Глава первая

1

Девушка, стуча гулкими каблуками, взбежала по лестнице. В руке — пестрый чемодан, через плечо свободно перекинут свернутый плащ. Голову, охваченную витком медной косы, держала слишком прямо, словно никогда не поворачивала ее ни вправо, ни влево. Под пушистыми, цвета топленого молока, бровями, глаза темные, почти черные, казались невозможными на светло-золотистом овальном лице. В полуулыбке, как бы предвосхищая, что сейчас произойдет, девушка приоткрыла губы, чуть полноватые, и сверкнули белые ровные зубы. В облике девушки сквозила уверенность, даже горделивость, выдававшая ее возраст — восемнадцать лет.

На лестничной площадке третьего этажа девушка остановилась перед дверью и, не переводя дыхания, ткнула палец в кнопку звонка. Она не отнимала пальца долго, пока дверь не открылась. В ней появилась немолодая женщина, с каштановыми волосами, уложенными на затылке пучком, в клеенчатом переднике поверх ситцевого в голубых полосках платья. Вид у женщины встревоженный: что случилось? Увидела девушку, и лицо ее, только что растерянное, испуганное, приняло успокоенное выражение, глаза приветливо блеснули.

— Марийка!.. А я думала, бог знает кто... — пошутила.

— Это я, — с обезоруживающей непосредственностью проговорила девушка. Порывисто бросилась к женщине, расцеловала, свободной рукой обхватив ее шею. — Тетенька Полина Ильинишна!..

Женщина тоже припала к девушке, потом протянула руку, чтоб взять чемодан. Девушка упрямо повела плечом, отстранилась, не дала. Вместе вошли в коридор, заставленный старыми, ставшими ненужными вещами, какие обычно выносят из комнат.

Торопливым шагом шел навстречу сухопарый мужчина, на ходу поправляя сползавшие с носа очки, видно, тоже всполошился, услышав слишком нетерпеливый звонок.

— Дядя-Федя, Федор Иванович, милый!

— Вот и Марийка! — прижал он к себе голову девушки. Он не знал, что еще сказать. — Вот и Марийка...

— Телеграмму дала б, — ласково укорила женщина. — Встретили б.

— Конечно, — подтвердил мужчина.

Девушка непринужденно мотнула головой.

— Вот еще! Телеграмму.

Возбужденная, она спешила объяснить сразу все.

— На этот раз я не надолго. Кончится война, и я возвращусь к экзаменам в университет.

— Да что там говорить, — неопределенно усмехнулась Полина Ильинична. — Раздевайся, Марийка. Будем завтракать. — Она направилась в кухню.

Мария и Федор Иванович вошли в комнату.

В раскрытые окна проникал шум начинавшегося утра, солнечного, жаркого.

Мария, присев на корточки, раскрыла чемодан.

— Дядя-Федя, Федор Иванович, жизнь как?.. — выбирая из чемодана вещи, певуче произнесла. Она выкладывала на диван, на стулья платья, белье, туфли, учебники, толстые тетради в коленкоровых переплетах. — К экзаменам буду готовиться, — кивнула на учебники.

— М-да, — кашлянул дядя-Федя, Федор Иванович.

— Придется много заниматься, — продолжала Мария. — Даже в кино ходить не буду, правда. Теперь на экзаменах здорово режут, особенно девчонок.

— М-да, — снова кашлянул дядя-Федя, Федор Иванович.

Полина Ильинична принесла завтрак.

— Ой, вкуснотища, тетенька Поля Ильинишна! Ой! — всплеснула Мария руками, увидев горячую яичницу на сковороде и подрумяненные гренки в тарелке. — У тебя всегда вкусно. И мама это говорила.

«Эх, Оксана, Оксана», — вздохнула Полина Ильинична.

— А папа как? — вопросительно посмотрела она на Марию. — Давно письма не было.

— А папу призвали. Разве не говорила? Сегодня утром ему в военкомат, сказал.

Завтракая, Мария рассказывала, рассказывала. Что в Москве спокойно. Что она, Мария, чуть-чуть не дотянула до аттестата с отличием. Что надеется поступить на истфак университета.

— Так-так... — постучал дядя-Федя, Федор Иванович, сухими пальцами по столу. — Мне пора. — Он вытер губы, положил салфетку, поднялся. — Приду поздно, Полина. Столько, столько дела...

Он надел шляпу, сунул в карман завернутые в бумагу бутерброды, пузырек с валериановыми каплями. Взял палку с костяным набалдашником. Поморщился, с трудом подавляя боль во всем теле, но тотчас спохватился, и страдальческие складки в уголках рта пропали так же быстро, как и появились. Он повел рукой: «ничего, ничего», говорил его жест. Полина Ильинична не отводила взгляда с его покрытого матовой желтизной лица. За стеклами очков не видно было выражения глаз, но устало поникшая голова, нетвердый шаг показывали, что чувствовал он себя плохо.

Хлопнула дверь. Дядя-Федя, Федор Иванович, ушел.

Полина Ильинична убрала посуду, накрыла стол нарядной скатертью, поставила хрустальную вазу с черешней.

— Ну, Марийка, отдыхай. Я на работу.

Тоже ушла.

Полина Ильинична давно работает провизором в аптеке на Подоле, а дядя-Федя, Федор Иванович, инженер, уже на пенсии, больной человек. Теперь с утра допоздна пропадает на своем заводе — там ремонтируют пулеметы, даже поврежденные пушки, подбитые танки ремонтируют, — сказала Марии Полина Ильинична.

Мария осталась одна и почувствовала себя неприкаянно. Раньше, в прошлые приезды, было как-то не так. Она не могла разобраться, чего именно не хватало или что было лишнее. Встретили ее, как всегда, радушно. И лето шумно раскинулось над городом. И в комнатах все стояло на прежних, привычных для нее местах, — шкаф с зеркальной дверцей, диван с чуть примятыми валиками, стол и небольшой письменный столик в углу, за которым иногда занималась, и стеллажи, тесно уставленные книгами, и скатерть и ваза те же. Словно вчера отсюда уехала и сегодня возвратилась. И все-таки... Конечно, война...

Представления о войне были у Марии смутные — никогда не видела она убитых, разве лишь в кино. Правда, Москва стала затемненной. По вечерам опускали на окна навешанные сверху темные одеяла или что-нибудь другое, и это заслоняло людей от замершего города, устрашающего неба, от мира, над которым нависла опасность. Но Москва была спокойной, собранной, строгой, этого нельзя было не заметить.

Пятиэтажный дом, в котором они с отцом жили, пустел с каждым днем. Реже раздавались голоса на лестнице, на лестничных площадках, в коридоре, подолгу стоял без движения лифт. Ушли на фронт токарь Павловский с сыном Аликом, тоже токарем, призвали в армию Митина, Егорова, Перштейна из седьмой квартиры, дворового заводилу Севку Шумакова, позавчера прощался бухгалтер Свиридов, вслед за ним покинули дом Родионов, Сережа Скрипниченко, Юзя Бакальчук, учитель Юзанов, Исидор Петрович. Вот и отец получил повестку.

Как быть с Марией? Не оставаться же в такое время ей, совсем еще девчушке, одной? Как быть с ней? — сокрушался, видела Мария, отец.

— Поедешь к тете, к дяде Федору Ивановичу поедешь, в Киев.

— В Киев? — удивленно взглянула Мария на отца.

— Да. А больше и некуда.

Больше и некуда, понимала Мария: единственные ее родственники — там.

— Но ведь Киев бомбили!.. Как же — туда?.. — все еще недоумевала она.

— И другие города бомбили. В первые часы войны. Ты знаешь. Читала в газете. Напали-то немцы неожиданно. А теперь попробуют пусть... Еще день-другой, их повернут лицом на запад. Так что в Киев — вполне безопасно, — рассудил отец.

С трудом посадил Марию в поезд — много людей, застигнутых войной вдалеке от дома, возвращались к себе.

И вот она здесь.

После Москвы, где родилась, выросла, Киев самый прекрасный город. И другие города — на Севере, на Юге, куда, случалось, надолго посылали отца-геолога и где ей доводилось бывать, — и другие города уютны, красивы. А милее Киева нет, не было! Мать — медицинская сестра — умерла в позапрошлом году весной. Полина Ильинична, у которой не было детей, не раз просила отца: «Отдай Марийку нам, нелегко же с ней при твоей кочевой жизни. Вырастим ее как надо. Отдай...» Отец отклонял эти просьбы. «Будет по-прежнему приезжать к вам на каникулы». И она приезжала. Нетерпеливо ожидал отец ее возвращения, и в нетерпении этом сказывались и опасения, и любовь к дочери, и ревность к «тете-дяде». Отец делал все, чтоб жизнь дочери протекала без лишних забот, как было при матери, потакал ее желаниям, даже прихотям. «Одна ты у меня, единственная, и я у тебя один, единственный».

Мария представила себе, как месяца через два отец приедет за ней и увезет домой, в Москву. К самым экзаменам. Похвалит, что не теряла времени и по всем предметам хорошо подготовилась. «Ах, папа!» Она уже видела его героем. На груди ордена, непременно ордена, сухая улыбка на скуластом обветренном лице. «Папа, миленький папа, где ты сейчас?!» Ничего плохого с ним, конечно, не случится. В этом была она уверена.

Солнце остановилось прямо против окна, и полуденный жар наполнял комнату. Тени уползли под шкаф, под диван, под книжные стеллажи, и потолок, стены, пол стали светлыми, будто прозрачными. Ожила ваза на столе — сверкнуло стекло, вспыхнули янтарные черешни, и показалось: подует в окно, и, живые, шевельнутся они, как на ветке. Жарко!.. Мария сомкнула шторы на окнах, в комнате наступил приятный полумрак, и тени снова залили все, и ваза с черешней потухла.

Мария взяла горсть черешен, стала есть. «Ладно, отдохну с дороги, завтра похожу по городу — целый год здесь не была! А там и за учебники», — решила она. Направилась к дивану. Пока шла, раздумывала: нет, отдыхать не хочется. Ее властно потянула улица. Снова подошла к окну, раздвинула штору: ну и день! Отсюда, с Софиевской, недалеко до Владимирской горки, и до Днепра недалеко, а там и Труханов остров. Хорошо сейчас на теплом песке под солнцем! Сегодня она, так и быть, погуляет, сейчас вот выйдет, а завтра обязательно за дело. «Загляну к Лене... Как она, Ленка?..»

Мария надела легкое белое платье без рукавов, посмотрелась в зеркальную дверцу шкафа, закинула руки за голову, поправила косу. Мария осталась довольна собой. Снова зачем-то сдвинула шторы, положила в сумочку оставленный тетей Полиной Ильиничной ключ.

В город!

2

Мария повернула на соседнюю улицу, прошла немного, остановилась у подъезда. Здесь жила Лена, сверстница, с которой давно подружилась. Ей нравилась Лена, стройная, большеглазая, волосы ее весело, как витые стружки, спадали на плечи. Училась она так себе, и Мария, бывало, потешалась над нею. «Не успеваю готовить уроки, — объясняла Лена. — Люблю читать! Чертовщину всякую, а читаю...»

Звонок не действовал, Мария постучалась.

— Да! — громко откликнулась Лена. Мария узнала ее голос. — Кто?

— Я, Ленка! Я...

— Марийка, ты? — распахнулась дверь. — Ну, не может быть! — Лена удивленно раскинула руки. — Думала, теперь не приедешь.

— А вот приехала.

Девушки пылко обнялись.

— Не думала, не думала, — все еще не веря, что перед ней Мария, довольно качала Лена головой. Понизив голос, будто сообщала секрет, о котором можно было говорить только шепотом, сказала: — Город же фронтовой...

— Так уж и фронтовой!

— Фронтовой, Марийка.

— И Москва — фронтовой. Какая разница?.. Война везде.

Лена промолчала.

— Родителей эвакуировали в Челябинск, на завод. Они ж инженеры. А мне туда — чего? Не поехала. И не поеду никуда. Что с Киевом станется? Поступила на работу. В читальный зал библиотеки.

— А институт как? Мечтали ведь с тобой.

Лена удивленно уставилась на Марию.

— Институт? Ой, Марийка. Все еще соплюшка...

Взглянула на часы.

— Пропала! Опаздываю на работу.

— Заходи после работы, ладно? — попросила Мария.

— Что ты! После работы — еще работа. Потруднее и понужнее первой работы.

— Все какие-то загадки у тебя...

— Сказала же — дурешка, город наш фронтовой. Под вечер копаем противотанковые рвы на окраинах. Вчера знаешь где копали? Аж за Пуще Водицей. Вон где... Только до Киева гитлеровцам далеко, ближе, чем они сейчас, им не продвинуться, нам говорили. А копать все-таки надо...

У домов увидела Мария, когда вышли, бочки с водой, навалы мешков с песком. На стенах зданий изображены каштановые деревья, точь-в-точь такие, как те, что росли на улице, против этих зданий, только на стенах они немного полиняли от солнца.

— Посмотри влево, — шепнула Лена. — На крыше вон замаскированные зенитные пулеметы. Видишь?

Всего этого Мария не заметила, когда ехала с вокзала. Оттого, наверное, что думала о многом другом: об отце, о встрече с тетей и дядей, о подготовке к экзаменам...

Вот и библиотека.

— Ну, прибыла, — улыбнулась Лена.

Девушки попрощались.

Мария осталась одна. Она знала, недалеко — повернуть за угол, потом еще раз повернуть и — трамвайная остановка. Мария направилась туда. Мимо прокатила автомашина с открытым кузовом, на борту красный крест, потом еще одна, такая же — открытый кузов, на борту красный крест. В первой автомашине бойцы — головы, плечи, руки перевязаны бинтами, бинты в темных пятнах — кровь с пылью; и во второй автомашине бойцы в бинтах. Лица тех, что сидели на бортовых скамейках, угрюмые и худые-худые. Мария не отводила взгляда от машин, следуя за ними растерянными глазами. Машины скрылись в глубине улицы, а она продолжала смотреть в ту сторону — головы, плечи, руки в окровавленных бинтах еще плыли перед нею. И вдруг все потеряло значение — экзамены, солнечное лето, стоявшее над городом...

— Привыкать, привыкать надо, барышня, — услышала трескучий говорок за спиной. — Весь день везут, и вечер, и всю ночь возили. Машина за машиной. Жмет немец. Жмет...

Мария, ей казалось, спокойно обернулась. Но широко раскрытые глаза выдавали ее состояние, и тот, кто говорил, увидел это.

Перед Марией стоял в белом полотняном костюме долговязый мужчина лет сорока пяти с узким, в мелких оспинках лицом со втянутыми щеками. Фетровая шляпа пирожком слегка сдвинута влево, и тень прикрыла левый глаз. Правый, водянистый, сверкал на свету.

— Жалко ребятушек, жалко, — произнес долговязый. — Да что поделать...

Марии не понравились и фетровая шляпа пирожком, и сверкавший глаз, и особенно это «ребятушки», произнесенное с пустым сожалением. Захотелось отделаться от долговязого, он собирался еще что-то сказать.

Она вскочила в проходивший трамвай, ей было безразлично куда ехать.

Трамвай миновал центр. Мария смотрела в окно: полупустынные улицы — на перекрестке бомбовая воронка, еще одна, еще две; вон развороченный дом, дома не было, от него осталась одна стена, задняя, ужасающе зубчатая и обгорелая, ставшая бессмысленной. Трамвай шел дальше. Половина квартала — бугры битого кирпича; то тут, то там скрученные железные балки, обломки мебели, недогоревшие переплеты дверей, окон, битое стекло; под солнцем стекло вспыхивало, и казалось, что руины все еще горели. «И разбомбили как!.. — произнесла про себя. — В первую ночь войны».

Это был не тот город, который она знала. Не город ее каникул.

Мария доехала до конечной остановки, трамвай возвращался, и она в нем, и снова до последней остановки, в обратном направлении, и опять... Ехать, ехать... Надо же как-то успокоиться.

Наконец встала, вышла. Трамвай, звякнув, двинулся, набрал ходу и скрылся за поворотом. А она продолжала стоять у остановки — плечи опущены, руки опущены. Захотелось плакать, захотелось обратно в Москву. Она побежала вдоль улицы.

Долго рылась в сумочке, искала ключ, нашла, открыла дверь. Пусто и одиноко в квартире. И темно. Темно. Неловко, будто не было силы в руках, развела шторы, комната наполнилась светом. Машинально взглянула в зеркальную створку шкафа. Перед ней стояла понурая, горестно смотревшая на нее девушка, немного взлохмаченная, с подобранными в плач губами, и только платье, точно такое, белое, с кружевным воротничком, убеждало Марию в ее сходстве с той, что стояла в зеркале, напротив.

Полина Ильинична вернулась поздно: оказывается, после работы в аптеке пришлось отправиться в госпиталь — перевязывать раненых. Много раненых. Может быть, тех, которых Мария видела? В глазах Полины Ильиничны утомление и тревога. Мария поняла: тетя не могла скрыть это. И все, что немного успокоилось в ней, снова охватило ее. А она так ждала тетю Полю Ильиничну. Верилось, она способна защитить от опасности, от беды...

Пришел дядя-Федя, Федор Иванович, вконец расхворавшийся. Принял сердечные капли и, не поужинав, улегся в постель.

Мария долго сидела в кровати, подперев руками голову. Она ни о чем не думала, не могла думать. Многое переменилось в ней в этот день.

Война началась и для нее, для Марии.

3

Ночью шел дождь. Дождь ночью всегда долгий. Мария лежала с открытыми глазами, не могла уснуть. И потому ночь длилась, длилась, словно слились ночи всей жизни, которую предстоит ей прожить. Дождь и ночь казались навек. Из спальни доносился осторожный голос Полины Ильиничны, она будила Федора Ивановича. Он стонал, он кричал во сне. Наконец успокоился, Полина Ильинична умолкла. «Тоже, наверное, не спит».

Окно распахнуто, и Мария вслушивалась в мерную и частую дробь дождевых струй, падавших на тротуар, перед домом, в громкие шаги мимо проходившего патруля. Восемь дней она уже здесь, и все то же: бессонница, шаги патруля, сердцебиенье, предчувствие беды. Мария старалась подавить тревогу, томившую ее все эти ночи. Они наступали рано, эти ночи, лишь затухало над городом небо и улицы лишались движения и голосов, нескончаемые ночи, полные страха, напряженного ожидания утра.

Она вжалась в подушку, ее охватила лихорадочная дрожь нетерпенья, ждала, когда на стекла окон ляжет блеклая полоска еще неуверенного, еще нежилого света. Потом приподняла голову, села, подтянув колени к подбородку. Она заметила, что утро в городе начиналось с этой блеклой полоски на окне. Утро, утро!.. — обрадовалась она. Как будто утром не случаются несчастья. И все-таки утром легче дышалось, все, убранное темнотой, возвращалось на место, отступало чувство беззащитности и снова появлялись надежды, заставлявшие что-то делать.

«Что-то делать, что-то делать, иначе пропасть...» — говорила себе. Это значило как-то занять себя, отвлечь мысли от всего, чего понять не могла. Но что делать ей, собственно, еще ничего не умевшей делать, в городе, занятом войной. Плохо, плохо, когда война застает человека, а ему лишь восемнадцать.

Мария встала. Рано еще, но что лежать! Наскоро приготовит немудреный завтрак: каша, хлеб, чай. Проводит тетю и дядю на работу и пойдет к Лене. Лена обещала устроить ее в библиотеку. «Что-то надо делать...» Она окончательно перестала думать об учебниках, об экзаменах, все это отошло. Подумалось об отце. В письме — коротеньком, на одну-две минуты, — что получила вчера, писал он, что находится где-то неподалеку, но где — догадаться было нельзя. Он успокаивал ее. Отец никогда не говорил попусту. Ему Мария верила, очень верила. И внушала себе: все поправится, все поправится. Мысль эта не покидала ее.

Тетя и дядя ушли. Можно и ей уходить. Она вышла из дома, почти уверенная, что все будет хорошо, что фашистов скоро отбросят, они побегут вспять, а там и война кончится, и жизнь опять наладится, и все вернутся к мирным делам, ставшим сейчас особенно желанными. И дни эти и ночи забудутся, как все в конце концов забывается. «Мы опять привыкнем спокойно спать, и не надо будет с замиранием прислушиваться к громкоговорителю». Она даже улыбнулась своей мысли.

С перекрестка рванулся остуженный за ночь ветер и лег ей под ноги, полежал с полминуты и понесся дальше, сдувая пыль с асфальта, просохшего после ночного дождя, и асфальт становился голубым. Сильный и чистый свет разгоравшегося утра наполнил улицу, и дома, вымытые дождем, казались новыми, только что выстроенными.

Вон и Лена, она шла навстречу.

— Рано так чего, Лена? Еще и семи нет.

— Понимаешь, не сидится дома. Места себе не нахожу. Тянет на люди.

И правда, — подумала Мария, — в такое время вместе чувствуешь себя увереннее. Семи нет, а тоже вот поспешила к Лене.

— И мне не сидится, — сказала.

Лена взяла ее за руку.

— Пойдем на работу.

— А возьмут меня?

— Взяли.

— Как? — Мария даже приостановилась, недоумевая.

— А так, — дернула Лена плечом. — Вчера говорила о тебе с Софьей Васильевной, с заведующей. А она: пусть приходит.

— Ты серьезно?

— Соплюшка ты еще, соплюшка, — снисходительно покачала Лена головой и, мелко ступая, двинулась.

— Я ж ни заявления, ни документов... — продолжала Мария стоять растерянно. Губы разомкнулись в удивленной улыбке.

— Что твое заявление, — бросила Лена на ходу. — Теперь мы, весь город, одна семья. И каждый нужен. — Ей явно нравилось чувствовать себя опытней подруги. — Пошли, пошли...

— Еще только семь, смотри. Куда ж мы?

— Туда, туда, — отрывисто проговорила Лена. — Тебе дома не по себе, мне не по себе, а другим, думаешь, по себе?

Дошли до конца квартала, повернули. Еще несколько шагов, и — старинное здание с тихой вывеской: «Библиотека». Мария было остановилась в нерешительности, но Лена, сердито взглянув на нее, уже толкнула дверь.

Девушки вошли в полукруглый вестибюль. Сквозь большое венецианское окно со стрельчатыми витражами падал свет на пустынную сейчас гардеробную с голыми вешалочными крючками, на ниши в стенах, в них виднелись бюст Пушкина, бюст Тараса Шевченко.

Часы на стене показывали: четверть восьмого.

Лена поднималась по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой, схваченной на ступенях металлическими прижимами. Мария, смущенная, едва поспевала за ней. На ступенях тоже лежал свет, окрашенный витражами, и она ступала по оранжевым, зеленым, желтым полосам, и туфли ее становились на миг то оранжевыми, то зелеными, то желтыми.

Софья Васильевна, седая, тщедушная женщина в роговых очках, внимательно посмотрела на Марию, подала руку.

— Так вот, девушка, с Леной будете хозяйничать в читальном зале.

И — все. Софья Васильевна склонилась над столом, стала озабоченно перебирать записи. Мария постояла минуту, сказала, почти шепотом:

— Спасибо.

А в сумерки все девять работниц библиотеки, и Мария с ними — «бабья рота», шутили они, — отправились на «сборный пункт», так называли трамвайную остановку возле заколоченного досками магазина с огромными, обращенными в молочный цвет витринами. «Та самая остановка», — вспомнила Мария автомашины с ранеными. Нет, не забылись. Вон в ту сторону катили, видно, в госпиталь. Здесь собирались женщины, пожилые мужчины, работавшие неподалеку. Отсюда трамвай повез их на западную окраину города, к Голосеевскому лесу — рыть противотанковые рвы.

— Садись! — крикнул вагоновожатый, старик с жидкой растрепанной бородой, останавливая трамвай, крикнул всем. — Садись, поехали!

Громыхая, с умопомрачительной быстротой, без остановок мчал трамвай по пустеющим улицам, вагоны раскачивались — вот-вот не удержатся на рельсах и свалятся. Поворот — площадь, бульвар, развалины. Трамвай несся прямо на запад. Поворот, поворот. Еще немного, и трамвай оборвал свой бешеный бег.

— Все! Выкатывайсь! — Старик-вагоновожатый с растрепанной бородой высаживал пассажиров. — А я поворачиваю, обратно, в тыл, — пробовал шутить. — Давай, давай, — понукал он женщин, — дальше не поеду.

Дальше и ехать было нельзя — метров через четыреста рельсы разъединены воронкой и по ту сторону воронки уже не блестели и покрылись тусклым налетом, какой появляется, когда нет по ним движения. На рельсах понуро стоял смятый трамвайный вагон.

Люди молча шли вдоль улицы по мостовой, мимо дома без крыши, с одной стеной. Слева лежала поваленная круглая тумба, на которой наклеены театральные афиши, и из-под нее, сбоку, виднелось улыбающееся лицо красивой женщины, как бы говорившее, что ей совсем не больно под тяжестью тумбы.

Потом появились противотанковые железные «ежи», бетонные надолбы. Пробирались проходным двором, уткнулись в полуобваленную стену. Стена мешала двигаться напрямик, пришлось обогнуть развалину. Ступали по осколкам стекла, посуды, по обломкам разбитой мебели, и под ногами отдавались скрип и треск. Шли осторожно, чтобы не свалиться в выкопанные щели. Ко всему этому привыкли: щели так щели, надолбы так надолбы — война ведь...

— А, — убежденно махнула Лена рукой и мельком взглянула на Марию, — на эти надолбы никому не натыкаться, и противотанковые рвы, которые роем, останутся без дела. Немцев отгонят, сюда им не дойти.

Лена говорила то, что говорили другие. И верила в то, что говорила.

Город кончился. Вдалеке виднелся лес.

Здесь уже было много людей, копали. Командовали работами старшина и два сержанта. Старшина показал библиотекарям, где рыть.

— Тут, — хмуро пробасил старшина, рослый, широкоплечий, подтянутый. — Копайте в энту сторону, — жестко показал кивком. — Будешь старшой, понятно? — подошел к Лене.

— Я не старшая, — сконфуженно попятилась Лена. — Софья Васильевна, она...

— Приказано — исполнять. Понятно? Вопросы есть? — бесстрастным взглядом окинул всех. — Нету? Лопаты в руки.

И отошел к другой группе, копавшей поодаль.

Это спокойствие, эта твердость подтянутого старшины, с какой отдавал он приказания, ободрили Марию. Даже поднялось настроение. Что и говорить, подумала с облегчением, все будет как надо. Да, да, Лена, Ленка, Леночка, немцев отгонят, немцы сюда не дойдут!.. И опять подумалось об экзаменах, к которым надо готовиться, о Москве. Мария улыбнулась.

Она взялась за лопату.