову такое же. А иначе, сам понимаешь... А тут и хитрого ничего. Так вот, ему бы пробиться в лощину. По лощине и — к берегу. И по берегу. И он у тебя в тылу. И — к переправе. Учти, задача Вано — закрыть вход в лощину.

— Вчера Вано отрыл окопы перед лощиной, товарищ майор. И в лощине у него огневая точка — ручной пулемет. Там у меня крепко.

Комбат кивнул: хорошо.

Он напоминал Андрею простые вещи не потому, что не был уверен в нем, самом молодом ротном в батальоне. Андрей, знал он, командир уже опытный, рассудительный, как-то сразу оказался на своем месте, словно всю жизнь был военным и командиром. Комбат вполне полагался на него. Чувство ответственности за людей, чья жизнь вверена его воле, тревога и боль за них ни на миг не оставляли комбата, и он старался все, что мог, предвидеть, подсказать.

— Что ж, прикидка это, не более, — повертел он сухощавыми пальцами. — Точными разведданными о стоящем перед нами противнике мы не располагаем. Но знаем, что на этом участке резервов у него, как и у нас, нет. Вообще нет или не подтянуты. А численно превосходит нас. Ну, танки. Танки, выяснено, у него есть. Это чего-нибудь да стоит, конечно. Нам известно общее движение вражеской армии. Понимаешь, общее. А тебе выполнять определенную задачу на определенной местности и в течение определенного времени.

— Но ночная атака немцев дополнила наши разведданные, товарищ майор. Кое-что мы засекли, кое о чем имеем представление, — вставил Андрей.

— Не обольщайся. Огневые точки засек? Исходные позиции танков? Факт, действительный во время боя. Сейчас так, потом этак... Война — дело подвижное.

— Уравнение со всеми неизвестными, — грустно хмыкнул Андрей.

— Со всеми неизвестными, — утвердительно кивнул комбат. — А вот задача ясная: выстоять. Выстоять, пока не оторвемся. Проведи разведку перед собой. Пошли обстрелянных, сообразительных бойцов. Такая разведка может тебе во многом помочь. Так? Переправляться начнешь в два тридцать. — Комбат почему-то посмотрел на часы. — Может, противник промахнется и двинет на твои рубежи, когда тебя там уже не будет? Дай-то бог. А к этому времени наши войска успеют отойти на подготовленные позиции. К двум тридцати должны перебраться через переправу последние арьергардные подразделения из города. И — взрывай мост. Плоты и лодки расставь таким образом, чтоб бойцы могли быстро погрузиться и с меньшими потерями, в случае атаки противника, выбраться на тот берег. Бродов нет, здесь везде глубоко.

— Разрешите, товарищ майор?

— Да?

— А если пропустить танки на мост и взорвать его вместе с машинами? — выжидательно посмотрел Андрей на комбата.

— Никакого лихачества! — повысил голос комбат. Он сбился со своего спокойного тона, даже рассердился. — Оригинальная мысль, видите ли! А выскочат танки на мост и не взорвешь почему-либо в ту же секунду, тогда что? Танки следом за нами, а? Учти, танки и близко не должны подойти к переправе.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Возьми маршрут. — Комбат опять устремил глаза в карту. — Отходи вот в этом направлении, — прочертил линию. Линия тянулась от голубой полоски реки через зеленое пятно леса с песочного цвета проредями полян, с синеватыми штрихами болот и обрывалась у коричневого кружка. — Видишь? — продолжал он. — Все время вверх и правее. Запомни вот эту высотку, — держал он карандаш на коричневом кружке. — Высота сто восемьдесят три.

— Высота сто восемьдесят три. Понял, товарищ майор. — Андрей вглядывался в эту точку на своей карте, представляя себе дорогу и подступы к ней. Он наклонил голову, подбородок уткнулся в грудь, он услышал кислый и сильный запах теплого пота, пропитавшего гимнастерку. — Понял, — повторил.

Комбат поймал себя на том, что не спускает с Андрея глаз.

И в них глубокая, невыраженная боль, видел Андрей, и почувствовал всю силу своей привязанности к комбату.

Комбат хрипло закашлялся, кровь прилила к лицу, и лицо потеряло на минуту мертвенный цвет. В складках лба собрался пот, скатывался и набегал на глаза. Стекла очков сверкнули, будто маленькие солнца. Он слепо прижмурился.

— Рота у тебя боевая. — Хоть еще что сказать!

— Но у меня нет роты, товарищ майор, — вырвалось у Андрея. — Какая ж рота...

— А все равно — рота. У меня тоже — все равно батальон.

Андрей уже свыкся с тем, что сказал комбат. Но произнес:

— Рота давно не получала пополнения. Вам это известно.

— И что? Просишь подкрепления?

— Так точно, товарищ майор. Люди выдохлись. Боюсь, что...

— Считай до сорока, — оборвал комбат Андрея, — считай до сорока и перестанешь бояться. И совет тебе или приказание, как хочешь: «боюсь» — единственный глагол, который надо выбросить за ненадобностью на войне. Остальные глаголы, даже бранные, можешь оставить. Ты так привыкнешь обходиться без него, что и после войны его не вспомнишь.

— Понял, товарищ майор.

— Передам тебе пулеметы. Два пулемета. С лодками вот еще штыков двенадцать получишь, я про тех, что лодки причалят к переправе. И еще. К исходу дня переправлю тебе часть своего хозяйства: телефонные аппараты, провод. Для сообщения со взводами. Меньше тебе понадобится связных. Как-никак, несколько штыков добавится. — Комбат сочувственно развел руками: — И все. — Потом, почти жалобно и виновато: — Пойми, лейтенант, с дорогой бы душой, ничего у меня больше нет. Только раненые и обозы. Обе роты, которые отвожу, ну какие это роты?.. А с ними мне оборону держать на новом рубеже. Пойми, лейтенант, — с тяжелой тоской в голосе произнес. Говорил человек, которому горько и трудно. — Я-то вхожу в твое положение. А война не входит. Ни в твое, ни в мое. Рота твоя, какая ни есть, крепкая, и немцы повозятся с тобой. Это даст полку возможность оторваться от противника, а пока немцы наведут понтонную переправу, отойдем на заранее подготовленные позиции. — Он умолк, и пауза была томительной, гнетущей. — Понял, старик?

Когда комбат переходил на доверительный тон, хотел подбодрить или что-нибудь внушить, сказать ласковое, он обращался к подчиненному по-доброму: «старик». Он был человеком душевным, уверен Андрей. В батальоне знали, что семья комбата не успела эвакуироваться и погибла. Сам он ничего об этом не говорил. Андрею подумалось сейчас о горе комбата. Может быть, затем подумалось, чтоб вызвать в себе сочувствие к нему и тем смягчить в своем сознании жестокость задачи, которую поставил перед ним комбат. Андрей знал, на войне все жестоко. Он привык ко всему, к риску, опасностям, потерям, научился долгому солдатскому терпению и превозмогать страх научился, даже в обстоятельствах, когда все живое содрогалось в вечной и необоримой потребности оберечь себя от гибели. Он машинально провел ладонью по жесткой высокой траве, и меж растопыренных пальцев просунулись зеленые гребешки.

Комбат ободряюще хлопнул Андрея но плечу.

— Ты должен выстоять. В данной ситуации это не просто. Совсем не просто... А должен! Ты — заслон. Впереди тебя — только противник. А позади — обозы с ранеными и те, кому тоже предстоит, быть может, завтра, стать заслоном. Ты же понимаешь...

В гражданскую войну он командовал ротой, как Андрей вот сейчас. Андрей знал это и вообразил себе комбата молодым, вообразил, что ему ставят непосильную задачу. Конечно же комбату не раз приходилось туго, — подумал Андрей. — А выстоял. Все доброе, все храброе в нем, наверное, оттуда, с гражданской...

Комбат снял и тут же надел очки, поправил за ушами, потом у глаз, и все это без надобности, понимал Андрей.

— Вроде бы все, — произнес комбат. — Понимаю, на такое дело идут не с радостью — по необходимости.

— Тогда необходимость — самое сильное, что можем себе представить, — посмотрел Андрей комбату в глаза.

Комбат поднялся с пня не так тяжело, как садился, движения его уже не были такими рыхлыми. Андрей тоже встал, сложил карту, сунул в планшет. Он был готов тронуться в обратный путь. Комбат обнял его, широко улыбнулся, будто обстановка, пока они сидели, изменилась к лучшему.

— Ладно, значит, старик. Особенно прощаться не будем, скоро встретимся. На новом месте. У высотки сто восемьдесят три. Ни хрена, еще попляшем, а?

Комбат снова зашелся кашлем, и опять на щеки его лег сухой румянец. На левом виске проступила короткая синяя жилка. Как ни силился, он так и не смог унять волнения, и Андрей уловил это.

— Значит, на новом месте или... где-нибудь... в раю?..

Шуткой старался он ободрить Андрея перед тем, как тот уйдет в роту, внушить ему, что все обойдется.

— В рай полагаете, товарищ майор? — Андрей ответил тоже шуткой. — Значит, в рай в случае чего?..

— Только в рай! Только в рай! Не мы же напали, а они... Им и дорога в ад. Это уж точно, — усмехнулся комбат. — А мы поможем добраться туда...

Андрей почувствовал, что настроение как-то улучшилось, и захотелось еще немного побыть с комбатом. Он вернулся к делу, но теперь говорил в менее сдержанных выражениях.

— Ну, товарищ майор, оторвусь на исходе ночи от противника, уйду, а утром снова столкнусь с ним. Он же и с севера, и с юга, и с востока надвигается.

— Парень ты стреляный. Столкнешься с ним и опять уйдешь.

— Точно, товарищ майор, опять уйду. И опять же, до той высотки раз семь встречусь.

— Знаешь, старик, у меня всегда с арифметикой были нелады. Семь раз там или сколько, а уйдешь, должен уйти. — Развел руками.

Он обрекал почти на верную гибель роту, то, что от нее осталось. Он и раньше, сообразно обстоятельствам, принимал такие решения, и каждый раз испытывал эту муку вынужденности. Он видел, с какой ужасающей деловитостью готов Андрей отдать свою жизнь, и не когда-нибудь, а через несколько часов, этой ночью или на рассвете, и непереносимо больно сжалось сердце. «Они еще ничего не успели, ребятки, ничто большое еще не радовало и не ломало их, и вдруг — самое значительное и последнее, что может быть в жизни, — смерть...» Он все еще не научился храбро относиться к чужой смерти. Может быть, он истощил свое мужество и перестал быть командиром, сознающим, какие жестокие обязанности у него на войне? Он просто устал, — успокаивал себя. — Он просто устал. Надо думать только о войне. В этом теперь высший смысл жизни.

Он расстегнул воротник гимнастерки, словно воротник сдавливал худую шею, которую свободно обводил белый целлулоидный подворотничок. В нерадостных глазах комбата, в осекавшемся голосе, в дрожании пальцев проступало что-то несвойственное ему, что-то беспомощное, даже старческое, показалось Андрею.

Андрей вскинул голову, чего-то ждал. Он не знал — чего, смотрел на комбата, и все. Комбат заметил это. «Я понимаю, как трудна задача. Я хорошо это понимаю. Но я вынужден ее поставить тебе. Если б ты знал, как тяжело мне сейчас, старик!» Комбат молчал. Это произнес его взгляд, устремленный на Андрея, взгляд, полный тоски и боли. «Что ж. Задача, конечно, трудная. Когда мне выдали солдатскую форму, я уже предполагал такую задачу. Ничего, товарищ майор, ладно». Андрей тоже молчал, он смотрел на комбата, прямой и твердый, может быть, потому прямой и твердый, что внутренне уже сжился с мыслью о предстоящем. И возникало смутное предчувствие, что видит комбата, быть может, в последний раз. Всего три месяца назад война связала его с этим человеком, а так тягостно расставание с ним! Он пойдет дальше, комбат, по фронтовым дорогам, — грустно подумалось, — появятся у него другие лейтенанты, другие командиры рот. А его, Андрея, с ним не будет. Что-то оборвалось в нем от этой мысли, и он почувствовал пустоту в стиснутом сердце, оно, показалось, не билось, его просто не было. И он не мог и слова произнести.

Они стояли, комбат и Андрей, друг против друга. «Ладно, ладно», — говорил один. «Ладно, ладно...» — говорил другой. Так простояли с минуту оба — в трудном молчании. И в молчании этом, в тихой минуте этой они испытывали отстраняющее все остальное чувство общности их желаний, их мыслей, их горя, жизни их.

— Задачу понял, товарищ майор. — Андрей сбросил с себя оцепенение.

Что-то хлынуло в грудь — что-то жаркое, доброе, освобождающее от сомнений, от страха, что-то из давней жизни, когда — поверилось ему — на свете не было ни боли, ни обид, ничего такого, что окружало его сейчас.

— Задача будет выполнена, товарищ майор! — сказал Андрей и почему-то приложил руку к груди. — Потребуется, умру достойно, как подобает коммунисту...

— Умереть? — Комбат растерянно сделал шаг назад. — «Как подобает коммунисту»? Что это ты, старик? Я коммунист, а умирать не собираюсь. Зачем? Жизнь хороша. А если б не хороша, то за нее и воевать не стоило б. Гитлеровцам бы отдали. Пусть себе и живут на проклятье...

— Я в другом смысле...

— Другой смысл — храбро воевать и уцелеть. Вот и весь другой смысл! Понял? Покурим напоследок.

Потом комбат пожал Андрею руку. Андрей ощутил тепло длинных сухощавых пальцев комбата. Тот долго не отнимал руки, словно хотел еще немного продлить близость.

— Действуй, старик.

3

— Пошли, Валерик.

Валерик со сдвинутой на затылок пилоткой сидел под сосной и держал в зубах длинную травинку. Он перекусывал травинку и, пожевав, сплевывал вместе с зеленоватой слюной. В отворотах пилотки торчали набившиеся туда ржавые хвойные иглы. Увидев ротного, ловко вскочил на ноги и пристроился к его шагу.

— А я-то уж, товарищ лейтенант... — конфузливо улыбнулся Валерик. — Мало ли что... Время-то прошло сколько...

Андрей молча взглянул на него. Когда губы Валерика приоткрывались в улыбке, можно было подумать, что во рту у него белые квадратики сахара.

Валерик снял пилотку, пропотевшую и лоснившуюся по краю, вытряхнул иглы, надел ее, пришлепывая руками на голове. Он соскучился в долгом одиночестве и ему хотелось поговорить.

— Видели, товарищ лейтенант, «рама» торчала тут? Видели, нет? А «рама», — глубокомысленно продолжал Валерик, — всегда висит, когда фрицы каверзу готовят. Это точно. Надумали, может, чего?.. — говорил он по-мальчишечьи, без малейших признаков озабоченности.

Андрей нахмуренно молчал. Валерик догадался: произошло что-то важное.

Спустились в лощину, выбрались наверх. Подходили к сторожке. Андрей покосился на нее. Черт знает, и лазутчик может там скрываться. Когда два часа назад проходил мимо нее, мысль эта не появлялась.

— Загляни-ка, Валерик, в хибарку.

Тропка к сторожке заросла травой, и Валерик двинулся напрямик. Отдернул скособоченную и врезавшуюся в землю фанерную дверцу, ткнулся головой внутрь, помешкал немного и зашагал обратно.

— Мыши одни...

— Мыши?

— Угу.

Чем-то мирным дохнуло на Андрея: мыши в покинутой сторожке, тропка, пропавшая в давно не топтанной траве, огромная тишина между небом и землей. Этих обыкновенных примет жизни он и не замечал раньше. Андрей стоял, склонив голову набок, опустив руки, вниз устремив взгляд, будто к чему-то прислушивался, во что-то всматривался. И опять, как вчера ночью, на него надвинулось давнее, может быть, уже умершее, но в его памяти это жило — живое, всамделишное, четкое. Свой город и юность свою в нем всегда видел почему-то только в ослепительном свете дня, растерявшем все тени, и все, до самых глубин, открыто, так и верилось, что в белое небо его города ни одно облачко никогда не забредало. Вот так, в гимнастерке, на которой блеклыми разводами проступили пот и соль, в мятой пилотке со звездочкой на лбу, будто это обычная его одежда, снова шагал он по улицам, и навстречу шли люди, все свои, и дома, тоже все знакомые, двигались навстречу.

— Товарищ лейтенант, я же сказал, ничего в той хибарке нету. Ну, обыкновенные мыши. — Валерик озадаченно глядел на Андрея. — А вам чего надо было там, товарищ лейтенант?

Валерик ждал, что Андрей скажет. Но тот не отвечал. Может, не слышал вопроса?

А он, Андрей, все еще стоял, не то терпеливо, не то покорно, и ждал, когда тот, другой Андрей, вернется на опушку бора, где в траншее, в пятистах метрах отсюда, лежат бойцы с почерневшими измученными лицами, решительными и злыми глазами — его рота, готовая ко всему, к смерти тоже.

В трудную минуту каждый, наверное, переносится на далекое расстояние от беды. Не в пространстве даже — во времени. Война — это весь мир. И клочка земли уже нет, где не убивают.

— Так пустая, говорю.

— А! — Голос Валерика поднял голову Андрея.

«Нет, нет, так не пойдет, товарищ лейтенант, — сказал себе. — Так не пойдет. Сентиментальность всегда смешна, а на войне и вовсе». Но что поделать, если ничего не изгнать из памяти, даже если это мешает... И как мало в сущности нужно, чтоб возник достойный человека мир. Мыши вот в сторожке, тропка в траве, тихий ветер, белобрысый Валерик... И все равно, не нужно воспоминаний. Совсем не нужно. Они ничего не дают. Только то, что близко принимаешь к сердцу тяжелое настоящее.

Андрей рассеянно посмотрел на Валерика. Показалось, что глаза Валерика под белесыми ресницами перестали быть синими — какие-то мутные, будто в них набилась пыль. Оттого это, что стоит спиной к солнцу, — подумал Андрей, — и в них померк свет. А может, потемневшие глаза выражали такую же, что и у Андрея, печаль Валерика? Он и школу еще не окончил, остался в восьмом на второй год. Он и в четвертом классе оставался на второй год. Голубей гонял, — объяснил Андрею. Андрею нравился этот шустрый, сообразительный и смелый парнишка. Потому и взял ординарцем. Когда Валерик прибыл в роту, он выглядел смущенным, даже робким. Андрей поморщился от досады: столько юнцов в роте. «Не рота — детский сад...» Вот и этот... »Детский сад, ей-богу!» Ну да, как и многие его сверстники в роте, Валерик в первый же день войны осаждал военкомат: на фронт! И добился своего. А он, Андрей, возись с такими, воюй... Как чудесно ошибся он! В боях они проявляли себя настоящими бойцами. Бесстрашие юности? Собственно, Андрей старше Валерика лет на пять...

Андрей продолжал смотреть на Валерика: потное лицо, спутанные и тоже потные вихры, это шло ему. Другим Андрей и представить себе Валерика не мог.

По привычке взглянул на часы: четыре минуты простоял возле сторожки.

— Ладно, раз мыши, пошли дальше.

— Пошли, — шагнул Валерик.

Андрей вскинул к глазам бинокль, навел на резкость: горелые танки, облитые красным светом упадавшего солнца, казалось, вспыхнули снова. Он убрал бинокль. На рассвете все это будет уже тылом немцев, — вздрогнул он, представив это. Невозможно было подумать, что и этот обрывавшийся вон там, у воды, клочок земли завтра утром станет чужим и его ноги уже не пройдут здесь ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни, может быть, и через месяц... Земля эта продолжалась и за рекой, и тянулась вдаль, вдаль, далеко, очень далеко, через всю Россию, до самого океана, большая, родная земля, но каждая пядь ее кажется последней, и чувство прощания со всем, что сейчас видел он и сможет видеть лишь до наступления темноты, подавляло его. Он втянул голову в плечи и встревоженно, будто пробирался уже среди немцев, оглянулся.

Позади командный пункт батальона, рядом шагал Валерик, за рекой стояли батареи... И все же это не успокоило его. Если б рота, взорвав переправу, уже оказалась на том берегу... Если б он был уже на пути к новому местоположению батальона... Если б... Он прикрыл глаза, подумав об этом, и на секунду в самом деле оказался на противоположном берегу, и рота, топча предутреннюю росу на траве, двигалась к высоте сто восемьдесят три...

«Да что со мной сталось! — спохватился Андрей. — Лезет в голову ерунда, — подумал с раздражением. Он даже остановился, словно для того, чтоб дать уйти этой мысли, освободиться от нее, успокоиться. — Точка! Хватит! — сердито опустил он руки, сжатые в кулаки. — С таким настроением не роту поднимать, а вытаскивать билет на экзамене...»

Совсем недавно был он уверен, что война не надолго: мало прольется крови. Это говорила еще сохранившаяся в нем сила радости, сила добра. У его поколения не было для ненависти причин. Когда он родился, революцию уже совершили, гражданская война кончилась, самые сложные и опасные этапы строительства государства были позади. И поколение Андрея делало свое ясное дело, ради которого стоило жить. Дело это не требовало ни злости, ни недоброжелательства, ни тем более войны для уничтожения кого бы то ни было. Андрей сдал экзамены, хорошо сдал, собирался на каникулы в Крым, а потом, осенью, преподавать историю в школе, в лучшей в городе школе. А началась война. Фронтовые месяцы сделали его другим. Чувство ненависти, ни с чем не сравнимое сильное чувство, проникло в его сердце, в сознание, в тело его, в кровь. Яростная, трезвая ненависть, необходимая теперь, как воздух, как вода, как хлеб. Ненависть, понял он, придавала ему силы, чтобы выстоять, даже если выстоять нельзя. «Если Гитлер одолеет нас, все — и наши страдания, и горе тех, кто там, позади нас, дома, и жертвы революции, и нелегкий труд минувших лет, — все станет бессмысленным, зряшным, — покачал головой. — Но это же невозможно, решительно невозможно...»

Вон и просека. Андрей услышал ровный гул над головой и замедлил шаг.

— Валерик!

— Ага. «Рама».

Оба прижались к сосне. «Фокке-Вульф» и впрямь похож на раму, плывущую в высоте.

Потом они перешли просеку. Андрей бросил взгляд вправо: там, в конце просеки, укрылось боевое охранение. Вошли в бор. В бору уже было сумеречно, на земле дрожали оранжевые блики остывавшего солнца, тень медленно накрывала ее. Под ногами слегка пружинил толстый настил хвойных игл. Прошли шагов сто пятьдесят. Дорога к переправе, теперь едва приметная между соснами, казалась стертой, и только сама переправа выделялась над потемневшей водой. А сбоку, на лугу, еще лежал сухой и прочный свет.

Андрей споткнулся о корневище.

— Вы б, товарищ лейтенант, и под ноги в бинокль смотрели, — засмеялся Валерик.

— Старику, знаешь, и телескоп не поможет, — шуткой же ответил Андрей.

Но в его голосе, в голосе Валерика, слышались глухие интонации.

Андрей удивительно ясно представил себе двигавшиеся на него танки, видел, как траки вгрызались в землю и гусеницы выбрасывали из-под себя выдернутую траву с песком, видел ступавшую за танками пехоту. Три развороченных танка мертво торчали на лугу перед холмом, будто не на рассвете подбиты, а в бою за переправу, которого, видно, не миновать и который Андрей переживал сейчас.

Сам удивился, почему это пришло на ум. Он не мог уже не думать об этом. Не думать о предстоящем бое было невозможно. И чтоб избавиться от мучивших размышлений, мысленно вел бой.

Такие бои, как здесь, у реки, и как те, возле потерявшегося в длинных пространствах зеленого хуторка с кружевными плетнями и закинутым к небу колодезным журавлем, — это было недели две назад; и за оврагом с желтыми покатыми склонами, устланными пучками пыльной травы, — это было еще раньше; и еще раньше — у быстрого ручья с подмытыми берегами и медовым песком на мерцающем дне, — такие бои, наверное, и составляют теперь оборону родной земли. «Как из капель — океан», — припомнилось это сравнение. Потом, когда-нибудь, никому и в голову не придет, что там, возле зеленого хуторка, у ручья с медовым песком на дне, или вот здесь, на крутом берегу спокойной реки, шли бои и люди в ранах, в крови, отстаивали каждый метр, каждые полметра песчаного берега и погибали. Так же, как и теперь, будет течь розовая на заре и синяя в сумерки вода, и так же будут гореть под солнцем белые берега, — ничего особенного, никаких торжественных следов истории: вода, песок...

Он был спокоен, Андрей, словно комбат приказал ему выслать очередную разведку, и все. Как возле землянки майора, его охватила уверенность, что удержит переправу, удержит столько времени, сколько необходимо, и никаким другим мыслям, другим чувствам места не оставалось. Усилия и одной роты, пусть и неполной, могут многое значить, сказал же комбат: на него, на Андрея, в эту ночь возлагается главное. Так комбат и сказал. Выходит, небольшая эта операция — несколько часов удерживать тысячу пятьсот метров песчаной земли и взорвать переправу, — небольшое это дело тоже готовит будущее: в малом семени таится дерево... Оказывается, и от того, что сделает он на исходе наступающей ночи, зависит, пусть совсем немного, то, каким когда-нибудь, после войны, станет мир, — подумалось. Мысль была неожиданной, странной для него, удивительной. Просто ему не хватало ощущения и своей значимости, потому мысль эта и показалась странной и удивительной. Наверное, так.

«А, чудится всякое... — раздраженно махнул рукой. — Приказ рота выполнит, ясно. У нас у всех общее солдатское дело. А солдатское дело должно выполняться как никакое другое — ничего более важного теперь нет...» И все-таки не мог не додумать до конца. Он, Андрей, тоже передаст что-то той, будущей жизни, он несет здесь, на войне, свою долю ответственности перед ней, и сознание этого еще больше возбудило в нем облегчающее чувство достоинства.

Несколько шагов и — окопы, блиндаж. Он объяснит взводным обстановку и задачу, отдаст нужные приказания, прежде всего приказание расставить группы прикрытия.

Он понимал, что в жизни его не было ничего более опасного, более важного, чем то, что предстояло. Но уже не ощутил в себе ни приподнятости, ни волнения: сейчас ему хотелось только одного — выспаться.