Часть первая.

Взорванные будни

Глава первая

1

Черная «эмка», вымытая дождем, который кончился как-то сразу, катила по мокрому Невскому проспекту; прохожие не обращали на нее внимания, ибо она ничем особенным не отличалась от других машин, лишь постовые милиционеры на перекрестках провожали ее глазами. Они хорошо знали автомобиль заместителя начальника областного управления госбезопасности подполковника Телеверова.

Телеверов — крупный, большеголовый, осанистый, неторопливый в движениях — сидел сзади шофера, откинувшись на кожаную подушку, и мял в сильных пальцах папиросу, не решаясь закурить. Курить хотелось чертовски, но Николай Гаврилович сдерживал себя, потому что норму свою дневную уже почти всю отдымил и осталась эта одна, последняя из тех десяти, которые Телеверов по внутреннему приказу отпускал себе на сутки. Еще недавно дымил Телеверов беспрестанно, сутками просиживал в накуренном кабинете, не думая о своем сердце, которое, как все здоровые люди, не замечал, пока оно властно не заявило о себе и не уложило в постель. Слег Телеверов, когда еще только-только начиналась оттепель, а встал уже в конце мая. Врачи, как шутил Николай Гаврилович, произвели ему «полный капитальный ремонт без замены основных агрегатов» и категорично посоветовали прекратить «соревнование с главной трубой Кировского завода по количеству выпускаемого дыма».

Помяв пальцами папиросу, которая пахла удивительно мягко и сладко, Телеверов раздавил ее и, выбросив в открытое окно, кашлянул раз-другой, однако за портсигаром в карман не полез.

— Через пару месяцев, Сеня, окончательно брошу дымить и повешу в кабинете дощечку: «Здесь не курят», — сказал Телеверов чуть хрипловатым голосом соседу, сидевшему рядом. — Приезжай, сам убедишься.

Тот, кого Телеверов ласково называл Сеня, был ему ровесником, хотя выглядел значительно моложе, несмотря на седину, осевшую легким инеем на виски. Седина ему шла, она делала мягче его обветренное лицо, сглаживала суровость. Сеня, или, вернее, полковник Семен Васильевич Ильинков, был другом молодости, вместе с Телеверовым они, слесари с Путиловского, начинали службу в первых отрядах рабочей гвардии, бились с Юденичем, несли охрану в Смольном, давили мятежи белогвардейцев в Питере, стали чекистами, сопровождали поезд, в котором Советское правительство во главе с Лениным переезжало в Москву, потом дрались на фронтах, работали в особых отделах. Ильинков служил в Москве, занимая высокую должность.

— Вижу твою настойчивость, Никола, но верится с трудом. Придется приехать, чтобы лично убедиться.

— Так я тебе о том говорю, Сеня! Жаль, что командировку твою так сразу свернули. Думал, махнем с тобой на рыбалку, проведем денек на природе. И сына с собой прихватим. Вырос же. Меня догоняет ростом. Скоро паспорт получит.

— В следующий раз обязательно порыбачим, Никола, обязательно, — ответил Ильинков, взглянув на часы, добавил: — До отхода моего поезда еще четыре часа. Давай оставим машину и немного прогуляемся пешком, а?

— Может, в театр?

— Настроение у меня не театральное.

Телеверов в ответ кивнул. У него самого кошки скребут на душе. Упустили разведчика, вернее, шпионку, которая, судя по «почерку», работала на немцев. Из Таллинна вчера пришла шифровка: «Вилму взять не удалось». Потом пришло подробное сообщение, из него стало ясно, что молодая, белокурая, очень привлекательная женщина, называющая себя Вилмой, действительно два месяца проживала по указанному адресу в центре города, снимая отдельную комнату, в которой несколько раз встречалась с советским офицером, высоким стройным брюнетом.

Этот «высокий стройный брюнет», старший лейтенант П. Соломакин, был задержан в пригороде Ленинграда на одном аэродроме, когда фотографировал самолеты. На допросах он изворачивался, лгал, отмалчивался, пытался запутать следователя, но под тяжестью неопровержимых улик, добытых при аресте, старший лейтенант вынужден был сознаться.

История его падения весьма простая. Будучи в служебной командировке в Таллинне, он познакомился с красивой эстонкой Вилмой, студенткой университета, допоздна гулял с ней по улицам, ходил в кино, посещал рестораны, ночевал у нее на квартире. Доверялся ей, как близкому человеку, болтал лишнее о службе в зенитном полку, о жизни в дивизионе…

В один из дней Вилма с мягкой улыбкой сообщила старшему лейтенанту: «Милый, мы можем хорошо заработать и роскошно жить. Смотри, все, что ты мне рассказывал, я записала и передала в надежные руки. Вот фотокопия». Соломакин пробежал глазами текст и побледнел. Он отлично понимал: попадет такая фотокопия в руки чекистов — ему несдобровать. Чутьем догадывался, что Вилма не одна, в соседней комнате находятся ее сообщники и следят за ним, за каждым его движением, прислушиваются к каждому слову. А Вилма обнимала его и шептала ласковые слова, что им будут много платить за каждое такое сообщение, они поднакопят денег и уедут за границу. После этих слов она выложила перед растерявшимся старшим лейтенантом пачку денег: «Бери, это все твое!»

Оттолкнув Вилму, Соломакин вскочил, подбежал к окну и услышал за спиной угрозы: «Если ты не согласишься, то сегодня же такую фотокопию перешлют в НКВД… Тебя арестуют и меня…» Он ждал всего — окрика, приказа, выстрела в спину… Ему показалось, что и она случайно запуталась, попала в западню, что сейчас важно выиграть время, потом он раскроет глаза Вилме, она поймет и они совместными усилиями распутают паутину, разоблачат вражескую агентуру. На какое-то время наивный старший лейтенант даже почувствовал себя героем, которому удалось проникнуть в змеиное гнездо. Не задумываясь, он подписал текст обязательства сотрудничать с эстонским Комитетом спасения.

Дальнейшие события развивались по заранее разработанному сценарию: Вилма бешено, как показалось старшему лейтенанту Соломакину, тратила деньги, которые ему приходилось «отрабатывать». Когда же он наконец начал понимать, что зашел слишком далеко, то его любезно предупредили, пригрозив отправить в гости к прабабушке.

Дорожа собственной шкурой, бывший старший лейтенант выполнял задания немецкой разведки, ибо так называемый эстонский Комитет спасения находится под контролем абвера. Теперь он заслуженно понесет суровую кару, а вот Вилма ускользнула…

Телеверов положил руку на плечо шофера.

— Прижмись, Михеич, к тротуару.

Водитель притормозил «эмку» у круглой тумбы. В глаза Ильинкова бросились крупные синие буквы «Бокс». Полковник любил спорт сильных и мужественных. Он пробежал глазами афишу.

— Ты меня, Никола, в театр заманиваешь, а у вас тут личное первенство Ленинграда проходит.

— Сегодня финальные бои, — вставил шофер, тоже, видимо, желавший посмотреть поединки на ринге. Телеверов посмотрел на часы:

— Опоздали, уже тридцать пять минут прошло после начала…

— Бокс можно смотреть и с середины, ибо каждая пара бойцов разыгрывает свой спектакль, притом естественно и без режиссуры. — Ильинков быстро уселся на свое место. Едем?

Попасть на соревнования оказалось не так просто. Билеты в кассе были давно проданы, и желающие посмотреть финальные поединки толпились у входа. Два дюжих контролера и милиционер забаррикадировались по ту сторону парадного входа и никак не хотели открывать двери. Пришлось вызывать администратора. Тот долго не приходил, а явившись, начал недовольным тоном что-то бурчать, но, увидев под габардиновым пальто Телеверова малиновые петлицы со шпалами, сразу изменился, даже не стал смотреть удостоверения личности, предъявленные Телеверовым и Ильинковым, нашел билеты, провел их вместе с шофером в гудящий зал, усадил, вручил каждому программку.

— Какая пара работает? — спросил Ильинков, раскрывая программу.

— Шестая, — ответил администратор. — Полусредний вес. Обратите внимание на Запорожского, он теперь за флот выступает. Античная фигура, настоящий Аполлон! Работает, как машина… Специалисты утверждают: будет в этом году первой перчаткой страны! Он в следующей паре боксирует.

Ильинков слушал словоохотливого администратора и смотрел на ринг. Истекали последние минуты третьего раунда.

— Запорожский — это сила, товарищ полковник, — вставил шофер. — Классный боксер!

— Но чемпионом страны ему навряд ли стать, там в среднем весе пока сильнейшим является москвич Иван Ганыкин, — безапелляционно сказал Ильинков, знавший ведущих мастеров столицы.

— Наш Иван Запорожский в прошлом году на матчевой встрече Москва — Ленинград свалил Ганыкина. Нокдаун был чистенький! — не унимался шофер.

— Случайный удар, да и Ганыкин поскользнулся, говорят. А потом все же Ганыкин собрался и выиграл поединок.

— Ему просто подсудили. А в этом году наш Ваня Запорожский себя покажет!

— Проигравший всегда имеет перспективу взять реванш, — философски заключил Телеверов, усаживаясь поудобнее. — Сейчас мы увидим, так сказать, красу и гордость нашего ринга в действии. — И спросил шофера: — Кто сегодня выходит против него?

— Какой-то Миклашевский… Мастер спорта. Ленинградский военный округ, — прочел водитель. — Случайно вырвался в финал. Игра будет, как говорят, в одни ворота.

— Миклашевский? — оживился Ильинков. — А как звать? Не Игорь ли?

— Так точно, товарищ полковник, Игорь Миклашевский. Вы его знаете?

— Знаю одного Миклашевского Игоря, вернее, видел не раз на ринге. Он из Московского института физкультуры, хороший боксер, думающий.

— У нас тоже попадаются думающие боксеры, — встрял в разговор сосед справа, пожилой мужчина интеллигентного вида. — Подумают, подумают и отказываются выходить против Запорожского. Ваш не из таких?

— Если тот самый, то не из таких, — ответил Ильинков и стал звонко хлопать в ладоши.

— На ринг приглашаются боксеры среднего веса, — громко объявил диктор, поднося микрофон к губам. — Мастер спорта Игорь Миклашевский, спортивный клуб армии, и чемпион Ленинграда, чемпион Балтийского флота мастер спорта Иван Запорожский!

Сразу наступила короткая тишина. Внимание зала было приковано к рингу, потом раздался взрыв ликования. Под радостные выкрики и приветственный топот по ступенькам на помост первым поднимался Запорожский. Высокий, светловолосый, уверенный. На плечах темно-синий мохнатый халат. Рядом с ним, перекинув небрежно через плечо полотенце, шествовал тренер, самодовольный, рано располневший плотный мужчина. Ильинков скользнул взглядом по Запорожскому и по манере держаться, по нагловато-уверенной улыбке понял, что на ринге признанный ас, избалованный успехом и победами.

Появление Миклашевского зал встретил сдержанно. Редкие хлопки лишь подчеркнули отношение зрителей к новичку. Его просто рассматривали. Рассматривали внимательно, оценивающе. И прикидывали — сколько минут он сможет продержаться против Запорожского.

Миклашевский внешне был не так эффектен и чуть проигрывал своему сопернику. Выглядел он несколько моложе, был тоньше в талии, более худощав, хотя шириной грудной клетки нисколько не уступал Запорожскому. Во всем его облике сквозила природная мягкость, интеллигентность, за которой не угадывалась обычная бойцовская напористость. Он напоминал скорее артиста, исполняющего роль боксера, нежели настоящего мастера ринга.

— Ваш? — Телеверов кивнул в сторону Миклашевского.

— Вроде он самый, — сказал Ильинков и тише добавил: — Видимо, его призвали в армию, потому и оказался в Ленинграде.

2

Анатолий Генрихович Зомберг, тренер армейцев, перед боем ни на минуту не покидал Миклашевского. Тренер понимал состояние своего боксера, хотя тот и старался скрыть волнение и нервное напряжение. Нелегко выходить против чемпиона!

За последние годы Запорожский не знал поражений в родном городе. Боксеры, встретившись один-два раза с его кулаками, спешили убраться из средней весовой категории. Одни, не мудрствуя, сгоняли вес, парились в бане, потели в тройных лыжных костюмах на тренировках и спускались в более безопасный полусредний вес. Другие торопливо наращивали килограммы и уходили выше, в полутяжелую весовую категорию.

Зомберг, откровенно говоря, опасался, что и Миклашевский после боя с Запорожским начнет искать «благородный повод», чтобы уйти в иную весовую категорию. Хотя в глубине души тренер почему-то верил, что пришедший в сборную округа лейтенант зенитных войск Игорь Миклашевский, недавний студент выпускного курса Московского института физкультуры, обладает незаурядными способностями, если не сказать — врожденным талантом турнирного бойца. Опытный глаз тренера видел многое, через его руки за десять лет работы прошла не одна сотня парней, стремившихся сделать карьеру на ринге, но такого еще не попадалось! Особенно бросилась в глаза тренеру необычная, почти мгновенная реакция, стремительность маневра и быстрая восстанавливаемость Миклашевского, который, казалось, не знал, что такое усталость. И удар у Игоря был, приличный удар. Особенно прямой справа. Блеск! Зомберг был убежден, что боксер, не обладающий ударом, вовсе не боксер, а фехтовальщик на кулаках. Ринг имеет свои законы и там, сколько ни занимайся фехтованием, как искусно ни махай руками, все равно главную точку ставит нокаутирующий удар.

Вместе с тем Зомберг и побаивался нокаутирующего пушечного удара Ивана Запорожского, как бы тот не поставил крест на карьере молодого армейского средневеса.

И надо же было случиться, что в раздевалку заглянул Запорожский. Раскрыв дверь раздевалки пинком ноги, он вошел уверенной походкой и несколько секунд изучающе смотрел холодными глазами на Миклашевского. Высокий, светловолосый, на плечах мохнатый синий халат, небрежно стянутый в талии поясом, стройные сильные ноги, коричневые франтоватые боксерки на белой лосевой подошве.

Зомберг шагнул вперед и, вытянув руку, указал на дверь:

— Прошу!

Но тот сделал вид, что не заметил тренера.

Подбоченясь, Иван Запорожский пренебрежительно покачал головой, как бы сочувствуя Миклашевскому, и процедил сквозь зубы:

— Советую не выходить на ринг. Второе место для тебя и так много.

Миклашевский, к удивлению тренера, не вспыхнул, не ответил дерзостью и не сник перед признанным авторитетом. Он просто улыбнулся, как улыбается старший младшему, и с чувством собственного достоинства спокойно ответил:

— Будем драться.

Лицо Запорожского сразу сделалось злым. Он не привык к таким ответам. Криво усмехнулся, многозначительно произнес:

— Пожалеешь!

Круто повернувшись, Запорожский крупными шагами вышел из раздевалки.

— Ринг покажет! — сказал ему вслед Миклашевский. — На меня психическая не действует, организма не воспринимает!

3

Едва прозвучал гонг, Запорожский ринулся вперед, ринулся без разведки, самоуверенно и нахально. По рядам зрителей, до отказа заполнивших просторное помещение цирка, прокатился одобрительный гул. Зрители жаждали видеть своего фаворита в стремительном наступательном порыве.

— Прокати слева направо, а потом наоборот!

Запорожский был эффектен. Сильное, тренированное тело, хорошо сложенное, как у тех мраморных фигур из античного мира, что застыли на аллеях Летнего сада, дышало мощью и энергией. Белая безрукавка лишь подчеркивала рельефно выступающие мышцы, которые, словно стальные шары, перекатывались под тонкой светлой кожей. Чуть нагнув к левому плечу светловолосую голову, отчего его нос с легкой горбинкой становился похожим на клюв орла, выставив вперед левую руку, Запорожский мягкими быстрыми шагами устремился по диагонали в противоположный угол, готовый смести все на своем пути.

Миклашевский едва успел повернуться к сопернику, как тот был уже рядом и пустил в ход свои литые кулаки.

— Давай, дави! — крикнул кто-то и осекся.

На ринге произошло что-то непонятное. Молодой армейский боксер, которого должен был смести чемпион флота, в последнее мгновение сделал короткий шаг в сторону и вперед, сделал неуловимое движение телом, и Запорожский, вложивший в свой напор всю силу, потерял равновесие и плюхнулся на канаты. Они спружинили и удержали падающего моряка. По лицу и шее чемпиона, на которой вздулись жилы, пошли красные пятна. Запорожский негодовал. Используя пружинистую силу канатов, он оттолкнулся от них и снова бросился на Миклашевского.

Тот, кто сидел поближе к рингу, видел спокойствие, удивительное спокойствие на лице Игоря и точный расчет каждого движения. Запорожский трижды кидался на соперника со своим излюбленным правым крюком в голову, и каждый раз его кулак, спрятанный в пухлую кожаную перчатку, не доставал до желаемой цели каких-то двух-трех сантиметров, и все три раза Иван постыдно терял равновесие… А Миклашевский издали наносил прямые удары одной левой, колющие, неприятные, дразнящие. И набирал очки!

К середине раунда вспышка негодования, охватившая Запорожского после первых неудачных атак, потухла, словно его окатили холодной водой, и уступила место опыту турнирного бойца. Иван взял себя в руки, каждую атаку стал готовить более тщательно. Соперники закружились в центре ринга, словно исполняли под всеобщее молчание таинственный ритуальный танец. Каждый зорко следил друг за другом, по еле уловимому изменению положения ног стараясь угадать начало атаки.

— Армия, жми!

— Флот, атакуй!

Всплески атак стали проходить реже, но более яростно.

Соперники осыпали друг друга стремительными сериями ударов. Ильинков понимал, что вот-вот должен наступить критический момент. Вспышки атак были лишь подготовкой к решающему штурму. Запорожский плетет тонкую сеть, стремясь запутать, увлечь армейца, чтобы потом в удобный миг единым броском кончить игру.

Тренер Миклашевского сидел на табурете возле угла ринга и, комкая мохнатое полотенце, всем телом подавался вперед, туда, за канаты ринга. Хотелось крикнуть, дать совет, но подсказывать нельзя, судья на ринге строг, он тут же остановит поединок, сделает предупреждение. А как хочется подсказать, предостеречь!

— Спокойнее, Игорь, не увлекайся, — беззвучно шептал одними губами Зомберг. — Будь начеку! Смотри за правой!

Игорь Миклашевский в вихре серийных атак, как лоцман в бурном проливе, умело лавировал, уходя от опасных подводных скал и скрытых течений. А темп боя нарастал и, кажется, достигал своего высшего накала. Вот-вот должна наступить развязка, кто-то из них двоих допустит роковую ошибку, и тогда… Но неожиданно и звучно в притихшем помещении раздался медный звук гонга.

— Стоп! — крикнул судья на ринге, высокий моложавый армянин с редкими седыми волосами. — Брэк! Раунд кончился!

Запорожский направился не спеша в свой угол и не сел на табурет, а взялся руками за канаты, дважды низко присел и снова встал, подставив улыбающееся лицо тренеру, всем своим видом показывая, что прошедший раунд для него пустяк, что сил у него много. Косиков, невысокий, плотный, круглолицый, с крупным носом и маленькими буравящими глазками, небрежно помахивал полотенцем, вытирал резиновой губкой, смоченной в воде, распаленное лицо, шею, грудь боксера и торопливо нашептывал советы.

Миклашевский сидел в своем углу, положив отяжелевшие руки на канаты и откинувшись спиной на тугую подушку. Зомберг в такт дыханию махал полотенцем, как бы помоги боксеру побольше набрать в легкие освежающего кислорода.

— Следи за правой, Игорь… Он бьет на скачке, — анализировал тренер. — Встречай вразрез кросом, через руку… Понимаешь, через руку!

Миклашевский кивал, искоса поглядывая на Запорожского. Красуется! Меня этим не возьмешь. Игорь улыбнулся сухими губами, увидев темные пятна пота на белой майке соперника. Они расползающимися кругами легли под мышками.

— Помни, встречай через руку, — напутствовал Зомберг, когда прозвучал гонг.

— Второй раунд! — судья взмахнул рукой. — Бокс!

Они теперь оба спешили друг другу навстречу и сошлись в середине ринга, схлестнулись и закружились, осыпая ударами, плетя финты и обманные движения. Каждый был начеку и зорко следил за партнером.

Миклашевский выставил вперед левую руку, как шпагу, и ею непрестанно тревожил Запорожского. Рука работала, как отбойный молоток. Великая сила — хорошо поставленная левая рука, четкий прямой! Простой и безыскусный, как таблица умножения, левый прямой удар таил в себе нескончаемый запас всевозможных комбинаций и вариантов. Он то становился дразнящей шпагой, колющей легкими ударами самолюбие соперника, то был обманным движением, скрывающим атаку, то вдруг превращался в грозный стопорящий удар, могущий сразу пресечь волну серийной атаки.

Запорожский все шел и шел вперед. Его коричневые перчатки, как молнии, мелькали в воздухе. Казалось, у моряка было не две, а по крайней мере дюжина рук. Не было силы, могущей остановить его, сдержать напор. Миклашевский отступал, отстреливаясь одиночными ударами, но что они могли сделать против массированной атаки чемпиона? В середине раунда наступил тот долгожданный момент, когда судьба поединка решалась в считанные мгновения.

— Иван, давай!

Над рядами зрителей снова пронесся одобрительный гул. Еще бы не радоваться, когда их фаворит показывает высший класс бокса!

— Ваня, кончай!

И вдруг бой прервался, неожиданно и резко, как будто бы лопнула струна, натянутая до предела. Зрители недоуменно смотрели на ринг и ничего не могли понять. Иван Запорожский, который так красиво и увесисто обрабатывал армейского боксера, плюхнулся на брезентовый настил, словно у него из-под ног выбили доски помоста.

Развязка, казалось, была неожиданной и для судьи, который ближе всех находился к боксерам. Он на какую-то долю секунды замешкался, потом решительно оттолкнул Миклашевского, показывая в дальний нейтральный угол ринга, и громко открыл счет:

— Раз!..

— Ну как? — спросил Ильинков притихших соседей.

— Классно дает, — ответил шофер.

Знатоки бокса, специалисты, тренеры, судьи, цепко следившие за перипетиями поединка, сидели как завороженные. Они видели все! Они поймали то неповторимое мгновение, принесшее драматическую развязку. Короткий, почти незаметный удар. Вроде бы и не эффектный, Миклашевский нанес его быстро, без размаха и подготовки, как обычный ответный. Но в нем была заключена скрытая взрывная сила мышц спины, пружинистых ног. Увернувшись от очередного броска Запорожского, подставив плечо под другой удар, нырнув под летящий кулак, Миклашевский, распрямясь, как пружина, ударил правой соперника в открытый подбородок…

— Два! — считал судья на ринге. — Три!..

Запорожский рывком приподнялся, сел, постепенно приходя в себя. Давно, ох как давно он не касался спиной пола ринга!

Косиков, ухватившись за канаты, чуть ли не вылезая на ринг, обалдело таращил маленькие глаза, выкрикивал:

— Ванечка, соберись!.. Ванечка, вставай!..

— Пять! — вел счет судья. — Шесть…

Запорожский вскочил на ноги и поспешно поднял руки в боевое положение. По этим торопливым движениям было видно, что он думает не о нападении, а скорее о защите.

— Морячок, держись! — крикнул кто-то из болельщиков. — Отстреливайся одиночными!

Судья на ринге сделал шаг назад и подал команду:

— Бокс!

Но едва бойцы сошлись, как глухо прозвучал звук гонга, оповещающий об окончании второго раунда.

— Стоп! — крикнул судья и поднял руки. — Расходись!

Запорожский, небрежно пожав плечами, принял бравый вид и не спеша пошел в свой угол. На этот раз он сел на подставленный табурет. Косиков быстро обтер лицо его мокрым полотенцем, сунул под нос флакон с нашатырным спиртом.

Третий раунд начался неторопливо, оба боксера не спешили форсировать события, зорко следили друг за другом. Один еще окончательно не пришел в себя и больше делал вид, что восстановился и готов вести поединок в стремительном темпе, но только ждет удобного момента для атаки. А другой, Миклашевский, зная свое преимущество, не спешил закреплять успех, был все время начеку, осторожен, внимателен и удерживал в своих руках инициативу, всякий раз решительно пресекал любое посягательство точными хлесткими одиночными ударами.

Постепенно к середине раунда бой разгорелся с новой силой. Шли последние минуты, и решалась судьба чемпионского титула. Даже не верилось, что за плечами у боксеров два тяжелых раунда, так легко они передвигались и стремительно атаковали. Запорожский, собрав остаток сил и призвав на помощь весь свой немалый бойцовский опыт, пытался каскадом атак вырвать победу. Но теперь и Миклашевский ему не уступал. Не отступал. И, погасив атаку, не давая передохнуть сопернику, сам шел вперед.

Гонг прозвучал тихо, почти неслышно. Судья на ринге буквально втиснулся между разгоряченными, тяжело дышащими соперниками и растолкал их:

— Все! Бой окончен!..

Боксеры секунду-другую ошалело смотрели друг на друга, потом с них слетел накал схватки, оба устало улыбнулись, как улыбаются люди после тяжелого труда. Миклашевский дружески протянул руки для пожатия, но Запорожский обнял лейтенанта и проводил до угла. Зал грохотал и гудел от аплодисментов и выкриков. Запорожский, обнимая Миклашевского, шептал:

— Не радуйся, салага… Тебе просто пофартило. Я вывихнул палец. Мы еще стукнемся!..

Миклашевский не успел ничего ответить, ибо так неожиданно прозвучали слова. Иван панибратски хлопнул его по плечу и удалился к своему тренеру.

— Что он тебе сказал?

— Так, пустяки… Снимите перчатки.

— Выкладывай! — тренер развязал шнурки и стянул пухлые рукавицы.

Миклашевский передал слова Запорожского. Тренер вытер мокрым полотенцем лицо, шею боксера.

— Проиграл и бесится!..

— Прошу на середину! — пригласил соперников судья и взял обоих за кисти рук.

— Победа и звание чемпиона города Ленинграда в среднем весе присуждается, — зал напряженно слушал хрипловатый голос информатора, кричавшего в микрофон, — мастеру спорта Игорю Миклашевскому!

Судья рывком вскинул руку Игоря.

Потом состоялась церемония награждения. На ринг подняли пьедестал почета. Миклашевский стоял на высшей ступеньке. Главный судья турнира, грузный, седоусый, с орденом Боевого Красного Знамени на груди, пожимая руку новому чемпиону и призерам, надел на Миклашевского голубую ленту, на которой золотыми буквами было выведено, — «Чемпион Ленинграда, 1941 год». Вручил диплом, ручные часы — ценный приз, букеты цветов. Поздравления сыпались со всех сторон.

Глава вторая

1

Последние дни июня выдались сухими и знойными. Григорий Кульга, примостившись у окна, пришивал подворотничок к выглаженной гимнастерке. Он был в синих форменных трусах, в которых не раз бегал кроссы и выходил на ринг, и в красной стираной безрукавке, внатяжку облегавшей его сбитое крупное тело, поросшее на плечах и груди рыжеватой шерстью. Майка ему коротковата: когда Григорий нагибался, она вылезала из трусов и обнажала белесую, незагорелую поясницу.

С майками у Григория беда, ибо на его грузную и рослую фигуру тяжеловеса не находили подходящего размера. Но он утешался тем, что не ему одному приходилось терпеть неудобства. Володе Чернову, боксеру наилегчайшей весовой категории, худощавому крепышу, и вовсе худо приходилось — все майки висели на нем, как платья на колу, и команда постоянно подтрунивала над парнем. Чернов всегда с собой носил запасные шнурки и перед выходом на ринг связывал плечики майки за спиной, чтобы они во время поединка не спадали и не мешали работать руками. Боксеры вечно над ним подшучивали и советовали купить атласную ленту, какую обычно девушки в косы вплетают, ну и для красоты бант соорудить за спиной… Чернов шутейные советы к сердцу не принимал и на ребят зла не держал, в ответ лишь посмеивался: что ему бы, мол, лучше в сборную флота податься, там настоящие мужские ленточки выдадут.

Заслышав такие слова, тренер Анатолий Зомберг хмурился. Длинное лицо его становилось плоским и сухим, у переносицы сходились белесые густые брови, и серые глаза холодно темнели. Тренер грозил «мухачу»{1} длинным указательным пальцем, на котором до половины не было ногтя:

— Я тебе дам, елки-моталки, сборную флота!

— Я просто так, Анатолий Генрихович, — начинал смущаться и краснеть Чернов.

— Сманивают? Ты прямо и говори, что скрывать!.. У них давно в наилегчайшем весе дырка. Не дырка, а прореха многолетняя… Чуть ли не в каждом турнире баранки хватают.

— Не собираюсь я туда, Анатолий Генрихович!

— А мы тебя, дорогой товарищ, и не держим. Сколько тебе еще служить?

— Два с половиной года.

— Через два с половиной года даже сверхсрочную предлагать не будем. Катись, пожалуйста, с попутным ветром, сборная Ленинградского военного, елки-моталки, без таких обойдется…

Григорий Кульга, заканчивая шить, подвернул край, чтобы не было лишка, и прикрепил белыми нитками угол подворотничка. Откусил зубами нитку, придирчиво оглядел свою работу. Белый хлопчатобумажный подворотничок выступал ровной тонкой линией над краем отложного воротника выглаженной гимнастерки. Танкист остался доволен и, воткнув иглу в катушку, намотал остатки ниток.

— Порядок в танковых войсках!

Чернов, намыливая кисточкой подбородок, не поворачивая головы, через зеркало подмигнул Григорию:

— Прилепил подворотничок?

— Ну пришил.

— Зря, тяж, ты в армию подался.

— Это почему же? — Григорий, не ожидая подвоха, добродушно улыбнулся.

Боксеры насторожились: сейчас «муха» шутку отколет.

— Талант загубил, — Чернов, сделав кислую мину, печально закачал головой.

— Какой там еще талант?

— Кино «Портной из Торжка» видел?

— Не портной, а закройщик! И при чем тут кино?

— До сих пор не понимаешь, так я тебе глаза открою, счастье твое покажу. Ты не танкист, Гриша, а портной, лучший закройщик!

Боксеры заулыбались. Костя Игнатов, чистивший сапоги, выпрямился, и в его темных цыганских глазах запрыгали веселые искорки.

— Попался, тяж, ничего не попишешь! Загнал он тебя в угол! Один — ноль в пользу «мухача».

— Я просто жалею его, — добродушно ответил Григорий, надевая гимнастерку.

— Жалеешь меня? — Чернов даже повернулся.

— Конечно, жалею. Стукнешь как «муху», а отвечать придется как за человека.

— Один — один! — заключил Игнатов под общий смех.

Григорий Кульга застегнул пуговицы, подпоясался.

Выглаженная гимнастерка плотно облегала тренированное тело. Минуту назад, в майке, Григорий казался рослым деревенским парнем, а едва надел гимнастерку, как сразу изменился. Крупные черты лица его как бы преобразились, посуровели и стали иными, в них появилось больше твердости и прямоты, чем мягкости и добродушия. А четыре красных треугольника, поблескивавших на его темных танкистских петлицах, — знаки отличия старшины, — как бы проводили незримую линию между ним и остальными боксерами-армейцами.

— Подворотничок в армии — как паспорт на гражданке, — сказал Григорий. — Разгильдяя и ленивого за версту видать. Глянешь на подворотничок и сразу полное представление о бойце имеешь. Ясно, Чернов?

— Может быть, с твоей, командирской, точки зрения и правильно…

Кульга подошел к Игорю Миклашевскому. Тот был примерно одного с ним роста, широк в плечах, только поуже в талии, отчего у него четко вырисовывался треугольник спины и выглядел он значительно стройнее. Военная форма сидела на Миклашевском ладно. Да и лицом он был пригож. Высокий лоб, прямой нос, четко очерченные линии рта и слегка выступающий вперед подбородок говорили о решительности, гордости и сильной воле. Но эту суровость смягчали светло-каштановые, чуть вьющиеся волосы да такого же, орехового, цвета глаза, в глубине которых всегда угадывалась доброта и внимательность. Во всем его облике сквозила интеллигентность. Бойцы не раз подшучивали: мол, у Игоря в жилах течет голубая кровь, на что Миклашевский с улыбкой отвечал: «Вполне возможно, мои родители и родители моих родителей были артистами, а к артистическому миру всегда льнули титулованные носители кровей».

Кульга положил широкую ладонь на плечо Миклашевскому.

— Мысли твои уже там?

— Где? — Игорь не повернул головы, продолжая смотреть в окно, на пустой в этот воскресный день широкий двор, залитый солнечными лучами. В дальнем конце несколько курсантов, обнаженные по пояс, отрабатывали приемы штыкового боя, нанося уколы деревянными ружьями.

— В Петергофе на ринге.

— Нет, Гриша. Мысли мои дальше.

— Думаешь, главный бой с Иваном у тебя состоится не сегодня, а на первенстве страны? Говорят, он тренируется, как зверь, к реваншу рвется.

— Я об Андрюшке думаю…

— Оком?

— Об Андрюшке… Ему два года исполняется.

— Извини, забыл. У тебя же сын.

— Через пятнадцать дней ему два года. А я до первенства страны домой навряд ли смогу вырваться. Отпуск обещают лишь после личного первенства.

— Чего тебе хныкать, лейтенант! Службы-то осталось с гулькин нос! Небось, дни последние считаешь?

— Но они чертовски медленно тянутся, последние недели, — задумчиво произнес Миклашевский. — Еще июнь, потом весь июль и август.

— Жену пригласил?

— Обещала приехать.

— С сыном?

— С Андрюшкой. Он уже ходить умеет.

В казарму скорым шагом вошел тренер Анатолий Зомберг. Моложавый, энергичный, подтянутый. Лицо его было сосредоточенным, белесые густые брови сходились у переносицы. Сухим голосом он распорядился:

— Мальчики, на выход! Елки-моталки, карета подана! — он вынул карманные часы, открыл крышку. — Отправление через восемь минут, ровно в одиннадцать ноль-ноль.

2

Позади остались улица Красных курсантов, мосты, проспекты Ленинграда. Старенький армейский автобус, аккуратно выкрашенный в темно-зеленый цвет, натужно урчал мотором и отмерял шинами колес последние километры по дороге в Петергоф.

Боксеры ехали шумно. Григорий Кульга стоял в проходе и дирижировал руками. Владимир Чернов, склонив голову набок, как бы прислушиваясь к баяну, разводил мехи, и бравый, спортивный марш, который пели боксеры дружно и азартно, вырывался в открытые окна автобуса:

Зомберг перебрал в памяти каждый эпизод яркого поединка и, мысленно поставив себя на место тренера моряков, старался проникнуть в его думы, в его намерения. От него можно ожидать любого подвоха! Ради достижения победы он не посчитается ни с чем. Даже сомневаться не приходится. Ведь смог же Запорожский после боя, когда объявили победителем Миклашевского, прошептать такую гадость с улыбочкой: «Не радуйся, салага, тебе просто пофартило, я вывихнул палец…» Хитра бестия, елки-моталки! Сразу же, не сходя с ринга, попытался выкрутиться, оправдать свой проигрыш и смазать победу, честную победу Миклашевского. И сам Косиков хорош. Бесстыже подхватил «идею» и развил. Через несколько дней в спортивных обществах и тренировочных залах распространился слушок: дескать, Игорь Миклашевский победил случайно.

От таких разговоров радость успеха несколько поблекла, Игорь ходил хмурый и тренировался с каким-то остервенением, бил по мешку с песком так, словно перед ним находился обидчик. Зомберг понимал, что словами тут ничего не докажешь.

С тех майских дней прошло чуть больше месяца. Сегодня на открытой эстраде состоится матчевая встреча со сборной флота. Конечно же, центральным боем будет поединок Запорожского и Миклашевского.

3

Лихо развернув машину, водитель подкатил прямо к главным воротам и затормозил. Зомберг встал и трижды звучно хлопнул в ладоши. Наступила тишина.

— Не расходиться. Сейчас выясним, где будет взвешивание. После взвешивания найдем укромный уголок и отдохнем пару часов. Кульга, — поманил рукой Зомберг тяжеловеса, — пойдемте со мной.

Боксеры стали выглядывать в открытые окна. Народ уходил из парка. Ни улыбок, ни смеха, ни песен.

— Дождя вроде не ожидается, — сказал Чернов, оглядывая ясное небо. — Сводку сам утром слушал…

— Денек на загляденье! Такие не густо выпадают, — добавил Костя. — Только загорать на солнышке да купаться.

— Может, случилось что? — сказал Ашот Васказян. — Может, какой-нибудь балшой человек… Как тогда Серго Орджоникидзе или писатель Горький, а?

— Не каркай, — отрезал Костя. — На душе у тебя перед боем кошки скребут.

— Мы тебе похороны устроим потом, после матча, если проиграешь, — улыбнулся Чернов и расстегнул ремешок на баяне. — А сейчас, Ашот, пой! Твою любимую, про ветер.

Васказян, выждав минуту, приятным тенором запел:

Спортсмены дружно подхватили:

Дверь автобуса открылась — и Кульга, странно озабоченный и хмурый, не входя внутрь, приказал:

— Сворачивай концерт! Выходи!

Песня оборвалась на полуслове. Боксеры повскакивали, посыпались вопросы:

— Морячка притоптали?

— Где взвешивание? Здесь, в конторе, или на эстраде?

Кульга хмуро смотрел перед собой, как будто бы в первый раз видел армейский автобус, боксеров, потом, махнув рукой, быстро зашагал к воротам. Спортсмены недоуменно переглянулись и гурьбой пошли за Григорием.

У входа в парк на большом фанерном щите висела афиша, красочно выполненная художником. Еще издали бросались в глаза смугло-коричневые фигуры боксеров и короткое слово — «Бокс». Под ним, четким шрифтом: «Встреча сборной команды Краснознаменного Балтийского флота со сборной Ленинградского военного округа». Дальше несколько фамилий участников и их титулы.

Миклашевский, проходя мимо, скользнул взглядом по афише, встретил свою фамилию, и как-то стало теплее на душе. Он не был тщеславным, но известность имеет притягательную силу, и наверняка мало отыщется людей, которые останутся равнодушными к ней.

Контролерши, пожилые женщины, не спрашивая билетов, посторонились, пропуская военных. Одна из них, с печальными глазами, грустно вздохнула:

— Сыночки, проходите… Проходите…

Кульга шел, не оглядываясь. Боксеры старались не отставать от него. Беспокойство командира невольно передавалось им, хотя никто из спортсменов даже не догадывался о том, что произошло.

Тяжеловес повернул от ворот налево и направился к легкому летнему строению из дерева и стекла, ярко раскрашенному, над входом которого красовалась вывеска: «Ресторан».

Ресторан оказался почти пустым, хотя обычно в воскресный день в нем трудно найти местечко. Одинокие посетители молча пили и ели, быстро расплачивались и уходили.

— Сдвигай столы, — приказал Кульга.

Боксеры забеспокоились, каждый стал прикидывать сколько и чего сможет съесть.

— Мне сметаны полстакана, — Васказян показал пальцами.

— Я ничего есть не буду, пока не встану на весы, — категорично заявил Чернов. — У меня вес!.. Норма!..

— Я тоже не могу, — решительно сказал Костя и, сверкая глазами, уставился на тяжеловеса. — Зачем привел нас, Гриша? Смеешься, что ли?

— Заткнись! — грубо оборвал его Кульга и жестом показал на стулья. — Рассаживайтесь!

Подошла официантка, полногрудая и рослая, с белым передничком.

— Меню смотрели?

— Пиво есть? — спросил Кульга.

— Есть, свеженькое.

— Каждому по кружке и по сто граммов. Ну и какую-нибудь закуску.

Официантка понимающе кивнула и удалилась.

— Тяж, ты обалдел! — Чернов вскочил. — Перед боем пить водку?!

Миклашевский смутно догадывался, что свершилось что-то тяжелое и непоправимое, что боксерский матч, возможно, и не состоится. Смутное беспокойство охватило его. Игорь хмуро и зло посмотрел на Чернова, и тот сразу прикусил язык.

Официантка принесла наполненные пивом кружки, стопки, графин с водкой и гору закуски.

— Сдвинем кружки, ребята. На счастье, на удачу!.. Может быть, никогда больше не придется вот так, всем вместе, — глухо произнес Кульга, — час назад, в двенадцать, выступал по радио Молотов…

За столом стало тихо. От удивления и неожиданности лица боксеров вытянулись. Слышно было, как чуть поскрипывает венский стул под грузной фигурой тяжеловеса.

— Фашисты бомбили Киев, Ригу, Севастополь, Каунас, Львов… В четыре часа утра началось. По всей западной границе, от Балтики до Черного моря…

Игорь хмурил брови. Не верилось, что такое могло случиться. Как же так? Вроде коварного удара, нанесенного не по правилам, ниже пояса. Еще вечером в газетах, кажется, писали о дружбе, о пакте ненападения…

Костя Игнатов резко отодвинул кружку, пиво хлестнуло через край и расплылось бурым пятном на скатерти. Он оперся руками о стол и, приподнимаясь, таращил глаза на старшину:

— Тяж, это же… война?!

— Да, Цыган, — сказал Кульга. — Война.

В ресторан пришел тренер. Анатолий Генрихович как-то сразу осунулся, постарел, усилием воли он старался сохранить на лице обычное спокойствие.

— Матч отменяется. У моряков в Кронштадте полная боевая… Нам тоже приказано возвращаться по своим частям.

Миклашевский положил на стол тяжелые кулаки, сжал до хруста. Война его не пугала. Он уже знал, что такое война. Был под обстрелом, имел ранение, правда, очень легкое, под Выборгом почти полтора года назад. Перед глазами вдруг встали печальные лица Елизаветы, Андрюшки… Все прочие мысли как-то сами собой отодвинулись, расступились. «Когда же теперь увижу Лизавету? Андрюшку? Да и встретимся ли?» Голос Кульги возвратил его к действительности.

— За нашу победу!

Звонко чокнулись. Выпили. Говорили шумно, громко. Зомберг вынул карманные часы, открыл крышку, изучающе смотрел на циферблат, словно стрелки могли ему подсказать что-то важное и главное, потом встал:

— Пора.

Они торопливо покинули ресторан. Выйдя из ворот парка, каждый невольно оглянулся, как бы прощаясь, грустно скользнул взглядом по красочной афише, на которой были изображены боксеры в ближнем бою.

Перед автобусом Кульга вдруг повернулся и поспешил к воротам. Подойдя к фанерному щиту, он вынул перочинный ножик и осторожно снял афишу.

— Товарищ военный, что вы делаете? — крикнула контролерша. — Нельзя брать!

— На память, — ответил Григорий, сворачивая плотный грубый лист бумаги. — Теперь это уже история.

Глава третья

1

Добравшись до Луги, Игорь Миклашевский на привокзальной площади встретил попутную машину из авиачасти. В кузове уже расположились несколько красноармейцев, механик и двое летчиков. Миклашевского узнали, к нему потянулись руки:

— Давай, боксер, скорее!

Игорь подал свой чемодан и забрался в кузов. Круглолицый с пушистыми бровями механик ладонью постучал по кабине:

— Трогай!

В кузове лежали два больших ящика и мешки. Миклашевский устроился на плотном брезентовом мешке рядом с летчиком. Игорь обратил внимание на шрам возле левого глаза и орден Красной Звезды на груди. Полуторка помчалась по брусчатой мостовой, мимо прокопченных корпусов тигельного завода, из труб которого в небо шел густой черный дым. Летчик, доставая папиросу из деревянного портсигара, предложил Миклашевскому:

— Закуривай, лейтенант.

— Спасибо, не курю, — ответил Игорь. — Берегу легкие.

— Предрассудки, — сказал летчик, чиркая зажигалкой. — Никто толком не знает, что полезно, а что вредно. — Он раскурил папиросу. — И мы не знаем, что ждет нас впереди, даже на один день вперед не знаем. Представляешь, позавчера меня провожали в отпуск, гуляли в ресторане на станции, а я только и успел добраться до Ленинграда, как началось… Ну, кинулся к военному коменданту, отметил документы — и назад.

Игорь слушал летчика со шрамом под левым глазом и невольно соглашался с ним, и еще думал о том, что Лизавета теперь к нему не приедет, ее просто не отпустят с работы. Думал он спокойно и рассудительно, как будто смотрел на свою военную жизнь со стороны. Волнения и переживания поутихли, приглохли, хотя все же было чертовски обидно, что война спутала все планы. А так хотелось выступить на чемпионате страны, на личном первенстве! Впрочем, слово «хотелось» он мысленно произносил лишь в прошедшем времени. Бокс тоже отодвинулся куда-то назад, в голубую дымку, в близкие довоенные дни, за ту невидимую резкую черту, которая властно перечеркнула, провела границу в жизни страны, в его жизни, четко отделив прошлое от настоящего, тревожного и неясного. Миклашевский расстегнул ворот гимнастерки, встречный ветерок трепал его волосы, освежал лицо…

А день выдался солнечный, по-летнему теплый. Позади оставались деревянные дома Луги. Машина свернула с большака на проселочную дорогу, которая легла потертым желтым армейским ремнем на ржаное иоле и уходила в жидкий березняк, а за ним проглядывались огромные высокие ели.

Миклашевский, прижимая коленкой подпрыгивающий чемодан, держался правой рукой за борт кузова. Грузовик трясся и подпрыгивал на ухабах, колдобинах разбитой пыльной дороги, натужно гудел мотором.

— Ночью той мы дежурство несли, — видимо, не впервой рассказывал механик с пушистыми бровями о налете фашистов. — В землянке сидели, значит, мы, механики, летчики дежурного звена, и на нарах спал политрук. Мы болтали о том о сем. И тут вдруг слышим на рассвете отдаленный гул моторов. Летят, значит. Но кто летит, мы еще не знаем. А гул идет натужный, тяжелый. Мы, механики, народ дотошный, привыкли по звуку мотора многое определять. Нам, значит, сразу и понятно, что ненашенские самолеты, что не один и не эскадрилья — поболее. Пожимаем плечами в недоумении. А тут телефон захрипел. Звонят из штаба дивизии. Лейтенант Свешников схватил трубку. Слышимость была плохая. Он все переспрашивал. Политрук проснулся, не понимая, что происходит, не разобравшись, значит, возбужденно и радостно закричал: «МиГи прилетели! МиГи, понимаешь! Потому и звонят нам». А лейтенант Свешников все старался понять, что говорят из штаба, наконец вник и повесил трубку. А самолеты уже почти над самым аэродромом. Свешников, полураздетый, в нижней рубахе, хватает оружие свое и кричит: «Боевая тревога! Включай сирену!» Политрук хотел было возражать, но Свешников потянул его к выходу, показывая на блеклое небо: «Там не МиГи! Понятно?»

Миклашевский, подавшись вперед, ловил каждое слово механика. Ему, как и другим, хотелось поподробнее узнать о начале войны, о первом боевом крещении, о налете. Он жил уже командирскими заботами, мысленно перенесся к своим прожектористам. Все личное как-то само собой отошло на задний план.

— Сообщение о налете, значит, пришло к нам вместе с самим налетом. Как сейчас помню, мельком взглянул на циферблат ходиков в землянке, стрелки показывали три часа сорок одну минуту, — продолжал механик, заново переживая события. — Мы все, техники и мотористы, кинулись к своим истребителям, летчики бежали за нами, а на головы уже летели с воем бомбы. Летчики наши молодцы, прямо со взлета дежурное звено повело бой…

— А фашистов поймали прожектора? — жадно вставил вопрос Миклашевский.

— Насчет прожекторов, лейтенант, убей меня, что-то не помню. Может, и были они, только же стоят белые ночи, светло и так, как днем! А вот зенитки наши лупили здорово. Разрывы белыми облачками вспыхивали на небе, видно даже было очень хорошо. Только все недолет да мимо. И пулеметы застрочили, бойцы из винтовок палили, командиры из пистолетов. Я тоже, когда звено ушло в небо, схватил винтовку. Две обоймы разрядил!

— Сбили хоть одного? — допытывался летчик со шрамом возле глаза.

— Я-то? — переспросил механик. — Думаю, что попал, а вот сбить не сбил.

— Да не ты — истребители. Они же бой вели?

— Тоже не сбили.

— Ни одного? — не унимался летчик.

— Нет, ни одного.

— А наших?

— Три штуки.

— В воздухе?

— Наши как львы дрались! Разбомбили несколько наших самолетов и на земле. Шарахнули по ним с первого захода. И еще Свешникова ранили. Он первым взлетел и сразу бой принял.

— Сильно ранили?

— Две раны получил. Одну в ногу, другую в правое плечо. В плечо угодили осколком, а ногу пробило пулей. Крови полон сапог был, когда стянули. Но кость не задело, это главное! Заживет. И самолет его, как решето, особенно плоскости. Весь день потом дырки латали.

— Жаль Свешникова, хороший летчик. А еще кому досталось?

— Троих оглушило, контузию получили, а восемь человек ранило легко. Но, представь, никого не убило. Никого! Только шуму наделали много. Не такие уж, видно, они вояки сильные…

— С выводами спешить не надо, — вставил второй летчик, молча слушавший рассказ механика. — Тут дело серьезное, фашисты почти всю Европу подмяли.

2

Миклашевскому хотелось дослушать рассказ механика, узнать еще больше подробностей о налете фашистов, но полуторка подкатила к развилке дорог и ему надо было слезать. Налево, по просеке, дорога вела к аэродрому, а направо — к прожекторной точке.

— Постучи, друг, пусть притормозит немного, — попросил рассказчика Игорь.

Механик энергично застучал ладонью по кабине. Едва грузовик остановился, Миклашевский спрыгнул на землю.

— Счастливых полетов, ребята!

— Удачной службы, лейтенант!

Машина ушла. Игорь свернул в лес на вытоптанную солдатскими сапогами тропу. По этой тропе Миклашевский ходил не раз, когда возвращался из города и добирался до развилки на попутном транспорте.

Он шел скорым шагом и продолжал думать о воздушном налете, про который только что услышал от механика, не замечая вокруг себя ни удивительной теплой тишины лета, ни величественного и умиротворенного спокойствия старого леса. Сладко пахло грибами, терпким настоем хвои, сосновой смолой, со стороны лощины доносился влажный запах болотных трав.

Все чаще стали попадаться светлые стволы сосен, меж ними замелькали беленькие тела тонких берез. Тропа изогнулась и спустилась в низину, где густо росли кусты орешника и черемухи. Миклашевский сделал несколько шагов в сторону и возле серого валуна, покрытого зеленым мхом, увидел родник. Вода весело выбивалась из-под земли, образуя маленькое живое блюдце, оно чуть заметно колыхалось, дышало. От родника брал начало своей жизни тихий ручеек.

Игорь поставил чемодан на камень, опустился на колено. Раньше Миклашевский всегда задерживался на несколько минут у лесного зеркала, смотрел на свое отражение, разговаривал с родником, а по сути дела сам с собой, шутливым тоном, когда было хорошее настроение, а при плохом просто сидел и смотрел, как рождалась жизнь тихого ручья, и думал о своих делах. Когда же бывало грустно и щемящее чувство захватывало лейтенанта тоской по дому, по жене, по сыну, Игорь тоже приходил к роднику.

Но сегодня Миклашевскому было некогда, он спешил. Напившись воды, Игорь подхватил чемодан и зашагал дальше, на свою прожекторную точку. Добравшись наконец до расположения батареи, Миклашевский пошел искать взводного.

Лейтенант Харченко сидел под сосной на разостланной шинели и что-то сосредоточенно высчитывал, записывая карандашом в школьную тетрадку. Ворот гимнастерки у него был расстегнут, проглядывал потерявший свежесть подворотничок. На смуглом, наспех выбритом лице хмурились выгоревшие, посветлевшие брови, отчего нос заострился и стал еще длиннее. Взводный рассеянно слушал доклад лейтенанта и, едва тот кончил, спросил:

— Ты в математике силен?

— Не очень, — Миклашевский пожал плечами. — В школе были четверки за контрольные работы, но десятый, сам знаешь, кончил давно…

— Все равно садись, вдвоем кумекать будем.

— Может, сначала к своему расчету сбегаю?

— У тебя там полный порядок, а вот у соседей, в артбатарее, сплошная беда, — и Харченко рассказал, что во время налета немцы применили бомбометание с пикирования.

— Правила стрельбы лучше отработать надо, — твердо произнес Миклашевский.

— Беда не только в правилах… Техника наша, понимаешь… — в голосе взводного прозвучали раздражение и злость.

Миклашевский удивленно посмотрел на лейтенанта, который еще неделю назад был строгим и ярым поклонником всех правил и наставлений, требовал зубрить наизусть параграфы и пункты от точки до точки. Сам он слыл ходячим справочником. «Как это называется?» — задавал вопрос Харченко и без запинки отвечал: «Вышеизложенная прицельная планка…» И вдруг — такая разительная перемена!

— Я чего-то не пойму! — удивился Миклашевский.

— Поймешь… Все поймешь, дорогой!..

Миклашевский вспомнил слова механика: «Зенитки наши лупили, это видел. Разрывы белыми облачками вспыхивали… Только все недолет да мимо…» Тогда он не придал особого значения сказанному, думал, это зенитчики просто волновались — не так-то легко сразу бить по настоящим целям. А выходит, тут совсем иная причина. Посолиднее да повесомее, нежели простое совпадение.

Харченко показал листы тетради, исписанные формулами и выкладками.

— Все можно упростить, оказывается. Вот скорость самолетов, мы их знаем… Угол пикирования видишь?.. А дальше подключаем прибор управления артогнем. Команды синхронно передаются на орудие. Вникаешь? — Харченко говорил так, словно идея нового способа стрельбы принадлежала именно ему.

— Здорово ты придумал!

— Не я придумал, — сказал Харченко. — Капитан Антоненков. Он предложил его и вместе со штабными командирами разработал новый способ. Я только по их заданию одну сетку считаю. Каждому командиру поручение дали, время же не терпит. Одни маскировкой позиции занимаются, другие расчеты выводят.

Миклашевский вынул из нагрудного кармана карандаш, снял наконечник. Он хотел было сказать, что возьмется для полной уверенности, пересчитать части сетки, сделанной Харченко, но слова так и застыли на кончике языка. Пронзительно взвыла сирена — воздушная тревога!

Игорь раздраженно посмотрел на лейтенанта, который задержал его, не дал возможности встретиться с подчиненными. Как же ему сейчас принимать на себя командование боем, когда, по сути дела, не знает обстановки? Харченко сунул в карман тетрадь. Миклашевский вскочил:

— Я к своим!

3

Издали Миклашевский увидел, как бойцы разворачивали зенитный пулемет, открывали коробки с лентами. Командовал расчетом Миша Бум. Его зычный уверенный басок рокотал властно и спокойно. Он стоял, широко расставив ноги, одетый по форме, с противогазом на боку, грудь колесом, сдвинув пилотку набекрень, отчего выгоревший на солнце рыжеватый чубчик лихо топорщился над округлым лбом. Увидев Миклашевского, Михаил недоуменно на него смотрел секунду-другую, не понимая, откуда тот мог появиться в минуты воздушной тревоги, а потом в его глазах сверкнула радость, и он лихо приложил ладонь к виску.

— Товарищ лейтенант, расчет зенитно-артиллерийской прожекторной точки по боевой тревоге готовится отражать воздушное нападение… Посты ВНОС донесли: на объект идут восемь самолетов противника.

На какое-то мгновение бойцы расчета замерли на своих местах, по их лицам пробежала радость, мелькнули улыбки. Миклашевский, их командир, знаменитый боксер, снова вместе с ними! Шофер Василий Жестовский высунулся из кабины и показал большой палец, как бы говоря, что дела у них идут на большой.

— Здравствуй, Миша! — Игорь протянул руку.

— Здравствуй, товарищ командир!

Они обнялись. Обнялись быстро, порывисто.

— Посты ВНОСа делают уточнение, — крикнул Федор Головлев, сидевший у телефона. — Приближаются восемь бомбардировщиков и четыре истребителя.

Послышался гул моторов. Игорь вслушивался в незнакомый прерывистый и тяжелый рев фашистских самолетов, который стремительно нарастал.

— Летят! — крикнул Александр Бальмут и приник к тупоносому счетверенному пулемету.

В стороне аэродрома яростно застучали две скорострельные малокалиберные пушки, послышался треск пулеметов, гулко захлопала другая пушка, и по ее отрывистому лающему звуку Миклашевский узнал новое полуавтоматическое орудие, поступившее в дивизион прошлой осенью. «Сильная штучка!» — говорили тогда про новую пушку бывалые артиллеристы. «Неужели и она бьет мимо?» — почему-то с грустной обидой подумал Игорь, вспомнив рассказ авиационного механика и разговор со взводным, и ему как-то стало не по себе.

Фашисты вылетели из-за леса на бреющем. Тускло сверкнули на солнце края алюминиевых плоскостей, и за прозрачным колпаком одной гудящей моторами птицы Миклашевский на какой-то миг увидел немца, увидел в профиль, и в сознании Игоря отпечаталась яйцевидная, обтянутая черным шлемом голова, выдвинутый вперед округлый подбородок и прямой, чуть приплюснутый хищный нос. Миклашевский яростно взмахнул рукой:

— Огонь!!!

Голос потонул в реве моторов, грохоте и свисте. Однако бойцы по одному взмаху его руки поняли смысл команды. Миклашевский не слышал, но отчетливо видел, как из четырех пулеметных стволов брызнули в небо голубоватые струи.

— Огонь!!!

Около машины взметнулся фонтан из огня и земли, что-то горячее пролетело рядом с ухом Миклашевского, обдав жаром щеку. С треском рухнула надломленная тонкая сосна.

Тяжелая ревущая птица с намалеванными крестами на плоскостях с воем пикировала на позицию.

Александр Бальмут, без пилотки, слившись с пулеметом, ловил в круг прицела пикирующий самолет и нервно посылал навстречу длинные очереди. На шее Александра вздулись веревками жилы, лопатки ходили под гимнастеркой, руки подрагивали в такт работе пулемета. Михаил Бум, широко расставив ноги, стрелял из винтовки, рядом с ним, сидя на земле у телефона, палил в небо Федор Головлев, палил беспрестанно, автоматически перезаряжая оружие, вставляя в магазин винтовки одну обойму за другой. Лицо его обострилось, в глазах появился азарт, смешанный со злостью и отчаянием.

Миклашевский стоял все на том же месте, не двигаясь, сжимая кулаки. Сердцем воина он понимал, что бой в какой-то степени они проигрывают. Проигрывают по сугубо техническим причинам. Если б только сейчас был не день, а ночь, тогда другое дело. Миклашевский представил себе слепящий луч в темноте и пойманный самолет. Прожектористы показали бы себя! Все эти мысли пронеслись в голове и еще больше обострили горечь непоправимой обиды. И вдруг в этом грохоте разрывов, сквозь рев пикирующих самолетов, сквозь трескучие пулеметные очереди донесся радостный выкрик Василия Жестовского:

— Сбили! Сбили одного!

В огромном июньском небе носились маленькие, вроде бы игрушечные, самолеты. Вспыхивали на солнце алюминиевые тонкие плоскости, зеркалами отсвечивали плексигласовые колпаки, длинные белесые нити трассирующих пуль чертили линии на синем фоне. Миклашевский увидел, как из фашистской стаи отделился один двухмоторный самолет, оставляя за собой черный дымный хвост. Он понесся к земле, все убыстряя полет, и вдруг на глазах стал разламываться на части.

— Сбили! Сбили фашиста!

Игорь улыбнулся сухими губами, к нему вернулась уверенность. Нашим отечественным оружием можно бить немцев. Бить так, чтобы они разваливались на части!..

— Мы еще посмотрим, кто кого загонит в угол ринга! — погрозил он кулаком в небо.

Воздушный бой переместился в сторону, и лишь два «мессера» остались в небе над зенитной батареей. «Мессеры» по очереди, словно совершая отрепетированную карусель, взмывали к солнцу и оттуда падали на позиции зенитчиков, выплескивая огонь из пулеметов. Карусель продолжалась несколько минут. Затихла сначала одна наша зенитка, потом другая. Отчаянно била по пикирующим самолетам только полуавтоматическая пушка.

«Мессеры» проносились в каких-нибудь полсотне метрах над землей, обливая аэродром огнем пулеметов.

«Гады, нас засекли! — подумал Миклашевский. — Сверху им хорошо видно… Что же делать? — и тут мелькнула мысль: — Надо подсказать Бальмуту, чтобы всаживал очереди на подлете». Но он ничего не успел сказать. Веер голубоватых трасс, которые сыпались с «мессера», прошелся над позицией, перечеркивая ее поперек. Бальмут, не отпуская рукоятку пулемета, странно обмяк, ноги его подкосились, и он стал оседать. На выгоревшей гимнастерке возле правого плеча стало расплываться темное пятно.

— Саша! Друг!

Опережая Миклашевского, к пулеметчику бросился Миша Бум. Он подхватил Александра и на руках отнес к мохнатой ели, как будто ее зеленые ветки могли служить надежной защитой. Вынул индивидуальный пакет.

— Саш! Живой?.. Это я, Миша!

Миклашевский схватил теплые рукоятки пулемета, положив палец на гашетку, круто развернул стволы в сторону несущегося «мессера». Все внутри Игоря клокотало.

— Спокойнее, только спокойнее! Вот еще чуть-чуть!..

«Мессер» с воем и грохотом, казалось, мчался прямо на него, выплевывая красноватые вспышки огня. Миклашевский поймал самолет в круг прицела, нажал на гашетку и всем телом ощутил ритмичную дрожь пулемета. Из разгоряченных стволов вырвались четыре тонкие белые струи. «Мессер» неожиданно резко вильнул в сторону, но Миклашевский, не выпуская его из прицельного круга, снова нажал гашетку, ударил длинной очередью.

— Попал! Попал! — радостно закричал кто-то рядом. — Попал!

Игоря охватило знакомое чувство превосходства над противником, когда удавалось в трудном поединке на ринге перехитрить, обмануть и мгновенно провести один из главных ударов. Игорь видел, как прошил тяжелое тело «мессера». Он просто не мог не попасть!

— Ага, что? Не нравится? Невкусно!..

«Мессер» как-то странно пошел боком, потом, набирая высоту, стал уходить. Второй помчался за ним. Миклашевский послал вслед длинную очередь, но она не достала беглеца.

Игорь, не отпуская нагретой рукоятки пулемета, быстро осмотрелся вокруг, ища новые цели. Но их не было. Небо над головой было тихим и чистым, и даже не верилось, что несколько минут назад здесь шел бой. Лишь от разогретых стволов пулеметов исходило тепло, как от плиты, да пахло порохом.

Миклашевский перевел взгляд на землю. Под мохнатой елью, поджав длинные ноги, опираясь плечом о ствол, сидел без гимнастерки Бальмут. Грудь его была забинтована, но сквозь марлю с правой стороны проступало малиновое пятно. Около Саши находились возбужденный Василий Жестовский и сосредоточенный Миша Бум. Они вдвоем сооружали самодельные носилки. Федор Головлев, чему-то нервно и жестко улыбаясь, склонился над телефоном. Поляна вокруг автомашины была изрыта небольшими рваными воронками, и вывернутый дерн обнажал торфяную черноту. Переломленная сосна лежала зеленым костром, задрав вверх пушистую вершину. Остро пахло толом, похожим на сладковатый запах жареного чеснока, растолченной хвоей, сосновой древесиной и землей.

Миклашевский спрыгнул с кузова машины. Нервное напряжение не проходило. Во рту была противная сухость.

— Что с ним?

— Насквозь под ключицу… Хорошо еще, что не разрывная пуля, — ответил Жестовский, глаза его блестели, он старался говорить со знанием дела. — Мы его мигом доставим в санчасть.

Александр открыл глаза, посмотрел на командира:

— Не повезло мне… Война только начинается, а я… а я уже вылетел из строя… Не повезло!..

— Несите скорее, — поторопил подчиненных Миклашевский.

Бальмута уложили на самодельные носилки из жердей и шинели. Когда его понесли в санчасть, Игорь почему-то подумал, что им всем, в сущности, повезло, расчет легко отделался — всего один раненый. Могло быть и хуже. И еще подумал о подбитом «мессере». Жалко, что до конца не добил фашиста.

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — донесся резкий голос Головлева. — К телефону! Командир батареи вызывает!

Глава четвертая

1

Николай Гаврилович Телеверов, опершись о подоконник, несколько минут смотрел на родной город. Ночь стояла тихая, светлая, такая светлая, что можно свободно читать газету. Красивая пора — время белых ночей! Только сейчас они не радовали, эти светлые ночи. Они приносили тревогу: город виден издалека, открыт как на ладони, не надо ни осветительных ракет, ни наводящих сигналов. Прорвись к Ленинграду воздушный пират, он бы без особого труда опознал важные объекты и наверняка смог бы точно сбросить смертоносный груз.

На улицах и площадях пустынно, тихо. Еще неделю назад, в последнюю мирную субботу, отсюда, из окна своего кабинета, Телеверов видел гуляющих ленинградцев, слышал песни и смех, а какой-то подвыпивший парень, примостившись где-то за углом, долго и назойливо пиликал на гармони мотив старой матросской песни «Раскинулось море широко». Телеверов вспомнил, что тогда этот мотив и однообразное тягучее пиликанье раздражало его и он хотел послать дежурного, чтобы тот предложил незадачливому гармонисту уйти в другое место. Сейчас же настороженная тишина города, выключенные фонари, безлюдные улицы рождали грусть. Телеверов с каким-то теплым чувством вспомнил того подвыпившего парня, и ему очень захотелось, чтобы когда-нибудь потом, после войны, гармонист снова появился бы здесь и так же, как в ту последнюю мирную субботу, выводил на своей гармони бесконечную матросскую песню…

Напротив, через улицу, в темных окнах дома непривычно белели жирные кресты. Белые бумажные линии крест-накрест приклеены к стеклу. Они и в окнах соседнего дома, и дальше, и на других улицах, и рядом, на стеклах окна его кабинета. Эти белые кресты как бы перечеркивали прошлую жизнь. Гулко и мерно постукивая подковками каблуков по асфальту, прошел военный патруль. Тускло поблескивали грани штыков. Телеверов смотрел в окно и думал о войне.

На рассвете 22 июня в полосе Северо-Западного фронта (по решению Советского правительства в тот же день Прибалтийский особый военный округ стал именоваться Северо-Западным фронтом) фашисты бросили в бой двадцать пять укомплектованных и хорошо снаряженных дивизий группы армии «Норд», в том числе шесть танковых. Кто бы мог предполагать, что военные события станут развиваться настолько трагически и так стремительно! В первые дни казалось, что превосходство немцев временное, пока мы не подтянули главные силы, пока гитлеровцев сдерживают лишь пограничные войска и передовые заслоны, которые, естественно, не могут остановить такую лавину…

Но вот прошла первая неделя войны. Подполковник Телеверов знал более подробно обстановку на фронтах. На второй день войны немцы ворвались в Каунас, на третий — в Вильнюс, после тяжелых боев пришлось оставить Лиепаю… Утром в четверг гитлеровцы овладели Даугавпилсом, но во второй половине дня их выбили из города, однако к ночи немцы снова овладели Даугавпилсом. К этому времени прояснилось и четко определилось направление главных ударов гитлеровских армий группы «Норд», вторгшихся в Прибалтику: головные танковые соединения нацелились на Ригу и на Псков… А от Пскова прямая дорога на Ленинград!

Телеверов, проветрив кабинет, закрыл окно, опустил плотные черные шторы. Постояв немного в темноте, собираясь с мыслями, подполковник включил свет и направился к письменному столу.

Зазвонил приглушенно междугородный телефон. Николай Гаврилович снял трубку.

— Товарищ подполковник, разрешите доложить, — Телеверов по голосу узнал начальника Лужского оперативного отдела Степняка. — Задержали немецкого агента. По-русски говорит без акцента, выдает себя за красноармейца Сергея Романова из роты связи, утверждает, что он отстал и догоняет свою третью стрелковую дивизию.

И Степняк подробно описал, что у агента в вещевом мешке обнаружены портативная рация, шифр, топографические карты юга Ленинградской области, пистолет и восемь тысяч рублей. «Красноармеец» на допросе упрямо твердил, что вещевой мешок не его. «Один лейтенант на станции попросил покараулить, пока он сходит к начальству, да так и не вернулся… А тут бомбят. Вот я и таскаю вещмешок, а что в нем лежит, не знаю, потому что не привык лазить по чужим вещам»…

— Мы навели справки и выяснили, что в округе такой стрелковой дивизии нет, следовательно, она не могла направляться к фронту. Припертый фактами, агент вынужден дать другие показания, — продолжал Степняк. — Направляю вам протоколы допросов, портативную рацию, оружие, фальшивые документы и деньги.

— Хорошо, — ответил Телеверов и, подумав, спросил: — А откуда он?

— Школа Гроссмишель, так сказать, свежеиспеченный выпускник.

— Добро.

Телеверов потер ладонями виски. Опять разведывательная школа Гроссмишель… Эта школа, расположенная под Кенигсбергом, стала известна ленинградским чекистам еще в прошлом году. По всему видать, что там идет деятельная подготовка агентуры…

Николай Гаврилович смотрел на карту, на темный кружок и думал. На второй день войны пришла депеша из Москвы, в которой предупреждали чекистов Ленинграда о том, что гитлеровская разведывательная служба начала массовую заброску агентов в прифронтовые тылы наших войск. Шла и открытая война — между армиями на поле боя, и борьба тайная — поединок разведок и контрразведок.

Телеверов задумчиво хмурил брови. А тут еще и сообщения с фронта были далеко не утешительными — остановить волну железа и огня пока не удается… Красный шнур, которым на карте отмечалась линия фронта, снова передвинут на восток. Враг лез, враг напирал. Обстановка осложнялась с каждым днем. В пятницу 27 июня бюро горкома партии приняло решение создавать народное ополчение. На следующий же день в райкомы партии и райвоенкоматы начали поступать тысячи заявлений. Заявления были не только индивидуальные, но и коллективные, от целых предприятий, цехов, смен. В дивизии народного ополчения шли целые партийные и комсомольские организации.

Война приближалась к границам области. Нужно было срочно создавать оборонительный пояс на подступах к городу Ленина. Военный совет фронта утвердил принципиальную схему инженерных сооружений по реке Луге. На заседании горкома партии Жданов, оценивая обстановку, определил конкретные задачи партийных и советских органов в создании оборонительного пояса на ближних подступах к Ленинграду.

— Три четверти наших усилий должны быть обращены именно на это, — нервно подчеркнул Андрей Александрович, показывая красным карандашом на карте линию от Кингисеппа на Лугу и далее к озеру Ильмень. — Сделаем неприступной лужскую позицию!

Многие работники горкома и обкома партии, горсовета пошли на строительные участки как уполномоченные Советской власти.

Телеверов знал, что саперных частей для создания Лужского рубежа имелось крайне мало. Военный совет разрешил направить туда курсантов военно-инженерного училища. Но этих сил было явно недостаточно. Основную массу земляных и строительных работ должны выполнить горожане. Десятки тысяч ленинградцев — рабочие, студенты, домохозяйки, служащие — двинулись по первому призыву. Каждый день все новые и новые коллективы и трудовые отряды из различных предприятий, организаций города и районов области приступали к работе на оборонительных рубежах. Люди шли пешком с лопатами на плечах, ехали на машинах и пригородных поездах. Военный совет фронта также решил приостановить строительство Верхне-Свирской ГЭС и гидроэлектростанции Энсо, линии электропередачи Энсо — Ленинград и создание долгожданного Ленинградского метрополитена. Весь инженерно-технический персонал, рабочие бригады и вся техника — машины, экскаваторы — и строительный материал передавались войскам для создания оборонительного укрепленного района.

В тот же день утром Телеверову позвонила племянница Лариса, студентка первого курса Ленинградского университета, она жила у Телеверовых с прошлого года, приехав на учебу из Новгорода.

— Дядя Коля, до свидания! Мы всем курсом уезжаем на работы.

— Куда? — поинтересовался Николай Гаврилович.

— Вы сами знаете куда.

— Постой, Лариса. Один вопрос. — Телеверов старался говорить спокойно. — А что ты взяла с собой на дорогу?

— Дядя Коля, а что, собственно, нам надо? Ну, взяла мыло, полотенце…

— И все?

— Денег еще чуть-чуть.

— Скажи, а плащ ты не забыла? Котелок, ложку уложила в рюкзак? И еще не забудь теплое белье и обязательно продукты.

— Может быть, пару буханок хлеба посоветуете, дядя Коля? — в голосе племянницы прозвучали насмешливые нотки.

Телеверов улыбнулся. И страшно было за нее, и завидно. Не так ли уверенно уходили они на защиту Петрограда в далеком восемнадцатом?

Николай Гаврилович опустил трубку и подошел к карте. Дела плохи не только здесь, в Прибалтике, но и там, на Центральном направлении, на главном Западном фронте. В субботу немецкие танки ворвались в Минск… Не слишком ли много — потерять за одну неделю вторую столицу?..

Телеверов закрыл карту, вынул из кармана портсигар, открыл, но там вместо папирос лежали разноцветные леденцы.

Николай Гаврилович смотрел на конфеты и думал о том, что пока остановить-то немцев не удается. Хотелось закурить, а не сосать надоевшие леденцы. Он закрыл портсигар и сунул в карман брюк. Подошел к письменному столу, на котором лежали бумаги. Одна из Центра, постановление ЦК партии и правительства о создании Государственного Комитета Обороны во главе со Сталиным. Бросились в глаза строчки, которые он хорошо знал: «ввиду создавшегося чрезвычайного положения и в целях более быстрой мобилизации всех сил народов СССР для проведения отпора врагу». В руках Государственного Комитета Обороны сосредоточивается вся полнота власти в стране. Рядом лежала другая бумага, в которой скупыми цифрами говорилось о начале эвакуации детей и нетрудоспособных граждан из города, об эвакуации ценностей из Эрмитажа, Русского музея… Рядом в синей папке с надписью «Для доклада» уже лежали рапорта от сотрудников управления с просьбой послать их на «передний край борьбы». Телеверов, глядя на документы, думал о том, что надо будет завтра же связаться с парткомом юридического факультета университета и из числа выпускников и старшекурсников отобрать тех, кто по своим данным и уровню знаний сможет работать в органах. «Запишутся горячие головы в ополчение, так потом их оттуда тяжеловато будет вытягивать, — думал подполковник, — а кадры нам пригодятся, силы надо копить. Ведь все только начинается!»

Приглушенный звонок телефона вывел его из задумчивости. Николай Гаврилович снял трубку и произнес:

— Слушаю.

И сразу изменил тон, узнав голос жены, ласково сказал:

— Ничего не случилось, просто задержался… Дел много! Не волнуйся, сейчас выезжаю домой… Что? Что ты сказала?.. Петька?.. Не может быть.

— Да, Коленька, да… Его с самого утра нет, — доносился взволнованный голос жены. — Вечером стала беспокоиться… Ждала, что вот-вот явится… Ты же знаешь, где он последние дни… все у пулеметчиков, что на сквере, у зенитчиков… Он целый день не появлялся, обедать не приходил. И вот сейчас на твоем столе нашли записку. Слушай, прочитаю…

Телеверов сосредоточенно смотрел на бумаги, на стол, слушал жену. Сыну Петьке пошел пятнадцатый год, уже большой парень. Последнее время мальчишка стал проявлять самостоятельность, и жена все время жаловалась на него, что тот отбивается от рук.

— Повтори еще раз, — попросил Телеверов.

— Так вот, он пишет, что на фронт ушел. Просит, чтоб не искали… Не могу сидеть дома, пишет, когда Родина в опасности. Ишь, вояка нашелся, и без него драпают, — голос жены дрогнул, она умоляюще стала просить и требовать: — Коленька, немедленно… сейчас же подними всех! Ты же знаешь, какие бомбежки на железной дороге… Дай команду, чтобы сняли сопляка. Если что с ним случится, я не переживу!..

Николай Гаврилович старался успокоить жену, обещал сейчас же позвонить в управление железнодорожной милиции, разыскать беглеца. Волнение супруги передалось и ему. Что ни говори, а сын есть сын. И терять его так, за здорово живешь, не хотелось, особенно сейчас, когда такое творится… У Телеверова вспыхнуло неодолимое желание выпороть «вояку», да так, чтобы надолго запомнил.

В кабинет без стука вошел дежурный.

— Товарищ подполковник, срочное сообщение. Только что передали.

— Читай!

— «В районе восточнее Пскова немцы высадили диверсантов. Одеты в милицейскую форму. Послана оперативная группа».

2

Григорий Кульга стоял в тени под навесом и оглядывал заводской двор, обнесенный высоким красным кирпичным забором, поверх которого в четыре ряда протянута колючая проволока. Только что прошел короткий дождь, все вокруг светилось в лучах солнца, выглянувшего из-за тучки. Было тепло, пахло железом, водой, дымом, камнем и горьковатым запахом солярки. Справа, из распахнутых огромных дверей цеха, похожих на ворота, медленно выползали новенькие танки Т-34.

Рядом с Григорием, спрятавшись от дождя под навес, находились механики-водители, приехавшие принимать танки. Они, как и старшина, с восхищением смотрели на новые боевые машины.

— Красавцы! — ласково повторял Тимофеев, и его обветренное круглое лицо, на котором темнели слегка раскосые глаза, светились радостью. — Красавцы!

Ефрейтор Клим Тимофеев, как и большинство механиков — водителей, прибывших вместе с Кульгой на завод, был из числа запасников, призванных по мобилизации в первый же день войны. Танк Т-34 он видел лишь издалека, но уже был наслышан о боевых качествах новой машины.

— Поболе нам бы таких! — любуясь танком, басил Клим. — Хо-о-роша машина! Хороша!

Григорий Кульга тоже радовался. Наконец-то судьба и ему улыбнулась! Неделю назад, когда он утром двадцать четвертого июня прибыл в свой полк, сердце его сжалось от обиды: в военном городке Кульгу встретила необычная пустота. Неужели опоздал? Григорий кинулся в свою казарму. Она была закрыта на замок. Заглянул в окно и поразился непривычной обстановке: незаправленные койки, взбитые подушки, скомканные одеяла, кое-где валялись на полу книги, портянки… По всему видно, что танкисты были подняты по тревоге. Григорий стоял ошеломленный. Не хотелось верить, что опоздал. В соседней казарме двое красноармейцев убирали просторное помещение, заправляли койки свежим постельным бельем.

— Эй, друг! — позвал Кульга ближайшего худощавого бойца, складывавшего в большой мешок снятые с коек простыни.

— Чего тебе? — лениво отозвался тот и, повернувшись, увидел перед собой Кульгу, стрельнул глазами по треугольникам на петлицах, сразу изменился, вытянулся в струнку и бодро отчеканил: — Слушаю, товарищ старшина!

— Где наши?

— А какие ваши, товарищ старшина? — в свою очередь спросил худощавый, рассматривая незнакомого рослого старшину.

Подошел второй красноармеец, высокий, конопатый, он издали узнал Кульгу и дружески улыбался:

— Привет чемпиону! С возвращением в родной гарнизон, товарищ старшина!

— Опоздал я, — вздохнул Кульга. — Спешил, спешил и вот на тебе, к шапочному разбору поспел.

— Сегодня утречком на рассвете, в пятом часу подняли, — сочувственно пояснил худощавый. — Погрузили технику на платформы и тронулись. Счастливчики, они, наверное, завтра-послезавтра в боевые действия вступят, а мы загораем тут.

— Я в штаб, — сказал Кульга и направился к выходу.

У него моментально созрел план: отметить командировочные документы — и на вокзал, догонять эшелон, догонять свою роту. За несколько часов они далеко не могли уехать!

Но в штабе рассудили по-иному. Его встретил старший лейтенант Черкасов. Высокий, быстрый в движениях, волевой капитан волейбольной команды танкистов, с вечной улыбкой на больших выпуклых губах. От прежней веселости не осталось и следа. Старший лейтенант с красными от усталости глазами принял от Кульги документы и запер их в ящик стола, сказал раздраженно:

— И здесь работы по горло, старшина. Даже если бы и вовремя успел, все равно остаться пришлось бы, потому что твоя машина уже за другими закреплена.

По всему было видно, что старший лейтенант также переживал печальный факт своей биографии, ибо оставаться в тылу, когда товарищи едут на фронт, не очень-то приятно. По красным глазам и раздраженному тону Кульга догадался, что старшой имел неприятный разговор с начальством, которое, по-видимому, и остудило пылкий напор молодого командира. Теперь же Черкасов пытается урезонить старшину.

— Не ты один в таком положении оказался, понимаешь? Машин на всех не хватает. Ясно?

В словах старшего лейтенанта звучала горькая правда. Григорий хмурил брови. Действительно, что бы он делал, если бы ему разрешили догнать эшелон? Свое место в боевой машине Кульге, конечно же, никто бы не уступил. Как он об этом раньше не подумал! Григорий стиснул в руках ручку своего чемодана, словно она была виновата в его незавидном положении.

— Что же мне теперь делать? — спросил Кульга, растерянный и подавленный.

— Работы по горло, старшина, — повторил Черкасов, — только успевай поворачиваться. В третьей казарме меняют постельное белье два красноармейца, бери их в свое подчинение. И еще троих первогодков пришлю. Надо быстро привести в порядок жилые помещения батальона. Навести чистоту, сменить простыни и наволочки. Понятна задача?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — без особого энтузиазма, но громко и четко ответил Кульга. — Разрешите идти?

— Идите.

Так началась жизнь в тылу, в опустевшем городке под Стругами Красными. Григорий Кульга не находил себе места. Подчиненные ему бойцы-танкисты тоже переживали не меньше. Их всех преследовал один и тот же навязчивый вопрос, ответить на который никто не мог: сколько же времени их будут держать здесь? Пошлют ли их когда-нибудь на фронт?

Но опасения эти, к счастью, оказались напрасными, они скоро развеялись. В конце недели прибыла первая группа танкистов из запаса, призванных по мобилизации, за ними последовали другие. Начали формироваться взводы, роты. Выявляли специалистов — механиков-водителей, радистов, башенных стрелков… Пошли напряженные часы учебы в классах и на полигоне, ибо многие давно служили в армии и, откровенно говоря, с новыми машинами обращаться как следует не умели. Дни были загружены от зари до зари, но люди, казалось, не чувствовали усталости, жадно учились, схватывая все на лету. Потом последовал приказ — собираться в дорогу.

В вагоне поняли, что едут не на запад, там где фронт, а в обратную сторону. Поезд вез в Ленинград, в тыл. Кульга, а вместе с ним и другие танкисты его роты знали, что едут на завод получать новые боевые машины.

3

«Тридцатьчетверки» стояли в ряд, как на параде. Новенькие, грозные, пахнущие сталью, оружейным маслом, краской, соляркой. Правда, их было мало. Очень мало. Капли дождя застыли на темной броне, и солнце отражалось в них, как в маленьких зеркальцах. Танкисты с любовью смотрели на боевые машины и терпеливо дожидались той счастливой минуты, когда старший лейтенант Черкасов окончит все формальности по приему, подпишет документы и наконец определит каждому механику-водителю его танк.

Двое молодых рабочих топтались у дверей цеха и, вытирая промасленные ладони ветошью, наблюдали за танкистами. Выбрав удобный момент, они подошли к Черкасову.

— Старшой, возьми нас! Мы и за механика-водителя можем, и за башенного стрелка, а в случае чего и отремонтировать сумеем.

Старший лейтенант протянул им открытый портсигар.

— Закуривай, ребята! Такие молодцы нам в батальоне пригодились бы наверняка. Только вот загвоздка маленькая, как вас приписать к машинам?

Но тут вмешался в разговор пожилой мастер, который передавал танки Черкасову. Он сердито сверкнул глазами из-под очков на парней и сердито произнес:

— Опять пристаете, черти окаянные! — и добавил приказным тоном: — Если еще раз тут вас повстречаю, пеняйте на себя. Доложу куда следует..

Парни, переглянувшись, молча двинулись в цех. Они, видимо, хорошо знали крутой нрав старого мастера.

Кульге досталась «тридцатьчетверка» под номером 813. Цифры были выведены белой краской на башне. Григорий похлопал широкой ладонью по лобовой броне, как бы определяя ее прочность, обошел танк кругом.

— Хороша? — спросил Черкасов.

— Что надо! Разрешите опробовать?

— Действуй.

Григорий поднял люк, влез на свое место, уселся на тугое кожаное сиденье, по-хозяйски огляделся. В этот момент, кажется, в целом свете никого не было счастливее старшины. Наконец-то кончились его душевные муки! Григорий запустил двигатель. Мотор заработал ровно и уверенно, и в его приглушенном баске старшине слышались сила и выносливость железного скакуна. Танк стал живым, он чуть заметно дрожал в такт оборотам мотора, готовый сорваться с места. Григорий осторожно включил скорость. Машина двинулась вперед по брусчатке заводского двора, потом рванулась к забору, словно сорвавшийся с привязи молодой жеребец, но у самой кирпичной стены круто развернулась и легко покатилась к воротам.

Остановив машину, Кульга выключил мотор и нехотя выбрался из танка.

— Ну как? — спросил его Черкасов.

— Порядок! — Григорий поднял большой палец вверх. — На такой машине можно с фрицами потягаться!

Черкасов хорошо знал Григория, который слыл в полку великолепным механиком-водителем и был к тому же еще чемпионом военного округа по боксу в тяжелом весе. Старший лейтенант добился, чтобы Кульгу включили в его танковую роту. И вот сейчас на маленьком пятачке внутреннего заводского двора Григорий наглядно показал свое мастерство классного водителя. Но обстановка требовала, чтобы командир был строгим и требовательным, и он властно распорядился:

— Ваша первая боевая задача, товарищ старшина, возглавить колонну и привести аккуратненько все танки к месту погрузки.

Пожилой мастер, не очень одобрительно встретивший лихость старшины, поддержал Черкасова.

— Правильный разговор. Такие машины беречь надо!

Под вечер эшелон двинулся в сторону фронта, к месту формирования танковой бригады.

Глава пятая

1

Поправив на голове пилотку, Игорь Миклашевский поднялся на крыльцо и вошел в штаб части. В длинном коридоре тускло светили две лампочки. После солнечного дня здесь было полутемно, прохладно и сыро. В глубине коридора у зачехленного знамени стоял часовой. Увидев Миклашевского, он чуть заметно улыбнулся. Игоря знали все в подразделении.

— Батя у себя? — тихо спросил Миклашевский, хорошо зная, что с постовым разговаривать нельзя. Тот утвердительно кивнул.

— У него кто-то есть?

Часовой снова кивнул.

— Подождем, — решил Миклашевский, останавливаясь перед дверью с табличкой: «Подполковник В. И. Чухнов».

Игорь, конечно, знал, почему его вызвал Чухнов. Предстоит довольно нудный и неприятный разговор. Два дня назад боксер подал на имя командира третий рапорт с просьбой направить его в школу разведчиков. В двух предыдущих рапортах лейтенант просто просился на передовую и, конечно, получал отказ, да еще и выслушивал нотацию. Тогда Игорь, поразмыслив, написал длинную объяснительную, доказывая свое право стать разведчиком: спортсмен, свободно владеет немецким языком (тут Миклашевский немного преувеличил, ибо знал язык весьма посредственно, хотя выговор у него, как утверждала учительница, «чисто прусский», умел работать со словарем, читать и переводить), хорошо знает личное оружие, стреляет метко, два раза прыгал с парашютной вышки, может вести огонь из зенитного пулемета, знает материальную часть, умеет ездить на велосипеде, мотоцикле, и имеет права шофера-любителя, а кроме того, овладел знаниями наводчика, то есть первого номера зенитной пушки. Он только не написал о своей основной военной специальности прожекториста, считая, что командир знает, кем служит лейтенант Миклашевский.

Игорю казалось, что такая объяснительная должна убедить подполковника Чухнова. Но сегодня после обеда лейтенант Харченко придержал Миклашевского возле столовой, отвел в сторону и сообщил, что имел неприятный разговор с Батей.

— Все из-за твоего дурацкого рапорта, — лицо лейтенанта стало сухим и неприятным. — Теперь приглашает на беседу тебя. Если влепит два наряда вне очереди, считай, отделался легким испугом. Батя зол как черт!..

— Из-за меня?..

— Ты один что ли! У него на столе гора таких бумажек.

Дверь кабинета открылась, и из нее быстро вышел младший сержант, который служил на соседней прожекторной точке. Он был красный и потный, словно выскочил из парной. Миклашевский сочувственно спросил:

— Ну что?

— Три наряда!..

Игорь немного помедлил, потом одернул гимнастерку и шагнул в кабинет:

— Лейтенант Миклашевский прибыл по вашему приказанию!

Чухнов, не поднимая головы, кивнул на приветствие и рукой указал на стул, стоявший рядом с письменным столом:

— Садись, герой.

Игорь присел на краешек стула, положив кулаки на колени. Чухнов продолжал писать. Миклашевский несколько минут молча наблюдал за командиром. За последние дни Игорь впервые так близко находился возле Чухнова. Коротко острижены темные волосы, большие залысины обнажали выпуклый лоб. Загорелое, обветренное скуластое лицо осунулось, под глазами темные круги — следы бессонных ночей, резкие морщины пролегли на лбу. «Нелегко ему, что и говорить, — с сочувствием подумал Миклашевский. — Запарка сплошная». Игорь окинул взглядом стол, стал рассматривать плотные папки, которые лежали на дальнем конце стола. Две были синие, а одна красная. И каждая наполнена бумагами. «Которая же с рапортами? — задал он сам себе вопрос и тут же решил: — Наверное, вон та, красная. Она пухлее других, и бумаги в ней разные».

— Ну как, поостыл? — спросил дружеским тоном Чухнов, продолжая писать.

— Что… товарищ командир? — переспросил Миклашевский.

— Поостыл, спрашиваю?

— А я и не был распаленным, — ответил Миклашевский, не соображая сразу, куда клонит начальник.

— Тем лучше. Ступай, Миклашевский, мне некогда с тобой антимонии разводить, да и ты сам дисциплинированный и сознательный боец. Все, что ты тут изложил, — Чухнов раскрыл именно красную папку, — давно известно нашим кадровикам. В личном деле записи соответствующие имеются. Ясно? А насчет школы разведчиков пока сплошной туман. Это не кружок самодеятельности. Будет прояснение, тебе сообщат. Понятно?

— Понятно, товарищ командир!

— Вопросы имеются?

— Никак нет! Разрешите идти?

— Идите.

Выйдя из штаба, Миклашевский пошел на прожекторную точку через лес. Ему хотелось побыть одному, осмыслить каждое слово командира. Он чувствовал себя студентом-первокурсником, сдавшим трудный экзамен. Еще бы не радоваться! Шел получать нагоняй и слушать нотацию, а вышло совсем по-другому…

Тропинка вывела на опушку и запетляла в кустах черемухи, орешника, среди молодых елей, берез, густых осинок и разлапистых сосенок. Высокая некошеная трава пестрела цветами. На аэродроме, ближе к лесу, стояли истребители, замаскированные сосновыми и еловыми ветками. Вдали, за взлетной полосой, среди молодых деревцев Миклашевский заметил стволы трех зенитных пушек, нацеленных в небо. Он миновал густой орешник и вдруг у колючей проволоки увидел трех милиционеров. Одетые по всей форме, с оружием. Милиционеры как милиционеры. Игорь может быть и не обратил бы на них никакого внимания, прошел бы мимо, но уж больно пристально они разглядывали аэродром. Так ведут себя лишь люди, впервые попавшие в запретный район.

Милиционеры, увлеченные наблюдением, не заметили Миклашевского. Игорю бросилось в глаза, что у старшего по званию — он был большеголовый, чернявый, со следами оспы на круглом лице — в руках небольшой фотоаппарат. В желтом кожаном чехле. Такой же аппарат Игорь видел у Всеволода Александровича, своего дальнего родственника, знаменитого московского артиста. Эта заграничная штучка стоит немалых денег, и Миклашевский невольно проникся уважением к блюстителям порядка. Вот только занимаются они фотографией в неположенном месте.

— Эй, товарищ, — окликнул Игорь дружески. — Тут снимать нельзя, сам понимаешь, военный объект.

Милиционеры повернулись, удивленные внезапным появлением лейтенанта.

— Прости, друг, не удержался! — извинился черноголовый. — Красивые очень места! Один момент, товарищ. Один момент! Я вас снимаю.

— Пожалуйста. — Игорь пожал плечами, чуть заметно выпячивая грудь.

Вдруг сбоку по траве мелькнула тень. Миклашевский слегка качнулся в сторону, как обычно делал на ринге уклоны от броска соперника. Отработанный годами тренировок прием. Это его и спасло. В следующее мгновение лейтенант получил скользящий тяжелый удар по затылку. В глазах мелькнули разноцветные искры, а в ушах так загудело, словно в голове разорвалась граната. Падая, Игорь ощутил чьи-то цепкие пальцы на своей шее. Нужно было сопротивляться, но он не мог. Руки кто-то грубо закрутил назад, а тело стало вялым и непослушным. Все происходило как в тумане. Странно и непонятно. Он хотел было закричать, чтобы позвать на помощь, но едва успел открыть рот, как туда втолкнули его же пилотку. И Миклашевский услышал немецкую речь:

— Что с ним делать?

— В лес.

— Прикончить можно и здесь.

— Сначала допросим. Несите. Скорее!

2

Миклашевского стиснули, словно железными клещами, подняли и понесли… Вот наклонившаяся сосенка с порезами на коре. Две березки растут почти вплотную одна к другой, перепутались ветками, а рядом ершистые кусты орешника. Игорь узнавал места, машинально запоминал тропинку, хотя понимал, что это уже ему никогда больше не пригодится. И ему стало страшно. Впервые в жизни так страшно.

— Тяжелый большевик, — пробурчал немец, шедший впереди.

— Верно, Ганс, — согласился второй. — Как мешок с песком.

Миклашевский про себя отметил, что одного зовут Гансом. Немного погодя Ганс предложил:

— Отдохнуть надо, Фриц, у меня руки затекли.

Теперь Миклашевский знал, что второго, который держал за ноги, зовут Фрицем. «На кой черт мне их имена!» — горько думал лейтенант. Челюсти его свело, скрученная туго пилотка торчала во рту тяжелым кляпом, и дышать через нос становилось все труднее.

Когда вошли в густой ельник, чернявый приказал:

— Опустить на землю.

Ганс и Фриц тут же исполнили приказ, бросив Миклашевского под разлапистую ель. Игорь больно ударился боком о корявый корень, который толстой змеей стлался по земле.

Лежа неудобно на боку, лейтенант рассматривал немцев. Фриц был немного выше своего командира, широк в плечах. Круглолицый, мордастый, с пухлыми пунцовыми губами и белесыми, слегка навыкате колючими глазами. У Ганса лицо сплюснутое, крупный нос и добрые голубые глаза под светлыми бровями; он узкоплечий, какой-то плоский, короткорукий. Даже не верилось, что это он так ловко ударил Миклашевского по голове и лихо закрутил руки за спину.

Они разговорились между собой, не подозревая, что пленный понимает их речь.

— Зря только время тратим, — сказал Фриц, закуривая сигарету. — Надо скорей освободиться от такой ноши.

— Мы сами больше бы увидали, чем узнаем от него, — гундосил Ганс, открывая фляжку. — Кто хочет прополоскать горло?

Миклашевскому было до чертиков обидно, что фашисты ни во что не ставили его. Немцам, он понял, необходим «язык». Причем осведомленный. Они охотились за крупным командиром, а попался лейтенант.

— Он артиллерист, неужели не видите? — сказал черноголовый. — Он знает систему обороны аэродрома. Голову свернуть всегда успеем.

— Не очень приятно тащить мешок с песком, — загундосил Ганс, завинчивая фляжку. — У меня есть предложение, герр обер-лейтенант.

— Говори.

— Заставьте красную свинью топать своими ножками.

— Хорошо, согласен.

— Ложись! — вдруг сиплым шепотом выдохнул Фриц и, выхватив пистолет, плюхнулся на траву.

Следом за ним залегли остальные. Притаились. Чуть в стороне шла группа красноармейцев. «Свои!» — у Игоря радостно запрыгало сердце. Но судьба, казалось, смеялась над Миклашевским. Он напряг все силы, пытаясь освободить руки, но веревка лишь сильнее врезалась в тело. Он попытался вытолкнуть изо рта кляп, но из этого тоже ничего не вышло.

Игорь заметался, извиваясь в траве. Потом перевернулся и попытался зацепить кляпом за корень елки, чтобы выбить проклятую пилотку. Но тут получил крепкий подзатыльник, от которого снова в глазах запрыгали разноцветные звезды.

— Не дергайся!

А красноармейцы проходили почти рядом за кустами, в десяти шагах от немцев, от связанного Миклашевского. Они шли беспечно по лесу, видимо, возвращались в подразделение из города, выбирая ближнюю дорогу. Шуршала трава, похрустывали сухие ветки. Один из них весело насвистывал песенку «У самовара я и моя Маша».

Шаги постепенно затихали…

Немцы выждали, пока бойцы удалятся на значительное расстояние. Потом вскочили на ноги.

— А здесь, оказывается, оживленная лесная тропа, — сказал Ганс, ухмыляясь.

— Здесь и следовало бы нам искать добычу, герр обер-лейтенант, — Фриц сунул пистолет в кобуру.

— Мы еще сюда придем на охоту, — сказал чернявый. — А сейчас в чащу подальше. Поднимите пленного.

Фриц и Ганс бесцеремонно схватили Игоря за связанные руки и рывком подняли. У Миклашевского мелькнула мысль: «Бежать!», но он тут же отбросил ее. Далеко ли убежишь со связанными руками, да еще с кляпом во рту?.. Догонят через несколько шагов — и прикончат. Он стоял на тропе и тупо смотрел на немцев.

— Ты, надеюсь, уже понял, кто мы? — высокомерно произнес черноголовый по-русски. — Все это хороший камуфляж, — он показал небрежно пальцем на милицейскую форму. — Мы не «вшивые немцы», как говорите вы, лопоухие русские, а представители великой и непобедимой германской нации. Понял?

Миклашевскому ничего другого не оставалось делать, как кивнуть.

— Запомни: при первой же попытке к бегству…

Игорь опять кивнул.

— А теперь марш вперед.

Первым шагал мягкой походкой плосколицый Ганс. Следом за ним двигался обер-лейтенант, потом угрюмо плелся Миклашевский, которого подталкивал в спину Фриц.

— Шнель! Шнель! Быстро!

Игорь передвигал ноги и смотрел на родной лес с ненавистью. Чем глубже заходил в чащу, тем меньше оставалось шансов на спасение. Нужно что-то предпринимать. Немедленно, или будет поздно. Но что?.. Руки связаны, во рту кляп. И тут Игоря вдруг осенила мысль: ноги!.. Ногами не только бегают. Они могут стать и оружием! Он чуть замедлил шаги.

— Шнель! Шнель! — Фриц кулаком поддал в спину.

Лейтенант искоса посмотрел на немца, прикидывая расстояние. Попытка не пытка. Но тут вдруг идущий впереди немец предостерегающе поднял руку, что-то его насторожило. Все остановились. Несколько минут прислушивались. А у Миклашевского в голове созревал план действий. Терять-то ему уже нечего…

— Ко мне, — приказал по-немецки черноголовый.

Фриц толкнул в спину Миклашевского, потом сам вышел вперед и зашагал рядом, вслушиваясь и всматриваясь. На Миклашевского почти никто не обращал внимания. Приблизились почти вплотную к обер-лейтенанту. Тот жестом руки потребовал тишины и спокойствия. Фриц схватил Игоря за руки и рывком дал понять, чтобы застыл на месте.

«Эх, была не была!» — мелькнуло в голове. Миклашевский, сделав упор на левую ногу, развернулся вполуоборот к гитлеровцу. Тот хмуро глянул на боксера и цепче сжал пальцами руку, как бы говоря, чтобы не двигался. Обер-лейтенант стоял в двух шагах впереди спиной к ним. А рядом, подавшись вперед, что-то высматривал из-за куста Ганс. Там, неподалеку, по лесу кто-то шел.

— Женщина, — по-немецки прошептал фриц. — Две женщины…

Игорь поборол свое волнение. «Только спокойнее! Только спокойнее! — приказывал он себе. — Ни одного лишнего движения… Бить наверняка!» Дальнейшие события произошли молниеносно.

Миклашевский правым носком сапога с отчаянной силой ударил беспечно стоявшего рядом Фрица по ногам и толкнул его плечом. Немец глухо охнул и свалился как подкошенный. Падая, он со всего маху стукнулся затылком о ствол сосны.

Игорь шагнул и очутился возле черноголового. Тот едва успел повернуться. Лицо обер-лейтенанта выражало недовольство произведенным шумом. Он, возможно, предполагал, что Фриц просто перестарался и не вовремя саданул пленного. Но, увидев перед собой русского, гитлеровец удивленно вытаращил глаза. Он даже и в мыслях не предполагал, что связанный по рукам человек отважится нападать на вооруженного. И эти мгновения решили исход схватки. Игорь, резко шагнув в сторону, нанес другой ногой удар фашисту ниже живота.

— А-а-а! — вырвалось из глотки обер-лейтенанта.

Схватившись обеими руками за живот, гитлеровец с перекошенным от злости и боли лицом согнулся пополам.

Миклашевский двумя прыжками рванулся вперед и вырос перед Гансом. Ганс понял все. С поворота, не теряя времени, он, как хорошо тренированный боксер, провел прямой справа, целясь в подбородок пленного.

— Красная собака, получай!

Игорь чуть спружинил ноги, сделал привычный нырок под руку противника. Кулак немца пролетел над самой макушкой, задевая волосы. Ганс на какой-то миг потерял равновесие. Миклашевский резко выпрямился. Ноги, словно стальные пружины, придали телу скорость, и лейтенант со всей силы нанес удар головой…

Нелепо взмахнув руками, Ганс плюхнулся на колючий куст.

Резко повернувшись, Игорь бросился к Фрицу, который пытался встать, держа в руке нож. Игорь снова ударил Фрица носком сапога и, не оглядываясь, пустился бежать.

Он выскочил на полянку. Две молодые женщины, увидев связанного бойца, отпрянули от него в страхе. Побросав лукошки с грибами, они с криком бросились в разные стороны. Их звонкие голоса, полные отчаяния и страха, казалось, всполошили весь лес.

Миклашевский надеялся на них. Хотя бы пилотку изо рта вытянули! Но женщины улепетывали со всех ног. И остановить, позвать их Игорь не мог.

Не теряя времени, Миклашевский побежал сам. Петлял между деревьями, хотя и предполагал, что гитлеровцы не отважатся стрелять, ибо выстрелы сразу же привлекут внимание. Игорь бежал, не оглядываясь. «Только бы не упасть! Только бы не споткнуться, — думал он. — Тогда они нагонят, и конец!»

Выбежал на тропу… Тропа хорошо знакома. Вот она сделала поворот и повела в низину, где кучно росли кусты орешника и черемухи. Миклашевский сбежал по крутому косогору вниз, с завистью глянул в сторону серого валуна, покрытого с боков зеленым мхом, туда, где начинал свою жизнь маленький ручей, где весело выбивался из-под земли родник, образуя маленькое живое блюдце. Пить хотелось так, что, казалось, все внутренности высохли, как у вяленой рыбы. В горле противно першило. Не останавливаясь, Миклашевский пробежал мимо родника и стал вскарабкиваться вверх.

3

На посту стоял пожилой артиллерист, призванный недавно по мобилизации, грузной комплекции и довольно робкий. Полное простоватое лицо его, тщательно выбритое, вытянулось от удивления, когда он увидал приближающегося к проходной лейтенанта со связанными руками и с пилоткой во рту. Гимнастерка на нем в темных разводах пота, и сам лейтенант, казалось, исходил паром. Боец вытаращил глаза. «Тута что-то неладное», — подумал он и вскинул винтовку:

— Стой!

Миклашевский, мотая головой, приближался к воротам.

— Не подходить! Стрелять буду!

Игорь злился. Дорога каждая минута! Нужно скорее назад, в лес, чтобы задержать гитлеровцев, переодетых в наших милиционеров.

— Стой, кому говорят! А то пальну!

Игорь остановился. Надо подчиняться, ничего не поделаешь. Он потянулся вперед, как бы говоря: вытяни к чертям изо рта пилотку! Но часовой не двигался с места, держа оружие наготове. Утром на политзанятиях комиссар рассказывал, что фашисты применяют разные хитрости, засылают лазутчиков, переодетых в наших, всяких шпионов и диверсантов, и потому каждый боец должен быть бдительным. Часовой часто моргал, силясь понять, кого же он задержал. На вид вроде свой, артиллерист, и лицо как будто знакомое. Но растрепанный больно, взмыленный, да и руки хитро за спиной связаны, в рот пилотка засунута. Он смотрел на лейтенанта и не мог решиться: то ли выстрелом вверх поднять тревогу, то ли проконвоировать задержанного к проходной и вызвать начальника караула.

За спиной часового послышался гул мотора. К воротам подъехала полковая полуторка. Шофер дважды просигналил:

— Открывай, засоня!

Часовой движением штыка приказал Миклашевскому дойти к проходной:

— И не думай убечь, все одно пуля догонит!

Шофер, высунувшийся из кабины, узнал боксера и крикнул:

— Это же свой! Наш чемпион!

Через несколько секунд шофер выскочил из кабины и вырвал у Миклашевского изо рта кляп. Игорь широко вздохнул, поперхнулся воздухом. Сведенные от напряжения челюсти почти не двигались, а язык, казалось, одеревенел. Он не мог выговорить ни слова, закашлялся с надрывом, глаза заслезились.

— Сейчас освободим руки! — шофер вынул складной нож и перерезал тонкие веревки.

Часовой сбегал в будку, принес чайник с водой и, налив кружку, протянул Миклашевскому:

— Сполосни глотку — полегчает.

Игорь осушил кружку и, переведя дух, нервно заговорил:

— В лесу… Немцы… переодетые милиционерами… Скорее!..

Прозвучала боевая тревога, и лейтенант Миклашевский повел группу вооруженных бойцов в лес. Миновали низину, взбежали на крутобокий косогор. Обратный путь показался Игорю значительно короче. Бежали молча, легко и быстро, как в командных соревнованиях по бегу. Выскочили на поляну, на которой ему встретились женщины. В траве валялись берестяные лукошки с грибами. Зенитчики, свернув влево, пролезали через кусты черемухи и заросли хвойного молодняка.

— Вот они! — неожиданно раздался крик. — Сюда, ребята!..

Миклашевский вместе с другими ринулся на зов, ломая ветки, продираясь сквозь заросли. Когда он приблизился к немецким разведчикам, их уже обезоружили.

— А третий? Где третий? — Игорь обвел глазами полянку. — Куда девался третий?

— Их тут было двое, — виновато ответил конопатый боец, первым обнаруживший немцев. — Лежали под сосной…

— Ищите третьего!

Зенитчики обшарили все вокруг, но третьего диверсанта не нашли. Он исчез, словно провалился сквозь землю.

Игорь шагнул к Фрицу. Фашист в страхе съежился, ожидая удара.

— Где обер-лейтенант? — спросил по-немецки Миклашевский.

Фриц отрицательно замотал головой.

Миклашевский повторил вопрос Гансу. Немец буркнул, сплевывая кровь:

— Он нам не докладывал…

— Что он сказал? — зенитчики пристально смотрели на лейтенанта. — Переведи, что он лопочет.

— Не знает, где офицер, — ответил Игорь, чертыхаясь. — Смотался, скотина!..

4

Немецкие разведчики на допросе назвали себя: ефрейтор Ганс Батлер и рядовой Фриц Хойзнер. Третий — ему удалось, как сказал Фриц, избежать встречи с русскими — был обер-лейтенант Хельмут Гезенриген. Все они из взвода разведки 41-го моторизованного корпуса группы «Север», танковые дивизии которого ведут бои на подступах к Пскову. Последнюю фразу Миклашевский принял за хвастовство: не может быть такого, чтобы бои уже шли так близко, врут они насчет Пскова. Свои предположения он высказал вслух.

— Это мнение держите при себе, — сухо сказал лейтенант особого отдела, записывая показания пленных. — Точно переводите каждую фразу.

Батя, комиссар и начальник штаба промолчали, и это было красноречивее слов. Миклашевский понял, что те знают о том, что бои уже идут где-то неподалеку от Пскова.

— Через несколько дней германские войска будут здесь, — высокомерно заявил Ганс, окидывая всех покровительственным взглядом. — Если желаете сохранить себе жизнь и хорошее отношение оккупационных властей, то я могу дать добрый совет…

Немцев после допроса отвели на гауптвахту, по одному заперли в камеры, и у дверей поставили караул.

Днем лейтенант Харченко вызвал Миклашевского к себе.

— Корректировать огонь батареи сможешь?

— Если потребуется, и огонь вести смогу, — ответил Игорь, не понимая, к чему клонит взводный. — Всему научиться можно, было бы желание.

Лейтенант Харченко подошел почти вплотную к Игорю и тихо сказал:

— Меня только что назначили командиром взвода управления. Дали право взять одного лейтенанта разведчиком. Пойдешь?

Игорь согласился, не задумываясь.

Глава шестая

1

Старший лейтенант Черкасов был назначен командиром танкового батальона. Старшина Григорий Кульга стал командиром боевой машины. Механиком-водителем в его экипаж попал бывший тракторист Клим Тимофеев. Еще в экипаж Кульги добавили башенного стрелка Данилу Новгородкина и радиста Виктора Скакунова, невысокого худенького парня с круглым девичьим лицом, студента второго курса Ленинградского университета, который в двадцать два года все еще выглядел мальчишкой. Характер у него был мягкий, покладистый. «Не танкист — барышня в штанах», — сказал о нем механик-водитель.

Башенный стрелок Данило Новгородкин, разбитной и веселый малый с квадратным загорелым лицом, заядлый футболист, служивший второй год срочную службу, пришел в экипаж с потертой мандолиной. «Командир, воевать будем с музыкой! — сказал он и выразительно похлопал ладонью по прицельному приспособлению. — Запомнят немецкие фрайеры нашу самодеятельность!»

…Они ехали в сторону Пскова. Вдоль железнодорожной насыпи навстречу им тянулись подводы с домашним скарбом, шли толпами старики, старухи, женщины, дети… И этой веренице, казалось, не будет конца.

Перед самым Псковом эшелон повернули на станцию Карамышево, где перед самым рассветом бригада спешно выгрузилась. Кругом виднелись следы бомбежки. Здание вокзала сиротливо стояло без крыши и черными глазницами выбитых окон смотрело на разрушенные пути, разбитые товарные вагоны, чадящие паровозы… На месте складских помещений лежали кучи кирпича и мусора, из них торчали обугленные балки, доски, то там, то здесь зияли чернотой большие воронки. Танкисты притихли.

— Да, был концертик, — вздохнул Новгородкин. — Ничего не скажешь, профессиональный уровень.

Григорий хмуро смотрел вокруг и тихо наливался непонятной самому себе злостью к тем неведомым людям-разрушителям, хотя отродясь не испытывал ни к кому ненависти, ибо как и все сильные люди он был всегда добр и великодушен. Но вид разбомбленной станции, следы пожаров произвели на Кульгу тягостное впечатление.

Едва бригада выгрузилась и прибыла своим ходом к берегу реки Черехи, старшину вызвали к полковнику. Он видел комбрига впервые, но орден Боевого Красного Знамени на гимнастерке командира внушал уважение, хотя на первый взгляд в полковнике ничего боевого не отмечалось: невысокого роста, щуплый, голос тихий, без металла.

Разговор был короткий. Получив боекомплект, заправившись горючим, танк Григория Кульги двинулся в разведку.

2

Позади осталась большая деревня Осиновичи. Потом ехали по лесной дороге мимо широкого болота, поросшего осокой, проскочили село Назимово, притихшее и настороженное, с пустынными улицами, в домах закрыты ставни, занавешены окна, словно такие предосторожности могли спасти хозяев от надвигающейся беды. Из Назимова танкисты решили по проселочной дороге выбраться прямиком к Красным Прудам, а уж оттуда свернуть сперва на Дуловку, разведать шоссе, что вдет от города Остров на Псков, на Ленинград. Полковник предупредил Кульгу, что вчера вечером немцы прорвали оборону и овладели городом Островом и наверняка движутся в сторону Пскова, но где именно находится противник, штаб не знал.

Дорога бежала навстречу, стелилась под тяжелые траки гусениц. Солнце стояло высоко и, казалось, соревновалось с мотором, кто из них погорячее нагреет боевую машину. Встречный ветерок, как полотенце, насухо вытирал шершавое загорелое лицо, шею, сушил губы.

— Эх, кваску бы хлебнуть! — не выдержал механик-водитель Клим Тимофеев, облизывая обветренные губы. — Мочи нету, так все внутри у меня пересохло.

— А может, пивка кружечку? — тут же откликнулся певучим голосом Данило. — Какого прикажете подать? Ах, не хотите!.. Тогда пиво отменяется, — согласился Новгородкин и нарочито вздохнул. — Тылы наши далеко, даже командир через биноклю не разглядит. Терпи, братуха Клим, мы воды тебе дадим.

— Я и так терплю, — ответил Тимофеев, двигая рычагами и переключая скорость на подъеме. — Только бы сполоснуть глотку, а то изнутри весь высохну. Сотворить бы привальчик на пару минут у колодца…

Григорий опустил бинокль. «Мысль неплохая», — подумал он о привале и, когда танк взобрался на хребтину взгорья, осмотревшись, сказал:

— Клим, видишь справа за деревцами сруб? Чеши туда. Где люди живут, там и вода всегда рядом.

Спустившись с взгорья, Тимофеев лихо развернул танк и подвел грузную машину по дорожке к хрупкому частоколу. Григорий высунулся из верхнего люка:

— Эй, кто живой есть в доме?

Хлопнула дверь, и на крыльце показалась седая сгорбленная старуха с темным платком на плечах. Она издали спросила:

— А вы кто будете?

— Тю, бабуся! Разве немцы по-русски говорить станут?

— Кто его знает, сынок, стара я стала…

— Колодец здесь имеется? Нам попить бы водицы, да и с собой взять.

— Воды не жалко, — засуетилась старуха, — колодец во дворе, за избою. Проходите. Там и ведерко… А я вам молочка принесу. Парное молочко. Только подоила корову…

Она вынесла объемистый глиняный кувшин, прижимая его руками к впалой груди.

— Испейте.

— Спасибо, мамаша!

Танкисты повеселели. Кувшин переходил из рук в руки. Данило Новгородкин, отдав посудину радисту, вытер тыльной стороной ладони губы.

— Вот это заправочка!

Вдруг раздался предостерегающий выкрик:

— Фашистские танки! Впереди на дороге!.. Четыре штуки!..

Экипаж мигом вскочил в боевую машину. Тимофеев включил мотор, и танк задрожал, как конь перед стартом. Григорий рассматривал в бинокль немецкие машины. Квадратные башни, короткоствольные пушки. На бортах белые кресты. Они шли одна за другой на небольшом расстоянии.

— Вызывай штаб бригады, — велел Кульга радисту, потом скомандовал Новгородкину: — Орудие к бою! Бронебойными!

Поправив левой рукой наушники, Скакунов передавал в штаб:

— «Орел», «Орел»! Я — «Чайка»!.. Да, да… Прием. Даю координаты.

Вдруг по броне кто-то настойчиво стал стучать. Кульга выглянул из люка. Возле танка стоял седой старик с двустволкой в руке.

— Сынки, не лезьте на рожон! Их вона четыре штуки… Сомнут в единый раз! Я тута все дороги знаю, давайте уведу в лес… Переждете, а потом и махнете к своим.

— Драться будем, отец, — ответил старшина, — а не прятаться по кустам.

— Погодь, служивый! Пуля — она дура, не подставляй башку. На войне и прятаться не зазорно, и отступать иногда надобно. Когда с французами бились, так до самой Москвы допустили… Ты на меня за обидные слова не серчай…

— Все правильно сказал, папаша. Все так и есть! — и попросил: — А теперь уходи подальше, а то зацепит ненароком.

Кульга не спешил закрывать люк. «Подальше от дома надо бы отойти», — мелькнула мысль, пока он оглядывал место боя, но на маневр уже не оставалось времени. Немецкие танки, грохоча и урча, приближались.

Отсюда, из-за дерева, их хорошо было видно. Грузные серые чудовища с намалеванными на боках белыми крестами мчались по дороге с приличной скоростью, уверенные в своей мощи, вздымали пыль и, как казалось Григорию, жадно хватали стальными траками, как загребущими лапами, метр за метром русскую землю. Внутри у Кульги на какое-то мгновение все остановилось, застыло в напряжении. Он первый раз видел перед собой настоящие боевые вражеские машины и остро ощутил напряжение момента, который отделял прошлое от неизвестного будущего. Один против четырех! Они, эти грохочущие и лязгающие чудища, уже отмахали полтыщи верст, побеждая и втаптывая в землю, раздавливая и сминая преграды. Отмахали по нашей земле. Что один танк может им сделать? Остановить?..

— Поголовному, — выдохнул Кульга. — Бронебойным…

Башня медленно разворачивалась, ведя темным зрачком пушечного дула за серым крестатым туловищем. Новгородкин, прильнув к прицельному приспособлению, наводил орудие. Немецкие танки показались ему чем-то похожим на те грязно-серые фанерные макеты, по которым еще недавно бил на полигоне.

— Выше бери!.. Под срез!.. Быстрей! — торопил старшина. — С учетом скорости…

Едва передний танк подошел к тому месту, где «тридцатьчетверка» несколько минут назад делала поворот к дому лесника, и на какое-то мгновение сбавил бег, словно почувствовав опасность, Кульга крикнул, подавшись вперед:

— Огонь!

Молния метнулась из ствола пушки, резко и близко около лица саданул гром. В уши ударило жаркой тугой волной, башня наполнилась едким пороховым дымом. Григорий не видел полета своего снаряда, только там, на дороге, железное туловище крестатой машины вздрогнуло, словно его хлестнуло чем-то тяжелым, и послышался глухой взрыв. Кровь пошла толчками: «Есть!» Танк сразу встал, словно натолкнулся на невидимую преграду, начал окутываться легким дымком, который густел и темнел на глазах, и через рваную рану на боку выскочили острые языки пламени.

— Попал! Попал! — чумазое квадратное лицо Данилы расплылось в улыбке. — Видали?

— Горит… Горит! Горит! — Виктор Скакунов сжался, настраивая передатчик.

Немецкие танки на какой-то миг притормозили, очевидно, выискивая противника. Четвертый, последний, попятился назад и стал разворачиваться.

— По второму! — крикнул Кульга срывающимся голосом. — Новгородкин!.. Два снаряда… Огонь!

Тимофеев стиснул рычаги управления, готовый по первому слову Кульги бросить послушную машину вперед. Минуту назад он остро чувствовал одиночество в этой железной коробке, безвыходность и обреченность. Смерть надвигалась на него четырьмя фашистскими танками. И вдруг такое! Подбитое немецкое чудище, которое жадно лизали оранжевые языки пламени, принесло облегчение — бить-то их, оказывается, можно! По всем статьям, выходит, можно!

Там, впереди, уже разворачивался на месте второй танк, яростно воя мотором и царапая землю, распуская по дороге плоскую стальную гусеницу. Башня танка вращалась, выплевывая из короткого ствола оранжевые слепящие языки огня и грома. А стальная плоская змея все сползала и сползала с зубчатых колес, пока наконец полностью не соскочила, и танк, как раненый зверь, не закружился в предсмертных муках.

— Еще два снаряда! Беглым! Огонь!..

Рядом с Кульгой вылетали из казенника пышущие жаром гильзы, обдавая прогорклым едким запахом пороховой гари. Но Григорий ничего не видел и не слышал. Он был там, на дороге, у подбитой машины. «Добить, добить!» — гудела в голове единственная мысль.

Плеснул косым пламенем взрыв на покатой широкой груди железного существа, и оно, слепо рванувшись вперед, потом в сторону, задрожало на месте, конвульсивно дернулось несколько раз и уткнулось в неглубокий кювет.

— Так их, гадов!

Оставшиеся два танка, пятясь назад, яростно выплескивали из коротких стволов острые вспышки огня. Впереди и сбоку «тридцатьчетверки» взметнулись черные фонтаны земли, по броне застучали комья глины и сломанные ветки.

— Вперед! — крикнул Кульга водителю. — Жми!

«Тридцатьчетверка» сорвалась с места и, подминая молодые сосенки и кусты, устремилась к дороге, наперерез фашистским машинам. Тимофеев дал полный газ. Старшина, вцепившись руками в скобу, неотрывно смотрел на убегающие немецкие танки.

— Жми, Тимофеев! Жми, дорогой!

«Тридцатьчетверка» некоторое время бежала по ровному месту, не качаясь и не подпрыгивая, пересекая низину, и вдруг с налету врезалась во что-то мягкое и вязкое. Рядом рвались снаряды, выбрасывая фонтаны земли и грязи. Командир почувствовал, что машина начала оседать, выдохнул:

— Тимофеев! Ты что?!

Механик-водитель, закусив побелевшие губы, быстро переводил рычаги. Но машина не слушалась управления. Мотор натужно гудел, как на самом тяжелом подъеме, однако не мог сдвинуть машину с места: гусеницы, выбрасывая веер грязи, увязали в черном месиве.

— А, черт собачий! — Кульга выругался и выглянул из верхнего люка: под высокой травой оказалось небольшое болото, пересекавшее низину. — Надо же, угодили!

Тимофеев старался изо всех сил, пытаясь выбраться из трясины. Новгородкин, пользуясь остановкой, послал вдогонку убегающим серым машинам несколько снарядов.

— Прекрати огонь! — скомандовал Григорий.

После многих отчаянных попыток выбраться из болота обессиленный неудачами Тимофеев выключил двигатель. Танк перестал дрожать. Все молчали, словно не решаясь спугнуть тишину. Слышно было, как сзади на дороге в горящих немецких машинах с треском рвались снаряды. Первым не выдержал Тимофеев. Стянул с головы шлем, вытер вспотевший лоб и с горечью сказал:

— Крепенько влипли!..

— М-да, ситуация! — поддакнул Кульга.

Прижимая наушники, Виктор Скакунов вдруг заулыбался, и его лицо просветлело.

— Товарищ командир, из штаба бригады, — быстро заговорил радист.

— Ну, что там?.. Давай.

— Благодарность передают… От самого комбрига, за два подбитых танка, за успешную разведку…

Старшина поморщился: благодарность была так некстати, она не приносила никакой радости, лишь обостряла неудачу.

— Что отвечать, товарищ командир?

— Передай: сели в болото.

— Какое болото, спрашивают.

— Самое обыкновенное, — сказал Кульга, рассматривая на раскрытом планшете карту. — Сообщи координаты.

Радист через минуту помрачнел и тихо произнес:

— Комбриг ругается… матом костерит… Если, передает, не выберетесь, шкуру спущу.

Кульга грустно вздохнул, закрыл планшет и придавил кнопку. На душе у него стало муторно и тягостно.

3

Белые ночи, знаменитые ленинградские белые ночи, которыми еще недавно восторгались, теперь вызывали одну неприязнь. Редкие и жидкие облака, похожие на распущенные и вытянутые комки ваты, не спеша двигались по белесому небу, изредка на короткое время закрывали луну, не принося желанной темноты. Ох как она сейчас нужна, эта темень, осенняя густая темень. Но ее не было.

Бойцы хмуро поглядывали в светлое небо и тихо переругивались. Казалось, что в эти тяжелые дни сама природа предательски потворствует фашистам. О каком скрытном передвижении может идти речь, если в самую глухую полночь видать как днем?

Монотонно и глухо цокали копыта. Уставшие кони тянули зенитные пушки, зарядные ящики, за которыми пешим ходом двигались артиллеристы. Проселочная дорога, выйдя из леса, взбежала на пригорок, и с небольшой высоты открывался широкий обзор на просторное ржаное поле, чем-то похожее на уснувшее озеро. Слева вдали темнели силуэты домов какой-то деревни, чуть слышно оттуда доносился собачий лай, мычание коров, веселая перекличка петухов. Впереди, за полем, вставал сосновый бор. Справа, пересекая поле, тянулась насыпь. Тяжело и натужно пыхтя, показался паровоз, выбрасывая в небо из трубы вместе с черным дымом снопы красных искр. Он тащил длинный состав. На открытых платформах стояли танки. Задрав к небу тонкие дула, вырисовывались зенитные пушки. В товарных вагонах распахнуты двери, светятся оранжевыми точками огоньки папирос да слышатся веселые переборы гармоники.

— С полным комфортом костят! — с завистью сказал Сотейников. — А мне в жизни сплошное невезение. Даже к смертному рубежу пеши топать приходится…

— Странный ты тип, Сотейников! Второй день на батарее и все про смерть толкуешь, словно в первом же бою всем нам каюк будет! — возмутился Любанский, бросая под ноги окурок.

Любанский мечтал о наградах. В двадцать три года он уже добился большого успеха. Считался лучшим наводчиком в полку, поражал цель с первого выстрела и потому горел желанием скорее попасть на передовую.

— А чего веселого ждать, когда немец прет-то как! — бубнил Сотейников. — За две недели три республики. Не сегодня, так завтра в Ленинградской области окажется. Сплошные похороны получаются.

Антон Петрушин, командир орудия, молча шагал рядом с лафетом. Рослый, длиннорукий. Он повернул голову и зычно произнес:

— Не каркай, батя!

— Я не каркаю, молодой человек…

— Не молодой человек, а старший сержант, — беззлобно поправил бойца Петрушин. — Привыкать надо к уставу.

— Привыкание не особенно получается, когда знаешь наперед, какая разневеселая судьба тебе уготована. Своими шагами последние часы жизни отмеряю, товарищ старший сержант.

Петрушин недовольно хмыкнул, потом пристроился к Сотейникову, несколько минут угрюмо шел рядом. По всему было видно, что у Антона происходила внутренняя борьба с самим собой. Ему, строевику кадровому, привыкшему к беспрекословному повиновению подчиненных, не терпелось осадить новичка, резким приказом прекратить эти, как он считал, «отступательные настроения». Но в то же время ему хотелось сказать человеческие, добрые слова рядовому Сотейникову, который вместе с ездовым Игнатом Ельцовым неделю назад прибыл в батарею, еще не обвык: на учебных стрельбах ошалело таращил глаза и затыкал уши клочками ваты, вот теперь вместе со всеми движется на передовую. Петрушин вспомнил подносчика снарядов Василия Куланчикова, разбитного и веселого малого, с которым прослужил пару лет. Ваську перевели на другую батарею, он теперь стал наводчиком. Овладел парень мастерством огня. А вместо него прислали Сотейникова. И тут Петрушин припомнил слова, вычитанные в книге и, почему-то запав ему в душу, казавшиеся весьма мудрыми.

— Не хнычь, батя, — Антон взял Сотейникова за локоть и философски изрек: — Человек должен всегда быть в пути, в движении то есть. Тут его самое главное призвание.

— Что?

— В пути, говорю.

— Что в пути?

— Призвание — главное для человека.

Сотейников удивленно посмотрел на командира. Откровенно говоря, он ждал резких слов, приготовился к самообороне, а тут такое тот сказал, что и ответ не сразу подыщешь. Рядовой только вздохнул:

— Без передыху… даже скотина долго не выдержит. Без привала никак нельзя.

— Придем на место — и привал, — командирским тоном сказал Петрушин, довольный исходом разговора. — И горячая пища.

— Горячая пища — это хорошо! — Бердыбек Тагисбаев поправил сползающую с плеча винтовку. — Бешбармак — очень вкусно!..

Он молча слушал разговор батарейцев, стараясь проникнуть в суть каждой фразы, но это ему не всегда удавалось. Многие слова он просто не понимал, вернее, не совсем точно понимал. Служил Тагисбаев второй год, имел не одну благодарность за хорошую службу и, хотя числился в расчете заряжающим, мог в случае надобности заменить наводчика. Он мечтал стать наводчиком, первым номером, а если судьба улыбнется, и командиром орудия, как Петрушин.

Ржаное поле осталось позади. Дорога шла сосновым бором. Пахло хвоей, прелью и грибами. С тонким звоном носились остервенелые комариные стаи. Кони фыркали, мотали головой. Людям тоже было несладко. Любанский сломал ветку и яростно размахивал ею, отпугивая комарье. Но идти с винтовкой за плечом не очень-то приятно. Откинув ветку, Любанский достал расческу и обратился к шагавшему рядом Сотейникову:

— Спички имеются?

— Чего хочешь?

— Запалить. Комары боятся дыма…

— Дай сюда твою чесалку, — Сотейников, скосив глаза, внимательно разглядел фигурную расческу в руках Любанского.

— Зачем?

— Обменяемся. Пали мою, она поболее твоей, хотя у нее уже зубья поредели.

Чиркнув спичкой, Любанский зажег крупную с поредевшими зубьями расческу. Повалил белесый густой дым, едкий и противный.

— Сюда, ребята, прячься под дымовую завесу от летучих разбойников!

Сосновый бор перешел в ельник, густой и темный. Изредка то там, то здесь вытягивались в струнку белые березки, словно они приподнимались на цыпочки и старались разглядеть хмурых бойцов.

4

Дорога пошла под уклон. Впереди замаячила высокая тонкая фигура взводного. Кирилл Оврутин находился впереди своего взвода, как и положено ему но уставу.

— Впереди спуск! Тормози! — голос у взводного поставлен правильно, зычный и резкий. — Одерживай!

— Все к орудию! — повторил команду Петрушин и вместе с бойцами кинулся к пушке. — Одерживай!

Зенитчики привычно и деловито облепили орудие, руками придерживая передок. Спуск был очень крутым. Ездовые, матерясь, откидывались назад и натягивали поводы приседавших на задние ноги лошадей.

— Держи, ребята-а!.. Держи-и!

Оврутин проследил придирчивым взглядом за спуском своего взвода и, когда последнее орудие, облепленное бойцами, плавно скатилось по склону вниз, облегченно вздохнул:

— Порядок в артиллерии!

Отсюда, с уклона, было хорошо видно, как растянулась батарея, двигаясь отдельными группками, вокруг орудия колыхались спины с буграми вещмешков, перекошенные ремни с подвешенными гранатами, а над плечами палками торчали дула карабинов… Недавнее безразличие, которое охватило Кирилла, злость на бесконечный марш как-то сразу прошли, хотя усталость давила на плечи. Он хотел было пуститься бегом вниз, догнать и возглавить свой взвод, как за спиной услышал свое имя:

— Киря, погоди!

Оврутин оглянулся и узнал лейтенанта Харченко из взвода управления. Рядом с ним шагал знаменитый боксер, гордость батареи лейтенант Миклашевский, тот самый Игорь, о котором последние дни говорили в каждом взводе: попал в плен и связанным одолел трех немецких диверсантов!

Кирилл подождал Харченко с Миклашевским, поднял руку в дружеском приветствии и тут же спросил:

— Не знаешь, друг, когда будет привал? Или о нем забыли?

— Скоро, Оврутин, скоро. Даже раньше, чем ты предполагаешь. И не привал, а конец марша.

— Иди ты!

Харченко подошел вплотную к взводному и шепнул на ухо:

— Нам, кажется, изменили маршрут. Придется сегодня топать без передыху.

Глава седьмая

1

Едва Новгородкин открыл, вернее, приподнял нагретую солнцем тяжелую крышку люка, как откуда-то сбоку полоснула автоматная очередь. Пули звонкой дробью застучали по броне башни.

— Назад! — выдохнул криком Кульга, дергая башенного стрелка за комбинезон.

Данило быстро захлопнул люк. Лицо его ничего не выражало, только щеки покрыла серым налетом бледность, да губы стали неестественно белыми. Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась кислой. И башенный стрелок зло выругался:

— Из автомата, командир…

— Пехота? — радист округлил глаза. — Нас окружают? Да?..

— Спокойно! — приказал старшина. — Разберемся. Новгородкин, наблюдать! Тимофеев!..

— Слушаю.

— Проверь аварийный люк.

Водитель с горем пополам открыл аварийный люк, хмуро посмотрел на густую грязь. Надо же так угораздить! По самое днище влезли.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Григорий.

— Сели на брюхо…

— Мд-а-а!.. — вздохнул Кульга. — А выбираться, братцы, как-то надо.

— Засек! — выпалил Новгородкин, хватаясь за пулемет. — В черных комбинезонах… Наверное, из подбитого танка…

— Где?

— В кювете! Вот тама, где кустик торчит!

Кульга приник к триплексу — смотровой щели: за жидким кустиком черемухи, что росла у дороги, виднелись темные комбинезоны немецких танкистов.

— Уходят, стервецы!

Данило резанул длинной очередью. Пули возле распластанных фигур взбили фонтанчики пыли.

— Сволочи!..

Глухо стукнула крышка люка водителя. Тимофеев вскинул карабин и, не выходя из танка, прицелился. Хлопнул выстрел. Один немец дернулся и уткнулся лицом в придорожную траву. Клим быстро перезарядил карабин.

— Закрыть люк! — крикнул Кульга. — Что за самодеятельность?

Другой немец, приподнявшись, застрочил из автомата. Пули звонко простучали по броне. Тимофеев плюхнулся в кресло. Щеки его обескровились, поблекли. Новгородкин резанул второй очередью, но так и не поразил бежавшего зигзагами немецкого танкиста. Тот уходил все дальше и дальше. Пригибаясь к земле, делал броски вперед, падал, строчил из автомата, вскакивал и снова бежал.

— Не трать патроны! — приказал старшина башенному стрелку. — Еще пригодятся!

Данило прекратил стрельбу. Несколько минут экипаж сидел молча. Рядом с танком ошалело квакали лягушки. От болота несло прелью и тиной.

Клим прислонился разгоряченным лбом к нагретой броне, вспоминая родной дом под железной крышей, с резными наличниками, которые он недавно выкрасил белой краской. А вот крышу не успел покрасить. Не достал зеленой краски. Можно было бы, конечно, и суриком покрыть, как сосед, да не хотелось. У Тимофеевых всегда крыша краской зеленого цвета покрывалась. Фасон держали. Глупость несусветная! Отсюда, с войны, многое по-иному смотрится и ценится. Не все ли равно, какой краской, главное, чтобы железо кровельное сберечь.

— Тимофеев! Ты что, дрыхнешь?..

— Я… Я тут, — Клим тряхнул головой. — Тут я, товарищ командир.

— Приоткрой люк.

— Можно и открыть.

Клим стал боком, прижавшись к броне, и осторожно распахнул люк водителя. Солнце опустилось довольно низко, и его лучи скользнули внутрь машины, высветляя кожаное сиденье, рычаги управления. На покатой лобовой броне устроилась стрекоза, и ее прозрачные крылышки, словно стеклышки, светились на солнце. Перед танком возвышался пучок осоки. Крупная пучеглазая лягушка, примостившись на гнилушке, удивленно таращила глаза на незнакомое зеленое чудище.

— Вроде спокойно, — сказал механик-водитель, робко выглядывая из люка.

— Тимофеев, первым вылазь, — приказал Кульга. — За тобой Новгородкин, потом я. Радисту находиться в машине.

Клим приблизился к люку, выглянул.

— Давай, давай, — торопил его Данило. — Шевелись живей!

Тимофеев выскользнул из танка и сразу провалился почти по колено в вонючую жижу. И застыл, напряженно вслушиваясь. Каждая мышца напряглась в тревожном ожидании. В проеме люка показалась голова Новгородкина. Он вылез, держа карабин наготове.

— Как тут?

— Вроде тихо, — прошептал Тимофеев.

— Да я не о том, — усмехнулся Данило. — Глубоко под ногами?

— Под ногами? — переспросил Тимофеев. — Не больно так, по край голенища.

Башенный стрелок осторожно ступил в болото, потоптался, переминаясь с ноги на ногу.

— Вязкое дно.

В люк просунулся Григорий Кульга.

— Новгородкин! Осмотреть подбитые танки. Только осторожно. Может, там раненый фашист притаился.

— Есть осмотреть танки!

Новгородкин пригнулся и, чавкая сапогами, двинулся в сторону танков. Один дымил черным смрадом. Другой, как подбитый мамонт, уткнулся серой громадой в кювет, разворотив вокруг себя землю.

Данило, стараясь беззвучно ступать, обошел подбитый танк. Смутное чувство сожаления шевельнулось у него внутри. Лобовая броня на широкой груди танка разворочена прямым попаданием, и острые рваные края отливали на солнце серебряным блеском. На башне темнели вмятины и зияла пробоина. Такую машину за несколько минут боя исковеркали, превратили в груду металлолома! В стороне широкой полосой лежала сползшая с зубчатых колес тяжелая гусеница. И в то же время ему было приятно смотреть на свою «работу». Чистое попадание!

Новгородкин влез на танк, заглянул в открытый верхний люк. В нос ударил пороховой сладкий запах гари. Снаряд внутри все разворошил и перемешал. Лезть туда Новгородкин не решался. Тошнота подступила к горлу, и он отстранился от люка. Не хотелось верить, что и это его «работа».

«Лучше б сгорел, как тот, — подумал он, осторожно спрыгивая с танка. — Сгорели бы, и точка!»

Вернулся к своим Новгородкин хмурым и злым.

— Ну, что? — спросил Кульга, перемазанный тиной.

— Гроб железный…

— Трофеи подобрал?

— Какие там трофеи? Все смешалось.

— Документы и оружие, — сухо произнес Григорий.

Данило молча повернулся к дороге, но Григорий остановил его:

— Ладно, потом сходим… Мы тут все осмотрели, облазили танк кругом. Засели, конечно, крепенько, но не безнадежно. Если назад подвинуться на пару метров — выскочим.

— Подстил сотворить надо, — рассудительно добавил Тимофеев. — А для подстила кругом лесу — вагон! Кумекаешь, Данило?

2

Солнце взошло и весело выглянуло над лесом. Зенитчики подходили к Лудони, крупному селу. Белесые туманы, прячась от солнца, уходили в густые чащобы, прятались по низинам и там редели, таяли. Село уже проснулось, а может быть, оно совсем не ложилось спать. Еще издали артиллеристы услышали шум моторов, ржание коней, лязг гусениц, надсадные сигналы автомашины, мычание коров, лай собак… Ветерок доносил привычный запах человечьего жилья, и зенитчики, уставшие от бесконечного марша и голода, прибавили шагу. Лошади, словно понимая людей, шли без понукания, роняя хлопьями белую пену с губ. В разбежавшихся светлых сумерках, в прозрачной чистоте утреннего прохладного воздуха впереди на пригорке, за темными стволами елок все отчетливее вырисовывалось село. Над клубом взметнулся вверх тонкий шест антенны. Белым кубиком стояло кирпичное беленькое здание школы, окруженное зеленым садом.

— Братцы, кухня! Никак наша?

— Наша, батарейная… Как пить дать наша!

Кухню через пару минут облепили огневые расчеты, вытянулась хвостом очередь. Бойцы, предвкушая еду, шумно переговаривались. Повар солидно возвышался над котлом и, проворно действуя черпаком, наполнял алюминиевые котелки.

Взвод управления расположился на опушке. Игорь Миклашевский выбрал местечко возле молоденькой березки. Усталое тело лейтенанта ныло, ноги натужно гудели. Ему хотелось есть, в животе нетерпеливо побулькивало, и клонило в сон. Ночные бесконечные марши изматывали Игоря.

— А, вот ты где расположился!

К березке приближался, широко шагая длинными ногами, рядовой Матвей Александрин, тоже из взвода управления, нескучный малый, чем-то похожий на грузина или на украинца, сразу не поймешь. Темные, орехового цвета глаза его с лукавой усмешкой в глубине да добродушная улыбка большого рта как-то сразу располагали к себе.

Они подружились сразу, едва сформировали взвод управления, сам Александрин не отходил ни на шаг от лейтенанта, обожествляя командира отделения разведчиков. Матвей знал Игоря давно, еще по Москве, когда Миклашевский делал первые и довольно успешные шаги на ринге. Александрин сам тренировался в боксерской секции, однако особых удач не имел, ибо боксерская наука давалась ему с большим трудом, хотя природа наделила его и длинными руками, и крепким сбитым телом, и бойцовским характером. Но все дело портила, как он сам утверждал, южная кровь, что текла в Матвеевых жилах. Александрин легко загорался, вспыхивал и так увлекался, что забывал о защите, о выученных приемах и, главное, даже о грозных правилах, за нарушение которых судьи на ринге частенько наказывали его предупреждениями и иногда дисквалификацией за нетехничное ведение боя…

Игорь в свою очередь был рад земляку, и они часто вспоминали родную Москву. Александрин мысленно переносился в Замоскворечье, на Серпуховку, где стояли корпуса Электромеханического завода имени Владимира Ильича. А Миклашевский больше говорил о центре Москвы, о театрах, где на сцене выступали его мать и тетка, об институте физкультуры, в котором Миклашевский учился, да о тихом переулке возле Никитских ворот, где протекли детство и юность, а сейчас находились жена Елизавета и сын Андрюшка… Москвичи, где бы они ни встретились, всегда тянутся друг к другу, как родственники.

Александрин осторожно нес, держа за дужку, алюминиевый котелок, наполненный до самых краев кулешом, и полкраюхи ржаного хлеба.

— Наливай, говорю повару, на двоих, — рассказывал с довольной улыбкой Матвей, усаживаясь рядом. — А кто, спрашивает, второй? Назвал я тебя, так он, знаешь, черпаком со дна, где мяса много, а потом еще раз сверху из котла, где жирок плавает. И еще старшина подбросил пяток кубиков сахару. Пируем, Игорь!

Миклашевский вынул из-за голенища алюминиевую столовую ложку с просверленной дырочкой на плоской ручке, достал носовой платок, обтер ложку. От котелка шел ароматный дух, зовущий и аппетитный, легкий парок курился и щекотал ноздри. Игорь зачерпнул ложкой густой жирный кулеш.

— Еда что надо!

— Отец мой говорил, что главный солдатский закон очень прост: никогда не отставай от кухни и реже попадайся начальству на глаза.

— Мудрый закон.

Они по очереди хлебали из котелка, заедая ломтями хлеба.

— Послушай, Мотя, — обратился Миклашевский к товарищу, — все я у тебя хотел спросить, да случая не представлялось.

— Валяй, — улыбнулся Александрин.

— Смотрю на тебя и не пойму, кто ты?

Александрин положил локти на колени, опустил ложку:

— Сам не знаю, к какому племени принадлежу. Смесь в моей крови приличная. По отцу одна, по матери другая…

И он рассказал, что отец его — болгарский коммунист Кирилл Александров, давний друг Георгия Димитрова, они встретились давно, еще когда компартии не было, а существовала подпольная группа «тесняков». Вместе боролись, сидели в тюрьмах, создавали тайные отряды, потом отца послали в армию вести агитацию. В ноябре семнадцатого года, узнав о революции в России, отец Матвея поднял батальон и вместе с офицерами перешел к русским. А дальше судьба его бросала по фронтам гражданской войны, где он встретил в лихом кавалерийском полку черноглазую санитарку с древним именем Эсфирь. Они полюбили друг друга, и в двадцатом году в полковом лазарете появился на свет их голосистый сын, которого отец назвал в честь погибшего в застенках друга Матвеем.

— Мать умерла в двадцать девятом от заражения крови… Понимаешь, чистила рыбу, случайно чуть задела ножом палец… Сразу не обратила на рану внимания, даже йодом не прижгла. А когда схватилась, было поздно. Мне было почти десять, я хорошо помню те кошмарные дни, хотя от меня многое скрывали. Потом я узнал всю правду. Матери делали операцию, сначала отрезали руку по локоть, потом по плечо… Но все напрасно!..

Александрин умолк, нагнув голову, пристально рассматривая свою ложку. Игорь помолчал, потом сказал, стараясь несколько успокоить товарища:

— У нас судьбы похожие… Только ты рос без матери, а я без отца.

— Я тоже без отца юность провел, — произнес Матвей, срывая травинку. — В Замоскворечье, в детдоме…

— Он жив?

— Не знаю… После смерти матери отец настоял, чтобы его послали в Болгарию на подпольную работу… И в тридцать первом, как мне потом рассказали, он ушел из Одессы с тремя партийцами на рыбачьей лодке. Перед отъездом отец целый день провел со мной: гуляли по Москве, обедали в ресторане «Метрополь», вечером там же, рядом, в «Метрополе» смотрели фильм… Теперь я понимаю, как ему было тогда тяжело!

— И с тех пор никаких вестей?

— В тридцать пятом пришла записка, вернее, ее переслали тайно. За мной приехали на машине и прямо из детдома повезли по Каширскому шоссе на Воробьевы горы, где в лесочке такой дом пятиэтажный зигзагом построен.

— Знаю, там Коминтерн находился, — сказал Миклашевский, — и еще МОПР.

— Провели меня в кабинет к Димитрову. Он тогда только-только из лап гестапо вырвался. Встретил Георгий Михайлович меня ласково, обнял и все про отца мне рассказывал, расспрашивал о моей жизни в детдоме и очень звал к себе, чтобы я поселился у него. Но я не хотел уходить от моих друзей по детдому и не пошел к Георгию Михайловичу жить, только часто навещал его.

Миклашевский, слушая Матвея, вспоминал, как в те годы много писали в газетах о поджоге рейхстага, о Лейпцигском судебном процессе и о мужественном борце Георгии Димитрове, как вся Москва восторженно встречала болгарского революционера, когда он вьюжным февральским днем 1934 года прибыл в Советский Союз.

— Ешь, Игорь, а то остынет кулеш, — сказал Матвей, отламывая кусок хлеба.

— А почему ты носишь фамилию Александрин, а не Александров, как у отца? — допытывался Миклашевский.

— Так отец захотел.

— Странно как-то… Очень даже странно, — Игорь еще что-то хотел спросить, но не успел. Над лесом послышался знакомый прерывистый гул моторов, и тут же раздался пронзительный крик:

— Во-о-оздух!!!

На какое-то мгновение все застыли на своих местах, задрав головы вверх, настороженно вслушиваясь и всматриваясь в блеклое марево неба, по которому лениво двигались распущенные облака.

— Вот они! — Матвей показывал вытянутой рукой с зажатой в пальцах ложкой. — Раз, два, три… Еще двое… И еще тройка подвалила…

Миклашевский и сам отчетливо видел немецкие самолеты. Они выныривали из облаков и с воем разворачивались над селом. Из-под крыльев фашистских самолетов вываливались маленькие продолговатые темные предметы. Набирая скорость, предметы падали на землю, крыши домов. Столбы дыма и огня вздымались в небо, и все тонуло в оглушительных взрывах. Когда взрывы стихали, артиллеристы слышали, как в селе торопливо, словно задыхаясь в приступе кашля, била полуавтоматическая зенитная пушка и дробно стучали пулеметы.

— К орудиям! Расчехляй!

Миклашевский вскочил, поднимая карабин. Александрин зло погрозил самолетам костистым кулаком:

— Гады, не дали пожрать по-человечески!

Зенитчики, срывая чехлы с орудий, готовились к бою.

Лишь вокруг кухни выжидающе притихли несколько красноармейцев с пустыми котелками в руках, главным образом из тыловиков: подвозчики снарядов, связисты… Уходить, теряя очередь, не хотелось. Кирилл Оврутин, застегивая на ходу широкий ремень, подавал команды:

— Разворачивай! Высота тысячу двести!..

Вдруг прямо над головами зенитчиков неожиданно откуда-то сбоку появился серый самолет и с густым ревом устремился на притаившуюся в леске батарею.

— Коней! Коней уводи! — задыхался в крике взводный. — В чащу уводи!..

Миклашевский, ощущая неприятный холодок в животе, прислонился спиной к шершавой коре сосны, вскинул вверх карабин, понимая всю бессмысленность и никчемность своей стрельбы, но стоять в бездействии он не мог.

— Ложись!

Игорь плюхнулся на землю рядом с Александриным, и в тот же миг вздрогнула под ним земля, грохнул взрыв и тугая волна горячего смрада забила ему дыхание. Он на какое-то время задохнулся: в горле застрял комок противного перегара тола. Игорю хотелось встать и бежать в глубь леса, подальше от этого ада. Но он не мог оторваться от земли. Она снова дрогнула, и раскатисто лопнул второй взрыв.

Александрин, распластавшись рядом, чуть приподнял голову и округлившимися глазами уставился на Миклашевского.

Самолет промчался над лесом и взмыл вверх, делая разворот для нового захода.

— Давай к пушкам! — крикнул Матвей.

Лейтенант вскочил и, держа карабин, побежал к зенитной пушке, возле которой суетились артиллеристы. Александрин бросился за ним.

— Снаряды! — кричал с ожесточением Петрушин, размахивая руками. — Сотейников, скорее снаряды!..

Игорь, не раздумывая, не спрашивая никого, бросился через кусты к зарядной повозке. Рывком схватил деревянный ящик, вскинул его на плечо и, пригибаясь под тяжестью, поспешил к орудию.

— Заходит! Заходит на второй круг!

— Первое орудие… товсь!.. — хриповатый голос Оврутина звенел над временной позицией огневого взвода. — Упреждай! Огонь! Огонь!..

Любанский приник к резиновому наглазнику, от напряжения на широкой шее выступили красные пятна, гимнастерка на спине натянулась, как кожа на барабане. Правая его рука покоилась на спуске. Заряжающий Бердыбек Тагисбаев отработанным движением вгонял снаряд в орудие. В его раскосых глазах горел азарт степного охотника, которому удалось наконец встретиться с большим хищником.

— Огонь! Огонь!!!

Орудие выплевывало в небо снаряды, било в барабанные перепонки тугой волной, отчего в голове стоял сплошной гул. К ногам Бердыбека падали стреляные гильзы, дымные и горячие. А в небе, за зелеными вершинами сосен и елок, вокруг несущегося к земле самолета глухо взрывались белые комья ваты.

— Попал! Попал!

Миклашевский, опустив с плеча новый ящик со снарядами, тяжело дыша, посмотрел вверх, выискивая самолет. И он увидел недавно грозного и хищного врага, теперь же странно беспомощного, тяжело, как раненая птица, падающего на острые пики деревьев. Оранжевые языки пламени лизали туловище, выбиваясь из мотора. Черный дым густел с каждым мигом, оставляя в небе грязный широкий расплывающийся след.

— Долетался, гадина!

Игорь повернул голову и увидел Матвея. Александрин, опустив ящик на траву, широко улыбался, словно это он сразил врага. Миклашевский посмотрел на поляну, на которой несколько минут назад находилась полевая кухня и вокруг нее притихшие, не спешившие разбегаться красноармейцы с пустыми котелками. Бомба угодила совсем близко, и от котла остался лишь исковерканный обугленный кусок темного железа да сломанное колесо, торчащее деревянными пиками спиц. Рядом на траве валялся поварской черпак и чей-то мятый котелок. Убитые бойцы в разных позах застыли на траве. Старшина с лихо сдвинутым набекрень белым колпаком, прижав обе руки к животу, лежал на боку, вздрагивая в последних конвульсиях.

Фашистский самолет огненным факелом прочертил последнюю кривую и, ломая деревья, врезался неподалеку от места своего разбоя. Раздался раскатистый взрыв.

Глава восьмая

1

— Держите под наблюдением, — посоветовал Телеверов начальнику Лужского оперативного отдела батальонному комиссару Степняку. — Кажется, вы нащупали важный узелок, а может, и гнездышко серьезной птички.

Степняк рядом с осанистым Телеверовым казался еще тоньше и моложе своих тридцати лет. Загорелый, обветренный, перетянутый крест-накрест ремнями, в стираной гимнастерке и запыленных сапогах.

— Понимаем, Николай Гаврилович…

— И пальцы особенно не растопыривайте, чтобы не упустить.

— Не упустим. У нас такой номер не пройдет.

Позавчера на фронте два человека пытались перебежать к гитлеровцам. Одного перебежчика схватили, а другой был убит в перестрелке. Схваченный был в красноармейской форме. Он пытался выкинуть в кусты планшет с документами. Планшет, оказалось, принадлежал лейтенанту Лагудикову, которого нашли спящим в командирской землянке, накрытым шинелью. Когда подняли шинель, то обнаружили, что офицер убит.

У обоих — убитого и задержанного — перебежчиков карманы были набиты немецкими листовками с призывами переходить на сторону германских войск.

На следствии удалось выяснить, что тот, убитый в перестрелке, был рядовым Гурко, имел две судимости за уголовные преступления и в первые же дни войны стал изменником, перешел к немцам. Там его завербовали, скрытно переправили через линию фронта с заданием действовать в тылу и склонять к измене других бойцов. Именно он и нанес смертельные ножевые раны спящему лейтенанту.

Вместе с тем вызывали подозрение показания оставшегося в живых перебежчика, который по найденным у него документам числился рядовым саперного батальона Бронеславом Ковалевским. Отдельный саперный батальон в эти дни перебросили из-под Пскова на строительство Лужского укрепрубежа. Характеристику из штаба батальона на Ковалевского дали неплохую: трудолюбив, исполнителен, дисциплинирован, немного склонен к замкнутости, в хороших отношениях с другими бойцами.

Такая превосходная аттестация невольно вызывала удивление: как же мог примерный боец клюнуть на пустую приманку дешевого вербовщика? Что побудило его переходить к врагу? Во всем этом еще предстояло основательно разобраться. Бронеслава Ковалевского срочно вывезли в Ленинград, где будет продолжено расследование.

Сотрудники Лужского особого отдела взяли под наблюдение отдельных бойцов саперного батальона, тех, которые так или иначе сталкивались или дружили с перебежчиками. Чекистам стало известно, что все они были недавно призваны на службу, в последние дни чем-то взволнованы, при каждом удобном случае — на перекуре, во время обеденного перерыва, вечером перед отбоем — уединяются, шепчутся. Не они ли помогали тем перейти к немцам, не они ли снабжали их листовками? Однако любое предположение еще не доказательство. Бойцы числятся на хорошем счету у командира и политработника, их имена называют рядом с самыми лучшими саперами.

— Те двое были не одни, товарищ подполковник, — убежденно говорил Степняк, когда они обсуждали работу оперативного отдела. — Здесь остались у них корни…

— Выкладывай свою идею.

— Она проста. Я знакомился с материалами предварительного следствия и обратил внимание на одну деталь. У Гурко и Ковалевского находились немецкие листовки. Новенькие, чистенькие, не помятые. Словно вчера из типографии. А на допросе Ковалевский показал, что подобрал листовки в поле еще двадцать седьмого июня. Выходит, более десяти дней таскал, — комиссар сделал паузу. — Думаю проверить его бывших дружков.

Телеверов задумался:

— Дело предлагаешь.

— Стараемся, товарищ подполковник.

Степняк вынул помятую пачку «Беломора», не спеша закурил, но, вспомнив, что Телеверов бросил курить, тут же погасил дымящуюся папиросу.

— Извините…

Где-то вдали раздавались глухие взрывы. По дороге, огибающей лес, тянулись груженые подводы, арбы, шли беженцы! Николай Гаврилович снова повторил:

— Только брать не спешите. Держите под наблюдением, чтобы не спугнуть. Будьте осторожны. — Телеверов задержался, перед тем как садиться в машину, у открытой шофером дверцы. — У меня просьба, чуть было не забыл. Жена поручила, а вот я сам не смог, срочно в штаб фронта вызывают.

— Слушаю, Николай Гаврилович.

— Не в службу, а в дружбу. Под Лугой на оборонных работах университетский студенческий отряд.

— Есть такой, кажется, западнее шоссе противотанковый ров сооружают, — сказал Степняк. — Одни девчата в основном, но вкалывают — мужики позавидуют.

— Племянница моя там, студентка первого курса… Ларисой зовут. Лариса Попугаева, брата двоюродного дочь. — Николай Гаврилович вынул из кошелька две красненькие тридцатирублевки. — Пошли кого-нибудь, чтобы передали. Отправилась, понимаешь, в одном легком платьице, как на загородную прогулку. Передай, пожалуйста, пусть купит необходимое.

— А может, ей красноармейскую форму подбросить? — предложил Степняк. — Склады из фронтовой полосы к нам перевозят, а в случае чего палить придется… Все же в брюках и гимнастерке сподручнее лопатой орудовать.

— Подбрось, если не затруднит, — согласился Телеверов и еще раз пожал руку Степняка.

Машина тронулась. Шофер, обернувшись к Николаю Гавриловичу, задал привычный вопрос:

— Куда, товарищ подполковник?

— Домой.

Шофер знал, что слово «домой» обозначает не ленинградскую квартиру, где жил Телеверов, а штаб фронта, особый отдел. Он повел видавшую виды «эмку» в обход центральных улиц, запруженных потоком людей, и переулками выбрался на окраину Луги. И здесь повернул на проселочную дорогу, потому что по Ленинградскому шоссе нескончаемым потоком шли беженцы.

— Притормози, Михеич, — попросил Телеверов.

Шофер буркнул что-то под нос и нажал на тормоз. Он знал, что подполковник сейчас набьет «эмку» до отказа беженцами и мотор будет перегреваться, с натугой тащить перегруженную машину. И потому, не возражая открыто, лишь нечленораздельно бурчал.

— Людей надо жалеть, а не железо, Михеич, — и подполковник показал на уныло бредущих высокого старика с увесистым спортивным рюкзаком за плечами и старуху с плетеной корзиной в руках, потом на грузную пожилую крестьянку с узлами и на уставшую молодую женщину с двумя детьми: девочка лет десяти с рыжими косичками почти волочила по земле набитую хозяйственную сумку, и пятилетний малыш держался за материнскую юбку, прижимая другой ручонкой к груди плюшевого мишку с оторванной лапой.

— Помоги им, Михеич. Сам я пересяду на переднее место.

Шофер открыл дверцы и помог беженцам втиснуться в машину.

— И нас возьми!

— Подвези, командир, хоть чуть-чуть! Машину окружили, в глазах мольба, отчаяние… Всех бы взял Телеверов, но машина не резиновая.

— Поехали, — буркнул Телеверов, посадив на колени девочку.

Она была легкая и хрупкая, как тростинка, а в синих, словно нарисованных, продолговатых глазах таились недетская печаль, усталость и озабоченность взрослого человека, битого жизнью, и какая-то упрямая решительность.

— Как тебя зовут? — спросил Николай Гаврилович.

— Меня? Леной… Лена Костикова, — сказала девочка. — А братишку звать Петухом, Петька. Папа наш на фронте воюет. Он командир.

— Издалека идете?

— Из Риги. Из военного городка, там наша квартира осталась. В нее бомба попала. Немцы с самолета бросили.

— Вторую неделю маемся по дорогам, от самой Риги, еле успели выскочить из города, — усталым охрипшим голосом говорила женщина, убаюкивая малыша, — вы даже не представляете, что там творится…

— Далеко немцы не пройдут. На старой границе им ход закроют, — со знанием дела говорил тихим голосом старик. — Еще как остановят!..

— Дай, Господь Бог, силу, останови нечисть поганую, — скорбно шамкала старуха.

Старики как-то быстро притихли и, убаюканные ровным шумом мотора, вскоре задремали. Путь у каждого был нелегкий, и усталость дала о себе знать. Только русоволосая женщина с ребенком на руках, уставившись в одну точку тяжелым, сухим, невидящим взглядом, думала свою нелегкую думу, не веря в то, что и бомбежки, и танки, и война когда-нибудь кончатся…

Машина мчалась лесной дорогой. Долгий летний день угасал. В сосняке тихо смеркалось, длинные тени косо чертили пыльную дорогу, отчего она казалась полосатой и печальной.

Девочка, доверчиво прижавшись к Телеверову, уснула. Николай Гаврилович смотрел вперед, а мысли его были далеко отсюда. И радости в них места не было. Немцы повели широким фронтом наступление не только боевыми частями, но и тайной агентурой. Действуют нагло, самоуверенно и не стесняются ни в средствах, ни в методах. Засылают переодетых в нашу форму диверсантов. На железной дороге возле станции Тапа заминировали рельсы, и мина сработала, когда шел поезд с грузом взрывчатых веществ. Паровоз и три вагона пошли под откос. Диверсанты не обнаружены… Сержант Игорь Миклашевский задержал двоих агентов, переодетых в милицейскую форму. Правда, третьему, главному, удалось улизнуть… У станции Ихала разобрали и повредили около ста метров железнодорожного полотна. В районе Пярну чекисты выловили двух немецких агентов, хорошо вооруженных, и при обыске у них обнаружили рацию… В районе Раквере выстрелом из-за угла убит начальник Политотдела 8-й армии…

А война только начинается. Она не похожа на все предыдущие войны. По размаху, по глубине, по ожесточению. И Телеверов думал о том, что нужно не только обезвреживать агентуру, но и тщательно изучать повадки врага, знать его приемы, методы, выявлять разведывательные центры, секретные гнезда…

Машину трижды останавливал вооруженный патруль, тщательно проверяли документы.

Старший патруля брал под козырек:

— Счастливой дороги!

И снова машина катилась вперед, вздымая колесами пыль. Солнце давно село, и вечерние сумерки постепенно сгущались. Надвигалась ночь, движение по дороге усиливалось. И по проселочным дорогам в сторону фронта катили грузовики с боеприпасами, шагали колонны бойцов, двигалась своим ходом артиллерия… «Наверняка в Лужский укрепрайон, — определил Телеверов, провожая глазами машины, — там войск почти нету. С опозданием выходим на рубежи. Только бы под Псковом подольше продержались наши».

Машина катила по пригороду Ленинграда. Вдали на светлом небе четко вырисовывались высокие кирпичные трубы Кировского завода, из которых густо валил темный дым. Цеха трудились и днем и ночью. Николай Гаврилович накрыл тужуркой девочку, которая чему-то улыбалась во сне, и с грустью вспомнил о своем Петьке, который десять дней назад убежал из дому на фронт и до сих пор не подает о себе никаких вестей. Предпринятые Телеверовым розыски пока ничего не дали. Жена больше не спрашивает, не задает одних и тех же вопросов, а лишь многозначительно смотрит на Николая Гавриловича, и он не может ничего ответить на ее немой вопрос.

2

Григорий рубил размашисто и точно. Топор мягко и глубоко вонзался в ствол сосны. Щепки, белые и пахучие, разлетались во все стороны и оседали возле дерева на траве. Подрубив с одной стороны, Кульга начал рубить ствол с другой. Потом, отбросив топор, уперся руками и плечом в дерево, крякнул, поднатужился… Сосна глухо скрипнула, качнулась и гулко рухнула на желтый песок.

— Тягач бы какой-нибудь вшивенький, — произнес мечтательно Новгородкин. — Мы бы враз танк вытащили.

Тимофеев стянул с головы шлем, вытер рукавом вспотевший лоб.

— Командир, может, по радио связаться с бригадой? — Глядишь, тягач пришлют…

— Аварийщикам, пожалуй, сейчас и без нас жарко, — нехотя ответил Кульга и крикнул радисту: — Виктор, что слышно?

Скакунов показался в верхнем люке:

— Товарищ старшина, связаться не удается. Бригада не отвечает… Где-то рядом идет танковый бой. Слышу приказы и команды, кто-то горит и зовет на помощь… И еще наши докладывают, что подбили десять немецких машин.

Кульга быстро взглянул на поверженное дерево, определяя на глаз, сколько может выйти из него бревен, и придирчивым взглядом окинул дорогу, откуда могли нагрянуть немцы. Дорога была пустынна. Он повернул голову в другую сторону и застыл, удивленно расширив глаза. Потом на его лице удивление сменилось радостью. По дороге от домика лесника катила подвода. Старик шагал впереди, держа лошадь под уздцы, старуха семенила следом. На подводе навалом лежали свежие бревна нового сруба.

— Братцы, старик сарай разобрал! — воскликнул Данило.

— Вот это дает!..

Подвода свернула с дороги и направилась к засевшему танку. Лесничий с двустволкой за плечами, покрикивая на лошадь, прибавил шагу. Кульга, вогнав топор в поверженную сосну, бросился навстречу щедрым хозяевам. Ему хотелось обнять, расцеловать старика и старуху, но бывший партизан гражданской войны, разворачивая подводу у болота, незлобно прикрикнул на командира танка:

— Сгружайте бревна — и под гусеницы!.. Вояки, растуды вашу… Эдак вас тут и немцы, чего доброго, в полон с новенькой машиной заграбастают!..

Глава девятая

1

Летний день быстро шел на убыль. Длинные тени пролегли вдоль дороги, как бы указывая стрелками направление пути. В приоткрытые люки врывался свежий воздух, принося аромат цветов, сосновой хвои и грибов. В лесу темнело быстро, и синие сумерки выползали из глухих чащоб, стлались по низинам, и лишь стволы берез, как нарисованные мелом на школьной доске белые линии, светлели на темном фоне густой зелени.

— Кульга, возьми, пожуй. — Новгородкин протянул старшине ржаной сухарь. — А то в брюхе сплошное бульканье.

Григорий с удовольствием откусил от сухаря кусок, не спеша стал жевать. Таких бы десяток да еще кружку кипятка, можно бы и подзакусить. Григорий повертел в пальцах половину сухаря и сунул его водителю.

— Клим, замори червячка.

Тот, сунув в рот остатки сухаря, сказал грустно:

— С горючим хана, командир.

— Перетерпится, — ответил Кульга, считая, что Тимофеев говорит о еде.

— Мы перетерпим, а машина нет. Горючее, говорю, на исходе.

— Горючее?

— Далеко не протянем.

Кульга задумался. Выбраться проселочными путями к Черехе и перебраться на тот берег к своим, видимо, не удастся. Застревать же в лесу не было никакого смысла. Оставалось одно — свернуть на большак и, замаскировав машину, превратить танк в огневую точку. Григорий раскрыл планшет, взглянул на карту. До магистрального шоссе, идущего через Псков на Ленинград, далеко. Ближайшая дорога, мощенная булыжником, по которой наверняка движутся немцы, пролегала почти рядом, в каких-нибудь десяти километрах от деревни Назимово.

— Сворачивай на большак!

На подходе к деревне Назимово в воздухе запахло горелым. Чем ближе подъезжали, тем сильнее несло гарью. На одном из холмов Тимофеев притормозил танк, и Кульга вскарабкался на башню.

Некоторое время он всматривался вдаль, где должна находиться деревня. Там затухало пожарище. Отсюда виднелись лишь отдельные уцелевшие дома. Они сиротливо стояли островками в приглушенном море огня. Дым поднимался к небу черным шлейфом от каждого пожарища, и красновато-оранжевые языки пламени вспыхивали то там, то здесь, озаряя все вокруг багровым отблеском.

Танкисты объехали сожженную деревню но просекам в лесу. Среди сосен и елок осиротело бродили коровы, хрюкали свиньи с поросятами, мирно щипали траву козы. Животные не убегали. Пегая буренка доверчиво пошла навстречу, тяжело передвигая ноги, она несла полное вымя молока и тянулась мордой к танку, протяжно мыча. Тимофеев с жалостью посмотрел на корову. Она напоминала его Пеструшку, только у Пеструшки один рог сломан наполовину, а у этой оба целые.

За деревней, на выгоревшем, темном, искромсанном снарядами поле, Кульга и его экипаж увидели следы танкового сражения. Обгорелые, как черные сундуки, остовы танков с развороченными, продырявленными боками, с разбитыми гусеницами, сорванными башнями, пробитой лобовой броней, иссеченные осколками, перевернутые на бок… Их было много, боевых машин, нашедших здесь свою смерть. На опаленном пшеничном поле торчали тяжелыми памятниками остовы машин. Одни из них давно сгорели, другие еще чадили жидкими факелами, и смрадный запах горелого железа, красок, кожи душно висел в неподвижном вечернем воздухе. Многие машины обгорели настолько, что Кульга лишь по силуэту мог определить, чьи они — наши или немецкие. Немецкие в основном были T-III и T-IV, с короткоствольными пушками. Дважды Григорий принимался считать машины и дважды сбивался. Его поражала ярость борьбы, накал боя. Обе стороны дрались насмерть. Кульга почти не видел машин, подбитых в хвост, в корму при бегстве с поля боя. Большинство встречали свою гибель, как подобает воинам, стальною грудью или были поражены в борт… Григорий живо представлял себе, что тут происходило несколько часов назад, когда они торчали в болоте. И в то же время он смотрел на застывшие, исковерканные танки с каким-то сожалением. Опаленное, изрытое снарядами и перепаханное гусеницами поле казалось огромным кладбищем, на которое свезли и бросили ненужные железные махины.

Наши танки ТБ и Т-26 печально торчали обугленными разбитыми коробками. Кульга с жалостью думал о тех ребятах, которые наверняка и выскочить не успели из этих машин, работавших на авиационном бензине. Они вспыхивали сразу, как факелы. Тут же на поле сиротливо стояли легкие Т-60. Наши танкисты любовно называли их «малютками», «кавенятами»…

— Командир, кажется, машина старшего лейтенанта Черкасова, — Новгородкин показал рукой на небольшой склон, где громоздились три силуэта.

Кульга посмотрел на ту сторону, узнал «тридцатьчетверку». Вспомнил, как получали машины в Ленинграде на Кировском заводе, как Черкасов подписывал документы, а он, Кульга, опробовал эту «тридцатьчетверку». Около танка земля вся изрыта воронками. Два немецких танка, тихо чадящих, застыли перед «тридцатьчетверкой». Левая гусеница на ней была перебита и растянулась на земле плоской змеей. «Расстреливали в упор командирскую машину, — подумал Кульга, — окружили, как коршуны, и клевали со всех сторон».

— Притормози, — приказал Григорий водителю и, спрыгнув на землю, побежал к застывшему, израненному танку.

Перед машиной, на краю воронки, неловко подвернув ногу, лежал на боку механик-водитель, зажимая двумя ладонями рваную рану в нижней части живота. Кульга нагнулся к нему и, встретив холодный блеск открытых глаз, невольно отшатнулся. Неприятный холодок пробежал по спине боксера. Он первый раз видел близко убитого, своего брата танкиста, на месте которого запросто мог оказаться и он, Кульга. Ближе к танку лежал, задрав неестественно подбородок, смуглый стрелок-радист, раскинув широко жилистые руки.

— Товарищ старшина, я с вами!

Григорий вздрогнул от человеческого голоса в этом царстве смерти, сразу даже не узнал Данила.

— А, это ты… Давай, давай…

— Может, там кто еще жив? — он кивнул на «тридцатьчетверку». — Разрешите слазить?

— Лезь.

Данило проворно взобрался на башню и заглянул в люк. Тут же отпрянул, словно его хлестнули чем-то по лицу, потом повернулся и тихо доложил:

— Наповал, товарищ старшина… Башню не пробило, но от сильного удара разнесло прицельное приспособление… Осколками убило заряжающего.

— А командир? — спросил Кульга с надеждой.

— Не видать нашего старлея, — Новгородкин заглянул и в люк водителя. — Нигде не видать.

У Григория зашевелилась надежда: Черкасов жив! Может, где-то здесь рядом находится, может, ушел к своим. И стало как-то легче на душе.

— В баке горючее имеется, — докладывал Данило.

— Солярка? — в открытом люке показался замазанный Тимофеев. — Много?

— Сверху продырявили, но с полпосудины осталось, не вытекло.

Клим Тимофеев вместе с Новгородкиным осторожно, боясь пролить хоть каплю, слили горючее в бак своего танка. Механик-водитель сразу повеселел. Да и не только он один. Каждый член экипажа почувствовал себя увереннее.

— Когда колесики крутятся, танкисту веселее жить! — Новгородкин пнул крупный снарядный осколок, потом зачем-то поднял его, повертел в руках и, размахнувшись, швырнул под танк Черкасова.

Осколок низко пролетел над землей и звонко шлепнулся под самое днище поврежденной «тридцатьчетверки». В следующую секунду из-под танка запульсировали вспышки огня и хлестнула длинная автоматная очередь.

— А-а-а! — Тимофеев, падая, схватился руками за левую ногу.

Данило, свалившись в ближайшую воронку, удивленно таращил глаза, не понимая, что, собственно, произошло и почему брошенный им осколок вызвал в ответ автоматные выстрелы.

— Стой! Не стреляй! — закричал Кульга. Он первый сообразил, что под танком кто-то притаился, наверное, раненый, возможно, сам Черкасов. — Свои!.. Русские!.. Не стреляй!

Стрельба прекратилась неожиданно, как и началась. Несколько секунд стояла томительная тишина. Кульга, а за ним Новгородкин стали приближаться к танку.

— Не стреляй!.. Мы свои!..

Вдруг под днищем машины взметнулось оранжевое пламя, и раскатисто грохнул взрыв. Кульга и Новгородкин едва успели плюхнуться на землю, как над их головами со свистом пролетели осколки.

— Подорвал себя! — побледневший Новгородкин жался щекой и телом к земле. — Подорвал!..

Кульга приподнялся, с горечью посмотрел на командирский танк, который жадно стало охватывать пламя и черный дым.

2

Командующий фронтом Маркиан Михайлович Попов оглядел оперативную карту, нервно потирая ладонью родимое пятно на подбородке. Сообщения с участков фронта поступают неутешительные.

— На севере немцы рвутся к Мурманску, — докладывал начальник оперативного отдела генерал-майор Тихомиров, проводя карандашом по карте и показывая на пунктирную синюю стрелу. — Две егерские дивизии и одна пехотная. На Мурманск идут «герои Нарвика», отборные части. Спешат одним ударом убить двух зайцев: взять важный морской порт и отрезать наши войска на полуостровах Средний и Рыбачий… Второй ударный кулак нацелен на Кандалакшу. Рвется вперед германский корпус, усиленный одной финской дивизией. У них цель — перерезать Кировскую железную дорогу. Штаб находится в Рованиеме во главе с командующим северной армейской группой генерал-полковником Фалькенгорстом. Третье направление — петрозаводское…

Маркиан Михайлович слушал Тихомирова, наклонив светловолосую голову, сосредоточенно разглядывая на карте Карельский перешеек. Что ни говори, а этот отрезок фронта из-за близости к Ленинграду был самым опасным, финны с помощью немцев стремятся вернуть Выборг и выйти к Ладоге, вплотную к городу Ленина. На сортавальском участке, самом близком к Ладожскому озеру, идут напряженные бои, немцы с финнами пытаются перерезать железную дорогу, что идет от Выборга на север…

— Разрешите! — в кабинет вошел офицер-направленец с картой Карельского перешейка и телеграфной лентой в руках. Он молча подал Тихомирову ленту и рабочую карту.

Генерал торопливо пробежал текст сообщения и, взяв рабочую карту, стал наносить синим карандашом пунктирные стрелы от Выборга к югу.

— Только что доложили, товарищ командующий. В полосе 23-й армии началось, у генерала Пшенникова… — продолжал докладывать Тихомиров. — Попытки вклиниться в нашу оборону отбиты, с большими потерями для немцев и финнов.

— Сколько там дивизий?

— На Карельском перешейке семь и три бригады, да еще отдельные подразделения усиления, — ответил Тихомиров и, словно читая мысли командующего фронтом, добавил: — На всем протяжении от Балтики до Баренцева моря у них в общей сумме девятнадцать дивизий и три бригады против наших тринадцати стрелковых дивизий.

Командующий взял курвиметр и провел колесиком по петлистой линии оборонительных рубежей. Взглянул на цифровой показатель, прикинул в уме — девятьсот километров… Войска растянуты в тонкую линию. С севера прорывается полумиллионная финско-немецкая армия. Идут неравные бои. А помочь почти нечем. Грозная опасность стремительно надвигалась с юго-запада. От Восточной Пруссии до Пскова почти пятьсот километров. Германские войска прошли этот путь за восемнадцать дней…

Отложив в сторону измерительный прибор, Маркиан Михайлович задержал взгляд на карте. Позавчера на оборонительном рубеже по реке Черехе произошло большое танковое сражение, столкнулись более ста советских машин и до трехсот пятидесяти фашистских… Яростный бой шел почти весь день на знаменитой равнине, той самой, где в метельном феврале 1918 года первые красноармейские полки остановили германские полчища, наступавшие на революционный Петроград. И вот опять на том же месте… Гитлеровцам, несмотря на трехкратный численный перевес в танках, так и не удалось прорвать боевые порядки, опрокинуть наши войска, понеся немалые потери, фашисты откатились на исходные рубежи. А ночью, используя лесистую местность, перегруппировали силы и ударили во фланг, где их меньше всего ожидали.

Командующий зашагал по кабинету, мысленно видя перед собой оперативную карту. Он хорошо понимал, что войска соседнего Северо-Западного фронта, сильно потрепанные в тяжелых неравных боях, отходившие из Прибалтики, долго не смогут держаться на этом главном участке. От соседей и из Москвы поступают скупые сведения, слишком общие, и по ним трудно сделать точную оценку положения. От соседей помощи ждать нечего.

— Где 8-я армия? — Попов остановился перед Евстигнеевым, начальником разведывательного отдела штаба.

— 8-я армия Северо-Западного фронта позавчера отошла на рубеж Пярну — Метсакюля — Тарту до берега Чудского озера. Ей удалось закрепиться. Вторые сутки она ведет неравные бои, сдерживая натиск превосходящих сил. Немцы рвутся к Таллинну, к базе нашего Балтийского флота. — Евстигнеев показал на карте расположение наших войск. — Остальные подразделения Северо-Западного фронта ведут тяжелые бои на оборонительных рубежах по реке Черехе. Евстигнеев посмотрел на командующего спокойным взглядом.

— На Псковское направление, вернее сказать, Ленинградское, нацелены главные силы гитлеровской группы армий «Север». В голове бронированным кулаком движутся два корпуса четвертой танковой группы.

Попов снова подошел к столу, склонился над картой. Лужский оборонительный рубеж является южным бастионом Ленинграда. В центре Лужского рубежа располагались подразделения 177-й стрелковой дивизии. Двигались маршем 70-я и 191-я дивизии, три дивизии народного ополчения, курсанты Ленинградского пехотного училища имени Кирова, отдельная горнострелковая бригада. Создавалась особая артиллерийская группа, в нее вошли полк, укомплектованный из слушателей Артиллерийских Краснознаменных курсов усовершенствования командного состава, дивизион 280-го корпусного полка, артполки, созданные из 2-го и 3-го Ленинградских артиллерийских училищ, дивизион 1-го артиллерийского училища и зенитный дивизион… Но все равно артиллерии не хватало, и войск было мало, чтобы плотно закрыть трехсоткилометровый рубеж обороны. Направление на Кингисепп все еще оставалось оголенным. Единственная надежда — новые дивизии народного ополчения, которые еще комплектовались. Надо было срочно что-то предпринимать.

Командующий фронтом вызвал к себе полковника Бычевского, начальника Инженерного управления фронта.

— Немедленно ускорить постановку минных полей!

Полковник Бычевский, человек крупного телосложения, ровным, уверенным голосом доложил, что со вчерашнего дня на всех танкоопасных участках и направлениях возможного прорыва противника поставлены полосы минных заграждений и сейчас идет создание новых минных полей в лужском предполье. Но его беспокоит, как бы на тех минных преградах не стали бы подрываться наши отходящие войска.

— А вы сообщили штабу зоны минирования?

— Так точно!..

В кабинет скорым шагом вошел высокий майор, направленец, и передал Тихомирову короткую телеграмму.

Тихомиров, пробежав ее глазами, сразу помрачнел. Ничего не говоря, протянул ее командующему фронтом.

— Так! — глухо произнес Маркиан Михайлович, не оглашая текста телеграммы, в которой сообщалось, что немецкие войска прорвали оборону, а 118-я стрелковая дивизия не смогла отразить удара во много раз превосходящего противника и начала отходить вдоль шоссе из Пскова на север, на Гдов; остальные части Северо-Западного фронта отходили с боями на Новгород. Шоссе Псков — Луга — Ленинград оказалось совершенно оголенным. Попов знал, что сегодня с рассветом 90-я стрелковая дивизия, находившаяся во втором эшелоне, по приказу штаба Северо-Западного фронта походным маршем должна совершить переход из района Дубоновичи к Луге. Она наверняка уже попала под удар танкового клина и авиации врага. Обстановка резко осложнилась.

— Привести в боевую готовность лужскую группу войск, — начал диктовать приказы Попов. — Командиру 177-й дивизии и особой артиллерийской группы встретить врага у переднего края предполья и не допустить прорыва через рубеж на реке Плюсса. Командующему военно-воздушными силами фронта нанести удар с воздуха!..

Маркиан Михайлович снова прошелся по кабинету:

— Сколько у нас боеспособных самолетов?

— Сто два, — ответил начальник штаба.

— А у немцев?

— Около тысячи.

— М-да-а, — задумался Попов. — Нанести удар с воздуха и произвести тщательную воздушную разведку… Товарищ Бычевский!

— Слушаю, товарищ командующий.

— Где рота специального минирования?

— В Красногвардейске. Укрыта в парке. Она в полной боевой готовности.

— Радиостанция пусть находится в Красногвардейске. А минеров со спецприборами возьмите с собой. Лично проверьте постановку крупных фугасов в Струги Красные, Городище… Не теряйте времени. Выезжайте немедленно!

— Есть, товарищ командующий!

— А тут что-нибудь у нас имеется? — спросил Попов, показывая на шоссе между Псковом и Струги Красные.

— Кажется, ничего, — ответил начальник оперативного отдела.

— Нет, имеется, — вставил генерал-майор Процветкин, начальник Управления ПВО фронта. — Зенитная батарея лейтенанта Кирилла Оврутина. Она заняла позицию на шоссе для прикрытия от воздушного нападения отходящей стрелковой дивизии.

— Передайте этому лейтенанту…

— Оврутин, товарищ командующий.

— Немедленно передайте лейтенанту Оврутину мой приказ и личную просьбу… Чтоб встретил прорвавшиеся танки!.. Задержал немцев хотя бы немного. Хотя бы на один час, на полтора!.. Передайте, что сама история поставила его на главный рубеж и Ленинград никогда не забудет мужества своих героев. Или нет, погодите. — Попов остановился. — Я сам поговорю с ним.

3

Батарея окапывалась. Артиллеристы, уставшие после ночного марша, остервенело вгоняли лопаты в податливую землю. Сняв дерн, лезвия лопат вгрызались в бурую слежавшуюся глину. Пахло прелью, корнями, хвоей и солдатским потом. Тела артиллеристов лоснились, словно намазанные жиром. Солнце повисло над головой и палило нещадно.

— Хоть бы тучка завалящая подошла! — Сотейников, мокрый от пота, отбрасывал на бруствер вырытую глину. — Изжариться можно вконец!

— Давай вкалывай!

Утром Оврутин получил приказ: выдвинуться вперед, соорудить огневую позицию и нести охрану Ленинградского шоссе, прикрывать от воздушного нападения части стрелковой дивизии, которая по указанию командования Северо-Западного фронта находится во втором эшелоне и совершает днем марш из района Дубоновичи к Луге для занятия оборонительного рубежа.

Приказ был прозрачен, как стеклышко, и Кирилл понял главное: наши отходят… Подполковник, отмечая на карте место, где должна разместиться батарея, предупредил:

— Фронт еле держится… Если немцы его прорвут, то не исключена возможность, что вам придется отражать танковую атаку. Так что, лейтенант, зарывайтесь поглубже.

Приказ есть приказ, его надо выполнять. Несколько дней назад, когда создавали дивизион, Оврутин мечтал лишь об одном: попасть на самый опасный участок, в пекло боя, где можно будет проявить себя. Мечтал о самостоятельном задании, чтобы лично, без чьей-либо помощи, принимать решения. И сейчас, когда, казалось, такая возможность ему представилась, Оврутин неожиданно для себя начал ощущать смутную тревогу. Он позавидовал своим подчиненным. Те энергично рыли землю. И это в какой-то мере снимало с них неуверенность и всякие сомнения. Орудия укрыть надо — значит, и вкалывай лопатой, торопись: чем глубже зароешься, тем больше шансов остаться живым.

Кирилл выбрался из укрытия и остановился возле тонкой березки, что росла у подножия пологого холма. Отсюда просматривалось асфальтовое шоссе, убегающее по волнистой местности туда, где впереди на линии горизонта чуть виднелись в голубоватом мареве крыши села. Оврутин оглядел свою позицию.

Холм густо порос молодняком, кустами орешника и черемухи, а на вершине его стояли несколько берез, сосны и кряжистые темные ели. Внизу у подножия зарывалось в землю боевое охранение — взвод из дивизии народного ополчения. Чуть в стороне две женщины выкашивали небольшой луг.

— Товарищ лейтенант!

Оврутин обернулся на зов. Совсем неподалеку от него, возле свежего бруствера, стоял заряжающий первого орудия казах Тагисбаев, обнаженный по пояс, на голове в виде чалмы накручена гимнастерка.

— Товарищ лейтенант! Там задержание есть.

— Какое задержание? Ты о чем говоришь?

— Переодетый женщина в красноармейской форма.

— Что за чепуха!

Оврутин направился в глубь огневой позиции, на ходу окидывая придирчивым взглядом работу бойцов, и у снарядной повозки увидел задержанную. Молодая ладная девушка лет восемнадцати. В новой красноармейской форме, сапогах, на голове пилотка, из-под которой выбивались густые волосы. Лицо незнакомки показалось Оврутину очень юным.

— Что за маскарад? — строго спросил лейтенант, напряженно всматриваясь.

Она улыбнулась и шагнула навстречу:

— Меня зовут Лариса Попугаева. Я хочу остаться у вас.

Девушка стала торопливо рассказывать, как ей выдали обмундирование, как она на все свои деньги купила в аптеке бинтов, йода, даже от головной боли порошки взяла, и с полной сумкой медикаментов направляется к фронту.

— А на санитарку я на курсах училась, кружок Осоавиахима при школе в прошлом году кончила. Еще до университета!..

Оврутин смотрел на нее и не знал, что предпринять.

— Лейтенант, наше охранение сматывается!

— Что?!

— Сматывает удочки, лейтенант, — Любанский с прилипшими мокрыми волосами, обнаженный по пояс, перемазанный глиной, прибежал с лопатой в руке. — Вон, смотри сам!

— Не уходить никуда, стоять здесь, — повелел девушке Оврутин, а сам чуть не бегом поспешил к шоссе, где еще недавно пехотинцы старательно рыли окопы.

Окопы были пусты. Последний солдат, держа винтовку за ствол, как палку, торопился догнать уходящих товарищей.

— Стой! — крикнул Кирилл. — Стой, кому говорю!

Он побежал наперерез уходящим пехотинцам, на ходу расстегивая кобуру. Кирилл был полон решимости удержать, заставить вернуться в окопы боевое охранение. Без них зенитчики оставались одни, открытые любым ударам наземного противника.

— Стой, так твою мать!..

На окрик оглянулся командир пехотинцев, невысокого роста черноволосый мужчина с резкими чертами лица. На его петлицах выделялся новенький кубик — знак отличия младшего лейтенанта.

— Ты чего, сосед, горячишься? — спокойно спросил он, удивленный взволнованностью Оврутина.

— Куда же вы, а? — Кирилл глотнул воздух и еле сдержал себя, чтобы не выматериться. — Бросаете батарею…

— А к вам, лейтенант, разве не поступал?..

— Что поступал?

— Как что? Разумеется, приказ.

— Какой приказ?

— Отходить. У меня распоряжение комбата, — младший лейтенант похлопал по нагрудному карману и, понизив голос, доверительно сообщил: — У Николаевки позицию велено занимать.

— А как же мы?

— Немного подождите, готовьтесь… Раз нам приказ пришел, значит, и вам будет. А здесь оставаться рискованно!.. Там у Пскова, кажется, треснула ниточка… Мне приказано скорым маршем, понимаете?

И он, махнув на прощание рукой, побежал к своему взводу. Оврутин сунул пистолет в кобуру. Неужели и ему сейчас последует приказ отходить? Он ничего не понимал. С самого утра вкалывали, сооружали позицию, а теперь бросать? По шоссе с шумом промчались три грузовые машины с ранеными, за ними на некотором расстоянии катила поврежденная легковушка. Стекла выбиты, одна дверца сорвана. На подножке стояла санинструктор, на рукаве белая повязка с красным крестом. Она согнулась и, выставив вперед голову, вцепилась в дверцу. Ветер трепал ее темные волосы.

Оврутин, чувствуя нутром, что надвигается какая-то страшная опасность, заспешил к своему наблюдательному пункту.

— Телефонист, штаб… Скорее!

Прошло минуть пять, когда наконец удалось связаться с дивизионом. Там ничего не знали. Пока Оврутин объяснял, связь неожиданно прервалась. Сколько телефонист ни старался, дивизион молчал.

На НП стали приходить с докладами командиры орудий. Первым явился командир третьего орудия старший сержант Червоненко. Высокий, крепко сбитый, широкоскулый, он напоминал молодого запорожского казака с картины Репина. Червоненко был родом из Николаева, работал клепальщиком на судостроительном, и Оврутин звал его земляком. Вслед за ним в блиндаж спустился худощавый и всегда хмурый сержант Беспалов, командир первого орудия. Он пришел, даже не стряхнув с одежды глину, в измазанных сапогах. Вскинув ладонь к виску, хриплым голосом доложил:

— Задание выполнено.

Петрушин пришел последним, застегивая на ходу пуговицы гимнастерки, умытый, влажные волосы зачесаны.

— Пожрать чего-нибудь, — произнес Петрушин после доклада, — куском мяса в зубах поковыряться.

— Поросятиной или гусятиной? — в тон ему спросил Червоненко.

— Сейчас они нам наковыряют, что и зубов не соберем, — раздраженно сказал Беспалов. — Слышите, какой гул идет?

Взводный обвел присутствующих долгим взглядом, хмурым и сосредоточенным. Командиры орудий притихли. Вынув пачку «Беломора», он предложил всем закурить, но папиросу взял только один Червоненко, остальные отрицательно замотали головами. Оврутин закурил, сделал несколько глубоких затяжек, выпуская дым через нос. «Спокойнее, — сказал он сам себе. — Без психики! Раз надо, так надо, ничего не попишешь».

Слева в открытый ход просматривалась траншея, и в конце ее виднелась широкая загорелая спина Миклашевского. Лейтенант взвода управления устанавливал перед бруствером стереотрубу. Рядовой Александрин лазил по свеженасыпанному брустверу и маскировал стереотрубу.

— Командиры орудий, нечего тут лясы точить! — с нарочитой строгостью прикрикнул Оврутин. — По местам! Еще раз изучите местность в своих секторах для стрельбы по наземным целям да проверьте ориентиры. И дальность до каждого уточните. Поточнее определите дальность!

— А как же мы без пехоты, без прикрытия? — удивился Беспалов.

— У пехоты свое командование, у нас — свое, — так же резко ответил лейтенант, делая упор на слово «свое», и, пресекая любое обсуждение, добавил: — Идите!

Командиры орудий гуськом двинулись к выходу. Оврутин с откровенной завистью посмотрел им в спины. Им есть у кого спросить, и они, подчиняясь воле командира, его воле, пошли выполнять приказ. А кто ему прикажет? Связь и та не работает. Заснули они там, что ли? Если отходить, то надо сейчас, как бы потом не было поздно. Но взять на себя такое решение Кирилл просто не мог. Какая-то неясная, неосознанная обида жгла его изнутри, вызывая щемящее чувство отчаянного одиночества, словно он ночью свалился в волны Днепра с мчавшегося на полном ходу катера и никто этого не заметил, не обратил внимания на его отсутствие, как будто так и надо на самом деле, а до берега далеко, и набухшая одежда тянет вниз.

— Лейтенант! Видно, как бомбят наших… Тут, рядом!..

Голос Миклашевского вернул Оврутина к действительности. Он подошел к стереотрубе, приник к прибору. Далеко-далеко, чуть видно на горизонте, над подернутым дымкой лесом носились крошечные самолеты. Присмотревшись, Оврутин увидел и фонтанчики взрывов, вернее, темные облака, которые странно и даже как-то весело появились над лесом. Он видел глазами зенитчика, что авиация врага действует безнаказанно. Там, несомненно, отходили стрелковые части дивизии, которые никто не прикрывал. А наших самолетов почему-то в воздухе не видать.

Тонко и нервно зазвонил полевой телефон. Связист крутанул ручку и схватил трубку:

— Алло, алло!.. Да, «Чайка» слушает!.. Слушает, говорю, «Чайка»! — и, прикрывая ладонью микрофон, повернулся к Оврутину: — Лейтенант, связь! Тебя вызывают, — и добавил удивленным шепотом: — Из Ленинграда…

— Откуда?

— Из штаба фронта, говорю…

Кирилл выхватил телефонную трубку, прижал к уху:

— Лейтенант Оврутин слушает!.. Кто-кто?.. Товарищ командующий?! — Кирилл вытянулся, одергивая левой рукой гимнастерку, словно командующий находился рядом. — Здравия желаю, товарищ генерал!

Приглушенный голос тихо доносил тревожную весть: фронт под Псковом немцы прорвали. Дорога на Лугу оказалась открытой. Части стрелковой дивизии, отходящие из района Дубоновичи к Лужскому рубежу, которые должна прикрывать батарея с воздуха, внезапно попали под удар прорвавшихся танков и авиации… Вот-вот немецкие танки появятся перед батареей.

Командующий приказывал и лично просил лейтенанта Оврутина и всех бойцов батареи остановить врага и продержаться. Продержаться сколько возможно, час, два часа!.. За это время там, за спиною зенитчиков, создадут более надежную преграду.

У Кирилла вспотели ладони. Командующего фронтом он видел лишь издалека на первомайском параде, никогда не предполагал, что тот может обратиться так прямо лично к нему… Оврутин отвечал быстро, срывающимся голосом. Он хотел было сказать командующему, что впереди нет пехоты, нет охранения и фланги открыты… Но по тону обращения понимал, что там, в штабе фронта, все знают.

— Есть держаться! — крикнул в ответ Оврутин, удивляясь странной бодрости своего голоса. — Будем держаться, товарищ генерал!..

Генерал простился. Просил передать бойцам, что верит в их мужество, и повесил трубку. Оврутин еще держал ее некоторое время, плотно прижимая к уху, потом понял, что разговор окончен, бросил, посмотрел в даль шоссе, откуда доносился глухой рокот, где в небе, если прильнуть к стереотрубе, видны маленькие самолетики. И он своими щеками, напряженным телом вдруг ощутил, как пахнуло из той дали огнем, услышал в глухом рокоте бесстрастный голос приближающейся судьбы. Не хотелось верить, что через час-полтора земля здесь встанет дыбом… А вслух сказал:

— Все правильно! Исключительные обстоятельства требуют исключительных действий.

Мысли в голове Оврутина проносились, как кадры в кино. «Вот и дождался приказа… Там, оказывается, все знают. Все!.. И рассчитывают на нас, — он смотрел на поблескивающий голубоватый асфальт, чем-то похожий на речку, сам не зная, зачем он все смотрит на шоссе, и ощущал неприятный холодок, который липко охватывал и проникал внутрь. — Мы на острие!.. На самом острие… И на нас — волна, вся махина!.. Мы должны задержать. Вернее, лишь удержать на какое-то время… И все».

Неопределенность рассеялась. Приказ есть приказ!.. Но почему-то вдруг обида хлестнула в лицо, вопиющая, как ему показалось, несправедливость судьбы, случайно сложившиеся обстоятельства поставили его перед гранью небытия… Шансов выжить один к ста или совсем никаких! Зенитная батарея лишь маленькая затычка в большой дыре, которая возникла в днище корабля… Будущего, о котором мечтал, просто завтрашнего дня может и не быть. Жизнь и может кончиться именно сегодня. А надо что-то делать, надо что-то делать!

Он провел ладонью по щеке, по шее и пальцами ощутил на петлице выпуклую глянцевую поверхность лейтенантских кубарей. Маленькие строгие квадраты, знаки воинского отличия, вдруг воскресили в возбужденном мозгу памятное торжественное построение в артиллерийском училище, и Кирилл, как наяву, услышал слова седого полковника: «Советская Родина верит вам и надеется на вас!» Они стояли тогда гордые и счастливые своей судьбой в новой парадной форме.

Кирилл с трудом оторвал от земли застывшие и отяжелевшие ноги, сделал шаг, второй и в то же самое время тренированным командирским взглядом охватывал боевую позицию, которую хотел сделать неприступной. «Нет, мы не затычка в большой дыре!.. Нет, мы артиллерия, — зло и с какой-то отчужденной решимостью повторил он про себя. — Мы им покажем! Через нас не так просто пройти! Дорого им это обойдется! Надо всем… командирам орудий и бойцам рассказать о приказе и просьбе командующего…»

— А мне что делать, товарищ командир?

Оврутин хмуро окинул взглядом девушку в красноармейской форме с санитарной сумкой на боку, пытаясь вспомнить, что он ей говорил в прошлый раз, но никак не мог вспомнить — то ли приказал уходить из расположения батареи, то ли разрешил остаться. Он лишь сухо сказал:

— Ты еще здесь?

— Вы же приказали стоять, вот и стою, — ответила Лариса и тут же быстро предложила: — Разрешите, я буду помогать бойцу отвозить раненых? Разрешите?

Оврутин утвердительно махнул рукой.

Глава десятая

1

Первым немецкие танки увидел Миклашевский. Он находился в командирском ровике и заметил красную ракету, которая взметнулась вдалеке над лесом и тусклым фонарем повисла в небе.

— Лейтенант, ракета!

Красной ракетой разведчики, высланные вперед, извещали о противнике. Миклашевский, прильнув к стереотрубе, заметил на шоссе танки. Через несколько минут их можно было видеть простым глазом. Тупоносые, с короткоствольными пушками, выкрашенные в серый цвет фашистские машины катили по голубоватому асфальту.

— Дистанция тысяча девятьсот метров, — докладывал Миклашевский. — Дистанция тысяча семьсот метров…

— По танкам на шоссе!.. Наводить в головной!.. Бронебойными!..

Танки приближались, уже отчетливо слышался железный скрежет, лязг гусениц и глухой рокот моторов. Вот они показались на последней вершине, от которой асфальтовая лента бежала прямиком через широкое поле, через луговую пойму к возвышенности, где укрылась зенитная батарея. Две женщины, косившие сено, заметили танки. Сначала они попятились, потом, не выпуская из рук кос, пустились бежать к лесу.

— Еще танки! — Игорь, приникнув к стереотрубе, торопливо считал: — Восемь… Десять… Четыре бронетранспортера… Два грузовика с солдатами… Опять танки!.. Пять… шесть… восемь… десять…

У Игоря пересохло в горле, и он ощутил напряженное волнение, как перед поединком на ринге. Приближающийся гул моторов, лязг гусениц и скрежет заполняли все пространство. Надвигалось что-то тяжелое, страшное. Пыль, поднятая гусеницами, окутывала серые машины.

— Первые подпустить ближе! — кричал в телефонную трубку хриплым голосом Оврутин. — Первый берет Червоненко… Орудие Червоненко по первому прямой наводкой… По второму — Беспалов… Без команды не стрелять!..

Бросив трубку связисту, Оврутин снова приник к биноклю. Он уже жил иной жизнью. Оврутин оценивал, прикидывал, высчитывал. Передние два танка вырвались вперед. Конечно, они только и дожидаются, чтобы по ним открыли огонь. Не выйдет! Оврутин закусил губу, заставляя себя не сорваться, не выкрикнуть последнюю команду.

— Миклашевский!

Игорь, оторвавшись от стереотрубы, вытянулся перед взводным:

— Я здесь, товарищ лейтенант!..

— Бери Александрина и ездовых. Если прорвутся, глуши гранатами и бутылками со смесью! Ясно?

Миклашевский понимающе кивнул и, пригнувшись, побежал по ходу сообщения. За его спиною раздался срывающийся голос Оврутина:

— Ого-онь!!

2

Орудие Антона Петрушина находилось на правом фланге. Расчет потрудился на совесть: зарылся в землю, укрыл зенитную пушку, проделал ходы сообщения. Наводчик Любанский и заряжающий Тагисбаев нарубили крупных еловых веток и закрыли ими бруствер. Когда появились первые два танка, зенитчики по команде комбата раскрыли ящики со снарядами. Сотейников, примостившись неподалеку от пушки, держал на коленях снаряд. «Только бы пронесло!.. — шептал он тихо. — Только бы мимо… Детки мои, милые детки!..»

Любанский, усевшись на жестком сиденье наводчика, жадно курил, выпускал через нос голубоватую струйку дыма, словно в каждой затяжке таились неведомые силы, могущие принести облегчение. Насмешливая веселость и бравада, словно шелуха, слетели с него. Перед опасностью, перед надвигающейся неизвестностью Любанский впервые подумал, что здесь, в таком неравном бою, можно запросто погибнуть. Танки движутся, как и на полигоне, но они не фанерные, не безответные. За первыми двумя катятся еще два десятка, и земля тихо вздрагивает от гула и тяжести. Двадцать стволов могут разом плюнуть снарядами, скомкать и перемешать с землей железо и косточки. Выбросив щелчком окурок, Любанский вынул из нагрудного кармана маленький вышитый носовой платок и стал старательно, словно в данную минуту это было самым главным и важным, протирать прицельное приспособление.

— Бронебойным! — выкрикнул Петрушин, торопя расчет. — По головному!.. Дистанция тысяча четыреста!.. Прицел…

Любанский, спрятав носовой платочек, приник к резиновому наглазнику и быстро поймал в перекрестье прицельной трубы тяжелый танк.

— Сидит на крестике! Командуй, старшой!

— Еще двести метров! Еще чуть-чуть! — Антон Петрушин давно сам готов пальнуть по надвигающейся железной лавине, но вынужден подчиняться приказу лейтенанта. Он еще раз окинул взглядом свою позицию, остро почувствовал ее незащищенность. Зенитное длинноствольное орудие без броневого щитка, укрытое лишь свежевырытым земляным бруствером, да притихшие выжидающие номера расчета. Приподнимая головы, они жадно вслушивались в надвигающийся танковый гул.

Команда «огонь!» пришла внезапно, хотя ее ждали с секунды на секунду. Связист, белобрысый боец в сдвинутой на затылок пилотке, держа двумя руками телефонную трубку, тонким голосом повторил слова лейтенанта:

— По танкам! Огонь!!!

Петрушин на какие-то секунды промедлил, отстал от других орудий. Цель его находилась еще на приличном расстоянии. А хотелось поразить машину сразу, первым снарядом. Слева, где было орудие сержанта Беспалова, и дальше по ту сторону шоссе, где укрылась пушка Червоненко, почти одновременно блеснули короткие вспышки и раскатисто прогремели пушечные выстрелы. Передний танк дернулся и вспыхнул костром. Легкость и быстрота, с какой был поражен танк, удивляла и казалась нереальной. Из охваченной пламенем машины выскакивали танкисты, одежда на них дымилась, они бросились в кювет и катались по земле, сбивая языки пламени.

Второй танк рванулся вдруг в сторону, круто развернулся, расстилая на взрытом асфальте ленту правой гусеницы. Но в следующую секунду, опережая на какой-то миг Петрушина, машин пятнадцать, в том числе и тяжелый головной танк, спускавшиеся с ближнего пологого холма по шоссе, запульсировали оранжевыми вспышками.

— Ого-онь! — выдохнул Петрушин.

Горячая волна туго ударила в уши, окатила пороховой гарью. Ствол орудия пружинисто отошел назад и снова занял свое положение. И одновременно с выстрелом в стороне, слева, где находилось орудие Беспалова, и по ту сторону шоссе, в поросшем сосняком взгорье, взметнулись стеной земляные фонтаны, дрогнула земля, сухо и резко загремели взрывы. В этом грохоте Петрушин уловил знакомый торопливый хлопок зенитной пушки Беспалова, и она тут же исчезла в огненно-черном клокотании взметнувшихся новых фонтанов. «Накрыли! — остро обожгла Антона страшная мысль. — Накрыли Беспалова!»

— Ложись!..

Петрушин прыгнул к брустверу, втянув голову в плечи, вжался в земляной ров. За бруствером хлестнули разрывы, окатило комьями земли, ударила горячая волна удушливого густого запаха тола. «Засекли! — резанула сознание мысль. — Засекли нас!» Антон вскочил, бинокль болтался на груди, рванул ворот, как будто пуговицы мешали дышать, и крикнул срывающимся голосом:

— Все по местам! К орудию!.. Заряжай!

Взглянув на шоссе, Петрушин увидел головной тяжелый танк, который до сих пор не смог поразить. Танк, обходя подбитые машины, катил по шоссе, выплескивая из ствола пушки оранжевое пламя. «В лоб не прошибешь! — понял Антон. — Пустая трата снарядов!» Он зло и нервно смотрел несколько секунд на серую махину с намалеванными на бортах белыми крестами. И вдруг его осенило: шарахнуть под брюхо. Там броня тонкая! Петрушин подбежал к орудию, схватил Любанского за плечо:

— Наводи перед танком!.. Чтоб срикошетило!..

Тот непонимающе замотал головой, показал пальцем на ухо:

— Не слышу… Заложило… Громче кричи! Громче!..

Петрушин оттолкнул наводчика и, вскочив на его место, прильнул к прицельной трубе. Поймав в перекрестье машину, он выстрелил.

Антон рассчитал точно. Дорога лишь недавно была покрыта асфальтом прямо по булыжнику. Бронебойный снаряд, пробив косо тонкий слой асфальта, ударился о булыжник, срикошетил и трахнул по днищу набегающего танка. Пробив тонкую броню, снаряд влетел внутрь танка… Тяжелая машина дрогнула, проскочила по инерции еще несколько метров и, слегка развернувшись, остановилась.

— Попал! — одними губами выдохнул Петрушин, не отрываясь от прицела. — Попал!..

Любанский, нервно и с неприязнью глянув на командира орудия, занявшего его место, чему-то усмехнулся. Но в следующий миг, когда снаряд яркой вспышкой чиркнул по шоссе и скользнул под железное брюхо танка, Любанский оторопело вытаращил глаза. «Как же так? Кажется, такому никогда не учили! — и стукнул себя ладонью по лбу. — Как же сам не докумекал!»

— Вот саданул!

Петрушин тоже вскочил, не веря удаче. Любанский, размахивая длинными руками, заплясал у пушки, спотыкаясь о горячие гильзы.

— Командир, вот это дал! Вот саданул!..

Антон Петрушин, тяжело дыша, как после бега, нервно улыбнулся и крикнул наводчику:

— Добивай!..

Любанский мигом оказался на своем месте, прильнул к наглазнику. Петрушин, не отрывая взгляд от развернутого бортом тяжелого танка, подавал команду:

— Два снаряда!..

Танк с развороченным бортом густо задымил, потом стал конвульсивно вздрагивать, как живой. Внутри рвались снаряды… Петрушин облегченно вздохнул, вытер рукавом вспотевшее лицо. Сразу стало как-то легко, и надвигающиеся другие танки уже не казались такими страшными.

— Заряжай!.. Прицел постоянный…

Любанский смотрел на шоссе, поджидая момента, когда другой танк будет обходить подбитую машину и подставит в полуразвороте свой борт. И тут раздался крик:

— Во-оздух!!!

Петрушин поднял голову и за кронами сосен увидел четыре немецких самолета, делавших разворот над позицией батареи.

Миклашевский не успел выбраться из хода сообщения, как за спиной дрогнула земля и воздух раскололо пушечным грохотом. Одни выстрелы гулко раздавались почти рядом, а другие чуть в стороне. «Беспалов и Червоненко, — сразу определил Игорь и, вслушиваясь, подумал: — А где же третья? Почему молчит? Или Петрушин выжидает, чтобы наверняка? Хитрый мужик! На мякине не проведешь!..»

Пушечная пальба чем-то напоминала привычный грохот, какой обычно стоял на полигоне. Игорь замедлил шаги. Хотелось возвратиться и посмотреть на результаты выстрелов: попали или нет?.. Он в эти мгновения не чувствовал ни страха, ни той опасности, которая катилась на батарею, просто верх взяло обычное любопытство: настоящие танки, не фанерные мишени, хотелось знать, как их берет бронебойный снаряд… Миклашевский остановился. Сбитые самолеты видел, с немецкими разведчиками сталкивался, а вот фашистские танки в бою смотреть еще не приходилось, хотя всюду только о них и разговор.

И тут донесся в грохоте пушечных выстрелов странный, сухой нарастающий шелест. «Что бы это могло значить?» — успел подумать Миклашевский, как сбоку, и впереди, и сзади, особенно там, где находилась пушка Беспалова, засверкало почти одновременно множество ослепительных молний, тяжело дрогнула и ходуном заходила земля.

Игорь рывком плюхнулся на дно неглубокого узкого хода сообщения, вырытого примерно на метр, втянул голову в плечи, сжался. Над спиной, над ровиком хода сообщения свистели, шелестели осколки, комья земли падали на спину, а тугая воздушная волна вдавливала, сжимала, хлестала больно в уши и окатывала горячим сизым перегаром. Лейтенант поперхнулся удушливой гарью. Он лежал с закрытыми глазами, а в мозгу металась мысль, что надо встать, немедленно встать и перебежками вырваться из смрада, где он может задохнуться окончательно, но в то же время он не мог шевельнуться, не хватало сил приподняться из окопа.

«Встать! Встать! — приказывал Миклашевский сам себе. — Какого черта я дрожу? Сдрейфил? Испугался осколков? Встать и выскочить!»

Взрывы гулко лопались почти рядом, снаряды долбили лесок несколькими метрами ближе и дальше, словно старались попасть именно в ход сообщения, туда, где все еще находился Миклашевский.

Но сделать бросок не хватало сил. Тогда Игорь стал уходить из зоны обстрела ползком. Сломанная молодая сосна, рухнувшая колючей кроной на ровик, перегородила путь густыми ветками. Он чертыхнулся. Надвинув глубже на голову пилотку, нырнул под колючие, приятно пахнущие смолой ветви.

За поворотом хода сообщения Миклашевский наткнулся на бойца. Тот сидел на корточках, закрыв лицо руками. Его била мелкая дрожь. Красноармеец был в новой форме, измазанной глиной, на боку косо висела санитарная сумка. Игорь потряс его за плечо:

— Что? Страшно?..

— Не трожьте меня!.. Оставьте! — дрожащий женский голос резанул Миклашевского. — Мамочка-а!..

Только теперь, задыхаясь от кашля в сизом облаке угара, он наконец понял, что перед ним не зенитчик, а незнакомая девушка в красноармейской форме. Игорь опешил. Откуда она? Как появилась на позиции батареи?.. Миклашевский хмуро и пристально разглядывал странного бойца.

— Ты кто?

— Лариса… Лариса Попугаева, — ответила она, даже не пытаясь унять дрожь. — Тут такое… Тут такое!.. Меня послал ваш… этот командир, который с кубиками на петлицах… Еще перед боем, когда ничего не было… Чтобы увозить раненых… А тут началось!..

Ход сообщения был узок, и Миклашевский, умостившись рядом с девушкой, невольно прикоснулся своими коленями к ее коленям и тут же отпрянул от них, не понимая, чьи же колени дрожат, его или ее… «Вот это я даю! Раскис, как цуцик! — мелькнуло в голове. — Хорош, нечего сказать! Вояка!..»

— Ты… Ты откуда появилась?

— Из студенческого отряда… Перед Лугой ров копали… Против танков. — Лариса не отнимала рук от лица, пальцы ее продолжали дрожать. — Из университета, на второй курс перешла…

— А форма откуда?

— Выдали. Позавчера выдали.

— И санитарную сумку? — допытывался Миклашевский.

— Сумку и все остальное купила… Сама купила.

— Бред какой-то!

Миклашевский хотел еще что-то сказать, но рядом, в десяти метрах, грохнул снаряд. Ровик качнуло, подбросило, и железный треск разрывной волны тупо ударил в уши, в лицо, окатил пылью, едким дымом, комьями земли. Взвизгнули над головой осколки. Один из них чиркнул по краю ствола молоденькой елочки, и острый косой срез обнажил белое тело дерева. Несколько секунд они лежали рядом на дне хода сообщения, потом Игорь первым приподнялся, нервно стряхивая с себя комья глины, мелкие ветки, хвою, вытер тыльной стороной ладони землю с сухих губ, с подбородка. Во всем теле ощущалась какая-то странная легкость. «Мимо! Мимо! — стучала в голове мысль. — Пронесло! Живой!..»

Он сел и впервые осмотрелся вокруг, и тут неожиданно для себя Миклашевский обнаружил, что ход сообщения, по которому он продвигался, ведет не в тыл батареи, как он надеялся, а, наоборот, к переднему краю, к позиции орудия Беспалова. От такого открытия кровь полыхнула в лицо Игоря — там, под огнем, сражаются, ведут бой, а он жмется, как крот, в окопе. И он сказал, словно самому себе:

— Я сейчас… я пойду!

— Подожди! Стой!.. Не уходи! — Лариса села на дно окопа, поджав под себя ноги. — Там конец!..

Миклашевский приподнялся и выглянул из хода сообщения. Позиция Беспалова находилась неподалеку, метрах в двадцати. Орудие длинным стволом смотрело в сторону шоссе. Вокруг — на станине, на изрытом воронками бруствере, у ящика со снарядами — в разных позах притаились бойцы расчета. Казалось, они бросились на землю в момент артиллерийского налета и сейчас встанут, займут свои места у орудия. Сам сержант Беспалов лежал ничком на бруствере, сжимая пальцами полевой бинокль. Только один наводчик находился на своем сиденье, неуклюже согнув спину.

За бруствером просматривался значительный кусок шоссе. Там дымили пять подбитых танков. А один, странно разворачиваясь, разматывал с катков гусеницу. Слева, за дорогой, сухо бухали торопливые пушечные выстрелы. И справа, на самом фланге батареи, раздавались орудийные выстрелы. «Червоненко и Петрушин работают, — подумал Миклашевский. — Долбят! А что же Беспалов? А?!» И вдруг острая догадка кольнула сознание — расчет вышел из строя… Не может быть! Игорь привстал выше, пристально оглядел позицию. Никто не шевелился.

— Вот это да…

Лариса смотрела снизу вверх на Миклашевского, преданно и доверчиво, не решаясь сама выглянуть из ровика.

— Ну, что, что увидел?

— Начисто… Весь расчет!.. Даже не верится. — Игорь потер кулаком лоб, словно пытался помочь голове переварить такие невероятные события. В глазах его, потемневших и ставших отрешенно холодными, застыла решимость, и он выпалил: — Двигай за мной!..

Миклашевский выпрыгнул из хода сообщения и, пригибаясь, бросился в ближайшую воронку, что чернела возле срезанной наполовину елки. Из нее он перескочил в другую и дальше на позицию орудия. Снаряд ухнул сзади, подбросив фонтан земли и сломанный ствол березы. Игорь упал, лежа огляделся, потом пополз к раскрытому снарядному ящику. Вынул увесистый поблескивающий снаряд и, прижимая его к груди, подбежал к орудию.

— Кто живой?.. Заряжаем!..

Никто не отозвался. Игорь вогнал снаряд. Там, на шоссе, катили танки прямо на орудие, выбрасывая сгустки огня из стволов. Миклашевский тронул наводчика, и тот плавно повалился на бок. Игорь едва успел его поддержать, затем оттащил в сторону и положил возле бруствера. К нему подползла Лариса, расстегивая на ходу санитарную сумку.

— Раненый?..

— Ему уже все… ничего не поможет… Стервы!

Миклашевский, усевшись на жесткое металлическое сиденье наводчика, сощурившись, как на стрельбище, простым глазом рассматривал на шоссе танки, выбирая себе подходящую цель. И в этот миг над головой в небе послышался знакомый надрывный гул самолетов. Гул быстро нарастал, вплетаясь в густой лязг и скрежет надвигающихся танков, дрожал и, вырастая в мощный рев, подавлял, глушил другие звуки…

— Летят!.. Ой, бомбить будут! — Лариса, задрав побледневшее лицо вверх, стала пятиться от орудия.

Игорь, не отрывая глаз от самолетов, торопился скорее поднять ствол орудия в небо.

— Снаряды!.. Снаряды! — крикнул он санитарке. — Быстрее!

Лариса отрешенно уставилась на Миклашевского, потом, сообразив, чего же от нее требуют, втянула голову в плечи, пригибаясь, неуверенно побежала к раскрытому снарядному ящику.

— Я сейчас… Сейчас принесу!..

Первый немецкий самолет, озаренный лучами солнца, мягко нырнул вниз. Миклашевский, разворачивая длинный ствол орудия, видел, как от самолета отделились небольшие продолговатые предметы и, чуть покачиваясь, отвесно полетели вниз. Они падали и росли на глазах, становились похожими на железнодорожные шпалы, тяжелые и темные.

Сделав полукруг, первый самолет на мгновение как бы остановился, а потом сразу начал почти отвесно падать. Он несся прямо на орудие, на Миклашевского, и тот видел, ощущал огневой запах и почти осязал кожей, как эта сверкающая ревущая громадина мчится к земле. В эти короткие секунды Миклашевский автоматически выполнял обязанности всех номеров — хватал из рук Ларисы увесистый снаряд, заряжал, наводил, прицеливался и стрелял… Острое чувство азарта — кто кого? — охватило Игоря. Он чувствовал каждую свою мышцу, непонятная сила бродила во всем теле.

— Снаряды! Давай снаряды! — кричал лейтенант санитарке и сам, оторвавшись от прицела, срывался с места и бросался к снарядным ящикам.

Самолеты пикировали один за другим на орудие с густым отвратительным воем. Потом этот вой сменял свист падающих бомб. Свист обрывался тяжелым уханьем разрывов… Взрывы мешали прицельно стрелять. От них качалась земля. Осколки с визгом и шипением вспарывали воздух, секли ветви деревьев, царапали нагретый орудийный ствол, проносились рядом, обдавая горячей струей.

— Что?! Съели?.. Не нравится! — выкрикивал Миклашевский, наблюдая, как немецкие самолеты увиливают от вспыхивающих в небе разрывов. — У нас не пройдешь!..

В те минуты горячего азарта, опьянения боем Миклашевский не мог знать, что орудие Червоненко и весь расчет уже перестал существовать. Туда ворвался тяжелый танк и начал давить гусеницами разбомбленное перевернутое орудие, мертвых и уползающих раненых… Сержант не знал, что перестал существовать и НП батареи, а сам лейтенант Оврутин, оглушенный, присыпанный землей в своем окопе, неуклюже полусидел у вздрагивающей стенки с осколком в груди. Миклашевский не знал, что орудие Петрушина еще яростно огрызается, но там в живых осталось всего три человека, да и те ранены, двое из них отбиваются гранатами от наседающих немецких пехотинцев, просочившихся в тыл, а третий, сам командир орудия, ведет огонь по танкам.

— Снаряд! Скорее снаряд!.. Ну! — Игорь оторвался от прицела и, не скрывая раздражения, уставился на санитарку. — Снаряд!

Лариса стояла рядом, усталая, ей осколком распороло на бедре брюки, и в косой разрыв защитной ткани узкой полоской проглядывала розовая кожа. Лицо перемазано глиной и копотью, лишь блестят глаза, она тяжело дышит, хватая воздух открытым ртом.

— Все!.. Нету больше…

— Что?!

— Нету снарядов!..

Миклашевский спрыгнул с орудия и понесся к плоским деревянным ящикам. Хватал их и яростно швырял в сторону. Последний ящик Игорь в сердцах пнул носком сапога, но тот лишь немного сдвинулся. Миклашевский счастливо улыбнулся: в раскрытом ящике лежали два снаряда.

— Есть! Есть! — он схватил их и, прижимая к груди, побежал к орудию.

— Держи! — Игорь сунул один снаряд санитарке, а сам — к орудию…

…Самолет рос все больше и больше, заполняя весь прицел. Игорь, затаив дыхание, сопровождал его, выбирая мгновение для выстрела, положив руку на спуск. И в такой важный момент кто-то дернул его за рукав. Миклашевский недовольно отмахнулся, но его дернули снова, грубо и настойчиво. Миклашевский, посылая проклятия, обернулся.

— Танки!.. — Лариса показывала протянутой рукой. — Сюда… на нас!

Прямо на позицию, подминая кусты и деревца, остервенело двигался на орудие фашистский танк, выбрасывая из короткого ствола оранжевые вспышки огня. У Миклашевского похолодела спина. Он на мгновение представил себе, как этакая махина врывается на позиции и подминает, лязгая и грохоча, зенитное орудие… Быстрота и точность решали исход неравного поединка. В эти секунды Миклашевский забыл обо всем, все исчезло и отодвинулось, мир сузился, сошелся в одной точке, как в фокусе, на одном железном чудовище. Танк катился вперед, подминая елки и березки.

Лариса, прижимая к животу снаряд, медленно попятилась к брустверу, а оттуда к ходу сообщения, пригибаясь все ниже и ниже. Пулеметная очередь резанула по брустверу, поднимая фонтанчиками землю.

— Стреляй!.. Стреляй!.. — задыхаясь от слез, закричала Лариса, прижимая к себе зенитный снаряд.

Миклашевский смахнул пот, застилающий глаза, сросся с прицельной трубой. Танк, казалось, еще минута — и своими плоскими лапами железных гусениц сомнет наспех насыпанный земляной бруствер.

— Огонь! — скомандовал Миклашевский сам себе и нажал на спуск.

Он не услышал ответного танкового выстрела, только молнией плеснул в глаза огонь. Почти одновременно раздались два оглушительных взрыва. Башня немецкого танка с торчащей пушкой отлетела в сторону… И в то же мгновение танковый снаряд, ударившись перед орудием, взметнул фонтан земли, приподнял и опрокинул орудие. Оно неуклюже свалилось, вытянув ствол, чем-то похожий на хобот раненого слона. Осколки чиркнули по казеннику, Разбили прицельную трубу. Страшной силой Миклашевского оторвало от орудия и отбросило на край бруствера.

Распластавшись на теплой земле, Игорь взглядом отыскал Ларису. Она сидела перед ходом сообщения на земле со снарядом в руках. Ему хотелось вскочить и, отбросив теперь ненужный снаряд, увести ее подальше от этого клокочущего разрывами клочка земли в лес. Но Миклашевский не успел и пошевелиться, как прямо перед сжавшейся Ларисой хлестко шлепнулся снаряд. В доли секунды Игорь с ужасом увидел, как он вошел наполовину в землю, и земля подпрыгнула вверх…

3

Их осталось двое — заряжающий Тагисбаев и разведчик Александрин. Несколько минут назад погиб Антон Петрушин. За миг до своей смерти Антон успел выпустить снаряд по фашистскому танку и разворотить ему стальной борт.

Земля вздрагивала от разрывов. Бердыбек Тагисбаев, с перевязанной головой, с закопченным пороховой гарью лицом, в изорванной гимнастерке, лежал под стволом сломанной сосны и наводил ручной пулемет на бегущих к позиции немецких солдат. Гитлеровцы, прижав к животу автоматы, стреляли на ходу, и пули веером косили веточки, сбивали щепки, осыпали хвою.

— Подходи! — шептал обескровленными губами Тагисбаев, прижимаясь щекой к ложу ручного пулемета.

Слева, со стороны шоссе, на позицию надвигался танк, стремясь окончательно смять и раздавить последнюю преграду, остатки зенитной батареи. Матвей Александрин, стиснув связку гранат, притаился, в узком ровике хода сообщения, поджидая лезущий напролом фашистский танк. Тяжелый приземистый танк двигался прямо на него. Два глазка, две прорези, за которыми притаились водитель и стрелок, казалось, в упор смотрели на Александрина. Страшно ли ему было? Да, страшно. Боялся ли он смерти? Да, боялся. Не хотелось умирать. Но еще больше он боялся, чтобы танк не изменил направления, не остановился. Он не чувствовал боли в раненой левой руке, наспех перевязанной куском нижней рубахи, только задыхался в набегавших волнах горячего толового перегара, противно пахнущего гнильем.

— Иди! Иди, гад!..

И когда танк, свирепо громыхая и лязгая стальными гусеницами, выскочил на поляну перед ровиком хода сообщения, Александрин вскочил, размахнулся и с силой швырнул связку гранат. Сверкнула молния, и раздался оглушительный грохот. Взрывная волна ударила бойца, ткнула его в ровик, окатила удушливым перегаром. В гудящем раскаленном воздухе остро запахло жженым металлом и горящим толом. Рядовой с трудом открыл глаза и, как в тумане, увидел перед собой пылающий костер. В ту же минуту его охватило отчаяние от сознания своей беспомощности, от страшной мысли, что если появится другой танк, то у него уже больше нет ни одной гранаты. Опираясь на здоровую руку, Матвей приподнялся и увидел немецких солдат. Они с криками бежали к брустверу. Вдруг за его спиной застучал пулемет, и солдаты в серо-зеленых мундирах стали падать на траву. Оставшиеся в живых бросились наутек. А пулемет бил и бил длинными очередями, пока не кончился диск. Расстреляв последние патроны, Тагисбаев вскочил и перебежками добрался к Александрину.

— Живой? Целый?..

Александрина еще била дрожь, но он попытался улыбнуться почерневшими губами.

— Давай уходить!.. Уходить! — выпалил Тагисбаев.

— Только сначала надо на энпе… Может, кто жив…

Они, оглядываясь, побежали по ходу сообщения. На

НП батареи все было перепахано взрывами. Тагисбаев зацепился ногой за телефонный провод, дернул его, и тот, как оборванная веревка, легко поддался. В углублении полузасыпанный землей, неловко подвернув ногу, лежал без признаков жизни лейтенант Оврутин.

— Смотри, комбат…

— Где?

— Вот…

Александрин с ужасом увидел, что на затылке лейтенанта выхвачена часть черепа. Не верилось, что взводный мертв. Еще совсем недавно он отдавал команды, требовал, заставлял… И, конечно, верил в жизнь, в свою звезду!.. Александрин глотнул воздух. Под ногами похрустывали комья земли и осколки. Все вокруг раздолблено, перепахано снарядами, бомбами.

— Стой, стой!.. — Тагисбаев остановил Александрина и предостерегающе поднял руку. — Кто-то идет… Видишь?

Они переглянулись и тенями метнулись к ближайшему окопику. В ушах звенело и гудело. Со стороны шоссе доносился надсадный рев и лязг озверелых танков, чем-то похожих на стадо ископаемых животных…

— Показалось, — сказал Александрин, — в ушах гудит…

— Совсем не показалось!.. Видишь?..

Притаив дыхание, Александрин подался вперед, напряженно всматриваясь в ту сторону, куда указывал Тагисбаев. И тут, словно вынырнув из-под земли, показался Миклашевский. Гимнастерка измазана землей, в пятнах, разорвана на рукавах и груди, ворот распахнут, лицо темное от копоти, из левого уха по щеке струилась кровь. В правой руке он сжимал гранату.

— Лейтенант!.. Живой!..

Александрин и Тагисбаев кинулись к Игорю.

— Мотя… ты?

— Я!.. Ясно я!.. Живой!.. — Александрин, раскинув руки, шагнул навстречу.

Тагисбаев, стоявший выше всех на насыпи, отчаянно закричал:

— Немцы!!!

Матвей схватил приятеля за руку и попытался увлечь за собой.

— Надо уходить!.. Скорее…

Миклашевский отстранил товарища и, выглянув над остатками бруствера, увидел приближающихся гитлеров цев. Он несколько секунд смотрел на фашистов, как бы оценивая обстановку. Потом размахнулся и швырнул гранату. Грохнул взрыв, и тут же в ответ нервным хором ударили автоматные очереди. Александрин потянул Миклашевского, и тот больше не сопротивлялся, хотя не слышал ни взрыва, ни слов, ни автоматных очередей…

— Уходить… в лес!.. Скорей уходить!..

Глава одиннадцатая

1

На потемневшем небе вспыхнули первые звезды. Они вспыхнули и появились желтыми светлячками все в том же вечном строгом порядке, в каком он их первый раз увидал, придя в этот мир. Кругом в небе все было знакомо. Все это он видел, только гораздо ближе к небу. Он смотрел на звезды, и связь с прошлым не обрывалась, а, наоборот, крепла и даже перекидывала мостик в будущее, хотя оно было туманным и неясным, как стелющийся над болотом вечерний белесый полог.

Дратунь смотрел на звезды и снова переживал весь ход воздушного боя, вспоминая детали, стараясь добраться до причины, до главной истины. Он смотрел на прошедший бой как бы со стороны, глазами бесстрастного судьи. Как же это было?..

Он снова и снова возвращался к одному и тому же, к последним минутам жизни боевой машины, жизни его экипажа. Винить было некого. Мысль его, постепенно возбуждаясь, восстанавливала картину гибели бомбардировщика. Он опустил веки и явственно представил себя в хорошо знакомой тесной кабине в кресле летчика, видел перед собой приборы, пальцами, ладонями ощущал штурвал…

Лейтенант Василий Дратунь сбоку, со стороны заходящего солнца в последний раз бросил самолет вниз, и многотонная птица, сверкая плоскостями, с ревом пронеслась над Ленинградским шоссе, на котором горели немецкие танки, бронетранспортеры и грузовики, стреляя из пушек и пулеметов.

Слева и справа на колонну гитлеровцев, прорвавшихся к реке Плюссе, заходили еще два бомбардировщика и три истребителя, поднятые в воздух по тревоге. Сверху было хорошо видно, как наши артиллеристы били в упор по тупоносым танкам, бронетранспортерам. Но гитлеровцы, не считаясь с потерями, лезли вперед: река Плюсса — последняя преграда перед городом Лугой, а там, как им казалось, прямой путь до Ленинграда…

— Командир, дымят восемнадцать штук! — раздался в шлемофоне голос штурмана.

Дратунь мельком взглянул на его усталое лицо и поднятый вверх большой палец:

— Дали прикурить!

Василий хотел было сказать: «Остановили — это главное», но раздался тревожный крик стрелка-радиста:

— Немцы справа! Заходят!.. Девять «мессеров»!.. А выше идут «юнкерсы»!..

Тройка краснозвездных истребителей бросилась навстречу фашистским машинам. С земли, с командного пункта последовал приказ: бомбардировщикам немедленно уходить!

Дратунь понимал командира полка: начальство берегло авиацию. Война только начинается, а бомбардировщиков осталось немного, их можно пересчитать по пальцам.

Василий дал газ и нырнул в ближайшее облако — уходить так уходить! Дратунь вел машину в сторону заходящего солнца, которое слепило глаза преследователей. Немцы скоро отвернули. Но уйти далеко бомбардировщику не удалось. За темной ниткой железной дороги, на подходе к видному издалека голубому блюдцу озера Черное, самолет Дратуня атаковали семь «мессершмитов». Одинокий бомбардировщик оказался для них хорошей добычей.

Бой был коротким и злым. В голове Дратуня до сих пор звенит радостный крик сержанта:

— Товарищ командир!.. Срезал гада!..

Оглядываться, чтобы удостовериться в правдивости слов сержанта, было некогда. Но он все же увидел подбитый стрелком немецкий истребитель, когда горящий самолет пронесся невдалеке от бомбардировщика. Через минуту удалось подбить еще один. На этом героическая часть боя кончилась. Сражаться бомбардировщику с пятью истребителями было явно не под силу. Через несколько минут из всего экипажа в живых остался лишь он. Сначала погиб стрелок, успевший крикнуть сдавленным голосом: «Прощайте!..» А потом и штурман. Он грузно качнулся вперед и осел, схватившись обеими руками за левый бок… Помочь ему Дратунь ничем не мог.

Подбитый самолет плохо слушался рулей. Вспыхнул правый мотор, и остренькие язычки поползли по крылу. Машину бросало из стороны в сторону, она быстро теряла высоту. Но Дратунь все еще пытался спасти бомбардировщик и тянул его к аэродрому. Кое как дотянул до леса, за которым простиралось небольшое поле. Начал чихать левый мотор. В кабине полно дыма. Взглянул на приборы — температура быстро повышалась. «Перебит маслопровод! — мелькнуло в голове. — Сейчас заклинится мотор… Не дотянуть!» — Василий Дратунь взглянул вниз — земля близко, прыгать с парашютом опасно.

Стиснув зубы, Дратунь тянул на последнем дыхании тяжелую машину к зеленому пшеничному островку. И тут заглох левый мотор. Однако земля уже была рядом. Эти последние секунды врезались в память отчетливо, ясно. Едва заглох мотор, как над бомбардировщиком с ревом промчался «мессер», поливая огнем. Как машина села, Дратунь понять не мог. Она тяжело, с треском и скрипом проползла по пшеничному полю на животе, оставляя за собой темный глубокий след…

А к самолету уже мчались мотоциклисты и грузовик с солдатами. На поле вокруг машины стали рваться мины. Раздумывать было некогда. Дратунь из двух возможных путей — сдаваться в плен или пробиваться к своим — выбирает последний.

Отбежав от изрешеченного самолета, Дратунь метнулся к лесной опушке, на ходу вытаскивая пистолет. Ему наперерез бросились мотоциклисты. Они помчались прямо по полю. Василий первым добежал до опушки. Спрятавшись за сосну, он поднял пистолет. «Пятнадцать выстрелов, — думал лейтенант. — Две обоймы… Последний, шестнадцатый, мой… Живым не дамся!»

Дратунь выстрелил. Мчавшийся на мотоцикле офицер упал на бок. Солдаты открыли бешеную пальбу из автоматов. Василию удалось использовать их короткое замешательство. Он юркнул в кусты и стал уходить в глубину леса. За спиной трещали выстрелы. Мотоциклисты и подоспевшая пехота начали прочесывать лес.

Василий, тяжело дыша, бежал до тех пор, пока не выбился из сил, и только тогда обратил внимание, что у него под ногами хлюпает жижа. Он забрел в болото! Летчик растерянно остановился, огляделся. С трех сторон густой лес, впереди — болотные зеленые кочки, кусты, осока… По спине пробежал озноб от мысли, что у него, собственно, уже нет выбора — или погибать в трясине, или там от фашистов.

Послышалась немецкая речь, крики, команды. Василий рванулся в сторону и сразу провалился по пояс. «Пропал», — со страхом подумал он. Немцы приближались. Дратунь двинулся вперед. Выбираться из ловушки он не торопился. Зачем? Болото может и спасти. Главное — не попасть бы в трясину.

Василий уходил все дальше и дальше. Опустился в мутную тухлую жижу до самого подбородка. Набрел на густой куст и притаился среди липких скользких веток. Шло время, но никто не появлялся. Голоса удалились. То ли гитлеровцы прошли стороной, то ли они, не привыкшие к русским лесам, не решились углубляться в чащобу, быть может, решили, что летчик утонул в болоте.

Дратунь напряженно ждал, проклиная кровожадное комарье. С трудом, боясь поднять волну, он зубами перегрыз горькую веточку и, вооружившись, начал отгонять кровопийц.

2

Наступила ночь. Из чащи леса поднялся в небо осколок лунного диска. Слабый свет лег на землю, на широкую гладь болота, и оно преобразилось, похорошело, стало отливать жидким серебром. Тишина стояла удивительная. Лишь изредка вскрикнет в гнезде спросонья птица да тихо прошелестит крыльями ночной охотник — филин. Жизнь продолжалась и ночью.

Дратунь пошевелил одной ногой, потом другой. Надо выбираться поскорее отсюда и пробиваться к своим. Он, стараясь не шуметь, соблюдая предосторожность, шаг за шагом стал приближаться к зыбкому берегу, поросшему осокой и густым камышом. Выбравшись на берег, пошел на север.

В ночной тишине громко хрустнет под ногами сухая ветка — Василий сразу замрет, притаится, сжимая в руке пистолет. И снова движется через заросли, выбирая в бледном свете дорогу. Легкий ветер гнал с ближайших полей струю теплого воздуха. Сквозь стволы сосен и белых берез на востоке проглянула и красным золотом запламенела узкая полоска. Лес начал редеть. Дратунь выбрался на небольшую возвышенность, редко поросшую деревьями. То было кладбище. Покосившиеся от времени кресты, несколько каменных надгробий, могилки, выложенные побеленными кирпичами и камнями… «Значит, неподалеку селение, — подумал Василий. — Надо быть осторожней».

За кладбищем пролегла неглубокая балка, вся заросшая травой, густыми кустами черемухи, орешника, можжевельника, а за ней темнели дома деревни. В балке тихо струился ручеек. Дратунь, опустившись на колени, припал к воде губами. Холодная вода ломила зубы, но он пил и пил. Утолив жажду, летчик умылся.

Из балки Василий добрался до ближайшего огорода и затаился в картофельной ботве. Долго всматривался в избу, не решаясь приблизиться к ней. Кто знает, что ждет его там?.. В соседнем дворе лениво тявкала собака, мычала корова. Из конца в конец деревни голосисто перекликались петухи. Солнце чуть поднялось над лесом и сразу стало припекать.

«Только не спать! — приказал себе Дратунь. — Иначе хана! Конец!»

Дверь в избе со скрипом распахнулась, и на дороге показалась женщина. Она шла, позванивая ведрами, к колодцу, лениво потягиваясь и позевывая. На вид ей было лет за сорок. Темные волосы выбивались из-под небрежно повязанного платка. Василий быстро пополз вперед и тихо окликнул женщину.

— Ой! Кто тут?..

— Свои. Русские… — ответил Дратунь, чуть приподымаясь. — Немцы есть в селе?

— Были…

— Что?

— Были, говорю. Позавчерась прикатили, на мотоциклах и танках… Страсть одна!.. Теперь ничейные мы, — быстро заговорила женщина. — Только ты не подымайся, лежи! Сосед у меня занудливый мужик…

Женщина поставила ведра, торопливо огляделась кругом, потом спросила:

— Ты кто?

— Летчик я… Вчера подбили самолет, — признался Василий.

— Милок, так это, выходит, тебя вчерась немцы-то искали? Ох ты!.. Всю округу перетормошили! Страху нагнали. — Женщина посмотрела в сторону дороги, на приземистую избу соседа, а потом показала глазами на свой хлев, впритык стоявший к дому. — Не подымаясь, потихоньку к хлеву ползи. А там в избу ход есть.

Подхватив ведра, женщина пошла к крыльцу, покачивая бедрами. Через несколько минут Дратунь оказался в чистой и просторной горнице. Стянул задубевший комбинезон, сбросил сапоги и, нагнувшись над большим зеленым тазом, поставленным на табуретку, начал умываться.

— Возьми портки мужнины.

Хозяйка достала из комода нижнее белье, принесла поношенные штаны и вылинявший старый пиджак.

Дратунь переоделся, сунул в карман пистолет, а в другой — бумажник с документами, спрятал орден. Женщина быстро изжарила яичницу с салом, принесла глиняный кувшин молока, краюху хлеба. Василий с жадностью набросился на еду.

— Как же ты уцелел-то, милок?..

— В болоте просидел. Потом пробирался лесом.

— Ты вот что, милок. Ни меня не подводи, ни село наше, — сказала женщина, когда Василий покончил с едой. — До темноты посидишь в хлеву, а там пойдешь своей дорогой.

— Я могу и сейчас уйти, — сказал Василий, вставая.

— Ни в коем разе! Ты что? Заграбастают тебя, а потом и нам придется расхлебывать. Насолил ты, видать, немчуре крепенько, раз они так за тобою рыскают.

— Пока два — один в нашу пользу, — ответил Дратунь.

— Чего, чего?

— Два — один, говорю. Ну, немцы наш один кокнули самолет, а мы ихних два.

— Теперя смотри, чтобы они тебя не кокнули. Так что иди в хлев, лезь на сеновал и сосни до темноты. А я тем временем твою одежду постираю. От нее за версту болотом несет.

Дратунь, поблагодарив хозяйку за гостеприимство, пошел в сарай и устроился на свежем, мягком сене. Уснул он сразу, едва улегся и закрыл отяжелевшие веки.

3

Миклашевский открыл глаза. Рядом спали Тагисбаев и Александрин. Прямо перед лицом свешивалась мохнатая лапа еловой ветки. Несколько тоненьких, как волосок, желтых лучиков пробились вниз сквозь толщу и легли начищенными золотистыми пятаками на темный корявый ствол ели. От земли, от травы исходил теплый дух. Игорь, увидев на ветке осинки пичугу, прислушался. Птичка открывала рот и, наверное, пела. Он смотрел на прыгающую по веточкам пичугу и ощущал, как густая и полновесная тишина обступила его, давит нудной свинцовой тяжестью на голову, плотно затыкая уши.

Миклашевский тряхнул головой, чтобы освободиться от неприятной глухоты. Ему казалось, что барабанные перепонки заложило, как после купания, когда в уши попадает вода. Он снова резко тряхнул головой, и в ушах поплыл однотонный тягучий звон. Звон был чем-то похож на стрекотание кузнечиков, только кузнечиков тех собралось очень много и они разом издавали звенящий однообразный звук.

Глухота пугала и давила лейтенанта. Ему хотелось понимать, различать звуки!.. Во рту у него стало сухо и неприятно, как после длительного бега.

Миклашевский стал тормошить Тагисбаева, который лежал на боку, прижимая к груди автомат, и чему-то улыбался во сне. Тот долго не просыпался, отворачивался, бормотал что-то тихо на своем языке. Игорь видел лишь движение его губ, но ничего не слышал и еще настойчивее будил товарища. Наконец Тагисбаев открыл глаза и резко вскочил. Повязка на его голове чуть сбилась. Кровь засохла бурыми пятнами. Смуглое лицо Тагисбаева испуганно вытянулось, и он, тревожно заглядывая Миклашевскому в глаза, быстро спросил:

— Что?! Немис? Да?.. Тревога?

Игорь с затаенным дыханием ждал этих первых слов. Он хотел услышать и понять звуки, человеческий голос. Сквозь бесконечный звон в ушах, как из-под земли, пробились слова, сказанные Тагисбаевым. Миклашевский улыбнулся: слышит! Он глядел на товарища и повторял:

— Еще… Еще говори!..

Тагисбаев таращил слегка выпуклые черные глаза и, не понимая, что же от него хотят, спросонья стал щелкать затвором автомата, тревожно спрашивая:

— Где? Где немис?..

Проснулся и Матвей Александрин, здоровой рукой хватаясь за оружие. Слова Тагисбаева «немис», «тревога» взбудоражили его, подхлестнули. Еще окончательно не освободившись от сновидения, Матвей готов был сражаться.

— Ребята, занимай круговую оборону!..

И эти слова Миклашевский услышал и понял. Он обнял Матвея и стал тискать от радости:

— А я слышу!.. Понимаешь, слышу!..

— Что? Что слышишь? Танки? Машины?

— Тебя слышу… Чертяка ты! Живем! — Миклашевский смеялся. — И его слышу! Все слышу!

— Полегче, медведь!.. У меня же рука…

Миклашевский отпустил Матвея.

— Извини!.. От радости позабыл про твою руку… У меня в голове звон…

— После стрельбы в башке всегда звон стоит, — со знанием дела произнес Бердыбек Тагисбаев.

Александрин сел и начал поправлять сбитую повязку на руке. Где-то далеко ухнул взрыв, потом другой, похожие на глухие раскаты грома. Лес притих, насторожился. Товарищи переглянулись. Лица стали суровыми.

— Бой там идет, — сказал Тагисбаев, — надо туда шагать.

— Сначала мозгами раскинем, понимаешь? — Миклашевский говорил громко, напрягая голосовые связки, а звук все равно получался тихий. — А то немцы нас, как цыплят, пощелкают. Тут с умом надо! Мы же в тылу, понимаешь! И нас целая группа — три человека!

Александрин, скривив губы, покачал головой.

— Все, что осталось от лихой батареи…

Миклашевский встал, одернул грязную, порванную гимнастерку:

— Вот что!.. Старший по званию здесь я, значит, и командовать мне. Будем выходить к своим.

4

Дратуню показалось, что он вовсе и не спал, — только улегся, как его стали тормошить. Усталость последних недель — спать приходилось урывками в короткие часы между тревогами и вылетами, между подготовкой к полетам и яростными боями — давала о себе знать. Летчик с трудом открыл глаза, спросонья спрашивая:

— А? Что?.. Тревога?..

— Да, да! Просыпайся, милок. В дорогу тебе. В дорогу.

Голос женщины, запах сена, кудахтанье кур на насесте сразу вернули Дратуня к действительности.

— Идем в горницу, я щей наварила. Когда еще тебе придется горяченького хлебать, сам Бог не ведает, — говорила женщина. — И форму твою в порядок привела.

— Спасибо, — сказал летчик и запнулся, не зная, как назвать женщину, то ли «мамаша», то ли «молодка», но оба эти слова не подходили, а нужного не мог найти и потому закончил неопределенным обращением: — Спасибо за добрые ваши дела.

В избе находилась другая женщина, моложавая, лет тридцати, одетая по-городскому, светлые волосы, губы очерчены яркой помадой. Она сидела за столом и доверительно улыбнулась, когда Дратунь переступил порог. Рядом с ней примостился парнишка лет четырнадцати, лобастый и остроглазый.

— Мария Львовна, дачница, — назвала хозяйка женщину. — Каждый год к нам из Ленинграда на лето приезжает. А нынче вот и не покурортничала, немец все испортил.

— Понимаете, какая неприятная история получилась. Мы не успели вовремя собраться, все дороги были перерезаны! — Мария Львовна всплеснула руками. — И сообщения никакого! Почта не работает, телеграф не работает, телефон не работает… А я здесь застряла с сыном… Ужас!..

— Это ваш сын? — Дратунь кивнул на подростка.

— Извините, мой Вовочка только ходить научился…

— Меня звать Петькой… Петр то есть, — мальчишка встал, не сводя глаз с Василия. — Пробирался на фронт, да перестарался… За фронтом очутился. А тут какая война? Сидят все по домам и ждут, чем все окончится.

— Так, значит, ты из самого Ленинграда? — поинтересовался Дратунь.

— Ага! Мы на Крестовском живем, возле ПКиО, парка культуры и отдыха. Бывали там? У нас рядом зенитки стоят. Бьют так, что в ушах потом целый день звенит!

Хозяйка расставила на столе тарелки, нарезала хлеба, вынула из печи казанок и поставила на стол.

Василий хлебал наваристые щи и понимал, что дачница, эта интеллигентная особа со своим малолетним сыном, ему не попутчица. Пробираться с такими по тылам небезопасно. Парнишка — другое дело. Он и помощник в пути, и в разведку послать можно. И вслух сказал:

— Переходить линию фронта будем ночью. Нас могут обнаружить и обстрелять. Так что с маленьким ребенком такой поход весьма опасен. Без сына вы же не решитесь?

— Ни за что! — решительно ответила Мария Львовна. — Разве я смогу показаться моему Сереже на глаза без Вовочки?

— Тогда придется вам подождать, пока мы не начнем наступать.

— Дядя летчик, а меня возьмете? — выпалил Петька с мальчишеской непосредственностью.

— Только при одном условии.

— Каком? — Мальчишка подался вперед, чувствуя, что сбывается надежда.

— Повиноваться!

— Согласен! — Петька вскинул руку в пионерском приветствии. — Даю честное пионерское!

Парнишка Василию понравился.

«Родители небось розыск объявили, а он, шельмец, только о войне мечтает, — подумал Дратунь и тут же решил, что, будь он сейчас в таком мальчишеском возрасте, наверняка бы подался к фронту. — В его годы мы лишь завидовали тем, кто сражался на гражданской войне».

Хозяйка собрала в дорогу узелок с едой. Дачница сунула Василию листок из записной книжки с номером телефона.

— Окажите любезность, пожалуйста, как доберетесь до Ленинграда, позвоните по этому номеру, скажите мужу, что я вынуждена торчать здесь…

Летчика и паренька хозяйка вывела огородами к окраине села. Ночь стояла тихая и темная. По небу быстро двигались тучи, и желтый осколок луны слабо пробивался сквозь их толщу бледным светом. Не верилось, что невдалеке от этой мирной жизни бушует пламя войны и гибнут люди.

— Ты, сынок, сразу веди к деду Евтею, — напутствовала хозяйка Петра. — А тот всю округу знает, каждую тропинку исходил. Евтей лесами выведет, к самому Ленинграду выведет.

Глава двенадцатая

1

Миклашевский вел свою маленькую группу лесом, обходя железнодорожную станцию и крупный поселок Струги Красные. Он не сомневался, что на станции и в поселке хозяйничают немцы.

Поздно вечером подошли к железнодорожному полотну. Долго вслушивались и всматривались. Потом по команде Миклашевского броском вскочили на насыпь и, перебежав через двухпутное полотно, нырнули в ближайшие кусты. За спиной со стороны насыпи резанули автоматные очереди.

— Ложись!..

Трассирующие пули голубоватыми линиями прошли стороной. Гитлеровцы охраняли дорогу.

— Мину бы сюда, — мечтательно произнес Александрин. — Под рельсу заложить, а?

— У нас даже гранаты нету, — ответил Тагисбаев. — Одна злость.

— Злость тоже оружие, — сказал Миклашевский и поднялся. — Вроде тихо. Потопали дальше.

Шли быстро и бесшумно. Игорь вел по тропинкам, протоптанным грибниками, избегая открытых просек и вырубок. В лесной чаще он чувствовал себя увереннее. Густеющая темнота скрывала маленький отряд. В лесу было тихо и тепло. Пахло сосновой смолой, прелью и грибами. Грибной запах щекотал ноздри и разжигал аппетит. Александрин шагал за Миклашевским и мысленно видел тарелку густого супа с белыми грибами… Миклашевский вспоминал, как дома жена поджаривала на сковороде картошку с мелко нарезанными сыроежками, подосиновиками, подберезовиками…

Бердыбек Тагисбаев в мечтах видел себя дома, в родной степи. Он сидел в юрте возле низенького столика, на котором поставлен поднос с выложенным горкой мелко нарезанным вареным мясом.

— Совсем бешбармаком пахнет, — вздохнул Тагисбаев.

— Чем-чем?

— Бешбармаком, говорю. Такой вкусный есть казахский еда.

— А, знаю, — сказал Александрин. — Тес го с мясом.

— Ничего ты не знаешь! Бешбармак настоящий — самый лучший еда, понимаешь? Это совсем не каша. Молодой барашка надо резать, чтоб жирный был. Мясо, как цветы розы… И еще в котел туда кладут лук и самсок… ну по-русски называется чеснок. Потом делают тесто, крепко месят… А кушать надо отдельно. Отдельно суп, шурпа называется, отдельно мясо. Сейчас нюхай, пожалуйста, воздух. Понимаешь, как пахнет?

— Грибной дух идет.

— Ничего не понимаешь!.. Какой такой грибной, зачем грибы? Понимаешь, сейчас бешбармаком настоящим воздух пахнет!

— Тише вы! — Миклашевский охладил пыл Тагисбаева, хотя и у самого вертелись на кончике языка слова про разные вкусные кушанья, приготовленные из грибов, которые, как считал Игорь, лучше любой азиатской пищи.

Над лесом взошла луна, напоминающая сломанную пополам золотистую пышку, испеченную на сковороде. Серебристый свет лег мягкими пятнами, высветлил лес, стало веселее шагать по чуть приметной тропинке. Лес хранил задумчивое молчание. Здесь, на сырой и перегнойной земле, растут и умирают деревья. Много они повидали за свой бесконечный век, но поведать о том могут далеко не каждому.

Столетние сосны, подняв высоко темные кроны, величаво и стройно держат прямое тело. Темноствольные ели, мохнатые и густые, усыпали старой хвоей вокруг себя землю, отчего она стала мягким ковром. То там, то здесь встанет в темноте белой лентой ствол березы, нежный и чистый, как детская мечта. И над всем лесом рассыпаны мигающими светлячками звезды. Тихо кругом, но жизнь идет. Вот какая-то птица шевельнула крылом, упала сухая веточка. Проснувшаяся мышь пискнула и зашуршала под ногами, шевеля прошлогоднюю хвою и полуистлевшие сухие листья.

Вдруг в ночной тиши послышался гул автомобильных моторов, шелест шин. Миклашевский предостерегающе поднял руку.

— Дорога близко, — шепотом произнес Александрин.

Миклашевский, ступая беззвучно, двинулся вперед. Матвей и Бердыбек, держа немецкие автоматы, прихваченные на поле боя во время отступления, пошли следом, готовые по первой команде открыть огонь.

Короткая июльская ночь шла на убыль. До рассвета еще было далеко, но небо уже слегка посветлело, повеял легкий ветерок. Деревья, окутанные редеющей темнотой, не хотели просыпаться, смотрели холодно и слепо. Только луна висела неярким фонарем над черными вершинами сосен и елей, заливая лес матовым холодным светом.

Дорога показалась неожиданно, хотя ее давно ждали. Она лежала неширокой просекой через густой сосняк, мощенная булыжником. На серебристых от ночной росы камнях отчетливо вырисовывались темные следы промчавшихся машин.

— Шоссейка на Струги Красные идет, — Миклашевский махнул рукой и стал прислушиваться к рокоту мотора. — Вперед!..

Три тени перемахнули дорогу и скрылись в зарослях. Остановились, вытянув шеи, прислушались. Машина приближалась.

— Легковушка, — определил по шуму мотора Александрин. — Кажется, одна… Как, лейтенант, не упустим, а?

У Миклашевского тоже мелькнула мысль: «Шарахнуть!» Он быстро оглядел дорогу. Удобнее всего встретить ночных ездоков на повороте, где к булыжной мостовой почти вплотную подступают густые кусты орешника и черемухи. Они росли зеленым выступом почти у самого кювета, словно специально были посажены для будущей засады.

Ждать пришлось недолго. Вскоре показались две желтые фары.

— Одна, — уточнил Тагисбаев.

— Бьем сразу по шоферу, — повеселел Миклашевский. — Огонь по моей команде!

Два пучка желтого света быстро увеличивались в размерах и приближались к повороту. Легковая машина мчалась на большой скорости. Яркий свет фар скользнул по кустам, ударил в глаза. Казалось, там, в легковушке, их заметили, обнаружили. Тонко взвизгнули тормоза, машину слегка заносило на повороте.

— Огонь! — крикнул Миклашевский и полоснул длинной очередью по переднему лобовому стеклу, туда, где вцепился в руль водитель, выправляя машину. Почти одновременно хлестнули еще две автоматные очереди. Раздался звон разбитого стекла. Продолговатая черная машина нервно вильнула и, потеряв управление, свалилась в кювет.

Все произошло в считанные секунды. Даже не верилось, что так легко и быстро справились.

— Держать под прицелом! — крикнул Миклашевский, выскакивая на дорогу.

Лейтенант рывком распахнул заднюю дверцу, и ему навстречу мешком вывалился убитый гитлеровец в плаще. Шофер неподвижно сидел, уткнувшись лицом в руль. Рядом с ним, на переднем сиденье, неестественно откинувшись назад, — третий фашист.

— Рус!.. Стреляет нет!.. Нет!..

— Давай выходи!..

Насмерть перепуганный фашист, продолжая бормотать: «Рус, стреляйт нет!», покорно вылез из машины, поднял короткие руки. К легковушке подбежали Александрин и Тагисбаев.

— Попалась, птичка!..

— Я есть официр… Большой есть официр!.. Стреляет нет!..

Гитлеровец был невысокий, полненький, круглое лицо его от страха стало бледным, он щурил подслеповатые глаза и дрожал крупной дрожью. Даже не верилось, что это и есть представитель командного состава могучей армии, покорившей Европу.

— Подполковник, — определил Александрин, обходя пленного и разглядывая бесцеремонно витые погоны и знаки на петлицах мундира. — Род войск не пойму…

— Обыщи, — приказал Миклашевский.

Александрин обшарил карманы мундира, вынимая записную книжку, ручку, толстый бумажник. Потом расстегнул, снял пояс вместе с кобурой. В заднем кармане брюк нащупал еще один маленький пистолет и тоже отобрал.

— Ремнем связать руки, — приказал Миклашевский.

Немец настороженно вслушивался, жадно ловил звуки чужой речи, силясь понять каждое слово, перебегал сощуренными глазами с одного на другого, вероятно, понимая, что сейчас может решиться его судьба. Он широко открытым ртом хватал воздух, как вытащенная на берег пойманная крупная рыба, и повторял срывающимся голосом, перемешивая немецкие и русские слова:

— Стреляйт нет! Наин!.. Их бин большой есть официрен!..

Александрин скрутил ему за спиной руки и стал вязать ремнем. Миклашевский нырнул в машину, обшарил ее. Вынул пухлый кожаный портфель. «Видать, документики важные, — подумал лейтенант. — Штабная крыса».

— Забери документы и оружие у тех, — Миклашевский кивнул в сторону убитых в машине. — Там канистра с бензином…

— Костер будет что надо, командир! — Александрин быстро вынул два автомата, пять магазинов, набитых патронами, ремень с тяжелым пистолетом, потом опрокинул канистру с бензином.

Миклашевский поискал глазами кусок бумажки или ветоши. Но они на дороге не валялись. Тогда снял с подполковника фуражку с высокой тульей, макнул ее в бензин и протянул Александрину:

— Подожги!..

Тот чиркнул зажигалкой. Фуражку лизнуло маленькое красное пламя.

— Отходи в лес! — крикнул Миклашевский и швырнул фуражку в открытую заднюю дверцу.

Гулким взрывом вспыхнуло ослепительно яркое пламя, и языки огня разом охватили легковую машину. Сразу стало вокруг светло. Запахло жженой кожей, краской, горелым железом. Черный дым с искрами взметнулся в звездное небо.

2

Подполковник Иоганн Франц Лейман, первый заместитель шефа военной разведки группы войск «Норд», обливаясь потом, торопливо шагал за Тагисбаевым, которого мысленно называл «косоглазым азиатом». На короткой холеной шее подполковника висело три автомата с полными магазинами, а через плечо были перекинуты связанные меж собой увесистый баул и набитый бумагами желтый кожаный портфель. Этот портфель больше всего беспокоил Леймана. В нем папки с секретными и сверхсекретными документами военной разведки… Иоганн Лейман все отдал бы, чтобы уничтожить бумаги желтого портфеля!.. Но он ничего не мог поделать — руки связаны за спиной.

Подполковник понуро шагал, посапывая носом, а уголки его тонких губ тоскливо опустились вниз. Вчера вечером, когда после шумного ужина в псковском ресторане, устроенном офицерами штаба, подполковник Лейман отправлялся в эти трижды проклятые Струги Красные, он даже представить не мог, что окажется в таком идиотском положении. Подумать только — один из главных офицеров военной разведки группы армии «Норд» попался в руки красноармейцев, которые даже толком не знают, где находятся их разбитые войска! Какая насмешка судьбы!..

Обливаясь потом, Лейман проклинал себя последними словами за нерешительность. В машине на кожаном сиденье лежал автомат с полным магазином. Стоило лишь протянуть руку, схватить его, и одной очереди было бы вполне достаточно. Он мысленно возвращался к тем минутам, видел себя в машине с автоматом в руках, падающих русских «швайне»… А потом он, схватив желтый портфель, ныряет под днище машины и один — именно один! — держит оборону, пока не подоспеет тот заносчивый капитан на бронетранспортере, посланный сопровождать штабную машину.

Подполковник абвера оправдывал себя и во всем винил заносчивого капитана охраны Фишера. Выскочка и сопляк! В двадцать три года капитанами вермахта становятся или отважнейшие храбрецы, или племянники генералов. Храбростью Фишер не отличался, но солидного дядюшку имел.

Все началось еще там, в Пскове, на ужине. Капитан бесцеремонно лез со своими тостами и нализался как свинья. Его вынесли и буквально втиснули в бронетранспортер. Подполковнику стоило бы, конечно, воздержаться до утра от поездки, но его заверили, что дорога «чистая во всех отношениях», а для пущей безопасности послали впереди грузовик с солдатами. Грузовик ушел, а они задержались еще на полчаса… Так складывались, по мнению Леймана, «роковые обстоятельства». Потом на мосту через небольшую речку застрял бронетранспортер: под передними колесами провалились гнилые бревна и тяжелая машина села на брюхо. И тут можно было бы не спешить, остановиться и подождать, пока солдаты с грузовика вытащат стальную махину.

Подполковника мучила одышка. Шагать в гору навьюченным да еще со связанными руками не очень-то легко. Он хватал открытым ртом воздух, отчего внутри все пересохло. Автоматные ремни резали и натирали шею, а веревка, которой были связаны увесистые баул и кожаный портфель с бумагами, врезалась в плечо. Но стоило Лейману чуть замедлить шаги, как он получил в спину толчок:

— Давай, давай! Топай!..

В голосе русского открыто звучала ненависть, и подполковнику становилось не по себе. Красным ничего не стоит прикончить Иоганна Леймана! Для них он, конечно же, не представляет ценности… Даже странно, что до сих пор не пустили пулю в спину. «А может, ничего в том странного и нет, — размышлял Лейман, глотая густую слюну и обливаясь потом, — просто им нужна грубая рабочая сила, обыкновенный вьючный двуногий осел».

Узкая лесная тропинка вела все выше и выше. С каждой минутой приближался рассвет. На посветлевшем сером небе блекли звезды. Лейман шел и шел, равномерно передвигая одеревеневшие от усталости ноги, и молил Бога, чтобы тот ниспослал ему силы вынести муки, не упасть… Лишаться жизни в таком неопределенном положении он не хотел. Где-то в тайниках души тлела надежда спастись. Конечно же, в штабе хватились подполковника. И заносчивый капитан Фишер наверняка уже наткнулся на пылающий штабной «опель». Должен же он сообразить, что произошло?..

3

В те минуты, когда Миклашевский и его друзья поднимались на вершину лесистого холма, подгоняя пленного коротконогого подполковника, в те самые минуты к гатчинскому лесопарку подъехала легковая автомашина. Красноармейцы, стоявшие на посту, проверили документы и, открыв ворота, взяли под козырек. Рядом с шофером сидел моложавый, крупного телосложения полковник из штаба фронта, начальник Инженерного управления. Час назад он присутствовал на заседании военного совета, где обсуждалось положение под Лугой.

Ровно гудел мотор, шины мягко шуршали по усыпанной песком аллее старинного лесопарка, а в голове полковника звучали слова начальника штаба фронта: «…подразделения стрелкового полка и противотанковый дивизион под натиском танков и мотопехоты отошли за реку Плюссу. В бою подбито два десятка танков». Но рубеж на Плюссе лишь начало, предполье оборонительного рубежа, который пролег по правому берегу реки Луги. Маркиан Михайлович Попов, командующий фронтом, показывая на карте и отмечая красным карандашом, приказал:

— Завтра контратаковать в предполье на Плюссе. Задача — отбросить противника за реку.

После окончания совещания Маркиан Михайлович задержал начальника Инженерного управления. Потирая большое родимое пятно на крупном подбородке, командующий приказал:

— По данным разведки, в Стругах Красных во дворах и зданиях, минированных нашими крупными фугасами, расположились германские части. Немедленно взорвите три фугаса!

Фугасы ставили в присутствии полковника, тщательно маскируя каждый тяжелый снаряд и особенно его радиоприбор. Эти радиомины поступили на вооружение лишь совсем недавно, чуть ли не к началу войны.

Машина мчалась по аллее, ровной, как стрела, а по бокам тянулись в небо вековые липы, раскидистые клены, вязы, дубы. То там, то здесь мелькают в зелени ажурные павильоны, белокаменные террасы, лестницы, изящные мостики… Слева показалась ровная гладь Белого озера, на котором пышными зелеными шапками лежали причудливые островки. Еще совсем недавно здесь всегда было людно и весело, звенели голоса и звучала музыка. Неужели и сюда дотопают немецкие сапоги?

В дальнем глухом углу лесопарка штабную «эмку» снова дважды останавливали красноармейские посты. В самой глубине дремучего парка, укрытая от посторонних глаз, стоит обычная на вид военная автомашина. Эту машину строго охраняют. На ней установлена специальная мощная радиостанция. Командир роты, ответственный за работу радиостанции, а следовательно, и за взрыв радиофугасов, последние дни бессменно находился у сложной и четкой радиоаппаратуры.

— Где командир? — спросил полковник худощавого дневального.

— Только лег отдохнуть, товарищ полковник.

— Подымай!

Боец побежал в палатку. Скоро оттуда вышел высокий, спортивного склада мужчина лет двадцати пяти, загорелый до смуглости, с внимательными темными глазами. Торопливо застегнув пуговицы у ворота, он, еще окончательно не освободившись ото сна, шагнул навстречу и доложил:

— Старший лейтенант Яковлев…

Полковник движением руки остановил его и коротко отдал приказ:

— Взорвать три фугаса в Стругах Красных!

Сонное оцепенение мгновенно исчезает с лица Яковлева. Он несколько секунд смотрит на старшего командира, резко поворачивается и направляется к машине. Отрывисто звучат команды. Маленький коллектив приходит в движение. Монотонно зарокотал мотор. Напряженно загудели провода питания, замигали крохотные лампочки… Щуплый, узкогрудый радист с двумя треугольниками на петлицах гимнастерки занимает свое место. Яковлев склоняется над схемой и проверяет номера шифрованных радиосигналов. Потом поднимает голову и будничным тоном отдает приказ радисту.

Щелкают переключатели, мигают лампочки. Даже не верится, что в эти мгновения мощные волны-импульсы вырываются и летят в эфир… А за сто километров отсюда, в занятых немцами Стругах Красных, специальные сигналы уже приняли радиоприборы, установленные на тяжелых фугасах.

— Все, товарищ полковник! — докладывает Яковлев.

— Все? — переспрашивает полковник, словно он первый раз присутствует при посылке радиосигналов на взрыв. Впрочем, состояние полковника понять можно — он действительно впервые отдавал приказ о взрыве настоящих, а не учебных фугасов.

— Так точно, все! Разрешите обратиться?

— Слушаю?

— Попросите летчиков, товарищ полковник, пусть слетают и посмотрят на результаты.

4

Миклашевский решил сделать привал на вершине холма. Неподалеку, на пологой поляне, высилась копна свежего сена. Густые кусты и деревья, росшие вокруг, надежно скрывали стоянку маленького отряда. Двигаться днем по захваченной врагом местности было рискованно.

— Отдых до вечера? — спросил Александрин.

— Возможно, — неопределенно ответил Миклашевский. — Осмотримся, а там и решим.

На востоке ровной полосой закраснел горизонт. Звезды тихо гасли, как догоравшие свечи. Желтый блеклый осколок луны опустился низко и висел над темными зубцами далекого леса. Было прохладно и тихо. Миклашевский не спеша обошел вершину лесистого холма. С вершины открывался красивый вид. На востоке, где занималась заря, отчетливо просматривался простым глазом в утреннем прозрачном воздухе огромный поселок и железнодорожная станция Струги Красные. Среди темных серых крыш белыми квадратиками стояли кирпичные побеленные двухэтажные дома.

— Струги Красные? — спросил Александрин, кивая на поселок.

— Они самые.

Подполковник Лейман, опустившись на траву под сосной, вытянул короткие ноги, гудящие от усталости и ставшие почти чужими. Связанные руки затекли. С него сняли поклажу, и он, вспоминая систему индийских йогов, которой увлекался в молодости, старался дышать полной грудью. Во рту и в глотке остро першила сухость, мучила нестерпимая жажда. При упоминании «Струги Красные» подполковник тоже посмотрел с затаенной тоской на далекий русский поселок, в котором его так и не дождались.

И вдруг там, в самом центре, где громоздились белые кубики кирпичных зданий, сверкнула молния и вверх взметнулся огромный фонтан земли, обломков, дыма… Как будто взорвалась солидная авиабомба.

— Смотрите! — Тагисбаев вытянутой рукой показывал на взрыв. — Бомбят наши!

Не успела до холма докатиться звуковая волна, как в поселке снова блеснула молния и взметнулась вверх земля. Потом подпрыгнул к небу и третий гигантский фонтан… Густая пыль и дым окутали серым облаком весь центр поселка.

— Нет, не бомбежка, — ответил Миклашевский. — Небо чистое, ни одного самолета. Наши саперы дают немцам прикурить! Молодцы!

Подполковник недоуменно смотрел подслеповатыми глазами на поселок и ликовал от счастья. Кто бы мог предвидеть такое? Само провидение спасло Иоганна Леймана, послав этих военных бродяг разбитой русской армии. Судьба милостиво обошлась с ним, а он еще сетовал на нее! Прогремевшие взрывы, бесспорно, были нацелены и на него, офицера военной разведки. Иоганн Лейман чудом избежал смерти! Если бы не эти трое, Лейман давно бы находился в самом центре грохочущего огня и дыма.

Лейман обмяк и, воздев глаза к небу, стал шептать молитвы. Он благодарил и Бога, и деву Марию, и всех святых.

За спиной у подполковника, под осинкой, примостился Матвей Александрин. Поддев ножом и сломав никелированный замок, он раскрыл саквояж. В темных зрачках Матвея забегали искорки:

— Командир, можно пирушку закатывать!

Александрин выкладывал на траву толстые куски копченой колбасы, белый кирпичик хлеба, полголовки сыру, мясные консервы в плоских круглых железных коробочках, сгущенное молоко, пачки галет, печенья, две пузатенькие бутылки французского коньяка, пять плиток шоколада… На дне лежали маленькие ярко разрисованные коробочки с какими-то круглыми пилюлями.

— Лекарство, да? — поинтересовался Тагисбаев.

— Витамины, — ответил со знанием дела Матвей.

Оглядев припасы, Миклашевский велел резать колбасу и сыр, а консервы приберечь. Кто знает, какой путь впереди?

Тагисбаев вынул нож и на разостланную гимнастерку стал раскладывать еду.

Глава тринадцатая

1

Дратунь, не упуская из виду Петьку, шел по чуть приметной в траве тропинке. Тропинка петляла, вроде бы кружила на одном месте, но Дратунь часто поглядывал на звезды, на высокое, перепоясанное Млечным Путем небо, на половину луны, висевшую над лесом, и все время убеждался в том, что парнишка ведет его в строго выбранном направлении — держит путь к югу. Василий мысленно представил карту местности, ее он хорошо знал, налетать в этих краях в мирное время пришлось не один десяток часов, и понял, что находятся они где-то западнее станции Струги Красные, неподалеку от неширокой реки с устрашающим названием Люта.

Тропинку обступали со всех сторон высокие деревья. Строгие и ровные, словно колонны, поднимались до самого неба могучие, медного цвета стволы сосен. Огромные ели, мохнатые и разлапистые, тянулись за соснами и порой обгоняли их в росте. Попадались и кряжистые дубы, они стояли богатырями, их раскидистые узловатые ветви как бы раздвигали вокруг себя толпу любознательных лесных деревьев. Кое-где голубели стволы осинок, ласкали взгляд белизной березки.

У небольшой речонки они остановились. Неожиданно Василий, стоявший рядом, схватил Петьку за руку и молча повернул направо. Петька взглянул и замер. Метрах в тридцати от них, у куста орешника, свесившегося к воде, стоял лось. Был он крупный, темно-серого цвета, ноги тонкие, жилистые, а на голове, как ветки, росли раскидистые рога. Нагнувшись к реке, лось пил. Утолив жажду, поднял голову, и с темных губ его, с редкой серой бороденки стекали капли воды.

Почуяв людей, лось насторожился, потянул раздувшимися ноздрями воздух. Петька хотел было сказать зверю что-то ласковое, успокаивающее, но лось вдруг одним прыжком сиганул на берег и, ломая кусты, тотчас исчез в лесу.

— Красавец! — не удержался Дратунь.

— Большой, как корова, — сказал Петька, — и пугливее зайца.

Тропинка, петляя среди деревьев, вывела летчика и Петьку к березовой роще.

— Грибов уйма! — вздохнул Петька.

За березняком снова темнел ельник. Когда совсем рассвело и деревья потеряли свою таинственность, где-то поблизости ухнул тяжелый взрыв. Василий встрепенулся, полусонное оцепенение слетело с него. Не успел он осмотреться, раздались еще два приглушенных взрыва.

— Бомбят?.. Наши, да?

Дратунь, окинув взглядом побледневшее небо с потухающими звездами, покачал головой:

— Ни одного самолета…

— Бьют из пушек, да? — тихо спрашивал Петька.

— Не похоже.

— Тогда что же?

— Надо взглянуть. Но отсюда ни черта не увидишь.

— А тут скоро холмище будет. С него Струги Красные видать. Мы сюда часто с отцом на рыбалку приезжали. И наш пионерский лагерь за тем холмом… Вон, смотрите, какой холмище! Оттуда все видать!

— Тише! — Дратунь остановился.

Местность, куда они забрели, Василию не нравилась. В случае опасности даже скрыться некуда, хоть полезай в болотную тину. Вторично купаться в грязной жиже ему не хотелось. Какая-то смутная тревога охватывала Дратуня, хотя никаких причин для волнения, если не считать тех далеких взрывов, не было. Однако предчувствия редко обманывали его.

— Дядя Вась, смотри… Журавушка, — тихо выдохнул Петька, показывая на край болота.

Журавль находился неподалеку. Он прогуливался по краю болота, лениво подбирая корм. Вдруг птица почему-то насторожилась. Вытянув шею, журавль прислушался и крикнул громко. Тут же из-за кустов показалась его подружка. Быстро перебирая длинными ногами, они после короткого разбега замахали крыльями. Тревожно курлыкая, сделали круг и улетели.

— Нас испугались, — сказал Петька.

— Чуткая птица.

— Дядь Вась, можно вас спросить? — Петька заглянул в лицо летчику.

— Валяй.

— За что вам орден Красной Звезды дали?

— Долго. Петруха, рассказывать.

— Много немецких самолетов сбили? — допытывался парнишка.

— Немецкие тоже приходилось сбивать, а орден у меня за Монголию.

Дратунь мог бы поведать о славных боях летом позапрошлого года против японцев на восточной границе Монгольской Народной Республики, в районе реки Халхин-Гол, но за болотом в утренней тиши послышался яростный собачий лай.

— Собаки брешут, — удивился Петька, — вроде бы на охоте…

— Какая сейчас охота!.. — чертыхнулся Дратунь, прислушиваясь к выстрелам.

— Стреляют, да? — Петька вопросительно взглянул на летчика. — Вот еще… Слышите?

— Да, слышу.

Перестрелка становилась все ожесточеннее. Дратунь вслушивался. Одни автоматные очереди. Автоматы, конечно, немецкие, по звуку определить можно. Редкие пистолетные хлопки… Все больше стрекочут автоматы. Видно, они и у тех, и у других. Дратунь хмурился, стараясь по темпу и характеру перестрелки определить силы. Если автоматы и у наших, значит, там нерегулярные части, пробиваются к своим окруженцы. А может быть, наша спецгруппа? Ведь только что ухнули взрывы. Подорвали объект и уходят…

Дратунь вынул пистолет. Одна обойма полная и еще шесть патронов. Не ахти как вооружен. Но он не стал долго раздумывать. Его место там, где сражаются наши.

— Веди, — попросил он Петьку. — Самой ближней… Понимаешь? Самой ближней!

— Можно прямиком… Через болото, — ответил Петька, загораясь решительностью летчика: ему страсть как хотелось увидеть настоящий бой!

— А пройдем?..

— Мы тут клюкву собирали, — выпалил Петька, не уточняя подробностей: в этих болотистых местах он всего один раз бродил, да и то на спор. — Вон кривая березка, у нее сухая ветка торчит, рядом ива, дальше будет сломанная осина… Тут приметная дорога. Пошли!..

— Пошли, — согласился Дратунь.

2

Немцы появились неожиданно. Рассыпавшись цепью, они полукольцом охватывали высотку. Первым их заметил Тагисбаев. Чуткое ухо степняка уловило чуть слышное собачье повизгивание. Откуда здесь собаки? Чьи они?

Бердыбек, быстро дожевав кусок колбасы, вскочил на ноги.

— Ты куда? — остановил его Миклашевский.

— Там собаки… Пойду посмотрю.

— Показалось, — сказал Матвей.

Тагисбаев, прихватив автомат, неслышно скользнул в кусты. Вначале Бердыбек не поверил своим глазам: два немца находились в двухстах метрах от него, бежали пригибаясь, держа натянутые поводки, на которых рвались вперед крупные овчарки… У Тагисбаева во рту стало сухо. Вскинув автомат, он тщательно, как на стрельбище, прицелился и выстрелил. Первый немец уткнулся лицом в траву. Его пес хрипло залаял, пытаясь сорваться с ремня. Пса тут же поддержали нетерпеливым лаем еще три овчарки. Подножие вершины сразу ожило. Немцы, молча бежавшие за проводниками с собаками, открыли пальбу из автоматов.

— Нас окружают! — закричал Тагисбаев. — Тревога!..

Миклашевский и Александрин схватили автоматы. Подполковник Лейман тоже встрепенулся. Наконец-то идут свои!.. Он выпрямился и, стараясь быть хозяином положения, повелительно крикнул:

— Рус швайне! Развязайт рука официрен! Шнель! Стреляйт нет! Я есть большой официрен! Обещайт тебе, тебе и тебе хороший плен! Обещайт жизню!..

Игорь поднял толстый портфель. Куда его деть? Был бы заплечный мешок, можно бы сунуть туда. А нести в руках нельзя, мешает, — все время надо наготове держать автомат, чтобы отстреливаться. Но и бросать важные документы — а Миклашевский не сомневался, что ему попались важные штабные бумаги, — не хотел. И тут он придумал, вспомнил школьные годы. Быстро расстегнул ремень и, продев сквозь ручку, привязал портфель себе к животу, затем схватил Леймана за грудки, тряхнул и рывком поднял на ноги.

— Вставай!

— Уходить надо! — кричал Александрин, отстреливаясь от наседавших гитлеровцев. — Игорь! Кончай с гадом!..

— Успеем!

Миклашевский повесил на шею два автомата, подумал, потом наклонился, взял дергающегося немца за ремень, приподнял и взвалил, как мешок, на плечи.

— Отходим!..

Лейтенант сбежал вниз первым, спотыкаясь и скользя по влажной траве. Скинув груз на землю, Миклашевский улегся рядом и стал короткими очередями прикрывать своих друзей. Александрин с автоматом в руке большими прыжками бежал по косогору. Тагисбаев, споткнувшись о корень, кубарем скатился под гору, но тут же вскочил. Повязка на голове сбилась, он тяжело и прерывисто дышал.

— Лейтенант!.. Патроны кончаются!.. Худо дело!..

— Бей короткими!.. Короткими!..

Миклашевский понял, что долго им не продержаться.

Он вскочил и, перекинув через плечо впавшего в обморочное состояние подполковника, побежал, слегка пригибаясь под тяжестью. Александрин и Тагисбаев бежали рядом. Сзади раздавались хриплый лай овчарок, крики немцев и всплески автоматных очередей. Преследователи не отставали.

Лес предательски редел. Сосны и ели-великаны отступали назад, все чаще попадались осины, березки, вставали на пути заросли можжевельника, орешника… И вдруг меж стволов блеснул разлив воды, заросший зелеными кустами, островками камыша и осоки.

— Болото! — выдохнул Александрин. — Пропали!

Сворачивать, менять направление уже не имело смысла — собачий лай, гортанные крики и пальба приближались с трех сторон. Гитлеровцы, видимо, все заранее обдумали. Они прижимали русских к болоту, надеясь взять живьем: сдаться в плен, конечно же, благоразумнее, чем погибать в трясине!

Александрин, запыхавшись, остановился.

— Что скажешь, командир?

Тагисбаев, поправив сползавшую на глаза повязку с застывшими темными пятнами крови, выкрикнул:

— Драться!..

— В болото! — приказал Миклашевский. — Поняли меня? Туда оттащим немца… Подальше оттащим! Пусть привлекает! А сами в сторону! Прикрывайте меня!

Миклашевский, поправив тяжелую ношу на плечах, полез напролом через кусты в сторону камышовых зарослей. Под ногами захлюпала вода, в нос шибануло спертым прелым воздухом. Гитлеровец мешком висел на плечах Игоря и не подавал признаков жизни. Когда Миклашевский не удержал равновесия и, приседая, окунул Леймана головой в болотную воду, тот сразу пришел в себя, яростно задрыгал ногами и, выплевывая грязь, заорал диким голосом. Игорь обхватил дергающиеся ноги фашиста, стиснул их, словно клещами. Лейман извивался ужом, продолжал орать.

Наконец Миклашевский достиг зарослей камыша. Под ногами вязкая тина. Но он шел дальше и дальше, продираясь сквозь зеленые кустарники, проваливаясь по пояс в жижу. Чем дальше, тем становилось глубже. Игорь несколько раз падал, окуная с ног до головы и Леймана, который не переставал отчаянно кричать.

Вдали от берега, где камыш стоял почти сплошной стеной, Миклашевский сбросил с плеча подполковника, волоком протащил в заросли и, выбрав подходящее место, поставил Леймана на ноги. Болотная вода доходила немцу почти до подбородка, и тот вынужден был задрать лицо вверх, чтобы не хватать ртом вонючую жижу.

— Теперь ори сколько хочешь! — выдохнул Миклашевский и добавил по-немецки: — Кругом смерть!.. Вода и грязь!

Оставив в болоте перепуганного насмерть гитлеровца, Миклашевский зашуршал камышом, продираясь к товарищам. Те уходили в заросли ивняка, отстреливаясь короткими очередями. На берегу, заглушая яростный лай овчарок, торопливо стучали автоматы, что-то кричали немцы, однако лезть в болото они не решались. Темная трясина и заросли камыша пугали фашистов неизвестностью.

3

Миклашевский услышал гулкие очереди ручного пулемета, винтовочные хлопки, один за другим грохнули разрывы гранат. Казалось, весь лес в округе ожил, ощетинился огнем и громом. Игорь, вытянув шею, вслушивался. В каком-то полусне-полуяви, потому что в такое поверить было трудно, он уловил русские слова: «Даешь!», «Громи».

На берегу болота происходило что-то невероятное. Кто-то напал на немцев. Миклашевский рванулся вперед, разгребая камыши.

— Наши!.. Там наши!..

Когда Игорь выбрался из болота на вязкий, дышащий под ногами берег, стрельба уже прекратилась. Около куста можжевельника он увидел Бердыбека Тагисбаева. Тот сидел на корточках, весь в тине, мокрый, а незнакомый красноармеец перевязывал ему левую руку выше локтя.

— Царапнули, товарищ лейтенант, — Тагисбаев силился встать, но красноармеец удержал его.

— Кость не задело, — добавил со знанием дела боец, продолжая бинтовать руку. — Заживет до свадьбы!

Появился какой-то летчик. Комбинезон на летчике был весь в болотной грязи, прилип к телу, обрисовывая плечистую фигуру. Немецкий автомат свисает на груди. Рядом с ним шагал парнишка, тоже с автоматом. У летчика возле левого глава темнел продолговатый шрам. «Знакомое лицо, — подумал Миклашевский. — Но где мы могли встречаться?»

— Ты? — радостно выкрикнул летчик, хлопая боксера по плечу. — Привет чемпиону!..

— А я вот не узнал… Где же мы встречались?..

— Последний раз в кузове машины, когда из Луги ехали… Помнишь, на второй день войны?

— Ну как же! — Миклашевский сразу все вспомнил и тут же спросил: — Ты один?

— Ага… Еще вот паренек со мной…

К ним подошел щуплый старшина. Дратунь что-то тихо сказал ему, показывая на Игоря. Тот понимающе кивнул, разглядывая Миклашевского с уважением и открытым любопытством.

— Он и заварил всю кашу, — громко произнес летчик, похлопывая по плечу Миклашевского. — Немцев взбаламутил.

— Разведгруппа? — спросил Игорь, снимая с живота набитый портфель. — Когда от наших вышли?

— Разведгруппа, это точно! Но мы еще до наших не дошли. Пробиваемся только! — старшина кивнул на кожаный портфель. — А хозяин где?

— С полчаса назад принимал грязевые ванны, — вставил Дратунь, опережая Миклашевского. — Слыхал, наверное, поросячий визг, когда шли к нам на выручку?

— Надо бы поискать его в камышах, может, еще жив, — сказал Игорь. — Мы его связали для верности.

— Кабы был живой, подавал бы голос. Немцы на расплату народ хлипкий, — произнес со знанием дела старшина и, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул.

— Сигнал к сбору, возвращаться надо, — пояснил старшина. — У вас все тут?

— Нас двое, — сказал Дратунь, кивая на парнишку, который помогал красноармейцам собирать оружие.

Петька сиял. Он навесил на себя два автомата и нацепил три фляги.

— А нас три штыка, — ответил Миклашевский. — Все в сборе.

— Тогда пошли.

Бойцы шли, нагруженные трофейным оружием, патронами. Настроение у всех было приподнятое. Сыпались шутки, колкости, звенел смех.

— Заржали, как жеребцы! Боевой дух появился! — покровительственно произнес старшина, оглядывая своих орлов. — А четыре дня назад ходили темными тучами. До смертных часов, наверное, каждый помнить будет десятое июля. Не день, а светопреставление сплошное. Как живыми остались, до сих пор ума не приложу!..

— Десятого, говоришь?.. Постой, так не ваша ли тогда дивизия должна была из Пскова отходить на рубеж к Лудони? — допытывался Миклашевский, вспоминая солнечный день и яростный бой на шоссе. — Нашу зенитную батарею поставили прикрывать дорогу с воздуха… А бить пришлось по танкам…

— Не знаю, что там зенитчики твои прикрывали, но нас накрыли по-настоящему! Мы двигались походным строем. И вдруг как налетят «юнкерсы» и «мессеры» — и давай нас чихвостить! Не успели очухаться, как шарахнули танки!..

Старшина Семен Шапиков, рассказывая о пережитом, с восхищением коротко поведал о начальнике особого отдела батальонном комиссаре Григории Федоровиче Васитине, человеке необыкновенного мужества и спокойствия. Он сумел собрать в отряд разбежавшихся от танков бойцов, выручил обоз, увел по проселкам пятьдесят грузовиков с боеприпасами.

— Железной воли человек! А на вид совсем обыкновенный. Орден Красного Знамени у него еще за гражданскую.

Старшина, расписывая перипетии того тяжелого дня, вспомнил и о танке Т-34, который пробился к ним из немецкого тыла.

— И один танк, понимаешь, сила!.. Кабы не они, танкисты, погорели бы наши грузовички с боеприпасами. Командиром у них старшина Кульга…

— Кульга, говоришь? — оживился Миклашевский. — Да я ж его, черта, как облупленного знаю. В нашу сборную входил. Жив, говоришь, Кульга?

— Воюет! — Старшина поправил на груди автомат и, прибавляя шагу, подал команду: — Подтянись!..

Глава четырнадцатая

1

— Давай, Шапиков, спеши… Васитин ждет!

Отряд остановился на дневку в густом ельнике. Командир отряда лежал на разостланной шинели неподалеку от замаскированной еловыми ветками «тридцатьчетверки» и что-то писал в толстую тетрадь, заглядывая в раскрытый планшет. Дратунь издали узнал знакомую топографическую карту здешней местности.

Васитин, заложив карандаш в тетрадь, встал. Был он выше среднего роста, плотный, крепко сбитый, средних лет. Нарукавные звезды и шпалы на петлицах свидетельствовали о воинском звании батальонного комиссара. Бросились в глаза Миклашевскому чистая форма, аккуратно подшитый воротничок. Выслушав доклад старшины, Васитин обратился к летчику:

— Документы с собой?

— Так точно, товарищ батальонный комиссар! — Дратунь раскрыл комбинезон таким образом, чтобы был виден орден Красной Звезды на гимнастерке, и вынул из нагрудного кармана удостоверение личности и партбилет.

— «Старший лейтенант Василий Иванович Дратунь», — вслух прочел командир, пробежал глазами по фото, внимательно просмотрел партийный билет и осведомился: — Когда и за что награжден орденом?

— Указ Президиума Верховного Совета от пятнадцатого октября сорокового года, — ответил Дратунь. — Награжден орденом Красной Звезды за решительные действия в боях на Халхин-Голе.

— Где вас подбили?

— Севернее озера Черное. По приказу командира полка уводил самолет от «мессеров». Мы отбомбились, останавливая прорвавшиеся к Плюссе танки… Помогали пехоте и артиллеристам. На шоссе насчитал восемнадцать костров!..

— И задержали? — В глазах Васитина тревога и надежда. — Летчикам сверху лучше видать, задержали танки?

— Приказ был задержать любой ценой… Убежден, что дальше немцы не прошли, — и добавил: — Река Плюсса лишь предполье глубоко эшелонированного оборонительного рубежа. Пройти его с ходу танковым клиньям не удастся!

— Мы тоже надеялись, что далеко они не прорвутся, — твердо произнес Васитин, возвращая документы. Подумав, сказал: — Крылатых машин в отряде не имеется, а грузовики есть. Так что, товарищ старший лейтенант, принимай хозяйство.

— Разрешите обратиться? — произнес решительно Дратунь.

— Слушаю.

— Товарищ батальонный комиссар, я строевой командир… Разрешите участвовать в боях рядовым бойцом. Командовать обозом я не намерен.

— Спокойнее, старший лейтенант! Я посылаю вас командовать не обозом, как вы изволили выразиться, а колонной грузовых машин, везущих снаряды. Это во-первых! А во-вторых, государству важно, чтобы вы вышли из окружения целым и готовым выполнять свои прямые обязанности. Вопросы есть?

— Нет, товарищ батальонный комиссар! — В ответе Дратуня звучала удовлетворенность. — Разрешите приступать?

— Действуйте!

Дратунь ушел. За ним, не отставая, поспешил Петька.

Командир занялся группой Миклашевского. Критически осмотрел каждого, задерживая взгляд на оборванных гимнастерках и разодранных галифе. Миклашевский стоял по стойке «смирно», чувствуя, как краска заливает щеки. Вид у его команды был явно неуставный.

— Давно драпаете?

— Мы еще не драпали, — ответил зло Александрин, глядя прямо в глаза Васитину.

— Я не вас спрашиваю. Лейтенанта спрашиваю. Как фамилия?

— Миклашевский, — ответил Игорь, злясь на свою нерешительность. — Лейтенант Миклашевский. Мы вышли из боя, а не драпали, товарищ батальонный комиссар! Это все, что осталось от зенитной батареи, от расчетов… Пришлось отбиваться от танков на шоссе, товарищ батальонный комиссар. Били прямой наводкой!..

— Так это… это вы дрались! — Васитин сразу переменился в лице, жесткость сменилась добротой и уважением, он шагнул к Миклашевскому, обнял его, потом обнял Александрина и Тагисбаева… — Такую армаду! И одна батарея! Слышали, видел издалека… Но помочь ничем не могли!

— Видел я в стереотрубу, как над вами роем кружили пикировщики, — сказал Миклашевский и, меняя тему разговора, произнес:

— Разрешите доложить?

— Докладывай!

— Прошлой ночью, вернее, на рассвете… Штабную машину перехватили на дороге в Струги Красные. Троих уложили… Машину подожгли. Вот портфельчик с бумагами! А немца, подполковника по званию, не уберегли. Остался лягушек кормить в болоте.

— Так это за вами, выходит, немцы устроили охоту с собаками?

— За нами, выходит, — Миклашевский протянул набитый бумагами кожаный портфель. — Возьмите, товарищ батальонный комиссар. Извините, если подмочили что из документов. Купались не по своей охоте.

— Доставим в штаб, там разберутся, что за бумаги. — Васитин взял портфель и бросил на разостланную шинель.

Расталкивая любопытных, протиснулся танкист Григорий Кульга. Комбинезон его весь в машинном масле, шлем натянут почти до самых бровей, на лице тоже следы мазута. Танкист, видимо, устранял неисправность в моторе и, не отмыв рук, пришел глянуть на новичков. Еще издали один из них ему показался знакомым. Присмотревшись, Кульга узнал боксера.

— Игорь!.. Неужели?

Кульга сгреб лейтенанта, стиснул в объятиях, стал хлопать широкими ладонями по спине.

— Кто бы мог подумать, а?.. Не верится!..

— Гриша!.. Вот чудо!..

Кульга повернул Миклашевского лицом к командиру и, не скрывая радости, представил:

— Товарищ батальонный комиссар, вот знакомьтесь! Чемпион Ленинграда, мастер спорта Игорь Миклашевский!

— Опоздал немного, Григорий, — ответил Васитин. — Боксера Миклашевского мы узнали… Думаешь, если комиссар, так и на соревнования не ходит? Ошибаешься! Мы в тылу врага, и здесь мастер спорта Миклашевский прежде всего лейтенант действующей армии. Верно, Миклашевский?

— Верно, товарищ командир!

Красноармейцы отряда Васитина по-иному взглянули на Игоря. Еще бы — знаменитый боксер! Командир назначил Миклашевского и его товарищей в разведгруппу Семена Шапикова. Семен, довольный пополнением, пригласил тройку отважных подкрепиться. Но Кульга не отпускал Миклашевского и с разрешения командира утащил к своему танку.

2

Васитин вышел на середину поляны. Бойцы хмуро и, как казалось, сурово смотрели на своего командира. Он властно поднял руку, требуя тишины. Просто и кратко обрисовал положение отряда, окруженного и прижатого к топкому болоту.

— Немцы считают, что мы обречены, что у нас нет выхода. Но они ошиблись. Выход есть! — батальонный комиссар показал рукой в сторону болота. — Там наше спасение! Нужно соорудить двухкилометровый настил через трясину…

Никакие приказы и призывы не смогли бы так всколыхнуть, уставших от бессонницы и непрерывных боев, изможденных от недоедания людей, как откровенные слова командира. Откуда только взялись у бойцов силы! Рубили и валили сосны, ели, пилили стволы деревьев, стаскивали их на болото… И настил был сооружен. Ночью по нему двинулась первая машина с артиллерийскими снарядами, испытывая дорогу. Бревна прогибались, скрипели, топорщились… Однако грузовик катил все дальше и дальше. Наконец с того берега подали условный сигнал: прибыли благополучно!..

— Порядок, — облегченно вздохнул Васитин и дал команду двигаться всей колонной.

В рассветные сумерки через непроходимую трясину по живому настилу прошли пятьдесят машин с боеприпасами, вывезли всех раненых бойцов, переправились все подразделения отряда. Красноармейцы, кто был покрепче, помогали двигаться ослабевшим товарищам, выносили их оружие. Потом Григорий Кульга сам сел за рычаги и повел «тридцатьчетверку» по настилу. Последними поляну покинули саперы, минируя пути отхода.

И едва на востоке показались первые лучи солнца, отряд, который немцы считали обреченным, отчаянным броском атаковал гитлеровский заслон. Сломив сопротивление, отряд прорвался и вышел к своим в районе западнее Большого Собска…

Надо было видеть радость на уставших и осунувшихся лицах бойцов, их горящие глаза, когда наконец они почувствовали себя на своей, не занятой врагом территории. В тот же день, раздобыв в штабе полка, в расположение которого вышел отряд, машину, батальонный комиссар Васитин вместе с Миклашевским срочно выехали в Ленинград, в штаб фронта…

3

Подполковник Телеверов вынул из сейфа карту, которая еще недавно находилась у первого заместителя шефа военной разведки группы армий «Норд» подполковника Иоганна Франца Леймана, и разостлал ее на письменном столе.

Подполковник взял из деревянного стакана, стоявшего рядом с письменным прибором, тонко отточенный красный карандаш, повертел в пальцах. Потом раскрыл толстую тетрадку в коленкоровом переплете, ознакомился с записями и начал с откровенным удовольствием ставить жирные красные кресты на условные знаки Иоганна Леймана. Каждый красный крест обозначал ликвидацию агента.

Давно, ох как давно не испытывал Телеверов такой удовлетворенности итогами своего труда. Документы германской военной разведки «абверкоманда-104» лишь подчеркивали и удостоверяли правильно нацеленную деятельность ленинградских чекистов и фиксировали их победы в тайной войне. Большая часть немецкой агентуры была раскрыта и обезврежена еще до доставки портфеля Иоганна Леймана в штаб фронта. Другой частью уже вплотную интересовались работники особого отдела. Однако имелись и такие глубоко законспирированные агенты, о существовании которых наши чекисты не подозревали. Телеверов, глядя на карту, тихо произнес:

— Понатыкали кругом, рассадили грибы-мухоморы… И во многих районах города, и в пригороде, и в Луге, и в Красногвардейске, и в Кингисеппе… И на севере области в Выборге… Только Кронштадт оказался чистым. Ни одного знака! Контрразведка Балтфлота поработала. Молодцы балтийцы, молодцы!

В кабинет вошел дежурный лейтенант. Моложавый, подтянутый, при оружии.

— Товарищ подполковник, оперативная группа уже в машине.

— Сейчас выхожу.

Николай Гаврилович положил карту в сейф, вынул из картотеки Леймана продолговатую карточку и пробежал ее глазами: «Агент 015». Слева приклеена фотография белокурой симпатичной молодой женщины с оттиском пальца. Четким немецким почерком аккуратно тушью заполнены строки: фамилия — Мюллер, имя — Марта Луиза, год рождения — 1911. Телеверов записал адрес, тип радиостанции, длину волны, номер шифра, часы работы, еще раз посмотрел на фотографию Марты Луизы Мюллер и мысленно сличил ее со словесным портретом «студентки Вилмы», нарисованным по показаниям старшего лейтенанта Соломакина, задержанного чекистами еще в мае, за месяц до начала войны. Тогда «студентке Вилме» удалось избежать встречи с чекистами. По ее действиям угадывалась опытная разведчица. Может быть, «студенткой Вилмой» и была тогда Марта Луиза Мюллер?

4

Крытый грузовик с бойцами в кузове мчался по темным улицам притихшего города. Взвыли сирены воздушной тревоги. Город сразу ожил. В звездное небо взметнулись длинные оранжевые лучи прожекторов и зашарили в поисках прорвавшихся самолетов. Торопливо, захлебываясь в спешке, забили хлопками зенитные пушки. Длинными очередями застрекотали пулеметы. Прожектористы поймали два самолета. Бомбардировщики заметались, но их не выпускали из лучей света.

Машина мчалась словно в фантастическом мире. Где-то сзади рвались бомбы, хлопали зенитки, стрекотали пулеметы. То там, то здесь вспыхивали языки пламени. Немцы забрасывали жилые кварталы зажигательными бомбами. На озаренных пламенем улицах темными силуэтами суетились люди. Гудели сирены пожарных машин. Мчались кареты «скорой помощи». Слышались команды. Бежали санитары с носилками… раздавались отчаянные вопли о помощи.

— Смотрите, товарищ командир! — водитель показал вверх.

В темном небе огненной кометой несся к земле тяжелый бомбардировщик.

— И второй!.. Подбили!.. Вон там, вдалеке!..

Комок огня, вспыхнувший в небе, вдруг разлетелся во все стороны огненными брызгами. Самолет взорвался. Горящие части летели вниз, оставляя искристый след.

Машина въехала на притихшую темную улицу на окраине Московского района. По обеим сторонам теснились друг к другу одноэтажные частные дома, окруженные зелеными насаждениями.

Грузовик остановился, не доезжая с пол квартала до того дома, в котором, как имелись сведения, работал разведчик. Вооруженные бойцы вместе с лейтенантом выскочили из кузова. Тонкий в талии, худощавый лейтенант Иванов вытянулся перед грузноватым, плечистым подполковником, готовясь отрапортовать, но Телеверов остановил его жестом и еще раз проинструктировал красноармейцев. Разделившись на группы, бойцы двумя цепочками двинулись к дому.

Телеверов в сопровождении лейтенанта подошел к дому, который уже был оцеплен. Обычный, неприметный, стандартный дом с тремя окнами на улицу. Предварительной проверкой — ею занимался лейтенант — было установлено, что здесь снимает комнату некая Луиза Божайтис, эвакуированная из Вильнюса.

Лейтенант вкрадчиво, но настойчиво постучал в окно. Вскоре послышался женский голос, заспанный, тревожный:

— Кто?.. Кто там?..

— Откройте, я к Луизе, — ответил лейтенант. — Пожалуйста!

— Сейчас, сейчас…

Щелкнул замок, потом отодвинули засов, и дверь открылась. Лейтенант проворно вошел в прихожую и включил электрический фонарик. Перед ним стояла невысокая старушка, накинув на плечи линялый платок. Она жмурилась от яркого света, закрывая глаза рукой.

— Луиза дома? — спросил лейтенант.

— Спит Лизочка. Вчерась всей улицей против танков канаву рыли. И я тоже. Волдыри набили… Будь проклят Гитлер! А вы-то кто Лизе будете?

Увидев красноармейцев с винтовками, старушка сразу оторопела. Лейтенант и Телеверов вслед за хозяйкой вошли в переднюю.

— Где ее комната? — спросил лейтенант.

— Вот, — старушка показала на дверь, испуганно тараща глаза на гостей.

— Она там одна? — задал вопрос Телеверов.

— С вечеру была одна…

Старушка перекрестилась. Лейтенант хотел было постучать, но дверь в комнату отворилась, и на пороге появилась квартирантка. Стройная, высокая, белокурая. Непричесанные волосы живописно спадали на плечи. Ситцевый халатик, не застегнутый внизу на две пуговицы, оголял колено и часть бедра. На вид ей было не больше двадцати пяти. От нее веяло молодостью и здоровьем. На лице ни тени волнения.

— Вы ко мне?

— Да.

— Заходите.

Вошли в ее комнату. На окнах опущены плотные светомаскировочные бумажные шторы. На столе в вазе букет цветов. Приятно пахло духами. Чисто, уютно. «Даже не верится, что ты в логове разведчика», — мельком подумал лейтенант, оглядывая комнату.

— Где радиостанция? — спросил без обиняков Телеверов.

— Что вы? Какая еще радиостанция? — на красивом лице неподдельное удивление и кокетливая улыбка. — Странные шутки!..

Николай Гаврилович некоторое время молча разглядывал немку. «Тертая и вышколенная птичка, — думал он. — Выдержка!» Не спеша вынул из сумки личную карточку агента 015 из картотеки Леймана и протянул ее квартирантке.

— Ваша, кажется, фотография, а вот и ваш оттиск большого пальца… И роспись. Ну что. Марта Луиза Мюллер, будем отпираться?

Кокетливая улыбка слетела с сочных выпуклых губ.

— Нет… Нет, не буду отпираться.

— Где радиостанция?

Луиза отдернула возле кровати домотканый цветастый коврик. За ним оказалась глубокая ниша.

— Доставайте рацию! — спокойно приказал Телеверов, словно речь шла о самом обычном хозяйском деле.

— Сейчас.

Луиза через кровать потянулась к нише, отодвинула кусок старой фанеры и вынула небольшой деревянный ящик. В нем находился чемоданчик с кожаной ручкой. Лейтенант Иванов взял его и поставил на стол.

— Все? — спросил Телеверов.

— Да.

— Откройте чемоданчик.

Луиза подошла к столу. В чемодане, едва она подняла крышку, тускло сверкнул металлический корпус портативной рации.

— Неплохая машинка, — заметил Телеверов. — «Телефункен»… Старшего лейтенанта Соломакина помните?

— У меня их много было, — призналась Луиза, пытаясь изобразить на лице небрежность.

— Вы тогда разыграли роль студентки Вилмы…

— А-а, — равнодушно протянула она. — Теленок.

— Собирайтесь.

На первом же допросе Луиза призналась во всем, лишь умолчала о последней передаче. За час до прихода чекистов она успела отстучать радиограмму, в которой сообщала координаты главной продовольственной базы города — Бадаевских складов.

Часть вторая.

Пути в неведомое

Глава первая

1

Марина Рубцова, или, как она значилась по документам, Анна Рунке, сошла на последней трамвайной остановке. Пройдя три квартала, она свернула на тихую улицу окраины Брюсселя. Серые старые каменные дома стояли плотно, прижавшись друг к другу, вздымая вверх остроконечные крыши, чем-то похожие на сложенные ладони католиков, поднятые молитвенно в хмурое декабрьское небо. Улица была пустынной. Булыжная мостовая тускло и влажно поблескивала квадратиками обтесанных камней. На углу у булочной, загораживая почти половину улицы, стоял громоздкий серый автофургон.

Рубцова скользнула взглядом по машине, отмечая про себя, что автофургон уже третий день появляется у булочной в эти предвечерние часы. Никакого подозрения фургон в ней не вызвал — машина как машина.

Марина спешила в свою небольшую комнату, которую удалось снять за недорогую плату полтора месяца назад, когда чудом удалось ускользнуть от гестаповских ищеек и кружным путем перебраться в Брюссель. То были трудные дни. Газеты и радио кричали о близкой окончательной победе немецкого оружия, о том, что войска фюрера у стен Москвы и в большевистский праздник седьмого ноября назначен парад победителей на Красной площади… Именно в дождливый холодный день седьмого ноября и удалось наконец ей перетащить в эту комнату на четвертом этаже, под самой крышей, чемодан с рацией. На душе было тоскливо и пасмурно. Нарушая законы конспирации, Марина, закрыв дверь и не снимая пальто, включила приемник. У нее от волнения вздрагивали пальцы, пока она искала знакомую с детства московскую волну. Что там? Кто там?.. Марина не выдержала, и слезы потекли у нее из глаз, когда наконец услышала близкий и родной голос московского диктора, передающего последние известия. Рубцовой удалось захватить лишь конец передачи, но и из него она узнала, что на Красной площади был парад наших войск и выступал Сталин… И так сразу стало легко, так радостно, словно она побывала дома, в переулке на Арбате, повидала близких. Москва стоит, Москва держится!

Марина чуть улыбнулась, вспомнив тот праздничный ноябрьский день, услышанные родные русские слова, торжественно-строгий и в то же время задушевный голос московского диктора. Тот голос звучит у нее в ушах. Еще бы! Почти год она находится здесь, и за все это время не слышала русской речи. Всюду только французский, фламандский и осточертевший лающий немецкий. И Москву приходилось слушать лишь на французском или немецком, когда шло вещание на Запад. Даже при встречах с товарищами по опасному делу также разговаривала на немецком. Таков закон разведки, вживайся в ту страну, где работаешь. Марина не раз ловила себя на том, что она даже мыслит по-немецки или по-французски, и ночами, чтобы не забыть родной язык, повторяла, закутавшись в одеяло, шепотом стихи Пушкина.

Вальтер Лангрен появился в Антверпене вдруг и в самую критическую минуту. Марина никогда раньше его не встречала и не знала, но ее предупредили, что придет «наш товарищ». Вальтер забрал тяжелый чемодан с рацией и запасными батареями, вручил Рубцовой билет на поезд и рассказал, на какой станции пересесть, чтобы кружным путем добраться в столицу Бельгии.

В Брюсселе, сойдя с поезда, она поспешила в центр города, где, как и было условлено, в уютном кафе возле национального банка они и встретились. Вальтер передал Марине документы на имя Анны Рунке, небольшую сумму денег и дал адрес, где можно снять меблированную комнату.

— А теперь идите прямо и через квартал сверните налево, — сказал он тихо, когда вышли из кафе. — Там хорошая датская парикмахерская. Перекрасьте волосы в другой цвет и вообще измените прическу.

— Хорошо, — ответила Марина.

— И еще. Придумайте что-нибудь, чтобы изменить ваш облик. — Вальтер внимательно посмотрел ей в лицо, отчего Марина смутилась. — Изобразите на лице какой-нибудь шрам или посадите родинку. Вы должны быть совершенно иной, чем там.

Он не сказал «Антверпен», но и так было ясно. Марине хотелось подольше быть рядом с этим человеком, но он попрощался и ушел.

Как звать Вальтера, какая у него настоящая фамилия, Марина, естественно, не знала. Но ей почему-то казалось, что там, в России, его зовут просто и ласково — Ваня, что родился и вырос он где-то на Урале. Однако расспрашивать его она не решалась, потому что хорошо знала, что такое в их деле осторожность, что подобные вопросы задавать не полагается, а если бы она все же и спросила Вальтера, то он наверняка бы улыбнулся и отделался какой-нибудь шуточкой.

Встречи их всегда были очень краткими, со стороны даже и не подумаешь, что они знакомы. Вальтер незаметно передавал ей спичечный коробок, в котором на дне лежало донесение — тонкая папиросная бумага, аккуратно сложенная в несколько раз. Рубцова должна зашифровать это донесение и как можно скорее передать в Центр. Если же приходили указания или запросы Центра, то Марина передавала их Вальтеру.

В тот день состоялась очередная встреча, и у Марины опять появился спичечный коробок. Он лежал в дамской сумочке, рядом с маленьким флаконом парижских духов, тощим кошелечком и остатками губной помады. Что поделаешь, экономить приходится во всем, даже в самом необходимом.

Марина направилась к кирпичному старому дому, открыла высокую застекленную дверь и, поднявшись на четвертый этаж по лестнице, заперлась в своей комнате. Сбросив плащ, она первым делом зажгла горелки двухконфорочной плиты. Закутавшись в плед, взяла с полки потрепанный том А. Дюма «Три мушкетера» и, раскрыв на нужной странице, подошла к столу. Пододвинула чернильницу, вынула из спичечного коробка, положила перед собой тонкую папиросную бумагу, исписанную мелким, четким, твердым почерком, и начала колдовать. Каждое слово донесения быстро превращалось в цифры. И эти цифры вырастали столбцами на листке обычной школьной тетрадки.

Тщательно проверив работу, Марина подошла к газовой печке и поднесла к веселому огоньку папиросную бумажку. Бумажка вспыхнула ярким пламенем и мгновенно превратилась в пепел… Теперь эти столбики цифр, записанные на листке ученической тетради, кроме самой Марины Рубцовой, никто во всей Европе не мог понять и превратить в слова. Только там, в Москве, в Центре, могли прочесть ее «письмо». Таков порядок работы, тут ничего не попишешь, и Марина в шутку именовала его на военный лад «уставом внутренней службы радиста».

Сжигая донесение, Рубцова снова подумала о том не известном ей нашем человеке, который достает эти важные и ценные сведения, рискуя собой каждую минуту. Кто он? Ей почему-то казалось, что он обязательно высокий, плечистый и красивый.

Здесь, в Брюсселе, приняв от Вальтера первое донесение, Марина невольно обратила внимание, что тонкая бумага исписана тем же мелким и четким мужским почерком, что и те донесения, которые она получала в Антверпене. Там донесения ей передавал Ганс, пожилой грузноватый человек средних лет, типичный немец: педантичный, аккуратный, вежливый. Можно было бы подумать, что их пишет Ганс, но Рубцова видела, как того убили. Ганс погиб у нее на глазах.

В тот день она опаздывала на встречу, и ей пришлось взять такси. Подъезжая к фонтану, где они должны встретиться, Марина издали заметила Ганса. Он стоял к ней спиной с газетой в руке. Из окна такси Марина неожиданно увидела, как к Гансу подошли двое гестаповцев и один в штатском…

Рубцова не помнит, какие слова она выкрикнула таксисту, но помнит, как ее била крупная дрожь, как она рыдала и требовала немедленно вернуться назад и подобрать Ганса. Перепуганный шофер, не желая впутываться в темную историю, грубо ругался и гнал, гнал свою машину. Он увез ее далеко от центра города. А когда Марина немного успокоилась, пришла в себя, они колесили уже в пригороде Антверпена.

— Довольно слюнявиться, — нарочито строго сказал таксист, едва Марина утихла. — Приведи себя в порядок.

Марина, все еще всхлипывая, послушно кивнула и, вынув из сумочки носовой платок и помаду, стала торопливо вытирать слезы. Выждав, пока пассажирка придет в себя, таксист затормозил неподалеку от автобусной остановки.

— Я, к вашему сведению, мадам, патриот своей страны и люблю Бельгию! И ненавижу фашистов! Но у меня, извините, вот здесь, — он похлопал ладонью по широкой загоревшей шее, — вот здесь сидят шесть человек детей! Так что вы меня понимаете?

— Я должна вам… должна заплатить, — Марина, едва взглянув на счетчик, поняла, что денег у нее не хватит.

— Не надо платы! — оборвал ее таксист. — Выходите и забудьте навсегда мою машину. Я вас не возил. Вы в такси не садились!

— Спасибо… Большое спасибо.

Едва Марина вышла из машины, таксист круто развернулся и погнал свой «рено» назад.

Рубцова несколько минут постояла у обочины шоссе, смотря перед собой невидящими глазами. Она все еще мысленно была на площади у фонтана и видела, как падает, как неловко лежит на асфальте Ганс и машины спешно объезжают его… Это была первая смерть, которую она близко видела. Это было первое убийство, совершенное фашистами у нее на глазах. Жестокое и бесчеловечное.

Стояла поздняя осень. День угасал быстро. Со стороны канала, который лежал широкой полосой неподалеку от шоссе, дул морской теплый ветер. На горизонте поднялась бледная луна, почти невидимая за тучами, словно печальный безмолвный призрак ушедшего света.

Рубцова медленно направилась вдоль канала. Она почему-то вспомнила, как недавно вычитала в газете, что «война — это есть высшее исступление человека», и горестно вздохнула. Сегодня она узнала, что такое война.

Она шла вдоль берега канала и думала. Как странно устроена жизнь. Ведь только чистая случайность спасла ее, Марину. Не задержись она дома, вернее, на лестнице, — ее остановила хозяйка и завела нудный разговор о нравах молодежи, — Марина наверняка бы вместе с Гансом попала в лапы гестаповцев.

В город она возвратилась рейсовым автобусом. Узнав, что Ганса выдал провокатор, той же ночью перетащила чемодан с рацией на запасную квартиру.

…Все эти воспоминания пронеслись у нее в голове, пока она настраивала рацию и посылала в эфир условные позывные. Потом стала передавать цифры, колонку за колонкой. Работая ключом, Марина в эти минуты, как никогда, ощущала свою связь с Родиной, личное участие в великой войне. Выпустив очередную, как она была уверена, «пулеметную очередь», Марина тут же сожгла листок с колонками цифр и спрятала рацию. Она радовалась, что сеанс прошел хорошо, что ее приняли «с первого захода».

2

Ветер бросал снег пригоршнями в глаза, сек лицо, и Миклашевский, прикрывая лицо поднятым воротником армейской дубленки, которая сладко пахла овчиной и домашним теплом, не спеша прошелся по позиции прожекторной точки. Снег поскрипывал под валенками. «Мороз крепчает… Это хорошо! — думал Игорь, поглядывая вдаль, где по льду Ладоги двигались автомашины и откуда доносился приглушенный говор моторов. — Нам на пользу морозец!.. Дорога будет крепче».

Миклашевский подошел к укрытию, сооруженному изо льда и облитого водой снега, где находился прожектор, нырнул под натянутый брезент. Ветер намел сюда порядочно снега. «Чистить надо, — решил лейтенант, — а то утонем в снегу и луча не дадим вовремя».

Ветер метался по замерзшей Ладоге весь день, выдувая снег с ровных ледяных полей, наметая пухлые сугробы у торосов, бросая его под колеса натужно гудящих грузовиков, которые тянулись с четкими интервалами друг за другом с одного берега на другой. Машины все шли и шли. Одни с востока на запад, в блокадный Ленинград везли в кузовах, накрытых брезентом и перепоясанных веревками, плотные мешки с мукой, сахаром, крупой…

Везли уголь, взрывчатку, горючее… Встречный поток машин увозил отощавших женщин, закутанных в одежды и платки полуживых детей, немощных стариков, не пригодных ни к воинской службе, ни к трудовой повинности… Да еще увозили на Большую землю дорогостоящие станки, оборудование крупных заводов и фабрик.

Движение по ледяной дороге не прекращалось ни днем ни ночью. Немцы уже несколько раз пытались перерезать эту важную нить пути. Атакам с воздуха подвергался чуть ли не каждый километр трассы. Но развернуться, вести прицельное бомбометание фашистам не удавалось. Дорога ощетинивалась огнем зенитных батарей и крупнокалиберных пулеметов. Боевые точки располагались прямо на льду. В первое время, когда лед еще не окреп, несколько орудий ушло на дно… Ленинградцы быстро научились сооружать на льду для зениток укрепляющие прокладки, смягчающие отдачу при стрельбе. Тогда немецкие асы перешли к ночным полетам. Появившись над трассой, они выбрасывали осветительные ракеты, и колонны машин были видны, как горошины на ладони. Для борьбы с ночными пиратами вдоль ледяного пути выставили сто прожекторов, которые обеспечивали прицельную стрельбу зенитным орудиям и пулеметам.

Одной из таких прожекторных точек, установленных на льду Ладоги, командовал лейтенант Миклашевский. Он вернулся в свой расчет еще в начале августа, когда с отрядом батальонного комиссара Васитина пробился к своим. Сначала охраняли аэродром неподалеку от Кульмулова, а в первых числах декабря перебазировались на лед Ладоги и за несколько дней соорудили своими силами изо льда и снега боевую точку, замаскировали и машину, и прожектор, и походную казарму, установленную на полозья…

За бой на шоссе, за важные документы, добытые из штабной машины и доставленные в Ленинград, Миклашевский накануне праздника Октября был награжден орденом Красной Звезды. Его вызывали в Смольный. От той поездки в штаб остались приятные воспоминания. После вручения награды орденоносцев пригласили в столовую, накормили рассыпчатой душистой пшенной кашей, обильно напичканной кусками конины и свиными выжарками, налили по стопке водки и поставили на столы большие алюминиевые чайники с крепким и сладким чаем. Простая каша казалась сказочно вкусным блюдом. С того памятного дня прошло больше месяца, а перед глазами нет-нет да и встанет тарелка с той душистой рассыпчатой кашей…

«Сколько же сегодня градусов?» — подумал Миклашевский и, поправив автомат на груди, направился к походной казарме. Она издали напоминала большой сугроб. Прожектористы специально засыпали ее снегом, полили водой и снова засыпали. Образовался своеобразный панцирь. От него внутри казармы стало теплее. Ветер теперь не продувал насквозь домик на полозьях. Да и снаружи казарма стала выглядеть иначе. Сугроб, и только. А с самолета тем более нелегко обнаружить.

Дверь казармы обили войлоком, от теплого воздуха, от морозного пара он стал совсем седым и леденистым, превратился в корку. Возле двери имелось небольшое квадратное окошко с двойным стеклом, а около стекла на раме прикрепили термометр. Его раздобыли еще в поселке, или, как теперь говорили прожектористы, «на земле», когда охраняли аэродром.

Миклашевский смахнул рукавицей мохнатый иней и взглянул на деления. Ртутный столбик опустился за отметку 30 и подбирался к следующей круглой цифре — 40…

Тусклая полоска вечернего заката, чем-то похожая на робкий отблеск пожара, быстро потухла, и на Ладогу опускалась длинная зимняя ночь.

Глава вторая

1

Приказ командующего Ленинградским фронтом был краток: «Танковую бригаду перебросить через Ладогу в помощь 54-й армии». Эта армия вела наступательные бои южнее озера, подходила непосредственно к станции Войбокало и двигалась дальше к югу от Северной железной дороги. После освобождения Тихвина казалось: еще несколько усилий — и блокадное кольцо будет наконец прорвано…

В Инженерном управлении фронта задумались. Как переправить тяжелые боевые машины? Лед покрыл озеро, но еще достаточно не окреп. Ледовая дорога только-только начала действовать. Автомашины шли с интервалами, строго соблюдая дистанции. А тут тяжелые танки.

Времени у военных инженеров было в обрез — к исходу следующего дня необходимо представить военному совету конкретные предложения. В Смольный для консультации пригласили видного инженера, который был известен своими теоретическими работами и точными расчетами. Он славился оригинальностью мышления и изобретательностью.

Старый инженер долго сидел в глубоком кожаном кресле и что-то считал, выводя колонки цифр на листе бумаги. Остро поблескивали провалившиеся глаза. Тонко отточенный карандаш цепко держали бескровные, восковые пальцы.

— Вот только это могу порекомендовать, — тихим голосом произнес он, протягивая лист бумаги. — Так сказать, широкий санный паром. Его надо тянуть трактором… Другого технического решения при такой толщине льда, извините, пока не вижу!..

Время подгоняло. Тут же был разработан чертеж «санного парома». Рабочие Балтийского завода приступили к выполнению срочного заказа. А тем временем понтонеры и саперы начали готовить трассу на льду Ладоги.

2

Танковая бригада прибыла на берег Ладоги под вечер. Григорий Кульга, натянув поглубже меховой шлем, выбрался из машины. Перед ним простиралась ледяная пустыня, слегка припорошенная снегом. Темное неприветливое небо низко висело над бескрайним простором. Тонкий солнечный луч, прорвавшись из-за плотного покрова туч, высветлил часть сурового берега, разлапистую сосну и тут же погас. То там, то здесь из-под сугробов торчали голые кусты. Согнулись под тяжестью снега молоденькие елочки и сосенки. Холодно и безлюдно вокруг. Все живое, кажется, попряталось от стужи.

Вокруг Кульги собрались танкисты. Дымили самокрутками, молча рассматривали просторы Ладоги. У берега из-под снега поднимались черные, как могильные надгробия, лобастые валуны. Чуть ниже торчали облизанные ветром зеленые льдины, вздыбленные и застывшие в причудливом нагромождении.

— Интересно, как же нас будут саперы переправлять? — полюбопытствовал Новгородкин, притопывая на морозе.

— Нас-то они перебросят запросто… А вот машины как, а?

Послышался гул трактора. По льду медленно двигался гусеничный тягач и тащил широкую, странную на вид платформу на полозьях. Сверху было хорошо видно, как лед пружинисто прогибался под тяжестью трактора.

— Да-а! — невесело протянул Григорий.

— Как в той песенке, — поддакнул Новгородкин. — «И никто не узнает, где могилка моя».

Деловито пофыркивая, трактор подтянул странную платформу к танкам. Вздымая снежную пыль, следом за ним подкатила легковушка. Из нее вышел командир бригады. Ветер распахивал полы его шинели. Он шел прихрамывая и опираясь на палочку. Неделю назад, отбивая атаку под Лигово, подполковник получил ранение.

— Как лед? Выдерживает?

— Товарищ комбриг, только идут испытания, — ответил низкорослый майор, держа ладонь у шапки.

— Танк спускали на лед?

— Охотников что-то не находится.

Комбриг удивленно посмотрел на хмурых танкистов.

— Товарищ комбриг, разрешите? — Кульга, не ожидая ответа, повернулся к понтонеру. — Была не была! Показывай, где спуск!

Клим Тимофеев укоризненно посмотрел на старшину, как бы спрашивая: «Чего ради именно мы должны рисковать своей машиной?» Кульга, поняв взгляд водителя, недовольно пробурчал:

— Вылазь!

— Что? — Тимофеев сделал вид, что не расслышал Григория.

— Вылазь, говорю. Сам поведу.

Многотонная махина взобралась по подставленным сходням на громоздкое и широкое сооружение из железа и деревянных балок. Кульга высунулся из открытого люка.

На обветренном задубелом лице застыло напряжение. Он махнул рукой.

— Трогай!

Боец двинул рычагами. Трактор натужно заурчал, натянул трос и чуть сдвинул с места санный паром. Лед под ним слегка прогнулся и затрещал. Кульга сквозь гул мотора уловил это тонкое опасное позванивание льда. Стало как-то сразу не по себе. Григорий сжался, готовый мгновенно выскочить из танка. А за спиной раздавались радостные восклицания:

— Пошел!.. Пошел!..

Громоздкая и широкая платформа, на которой стояла «тридцатьчетверка», двигалась в глубь ледяной пустыни. Трактор гудел с надрывом, то и дело пробуксовывал, выбрасывая из-под гусениц перемолотый лед.

— Стой! — широколицый майор взмахнул флажком. — Сейчас второй тягач подключим. Вдвоем потянете!

Со стороны берега по льду Ладоги катил второй трактор. За рычагами сидел боец в промасленном ватнике и надвинутой на самые глаза ушанке. Пока подключали второй тягач, мороз намертво припаял разогревшиеся полозья ко льду.

— Тяни! — приказал трактористам майор.

Взревели моторы. Тягачи, продирая со скрежетом гусеницами лед, забуксовали на месте. Кульга, докурив самокрутку, выкрикнул:

— Товарищ майор, разрешите?.. Товарищ майор!

— Ну, чего тебе не сидится?

— К чертовой матери такое путешествие!.. Разрешите, я своим ходом попробую… Лед должен выдержать. Обязательно должен. Разрешите.

— Ладно, давай попробуем, — согласился майор и тут же торопливо добавил: — Не беспокойся, старшина, тонуть будешь — вытащим!

Бойцы по команде майора приставили к высоким саням сбитые из бревен сходни. Стиснув зубы, Григорий включил скорость. Танк, фыркая белыми клубами дыма и робко перебирая траками, как бы ощупывая прочность сходней, медленно сполз на лед.

— Не останавливайся!.. Двигай!..

Кульга и сам знает, что останавливаться опасно. Лед звонко потрескивает, пружинит. Но держит! И это радует. Закусив губу, Григорий ведет «тридцатьчетверку» назад, к берегу, ведет не спеша, словно прощупывает каждый метр замерзшего озера. Наконец танк достиг берега. Кульга расстегнул ворот ватника, глотнул морозный воздух. Он не чувствовал ни мороза, ни жестких снежных крупинок. Григорию было жарко и весело. Тут же приняли решение: танк надо облегчить: снять башню и лобовую броню. Кто знает, каким окажется лед там, вдали от берега.

Прибыли автокраны, бригады монтажников и такелажников. Кульга хмуро смотрел на их работу. Они на его глазах подняли с «тридцатьчетверки» броневую шапку, а затем стали раздевать дальше, снимая лобовую броню.

— Давай, старшина, заводи!

Кульга неуютно уселся на открытое место водителя, включил мотор. Тот зарокотал ровно, и в его монотонности чувствовалась бешеная сила.

— Вперед! — широколицый майор махнул перчаткой. — Вперед!..

Оголенная машина, уверенно наступая железными лапами траков на лед, покатила не спеша по застывшему озеру. Лед загудел, послышался тревожный звон… Дальше от берега он стал пружинисто прогибаться.

— Только веди без рывков! — напутствовал широколицый майор Кульгу. — Не дергай!

Слева, метрах в пятидесяти от танка, по льду Ладоги катила полуторка с крытым кузовом. В кузове были надувная лодка и длинные шесты. В полуторке ехали спасатели. А справа, встав на лыжи, раздетую машину сопровождали начальник Инженерного управления фронта, широколицый майор, командир понтонного батальона и еще трое. Они часто останавливались, опускались на лед, выстукивая и выслушивая его. Через несколько километров лыжники отстали, помахав Кульге на прощание руками. Григорий поднял правую руку и выразительно показал им большой палец.

Через три часа зазвонил телефон. С восточного берега Ладоги сообщили: «Прибыла банка с медом». Все сразу облегченно вздохнули: танк прошел через озеро благополучно… Испытание прошло успешно — лед выдержал!..

На западном берегу Ладоги в тот день быстро соорудили походные мастерские. Монтажники и такелажники снимали с машин башни и раздевали танки, освобождая их от лобовой брони. Башни и броню укладывали на сколоченные из бревен сани и крепили длинным тросом к танку. Водитель сам тащил за собой башню и броню…

На восточном побережье боевые машины встречала другая бригада монтажников. Она спешно «одевала» танк и накрывала его броневой шапкой.

Приказ командующего был выполнен.

3

Марина просыпается задолго до рассвета и сразу же, включив приемник, приникает к наушникам. Она жадно слушает Москву, впитывая каждое слово сообщения Советского информбюро. Слушает на русском языке, нарушая клятвенные обязательства, потому что не властна приказать сама себе. Все эти дни она живет как во сне. Ей с трудом удается быть на людях сдержанной и не выдавать своих волнений.

Все началось со вторника, второго декабря. Берлинские центральные газеты вышли с большими белыми пятнами — пустыми местами. По распоряжению Геббельса в газетах были оставлены места для экстренного сообщения о «взятии германскими войсками столицы России». Радио и печать трубили о последних решающих боях, о последних неделях войны, о полном крахе «государства Сталина»…

И Марину охватила тревога, нет, не за себя — о себе она не думала. Приникая к холодному кругу наушников, она каждый раз облегченно вздыхала: «Держится!.. Держится наша Москва!..»

Наступила суббота, и Рубцова, как было условлено, направилась на встречу с Вальтером. Моросил мелкий противный дождь, и весь воздух вокруг, казалось, состоял из водяных капелек. По улице, оставляя темный след на сером булыжнике, устало катил на велосипеде мальчишка-почтальон. Из-за угла грузно вывалился грязно-серый автофургон. Натужно урча мотором, он обогнал Марину и остановился у булочной.

Марина, шагая по тротуару, издали наблюдала за фургоном, просто так, из чистого любопытства. Она привыкла видеть эту машину в последние дни. Фургон стал вроде бы частью окружающего пейзажа. Только Марина не замечала, когда приезжает автофургон, что он привозит и кто сидит за рулем. Открылась дверца кабины, и на булыжник спрыгнул водитель. Плечистый, плотный, подтянутый, в кожаной куртке и сапогах, которые делали его стройным и молодым. К удивлению Марины, шофер никуда не пошел, он словно бы и не замечал булочной, что была в двух шагах от него.

Марину как будто кто-то подтолкнул в спину. Она свернула в первый переулок и пошла быстрей. Недобрые предчувствия охватили ее. Таких шоферов, здоровых и молодых, она еще не видела за рулем гражданских машин. Они давно все служат.

«Надо о фургоне рассказать Вальтеру, — подумала Рубцова, подходя к трамвайной остановке. — И почему я раньше не сказала о нем?»

Она дважды сходила с трамвая, пересаживалась на другой, меняла направления. Потом взяла такси и к месту встречи прибыла с небольшим опозданием. В универсальном магазине было людно. В отделе игрушек она увидела Вальтера. Тот держал в руках большую целлулоидную куклу и с самым серьезным видом молодого папаши рассматривал ее.

— Какая прелестная кукла! — удивилась Марина. — Я давно разыскиваю такую для моей дочери.

Вальтер не спеша повернулся и посмотрел на Рубцову. В его взгляде, едва они встретились глазами, можно было прочесть вопрос: «Что-нибудь случилось? Почему задержалась?» А вслух он сказал:

— Извините, мадам, но я покупаю эту вещь.

— Современные мужчины разучились уступать женщине, — произнесла Марина и взглядом ему сказала: «Нам надо поговорить, поговорить сейчас, не откладывая. Это очень важно!»

Рубцова с кислым выражением на лице оглядела парад кукол и направилась в отдел, где на вешалках плотными рядами висели детские платья.

Вскоре к Марине подошел Вальтер с покупкой.

— Дорогая, я поставил машину слева за углом, — небрежно произнес он, словно разговаривал с женой. — Не задерживайся, пожалуйста.

— Хорошо, — в тон ему ответила Марина.

Через десять минут она сидела в потрепанном «мерседесе». Вальтер, ведя машину по центральной улице, внимательно слушал Рубцову.

— Раньше я не обращала внимания на этот фургон, — рассказывала Марина, — а сегодня он мне показался подозрительным…

— Он появляется в то время, когда ты выходишь на связь?

— Даже немного раньше…

Вальтер задумался. На прошлой неделе ему передали друзья, что в Париже гестаповцы захватили нашего радиста, когда тот вел связь с Центром. За неделю до провала неподалеку от дома прямо на улице появилась неказистая палатка, какие обычно ставят водопроводчики или телефонисты над открытым колодцем, чтобы машины объезжали место, где идут ремонтные работы. После ареста радиста палатка сразу же исчезла. Стало ясно, что в ней были гитлеровцы. Они, переодевшись в рабочих и установив аппаратуру, запеленговали портативный радиопередатчик… Может быть, и автофургон из той же компании, что и палатка? Однако вслух Вальтер не стал высказывать свои опасения, не хотел тревожить радистку.

— Насколько я помню, вы говорили, что из вашего дома можно дворами пройти на соседнюю улицу? — спросил Вальтер.

— Там есть такой проход, я им несколько раз пользовалась, — ответила сдержанно Марина, откровенно удивленная таким вопросом. Причем тут проход, когда идет серьезный разговор…

— Сейчас подвезу вас на соседнюю улицу к самому проходу, — сказал Вальтер, сворачивая с центральной магистрали. — Сколько вам надо времени, чтобы взять рацию, спуститься и пройти дворами?

У Марины потеплело в груди. Она с благодарностью посмотрела на Вальтера. Ей вдруг захотелось протянуть руку, погладить его по щеке, обнять, прижаться губами… Второй раз он спасает ее. Но Вальтер был сух и строг. Марина, подумав, ответила:

— Минут через восемнадцать, не раньше.

— Даю двадцать минут, — сказал Вальтер, — если попадется кто-нибудь из соседей или встретите хозяйку, придумайте что-нибудь убедительное.

— В том чемодане я специально несколько раз носила белье в прачечную. Носила у всех на виду, один раз даже раскрыла его перед хозяйкой, чтобы показать, как стали плохо отбеливать.

— А вы, оказывается, молодчина! — Вальтер взглянул на нее и улыбнулся.

— Благодарю за комплимент!

Пока Марина подымалась к себе в комнату, Вальтер сделал приличный круг и, пристроившись за грузовиками, проехал по той улице, где стоял подозрительный автофургон. Внешне автофургон не вызывал никаких подозрений. Даже смотровых щелей в кузове не удалось обнаружить. Однако одно его появление вблизи радиопередатчика вызывало опасение.

«С сегодняшнего дня будем вести передачу из другого конца города и тогда посмотрим на поведение таинственного фургона, — думал Вальтер. — Если он по-прежнему будет появляться здесь, у булочной, то, значит, вышла чистая случайность, обычное совпадение. Ну а если фургон исчезнет, то тут гадать нечего. Ищейки выдадут себя с головой!»

Вальтер издали увидел Марину, которая вышла из-под низкой подворотни на тротуар с чемоданом в руке. Притормозив «мерседес», он открыл дверцу.

— Давайте чемодан.

Приподняв сиденье, похожее на короткий пружинный матрас, обитый кожей, Вальтер спрятал в углублении чемодан и снова опустил сиденье.

— Прошу в машину!

— Когда спускалась по лестнице, натолкнулась на хозяйку, — Марина уселась рядом с Вальтером. — Так знаете, что она мне сказала? Вы, говорит, самая чистоплотная из всех моих квартиранток!

— Пожилые люди часто говорят истину, — сказал Вальтер и посмотрел на ручные часы. — Когда сеанс с Центром?

— Сегодня суббота, значит, меня ждут в эфире от восемнадцати тридцати до двадцати.

— У нас в запасе около двух часов. Так, как… А сколько времени займет шифровка?

— Минут сорок.

— Тогда надо спешить, — и Вальтер прибавил скорость, обгоняя тяжелый «опель». — Я вас доставлю в одну семью, у них свой домик в пригороде, возле Рюпель-канала. Не выходите из машины, пока не заедем во двор. Он инженер, бельгиец, работает на химическом заводе, живет с женой и двумя внучками… Я им много раз рассказывал, что у меня есть сестра и она должна скоро приехать. Так что приготовьтесь к такой роли и будьте со мной поласковей, хотя бы на глазах у стариков.

— Постараюсь быть нежной сестрой…

Позади остались кварталы богатых особняков и роскошных вилл, дорогих пансионатов. Машина уже мчалась по пригороду, где жили люди победнее. Многие дома требовали ремонта, обвалившаяся штукатурка открывала красный кирпич стен, однако всюду старательно придавался «приличный вид».

Вальтер вынул из кармана клочок бумажки и протянул Марине:

— Вот номер телефона. Постарайтесь его запомнить.

— Это номер вашего телефона?

— Нет, телефон друзей. Надежных и верных. Но пользоваться им можно лишь в самом исключительном случае, когда не будет выхода.

Вальтер чиркнул зажигалкой и сжег клочок бумаги.

4

Игорь сбросил дубленку, снял шапку. Возле печки колдовал Федор Головлев, экономно подкладывая чурки. Печка исходила жаром. На ней стоял ведерный замызганный алюминиевый чайник. Вокруг стола сидели полусонные бойцы и пили из жестяных кружек пустой кипяток.

— Лейтенант, налить горяченького? — спросил Федор, поглядывая на командира чуть раскосыми глазами.

Миклашевскому уступили место. Игорь обхватил ладонями зеленую кружку. Чай он пил не спеша, ощущая, как горячий комок катится внутрь.

В тесной казарме каждый сантиметр на учете. Особенно не развернешься. Двухъярусные нары вдоль стен, посредине казармы установлена железная печка, изогнутая под косым углом круглая жестяная труба уходит в потолок, да еще длинный, из оструганных досок сколоченный стол. «Как на подводной лодке! — метко определил Федор Головлев, когда расчет располагался в казарме. — Почти настоящий кубрик!.. Только с печкой!»

«Печка — это сила!» — сказал тогда же степенный Михаил Бум, выражая общее мнение, ибо после почти неотапливаемых каменных зданий, где изрядно померзли прожектористы холодной осенью и ранней зимой, казарма на полозьях показалась уютным домашним гнездышком.

Однако привыкать к новым условиям не так легко. В первые же дни возникли стычки за место у печки, каждому хотелось высушить свои портянки, шерстяные носки, обмотки, валенки… Миклашевскому пришлось составить график, определить очередность сушки личных вещей.

Жизнь на льдине внесла новые тревоги и опасности. Не очень-то приятно, когда от близко разорвавшейся бомбы или снаряда лед под ногами ходит ходуном, как пол при землетрясении, и ты знаешь, что если он не выдержит, то шансов на спасение весьма мало.

«Корабли бывают надводные и подводные, — грустно шутил Федор после первого ночного налета немцев, — а у нас новый вид — надледный».

«Какой, какой?» — поинтересовались бойцы.

«Надледный, — повторил Федор. — Кубрик с печкой надледного корабля! Он в любой миг может стать и подледным!»

Сказал хлестко, как будто лучше и не придумаешь. Впрочем, а где в блокадном Ленинграде опасности меньше? Здесь или там?

Хлопнула дверь, и с облаком морозного воздуха в казарму ввалился Александр Бальмут, его выбрали недавно комсоргом. Запавшие щеки порозовели, иней осел вокруг шерстяного подшлемника, поверх которого на голове сидела мохнатая шапка, обрамляя коричневое лицо белым обводом. Кристаллики инея и снежинки сверкали на бровях и ресницах. Скинув рукавицы, Александр расстегнул ватник и вынул пачку газет.

— Читайте! — выпалил он. — Мы наступаем!

К газетам потянулись руки. Бальмута усадили за стол и подали кружку кипятку. Он сиял, как именинник. Александр в штабе буквально вырвал газеты. Но на него почти не обращали внимания бойцы. Вокруг каждой газеты образовался тесный кружок. Красноармейцы, заглядывая через головы, спешили прочесть новости, которые вчера ночью услышали по радио, — наши наступают под Москвой!

— Головлев! Читай вслух! — приказал Миклашевский, передавая бойцу газету с указом о награждении Григория Кульги орденом Красного Знамени. — У тебя голос сильный! А я на карте отметки буду делать.

Потертая, обыкновенная школьная географическая карта Европы, раздобытая еще там, «на земле», была прикреплена, вернее, прибита, маленькими гвоздями к фанерному щиту, а щит установлен возле стола, на самом видном месте. Длинным красным шпагатом и булавками отмечали прожектористы положение на фронтах. Две недели назад передвинули шпагат на запад, в район Ростова-на-Дону, и там воткнули маленький бумажный флажок — войска Южного фронта освободили крупный стратегический город… Потом, 9 декабря, радовались победе на юго-востоке от Ленинграда — бойцы генерала армии Мерецкова после десятидневных боев освободили город Тихвин. И вот вчера передали по радио, а сегодня в газетах опубликовали сообщение о победе под Москвой.

— «До шестого декабря наши войска вели ожесточенные оборонительные бои, сдерживая наступление ударных фланговых группировок противника и отражая его вспомогательные удары на Истринском, Звенигородском и Наро-Фоминском направлениях… — читал Головлев взволнованным голосом. — Шестого декабря 1941 года войска Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери… По далеко не полным данным, нашими войсками было уничтожено и захвачено, не считая действий авиации, танков — 777, автомашин — 534, орудий — 178, минометов — 119, пулеметов — 224, потери противника убитыми — 55 тысяч 170 человек».

На лицах красноармейцев, осунувшихся, обветренных, обожженных морозом, затеплились улыбки. Как давно они не улыбались! Как долго ждали они таких вестей!

Головлев читал названия освобожденных населенных пунктов, городов, а Миклашевский, подавшись вперед, ловил каждое слово, потому что все они были близки его сердцу. Бои шли в родном Подмосковье!..

— «После перехода в наступление, — читал Головлев, — частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше четырехсот населенных пунктов…»

Глава третья

1

Танк Григория Кульги вырвался вперед. Позади остались железнодорожная насыпь, где «тридцатьчетверка» раздавила пулеметное гнездо и умяла в мерзлую землю две противотанковые пушки. Позади остался небольшой разрушенный поселок, а впереди — горящий мост, но которому надо проскочить. За мостом по заснеженному полю на полной скорости уходили три немецких танка и бронетранспортер. Они катили, окутанные снежной пылью, к березовому леску на берегу небольшой речки.

— Уходят, гады! — Кульга припал к смотровой щели.

— Мост может не выдержать… — злился Клим Тимофеев. — Подожгли, сволочи, мост!..

— Вперед! — выкрикнул Кульга. — Полный вперед!

Подминая гусеницами придорожный кустарник, танк вырвался на дорогу и, не сбавляя скорости, нырнул в огромный костер. Мост затрещал, пружинисто прогнулся… Танкисты замерли на своих местах. «Как тогда на Ладоге, — мелькнуло у Кульги в голове, — пружинил лед… Выдержат ли бревна?» В замерзшую речку сыпались горящие головешки…

Едва машина проскочила последние метры, мост с гулом и треском рухнул огненным костром на заснеженный лед речки. Ни Кульга, ни его друзья этого не видели. Они преследовали отходящего врага. Гитлеровские танки вползали на косогор боком. Еще немного и, достигнув вершины, они скроются с глаз, уйдут в безопасное место.

Кульга, подавшись вперед, приник к резиновому наглазнику прицела, ловя в перекрестке фашистскую машину.

— Огонь!.. Огонь!..

На косогоре два танка окутались дымом… Один по инерции прополз еще несколько метров, распахивая снежную целину, дергаясь и вздрагивая, как параличный. Внутри рвались снаряды. Другой сразу встал, вытянув, как нос, ствол орудия… Из верхнего люка выскакивали танкисты и, сбивая с одежды желтые языки пламени, катались по снегу.

Третий танк, фыркая клубами белесого дыма, круто стал разворачиваться на косогоре, бороздя гусеницами снежный пласт.

— Жми! — выкрикнул Кульга механику.

«Тридцатьчетверка» мчалась на фашистский танк снизу. В прицеле, быстро увеличиваясь, закрыло весь объектив темно-серое пятно… И когда ствол, казалось, вот-вот врежется в боковую броню с намалеванной свастикой, из темного жерла полоснул оранжевой вспышкой огонь. Взрывной волной сорвало башню, словно сбило шапку с головы, и отбросило в сторону на сугробы… Танк вспыхнул ярким пламенем, словно его предварительно облили бензином.

— Задний ход! — крикнул Кульга.

Клим Тимофеев и без приказа, двигая рычагами, отводил машину. Он привык улавливать намерения командира с полуслова.

Кульга, не отрываясь от прицела, искал бронетранспортер. Куда же тот успел скрыться?.. «Тридцатьчетверка», пофыркивая, взбежала на вершину косогора, поросшего небольшим березняком. Отсюда открывался вид на широкую болотистую впадину, заметенную снегом, за которой вздымался пологий косогор с густым темным лесом. Слева по накатанной дороге катил удирающий бронетранспортер с намалеванными на боках белыми пятнами.

Григорий дважды выстрелил вслед, но оба раза промахнулся…

— А, чертяка! — Кульга выругался, ловя в перекрестке бронетранспортер.

— Товарищ командир, вас вызывают! — передал радист.

Кульга ладонью прижал к уху шлемофон и услышал голос комбата:

— Старшина Кульга!.. Старшина Кульга!.. Почему не выдерживаете свое направление?..

Григорий и сам понимал, что увлекся преследованием, но азарт боя его захватил и упускать бронетранспортер не хотелось. Он быстро доложил о переходе по горящему мосту и уничтожении двух легких и одного среднего немецких танков.

— Как же мне сворачивать, товарищ майор, когда бронетранспортер у меня в прицеле! — возбужденно закончил Кульга.

Но комбат не отвечал. Он не любил повторять приказы.

Кульга выпустил еще один снаряд и снова промахнулся. Бронетранспортер, петляя по дороге, уходил все дальше и дальше.

— Хитер, чертяка!..

Кульга, взглянув на карту, попросил Тимофеева взять левее и жать прямиком через молодой березняк. Приказ комбата надо выполнять.

Наши войска наступали. Танковая бригада, переброшенная по неокрепшему льду Ладоги, стала ударной силой. Армия генерала Федюнинского, прорвав сильно укрепленный район, громила отходившие части немцев. Отброшены гитлеровцы от железной дороги, идущей с Волхова, завязались бои на подступах к станции Войбокало. И танкисты пошли в прорыв.

Долгих четыре блокадных месяца ждал Кульга короткого приказа: вперед! И вот наконец дождался.

«Тридцатьчетверка» мчалась по березняку, с хрустом подминая молодые деревца стальными лапами траков, вздымая облако снежной пыли. Григорий слился с танком. Казалось, не плоские тяжелые траки, а подошвы его сапог ступают по родной земле, отмеряют ее, освобождая от чужеземцев. В смотровую щель врывался сухой морозный воздух, выдавливая слезу из глаз. Кульга смотрел вперед, жадно охватывая взглядом заснеженные, сиротливо торчавшие осинки, березки… Нескончаемый день, который тянулся с самого утра в беспрерывном грохоте и отблеске огней, награждал Кульгу улыбнувшейся судьбой, счастьем остаться в живых, увидеть наступление и почувствовать его опьяняющую силу.

2

Полковник Ильинков встал из-за письменного стола, заваленного папками, и подошел к окну. Короткий декабрьский день серыми сумерками опускался на Москву. Полковник открыл форточку, подался чуть вперед, наслаждаясь морозной свежестью. Потянулся, приободрился, как бы сбрасывая и усталость, и груз годов, выпрямил спину и дважды глубоко вздохнул.

«На лыжах бы сейчас часок побродить», — подумал Ильинков и, прикрыв глаза, представил заснеженную березовую рощицу под Перхушковом, тихий скрип снега под лыжами… Бродил там прошлой зимой чуть ли не каждое воскресенье, и позапрошлой… После лыжных воскресных прогулок, кажется, сразу молодел на десять лет, работа лучше спорилась. А теперь о таком лишь можно помечтать. И не больше!.. Какие сейчас могут быть лыжные прогулки, когда война рядом? В том самом Перхушкове расположен штаб Западного фронта.

Ильинков потер ладонями гудящие виски, прошелся по кабинету, грузно ступая по ковровой дорожке. Месяцы войны многому научили. И его, и других чекистов. За ошибки дорого приходилось расплачиваться… Но в то же время на ошибках учились. Тяжелый урок долго помнится.

Он подошел к столу, включил настольную лампу. Пучок света лег желтым пятном на стекло, которым покрыт стол, на угол красной папки. «Выпить стакан крепкого чая, — подумал полковник и, намереваясь нажать кнопку, протянул руку, — и снова за дела!» Но нажать не успел. Зазвонил приглушенным мягким тоном телефон. Семен Васильевич знал «голоса» своих четырех аппаратов. Снял трубку с черного.

— Слушаю!.. Что? Из Ленинграда?.. Он живой?.. Давай ко мне! Да, да, сейчас же!..

Семен Васильевич улыбнулся. Замысел, который родился неожиданно, кажется, можно будет осуществить. Ильинков подошел к сейфу, стоявшему справа от массивного письменного стола, открыл его и взял синюю плотную папку. На белой продолговатой бумажке, аккуратно приклеенной к папке, каллиграфическим почерком выведено: «Дело № 058. Зоненберг-Тобольский Всеволод Александрович».

— Разрешите, товарищ полковник?

В дверях стоял высокий брюнет, слегка сутулый, как это часто бывает у высоких людей, привыкших нагибать голову к собеседнику. Военная форма немного мешковато сидела на его жилистом теле, подчеркивая худобу, и вместе с тем она говорила об аккуратности штабного работника.

— Входите, капитан.

Капитан, вынув из папки исписанный лист, положил на стол.

— Из штаба Ленинградского фронта по нашему запросу… Племянник бывшего заслуженного артиста лейтенант Игорь Миклашевский жив… Служит в войсках противовоздушной обороны командиром зенитно-прожекторной точки, награжден орденом Красной Звезды… Помощник начальника особого отдела фронта подполковник Телеверов просил передать, что ручается за лейтенанта Миклашевского.

— Он двоюродный племянник жены Зоненберга-Тобольского, — поправил капитана Ильинков.

— Все ягодки с одного поля, товарищ полковник! Артист ушел к немцам вместе с супругой и любовницей. А жил у нас, как бог! Отличная квартира, персональная машина, дача под Истрой…

— Передайте Телеверову, пусть пригласит Миклашевского завтра к себе. Я сегодня ночью вылетаю в Ленинград.

— Слушаю, товарищ полковник.

Привычно щелкнув каблуками, капитан направился к выходу.

Семен Васильевич раскрыл синюю папку, нашел странички, где перечислялись ближние и дальние родственники перебежчика. В числе ближних родственников значился Миклашевский Игорь Леонидович… Внизу подчеркивала черные буквы жирная красная черта. Ее провел сам полковник еще тогда, когда в первый раз знакомился с содержанием синей папки. Это было в поздний вечер тяжелых дней октября. Фамилия Миклашевского бросилась в глаза полковнику, и недобрый холодок, шевельнувшись где-то внутри, тихо растаял, оставив неприятный осадок. Неужели тот Миклашевский? Боксер?.. Семен Васильевич видел его не раз на ринге и всегда восхищался мастерством думающего бойца. Невольно вспомнил свою майскую командировку в Ленинград, как вместе с Телеверовым смотрел финальные бои на чемпионате города. Тогда неожиданно увидал московского боксера на ленинградском ринге. Поединок был захватывающим.

Полковник смотрел на фамилию боксера и думал о своем решении. Нужно было срочно подготовить и переправить через линию фронта в тыл к немцам нашего разведчика, который бы выполнял обязанности связного, стал бы своего рода «почтовым ящиком». К такому человеку предъявлялись особые требования, и, кроме всех условий, он обязан выполнять такую роль, иметь такую профессию, которая позволяла бы ему свободно передвигаться, переезжать из города в город, не вызывая подозрений. И тогда, при отборе кандидатур, Семен Васильевич обратил внимание на рапорт Миклашевского, который переслал из Ленинграда подполковник Телеверов с кратким сопроводительным письмом, рекомендуя лейтенанта в школу разведчиков. Семен Васильевич тут же дал ход рапорту. Именно такой человек и был нужен! Миклашевский и там, в тылу у немцев, может быть боксером, даже стать профессиональным боксером, и свобода передвижения ему обеспечена!.. Лучшей возможности не сыщешь. Спорт у немцев в почете.

Но тут поступило сообщение о переходе на сторону немцев Зоненберга-Тобольского, а в числе его родственников значился и Миклашевский. Так что пришлось отказаться от его кандидатуры. Послали другого человека. Но он не смог «акклиматизироваться» и вскоре попал в лапы гестапо. Потом послали еще троих, их постигла та же участь. Тогда полковник вспомнил о боксере. Может быть, зря поспешили с отклонением его кандидатуры? Родственные связи с предателем, несомненно, помогут разведчику быстрее легализоваться.

Предложение полковника сначала встретили без особого энтузиазма, но Семен Васильевич трижды ходил к генералу, доказывая и обосновывая свою задумку. Запросили Ленинград, разыскали Миклашевского.

Оставался неясным последний вопрос: как сам Миклашевский отнесется к такому предложению?..

В тот же вечер транспортный военный самолет поднялся с подмосковного аэродрома и взял курс на север. Полковник Ильинков вылетел в Ленинград.

3

Бой то приближался, то удалялся. Бойцы расчета Миклашевского в полной боевой выкладке стояли наготове у стынущего на тридцатипятиградусном морозе прожектора. Василий Жестовский через каждые полчаса прогревал мотор, и в эти краткие минуты у его машины толпились бойцы, стремясь погреть руки, подышать теплым воздухом.

Наконец стало заметно светать.

— Товарищ лейтенант!.. Передали из штаба, что отбой!

— Хорошо!.. — Игорь облегченно вздохнул, словно с плеч свалилась тяжесть. — Наконец-то!.. — И, глотнув морозного воздуха, крикнул протяжно и громко: — О-отбо-ой!..

4

В казарме стояла теплынь. Миклашевский, отогрев руки над печкой, вынул ключ, открыл замок своего сундука и взял лежавшие там две буханки черного армейского хлеба. Ржаной дух буханок приятно щекотал ноздри. Игорь несколько секунд подержал хлеб в руках, мысленно представляя, как он смог бы один расправиться с этим богатством. Глотнул слюну. С него, вернее, с рук командира, бойцы не сводили острых, придирчиво настороженных взглядов. Две буханки — утренняя норма расчета.

Михаил Бум, признанный мастер точной хлебной резки, стоял у края столика с засученными по локоть рукавами, держа длинный наточенный нож. В его глазах можно было прочесть равнодушие, но волнение выдавал кадык, который нервно двигался вверх и вниз…

— Режь! — Миклашевский положил на стол буханки.

Михаил прицельно оглядел продолговатые буханки и аптекарски точно начал резать ломтики толщиной полтора сантиметра… Десяток пар расширенных жадных зрачков следили за лезвием ножа.

Миклашевский тем временем расправил самодельные весы. Игорь тщательно взвешивал каждую пайку, добавляя или отрезая от нее кусочек…

Пайки ровными рядами ложились на стол. От них шел ароматный ласковый хлебный запах. Бойцы молча глядели на пайки, облизывая губы, глотая слюну, и терпеливо дожидались распределения хлеба. Когда были взвешены все пайки и распределены крошки, Михаил Бум встал спиной к столу и ладонью прикрыл глаза. Миклашевский, пододвигая пайку, спрашивал:

— Кому?

Михаил Бум называл фамилию бойца, тот вскакивал и спешил взять свою порцию хлеба.

Одни ели быстро, торопливо откусывая куски, запивая кипятком. Другие, растягивая удовольствие, двумя пальцами отщипывали и отправляли в рот по маленькой крохе, долго пережевывали и смаковали хлеб. Третьи крошили пайку в чашку, заливали кипятком, присаливали и ложкой хлебали кашицу.

Некоторые бойцы отрезали от своей пайки третью или четвертую часть и старательно прятали кусочки хлеба в свои вещмешки. Это были ленинградцы. У них в городе находились родные и близкие…

— У меня сестренка… Озорная!.. В первом классе училась, теперь во втором, — говорил не в первый раз Александр Бальмут, завертывая кусочек хлеба в чистую тряпицу. — Пирожные любила…

Бойцы оживляются. Вспоминают названия кондитерских изделий. О еде можно говорить бесконечно. Особенно о тортах и пирожных. Миклашевский слушал товарищей, смотрел перед собой на сосновые стены, на застывшие капли янтарной смолы, на выступивший белым бархатным швом иней в местах стыка, а мысли его уносились назад, в прошлое, такое далекое и солнечное, что не верилось даже в то, что когда-то было на самом деле… А оно было. Было!.. И радость и счастье… И любовь!..

Игорь чуть улыбнулся обветренными, потрескавшимися на морозе сухими губами, припоминая тот завьюженный февральский вечер, решивший его судьбу. Вспомнил первый поцелуй будущей жены, милой Лизаветы, и сейчас явственно чувствовал своей щекой прикосновение ее губ… И тепло ее ладоней. Она гладила ими по лицу Игоря и взволнованно шептала:

— Тебе не больно?.. Я видела… Я все видела!.. Как тебя били… Скажи, тебе не больно?.. Да?..

Тогда в Москве проходило личное первенство. Миклашевский вышел в полуфинал и встречался с Иваном Дягилевым, парнем из Замоскворечья… Дягилев был длинноруким, плечистым, хорошо сложенным боксером, обладал отработанным ударом справа и сам неплохо держал удары. Правда, технический арсенал его желал лучшего, но он недостаток техники с лихвой компенсировал смелостью и напором.

Лиза пришла с подругой на соревнование. О ее приходе стало известно в боксерских раздевалках: «Невеста Миклашевского явилась!» А Миклашевского знали многие, к тому же девушка имела весьма привлекательную внешность. Стройная, подтянутая, белокурая… Как потом выяснилось, Дягилев и решил «дать жениху». Игорь же, уверенный в своем успехе, готовился по-настоящему и серьезно к поединку, рассчитывал свои силы на длинных три раунда и даже не подозревал о задумке соперника. А тот ставил свои козыри лишь на один, на первый раунд: удастся свалить — хорошо, а не удастся — можно и отказаться от продолжения поединка, попросить тренера выкинуть полотенце.

С того памятного поединка прошло много лет. У Миклашевского было много боев на ринге, но тот запомнил надолго. И сейчас, повернувшись к деревянной стене казармы, Миклашевский как бы заново мысленно просматривал его, просматривал спокойно, без переживаний, как смотрят кинопленку. Он смотрел на свои действия как бы со стороны, глазами придирчивого экзаменатора, с позиций возросшего мастерства и приобретенного опыта. Но все равно и теперь Игорь не осуждал себя. Действовал тогда он все же правильно, черт возьми! Если бы была такая возможность и случилось повторить бы тот бой теперь, то сейчас Миклашевский, не задумываясь, опять пошел бы по тому же тактическому пути, избранному им четыре года назад: не принимать темпа, избегать «рубки», встречными ударами охлаждать пыл, сбивать дыхание и уходить… Уходить так, чтобы противник все время находился рядом, и в то же время держать его на такой дистанции, чтобы обтянутые перчатками кулаки не достигали цели, не доставали до подбородка считанные сантиметры… Работа ног, работа корпусом. Короткие, быстрые, скользящие шаги, отходы, уклоны, «нырки» под летящий кулак…

Миклашевский мотался по рингу, вытирая спиной канаты, ускользая от наседающего длиннорукого соперника, и ждал. Терпеливо ждал. Перчатки Дягилева черными молниями мелькали в воздухе. Но не все удары удавалось парировать, свести на нет. Отдельные и прорывались… А кулаки у того тяжелые, как булыжники. Игорь хорошо помнит, что к концу раунда не только противник, но и он сам вымотался крепенько и ждал гонга, как мальчишка спасительного звонка на последнем уроке.

Однако на последних секундах раунда Миклашевскому все же удалось подловить на обманный прием Дягилева. Правда, в решающий миг тот, надо отдать ему должное, уловил опасность и попытался защищаться, но было уже поздно. Игорь до сих пор помнит, как в темных глазах Дягилева мелькнуло выражение испуга зарвавшегося игрока. Дягилеву не удалось защититься, он лишь смог несколько смягчить удар… Но прямой справа, видимо, встряхнул Дягилева основательно. Его ноги спружинили, он как-то сразу обмяк. Подскочивший судья на ринге успел открыть счет.

— Раз… — И вытянутой рукой показал Игорю на нейтральный угол, требуя удалиться.

Миклашевский и сам знал правила. Но не успел он дойти до угла ринга, как раздался гонг, извещающий об окончании первого раунда. Зрители разразились бурными аплодисментами — бой с такой драматической концовкой всегда публике по вкусу. Но через несколько секунд овация оборвалась и наступила тишина: тренер Дягилева выбросил на брезент белое полотенце. Все с недоумением смотрели на синий угол ринга, где стоял Дягилев. Он стоял потный, волосы прилипли ко лбу, и на скуластом лице широченная улыбка хитреца. Дягилев что-то весело говорил своему тренеру, и оба улыбались…

И только тогда Миклашевскому стала понятна хитрость соперника. Погонял по рингу, накидал ударов — и отказался!.. Ходи с синяками, победитель!

— Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!

— Ну, что тебе?

— Товарищ командир, к телефону.

Игорь соскочил с нар и повернулся к телефону, который находился у самых дверей.

— Лейтенант Миклашевский слушает!.. Что?.. Не понял?.. В штаб… Сейчас?..

Положив трубку, Миклашевский сел на край табуретки. Топать в штаб — путь нелегкий, напрямую десять километров по льду. И зачем он вдруг срочно понадобился штабникам?

Глава четвертая

1

Подполковник Чухнов повернулся к сидевшему на стуле капитану. Миклашевский мельком оглядел его. Черноволосый, узколицый, большеглазый, похожий на грузина или азиата.

— Вот это и есть лейтенант Игорь Миклашевский, командир лучшей прожекторной точки, — сказал Чухнов, представляя его капитану. — Чемпион Ленинграда по боксу… Прошу любить и жаловать.

Миклашевский смотрел на Батю и чувствовал, что тот чем-то взволнован, и это волнение передалось Игорю.

Капитан встал, пожал руку, сказал, что надо торопиться, и, не говоря больше ни слова, направился к вешалке, снял свою шинель. Игорь увидел, что подкладка у шинели на меху. Сунув руки в рукава, капитан коротко бросил:

— Поехали!..

— Куда? — удивился Миклашевский, чувствуя, как от усталости и теплоты его подташнивало.

— В штаб корпуса, — ответил капитан, застегивая крючок воротника шинели, вытянув вперед подбородок.

Чухнов вызвал писаря и велел выдать лейтенанту необходимые документы.

Через четверть часа черная «эмка», стоявшая у крыльца, тронулась по дороге в сторону Ленинграда. Рядом с шофером сел капитан, а на заднем сиденье расположился Игорь Миклашевский. Бессонная ночь, поход по льду озера вымотали лейтенанта, и он, убаюканный равномерным рокотом мотора, напрасно пытался бороться с наплывающей дремотой. Веки отяжелели, ресницы слипались сами, а в голове плыл страшный туман.

— Товарищ капитан, я немного вздремну… Служба наша такая, ночь как рабочий день, а день вроде ночи, для спанья отведен…

Тот ничего не ответил. Игорь не стал повторять просьбу. Сиденье довольно просторное, и лейтенант уместился на нем, подложив под голову руку, и закрыл глаза.

Спал Игорь недолго. Машину бросало из стороны в сторону, дорога была разбита еще осенней распутицей, а сейчас, схваченная морозом, она вся состояла из ухабов да рытвин… Но и короткий сон принес ободрение, влил новые силы. Миклашевский окончательно проснулся. Однако он продолжал лежать с закрытыми глазами, обдумывая свое положение: куда его везут? И зачем?.. Почему к командиру корпуса?.. А может, и там задержки не будет, повезут еще дальше, к другому высшему начальству?.. Странно и непонятно. Никогда еще к нему не было такого внимания, если не считать приемов после побед на ринге… Может быть, выпала большая награда?.. Но вроде бы не за что награждать. Мелькнула догадка, что разобрали один из его рапортов, в которых он просился в школу разведчиков, однако такую мысль Игорь тут же отбросил как нереальную.

Он терялся в догадках и предположениях. И вместе с тем какой-то далекий голос шептал ему, что жизнь его с этих минут круто изменится… И трудно было не верить тому голосу. Предчувствия еще никогда не обманывали его. Правда, сейчас пока Игорь не мог сказать, в лучшую или в худшую сторону бросит его судьба. Многое пока еще неясно. Да и капитан, сопровождающий его, молчун попался, слова из него не выдавишь… Однако главное, в чем он был уверен, так это то, что в его жизни происходит крутой поворот. Об этом и спорить нечего… И так видно простым глазом. У большого начальства каждый час на учете, нет свободного времени, чтобы вызывать рядовых младших командиров на душевный разговор за кружкой кипятку.

2

За окном тихо падал крупными хлопьями снег. Марина стояла у окна и смотрела на белые пухлые комочки, которые сыпались и сыпались, покрывая остроконечные крыши, оседая на голых ветвях деревьев. И все вокруг сразу преобразилось, стало светлей. Марина смотрела на снег, и ее губы шептали ласковые слова:

— Родной мой… Нашенский, русский снежок!..

Снег пошел неожиданно. С вечера резко похолодало, дул северный ветер, пронизывающий до костей, низко над городом плыли набрякшие темные тучи, похожие на серые солдатские шинели. А к рассвету, едва ветер стих, посыпались снежинки. Сначала робко, как бы пристреливаясь и примериваясь, а потом повалил крупными хлопьями, густо и обильно.

Первый снег… Он был как будто бы посланцем Родины, долгожданной весточкой, принесшей добрые известия. Там, под Москвой, впервые за все годы войны в Европе фашистские армии потерпели крупное поражение.

О том, что у немцев дела пошли далеко не блестяще, можно было понять и по утихшему победному барабанному трезвону. Как-то сразу перестали назначать дни «окончательной победы», перестали говорить о «предстоящем грандиозном параде победителей». Более того, в последние дни германское командование вдруг совершенно переменило тон в своих сообщениях, газеты перестали писать о «продолжающемся наступлении», а в сводках неожиданно появились сообщения о «свирепых морозах в России». Создавалось впечатление, что лишь морозы и обильные снегопады затормозили продвижение. В официальном коммюнике было сказано весьма убедительно: «Так как условия погоды не допускают больших наступательных операций, германское командование отказывается от таковых. На широком пространстве Восточного фронта проходят лишь операции местного значения».

Марина смотрела на снег и улыбалась. Она хорошо знала, что все эти заявления и коммюнике являются сплошным враньем от начала до конца. Там, в Подмосковье, настоящей зимы-то еще и не было, там и морозы в такое время еще не набрали силы, термометр обычно показывает пять — восемь градусов… Так чего же испугались «победоносные полки», на сапогах которых лежит пыль покоренных столиц Европы?

Стало известно, что Гитлер, который сам готовился принимать парад на Красной площади в Москве, покинул Восточный фронт и неожиданно возвратился в Берлин. Позавчера фюрер выступил в рейхстаге…

А сегодня, на рассвете, когда посыпались первые робкие снежинки, Марина слушала Москву, слушала сообщение Советского информбюро, и знакомый ей по голосу диктор читал торжественно и звучно, с нескрываемой радостью выговаривая долгожданные слова: «Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы…»

— Наконец-то!.. Наконец-то! — шептала Марина и, прижимая холодный диск наушника, не замечала, как у нее потекли слезы.

Она не стеснялась счастливых слез, шмыгала носом и слушала, как диктор перечислял уничтоженные и захваченные сотни танков, самолетов, орудий, автомашин… Звучали названия старинных подмосковных городов, хорошо ей знакомых с детства, которые освободили наши войска: Яхрома, Клин, Истра, Звенигород, Венев, Епифань, Локотня…

Как ей хотелось включить приемник на всю мощность, чтобы жильцы дома услышали победный голос Москвы! Чтобы все узнали о поражении гитлеровских дивизий, которые, как читал диктор, «разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери»…

Марина готова была слушать весь день такие радостные сообщения, но передача быстро окончилась. Накинув на плечи шерстяной плед, она подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Ей было хорошо и легко. А снег все валил и валил. Вдруг взгляд ее упал на подоконник, где стопкой были сложены газеты. На одной из них, вышедшей в первых числах декабря, синим карандашом был подчеркнут абзац. Марина почти наизусть помнит подчеркнутые ею зловещие слова и сейчас еще раз пробежала по ним глазами:

«Германское командование будет рассматривать Москву как свою основную цель даже в том случае, если Сталин попытается перенести центр тяжести военных операций в другое место. Германские круги заявляют, что германское наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже можно рассмотреть внутреннюю часть города Москвы через хороший бинокль».

Дочитав абзац до конца, Марина озорно показала газете кончик языка, сделала рожицу, а потом сказала по-русски:

— Ну, как? Съели?..

Ей хотелось петь, плясать, радоваться. Как долго ждала она такого дня! Сбросив плед, Марина раскланялась перед старым стулом с высокой спинкой.

— Разрешите вас пригласить на танец!

Подхватив стул двумя руками, она закружилась по комнатке, напевая вальс «Дунайские волны». Марина кружилась со стулом, полузакрыв глаза, и мысленно была далеко от притихшего Брюсселя…

3

Миклашевский сидел на жесткой ребристой металлической скамье, вытянутой вдоль округлой стены, у третьего, если считать от кабины самолета, окошка. Слева и справа, и напротив, на такой же скамье, на мешках, на ящиках — эвакуированные старики, женщины и дети. Опухшие и безразличные ко всему, осунувшиеся, настороженно притихшие. С чемоданами, узлами, сумками… И никто из них не знал и даже не подозревал о том, что спасительному полету из осажденного города они обязаны задумчивому, скромному на вид лейтенанту, сидевшему у третьего окошка. Именно за ним и был прислан этот транспортный самолет. Впрочем, не знал об этом и сам лейтенант. Ему просто казалось, что штабники отправили его в Москву с первым попутным транспортом…

Миклашевский поднял воротник, натянул глубже меховую шапку и, засунув руки в карманы, прикрыл глаза. Он мысленно переживал события последних дней, стараясь заглянуть в неясное и манящее будущее… Прошлое было простым и ясным, как вымытое оконное стекло. Оказалось, что те рапорты, которые Игорь писал в первые недели войны и о которых уже успел позабыть, прошли все положенные инстанции и получили «добро». О рапортах своих лейтенант Миклашевский вспомнил в штабе корпуса, когда в сопровождении капитана прибыл на Васильевский остров. Штаб занимал большой дом. Игорь поднялся на четвертый этаж. Тут все дышало строгим порядком, штабной армейской чистотой, и Миклашевский неуютно почувствовал себя в валенках, помятых галифе.

— Лейтенант Миклашевский? — спросил тихим голосом адъютант, худощавый пожилой майор с глубоко запавшими глазами и восковым цветом кожи. — Сейчас доложу. Вас ждут.

Он встал и скрылся за высокой, обитой коричневой кожей дверью. Игорь грустно посмотрел ему вслед и подумал, что здесь, в тылу, хлебная норма намного меньше фронтовой, а возможность попасть под пули или осколки ничуть не меньше. Немцы бомбят город и обстреливают из тяжелых орудий… Майор в следующую минуту вышел, не закрыв за собой дверь, сказал:

— Идите, лейтенант.

Игорь шагнул вперед, не подозревая, что дверь, в которую входит, порог, который переступает, стали своеобразным барьером, чертой, отделившей прошлое от настоящего. Смутные предчувствия «крутого поворота в судьбе»… Ковровая дорожка вела лейтенанта в неведомое…

Просторный кабинет командира Ленинградского корпуса ПВО был прост и строг. Командира корпуса Миклашевский узнал сразу, хотя видел его два раза издали, когда тот приезжал в полк. Невысокого роста, смуглолицый, худощавый, с копной темных вьющихся волос, командир выглядел значительно моложе сорока лет. Рядом с командиром корпуса сидел незнакомый плотный военный. У него крупные, волевые черты лица, седеющие волосы, одет он в простую красноармейскую гимнастерку, которая почти в обтяжку облегала крепко сбитую и сытую фигуру. И эта сытость бросилась в глаза. Военный не отличался особой полнотой, просто у него был здоровый цвет лица, обычный вид нормально питающегося человека. И в этом была необычность. Он не испытал голода. «Не блокадник, — решил Игорь. — С материка начальство…» И стрельнул взглядом по петлицам. На них никаких знаков различия. Но по манере держаться, по уверенным жестам Игорь сразу уловил командирские навыки.

— Семен Васильевич, — представился военный в красноармейской гимнастерке и сказал, что он из Политуправления.

На столе появились чай в стаканах и сахар. Настоящий сахарный песок. Игорь ощущал то неловкое, тягостное состояние, когда не мог пересилить себя, не мог удержать свою руку и сыпал, сыпал в свой стакан одну чайную ложку за другой… Как сладок был чай!.. Густой, как мед, и одурманивающе приторный!

Миклашевский хорошо помнит каждое слово Семена Васильевича, когда после чая тот достал из папки его рапорт, написанный еще в первую неделю войны. У Игоря от радости и волнения кровь хлынула в лицо — он не ошибся! Предположение сбылось!..

— Может быть, вы передумали? — спрашивал Семен Васильевич. — С тех дней прошло много времени, вы побывали в боях, познали не только романтику, но и горечь войны…

Игорь не передумал, не изменил своего решения. Месяцы войны научили его многому. Ему дважды приходилось непосредственно встречаться с немецкими разведчиками. Один раз его, Миклашевского, чуть не увели… Стыдно вспомнить, но факт остается фактом! Спеленали веревками и уже тащили в лес.

— Подумайте, лейтенант, все взвесьте. Сможете ли пойти на выполнение важного задания за линией фронта, — сказал Семен Васильевич. — Через два дня дадите ответ.

— Я могу ответить сейчас, — Миклашевский встал, вытягиваясь в струнку.

— И все же даем два дня на размышление.

Игоря поместили в гарнизонной гостинице, дали отдельную маленькую комнату. Переступив порог, он сбросил с себя одежду и завалился спать. Спал почти сутки. Бессонные, напряженные ночи на льду Ладоги, постоянные тревоги… А тут такая роскошь. Настоящая кровать, простыни… Никто не тревожит, не будит.

Миклашевский заглянул на спортивную базу курсов красных командиров, где до войны располагалась сборная военного округа. Там разместился военный госпиталь. В тренировочных запах рядами стояли койки. В борцовском зале, где раньше на ползала лежали пухлые, толстые темно-синего цвета специальные маты, образуя ковер, разместилась операционная. В боксерском зале лежали тяжелораненые…

Лейтенант прошелся по коридору, и ему никак не верилось, что тут не так давно была совсем иная жизнь. Под этим потолком собирались самые лучшие спортсмены Ленинградского военного округа. О тех днях, как напоминание, как весточки от мирного времени, остались в потолке крючья, к которым крепили спортивные снаряды, да вдоль стен выступали длинные деревянные ребра шведских стенок, до блеска отполированные ладонями.

Вдоль коридора прохаживались, толпились кучками ходячие ранбольные. Они курили казенную махорку, переговаривались, вспоминая минувшие бои, мирную жизнь… Вдруг за спиной Миклашевский услышал голос одного раненого:

— Что, не узнаешь?

Голос раненого Игорю показался знакомым. Он повернулся и у стены возле печки увидел моряка. Тот был высок, худ и угрюм. Левая нога схвачена до колена плотным гипсовым панцирем.

— Так и не признаешь?

— Ты? — неуверенно выдохнул Миклашевский, вспомнив приход Запорожского в раздевалку перед финальным боем. — Неужели ты?..

— Да, я… — голубые глаза моряка, как поблекшие на солнце льдинки, смотрели чуть насмешливо и грустно. — А я о тебе вспоминал в Петергофе. Вот, думал, тут должен был состояться мой поединок на реванш с Миклашевским…

— Погоди! — Игорь недоуменно посмотрел на Запорожского. — Когда же ты был в Петергофе?

— Можно сказать, что недавно.

— Там же немцы!

— Вот мы их и потревожили десантом.

Расставаясь, боксеры пожали друг другу руки. Когда

Игорь направился к выходу, Запорожский задержал его еще на минутку и, потупя взгляд, виноватым голосом пробормотал:

— Ты уж прости меня за тот фортель на ринге… Теперь я на все смотрю другими глазами. На рассвете пятого октября пошли…

Запорожский рассказал Миклашевскому, как на линкорах «Марат» и «Октябрьская революция», на крейсере «Киров» и из учебного отряда отбирали самых рослых и сильных моряков. Попасть в десантный отряд было почетным делом! Запорожского сначала не хотели брать, командир пытался удержать знатного боксера в Кронштадте, но Иван проявил характер и настоял на своем, хотя понимал, что идет не на боксерский поединок, а на встречу со смертью.

— И вот, видишь, уцелел… Сам даже не знаю, как уцелел. — Иван грустно улыбался, как будто был виновен в том, что судьба его миловала. — Два дня Большой дворец держали. А подмога не приходила, в заливе штормяга, к берегу не пристать. Фрицы танки пустили, стали в кольцо брать… Потом уходили… Ползли по главному каналу… И в море… Почти сутки в воде, пока не подобрали наши…

Самолет резко подбросило вверх, затем, словно проваливаясь, он нырнул вниз. В следующее мгновение большая машина снова обрела крыльями упругость воздуха, и пассажиры облегченно вздохнули.

— Кидает, едрена мать, аж до печенок пронимает! — чертыхнулся сосед Игоря, пряча озябшие руки в карманы потрепанной шинели. — Пару затяжек бы!..

— Курить в полете нельзя, — заметил курносый, заросший рыжеватой щетиной пожилой мужчина в стеганом ватнике, перетянутый в талии широким ремнем. — Не положено…

Миклашевский, прислонившись боком к холодной самолетной стене, пытался восстановить прерванную нить воспоминаний, но прошлое куда-то уходило и становилось туманно-расплывчатым. Под ногами чуть качнулся пол и плавно заскользил наклонно вниз.

— Идем на снижение! — радостно крикнул кто-то. — Подлетели к Москве.

Молчавшие почти весь полет женщины, старики и дети сразу обрели голоса, и в самолете стало шумно от гомона, как на вокзале при посадке на поезд.

4

Снег быстро растаял, он в этих краях Европы долго не держится. Термометр показывал плюс пять, и почему-то запахло весной. Такие солнечные дни бывают в Москве в начале апреля, да и то при ранней весне. А здесь в декабре такая благодать, хоть ходи в легком пальто.

Над остроконечными крышами, над городом высоко в ослепительно синем небе проплывали белые облака, пушистые и воздушные, словно хорошо взбитые сливки. Марина так и подумала, глядя на облака, «как хорошо взбитые сливки». Она стояла у окна и любовалась теплым солнечным днем. И почему-то думала о взбитых сливках. В Москве ее мать никогда не взбивала сливок, и Марина даже не знала, что существует на свете такая вкусная и нежная молочная еда. Но здесь, в Бельгии, она сначала удивлялась, как бельгийцы чуть ли не к каждому сладкому блюду подавали сливки — взбитые, нежные, словно нагроможденные снежные комочки, тающие во рту. Подавали их к пудингу, и к творогу, и к сладостям, и даже к киселю. Смешно было видеть первый раз, как посреди тарелки, поверх розового киселя, громоздились пушистым облачком взбитые сливки… Марина довольно быстро привыкла к нежной молочной еде, и если выдавался случай и она заходила в кафе, то обязательно заказывала чашечку кофе и взбитые сливки.

Отсюда, с высоты четвертого этажа, хорошо просматривалась вся улочка. Был тот редкий час, когда солнце стояло буквально над каменным ущельем и высвечивало золотистыми лучами стены домов, играло на длинных оконных стеклах. Над улицей чуть заметно подымался и сразу таял легкий пар.

Улица была оживленной. Мальчишки с ранцами лихо гоняли палками консервную банку. У подъездов многих домов стояли пожилые люди и, греясь на солнце, о чем-то беседовали. Вот на тротуаре показалось целое семейство: старый высокий мужчина, сгорбленный годами, с белой шкиперской, аккуратно подстриженной бородой, его жена, две их дочки или невестки и трое детей — два мальчика и девочка. Видно было, что семейство довольно бедное. На старике была светло-серая шляпа, такие всегда носят бедняки, когда хотят принарядиться. Он неторопливо шагал со своей женой и разговаривал с ней. Молодые женщины, чисто и небогато одетые, шли следом и тоже степенно вели беседу. Девочка и мальчик, взявшись за руки, чинно топали ножками. А мальчишка лет семи шел не по тротуару, а вдоль него по самой обочине, по мостовой. Он старался шагать точно по прямой и что-то напевал себе под нос. Марина чуть улыбнулась, вспомнив, как и она в детстве любила топать вдоль тротуара, возвращаясь из школы, стараясь четко идти по прямой.

Марине захотелось на улицу, к солнцу. В своей тесной меблированной комнате она проводила почти все время — спала, читала, шифровала донесения, думала, занималась хозяйством. Перед единственным окном, узким и остроконечным вверху, чуть сбоку стоял стол, который служил и письменным, и кухонным, и обеденным, и библиотекой. Рядом со столом стоял шифоньер, высокий и громоздкий, одна его дверца была зеркальной, в левом углу кусочек стекла был отколот и проглядывала фанера. Шифоньер некогда был красивым и блестящим, но со временем полировка потускнела и тонкий слой фанеры местами покоробился и потрескался. Шифоньер стоял в одном углу, а в другом была кухня. Там стояла двухконфорочная газовая плита, на стене — полка для посуды и провизии, здесь же находилась и овальная эмалированная раковина с водопроводным краном. Напротив окна, у задней стенки, находилась кровать, занимавшая добрую четверть комнаты. У входной двери — небольшой стенной шкаф, в котором обычно вешают верхнюю одежду. Шкаф был вделан в стену так ловко, что его не было видно, когда открывалась дверь. В шкафу Марина хранила рацию и запасные батареи.

Марина сама себе стряпала. Она знала несколько блюд, питательных и дешевых. Впрочем, ее крепкий молодой желудок переваривал все что угодно. Последние месяцы она жила почти в крайней бедности. Ей поневоле приходилось быть расчетливой. Основу ее питания составляли гороховый суп, овсянка, картофель, молоко, которого было вдоволь и оно стоило дешево. Когда же у нее выкраивались деньжата, она шла в кафе или покупала связку бананов. Обширные африканские колонии снабжали Брюссель круглый год фруктами.

Чего только нет в магазинах, глаза разбегаются. Темно-оранжевые крупные апельсины, желто-зеленые лимоны, продолговатые, как небольшие дыни, коричневые кокосовые орехи, ананасы, янтарные приплюснутые плоды манго и большие связки бананов… Всего много на прилавках магазинов, лишь покупателей мало, ибо цены на них, как говорила себе Марина, «сильно кусаются».

Но жизнь есть жизнь, и Марина, где-то прижав свой бюджет, где-то сэкономив, перебившись на хлебе и воде, смогла позволить себе перепробовать разные фрукты. Ананасы ей не очень понравились. А вот бананы пришлись по вкусу. Нежные, рассыпчатые, чем-то напоминали переспелое яблоко или сваренную картошку. Очистишь кожуру, продолговатый рожок мякоти душисто пахнет и сам тает во рту. Да и цена у бананов была не такая «кусачая»…

Бананы появлялись у Марины на обеденном столе, хотя и не часто. Марина быстро научилась понимать особенности частной торговли. Чем роскошнее магазин, тем выше цены. А рядом, за углом, в простенькой лавке те же продукты стоили дешевле. Владельцы над товаром выставляли черные грифельные дощечки и на них мелом писали цену. Можно было пройтись по городу и найти магазинчик, где бананы, например, переспели и чуть подпортились, однако пригодны к употреблению. Стоимость, естественно, таких бананов была доступной для Марины. Хозяева спешат сбыть такой товар, ибо он портится быстро. Марина привыкла именно к таким переспелым сочным сладким бананам, считала их по вкусу даже лучше тех зрелых и плотных.

В большом городе всегда много вкусных соблазнов, и трудно жить, когда в твоем кошельке лежат считанные бумажки. А женщине вдвойне тяжелее, ибо помимо всего прочего у нее перед глазами целый калейдоскоп нарядов, обуви, чулок, белья… Можно, конечно, от всего отмахиваться, дескать, сейчас не до нарядов, идет война, так сказать, просто «не замечать», проходить мимо витрин с равнодушным видом. Но глаза, особенно женские глаза, умеют все схватывать и запоминать. А потом, в своей комнате, в долгие тоскливые вечера, когда стоишь перед зеркалом, невольно попытаешься хоть мысленно прикинуть, мысленно примерить увиденное платье или блузку, вязаный жакет или пальто к своей фигуре, посмотреть, «подходит ли к лицу»…

Марина не была исключением из общего правила. Она жила одиноко, круг знакомых был очень узок, и большую часть времени проводила в четырех стенах меблированной комнаты, которую именовала «женским монастырем», и фантазия ее, конечно, не знала границ. Мысленно она все перемерила и перепробовала, знала, что ей идет и от чего непременно откажется, даже даром не возьмет и на себя не наденет.

Но даром ей никто ничего не предлагал, и, как говорится, желаемое не всегда становится действительным. Пока же за всякую мелочь Марина должна платить. Живет она весьма скромно, если не сказать бедно, однако бедность эту приходится скрывать и тянуться, чтобы одеваться прилично и выглядеть на уровне обычной бельгийской молодой женщины. Таких женщин в городе большинство. Во всем отказывая себе, экономя на крохах, тем не менее они содержат в приличном состоянии свой гардероб. Женский наряд — это не только одежда, это, если хотите знать, и паспорт ее, и визитная карточка, и «боевые доспехи»… Старинная русская пословица — «встречают по одежке…» — является самой актуальной в наши дни здесь, на Западе. Об этом Марине говорили в Москве перед поездкой в «длительную командировку», в этом ей пришлось убедиться в первые же недели жизни в Бельгии. Несмотря на оккупацию, на трудную жизнь, несмотря на всякие ограничения и перебои с товарами, женщины оставались женщинами. И Марине приходилось держаться «среднего уровня», следить за изменениями в моде, ухаживать за лицом, руками, хоть изредка наведываться в парикмахерскую и завивать волосы.

Марина доехала на трамвае до площади Порт де Намюр и там сошла. Прямо перед трамвайной остановкой возвышалось массивное серое здание. Парадный подъезд находился за углом со стороны площади. В этом здании размещалась комендатура немецких оккупационных войск. Над входом на длинном древке развевалось фашистское знамя с белым кругом посредине, и в нем жирным ядовитым пауком чернела свастика. Перед комендатурой всегда находилось много немцев, а тем более сегодня, в такой солнечный день. Группой стояли солдаты, молодые офицеры, громко разговаривали и хохотали.

Многие брюссельцы старались обходить этот дом за много кварталов, особенно после того дня, как здесь произошло покушение. Марина же, словно бросая вызов судьбе, старалась всякий раз пройти именно мимо комендатуры, гордо вскинув голову и как бы не глядя ни на кого. Но она все видела и все слышала. Немецкий-то она знала!

Двое молодых щеголеватых офицеров, слегка подвыпивших, подкатили к Марине и с ходу предложили провести вечер в ресторане.

— Понимаете, у нас нет ни одной знакомой девушки в этом чудесном городе, а у Генриха двойной праздник — у него день рождения и сегодня наградили Железным крестом!

— Простите, но я по-немецки не говорю, — сухо ответила Марина, продолжая шагать.

Один из них, видимо, сам Генрих, стал, коверкая слова, говорить на французском, но его собутыльник перебил, отпустив непристойность на немецком:

— Оставь эту воблу, а то она еще, чего доброго, согласится!

Марина вспыхнула: «Спокойнее, ты же не понимаешь, что они лопочут, — говорила она сама себе, — главное, не отвечать!»

— Фриц, ты ни черта не смыслишь в женщинах, — отозвался Генрих и выразительно причмокнул. — Такую подарит ночь, век будешь помнить!

Марина шла и размышляла о своем: «А знают ли они о делах под Москвой?»

Ни берлинские, ни тем более местные газеты и словом пока не обмолвились о крупном поражении фашистов. Правда, бельгийцы все же знали о русской победе. Среди брюссельцев тайно распространялась небольшая подпольная газета патриотов «Радио Москвы».

Миновав площадь, Марина углубилась по проспекту. Солнце, выглядывая из-за облаков, освещало теплыми лучами величавые здания банков, роскошные дворцы, гостиницы, магазины, рестораны, кинотеатры… По проспекту катились длинные, как корабли, легковые автомобили, и в них восседали какие-то важные господа, дамы, нарядные, в меховых накидках. Одна дама сидела с белым пуделем на руках, и пес, высунув красный язык, деловито оглядывал прохожих.

Рубцова дважды прошлась по проспекту, как говорится, поглядела на людей и себя показала. Хотела пойти в кино, но раздумала, вспомнив, как прошлый раз к ней подсели два пьяных немца и начали нагло приставать, а публика вокруг молчала, словно ничего особенного не происходило.

Марина шла не спеша, раздумывая, куда ей свернуть, чтобы выйти на соседнюю улицу, где есть одно неброское и вполне приличное кафе. Вдруг вдали проспекта, за домами, в сиреневой дымке, где-то на окраине города взметнулся в синеву неба оранжево-серый фонтан и глухо донесся раскат взрыва. Гуляющая публика сразу застыла на месте, а потом чинно, но довольно быстро стала растекаться. Проспект пустел на глазах.

— На химическом заводе! На химическом заводе взрыв! — прокричал длинноволосый парнишка, кативший на велосипеде.

А через несколько минут, разгоняя встречный транспорт ревом сирены, по проспекту в сторону химического завода промчались четыре крытых немецких грузовика, в кузовах которых сидели вооруженные солдаты…

Марина смотрела вслед машинам и чуть улыбалась.

«Спешите, скорее спешите понюхать дыма и гари, — думала она. — Патриоты Брюсселя шлют привет».

В кафе было людно и весело. Приглушенно играла музыка. Марина в хорошем расположении духа (только что Брюссель салютовал взрывом русскому наступлению) заняла свободный столик у окна. Официантка принесла ей чашечку кофе и взбитые сливки. Но не успела Марина поднести чашечку к губам, как над ее головой раздался приятный мужской голос:

— Если вы не возражаете, я займу свободное место. Перед ней стоял немецкий офицер военно-воздушных сил, высокий, худощавый блондин с довольно приятными чертами лица. Серо-голубая форма летчика ему шла. Марина не уловила обычной нагловатой самоуверенности победителя, а скорее увидала смущение молодого вполне интеллигентного человека. И он, опережая Марину, сказал:

— Не говорите, ответ я прочел в ваших глазах… Они у вас выразительные!

Он говорил искренне, и эта искренность тронула Марину. Она тут же, без всякого намека на флирт, произнесла спокойным тоном:

— Вы первый, из всех ваших… который обращает внимание на выражение взгляда.

— Польщен вашей оценкой. Так вы не возражаете?

— Вы же все равно сядете, — сказала Марина равнодушно.

— Если не хотите, я поищу себе другое место.

— Мне все равно.

— Тогда я сяду. Благодарю вас, — он сел напротив, и Марина почувствовала приятный запах мужского одеколона. — Если вы не возражаете, я закажу коньяк?

Офицер положил на стол толстую книгу и газету, подозвал официантку и заказал коньяк и кофе. Марина стрельнула по обложке книги: «Гете. Том первый».

— Можно вам задать вопрос? — спросил офицер.

— Пожалуйста, — Марину начинала увлекать эта игра в благородство. «Надолго ли тебя хватит, лейтенант? — думала она. — Когда же предложишь себя в друзья: сейчас или после первой рюмки?»

— Скажите, почему бельгийские женщины так враждебно настроены к нам, немцам?

«Начало оригинальное, но смысл старый», — отметила Рубцова.

— Могу ответить только встречным вопросом, — сказала ему Марина. — Неужели вы, покорив нашу страну, уже считаете, что каждая бельгийка должна стать наложницей и ублажать вас?

— Простите, но вы слишком резки и делаете преждевременные обобщения.

— На основе, так сказать, личного опыта, — ответила Марина. — По улице днем пройти невозможно, а вечером и подавно.

— Приношу извинения за всех тех, кто когда-либо причинил вам неприятности, — произнес летчик, склонив голову, отчего его чуть вьющиеся белокурые волосы упали на широкий лоб. — Но не все немцы такие, как вы думаете.

— Спасибо, насмотрелась.

— Вы видели лишь десятки, сотни, может быть, даже тысячи. Но нас в Германии — миллионы. И все — разные люди, как и везде на земном шаре. Есть грубияны, а есть интеллигенты, есть наглецы и есть воплощение доброты и нежности, — он взял бутылку коньяку. — Разрешите наполнить вашу рюмку?

— Я не употребляю спиртного, — остановила его Марина.

— Понимаю, понимаю… Вам сейчас хочется встать и уйти, чтобы потом о вас не говорили, что вы «проводите время с немцами»… Верно? Угадал ваши мысли?

«Ну, если только такие мысли лейтенант прочел в моих глазах, так это великолепно!» — Марина мысленно усмехнулась «проницательности» офицера. И вслух произнесла:

— Почти угадали. Мне пора.

— Благодарю за компанию, — ответил офицер и потянулся за газетой, одним этим жестом он давал ей понять, что понимает и принимает «нежелание вести беседу».

Вдруг Марину словно ударило током: с газетной страницы на нее глянуло знакомое женское лицо. Удивительно знакомое. Марина всмотрелась в фотографию. Светлые волосы, расчесанные на пробор, открывали высокий чистый лоб. Открыто и немного испуганно смотрели на Марину глаза ее. Полные, четко очерченные губы плотно сжаты, в уголках застыла горестная складка. Лицо простое и не слишком выразительное. «Я знаю эту женщину, — первое, что подумала Марина. — Но где и когда мы встречались?» Она только теперь обратила внимание на крупные жирные буквы, которые шли по всей ширине газетной полосы. Марине была видна часть газеты, и она прочла: «…ийца поймана».

Марина снова взглянула на фотографию, пытаясь найти связь между портретом женщины и заголовком. В заголовке речь шла о каком-то убийстве. Марина это поняла сразу. Но при чем тогда здесь фотография? Да и о каком убийстве идет речь? Кого все-таки поймали?

Конечно же, на все вопросы можно получить ответ тут же, не поднимаясь со стула, но для этого необходимо продолжить разговор с немецким офицером, который так демонстративно углубился в чтение. Но вот именно продолжать беседу Марина и не желала. Она понимала, что стоит ей лишь задать один вопрос, как на лице летчика мелькнет внутреннее торжество победителя, победителя мужчины над женщиной, и он, расплывшись в галантнейшей улыбке, начнет «ухаживать». А тогда трудновато будет от него отвязаться.

«Где же я встречала эту женщину?» — снова подумала Марина, поднимаясь со стула.

— До свидания.

— Благодарю за компанию, — отозвался летчик.

Рубцова вышла из кафе. Короткий декабрьский день быстро угасал.

Марина посмотрела по сторонам, ища мальчишек, продавцов газет. Слева, неподалеку от кафе, бойко торговал безногий инвалид. Он держал в руке пачку газет.

— Последние новости! Она сама сдалась комендатуре!.. Последние новости. Пятьдесят заложников на свободе!..

Рубцова купила газету и с самым небрежным видом развернула ее. Еще раз взглянув на фотографию, Марина сразу вспомнила и узнала женщину. Вспомнила неожиданно и краткую встречу в кафе. Неужели она? Рубцова тогда приняла ее за провокатора. Особенно насторожило Рубцову тогда то обстоятельство, что незнакомка, ко всему прочему, еще и назвала себя Мариной…

Хотелось остановиться и прочесть все подробнее. Но бельгийские женщины, как принято здесь, будто бы не интересуются политикой. Марина не видела, чтобы женщины читали газеты на улице. А привлекать внимание к себе ей было ни к чему. Марина спрятала газету в сумочку и поспешила домой.

Всю дорогу в трамвае она сидела, отвернувшись к окну, мысленно уносилась назад, в тот хмурый субботний день, когда встретила эту женщину, которая носила ее русское имя. Б ушах звучали сказанные той Мариной слова, сказанные с болью и грустью: «Неужели во всем Брюсселе не найдется хотя бы одного храбреца, который мог бы всколыхнуть застывшее болото позорной жизни!»

…Взбежав к себе на четвертый этаж, Марина заперла дверь и, включив свет, торопливо развернула газету. Пробежала экстренное сообщение германского командования:

«…Террористка Марина Шафрова, убившая на площади Порт де Намюр помощника военного коменданта, сдалась в руки властей и призналась в своем преступлении…»

«Она совершила и второе покушение на немецкого офицера. На этот раз это был капитан германской армии…»

«Марина Шафрова подкараулила его на бульваре и тоже нанесла удар ножом…»

«На его предсмертный крик прибежал патруль и задержал красную террористку…»

«…Она не пыталась бежать…»

«Шафрову доставили в немецкую комендатуру, и она призналась во всем».

И ниже жирными буквами германское командование сообщило:

«Пятьдесят заложников, жители города Брюсселя, сегодня утром выпущены на свободу».

Рубцова смотрела на газету, и слезы сами накатывались на глаза. Она провела ладонью по фотографии отважной женщины, разглаживая складки на бумаге. Сознание отказывалось верить в действительность.

— Прости меня, тезка… Прости…

5

На попутной военной машине Миклашевский добрался до Пушкинской площади и, поблагодарив водителя, спрыгнул на утрамбованный колесами снег. Утро только вступило в свою силу, и зимнее неяркое солнце, как боевая медаль, низко висело на выцветшем синем небе, лаская лучами засыпанные снегом дома, голые деревья, высветляя длинные и толстые серые колбасы аэростатов, которые плавно покачивались в небе, натягивая железные струны тросов. После сумрачного Ленинграда, его пустынных заснеженных улиц, после обстрелов и бомбежек Миклашевскому родная Москва показалась далеким тыловым городом. Люди ходили без опаски, двигались автомашины, позванивали трамваи…

Вскочив в подошедший трамвай, Игорь прошел к передней площадке. Трамвай покатил вниз по Тверскому бульвару. На бульваре, среди деревьев, мальчишки и девчонки сооружали снежную крепость. Пожилая дама вела на поводке гладкого бульдога. Военный с перебинтованной рукой шел с девушкой, и оба весело смеялись. Шла обычная жизнь большого города.

Старенький трамвайный вагон, покачиваясь и погромыхивая на стыках, звеня пронзительно и весело, катился вдоль бульвара по сверкающим на солнце рельсам. Миклашевский заглянул в кабину вагоновожатого. Там сидела молодая девушка с довольно приятным румяным, здоровым лицом, закутанная шерстяным платком, из-под которого выбивались темные волосы. Она напряженно смотрела вперед сузившимися, слегка раскосыми глазами и цепко стискивала пальцами рычаг управления.

Трамвай подошел к Никитским воротам, и Миклашевский спрыгнул с подножки. Помахал рукой вагоновожатой, которая оглянулась на него. На Никитской площади, возле памятника Тимирязеву, лежали рядами мешки с песком, припорошенные снегом, а за ними была установлена полуавтоматическая зенитная пушка. Ее длинный ствол, выкрашенный белыми пятнами, смотрел в морозное небо. Около пушки расхаживал хмурый часовой, одетый в новый дубленый полушубок и серые валенки. «Свой брат, — подумал Миклашевский, направляясь по улице Герцена к своему переулку. — Служба тут не та, что у нас на Ладоге. Столица!»

Ноги, казалось, сами несли Игоря вперед. Ему даже стало жарко. Вот и переулок. Школьники стайкой бегут навстречу, с портфелями и сумками. Мальчишки кидаются снежками в девчонок. Игорь, стараясь унять волнение, входит в неприметный, обшарпанный и До боли знакомый подъезд. Лестница на второй этаж, железные перила… Глотнув воздух, Игорь поднимает руку и нажимает кнопку электрического звонка. За дверью раздались шаги. «Кто? Мама? Тетя Александра?!» — гадает Игорь, напряженно ожидая.

Дверь наконец открывается, и показывается голова соседки Марии Степановны. Она ничуть не изменилась. Те же морщины, тот же красно-бронзовый волос, завитый в локоны, и под глазами набрякшие мешки.

— Вам кого, молодой человек?

— Здравствуйте, Мария Степановна…

— Простите, но я вас… Неужели Игорь? — она порывисто обнимает Миклашевского, как близкого, заводит в коридор, включает свет. — Вырос-то как, изменился! Худой уж больно! Неужели и на фронте с продуктами плохо?

Миклашевский снял с плеч тощий вещмешок, положил его на стоявший у стенки теткин сундук. Дверь в теткину комнату была закрыта висячим замком. Раньше, как помнил Игорь, тетка никогда не пользовалась навесными замками. Значит, уехала давно и надолго. Дальше по коридору дверь в комнату матери, где прошли его детство и юность. Высокая дверь, обитая черным дерматином, также заперта плоским увесистым замком.

— Ключи у меня… Оставили. Сейчас вынесу, Игорь, — тараторила соседка, направляясь в свою комнату. — И письмо от твоей мамаши… Она с госпиталем две недели назад уехала. Пишет, что они теперь на Урале, в городе Ижевске…

Игорь не стал открывать и заходить в свою комнату. А что ему, собственно, делать одному в пустой комнате?.. Он подержал на ладони ключи и вернул их соседке.

— Знаете, я по пути… Забежал на пару минут. Спрячьте ключи. Можно, я от вас позвоню?

Миклашевский вынул из нагрудного кармана записную книжку и позвонил по номеру, который дал ему в Ленинграде Семен Васильевич.

— Полковник Ильинков слушает, — раздался в трубке глуховатый голос.

— Докладывает лейтенант Миклашевский, — сказал Игорь. — Прибыл в Москву.

— Где находитесь?.. На аэродроме?..

— Нет, дома… у Никитских ворот. — Игорь назвал адрес.

— Сейчас высылаю машину. Мы давно вас ждем.

Мария Степановна смотрела на Миклашевского и не могла найти ответа на мучившие ее вопросы. А когда Игорь ушел, она побежала к дальнему окну, выходившему в переулок, и увидела, как подкатила черная легковая машина, как вышел из нее шофер и распахнул перед Миклашевским услужливо дверцу.

— Кто бы мог подумать! — тихо сказала сама себе Мария Степановна. — Расскажи людям — не поверят.

6

Через час Миклашевский находился на четвертом этаже массивного многоэтажного здания, в кабинете полковника Ильинкова. Разговор был очень коротким.

— Завтра приступим к работе, — сказал Ильинков, — а сегодня устраивайтесь и отдыхайте.

Потом Миклашевского провели вниз, в полуподвальное помещение, откуда распространялся вкусный запах жареного мяса и наваристого бульона. Повар, принимая у Игоря талоны, полюбопытствовал:

— Откуда ты такой доходной, лейтенант?

— Я?.. — переспросил Игорь, глотая слюнки. — Из Ленинграда я…

Повар несколько секунд с любопытством разглядывал Игоря, ничего в ответ не сказал, а, зачерпнув со дна погуще, налил в тарелку по самые края густого горохового супа, похожего на кашу, подбросил туда еще вареного мяса, на второе наложил горку макаронов по-флотски, обильно полив сверху маслом, и все это подал Игорю.

— Ешь, друг, набирайся силенок!..

Глава пятая

1

Вальтер провел «мерседес» по тесной улочке. В пятом от угла доме на четвертом этаже снимала меблированную комнату Марина Рубцова. Впрочем, она и сейчас снимает ее. И живет там. Даже в тот тяжелый субботний день, когда им удалось вывезти в чемодане рацию, Марина вечером возвратилась «домой». Только с той субботы связь с Центром они ведут из другого места, из мансарды бельгийского инженера-химика, дом которого находится неподалеку от Рюпель-канала.

В тот же вечер, едва Марина закончила «разговор» с Москвой, Вальтер устремился на своей машине в город — хотел проверить, как поведет себя тот непонятный автофургон. Но около булочной громоздкого грязно-серого автофургона уже не оказалось. Лишь широкие рубчатые следы у самого тротуара напоминали о том, что здесь находилась крупная машина. И Вальтеру стало ясно — гестаповцы засекли их передатчик, а теперь пытаются запеленговать и установить место, откуда идут позывные в эфир.

«Не надо торопиться с выводами, — сказал тогда Вальтер сам себе, — надо подождать и проверить».

И вот он почти ежедневно приезжал на узкую улицу, похожую на каменное ущелье, и оглядывал ее от начала до конца. И не только ее, а заодно просматривал и все близлежащие улицы и переулки. Однако нигде вокруг не было никаких автофургонов. И понял, что не ошибся в своих предположениях. За ними охотятся. И он впервые почувствовал себя одиноко и страшно в этом чужом ему городе, красивом и хмуром.

Вальтер — впрочем, это было его настоящее имя, данное ему родным отцом, лихим красным командиром, в прошлом рабочим с Пресни, в память своего погибшего под Царицыном друга и комиссара, немца по национальности, — Вальтер Кураков, лейтенант госбезопасности, сейчас ничего другого не желал бы, как очутиться где-нибудь под Москвой, быть в рядах наступающих войск…

Но у него в кармане лежит паспорт на имя Вальтера Лангрена, и московское начальство поручило выполнять боевую задачу. Сведения, которые он получает и передает Марине, а та в свою очередь посылает их в Центр, вся его работа оценивается довольно высоко. Там, на фронте, много храбрых и более опытных лейтенантов, которые легко заменят его, однако здесь его заменить трудно. Он это понимает и знает, что у него, где бы ему ни приходилось быть, пожизненно остается в душе чувство вечной и кровной связи с Родиной, а долг и честь будут всегда законом его сердца и поведения.

Он тоже воюет, но бои здесь совсем иного характера. Противник где-то рядом. Вальтер ни разу не видел его в лицо, того гестаповского офицера, который командует техническими средствами, однако уже по одному автофургону можно смело сказать, что у того на плечах котелок варит. Вальтер так и подумал: «котелок варит».

Новое место для рации тоже небезопасно. Система радиоперехвата у немцев работает четко, это уже не секрет. «Теперь следует ожидать появления автофургона поблизости от Рюпель-канала, — размышлял Вальтер. — Они наверняка уже зафиксировали наши выходы в эфир».

И он не ошибся. Через два сеанса неподалеку от дома инженера-химика уже курсировал грязно-серый автофургон. Вальтер снова перевез рацию на старую квартиру, в комнату на четвертом этаже. Марина, приняв чемодан, старалась быть непринужденно веселой, но по глазам было видно, что она взволнована.

— Пожалуйста, если, конечно, можно, делайте тексты короче, — попросила Рубцова Вальтера. — Чтоб меньше находиться в эфире.

Вальтер ловил в голосе Марины озабоченность. Непонятное чувство тревоги, словно в азартной игре, когда нельзя ни уйти, ни уклониться от очередного хода, а уже играть почти нечем, и выложены главные козыри… И в то же время в нем жила уверенность бегуна, который оторвался на значительную дистанцию от соперника, и эта дистанция пока не сокращается. Но как долго может длиться это «пока»?

Война есть война, фронты бывают разные, а смерть у каждого солдата бывает лишь одна. Разве легче было тем парням, которые также не имели запасных позиций и дрались до последнего, ибо отступать им было некуда — позади находилась Москва. Они вылезали из окопчика под пули и бросались с единственной бутылкой, наполненной огнедышащей жидкостью, на прорвавшиеся танки… У них тоже была лишь одна мысль: стоять до последнего! Пять дней назад никто не верил, что Москва устоит. А теперь весь мир восхищается мужеством русских.

«И нам сейчас важно выстоять, — думал Вальтер, — непременно надо выстоять!»

2

Лиза Миклашевская шагала быстро. Под валенками приятно похрустывал снежок. Впереди на косом заборе уселась сорока и, поводя хвостом, быстро затараторила: «чихчи-хир… чи-хир… чих-чи-хир!..»

Лиза замедлила шаги, улыбнулась простой длиннохвостой птице. Неделю назад прилетела такая шустрая длиннохвостка во двор и села почти перед оконцем комнаты, где Лиза с сыном Андрюшкой снимает угол. Хозяйка дома Марфа Харитоновна (она топила печь в ту минуту) отложила кусок изрубленной старой шпалы, посмотрела в окно и с открытой грустной завистью сказала:

— Жди письма, Лизуха! Сорока — птица вешая, зазря тараторить не станет.

— Глупости все это, — ответила тогда Лизавета.

— Не глупости, а примета народная. Вот попомнишь мое слово.

Марфа Харитоновна была женщиной крупного сложения, и в свои неполных пятьдесят лет выглядела моложаво. Только поседевшие волосы выдавали ее возраст да свалившееся на ее плечи горе. А поседела она за последнее время буквально на глазах, когда в течение одного месяца получила подряд три похоронки: на мужа и обоих сыновей. Горе не сломило ее, только замкнуло сердце наглухо. Она неделями не уходила с оборонного завода, на котором в конструкторском бюро трудилась и Лизавета. На заводе Марфа Харитоновна возглавляла бригаду грузчиц, таких, как и она, рослых и крепких женщин, выносливых и безотказных. Бригадиршу они называли Марфа-начальница и слушались беспрекословно. Сколько десятков тонн тяжелых артиллерийских снарядов перенесли и погрузили в вагоны ее женские руки! И там, на фронте, бойцы, распаковывая грубо сколоченные деревянные ящики, вынимали маслянистые снаряды, на которых иногда встречались корявые буквы, выведенные наспех мелом: «Гитлеру за Митрия Кузьмича», «Гаду звериному за Василия», «Гитлеру за сына мово Федора»…

— А мне получать боле не от кого, — сказала хозяйка квартирантке глухим голосом. — Получила последние с каймой черной…

И отвернулась к печке, нагнулась к поленьям разрубленной шпалы, утирая глаза кончиком платка.

На том и кончился разговор. А предсказание Лизавета все же не забыла, оно засело и теплилось в груди, хотя сама она ни в какие приметы не верила. И надо же было случиться так, что действительно пришло письмо. Да еще от мужа, от Игоря!..

Писал он радостные слова, сообщал, что сейчас не в боях, а в тылу находится, на важных курсах, и между прочим, как о постороннем, вывел такие строчки: «А знакомый тебе боксер Игорь, у которого сын Андрюшка, заезжал к нам домой, там все в порядке, хотя ни матери, ни теток не застал, сам-то Игорь вместе со мной на курсах». Лизавета сначала не поняла, о каком еще Игоре речь идет? Но потом вся озарилась: так это же Игорек о себе написал!.. Вот здорово!..

И еще Игорь писал Лизавете, чтобы ничего не жалела из вещей, берегла сына Андрюшку и себя. Мужнино письмо перечитывала несколько раз на работе, ее поздравляли и откровенно завидовали другие сотрудницы, потом Лизавета медленно, наслаждаясь каждым словом, перечитывала письмо худому большеголовому сыну. Сегодня, в первое свободное воскресенье, Лизавета пошла на городской рынок и продала часы. В сумке появились лепешки, настоящее сливочное масло, стакан густого меда, кусок сала и еще сухие яблоки, изюм, курага… Андрюшке нужно питание, нужны витамины. И Лиза мало-помалу относит на рынок свои вещи. Маленькие серебряные часики она долго не решалась продавать. Их купил ей Игорь. Купил просто так, были свободные деньги. Работал он тогда сварщиком на заводе «Красная Пресня» и страшно гордился своей профессией. Лизавета хорошо помнит те тревожные недели, когда Игорь выбирал себе профессию после окончания школы. Они тогда еще не были мужем и женой, а только дружили. Игорь выбрал специальность сварщика.

— Специалист по газовой сварке. Как звучит, а? — говорил он, влюбляясь буквально на ходу в модную тогда профессию. — Это же технический прогресс, сварке принадлежит будущее!

Лизавета знала, что дома Игорю приходилось нелегко. Все родные восстали:

— Сцена — наша семейная традиция! Все Миклашевские — служители искусства! А ты?..

Предлагали подавать документы в театральный, советовали идти в училище, на худой конец могли помочь просто устроиться в театр, вначале статистом… Но Игорь не находил в себе никаких способностей и быть посредственностью на сцене не собирался. Он упрямо настаивал на своем:

— Лучше стать хорошим сварщиком, чем быть плохим артистом!

Лизавета помнит те короткие летние ночи, когда бродила с будущим мужем чуть ли не до утра по лесистым склонам Воробьевых гор и слушала его рассуждения о жизни, о призвании человека, о профессиях. В те дни она и не подозревала о том, что была единственным человеком, который поддерживал и одобрял все замыслы Игоря.

И Миклашевский стал сварщиком. Потом они поженились. Еще через год Игорь поступил в институт физкультуры. Учился, выкраивал время на тренировки. Он считался талантливым боксером и успешно выступал на рингах. Лизавете приятно вспомнить, как в те дни она появлялась в спортивных залах и за спиной слышались голоса: «Это жена Миклашевского, чемпиона города!»

…Снег скрипел и скрипел под ногами. Лиза ничего не замечала вокруг. Ее мысли унеслись далеко на запад, в родную Москву, где сейчас находится ее самый близкий, самый родной человек. Ох, как бы ей хотелось хоть на минутку очутиться в Москве, в своей комнате и увидеть, обнять любимого, прижаться лицом к его груди.

3

Игорь перевернулся и сгреб правой рукой подушку. Ему было не до сна, хотя зимняя долгая ночь уж перевалила за середину. Лежал с открытыми глазами и думал, думал, стараясь понять и осмыслить свое положение и страшную новость. Подумать только, он — двоюродный племянник предателя! Об этой новости Игорь узнал вечером, незадолго перед ужином. Впрочем, с самого утра он ходил сам не свой, его томило предчувствие чего-то нехорошего, каких-то неожиданных неприятностей. За завтраком он вдруг опрокинул стакан кофе, залил себе самым неприличным образом новые галифе. Игорь от смущения и неловкости вскочил, чтобы отряхнуться, и чуть было не сбил с ног официантку, краснощекую Надежду Викторовну, женщину упитанную и рослую, но весьма вспыльчивого нрава. Она спешила на судомойку с тяжелым подносом, на котором горкой возвышалась грязная посуда, стаканы с недопитым кофе, ножи, вилки, ложки. Неожиданно вскочивший Миклашевский спугнул официантку, она невольно шарахнулась в сторону, теряя равновесие, поднос качнулся, накренился, и вся посуда соскользнула и с шумом и плеском посыпалась на стол, за которым только что уселись завтракать щегольски одетые лейтенанты-инструкторы.

Так нескладно начался этот злополучный день. Одна неприятность следовала за другой. Инструкторы, как казалось Игорю, постарались отплатить ему на занятиях, погоняв сверх нормы до пятого пота, измочалили на тренировках и практических занятиях придирками и сложными вводными заданиями… Впрочем, может быть, инструкторы и преподаватели были тут ни при чем, просто Миклашевский чувствовал себя отвратительно, был расслабленно-вялым и несобранным. Тяжелый день уныло тянулся в тягостном ожидании чего-то непоправимого. Какая-то неожиданность подстерегала его, и Игорь всем внутренним существом ощущал ее приближение, хотя вокруг ничего не предвещало каких-либо резких перемен в жизни. Занятия шли своим чередом. Однако инстинкт, этот древний как мир внутренний сторож, подсознательно подавал сигналы тревоги.

Тягостные предчувствия несколько утихли, сгладились в стрелковом тире, где Миклашевский выиграл пари у молодого лейтенанта в присутствии инструктора по стрельбе, выбив пятью пулями на мишени ровный крест, послав одну пулю точно в десятку, а остальные четыре положил на одинаковом расстоянии вверху, внизу и по бокам десятки…

— Силен, — только и сказал лейтенант, нехотя отдавая нераскрытую пачку «Казбека», которую он ставил в заклад.

Папиросы Миклашевскому были ни к чему, он не курил, но пачку взял, тут же раскрыл и, к всеобщему удовольствию, угостил всех присутствующих в тире командиров и бойцов.

Вечером, когда вернулись из тира, Миклашевскому передали, что его ждет полковник Ильинков. Полковник встретил его спокойно-деловито и честно сказал:

— Твой близкий родственник, муж двоюродной тетки, Всеволод Александрович Зоненберг-Тобольский служит немецким оккупантам…

Полковник говорил ровным голосом, не делая сенсации и абсолютно ничем не связывая имя предателя с Миклашевским, но смысл его слов Игорь воспринимал как хлесткие пощечины и ясно понимал одно: совершилось большое, непоправимое несчастье. Кто он теперь? Родственник предателя… И тут ничего не попишешь. Нет теперь в его жизни той большой уверенности, которая несла высоко мечту и окрыляла сердце, потому что отныне ступать по земле ему будет трудно, ибо потеряно самое главное, самое важное, разрушен стержень жизни среди людей, имя которому — доверие.

Полковник Ильинков, не повышая голоса, сообщал разные подробности, что Зоненберг-Тобольский неожиданно осенью перебрался на свою дачу под Истрой с женой и близкой к семье артисткой, как в дни немецкого наступления на Москву под разными предлогами отказывался возвращаться в столицу, а потом, когда наши отошли под вражеским напором, встречал оккупантов хлебом-солью…

Полковник Ильинков встал и, взглянув на часы, подошел к радиоприемнику, стоявшему на небольшом столике с продолговатым полированным ящиком. Стоило ему включить приемник и настроиться на определенную волну, и в кабинете раздалась чистая русская речь. Говорил мужчина, и голос его был Миклашевскому удивительно знаком. Мягкий, приятно-бархатистый. Он уговаривал советских бойцов прекратить бессмысленное сопротивление, восхвалял «непобедимое немецкое оружие»…

— Узнаете? — спросил полковник.

— Да. Это он… Голос его, — ответил Миклашевский, вслушиваясь в пропаганду Зоненберга-Тобольского.

— Из Берлина, — пояснил Ильинков. — Оттуда кликушничает.

— А кажется, где-то рядом.

— Техника.

Зоненберг-Тобольский говорил длинно и интеллигентно, вроде по-научному, говорил красиво и грязно, находя самые обидные слова против нашей Советской власти, против Красной Армии и руководителей державы. И не верилось, что говорит эту мерзость он, Всеволод Александрович. Слушая знакомый голос, Игорь как бы видел на полированной стенке радиоприемника, как в зеркале, холеное лицо дяди Севы, внимательные, как бы осуждающие собеседника светло-серые глаза, горбатый нос с тонкими крыльями ноздрей, чуть припухлые розовые губы. Они, эти губы, бывало, часто улыбались Игорю, говорили хорошие слова. А сколько прекрасных дней пролетело на даче? Именно он, ставший предателем, поднимал Игоря на рассвете, и они с бамбуковыми удочками шагали по росистой траве к заросшему ивняком берегу тихой речки Истры… Именно он впервые повел Игоря в лес и дал выстрелить из настоящего охотничьего ружья. Именно он, знаменитый родственник, помог отстоять четырнадцатилетнему Игорю мужское право на самостоятельность, когда мать узнала по синяку под глазом о том, что ее сын занимается варварским видом спорта и ходит уже почти полгода в боксерскую секцию.

И вот теперь — такое… Подумать тяжко. Перечеркнуто раз и навсегда прошлое, перечеркнуто безжалостно, грубо. Игорь не чувствовал, как кровь отхлынула с лица и щеки покрылись бледностью. Он только думал о том, что за такое предательство, будь такая возможность, холеного Всеволода Александровича надо судить страшным судом. Но Зоненберг-Тобольский далеко. Его не то что рукой — пулей не достанешь. А Миклашевский здесь, в Москве, и биография его стала перечеркнутой. Игорь это ясно сознавал и, опережая полковника, чтобы тот не произнес обычные в таких ситуациях слова, твердо заявил:

— Мне все ясно, товарищ полковник. Дайте лист бумаги.

— Зачем?

— Рапорт написать…

— Погоди.

— Мне тут делать нечего, — перебил Ильинкова Миклашевский. — Пятно на моей биографии надо смывать. Кровью смывать! Отправьте меня, если возможно, в самое пекло!.. Я делом докажу…

— Знаем… И запомни: хладнокровие тоже является оружием разведчика. Ситуация складывается не так уж плохо для тебя.

— Для меня?

— Именно для тебя как разведчика, разумеется. Надо уметь пользоваться всем, понимаешь… Всем, даже предательством. Такая у нас работенка.

Полковник еще много говорил о трудной работе разведчика, прохаживаясь по кабинету. Игорь усвоил лишь одно: его не собираются отчислять, его не собираются отправлять назад, ему продолжают оказывать доверие.

— Если я пойду туда и встречусь с ним, — выдохнул Игорь, — я его вот этими руками…

— А вот этого делать и не следует, — улыбнулся Ильинков. — Предатель получит по заслугам после нашей победы. Мы будем судить его народным судом. Можете быть свободным.

…В распахнутую форточку вливался густой, остуженный на морозе воздух. Игорь не ощущал ни свежести, ни прохлады. Он комкал подушку и сосредоточенно смотрел в одну точку на стене.

Глава шестая

1

В машину Григория Кульги попал снаряд. Броневая махина натужно ахнула и тут же осела, проваливаясь гусеницей в занесенную снегом старую траншею, слегка завалилась на левую сторону.

— Сорвало правую гусеницу! — выкрикнул Тимофеев.

— Глуши мотор! — приказал Кульга.

В следующую секунду другой снаряд хлестко чиркнул по краю башни, как будто ударил многотонным молотом, отчего внутри танка пошел сплошной звон. Григорий от злости скрипнул зубами: до переднего края главного рубежа обороны фашистов, укрепившихся на склоне высоты 151.2, до низколобого приземистого немецкого дота с торчащей оглоблей длинноствольной пушкой оставалось совсем немного. Метров сто, а то и вовсе меньше. Чтобы подавить этот долговременный огневой узел, Кульга и вырвался вперед. Жахнуть хотел в упор, наверняка. Получилось наоборот. Третий удар, еще большей силы, потряс застывший танк.

Григорий ухватился пальцами за поворотный механизм, чтобы скорее развернуть башню с пушкой в сторону изрыгающего огонь бетонированного укрепления. Однако тут же передумал и разжал пальцы. Мысль работала молниеносно, как у человека, стоявшего на краю пропасти и потерявшего равновесие. Надо было что-то срочно предпринять для спасения экипажа… Пока будешь крутить вертеть, разворачивая башню, да наводить свою пушку, немцы успеют влепить не один снаряд. С такой дистанции даже начинающий сумеет под орех разделать неподвижную мишень. А там, по всему видно, за бетонной стеной у немецкой пушки находится не новичок. Кладет снаряды метко. Спасает экипаж только уральская броня.

— Прощевайте, товарищи! Все по местам! — срывающимся голосом неожиданно запел Данило Новгородкин. — Последний парад наступает!..

Песня раздражающе подействовала на командира и в то же время осенила его догадкой. А что, если и в самом деле устроить последний парад? Не теряя секунд, срывая застежки, Кульга выхватил из брезентовой сумки плоскую дымовую спецшашку: в танках их всегда возили по нескольку штук, чтобы в случае надобности поставить дымовую завесу.

— Противогазы!.. Натягивай противогазы! — приказал Григорий, поджигая дымовую шашку.

Из машины густо повалил черный дым. Он шел из люков и выбирался сквозь все щели… Черные космы дыма чуть заметно колыхались в морозном воздухе от легкого ветерка и стелились по изрытому снежному насту. У немцев на главном рубеже обороны и у артиллеристов в бетонном укреплении не было никакого сомнения, что русский танк горит. Тяжелая махина, беспомощно накренившись, стояла на виду и испускала в небо натуральный дым. Подойти к горевшему танку немцы не решались. Пушка, торчавшая из дота, приподняв ствол, посылала снаряды за танк, настигая отходящие подразделения русской пехоты.

— По нашим бьют, гады!.. — выругался Тимофеев.

— Заткнись! — оборвал его Кульга. — Соблюдать тишину! Пусть думают, что мы горим!

В голосе Григория звучали довольные нотки. Он видел, что немцы поверили в пожар. Они перестали стрелять в «мертвый» танк. Хитрость удалась! Выиграно главное — время. И его нельзя упускать. Кульга не отрывался от смотровой щели. Укрепленные позиции врага были перед ним, как семечки на ладони. Успевай только считать и отмечать на карте.

— Ну, как там рация? — спросил Кульга радиста.

Черный от копоти Виктор Скакунов виновато взглянул на командира и снова склонился над своим ящичком, напичканным конденсаторами и замысловатыми радиолампами.

— Черт! — в сердцах произнес Григорий.

Разве не досадно, когда есть у тебя такие условия, вся оборона высотки перед тобой раскрыта, а ты не можешь о ней сообщить своим, дать координаты артиллеристам! Не везет, так не везет… Надо надеяться лишь на себя. Кульга зажег вторую шашку и черными от сажи пальцами вцепился в холодный поворотный механизм. «Только чуть-чуть! Чуть-чуть! — приказывал он сам себе, осторожно поворачивая башню. — Чтобы не заметили, а то сразу гроб с музыкой!»

Он крутил механизм очень медленно, строго по часам, передвигая пушку через каждые пять минут лишь на несколько сантиметров. Танкисты понимали замысел командира и сознавали, что эти минуты жизни могут оказаться последними. Танк открыт со всех сторон, и ему одному, лишенному главного — маневренности, долго не продержаться… И все же танкисты нетерпеливо торопили командира, дергали за ногу, подталкивали в спину: давай, мол, скорее наводи!

Но у Кульги хватало внутренней силы не спешить, не торопить судьбу, потому как он чувствовал на себе ответственность за исход всего боя. Не только боя танка с дотом, а всего сражения за высоту 151,2… И эта ответственность руководила его сознанием, подчиняя единой цели все действия. Кульга неотрывно смотрел в прицельное устройство и чуть заметно передвигал башню, направляя ствол орудия на черную амбразуру бетонного дота. Бить надо лишь наверняка! Чтоб никакой ошибки, ибо на карту поставлено слишком много — не только судьба танкового экипажа, но и других танкистов и пехотинцев, которые пойдут штурмовать высоту во второй раз.

О себе Кульга не думал, потому что понимал обреченность своего положения. Прожитые им годы отодвинулись куда-то назад, тихо растворились, словно их и не было, словно он только и жил для того, чтобы в эти холодные минуты слиться с прицельным устройством.

Бой постепенно затихал. Наша атака захлебнулась, и бойцы откатывались на исходные позиции. Гитлеровцы, довольные, что им удалось удержать высоту, прекращали стрельбу из орудий: били лишь из автоматов и короткими пулеметными очередями.

На изрытом снегу, куда ни глянь, лежали наши солдаты, на спинах у многих бугрились вещевые мешки… Сильным пламенем горели и два наших подбитых танка, и тихо чадила ложным дымом вырвавшаяся вперед «тридцатьчетверка», Холодный ленивый ветер относил в сторону густые космы черного дыма. Немцы не обращали никакого внимания на «мертвый» танк. Они уже привыкли к нему за это короткое время, как привыкают на войне к неподвижным машинам, ставшим мрачными деталями пейзажа на ничейном пространстве. Пушка «тридцатьчетверки», странным образом повернувшаяся к доту, не вызвала опасения. Если до сих пор она ни одного разу не выстрелила, хотя русские в свой предсмертный час всегда отчаянно воюют, то теперь и подавно она обречена на молчание. Немцы просто смотрели на танк глазами победителей и прикидывали возможности утащить с наступлением ночи его к себе на буксире. За такой трофей, пожалуй, и наградить могут.

Никто из них даже и не предполагал, что в «мертвом» танке стоит не адская жара огня, а стынет жуткий морозный холод и коченеющие танкисты, вымазанные с ног до головы в саже, ставшие чернее негров, готовятся к сражению. Водитель Тимофеев и радист Скакунов выбрались через нижний люк под танк и там, разгребая сдавленный снег саперными лопатами, спешно сооружали боевое место для круговой обороны. Старая траншея давала возможность действовать скрытно.

Кульга, не отрываясь от прицела, казалось, забыл про поворотный механизм. Данило Новгородкин даже встревожился: не задремал ли ненароком командир у прицела? И легонько подтолкнул Григория в спину. Кульга молча погрозил башенному стрелку указательным пальцем, дескать, не мешай!

Наконец сделано последнее движение — и пушка смотрит в цель! Кульга выждал секунды. Потом, как можно хладнокровнее, снова проверил точность прицела. Никогда ранее он так придирчиво не контролировал себя. Первые снаряды должны решить все… На них вся надежда.

— Внимание! — впервые громко произнес Кульга, и в морозной тишине его голос прозвучал тяжело и глухо, как в пустой железной бочке.

Новгородкин, поглаживая перчаткой маслянистый снаряд, застыл в напряженном ожидании.

— Огонь!!!

Кульга торопливо, словно вбивая гвозди, клал снаряды один за другим. В утробе бетонного дота, в развороченной амбразуре то и дело вспыхивали ослепительные молнии, озаряя все вокруг огненными всплесками, как будто бы беспрестанно открывалась и закрывалась дверца паровозной топки. Тяжелая бетонированная махина натужно вздрагивала от каждого разорвавшегося внутри снаряда и разваливалась крупными глыбами.

Первые минуты, как и рассчитывал Кульга, оказались решающими. Внезапность — спутница удачи. Хорошо замаскированный бетонный дот, сорвавший атаку наших частей и подбивший «тридцатьчетверку», взлетел на воздух, превратившись в бесформенную груду развалин. Не давая врагам опомниться, Кульга быстро развернул танковую башню и открыл огонь по ближним окопам и обнаруженным блиндажам. От разогретой пушки, как от плиты, шел горячий дух. Григорию стало жарко, он даже слегка вспотел. Немцы, опомнившись, открыли ответную стрельбу из пушек, минометов, пулеметов, винтовок и автоматов. По броне звонко затарахтели пули, застучали осколки разорвавшихся неподалеку мин, словно молотки слесарей, тяжелыми ударами долбили по неподвижному танку снаряды. Внутри могучей машины стоял такой звенящий грохот, казалось, вот-вот броневая сталь не выдержит и начнет лопаться. Одним из тяжелых снарядов заклинило башню.

— Вниз! — крикнул полуоглохший Кульга, понимая, что только там, под танком в траншее, можно спастись от яростного огневого налета.

Григорий нырнул вслед за Новгородкиным на днище танка, но в следующее мгновение из-под нижнего люка полыхнул ослепляющий свет. Неведомая сила швырнула Кульгу в сторону, ударив боком о край жесткого сиденья и головой о броневой выступ. Грохота разрыва Григорий не слышал, только грузное тело его приобрело странно необычную легкость, словно стало невесомым, и он, теряя сознание, почувствовал, что куда-то проваливается в черную бездонную пропасть.

2

Вальтер сдул белесую пену и, отпив несколько глотков темной густой жидкости, поставил на стол массивную деревянную кружку.

— Давно не пил такого пива!..

— Во всем Брюсселе лучше не сыщешь… У старика Ганса, будет тебе известно, всегда припрятан бочонок доброго пива для друзей, — сказал Гольде глухим, простуженным голосом.

Они сидели вдвоем в небольшой комнате с низким потолком. Вальтер знал, что хозяин крохотного пивного погребка, расположенного неподалеку от угольного склада на Рюпель-канале, пожилой и добродушный Ганс, активно сотрудничает с подпольщиками.

— У нас еще есть в запасе минут пятьдесят, — сказал Гольде, закрывая крышку потертых карманных часов, и, спрятав их в карман, предложил: — Пропустим еще по кружке, камрадо?

Он так и сказал Вальтеру «камрадо», одним этим словом напоминая про Испанию. И Вальтер ответил ему в том же тоне:

— Не возражаю. Летучий Голландец!

Они оба улыбнулись, мысленно унесясь в недавнее прошлое. Вальтер припомнил жаркий июль 1938 года, когда впервые познакомился с этим чернявым и слегка грузноватым бельгийцем. За несколько дней до форсирования многоводной широкой реки Эбро в интербригаде имени Домбровского появился Гольде. Ничем он особенным не выделялся. Но когда началось наступление, когда домбровцы в числе первых переправились через реку на правый берег, вгрызлись в него и держались восемь суток без передыха, вот в те дни и отличился неуклюжий, грузноватый бельгиец. Он под огнем мятежников несколько раз мотался на утлой лодчонке, доставляя боеприпасы и продукты. Тогда его любовно и окрестили «Летучий Голландец»…

Боевые друзья встретились полгода назад, были оба несказанно рады и с тех пор поддерживают связь между собой. Вальтер знает, что Гольде активно участвует в тайной борьбе с оккупантами и выпускает подпольную газету «Радио Москвы».

Однако сам Гольде не подозревает даже, кто же такой на самом деле его фронтовой друг, и по-прежнему, как и в Испании, думает, что Вальтер — немецкий коммунист, который сейчас, скрываясь от лап гестапо, довольно неплохо устроился в Брюсселе, став хозяином авторемонтной мастерской.

Скрипнула дверь, и на пороге показался хозяин погребка. Округлое хмурое лицо, опушенное густой шкиперской бородкой, слегка лоснилось.

— Бумагу втиснули в багажник, — сказал он. — Полный порядок!

— Хорошо, — кивнул Вальтер.

Бумага нужна подпольной типографии. Ее доставили морем, потом по каналу в Брюссель. А теперь предстоит проделать последний короткий путь, как предполагал Вальтер. Он просто не мог отказать старому другу Гольде в «транспортировке груза».

— Если бы бумагу доставили вчера, то сегодня вышла бы наша газета, — сказал Гольде. — Она уже набрана, вычитана.

— И есть сообщение о разгроме немцев под Москвой? — спросил Вальтер.

— На первой странице.

— За такую плату я готов перевезти всю бумагу, — сказал Вальтер и потом, кивнув на городскую газету, что лежала на столе, спросил: — И о казни Марины Шафровой поместили?

— Тоже на первой странице.

— А ты ее знал?

— Да, — глухо ответил Гольде.

— И то, что она русская?

— Да, знал и это. И мужа ее, и родителей.

Вальтер придвинул к себе кружку и, глядя в темную жидкость, снова спросил, стараясь придать голосу спокойный деловой тон:

— А газеты кричат, что она заслана в Бельгию большевиками, верно это?

— Врут, бумажные душонки!

Гольде сделал несколько глотков пива, со стуком опустил кружку на массивный стол.

— Понимаешь, камрадо, все это не так просто, как кажется на первый взгляд. Да, она русская! Но не большевичка. И ее никто к нам не засылал, потому что ее детство и молодость прошли здесь.

— Здесь, в Брюсселе? — удивился Вальтер.

— Да, камрадо. Послушай, я все постараюсь тебе объяснить. У нее была сложная жизнь… И чтобы правильно оценить ее такой мужественный поступок, надо сначала понять, что же привело ее к этому. Так слушай, — Гольде снова отпил пива. — Когда в России вспыхнула революция, Марине едва исполнилось десять лет. Она жила в Ревеле, там ее отец, он был видным инженером, служил директором судоремонтного завода. Он сразу же захотел возвратиться на свою родину. Но тут запротивилась его жена. Она наотрез отказалась ехать в Советскую Россию, к большевикам. Таким образом где-то в начале двадцатых годов вся семья Шафровых перебралась в Брюссель. Они поселились неподалеку от нас, и меня, естественно, как и других моих сверстников, тянуло к ним, к этим русским из таинственной страны большевиков. В те годы весь мир только и обсуждал на все лады Ленина и Россию.

— Ты бывал у них?

— Бывал, и не раз. Что я тебе могу сказать? Мне запомнилось, что дома они между собой говорили по-русски. Я у них впервые услышат русскую речь. Отец Марины часто рассказывал о России, открыто восхищался достижениями, особенно крупными строительствами. Там я впервые услышал про Днепрогэс, Магнитку, комсомольский город в Сибири на реке Амур… Он был честный человек, любил свою родину и не скрывал своего огорчения, что в свое время совершил глупость и послушался свою жену, уехав жить сюда… Марина выросла в такой семье, и конечно же, у нее возникла любовь к своей далекой России.

Вальтер слушал рассказ Гольде и восхищался незнакомым русским инженером. «О Марине Шафровой, — думал он, — надо будет обязательно сообщить в Центр, чтобы на Родине знали о ее подвиге».

— А когда началась война, когда Гитлер напал на Советы, Марину трудно было узнать. Она вся клокотала негодованием и открыто дерзила встречным немцам, обзывая их самыми язвительными словами. Те, конечно, не понимали французского и тупо улыбались. А брюссельцы прямо кусали губы, чтобы открыто не засмеяться и не выдать Марину. Она каждый вечер слушала московское радио и дома на карте помечала линию фронта. Некоторые сводки Советского информбюро она передавала и мне, не подозревая, что я выпускаю подпольную газету. Мы ее не привлекали к нашей организации, просто опасались, что за ней, как русской, да еще свободолюбивой женщиной, наверняка присматривает гестапо. Ее семилетний сын во дворе убеждал всех мальчишек, что русские скоро разобьют немцев.

— Разве она была замужем? — спросил Вальтер, не скрывая удивления.

— Да, камрадо, была. Она вышла замуж за русского, Георга Мурутаева, хороший парень, он нам сейчас помогает. Дома Марина называла мужа на русский лад Юрием. У них было двое детей, младшему еще не исполнилось и трех лет. У них свой дом на окраине городка Вавр, он неподалеку от Брюсселя, если ехать в сторону угольных шахт Лимбурга.

— Она жила не в Брюсселе?

— Когда она задумала свое дело, свой героический отчаянный поступок, Марина сняла отдельную комнату в Брюсселе и прописалась там, чтобы не навлечь неприятности на свою семью, если ее вдруг задержат на месте покушения. Она все продумала, камрадо!..

Гольде сделал паузу, взял пивную кружку, повертел ее в руках и снова поставил на стол. Вальтер молча ждал, не торопя товарища. Конечно, не так легко рассказывать о том, кого много лет хорошо знал и вдруг увидел в новом героическом свете, но слишком поздно, когда того уже нет в живых.

— Муж ее рассказывал мне о тех последних днях, когда она еще была дома. Он говорит, что в тот роковой день, восьмого декабря, Марина вернулась домой слишком поздно, очень поздно. Георг начал уже беспокоиться, не случилось ли чего-нибудь, не попала ли жена в беду, как послышался ее привычный стук в дверь. Муж был поражен ее необычно взволнованным и удивительно веселым видом. Она давно такой не была. «Понимаешь, Юра, задержалась у подруги, — ответила она на его законный немой взгляд. — Там было весело!» И впервые за много недель Марина спокойно спала в ту ночь. Ни тогда ночью, ни утром она и словом не обмолвилась о том, что ухлопала немецкого офицера. А убила она того гада ударом ножа на площади. Тот и пикнуть не успел. Какая ненависть вела ее рукой, чтобы так сразить сразу гитлеровца!.. А через два дня в газетах появилось сообщение о покушении на помощника коменданта. Муж сказал ей: «Смотри, Марина, патриоты уже действуют!» Она улыбнулась. А когда он прочел ей сообщение германского командования о том, что арестованы пятьдесят граждан Брюсселя в качестве заложников, и грозное предупреждение о том, что «если преступник не явится сам или его не выдадут горожане властям, то все заложники будут расстреляны», то в глазах Марины показались слезы. «Бедные, несчастные люди, — шептала она. — Почему же должны пострадать они, невинные?» Весь вечер она была сама не своя, металась по дому, все у нее валилось из рук. Она с нежностью принималась обнимать и целовать старшего сына Никитку, потом хватала на руки трехлетнего Вадима и, обливаясь слезами, покрывала его поцелуями… Муж не понимал, что же творится с женой, недоуменно смотрел на нее и терпеливо ждал, когда же та успокоится и все расскажет ему… И она открылась ему, когда детей уложили спать. Призналась во всем. Представляете, как тот был поражен и потрясен!.. Я ни за что не хотел бы быть на его месте… Уж лучше идти в атаку, как тогда на берегу Эбро, чем видеть такое. Что он мог ей посоветовать? Начал отговаривать, но она и слушать не хотела… А что бы я мог ей посоветовать?.. Что бы, Вальтер, ты ей посоветовал, когда там из-за тебя на краю могилы стоят пятьдесят невинных? Такие-то дела, камрадо. Утром шестнадцатого декабря она ушла из дому. Ушла навсегда… А дальнейшее ты знаешь. И никакой «руки красной Москвы» тут нет, об этом мы и написали в нашей газете. Только вот бумаги нет, чтобы напечатать.

Гольде глотнул воздух, положил на стол свои два тяжелых сжатых кулака, сосредоточенно уставившись в одну точку, и в суженных потемневших глазах появилась печаль человека, потерявшего самого близкого друга. Гольде искренне сожалел, что не привлек ее к своей группе патриотов.

— Марину сначала судили здесь, в Брюсселе, судила военная полевая полиция. Они приговорили ее к расстрелу. А потом ее вдруг отправили в Германию. Увезли в Кельн. Там дело Марины Шафровой заново рассматривал уже гитлеровский политический трибунал. Приговорили ее к смертной казни, к гильотине: как в средние века… Казнь Марины Шафровой{2} состоялась в последний день января, тридцать первого. Знала ли она, идя на гильотину, что немцы потерпели такое поражение под Москвой?..

3

Григорий очнулся от холода и тишины, словно проснулся после долгого сна. Во рту стояла неприятная горьковатая сухость и странный солоноватый привкус. Сознание быстро возвращалось к нему. «Где я? Сколько времени прохлаждаюсь? — пронеслось в его голове. — Кажется, еще живой!» Не открывая глаз, он пошевелил сначала правой рукой, потом левой, подвигал пальцами… Целы! Потом осторожно, пугаясь самого себя, шевельнул одной ногой, потом другой. Облегченно вздохнул.

Чем больше он приходил в себя, тем явственнее ощущал холод, который добирался, казалось, до самых костей. Григорий открыл глаза. В темном закопченном танке стояла серая полумгла, и трудно было определить время суток: то ли утро, то ли вечер. Кульга попытался привстать, но едва он сдвинулся с места, как острая боль пронизала все его тело снизу от бедра до головы. Он полежал некоторое время без движения, постепенно снова приходя в себя. «Все же я подбитый, — подумал он невесело, — и, видать, крепенько».

Григорий закусил губу и некоторое время смотрел прямо перед собой на ободранное, свисавшее лоскутьями темной кожи сиденье механика-водителя. Осколок снаряда изодрал то сиденье до самого нутра. «А у меня что изодрано?» И Кульга неторопливо поднес к лицу левую руку и, вцепившись зубами, стянул меховую перчатку. Ощупью потрогал лицо, голову. Край шерстяного подшлемника весь зашелся в ледяную корку, а возле левого уха обнаружил рваную дыру, мех шлема превратился в сосульки… Он ощупал еще раз, не ощущая никакой боли. «Неужели только шлем разорвало и голову не задело?» — подумал Григорий, но, чуть сунув пальцы в рваную дыру, сразу почувствовал липкую влагу… И сразу, как будто бы кто-то содрал предохранительную пелену, Кульга ощутил головокружение, разливающуюся боль по всему телу, которая исходила от правого бедра, словно к нему приложили раскаленный на огне камень.

Григория от такого открытия бросило в жар. Кажется, минуту назад он шевелил ногой в полузабытьи и никакой боли не чувствовал. Как же так?.. Он торопливо зашарил деревенеющими на холоде пальцами по изодранному задубевшему комбинезону, ощупывая свою грудь, бока, живот… Может, где еще рана?

Потом, превозмогая боль, уперся локтями и с трудом приподнялся, сел. Отдышавшись, протянул руку к правому бедру, осторожно притрагиваясь пальцами. Осколок выше колена разодрал комбинезон, ватные брюки и чесанул по бедру. Насколько глубока рана, он определить не мог. Попробовал еще раз двинуть правой ногой. Она шевельнулась. Значит, кость цела!

Кульга глотнул морозный воздух, одолевая подкатившую к горлу тошноту, и, вынув из кармана индивидуальный пакет, разорвал его зубами. Вдруг совсем рядом, у самого танка, послышались голоса. Кульга застыл с остатком бинта в руке, жадно вслушиваясь. Кто там? Свои?

Поспешно сунув бинт за голенище сапога, он стал шарить вокруг себя, ища оружие. На душе потеплело, когда нащупал автомат. Часть деревянного приклада на автомате была срезана осколком и торчала углом. «Главное — стрелять из него можно, — заключил Кульга, обретая уверенность. — Живым в руки не дамся!»

Слышно было, как похрустывает снег под ногами. Немцы обошли танк, о чем-то переговариваясь между собой. Их было трое. Кульга не шевелился, боясь нечаянным шумом выдать себя. «Верхний люк закрыт, оттуда им не влезть, — размышлял он. — Ив нижний не сунутся… Рискнут — перебью по одному».

Немцы, полопотав о чем-то, вскоре удалились. В танке стало почти светло. Кульга понял, что наступает утро. Стянул с головы разорванный меховой шлем и, стискивая зубы, замотал голову бинтом, ощущая под пальцами смерзшиеся комочки волос. Потом, стараясь не сдвинуть повязку, осторожно надел шлем.

Вдалеке неожиданно послышались голоса и загудел трактор. Григорий притих, вслушиваясь. Когда ему показалось, что говорят по-русски, сердце забилось радостными толчками. «Надо дать о себе знать, а то пройдут мимо!»

Кульга вылез из люка, закоченевшими пальцами прижал автомат и нажал на спуск. В морозном воздухе гулко грохнули выстрелы. И снова ватная тишина забила уши. Тягостно шли минуты. Потом издалека донеслись слова:

— Не стреляйте! Свои!

Григорий, глотая густую слюну, пополз вверх по отлогому склону, не выпуская из рук автомата. Выглянул из-за танка. Прямо к нему катил гусеничный трактор, и он узнал водителя, сержанта с рыжими усами из сборного пункта аварийных машин. — Свои!..

У Кульги потеплело на сердце — теперь спасен! И тут же он подумал о том, что с вершины высотки немцы запросто могут уничтожить гусеничный трактор. Не выпуская из рук автомата, он переполз на другую сторону танка, где лежали убитые Новгородкин и Скакунов, и взглянул на высоту. Он хорошо помнил расположение огневых точек. Присмотревшись, Кульга увидел, что огневые точки перестали существовать. Проволочные заграждения разбиты, блиндажи разворочены взрывами, и торчат сиротливо одинокие бревна. Григорий улыбнулся, разглядывая бесформенные остатки недавнего грозного дота:

— Наша работенка…

И тут он понял главное — пока лежал в забытьи в танке, наши вторично штурмовали высоту, выбили немцев и пошли дальше!

Глава седьмая

1

В комнате на окне у Миклашевского в стеклянной банке с водой стояли веточки, привезенные им неделю назад из лесу, и на них уже вспыхнули зеленые маленькие листочки — знамена весны. Он в короткие часы отдыха любовался зеленью, замечая появление каждого нового листочка. О своих веточках Игорь написал в письме жене. Лизавета сообщила, что и у них на окошке стоит бутылка с ветками, что сын Андрюшка сам меняет воду и говорит, что у него «цветы, как у папы».

Игорь перечитал последнее письмо от жены, посмотрел на лист из школьной тетради, на котором Лизавета рукой сына вывела слово «папа», прижал этот лист к щеке, как бы чувствуя детскую руку, потом тихо произнес, пряча письмо в чемодан:

— До встречи, милые мои…

В дверях показался капитан Лелюшенко. Он был в шинели, придававшей его крупной, сутуловатой фигуре стройность. На круглом, гладко выбритом лице Павла Степановича можно было прочесть задумчивую тревогу. Все эти месяцы капитан руководил подготовкой Миклашевского, придирчиво и, как казалось Игорю, слишком педантично проверяя исполнение всех пунктов учебной программы. Особенно тот старался на последних занятиях, когда проходили «допросы в гестапо». Каких только каверзных вопросов не задавал Павел Степанович, требуя немедленно отвечать на каждый из них.

Но теперь все позади, учеба окончена. Легенда отработана — она очень проста и естественна. Фамилию не меняли. Миклашевский оставался Миклашевским. Ведь так легче будет установить контакт с родственником-предателем, который за эти месяцы поднялся еще выше и занимал важный пост. В фашистской газетенке, выпускаемой на русском языке, стали довольно часто появляться его длинные статьи.

По разработанной легенде Миклашевского должен задержать патруль без увольнительной записки и в нетрезвом состоянии: затем он якобы попадет на скамью подсудимых, где военный трибунал с него снимет все награды, разжалует в рядовые и отправит на передовую в штрафной батальон. Местом действия выбрали пивной бар на Пушкинской площади, который находился рядом с аптекой.

— Готов? — спросил капитан.

— Да, — ответил Игорь, окидывая последний раз свою курсантскую комнату взглядом.

— Поехали, — Павел Степанович взглянул на часы, — патруль уже на площади.

Через несколько минут легковой автомобиль доставил их на улицу Горького. Притормозили у гастронома, и Павел Степанович, положив руку Миклашевскому на плечо, сказал:

— Давай, Игорь. Только выпей хоть немного, понял?

Пивной бар встретил Миклашевского шумом и гомоном. Голубоватый дым висел в воздухе. Повсюду громко обсуждались последние события на фронте, назывались освобожденные города и поселки. Игорь заказал одну кружку пива и, поставив на столик зеленую бутылку водки, начал «бражничать». Незаметно выливая стопку за стопкой под столик, он минут через двадцать, покачиваясь, стал привязываться к посетителям пивбара:

— Ты вот пивком наслаждаешься… Ты, говорю, пивком… А я… Мои друзья там кровь проливают…

Переодетый чекист попытался успокоить «подгулявшего» лейтенанта, но тот начал куражиться еще больше.

— Сгинь, сволочь!.. — Миклашевский грохнул пивной кружкой о пол. — Я кровь проливал, а ты…

Скандалиста попытались унять — напрасно. Миклашевский схватил переодетого чекиста за воротник брезентухи и отшвырнул к стенке. Незаслуженно оскорбленный, сжимая кулаки, бросился к Игорю…

Крики в пивбаре всполошили патруль. Трое военных бросились на место происшествия и вскоре выволокли «подгулявшего» лейтенанта на улицу. На тротуаре сразу же образовалась толпа любопытных. Надо же было так случиться, что среди них оказалась и соседка Миклашевского Мария Степановна, знавшая Игоря с детства. Она удивленно раскрыла глаза — вот те на! Как понимать такое? Под самый Новый год Игорь вдруг заявился, как он сказал, с фронта, и его, даже не командира, но как важную персону, встречали на легковой машине. Кто бы мог подумать! А вот сейчас тоже увозят военные с автоматами, но уже на другой машине, с решетками на окнах.

— Ну, что с него взять, с такого непутевого, — вздохнула Мария Степановна. — Как был, этим самым, боксером, так и остался… Одним словом, футболист!..

Мария Степановна подумала еще о том, что надо будет обязательно написать обо всем увиденном матери Игоря, этой артистке-примадонне, и его губошлепой жене Лизе. Пусть знают, какой у них Игорь вояка!

Она постояла в толпе, пока за Миклашевским не закрылась дверь машины с решетками, и пошла в магазин отоварить продуктовые карточки.

2

Под вечер, когда сизые сумерки накрыли лес, из штабного блиндажа вышли Миклашевский, капитан Лелюшенко и с ним двое сопровождающих — командир батальона и старшина роты.

Проселочная дорога шла через лес на запад. С заходом солнца похолодало, зима еще не сдавала своих позиций, и схваченные тонким ледком лужи похрустывали под подошвами армейских сапог. Небо было чистое. Большая луна висела над краем леса матово-оранжевым шаром, заливая все вокруг мягким светом.

Они шли молча по расхлябанной лесной дороге, миновав второй эшелон, вышли на командный пункт командира батальона. Часовые издали узнавали своего командира, но для формы строго окликали и требовали назвать пароль.

В блиндаже комбата было тесновато, но обжито и уютно. Молоденькая белобрысая телефонистка сидела у раскаленной докрасна печки-«буржуйки». При появлении незнакомых людей она вскочила, стрельнула глазами на Лелюшенко и без особого интереса взглянула на Миклашевского, который был в поношенной форме рядового бойца. Однако уважительное отношение к рядовому со стороны комбата и незнакомого капитана не прошло незамеченным, и телефонистка пожала плечами.

— Рокотова вызвали? — спросил комбат, снимая шинель.

— Он уже здесь, товарищ старший лейтенант, — ответил пожилой мужчина с двумя лейтенантскими кубиками на петлицах, представляясь Лелюшенко: — Комиссар батальона Хромов.

— Как у него там? — допытывался комбат.

— Спокойно. Сам расскажет, — голос у комиссара был мягкий, окающий, густой. — Немцы вот опять листовок набросали.

— Это хорошо!

— Вчера вы ругались на такую пропаганду, а сегодня радуетесь. Чего же тут хорошего?

— Высший смысл имеется, — многозначительно ответил комбат и круто переменил тему: — Пожевать гостям что-нибудь найдется?

Последние слова комбат адресовал не комиссару, а усатому низкорослому старшине, который стоял по другую сторону стола. Старшина, видимо, не так давно пропустил свои фронтовые сто граммов, и глаза его лихо поблескивали.

— Сей момент, товарищ комбат!

Старшина, двигаясь боком, направился к выходу.

— Разрешите войти! — раздался твердый голос, и в дверях вырос крупного сложения младший лейтенант.

— Проходи, Рокотов, — сказал комбат и представил его Миклашевскому и Лелюшенко: — Вот это и есть Костя Рокотов, командир третьей роты.

Миклашевскому сразу понравился младший лейтенант, напоминающий чем-то Григория Кульгу, хотя лицом на него и не был похож. У Рокотова было загорелое, продубелое на ветру и холоде смуглое лицо. Оно не отличалось особой красотой, но было открытым, уверенно-спокойным своей внутренней силой и невольно располагало к себе. Может быть, тому способствовала мягкая, как бы застенчивая улыбка полных, четко очерченных губ да темные живые умные глаза.

Пока Рокотов докладывал обстановку на переднем крае, на столе появился ужин. Повар в белом колпаке расставил тарелки, наполненные солеными огурцами, квашеной капустой, душистой вареной картошкой, нарезанной толстыми ломтями колбасой, вареным мясом, хлебом. Потом водрузил небольшую кастрюлю, от которой шел теплый ароматный дух наваристых щей. Миклашевский с нескрываемым удовольствием смотрел на обильный стол и думал о том, что на передовой живут не так уж плохо, что впереди ждут его много дней и ночей, когда он будет вспоминать вот этот простой обильный стол.

— А как насчет согревающего? — поинтересовался старшина у комбата.

— Я норму фронтовиков отменять не властен, — ответил тот, не подымая головы от карты.

— Будь сделано!

Через минуту старшина принес и поставил на стол бутылку водки.

— Погреемся!..

Рокотов тем временем рассказывал о переднем крае противника, указывая на карте расположение огневых точек, линии окопов, местонахождение блиндажей и дзотов.

— Как минное поле? — спросил Лелюшенко.

— Проходы будут готовы. — Рокотов взглянул на ручные часы. — Уже ребята делают, товарищ комбат.

— А на той стороне речки? Придется рисковать?

— Почему рисковать? — улыбнулся Рокотов. — По вашему заданию мы уже третий день ведем наблюдение за фрицами, и могу доложить, что мои ребята устроились почти на самом берегу. Прямо под самым носом у фрицев сутки находились в секрете и высмотрели два прохода через ихние минные поля. Вот гляньте на карту, я тут отметил синим карандашом.

Миклашевский особенно внимательно слушал Рокотова и следил за его пальцем, всматриваясь в отметки на топографической карте, — на рассвете именно ему в одиночестве, без саперов, придется проходить минные поля фашистов.

Немецкие окопы располагались на взгорье. Позиция выгодная и удобная. Видать, командир у немцев с головой. Перед передней линией пролегал пологий скат до самого берега небольшой речки, поросший редким кустарником. Берегу реки, как докладывал Рокотов, низкий, илистый. Миклашевский отметил и место брода, по которому, как говорил комбат, не раз проходили на ту сторону наши разведчики.

Наши же окопы находились на опушке леса, и от них до речки было метров триста, не менее. Болотистая низина, гладкая и открытая, как ладонь. Местами метелки прошлогоднего высохшего камыша да редкие кустарники.

— До самой речки можно добраться запросто, — утверждал Рокотов. — Там наше передовое охранение да наблюдатели.

Лелюшенко тем временем перебрал пачку немецких листовок, которые фашисты сбросили сегодня днем, выбрал помятую и протянул ее Миклашевскому, шепнув на ухо:

— Бери свой пропуск.

Листовка была отпечатана на добротной бумаге. Миклашевский дважды прочел текст. Гитлеровцы писали, что победы Красной Армии чисто временные, что из Германии прибывают новые войска и дни большевистского государства сочтены. «Уничтожайте комиссаров и командиров! Пока не поздно, переходите к нам! Гарантируем жизнь и свободу после победы германского оружия!»

Миклашевский слушал, отвечал, разговаривал, а у него перед глазами все была топографическая карта, и он уже мысленно отмеривал каждый шаг на земле, переправлялся по холодной реке, карабкался навстречу немецким траншеям, навстречу неизвестности.

Игорь поймал себя на мысли, что в эти минуты в нем живут два совершенно разных Миклашевских. Один из них живет настоящим, участвует в беседе, а другой — уже там, уже на той стороне…

— Да ты ешь, друг, ешь! Хошь, я тебе вот еще огурчиков накладу да капустки. Такой там тебе не дадут, — Рокотов заботливо ухаживал за Миклашевским, наполняя его тарелку.

От «согревающего» Игорь отказался. Лелюшенко одобрительно кивнул. Трезвая голова всегда работает лучше.

— Выйти бы подышать, — предложил Миклашевский.

— Не мешает, — согласился Лелюшенко.

Они вышли из тесного блиндажа.

— Волнуешься? — тихо спросил Лелюшенко.

Игорь вздохнул.

— Что молчишь?

— Думаю.

— О семье?

— Да.

— Не беспокойся.

— Верю. В беде их не оставите…

— Письма давно получал?

— Последнее неделю назад. Лиза писала, что все в порядке. Она такая… Никогда не пожалуется.

— Моя тоже такая, — сказал Лелюшенко. — После войны им памятники надо ставить.

Со стороны передовой доносились одиночные выстрелы, высоко в небе пролетали самолеты.

— Наши, — по гулу определил Миклашевский. — Бомбардировщики.

— Фрицам гостинцы повезли, — подтвердил Лелюшенко повернул к блиндажу. — Ты, Игорь, отдохни лучше, немного поспи.

3

Домой Лиза Миклашевская возвращалась поздно. Взяла по карточкам за два дня, чтобы завтра вечером после работы не толпиться в магазине. Ей очень хотелось есть, и она тут же, в магазине, не вытерпев, сунула в рот довесок. «Дома отварю картошку и открою банку консервов, — размышляла Лиза. — Вареная картошка и горох с мясом… Что может быть вкуснее! Андрюшка всегда только и просит такое, а у меня остались лишь три банки. Где взять еще, когда денег нет и продавать больше нечего?.. Ладно, живы будем — не помрем».

Лиза так и подумала: «Живы будем — не помрем!» — повторяя любимую поговорку хозяйки квартиры Марфы Харитоновны. Неделю назад, когда Лиза получила письмо от Игоря, в котором тот сообщал, что учеба его окончилась и он едет бить врага на фронт, мягко предупреждая, что командировка сложная и, возможно, долго от него не будет вестей, Лиза ахнула и залилась слезами. Но тут ее в оборот взяла Марфа Харитоновна, отчитала за «соленую воду», которую нечего «разливать по всяким пустякам», и сурово сказала:

— Поди умойся и приведи себя в порядок. И чтобы мои глаза не видели тебя такой расклеенной! Они там, на фронте, каждую слезу нашу бабью сердцем чуют и через то душевное расстройство получают… А с душевным расстройством какой из мужика вояка? Одна сплошная видимость!

Когда Лиза успокоилась, Марфа Харитоновна обняла ее за плечи.

— Эх, Лизавета! Живы будут, придут мужики наши! У меня вона три похоронки прибыло, а я не верю, что всех моих троих душегубы немецкие смерти предали. Не верю — и все!..

Ветер у самого дома налетел сбоку, хлестнул пригоршней колючего снега Лизе в лицо, заставляя зажмурить глаза, задержать дыхание, и снежной тучей помчался дальше по улице. Миклашевская открыла калитку и сразу увидела, как необычно ярко светят окна и оттуда, из дома, идут шум и веселье, словно там праздник справляют. «Померещилось», — подумала Лиза, закрывая глаза, однако веселый шум голосов летел навстречу. С чего бы это? И тут вдруг как будто кто-то ее толкнул в спину. Лиза сорвалась и бегом взбежала на крыльцо, распахнула двери. Ей почему-то показалось, что там Игорь, что он прибыл на побывку и устроил пир. Он же писал, что если встретятся, то закатит пир на весь мир!.. Почему такая ей пришла в голову мысль, она не могла ответить. Как была в пальто и валенках — шагнула в горницу.

За широким столом сидели женщины. Одни женщины. Из бригады Марфы Харитоновны. И пили самогон.

— Лизавета пришла! — Марфа Харитоновна поднялась навстречу. — Раздевайсь и садись за стол! Сегодня гуляем на радости! Федька, мой старшенький, жи-во-ой!..

Лизу раздели, усадили за стол, сунули в руки рюмку с самогоном, а она все оглядывала сидящих, все искала того, которого тут не было, виновато улыбалась чужой радости.

— Пей штрафной!

— Пей, родимая ты наша москвичка!

— До донышка, милая, до донышка!..

Горечь опалила рот, побежала огненной струей по горлу, обжигая внутренности. Лиза поперхнулась, но ей сунули в рот очищенную картофелину.

— Закусывай, милая! Мы на радостях литру выдули!

На столе стояла узкогорлая четверть с голубоватой жидкостью, в глубоких тарелках лежала крупная душистая вареная картошка, горкой в зеленой чашке громоздилась квашеная капуста, поверх посыпанная мелко резанным луком, и на блюдечках с розовой каемкой разложено тонко порезанное сало, вареная конская колбаса, пяток яичек. Такого обильного стола Лиза давно не видела.

— Мама! — Андрюшка сидел на коленях у розовощекой Варвары, уплетая хлеб с салом. — Мама!

Тепло комнаты, жар изнутри как-то сразу сняли с Лизы усталость, и она почувствовала себя легко. Она с аппетитом ела картошку, квашеную капусту, конскую колбасу и слушала грудастую Антонину, которая считалась невестой Федора, сына Марфы Харитоновны. Антонина — в который раз! — читала письмо Федора, присланное из госпиталя на имя матери.

Федор сообщал, что он жив и здоров, имеет ранение левой ноги, на которой у него перебита кость пониже коленки, однако операция уже сделана, ногу загипсовали, и доктор говорит, что кость непременно срастется.

И еще сын писал матери, как его полк пробивался к своим, выходил из окружения, что по ошибке их посчитали погибшими, а они вот целые и вышли с одним исправным орудием и пулеметами, которые отбили у фрицев. И еще сообщал, что сосед по койке у него — героический танкист Григорий Кульга, которому но указу орден Ленина вышел, и все его поздравляли. Танкист под Ленинградом храбрость проявил, а сейчас лежит израненный в госпитале, но уже его дела идут на поправку. А вот дружки его экипажа погибли в неравном бою.

— Читай дальше про приветы! — настаивали захмелевшие женщины.

Антонина, еще более зардевшись, дрогнувшим от радости голосом перечисляла имена и фамилии родственников и близких, кому Федор посылал пламенные приветы и поклоны, где среди прочих была названа и она. Не просто названа, а выделена отдельной фразой: «Сердечный привет соседке нашей Тоне, если она не позабыла меня».

Антонина сделала паузу и тихо сказала:

— Да как я его могу забыть, когда он у меня вот тут, — и приложила к своей пышной груди руку с письмом. — Вот тут!..

— Налить по такому случаю! — подала голос розовощекая Варвара. — За наших мужиков выпить следует!

После второй рюмки у Лизы голова пошла кругом. Она почувствовала, как тело расслабилось, словно из него вынули стержень, ноги стали непослушными и в груди разлилась радость. Она уже улыбалась, воспринимая чужое счастье как свое. Ей подсовывали еду, накладывали в тарелку очищенные картофелины, куски сала, огурцы, которые так приятно похрустывали на зубах.

— Ты же с работы, Лизавета, понятное дело… Ты кушай без стеснения!..

Кто-то завел патефон, и в натопленной, душной горнице поплыли звуки до боли знакомого танго. Бархатный голос знаменитой певицы выводил слова песни. Лиза, полузакрыв глаза, невольно вспомнила слабо освещенную просторную веранду на даче под Истрой, цветущую яблоню, заглядывающую в окна белыми ветвями, и они с Игорем под это танго, прижавшись друг к другу, медленно двигают ногами.

И тут, заглушая певицу, заглушая музыку, хлестнул другой, чужой, сильный женский голос, полный отчаяния и надежды. Лиза открыла глаза, хотела возразить, но не посмела, застыла с полуоткрытым ртом. Облокотившись на стол и подперев щеку, глядя в пустую рюмку, пела Марфа Харитоновна. Песню подхватили захмелевшие женщины, вкладывая в ее слова неутешную грусть и жажду радости.

Пропели песню до конца. Марфа Харитоновна встала и направилась к комоду, открыла верхний ящик и достала оттуда письмо. Лиза безразлично наблюдала за ней, бессмысленно чему-то улыбаясь. В голове шумело, а сердце как бы отделилось от нее и приостановилось в нежном томлении. Ей было хорошо, как никогда за последние месяцы. Она разрумянилась от тепла ласкового огня, что тек внутри у нее.

— А это письмо Лизавете, — сказала Марфа Харитоновна. — Пусть у нее сегодня будет радость!

От этих слов Лиза встрепенулась, потянулась всем телом к письму.

— От Игоря? Давайте сюда!

— Сначала спляши! — Антонина, выхватив из рук Марфы Харитоновны письмо, подняла его над головой. — Верно, бабоньки?

— Только покажи, от кого, чтобы танцевать с радостью! — Лизавета поднялась и шагнула к Антонине.

Та показала ей издали конверт. Пробежав глазами обратный адрес, Лизавета махнула рукой.

— От Марии Степановны, соседки по квартире… Я думала, от мужа!..

— Интересно знать, как там москвичи живут, — вставила Варвара, — читай и нам, Антонина!

— Можно? — спросила Антонина, глядя на Лизавету. — Тут секретов никаких?

— А какие сейчас секреты? — Лиза села на стул. — Читай! Но с первых же строк письма Лиза насторожилась. Чем дальше читала Антонина, тем быстрее Лиза трезвела.

— Ой, что же это! — Лиза закрыла лицо руками и громко заплакала. — Что же с ним? Да как такое могло случиться?

4

Разведчики проводили Миклашевского почти до самого берега речки. Лед сошел недавно, но тонкие льдинки, как стеклышки, еще плавали у берега. Вода сразу обожгла холодом, пронизывая тело до костей. «Скорей! Скорей! — торопил себя Игорь, двигаясь по илистому дну. — Скорей!»

Белесый предрассветный туман стлался по низине, окутывая пойму речки. Где-то впереди неясно очерчивались немецкие окопы. Миклашевский бежал к ним, вытянув вверх руку с листовкой:

— Не стреляй! Сдаюсь!..

Выстрелы грохотали за спиной. Пули дзинькали рядом, нагоняя противное чувство страха. Никогда еще ему не палили в спину, не стреляли свои. Игорь знал, что «стрельбой» руководит сам Лелюшенко, однако где гарантия, что в поднявшейся перепалке какой-нибудь добросовестный наш стрелок, приняв «перебежчика» за настоящего предателя, не всадит пулю в спину.

Миклашевский падал, вставал и снова бежал. Мокрая, холодная, вымазанная илом одежда прилипла к телу. Речка хотя и оказалась неглубокой, но берег был зыбко-илистым, да к тому же Игорь поскользнулся о какую-то корягу под водой, потерял равновесие, и пришлось окунуться с головой…

— Не стреляй! Не стреляй!

Немецкие окопы хранили молчание, словно там никого не было. Но Игорь знал, что за каждым его шагом наблюдает не одна пара зорких глаз, взяв его на мушку.

Оставалось преодолеть последние метров пятьдесят по открытой ровной площадке перед окопами. Немцы вырубили даже малейшие кустики, создавая чистое пространство непосредственно перед своей первой линией окопов.

Миклашевский, сделав глубокий вдох, вскочил, намереваясь единым духом одолеть прыжками это пространство. Но едва он бросился вперед, как за спиной, со стороны наших окопов, вдруг неожиданно загремели выстрелы.

«Еще прихлопнут, не добегу, — обожгла мысль Игоря. — Этого еще не хватало».

Миклашевский плюхнулся со всего маху на землю, уткнувшись лицом в пожухлую, колючую, прошлогоднюю траву.

Последние метры он торопливо прополз, не выпуская из руки листовку, оставляя на мерзлом рыжем дерне темный грязный след.

Добравшись до окопов, Миклашевский — странно подумать — испытывал какое-то облегчение, словно самое страшное осталось позади.

В окопе бросились в глаза чистота и аккуратность. Стенки окопов, чтобы они не осыпались, укреплены досками. Можно было подумать, что немцы здесь обосновались давно и надолго.

Проходы выкопаны глубоко, и можно было ходить в полный рост, не нагибаясь. И еще Игорю запомнились десятки солдатских глаз, которые смотрели с откровенным удивлением и недоумением, а некоторые и просто недоброжелательно, как бы задавая взглядами вопрос: какого, мол, ты черта поперся теперь сдаваться, когда наши дела не так-то блестящи и мы сами не знаем, как долго сможем удержаться на вашей земле?

Миклашевского повели под охраной к блиндажу офицера. Игорь шел по вражескому окопу и ловил себя на мысли, что в общем-то он никакой ненависти и злобы не испытывает к этим людям, одетым в военную форму.

Пережитые несколько минут назад страхи, когда по нему стреляли свои же и ранили, теперь уступили место облегченности и спокойствию.

Игорь тяжело дышал и ощущал во рту неприятную сухость. Правой рукой он зажал рану на левом боку, не зная, какая она там, а левой рукой, вернее, ладонью, схватился за простреленное правое предплечье, стараясь пальцами сдавить рану и приостановить кровотечение.

Потому и шел он, чуть согнувшись, ссутулившись, весь мокрый, в речном иле, чавкая сапогами, в которых еще была вода.

Офицер встретил перебежчика доброжелательно. Его, конечно же, предупредили. Среднего роста, плечистый, худощавый лицом. На вид не старше Миклашевского. На груди — Железный крест.

— Молодец!.. Карошо! — он похлопал Миклашевского по плечу и приказал по-немецки: — В тыл.

Игоря посадили в кузов машины и под охраной отправили на сборный пункт.

5

Допрос идет третий час подряд. Третий час идет дуэль. Миклашевского уже дважды допрашивали. Первый раз сразу же, на передовой. Второй раз — в полевой жандармерии. А вот сейчас перед ним опытный фашистский контрразведчик.

Под потолком горят электрические лампочки, освещая просторную неуютную комнату. Миклашевский сидит на табуретке у стены, которая покрыта темно-бурыми пятнами и, словно оспинками, выщерблена до красного кирпича — следы пуль. Хозяин кабинета, видимо, частенько прибегает на допросах к оружию. Справа — два окна с двойными рамами и решеткой. Слева — коричневый сейф, видимо, притащенный сюда из ближайшей сберкассы, да объемистый конторский шкаф, набитый бумагами, и возле него вешалка, на которой висят шинель и фуражка фашиста.

Прямо перед Миклашевским находится широкий письменный двухтумбовый стол из светлого дерева, местами ободранный и грязный. На столе телефон, раскрытая папка «дела», настольная лампа с розовым абажуром, чернильный прибор из темного стекла.

По ту сторону стола в высоком кресле сидит абверовец. Ему на вид лет тридцать пять, не больше. Ворот черного мундира расстегнут. Широкая шея, как у борца, и небольшая для такой фигуры голова. Темные волосы спадают на выпуклый лоб, отдельные пряди достают до коротких бровей, под которыми примостились недоверчивые, злые глаза. Они кажутся алюминиево-светлыми от падающих лучей. Говорит он по-русски чисто, без акцента. Он сам сказан Миклашевскому, что жил десять лет в Харькове, работал инженером на тракторном заводе и служил тайно Германии. «Прозевали гада», — подумал Игорь.

Гитлеровец сыпет и сыпет вопросы, стараясь запутать и сбить Миклашевского. Один вопрос каверзнее другого:

— Так, понятно… Красиво получается!.. На первый взгляд можно и поверить. — Он расстегивает на мундире еще одну пуговицу, словно подготавливаясь к передышке, чуть усмехается темными полными губами и вдруг резко переходит на крик: — Встать, скотина!..

Миклашевский выполняет приказание, вскакивает с табуретки.

— Быстро отвечай на вопросы, понял? — гитлеровец, наклонив голову, словно намерен бодаться, буравит недобрыми глазами: — В какой части служил?

— 189-й зенитно-артиллерийский полк.

— Коммунист?

— Нет.

— Комсомолец?

— Был, но исключен.

— Врешь!

— Можете проверить, — Миклашевский отвечает быстро и коротко, понимая, что сейчас самое главное для него заключается в том, чтобы не сказать ничего лишнего, ибо каждое нечаянно оброненное слово может вызвать лавину вопросов.

— Проверим! Звание? Смотри мне в глаза!

— Был младшим лейтенантом, но разжалован в рядовые.

— Так я тебе и поверил, стерва!.. Кто вел топографию?

— Какую еще топографию?

— В школе разведчиков.

— Не знаю такой школы.

— А тир где был?

— На Красной Пресне в парке был до войны тир, за рубль можно было из воздушки бить по мишеням, — отвечал Миклашевский, делая вид, что не понимает заданного вопроса.

— Я о другом тире спрашиваю!

— Другой был в полку, рядом с полигоном.

— Сколько очков из пистолета выбивал?

— Не знаю, не пробовал. Только по бутылкам стрелял из трофейного парабеллума, да потом нагоняй получил.

— Ага, попался, — в глазах фашиста вспыхнул радостный блеск. — Значит, парабеллум знаешь?

— Стрелял однажды.

— Ты офицер! Не отпирайся.

— Рядовой! — Миклашевский произносит четко и громко. — Разжалован по приговору военного трибунала!

— Хватит! Думаешь, не видно, что все выучил? Плохо работают ваши специалисты и тебе липовую легенду подсунули. Понял?

— Ничего не понял.

— Довольно играть комедию. Теперь слушай, что я тебе скажу, — гитлеровец сделал паузу, как человек, знающий важный секрет, и заговорил уверенно, твердым тоном: — Ты не перебежчик! Тебя готовили в школе разведчиков, где имеется и наш агент. И мы тебя ждали. Ждали, голубчик!

— Вы ошибаетесь…

— Молчать!

— Слушаюсь.

— Повторяю, ты — не перебежчик. Тебя специально готовили в школе разведчиков, чтобы забросить к нам в тыл. А в школе есть наш агент, смекаешь? И мы тебя ждали. Ждали. И вот, сам видишь, встретились. От нас никуда не денешься, — гестаповец чуть подался вперед, цепко хватая взглядом каждое движение на лице Миклашевского, потом приказал: — Садись! Отвернись к стене и подумай. Даю пять минут на размышление!

Вдруг за окном раздалась короткая автоматная очередь. Стекла тонко дрогнули.

— Пустили в расход одного такого перебежчика! — назидательно произнес гестаповец.

У Миклашевского заныло под сердцем. Чья-то жизнь оборвалась рядом. Пересилив себя, Игорь ухмыльнулся и произнес, выдавливая изнутри каждое слово, стараясь говорить как можно беспечно:

— А мне их не жаль, господин хороший!

— Ты подумал? — гитлеровец смотрел в упор.

— Да.

— Решил говорить правду?

— Да.

— Так какое же было у тебя задание? — в его глазах мелькнуло самодовольство победителя.

— Вы меня не за того принимаете. Ошибочка у вас вышла!.. И насчет школы, и какого-то задания. Я сам к вам перешел! Добровольно! И нечего меня дергать! — Миклашевский отвечал с запалом и зло, выкрикивая каждую фразу. — Вы же листовки разбрасывали и призывали, так? А теперь что ж выходит, писали муру сплошную?..

— Ты кончил?

— Кончил.

— Так, красная стерва!

Гестаповец встал из-за стола, подошел к Миклашевскому. Они были почти одного роста. Глядя Миклашевскому в глаза, тот произнес слова, от которых у Игоря по спине побежал холодный пот:

— Вчера не только ты один к нам перешел. Еще двое перебежали. Двое!.. И они все выложили. Как тебя ваши чекисты доставили к передовой и как провожали. Как в минном поле проход делали. Так кто же из нас ошибся?!

Миклашевский не ждал такого оборота. На какое-то мгновение внутри у него все дрогнуло. Мысли понеслись в голове с бешеной скоростью. Неужели провал?.. Неужели конец? Так по-глупому… «Стоять… Стоять до последнего! — приказывал он себе. — Без паники!» Ни одна жилка не дрогнула на его лице, не выдала внутреннего напряжения. Игорь выдержал взгляд гестаповца.

— Перешли, говорите? — Игорь не слышал своего голоса, он почти кричал. — Сколько их там? Двое?.. Так давайте их сюда!.. Пусть они, гады, мне в лицо скажут брехню такую!.. Я им пасть разорву за паскудные слова!

— Надо будет, позовем. Будешь и дальше упираться?

— А я и так весь как на ладони, весь открыт!

Но тут неожиданно раздался телефонный звонок. Гитлеровец шагнул к столу, снял трубку.

— Обер-лейтенант Дитрих слушает, — сказал он по-немецки. — Да, герр майор!.. Упирается, как дубина… Да, да… Что?.. Конечно, они все фанатики… Согласен, напрасно теряю время… Протокол?.. Да, да, оформил… Что? Что вы сказали, герр майор?.. Расстрелять?.. Да, да… Не возражаю… Сейчас?.. Хорошо, герр майор.

Гестаповец разговаривал по-немецки, но Миклашевский хорошо все понимал. Игорь стиснул зубы, чтобы ненароком не выдать своего волнения. Кто бы мог предположить, что его переход так нелепо кончится! Случайность, которую никто не смог предположить…

Обер-лейтенант положил трубку, повернулся к Миклашевскому:

— Я только что разговаривал с майором. Слышал, что он сказал?

— По-немецки не понимаю, извините…

— Приказал тебя расстрелять, если дальше будешь упорствовать. Даю тебе последний шанс спасти свою жизнь. Будешь говорить?

— Зовите тех подонков, пусть докажут, что я из этой… из школы разведчиков. Пусть! А мне нечего добавлять, нечего!!! Я виноват только в том, что перешел на вашу сторону, вот!..

Миклашевский говорил горячо, хотя в душе опасался встречи с перебежчиками. Те могли в два счета выдать и разоблачить. Но что ему еще оставалось делать? Где-то теплилась надежда, что перебежчики могут оказаться не из роты Рокотова, не из этого батальона и они слыхом не слыхивали о Миклашевском, в глаза его не видели.

— Жаль мне тебя по-человечески, но ты сам себя губишь. Такой молодой и сам ломаешь свою жизнь! — обер-лейтенант покачал головой, прошелся по комнате, остановился у стола и нажал кнопку звонка.

Открылась дверь, и на пороге выросла фигура долговязого ефрейтора.

— Слушаю, герр обер-лейтенант!

Гитлеровец, затягивая паузу, посмотрел на Миклашевского, как бы спрашивая взглядом: «Будешь говорить, чтобы остаться живым?» — и потом подал команду по-немецки.

Долговязый ефрейтор грубо толкнул Миклашевского в плечо:

— Топай! Шнель!

Ночь стояла холодная и звездная.

Миклашевского повели к кирпичной стене сарая. Где-то в глубине под сердцем еще теплилась надежда на чудо, на спасение. «Бежать! Бежать!» — стучала мысль, он окинул взглядом двор, открытую дверь в казарму, откуда доносился шум голосов, у ворот крытый грузовик, два мотоцикла с колясками, проходная. Забор, его можно перемахнуть, если разбежаться как следует, А их, врагов, рядом всего двое — оберст и долговязый ефрейтор с автоматом. Но что-то его удерживало от попытки спасти себя. Какое-то подсознательное чутье подсказывало ему не торопиться, подождать еще чуть-чуть… Но через минуту мысли о побеге оказались нереальными, было упущено главное — момент.

— Шнель! Давай, рус!

Миклашевского поставили к стене.

— Хальт!..

И вот сейчас у Игоря по-настоящему заныло под сердцем и ком подкатил к горлу. Он снова ощутил себя тем беспомощным, связанным веревкой, обреченным, как в те короткие минуты, когда в прошлом году, в июне, так глупо попался в лапы немецких диверсантов, переодетых в милицейскую форму.

Лейтенант прижался спиной к холодной стене, приложил и разгоряченные ладони к щербатым влажным кирпичам.

— Стреляйте! Ну! — крикнул, срываясь на визг, Миклашевский, распахивая ватник на груди, раздергивая с хрустом ворот гимнастерки, обнажая светлую кожу. — Вот я весь тут!.. Стреляйте!..

Автоматная очередь полоснула в упор, он видел, как сгусток огня выскочил из дула и запрыгал нервным тиком.

И в то же самое мгновение, когда гулко ударило громом по ушным перепонкам, Игорь вдруг волосами, кожей головы спасительно ощутил, как мелкие песчинки и кусочки жженого кирпича, выбитые пулями где-то вверху, посыпались на него. Током пробежала обжигающая мысль: проверка!.. Это только проверка! Ложный расстрел!..

Миклашевский стоял оглохший, ошеломленный, без кровинки в лице, тяжело со свистом вдыхал воздух приоткрытым ртом, до конца еще не осознавая и не понимая действия немцев. Ведь они могут вторую очередь из автомата полоснуть и по груди! Но шли мгновения, тягучие и напряженные, нервно стучала кровь в висках. Он только смотрел и ждал, смотрел и ждал…

— Увести! — повелел обер-лейтенант, повернулся и, не оглядываясь, пошел к крыльцу дома, где находился его кабинет.

Ефрейтор, забросив за спину автомат, подошел к Миклашевскому и тряхнул его за плечо:

— Карош, рус! Шнель!

Миклашевского втолкнули в камеру. Она не имела окон, и под потолком, оцепленная проволочной решеткой, тускло горела маломощная электрическая лампочка.

Игорь добрел до низкого топчана, на котором лежал ворох соломы, и умостился на нем, накрывшись своим ватником. Хотелось есть, но еще больше спать. Усталость, которая навалилась на него за весь долгий трудный день, сразу смежила веки, склеивая сном ресницы…

Глава восьмая

1

Колонна, окруженная охранниками, двинулась в темноту. Быстро прошли пристанционный поселок. Залаяли разбуженные собаки. Справа, вдали, мерцая редкими светлячками уличных фонарей, угадывался большой город. Колонна двигалась по разбитой булыжной мостовой, покрытой рытвинами и ухабами, топала по лужам, схваченным морозцем, и под ногами похрустывал тонкий ледок.

— Шнель! Шнель!

Где-то позади раздались отчаянные крики, потом гулкой дробью прострочила короткая автоматная очередь. И снова — тишина ночи, только тяжелое дыхание да топот по мостовой.

Колонна вступила на небольшой деревянный мост через какую-то речку, и она казалась ночью черной, как будто бы нефтяной, и на ней тускло отблескивали мерцающие звезды. А за мостом, за косогором, все вдруг увидели концлагерь. Возвышались сооруженные из бревен, словно домики на курьих ножках, сторожевые вышки. Высокие столбы, между которыми, чуть заметная в темноте, угадывалась железная паутина колючей проволоки. За ней вырисовывались какие-то строения, приземистые и длинные, похожие на складские сараи. Через несколько минут ходьбы подошли к воротам.

— Прибыли! — высказался кто-то.

— Молчать!

В глубине деревянных ворот засветилось небольшое квадратное окошко. Потом заскрежетали засовы, и распахнулась одна створка ворот.

— Шнель! Шнель!

Колонну провели внутрь и выстроили перед кирпичным длинным домом. Из открытой двери падал свет. Миклашевскому было видно, как худощавый унтер-офицер, возглавлявший конвой, вошел внутрь и остановился перед дежурным офицером.

— Хайль Гитлер! — гаркнул унтер, выбрасывая руку в приветствии. — Доставил новых жильцов. Кажется, у вас имеются свободные комнаты?

— Хайль! — буркнул в ответ сидевший у стола за барьером дежурный и, пропуская мимо ушей затасканную шутку, принял документы.

— Уголовники и военнопленные, да? — процедил сквозь зубы дежурный, просматривая бегло бумаги.

— Есть и перебежчики.

— Хорошие солдаты в плен не сдаются!..

Фашисты разговаривали по-немецки, но Миклашевский, стоявший в строю неподалеку от дверей, слышал и понимал каждое слово. Игорь усмехнулся последним словам дежурного: что поделаешь, тот недалек от истины!.. «Долго ли они нас так будут держать?» — думал он, положив ладонь на раненое предплечье. Рана на боку почти зажила, а на предплечье еще не совсем, и на холоде нудная боль растекалась по всей руке.

Наконец начали небольшими группками, человек по десять, заводить в распахнутые двери. Миклашевский попал во вторую группу. Она состояла из уголовников.

Ввели в помещение. Там царили чистота и порядок. Пахло свежевымытым полом. В канцелярии жарко пылала печка, было тепло, но промерзшие заключенные дрожали. Яркий электрический свет падал на их лица, которые в большинстве были желтыми, обескровленными длительным заключением. Вновь прибывшие молча переминались с ноги на ногу, поправляли свои узелки и свертки. Их по одному подзывали к барьеру.

— Фамилия? — рыжебровый эсэсовец рылся в пачке документов, доставал «дело» и клал перед дежурным офицером.

Дежурный офицер, водрузив на нос очки, быстро листал страницы, иногда задавал вопросы на ломаном русском языке и заполнял лицевые карточки на каждого новичка. Раскрыв «дело» Миклашевского, он углубился в чтение, потом удивленно стал рассматривать перебежчика.

— О! Боксмайстер!.. Гут, гут! Карошо!.

Потом их провели в другое помещение — длинное и узкое, как коридор. Поставили лицом к стене, заставили поднять руки. Начался обыск. Трое охранников скрупулезно обшаривали карманы, ощупывали каждый шов одежды. Заставляли разуваться и проверяли ботинки, сапоги, носки и портянки. Видно было, что в таком деле фашисты поднаторели.

На столе у старшего надсмотрщика громоздились отобранные предметы: кожа для подметок, безопасные бритвы, самодельные ножи, несколько карандашей, мотки ниток, камешки для зажигалок, пачки махорки, куски мыла, иголки, папиросная бумага, коробки спичек…

После обыска выстроили по два человека, повели во двор, пересекли небольшую площадку и остановили около длинного помещения, огороженного колючей проволокой.

— Ого, лагерь в лагере! — сказал сосед Миклашевского, шедший с ним в паре.

— Карантин, — сказал Миклашевский.

— Молчать! — рявкнул охранник.

Ночной надзиратель, разбуженный шумом, уже стоял в дверях небольшой дежурки, позевывая и недружелюбно оглядывая новичков. Он провел их дальше и открыл дверь в камеру, которая служила сортировочной — местом, в котором держали вновь прибывших до распределения по баракам.

— Спать! — приказал надзиратель и, закрыв дверь, щелкнул задвижкой.

Камера была совершенно пуста, в ней не было даже простых нар. Над дверью, огражденная проволочной сеткой, тускло светила электрическая лампочка. На противоположной стене высоко, почти под потолком, находилось продолговатое окошко, схваченное железной решеткой.

Часть заключенных уселась вдоль стены, бронируя место для спанья, другие принялись вышагивать от окна к дверям.

— Что, блатяги, приуныли? Может, закурим? — Миклашевский стоял посредине камеры и небрежно подбрасывал вверх пачку махорки. — Вот и газеты на закрутки есть. Вы бросали «Русское слово», когда этой дрянью нас пичкали фрицы, а я подбирал…

В камере воцарилась тишина. Все смотрели на Миклашевского, как на фокусника, который совершил немыслимый трюк. Потом раздался дружный смех и радостные восклицания. Уголовники сгрудились вокруг Миклашевского, разглядывая его так, словно видели первый раз в жизни.

— Вот это номер!

— Чистая работка!

— Ну, ты и отколол!

Люди, привыкшие воровать и прятать, с профессиональным знанием оценивали мастерство Миклашевского. Посыпались вопросы:

— Как же тебе удалось, а?

— Где заначил?

— Легче простого! В шапке! — пояснил Миклашевский.

— В шапке?

— Ага.

— Покажь.

— Видите наушники. Когда нас вели на обыск, кто-то сунул мне пачку махры и шепнул: «Заначь». Я сунул махру в наушники и повесил шапку на крюк. Вроде она там и висела, вроде не моя. После обыска, улучив моментик, когда кто-то из вас забузился и фрицы на него вытаращили зенки, шапочка оказалась снова у меня. Ее на кумпол, махру — в карман. Вот и весь фокус!

Миклашевский сыпал блатными словечками.

— Давай рви газету, кореш! — обратились к Миклашевскому. Игорь дал газету. Половинку ему тут же вернули.

— А где возьмем огонек?

У одного нашлись две обломанные спички. Но не имелось коробка, чтобы зажечь.

— Будем делать огонь, — сказал длинный парень, лицо которого было в шрамах, а на кончике носа темнели следы укуса зубами.

Двое, самые крепкие, стали у стены, а он, положив самокрутку за ухо, забрался им на плечи и дотянулся до оконной решетки. Ухватившись рукой за прутья, долго дышал на грязное стекло, вытирая его ладонью, рукавом. Снизу вся камера наблюдала за ним, как смотрят в цирке за гимнастами, работающими на высоте под самым куполом. Вычистив стекло, он взял спичку двумя пальцами у самой головки и начал ритмично водить ею по стеклу. Прошла минута, другая. И вдруг вспыхнул оранжевый огонек.

— Порядок на Центральном рынке!

Стали сворачивать самокрутки. Жадно глотали горячий дым, как уставшие пловцы торопливо хватают воздух. Потом бережно и точно разделили махорку. Укладываясь спать, хвалили Миклашевского:

— А ты, кореш, хват, хотя и перебежчик.

— Может, я специально драпанул сюда, чтобы погулять. Там же сейчас никакой малины нет, сплошные облавы, — ответил как бы между прочим Миклашевский, располагаясь у стены.

2

Утром, после проверки, когда их обратно загнали в камеру, Миклашевский сел на пол, прислонился к стене и от нечего делать вынул оставшийся кусок газеты. За эти дни он ни разу так и не взглянул ни на одну из них, просто не желал знакомиться, как он считал, с «печатным дерьмом». Пробежал глазами по строчкам. Конечно же, он не ошибся. Сплошное восхваление «доблестных войск фюрера, освободителя государства российского».

— Кореш, рвани-ка полоску для «козьей ножки»! Долговязый парень, лицо которого было в шрамах, примостился рядом.

— Сейчас.

Игорь машинально перевернул полгазеты, чтобы удобнее было оторвать бумажную ленточку, и его взгляд остановился на подписи под статьей. В глаза бросились черные крупные буквы: «В. А. Зоненберг-Тобольский». Статьи самой уже не было, ее искурили еще вчера, оставался лишь кусочек последнего абзаца и подпись автора.

— Рви, кореш! Или жадничаешь?

— Самому пригодится, — ответил Миклашевский, пряча остаток газеты в карман.

Надо же так случиться, что уцелела именно эта часть, а не другая! «Везет мне, фортуна улыбается! Вчера вечером могли ее искурить». И он никогда бы не догадался, что упустил возможность естественную, лучше которой и не придумаешь! Связаться с предателем-родственником, установить контакт с трижды проклятым Всеволодом Александровичем. В ушах зазвучали слова Ильинкова, сказанные на инструктаже: «Самое главное, никогда не спеши, не торопись. Будь внимателен, осмотрителен. В нашем деле мелочей нет!» А вот сразу же совершил глупость — держал несколько дней газеты, но на них смотрел свысока, как на «печатное дерьмо»… Может быть, в тех газетах, что роздал еще на пересылке и в вагоне, можно было почерпнуть что-то важное и ценное.

— А ты, выходит, жлоб!

Уголовник таил со вчерашнего дня неприязнь к перебежчику. Как-никак, а именно он, перебежавший к немцам, оказался ловчее и смекалистей самого пронырливого жулика. Пачка махорки, которую он так ловко пронес в камеру, сразу подняла авторитет перебежчика в глазах дружков уголовника, и он чутьем уловил надвигающуюся опасность — потерю атаманства. И потому решил не упускать случая, чтобы поставить перебежчика на место.

— У нас жлобам дают по сопатке!

Миклашевский, занятый своими мыслями, сразу не обратил внимания ни на слова уголовника, ни на тон, какими они были произнесены. Лишь последняя фраза насторожила его. Уйти от удара ногой, уклониться он не смог. Лишь инстинктивно качнулся телом, мгновенно среагировав на опасность, и одновременно провел левой рукой самый обычный отбив, как не раз выполнял этот прием в бою на ринге, отбивая кулак, так что нога уголовника, едва коснувшись тела, врезалась носком тяжелого сапога в стену.

— А-а! Шкура продажная! — взревел уголовник, кидаясь на Миклашевского.

Но Игоря уже на старом месте не оказалось. Он был в стороне и в следующую секунду находился на ногах.

— Ты что, сдурел? — Миклашевский пытался унять уголовника. — Охолонь чуток!

— Я те покажу, стерва! Пасть разорву и зенки повыкалываю!

Миклашевский драться не хотел. Он понимал невыгодность своего положения — что можно сделать одной рукой? А вокруг внимательные пары глаз следят за каждым движением, готовые в любой миг поддержать своего вожака.

— Бей гада!

Игорь привычно уклонился в сторону, и кулак уголовника резанул воздух возле самой головы, пройдя в считанных сантиметрах рядом с ухом. Уголовник решил тут же нанести удар левой рукой, целясь попасть в нос, «разбить сопатку». Миклашевский, не подымая рук, качнул тело в другую сторону, и кулак уголовника снова просвистел мимо.

Игорь видел прямо перед собой глаза вожака с мутным, безумным блеском, ноздри его раздувались, злая до зелености бледность покрыла щеки, вырисовывая рубцы былых потасовок, следы ножевых или бритвенных порезов, синевой темнели следы чьих-то зубов на кончике носа, и неприятно топорщилась редкая белесая щетина, отросшая на щеках за последние дни.

— На! Получай!.. Вот тебе!.. Вот! — выкрикивал прерывисто вожак.

Он бил не тычками, а со всего размаху, широко выбрасывая руку, вкладывал в удар всю силу. Но и эти удары, длинные и размашистые, чем-то похожие на плохие свинги, Миклашевский парировал легкими, отработанными на тренировках защитными нырками, приседая на ногах, пропуская кулаки над своей макушкой. Со стороны это выглядело весьма даже забавно: вожак колотил кулаками воздух. И в застывшей тишине камеры послышались легкие смешки. Не понимая, что же на самом деле происходит, почему он никак не может «подцепить» кулаком занудистого перебежчика, уголовник лютовал.

— Стерва!.. Тварь!..

На шум прибежали охранники. Открыв квадратное окошко, в которое передают еду, они застыли и с нескрываемым удовольствием следили за ловкими увертками перебежчика, который стоял почти на одном и том же месте и не давал себя ударить.

Потасовка продолжалась несколько минут. Слышались выкрики ругательств и приглушенные смешки. Они и подливали масла в огонь, хлестали вожака больнее ударов. Сначала Миклашевский, демонстрируя боксерские приемы защиты, увлекся «игрой», которая чем-то напоминала отработку защитных вариантов, как любил говорить ленинградский тренер Зомберг, «в боевых условиях», когда один боксер наносил удары, а другой имел право лишь защищаться движением корпуса или ног… Но когда раздались смешки и атмосфера в камере стала накаляться, он скорее почувствовал, чем осознал надвигающуюся опасность: дружки уголовника смеялись как-то странно, в их голосах звучала скорее неприязнь, чем одобрение. Они могли и подставить ножку, а то и просто навалиться всей гурьбой…

— Бей шкуру!..

В следующую секунду, когда распаренный вожак с вытаращенными глазами бросился с очередным ударом, Миклашевский на какое-то мгновение опередил его, послал свой стопорящий встречный. Игорь метил в срезанный подбородок, но удар пришелся по скачущему кадыку, по горлу. То был страшный удар. У Миклашевского не было иного выхода. Надо было кончать…

Дернув неестественно головой, уголовник, как подброшенный пружиной, отлетел на несколько метров назад и плюхнулся задом на пол, потом тут же повалился на спину, схватился обеими руками за горло и стал странно дергаться и кататься по полу, издавая глухой хрип.

— Убил пахана! — раздался чей-то визгливый возглас. — За что-о-о?

Все вскочили на ноги. Девять против одного. Охранники даже не думали вмешиваться, ждали с интересом, прикидывая в уме: долго ли один продержится?

— Не подходи! — предупреждающе выкрикнул Миклашевский, становясь вполуоборот, выставляя вперед левое плечо, готовый отразить первый же наскок. — Не подходи!.. Сломаю!..

— За пахана ответ держать будешь, собака!

Первым выступал плечистый детина с плоским испитым лицом, на плечи которого вчера влезал вожак, зажигая спичку о стекло окна.

— Я те покажу, как надо бить! Ужо держись!..

Он двигался, тупо выставив нагнутую голову, уверенный в своей непобедимости. Остриженные коротко волосы щетинились темным ежиком, на темени белой кривой чертой светился безволосый шрам.

— Держись!..

Когда он кинулся на Миклашевского как таран выставляя оба кулака, готовые все сокрушить, Игорь в самый последний миг сделал легкий, скользящий шаг в сторону и, круто разворачиваясь корпусом, пропустил мимо себя наступающего. И тут же, не давая ему опомниться, нанес быстрый и короткий, как вспышка, удар снизу, апперкот, вкладывая в него всю силу ног. Уголовник, согнувшись в низком поклоне, тяжело плюхнулся под ноги Миклашевскому. «Нокаут!» — успел отметить Миклашевский, как в следующее мгновение на него, как коршуны на добычу, бросились остальные…

Началась свалка. Еще троих ему удалось точными ударами свалить на пол, четвертый, выплевывая кровь, на четвереньках торопливо отполз в дальний свободный угол, приговаривая:

— Меня не трогай!.. Не надо!..

Но и Миклашевскому досталось. Его свалили, пинали, били, тыкали кулаками под ребра, разорвали гимнастерку, разбили губу… И все же, рванувшись в сторону, ему удалось, сбросить со спины навалившегося уголовника и вскочить на ноги. Он отпрыгнул к стене и стал спиной к ней. Голова гудела, ноги противно вздрагивали.

— Подходи, гады!.. Ну!..

Трое оставшихся на ногах уголовников невесело переглянулись. Один из них, с синяком под глазом, тяжело дыша, вытер рукавом лицо и попятился к дверям.

— С меня хватит… Наелся!..

Двое нерешительно топтались на месте. Миклашевский прижался спиной к стене и разгоряченным гудящим телом ощущал прохладу.

Лязгнул засов, и дверь распахнулась. В камеру вошли надсмотрщики.

— Буйный! Разбросал всех… Пошли!..

Миклашевский, осторожно переступая через распростертые тела, направился к выходу. У дверей оглянулся, погрозил кулаком. В голове стоял легкий звон, барабанные перепонки заложило, как после артналета, фаланги пальцев сбиты в кровь… Ныла спина, бока, слегка поташнивало. Трое приподнялись и ошалело смотрели на уходящего Миклашевского, и в их взглядах можно было прочесть обнаженную бессмысленность жестокости.

— Шнель!

3

Его провели прямо в кабинет помощника коменданта лагеря майора СС Ульриха фон Риттера. Тридцатилетний родовитый пруссак, довольно крупный, плотный, с лицом, словно природа его вытесала одним топором, откинулся на спинку кресла и в упор рассматривал Миклашевского, пока о нем докладывал по-немецки старший надсмотрщик.

— Неужели всех девятерых? — переспросил фон Риттер.

— Так точно, герр майор!

— О! Боксмайстер! — фон Риттер улыбнулся, обнажая ровные зубы, и спросил Игоря: — За что подрались?

Миклашевский отрицательно покачал головой.

— Не понимаю.

— Почему подрались?

Вопрос задал обер-лейтенант СС, который сидел у стены в глубоком кожаном кресле. Задал на чисто русском языке. Миклашевский повернулся к нему, и они встретились глазами. Лицо эсэсовца было знакомым. Игорь напрягал память, силясь вспомнить, когда и где они могли встречаться. Большеголовый, чернявый, на округлом лице следы оспинок… В пристальном взгляде немца Игорь мог прочесть такой же вопрос. И вдруг, словно током, обожгла мысль: так это же обер-лейтенант, который командовал группой немецких разведчиков, переодетых в милицейскую форму!.. Он, он!.. В прошлом году, в первые дни войны… Фотографировал аэродром, когда подошел к ним Миклашевский.

Игорь мгновенно вспомнил, как он, связанный, в отчаянии напал на них и вырвался на свободу. Этому, большеголовому, в форме лейтенанта милиции, Игорь тогда саданул ногой пониже живота. А потом, когда привел наших бойцов, именно его и не оказалось на месте, успел скрыться. Двоих помощников тогда же схватили, они не очухались, а этот ушел… Ушел!

— Мне кажется, Ульрих, этот русский мне знаком. Лицо знакомое!.. Только не вспомню, где мы с ним встречались: у нас, здесь, или в русском тылу, — сказал по-немецки обер-лейтенант, обращаясь к помощнику коменданта.

— По документам, Гельмут, он перебежчик, к нам добровольно перешел, — ответил майор. — Видать, неплохой боксер. Девятерых уложил, слышал?

— Так почему подрались? — повторил по-русски обер-лейтенант.

Миклашевский сунул в карман руку и вынул смятую половину газеты, расправил ее ладонью о колено и подал:

— Вот из-за нее все вышло. Не разрешал рвать на цигарки.

— Любопытно!..

— Она мне дорога.

— Чем же?

— Статья знакомого, близкого человека напечатана.

— Покажи?

— Вот, только остаток, — и Миклашевский ткнул пальцем на подпись под статьей.

— Ульрих, ты видишь? — спросил обер-лейтенант по-немецки помощника коменданта.

— Да, Гельмут, — ответил майор, — кажется, тот самый?

— Именно, — в тон ему отозвался обер-лейтенант.

Миклашевский слушал эти короткие фразы и догадывался, что они оба что-то знают о Зоненберге-Тобольском. И в то же время странно недоговаривают, обмениваются лишь намеками. Что бы это значило? Хорошо или плохо?.. Туман сплошной. Как вести себя? Открываться, что является родственником, или подождать?

Миклашевский просто не знал, что всего четверть часа назад старые друзья майор СС фон Риттер и обер-лейтенант СС Гельмут Гезенриген вели разговор о фанатичной азиатской мстительности русских. Гезенриген, прибывший из Берлина, рассказал последние новости и, между прочим, поведал о том, что буквально на прошлой неделе было совершено покушение на Зоненберга-Тобольского, который сейчас возглавляет русский отдел в радиоцентре. Зоненберг-Тобольский был легко ранен, а террориста удалось схватить, хотя он и пытался покончить с собой. В гестапо — там это умеют! — его заставили заговорить.

И вот теперь они видят перед собой другого русского, который пытается уверять в своей «близости» к руководителю русского отдела радиоцентра. Не странное ли совпадение?

Обер-лейтенант еще раз с ног до головы оглядел Миклашевского.

— Так из-за этого клочка газеты подрался?

— Да, из-за этого.

— А как звать его, знаешь?

— Кого?

— Автора статьи!

— А как же!.. Всеволод Александрович, — Игорь попытался улыбнуться разбитыми губами.

— И давно знаешь его?

— С детства.

— Как?

— Он, если хотите знать, муж моей тетки, сестры моей матери. А тетку звать Анна Алексеевна.

— Разберемся, — сухо произнес Гезенриген и по-немецки сказал помощнику коменданта: — Засади его в одиночку, под жесткий контроль. Чтоб никаких контактов с заключенными. Через недельку мы разберемся, что это за тип, какой он перебежчик.

— Слышали? — фон Риттер хмуро посмотрел на охранников. — Исполняйте!

Когда Миклашевского увели, обер-лейтенант встал, прошелся по комнате.

— Мне кажется, что я встречался с русским. Кажется, это тот самый, который выскользнул у меня под Ленинградом. Помнишь, я рассказывал?

Рассказывал он совершенно не то, что происходило в действительности.

По версии, выдуманной Гельмутом Гезенригеном, в лесу произошел рукопашный бой, в котором погибли два диверсанта, а ему, Гельмуту, чудом удалось вырваться, орудуя одним кинжалом.

— Что же ты предлагаешь? — спросил помощник коменданта.

— Сфотографировать анфас и в профиль, взять образцы его почерка. Плюс выписки из его личного дела. И срочно в Берлин, в службу безопасности, — Гезенриген остановился напротив майора. — Если он окажется тем, за кого себя выдает, то мы с тобой сделаем доброе дело и поможем родственникам установить связь. Ну а если нет, — он многозначительно улыбнулся, — то в наши руки попала крупная птичка, оцениваешь?

— Ты прав. Только я сделаю одно дополнение, — сказал фон Риттер. — Я заставлю этого боксмайстера написать письмо в Берлин своему родственнику.

Глава девятая

1

В камере, похожей на каменный мешок, было сыро и холодно. Высоко под потолком находилось крошечное окошко. Двухъярусные нары из досок, тощий тюфяк и табуретка — вот и вся мебель.

Миклашевский улегся на нары. Одиночество его не томило. Ему, наоборот, хотелось побыть одному, собраться с мыслями, обдумать дальнейшее поведение. Что там ни говори, а встреча с тем, от кого удалось уйти в первые дни войны, не очень его радовала. Немец — это Миклашевский видел по его глазам — тоже вроде бы припомнил знакомство.

Игорь повернулся лицом к стене. Невеселые мысли, словно льдины, медленно плыли и холодили сознание. «Спокойствие и выдержка, — повторял мысленно Миклашевский, — вот мое главное оружие. Я этого офицера не встречал и вижу впервые!»

Несколько обнадеживало то, как Миклашевский понял из реплик помощника коменданта лагеря майора Ульриха фон Риттера и эсэсовского офицера Гельмута Гезенригена, что сам Гезенриген недавно прибыл из Берлина и, кажется, здесь задерживаться не собирается. Он то ли проездом навестил своего друга, то ли прибыл в командировку. Чем скорее он уберется, тем лучше.

Игорь вспомнил настороженные взгляды обоих эсэсовцев, когда показал кусок газеты и ткнул пальцем на имя автора статьи. Немцы тогда обменялись короткими репликами, многозначительно переглянулись. Но потом, когда к вечеру снова вызвали Миклашевского и заставили писать письмо родственнику, у Игоря отлегло от сердца — все в порядке. Под диктовку Гельмута Гезенригена Миклашевский выводил на чистом листе бумаги: «Дорогой Всеволод Александрович, сочетанием событий я оказался здесь, в немецком тылу… Добровольно перешел линию фронта. Я совершенно случайно из газеты узнал, что и вы находитесь здесь, и потому пишу вам».

По глазам Гезенригена было видно, что тот не особенно доверяет словам Миклашевского, и, заставляя пленного писать письмо своему родственнику, он прежде всего рассчитывал использовать еще одну возможность проверить перебежчика — дядя должен знать почерк племянника…

Вдруг в коридоре послышался шум, раздались шаги. Миклашевский насторожился: может быть, опять за ним? Звякнул засов, и дверь, обитая кровельной жестью, распахнулась.

— Входи, стерва! — рычал надсмотрщик, вталкивая кого-то в камеру. — Тут теперя вас двое гнид будет! Поякшаетесь перед смертью!

В камеру вошел, вернее, влетел от сильного толчка незнакомый человек, босой, в солдатских поношенных галифе и в изодранной командирской гимнастерке. Он еле держался на ногах. Сделав несколько шагов, незнакомец растянулся на полу.

Дверь захлопнулась.

Несколько минут незнакомец лежал без движения, лицом вниз и тяжело хватал воздух открытым ртом. Светлые, как пшеничная солома, вьющиеся волосы местами были в крови, пучками прилипли ко лбу. По всему было видно, что военнопленный прошел «обработку»…

— Пить, — прохрипел избитый. — Пить…

Миклашевский осторожно поднял его, уложил на нары, потом взял кружку и, зачерпнув из ведра воды, поднес к губам.

— Пей, друг.

Тот жадно глотал воду, стуча зубами о края кружки. На лбу и на висках проступила мелкими каплями испарина. Незнакомец закашлялся тяжело и с надрывом, потом успокоился, посмотрел на Миклашевского мутными глазами и обессиленно опустился на нары.

Миклашевский вынул из кармана кусок тряпки, служившей носовым платком, намочил ее и стал смывать кровь на лице. Незнакомец лежал с закрытыми глазами. На голове, чуть выше уха, виднелась рана. Игорь снял гимнастерку, стянул с себя нижнюю рубаху. Попробовал оторвать рукав, но тот не поддавался. Тогда Игорь вцепился в край зубами и чуть надгрыз материю. Разорвав рукав на полосы, Миклашевский начал бинтовать голову избитого.

— Потерпи… Потерпи…

Пострадавший лишь тихо, протяжно стонал, не открывая глаз. Игорь уложил его поудобнее на тюфяке, подложив под голову свою тужурку.

— Спи, спи. Сон — это, знаешь, лучшее лекарство.

Вскоре избитый задышал ровнее, спокойнее и, кажется, заснул.

Миклашевский уселся рядом на нары и молча глядел на военнопленного. Какое-то недоброе предчувствие глухо шевелилось у него в груди. Он знал, что рано или поздно к нему в камеру, как предупреждал полковник Ильинков, обязательно приведут «подсадную утку», попросту говоря, провокатора. «Прием, испытанный гестаповцами, — наставлял полковник, — и действует почти безотказно».

Но чем дольше смотрел Миклашевский на избитого, тем сильнее в нем проступало чувство жалости, и оно, это чувство, заглушало все остальное. Никак не хотелось верить, что перед тобой на нарах лежит именно провокатор. Камера имеет свои законы, и человек, попавший в нее, невольно смотрит на мир иными глазами. Миклашевский еще не ожесточился, он почти не видел предательства и измен. Борясь в открытую с врагом на Ленинградском фронте, Миклашевский привык к честной, открытой борьбе. Краткие месяцы, проведенные в спецшколе, вооружили его знаниями и навыками. Он смотрел на уснувшего человека, и эта живая страдающая душа невольно притягивала его к себе. Он в сотый раз задавал сам себе вопрос, на который не мог ответить: почему и зачем человека так зверски избили?

Игорь готовился и мысленно не раз представлял себе встречу с провокатором, умным и хитрющим врагом. Но Миклашевский никогда, даже в самых немыслимых предположениях, не мог предвидеть, что того втолкнут в камеру в таком полубессознательном состоянии. Какой же тот после этого агент, если без посторонней помощи не может передвигаться? Да и что он может запомнить? Как в таком состоянии будет провоцировать?..

Игорь, стараясь не разбудить избитого, передвинул того к стене. В маленьком окошке синела ночь и одиноко смотрела далёкая равнодушная звезда. «А может быть, он вовсе и не тот, за кого я его принимаю, — в который раз думал Миклашевский, укладываясь рядом на нары. — Может быть, он свой, его пытали на допросах и потом втолкнули в мою камеру… А я тут со своими предубеждениями…» Но то недоброе предчувствие, которое вспыхнуло сразу, в первые же минуты появления незнакомца в камере, не проходило. Его нельзя было объяснить словами, оно просто таилось где-то подсознательно и лишь вкрадчиво напоминало о себе, предупреждая: будь осторожен.

2

На третьи сутки избитый окончательно пришел в себя. Все это время Миклашевский заботливо, как нянька, ухаживал за ним, менял повязки, для чего пришлось изорвать нижнюю рубаху, прикладывал влажные компрессы, поил и кормил.

Открыв глаза, незнакомец внимательно и настороженно смотрел на Миклашевского, и в его темных, глубоко посаженных глазах можно было прочесть открытое недоверие.

— Ну что? Очухался? — Миклашевский тепло улыбнулся. — Наконец-то!

— Ты кто? — спросил незнакомец, чуть приподымаясь.

Миклашевский недоуменно глянул на товарища по камере. Голос у того был колючим, холодным. Игорю даже стало не по себе.

— Я?.. Я такой же, кажется, заключенный, как и ты, — ответил Миклашевский, стараясь не придавать значения холодному вопросу.

— Такой же? — переспросил избитый, вкладывая в короткое слово весьма многозначительный смысл. — В этом еще надо разобраться.

— Поживем — увидим, — ответил Миклашевский. — Дело не хитрое.

— Вот именно, не хитрое, — тем же многозначительным тоном произнес незнакомец. И замолчал, рассматривая в упор Миклашевского.

Игорь тоже молчал. Воцарилась неловкая пауза. Оба смотрели друг другу в глаза, один — недоверчиво и зло, а другой — выжидающе и спокойно. Миклашевскому вспомнились детские годы, как в школе, начитавшись о приключениях Шерлока Холмса, вырабатывали у себя волю, силу взгляда и часто играли в «гляделки»: уставятся двое друг на друга и смотрят в упор, пока один не заморгает… Вспомнив о той школьной игре, Миклашевский невольно улыбнулся:

— Долго мы так будем разглядывать друг друга? Может, хватит, а?

— Может быть и долго, а тебе что?

— Так, ничего, — Миклашевскому стало смешно, он рассмеялся. — Как петухи… Хватит чудить!..

— Вот именно, хватит чудить.

Миклашевский видел, что незнакомец ему не доверяет. Смотрит, как на врага. Незримая стена возникла между ними, она с каждой минутой становилась все прочнее. Миклашевский попытался еще раз найти путь к пониманию друг друга, сломить недоверие.

— Вижу, ты парень с характером, палец в рот не клади. В наши дни это хорошо, — сказал Игорь. — Давай знакомиться.

— Что ж, давай, — ответил заключенный. — Так как же тебя называть?

Слово «называть» было им произнесено таким тоном, что не оставляло никаких сомнений, что он нисколько не доверяет Миклашевскому, не верит ни единой фразе. И тут впервые Миклашевский подумал: а что, если и тот, в свою очередь, принимает его, Миклашевского, за провокатора? От такого предположения Игорь несколько растерялся, почувствовал себя беспомощным, словно у него из рук выбили оружие и он не может защищаться. Но так продолжалось лишь мгновение, пока в его голове пронеслись эти мысли.

— Звать меня Игорь. Игорь Миклашевский.

— Пусть будет так. Пусть будет Игорь Мишаковский, — произнес избитый, явно высказывая свое недоверие.

— Не Мишаковский, а Миклашевский.

— Пусть будет Миклашевский. — Заключенный смотрел, чуть сощурив глаза, как смотрят в прицел, сосредоточенно и цепко — А меня можешь называть Петром. Не возражаешь?

— Что ж, Петро, так пусть Петро, — согласился Миклашевский и добавил: — Петро без фамилии.

— Вот именно, Петро без фамилии, — потом ехидно улыбнулся разбитыми губами: — Можно и Петро Бесфамильный.

— Эх, ты!

Миклашевский сдержался, лишь смерил его, распростертого на нарах, весьма красноречивым взглядом, вздохнул и отошел. Разговаривать было не о чем, контакта не получилось. Незримая стена, которую воздвиг этот, назвавшийся Петром, осталась стеной.

— Чего же замолчал? — первым заговорил Петро. — Давай дальше выспрашивай!

— Заткнись! — озлобился Миклашевский. — Зря на тебя только нижнюю рубаху извел…

— Рубаха есть вещь казенная, тебе ее заменят, когда на доклад вызовут, — сказал Петро.

Миклашевский отвернулся. Вступать в пререкания он не собирался. Спорить и доказывать не имело смысла. Игорь уселся на корточки, прислонившись спиной к стене, полузакрыв глаза. Он сделал вид, что не обращает внимания на колкие, язвительные слова Петра.

— Молчишь? — наступал Петро. — А может быть, хоть на такой вопрос ответишь: сколько времени я здесь нахожусь?

Миклашевскому пришлось ответить:

— Трое суток.

— И за эти дни меня ни разу не таскали на допрос?

— Ты же был вроде тюфяка, в полном беспамятстве.

— Странно, очень странно, — Петро сел на нары, свесил ноги и смотрел на Миклашевского. — А тебя за эти дни тоже не таскали на допрос?

— Нет, не таскали, — ответил Миклашевский.

Игорь смотрел на Петра и почему-то удивлялся тому, как тот быстро приходил в себя.

— Понятно, — сказал Петро, — понятно.

«Странно получается, — думал Миклашевский, ощущая спиной прохладу кирпичной стены, — он мне не доверяет, я ему не верю. Сидим, как пауки в банке, настороженные и злые». И еще он думал о том, что немцы просто так, за здорово живешь не станут лупить почти до полусмерти человека. Видимо, у них на то были какие-то основания. А мы посапываем каждый в свой кулак и дичимся друг друга.

Время тянулось томительно медленно. День казался бесконечным. У Миклашевского ощущение времени, почти физическое ощущение его хода, было свойством натуры. Это ощущение было развито постоянными боксерскими тренировками, где именно умение «чувствовать время» являлось одним из важных бойцовских навыков. А вот сейчас, в камере, когда двое незнакомых, чьи судьбы, возможно, похожи и близки, когда эти двое сидят и насупились, недоверчиво поглядывая друг на друга, Игорь ощущал время как какую-то липкую, бесформенную массу.

3

Марина поднялась по железной лестнице на свой этаж и, открыв ключом дверь, зашла в комнату, которая давно ей опостылела. В эти весенние теплые дни она предпочитала большую часть времени проводить на улице. Весна в Бельгии была своеобразна, не похожа на нашу, русскую, подмосковную. Здесь чаще выпадали дожди и теплее грело солнце. Набежит тучка, закроет солнце, нахмурится небо, и зашумит дождь, барабаня крупными каплями по асфальту, булыжникам, крышам домов. А через четверть часа снова проглянет веселое солнце, словно умытое, и ласково греет теплыми лучами.

Марина сбросила плащ, расстегнула застежку и с туфель сняла резиновые ботики. Зажгла газовый рожок и поставила чайник. В комнате было прохладно и сумрачно. Потрогала батареи — они были холодными. Ссылаясь на нехватку угля, хозяйка беззастенчиво экономила на тепле. Марина накинула на плечи шерстяной плед и, ожидая, пока закипит вода в чайнике, приготовила бутерброды: отрезала пару ломтиков хлеба, намазала на них тонким слоем маргарин и сверху уложила по две сардинки.

До начала связи с Центром оставалось добрых полтора часа, и Марине хотелось перекусить, согреться теплым чайком.

Прошлась по комнате, взяла с полки томик Дюма «Три мушкетера». Вынула из сумочки небольшой пакет, незаметно переданный ей Вальтером на трамвайной остановке.

Марина развернула пакет и невольно улыбнулась: рядом с маленьким, сложенным вдвое листом радиограммы, которую ей надо зашифровать и отстучать сегодня в Центр, лежала небольшая продолговатая плитка шоколада. Последнее время Вальтер почти с каждой радиограммой передавал ей шоколад. Он обратил внимание на бледность ее лица и решил, что радистка плохо питается. Марина же в этих небольших плитках увидела нечто большее, приятно тронувшее ее одинокое сердце: внимание мужчины к женщине. Что поделаешь, если весна действует не только на природу.

— Спасибо, Вальтер! — прошептала она и на какой-то миг представила себе самое невероятное: как она проводит ладонью по его лицу, по щекам, глазам, губам…

Потом быстро развернула листок и пробежала глазами текст, написанный все тем же ровным мелким почерком:

«Центр, директору.

На ваш запрос от 16.11.42. В Германии усиленно готовятся к весенней кампании. В декабре — январе призваны на службу 650–700 тысяч молодых солдат в возрасте 19–20 лет. Идет ускоренным темпом обучение. В штабе германского командования разрабатывают планы нанесения главного удара южным крылом. Специалисты обеспокоены не столько самими потерями на Восточном фронте, сколько качеством этих невозвратимых утрат. На полях России уничтожены многие лучшие подразделения, которые имели боевой опыт и до сих пор выигрывали все сражения, покорив почти всю Европу».

Не успела Марина до конца прочитать радиограмму, как послышался настойчивый стук в дверь и раздался мужской голос:

— Откройте!

Марина на миг растерялась. «Гестапо! — мелькнуло ужасное предположение в голове. — Провал!» Она, не осознавая свои действия, нервно скомкала листок с текстом и сунула его в рот. Потом схватила плитку шоколада, сдернула обертку, намереваясь откусить кусок и сжевать вместе с бумагой…

— Откройте! Я электротехник!..

— Сейчас!

Марина, окинув комнату придирчивым взглядом и не найдя ничего подозрительного, открыла дверь.

— Разрешите войти, мадам? Я из городского хозяйства.

— Но я электротехника не вызывала.

— Проверка, мадам, и профилактика.

— Входите, — Марина посторонилась, пропуская электротехника, и тут же языком загнала скомканную бумажку за щеку. На сердце немного отлегло: может быть, и вправду обычная проверка электросети?

Электротехник, положив на стул свою сумку, не обращая внимания на Марину, стал тщательнейшим образом осматривать всю проводку, ощупывать каждую розетку, оглядел настольную лампу…

Улучив момент, Марина поднесла к губам шоколад, незаметно взяла изо рта радиограмму и сунула ее в карман.

— Одна живете? — спросил между прочим электротехник, не оборачиваясь, и, нагнувшись, стал заглядывать под кровать.

— Там проводки нет, — сухо ответила Марина.

— Мое дело все осмотреть, — деловым тоном отозвался тот. — Чайник, мадам, кипит.

— Вижу.

Он ушел через четверть часа, оставив после себя в комнате запах дешевого табака, кожи и рабочей одежды.

Закрыв дверь на ключ, Марина торопливо развернула скомканную мокрую бумажку. Буквы расплылись, смазались. Но прочесть все же можно.

Раскрыв на нужной странице роман Дюма «Три мушкетера», она стала шифровать донесение. На душе у нее было неспокойно. Когда человек живет двумя жизнями — одной явной, а другой тайной, — то любое вторжение в его квартиру вызывает невольно всякое опасение. Так было и с Мариной. Она себя всячески успокаивала, мол, это был приход самый обычный, рядовой, но в то же самое время ей почему-то казалось, что приход электротехника был неспроста, что это в какой-то мере было похоже на открытый внезапный обыск. «Завтра же надо сообщить об этом Вальтеру», — решила она и достала из шкафа чемодан с приемником и передатчиком.

Быстро настроилась на нужную волну. Центр отозвался на первый же позывной сигнал. «Ждут меня», — подумала она и стала отстукивать цифры радиограммы.

Потом приняла указания Центра. Окончив сеанс, спрятала аппаратуру, принялась дешифровать радиотелеграммы из Москвы. Первая была адресована, как всегда, тому неизвестному, кто писал ровным мелким почерком:

«Все внимание уделить немецкой армии. Следите за передвижением войск на восток из Франции, Бельгии и других западных районов».

4

На пятые сутки они стали приятелями.

Миклашевский выказывал открытую симпатию товарищу по камере, и Петро постепенно сбавлял подозрительность. Когда двое сидят в одной камере и, кроме четырех стен, ничего больше не видят, они играть в молчанку долго не смогут. Несчастье сближает людей. Сначала пошли разговоры на отвлеченные темы, потом нашлись и точки соприкасания. Вспоминали жизнь до войны, прочитанные книги, кинофильмы…

Поздно вечером, когда они лежали на нарах и тихо вели разговор, Петро сказал:

— А я ведь тебя знаю, видел до войны. Ты же боксер, верно?

— Да, боксер, — ответил Игорь, совсем не ожидавший такого поворота, внутренне настораживаясь. — Где же?

— В Питере. Мы как раз после Первомая на экскурсию приехали туда и вечером смотрели боксерские бои.

И Петро подробно рассказал, как их, троих комсомольских работников, премировали туристскими путевками в Ленинград, как у него гудели ноги, а голова пухла от впечатлений: ходили в Смольный, потом в Зимний дворец, Эрмитаж, Русский музей… Он приводил такие подробности, что у Игоря всякие сомнения отпадали.

— Потом вечером нам дали билеты на боксерские соревнования. Мои товарищи отказались, а я пошел, — продолжал Петро. — Бокс я люблю. Сам немного тренировался, баловался в перчатках, но мастер из меня не получился… Работенка комсомольская все часы забирала. Я инструктором в райкоме был.

Миклашевский слушал, не перебивая. Воспоминания унесли его в недавние дни, ставшие уже далеким прошлым, — прошел почти год с того памятного боя на ринге. Даже не верилось, что это было!

— А против тебя дрался этот морячок… он чемпионом был, — говорил тихим голосом Петро. — Фамилию я его не запомнил.

— Иван Запорожский, — подсказал Миклашевский.

— Да, да, он самый. И как ты его, а? Здорово!.. Особенно во втором раунде. Ударчик у тебя был, я скажу, что надо!.. Высший класс! Публика визжала от радости. А я все ладони отбил, так тебе хлопал. Ты же тогда чемпионом стал, верно?

— Да, стал, — ответил Миклашевский. — Бой был трудным…

— Еще бы! Моряк был, как пантера. Так что я запомнил тот поединок больше, чем все другие, — шептал Петро доверительно. — И я, сам не знаю почему, сразу твою сторону взял, болел за тебя. Понравился ты мне, и все тут… Такое объяснить трудно. Хотел даже в раздевалку пробраться, руку тебе пожать, но меня не пустили.

Петро помолчал и тише продолжал:

— Сначала я тебя не признал, только по лицу вижу, что знакомый ты мне. А потом вспомнил про боксерский поединок. Неужели, думаю, он?.. Все эти дни присматривался. Сердце подсказывает, что не ошибся я, а вот глазам поверить не могу. Не могу, и точка!.. Боксер, чемпион — и вдруг здесь! Не умещается у меня в голове, понять не могу. Вроде два разных человека. Один тот, чемпион, а другой ты, здесь, в камере… Меня на допросах тыкали, тебя в пример ставили, что вот, мол, сам к нам перешел… А я не верю! Не верю, и все тут! Не может такое быть… Ты, Игорь, можешь молчать, я и сам понимаю, дело секретное… — Петро шептал в самое ухо: — Не надо мне ничего говорить, это же военная тайна. Я ведь сам тоже. Понимаешь? Меня на парашюте сбросили… Две недели назад.

«Пусть он заброшен сюда штабом фронта, — думал Миклашевский, — но у нас нет ничего общего. У него свое задание, у меня — свое. Зачем же он открывается мне?» И тут другой голос, словно внутри Миклашевского находился иной, рассудительный человек, стал доказывать: «Он же тебе открылся, как своему кумиру. Ему, может, хочется быть на тебя похожим. На допросах он наверняка язык за зубами держал, не зря же его так обработали… Не отталкивай друга!»

— Ты что замолчал, Игорь? Не веришь мне? — нашептывал Петро, обдавая теплым дыханием ухо. — Я, конечно, понимаю… У тебя все поважнее. И задание, и цели… Ты только пожми мне руку, и я буду уверен, что не продашь, ты свой. И тогда тебе скажу пароль. Ты, может быть, выберешься отсюда, может быть, попадешь в партизанский отряд… Скажешь мой пароль, и они тебя примут, помогут, понял? Давай лапу!..

Миклашевский руки не подал. Петро сам схватил ее и стиснул, но Игорь мягко высвободил руку. И тихо сказал:

— Я совсем не тот, за кого меня принимаешь. Давай лучше спать, время позднее.

— Игорь? Ты не тот? — не унимался Петро. — Да?

Он лез в душу, и Миклашевский насторожился. Зачем?

— Да, — резко сказал Миклашевский, чувствуя, что между ними уже нет близости единомышленников. — Тебе того не понять… Меня обидели!.. И я сам ушел. Вот так! И катись ты со своим паролем знаешь куда!..

Петро сжался, отодвинулся к стенке. Игорю стало не по себе. Зачем он так поступил? Но другого выхода не было. Вопрос встал ребром: или — или…

— Шкура! — вдруг громко и яростно выкрикнул Петро. — Стерва!..

И в следующую секунду он нанес Миклашевскому удар ногой и рукой, отчего Игорь слетел с нар и плюхнулся на пол.

— Беги! Продавай!.. Паскуда!

Миклашевский вскочил. Все сомнения исчезли, и мир снова стал предельно ясным, жестоким. В нервном выкрике Петра сквозила какая-то уверенность в непогрешимости и ненаказанности.

— Комиссарская морда! — выдохнул со злостью Игорь. — Вот я тебе сейчас врежу промеж глаз!..

Но тут щелкнул замок, и двери распахнулись. В камеру вошел надзиратель. Миклашевскому показалось, что тот специально караулил у двери и ждал.

— Что шумите? — рявкнул надзиратель.

— Эта красная свинья меня избивает, — закричал Петро, сваливая всю вину на Миклашевского. — Он полез на меня с кулаками!..

Вслед за первым вошли еще двое стражников. Миклашевского никто не слушал. Его, толкая в спину прикладами, погнали по коридору и заперли в карцере.

5

Двое суток Миклашевский находился в карцере.

Его не вызывали на допросы, не тревожили. Словно бы забыли о нем. Миклашевский много раз мысленно возвращался к событиям в камере, вспоминал каждое слово Петра. Неужели тот был провокатором?.. В такое не хотелось верить: не похож Петро на предателя. Игорь ставил себя на его место и задавал вопрос: а как бы я повел себя? Ответить на такие вопросы было нелегко.

На третьи сутки Миклашевского вывели из карцера и повели в канцелярию. Когда вышли во двор, Игорь невольно зажмурился: за эти дни он отвык от солнца, от яркого света. Но его тут же подтолкнули в спину:

— Шнель!

Миклашевского привели в кабинет помощника коменданта лагеря. Майор СС Ульрих фон Риттер встал из-за стола. Гладко выбритый, в свежей белой сорочке, мундир плотно сидел на упитанном теле.

— Поздравляю! — сказал он на ломаном русском языке. — Из Берлина пришел тебе письмо.

И протянул Миклашевскому открытый конверт. Игорь вынул письмо. На плотной глянцевой бумаге уверенным размашистым почерком выведены слова приветствия. «Я рад за тебя, племянник, — писал Зоненберг-Тобольский, — позабочусь, сделаю все возможное… Но ты сам хозяин своей судьбы, и многое будет зависеть и от тебя самого». И дальше предлагал идти служить в освободительную армию, чтобы «дать свободу матушке-России». А в конце письма передавал привет от тети Ани, которая «несказанно обрадовалась такой приятной вести от племянника».

Окончив читать письмо, Миклашевский постарался изобразить на своем лице искреннюю радость.

— Спасибо за письмо, господин майор!

— Айн момент, — сказал фон Риттер и нажал на столе кнопку звонка.

В кабинет вошел обер-лейтенант. Миклашевский взглянул на него, и брови сами поползли вверх — перед ним был… Петро! Офицерская форма сидела на нем ладно, делала его стройнее и выше. На груди — Железный крест. Он шагал, вскинув голову, мимо Миклашевского, как мимо стула. Подойдя к фон Риттеру, лихо щелкнул каблуками:

— Слушаю, герр майор!

— Переведите этому русскому, что завтра на утренней проверке будет объявлен набор добровольцев в российскую армию, — сказал по-немецки помощник коменданта. — Мы надеемся, что господин Миклашевский подаст пример военнопленным и первым выйдет из строя.

Обер-лейтенант повернулся к Миклашевскому. В глубоко посаженных темных глазах появилась теплота. Он улыбнулся, словно они расстались друзьями.

— Я рад за вас, — сказал офицер Миклашевскому и стал переводить слова помощника коменданта.

Глава десятая

1

Все планы, которые строил на этот день Григорий Кульга, полетели вверх тормашками, когда утром прямо с поезда он переступил порог военной комендатуры. Дежурный — молоденький лейтенант с двумя нашивками на груди, свидетельствовавшими о боевых ранениях, — деловито просмотрел проездные документы, велел подождать.

— Меня тут срочно вызывают к начальнику, — сказал он, стрельнув взглядом по новенькому ордену Ленина, сверкавшему у Кульги на широкой груди, и, подумав, добавил: — Там военпред с танкового бушует.

Кульга пристроился на деревянной скамье, что стояла у стены, готовясь к длительному ожиданию: у начальства всегда разговор долгий. За перегородкой сидели две женщины в гимнастерках и что-то сосредоточенно писали, не обращая внимания на Григория. За крашеной фанерной стеной стучала пишущая машинка.

— Курить можно? — спросил Кульга, доставая пачку «Казбека», выданную в госпитале. Ему просто хотелось пофорсить.

— Дымите на здоровье, — ответила женщина, сидящая у окна.

Но закурить Кульга не успел. На пороге появился дежурный лейтенант.

— Танкист, давай живо! К коменданту! Едва Григорий переступил порог и отрапортовал по всем правилам сидевшему за столом майору, как от окна к нему шагнул невысокий однорукий подполковник. У него на груди два ордена Боевого Красного Знамени. Лицо подполковника Григорию показалось знакомым. На вид ему было не больше тридцати, но справа, чуть повыше виска, в темных волосах светлым пятном выделялся крупный клок седины.

— Гришка! Ты!..

И только тут Кульга узнал подполковника. Им оказался бывший капитан Сорокин, командир танкового батальона, в котором до войны служил Кульга. Именно его тогда хотел догнать Григорий, когда на второй день войны прибыл из Ленинграда со сборов боксеров округа и опоздал. Опоздал всего на несколько часов: на рассвете бригада по тревоге отбыла в сторону фронта.

У Григория сжалось сердце — лихой танкист стал инвалидом, потерял руку, но в то же время было и радостно, что встретил командира.

— Товарищ ка… Извиняюсь, подполковник! — выдохнул Кульга. — Товарищ комбат!

Они обнялись. Григорий сграбастал подполковника своими ручищами, стиснул. Тот хлопал его ладонью по спине и дружески ворчал:

— Гришка, медведь! Задушишь, чертяка!..

Оба были несказанно рады встрече. Подполковник Сорокин, глядя на Кульгу, восхищался:

— А ты герой! Орден Ленина, Боевого Красного Знамени… Читал указ в газете и всем говорил: мой танкист, чемпион округа по боксу!..

— У вас, товарищ комбат, тоже два Боевых Красных Знамени.

— Первый за бои в Прибалтике, второй под Москвой получил… Там и руку оставил, — Сорокин вздохнул: — Одним словом, не повезло! Теперь вот воюю военпредом.

Сорокин повернулся к коменданту и сказал, что Кульгу забирает к себе, пусть припишет к нему в группу.

— Танки будем принимать, Гриша. Мне позарез нужен такой специалист, как ты…

Через четверть часа они уже тряслись в старенькой «эмке», которая катила в сторону машиностроительного комбината.

Танки стояли ровными рядами, как на параде, слегка подняв вверх дула орудий. Серо-зеленые, грозные, до боли знакомо пахнущие железной окалиной, оружейным маслом, соляркой. На башнях белые крупные цифры. Кульга невольно припомнил, как получал свою «тридцатьчетверку» в Ленинграде в начале войны. Но боевых машин тогда там было мало, считанные единицы. Вспомнил, как попробовал свой танк под номером 813… Хорошая была машина, ничего не скажешь! Перед глазами встали, как живые, члены его экипажа. Славные ребята! Скакунов и Новгородкин погибли в том бою за высоту. А Тимофеев живой, но еще в госпитале на излечении находится…

Ровно урча мотором, прямо на них двигался танк. Не доезжая нескольких метров, приостановился, круто развернулся, пыхнул белесым дымком и направился на свободное место в строю машин. Кульга наметанным глазом определил мастерство водителя.

— Хорошо ведет парень.

— Не парень, а девка, — ответил подполковник. — Сейчас познакомлю тебя.

— Шутите, товарищ подполковник! Разве танк водить женское дело?

— Ты еще не такое на заводе увидишь, — пообещал Сорокин и повернулся к остановившемуся танку. — Мингашева! На минутку!

— Сейчас! — раздался в ответ девичий голос.

Из верхнего люка сначала показалась голова в потертом кожаном шлеме. Кульга обратил внимание на крупные глаза, похожие на спелые влажные сливы. Мингашева ловко спрыгнула на землю. Одета она была в ватные замасленные брюки и такую же стеганку, отчего казалась вся круглой. На ее ногах — тяжелые солдатские ботинки, носки которых неестественно загнулись вверх.

Вытирая на ходу руки куском пакли, Мингашева подошла к Сорокину:

— Слушаю, Виктор Васильевич!

— Сколько сегодня?

— Восьмой перегнала…

Кульга слушал ее сначала несколько снисходительно.

— Девка в танке! — потом невольно проникался к ней уважением. Мингашева в разговоре с подполковником держалась вежливо и просто, как и подобает настоящему мастеру своего дела. Григорий поймал себя на мысли, что ему хочется вынуть платок из кармана и вытереть сажу на левой щеке девушки.

— Знакомься, Мингашева, — сказал Сорокин, представляя танкиста. — Григорий Кульга…

— Неужели тот самый, которого орденом Ленина наградили?

— Тот самый, — улыбнулся подполковник.

— Галия… Галя по-русски, — Мингашева протянула небольшую твердую ладонь. — У меня башкирское имя, но меня все называют Галя, — она говорила и смотрела на Кульгу, и в ее больших темных зрачках теплилась радость.

В столовой, хлебая жидкий суп, Кульга невольно заметил, что в его сторону поглядывают женщины. Новичок привлекал к себе внимание. Он засмущался, опустил голову и стал торопливо орудовать ложкой.

— Товарищ Сорокин! Товарищ военпред! В дверях стояла высокая девушка в накинутом наспех сером пальто и махала рукой:

— Скорее! Москва на проводе!

— Доедайте без меня, — сказал подполковник, потом повернулся к Мингашевой: — Бери, Галя, шефство над танкистом. Расскажи, что и как надо, он парень смышленый. Фронтовик, одним словом! А я побежал.

После ухода Сорокина они несколько минут сидели молча, сосредоточенно орудуя ложками. Томительное молчание затягивалось, и Кульга, злясь на себя, никак не мог подыскать предлога для разговора. Не брякнешь же сразу: «Холостая вы или замужняя?» Он только видел перед собой ее руки, небольшие, сильные, привыкшие к труду. Набравшись духу, поднял глаза — Галия смотрела в свою алюминиевую тарелку, и ему стало неловко оттого, что он так разглядывает девушку.

Миска подполковника, наполненная супом, стояла между ними. И рядом лежал кусок хлеба. Кульга, вздохнув, взял миску и хотел было разделить на двоих, но Галия опередила его:

— Ешьте, ешьте! Я сбегаю за чайником!

И убежала. Григорию ничего не оставалось делать, как приняться за суп командира. Галия пришла с чайником, когда Кульга уже докончил похлебку.

— Стаканов нету, — извиняющимся тоном произнесла она, ставя на стол две пол-литровые банки.

— На фронте мы из касок пили, — сказал Кульга.

— У меня урюк есть, — Галия вынула из кармана платочек, развернула и положила четыре янтарных шарика.

— Абрикосы, — сказал Кульга, потом спохватился. — У меня же сахар! В вещмешке, я оставил его в кабинете Сорокина. Я сбегаю…

— В другой раз, а то сейчас перерыв кончается, — Галия разлила в банки горячую воду. — Пейте!

— Будем с хлебом и абрикосами, — согласился Кульга и разделил командирскую горбушку на две части, подал одну Галие. — Пожалуйста!

Она взяла кусок горбушки, улыбнулась. Григорий почувствовал себя счастливым и свободным.

2

До позднего вечера Кульга трудился рядом с Мингашевой. Принимать готовые боевые машины оказалось далеко не таким простым делом, как ему казалось. Он, знавший машину назубок, несколько раз попадал в довольно неловкое положение, когда Галия заставляла его обращать внимание на те детали, мимо которых он проходил, не задерживаясь на них взглядом.

Выводя новую боевую машину из сборочного цеха, Кульга чувствовал себя в своей стихии. Управлять «стальным конем» он умел отменно. Однако развернуться на тесном заводском дворе, заставленном готовой «продукцией», было негде. К ночи похолодало, круглая луна освещала неярким светом ряды «тридцатьчетверок». Сборочный цех грохотал и озарялся синими молниями электросварки. Главный конвейер двигался медленно, и на глазах Кульги рождались боевые машины. Пахло краской, кожей, железом, солидолом…

Григорий с непривычки скоро устал, но не подавал вида. Когда кончилась смена, Мингашева вызвалась проводить Кульгу к матери его товарища по палате, чтобы передать письмо и посылку.

— Это не так далеко, — пояснила она, прочитав адрес. — За полчаса доберемся на трамвае. Я там сама живу.

— Сначала предупредим подполковника, — сказал Кульга.

Сорокина в заводоуправлении они не нашли. Его вызвали в горком партии. Кульге передали записку, в которой подполковник указывал, как найти гостиницу, где у Сорокина была комната.

— Пошли, — сказала Мингашева, и Кульга последовал за ней.

Они удачно сели на трамвай, вскочив на площадку. В переполненном трамвайном вагоне их стиснули, прижали друг к другу, и Кульга сквозь шинель невольно чувствовал близость Галии. Растопырив руки, он старался как-то оградить свою спутницу, но на передней площадке их притиснули к окну, забитому куском крашеной фанеры, и он стоял, почти обнимая девушку.

За время войны, за месяцы, проведенные в госпитале, Кульга отвык от городского транспорта, от обычной трамвайной толкотни и тесноты и потому чувствовал себя неловко, тем более что рядом, прижавшись к нему, застыла девушка. И трудно было понять, то ли она сама к нему прижалась, то ли так уж случилось в тесном вагоне, что ей просто некуда отступить. Все попытки Григория продолжить разговор кончались неудачно. Галия почему-то стала отвечать односложно, короткими фразами, и по ее тону он не мог угадать — сердится она или просто безразлична к нему?

Кульга тоже молчал, уставившись в отломанный уголок фанерного листа. Постепенно в трамвае становилось свободнее, люди выходили на остановках. Потом, когда они вышли из трамвая, Галия снова стала разговорчивой, даже веселой. Кульга шагал рядом, стараясь не выдать нахлынувшего волнения. Они брели по безлюдным улицам. За деревянными заборами брехали собаки. Под ногами похрустывал тонкий ледок.

Григорий мысленно корил себя за робость, за то, что не взял девушку под руку, а теперь момент упущен. Луна стояла высоко и заливала всю округу бледным серебристым светом, отчего дома, деревья и подтаявший снег на улице казались какими-то неестественными, таинственными. То там, то здесь в темных домах теплыми квадратами вырисовывались освещенные окна.

— Скоро? — спросил Кульга.

— Сейчас, немного осталось.

— А вы знаете, где они живут?

— Нет, просто улица знакома, — ответила Мингашева. — Какой там номер?

Кульга назвал номер дома. Он запомнил номер и потому даже не вынул из кармана письмо. Во дворе женщина снимала с веревки замерзшее белье.

— Эй, хозяйка! — окликнул ее Кульга. — Марфа Харитоновна здесь живет?

— Здесь, — ответила женщина, поворачиваясь к Кульге и Мингашевой.

— Тогда принимайте гостей! — уверенно сказал Кульга, шагая к дому.

— Проходите, проходите! Только Марфы Харитоновны-то еще нет, она не пришла с завода, — сказала женщина, пристально вглядываясь в незнакомых людей.

— А скоро она придет? — спросила Галия.

— Да вот давно должна быть, а что-то задержалась… Работа у нее такая, — женщина подошла ближе.

— Вы Лиза… Простите, Лизавета Миклашевская? — спросил Кульга.

— Да, Миклашевская… А вы, собственно, кто будете?

— Товарищ вашего мужа…

— Кульга? — выдохнула сдавленным голосом Лизавета. — Неужели вы?

— Он самый! — улыбнулся Григорий.

— Мне о вас много рассказывал Игорь… Что ж мы тут стоим?.. Проходите, проходите. Мы ждали вас дней через пять, не раньше, Федор, сын хозяйки, в письме сообщил… Вот радость какая!

— Давайте я вам белье собрать помогу, — предложила Мингашева.

— Да никуда оно не денется, идемте в дом… Вы прямо с поезда?

— Почти с поезда, — ответил Кульга, входя в сени.

В комнате, куда они вошли, было тепло, светло и по-домашнему уютно. Лизавета уложила хрустящее белье на стол, застланный клеенкой. Запахло свежестью и прохладой.

Григорий положил плотный сверток на стул, что стоял у стола. Трехлетний малыш, игравший на кушетке с полосатой кошкой, удивленно смотрел крупными темными глазами на незнакомых людей.

— Какой хороший мальчуган! — Галия присела около мальчика. — Как тебя звать?

— Андрей! — солидно ответил тот.

— Какое у тебя хорошее имя!

— Ты чей? — Кульга наклонился к малышу. — Папин или мамин?

— Папин. — Андрей соскочил с кушетки, подбежал к комоду и показал на фотографию, которая стояла возле небольшого зеркала: — Это мой папа! Смотри, дядя!

Григорий сразу узнал Игоря Миклашевского. Тот был сфотографирован в армейской шапке-ушанке и без шинели. Кульга с радостью отметил боевую награду товарища — на груди у Игоря сиял орден Красной Звезды.

Кульга подошел к комоду, взял фотокарточку в руки. Еще находясь в осажденном Ленинграде, Григорий от товарищей узнал, что Игорь награжден орденом. Встретиться им не довелось, хотя и находились рядом.

Игорь смотрел с фотокарточки и чуть улыбался, как бы спрашивая: «Как дела, старшина?» «Порядок в танковых войсках!» — мысленно ответил Кульга, перевернул карточку, прочел надпись и дату: «…декабрь 1941 года, Москва». Кульга удивился: Москва? Почему Москва, если Миклашевский служит в Ленинграде? Пэвэошники, кажется, более привязаны к месту, чем танкисты, а вот, выходит, и они перемещаются. Кульга еще раз пробежал взглядом по дате — декабрь. А сейчас конец апреля. Почти полгода прошло.

Здесь же, на комоде, стояли и другие фотокарточки. На одной Игорь снят в боксерских перчатках. На ней Миклашевский выглядел молодым, почти мальчишкой. «Наверно, еще до армии фотографировался, — подумал Кульга. — Пижон!» И тут взгляд танкиста остановился на любительском снимке, там была запечатлена группа спортсменов в тренировочных костюмах. Григорий взял фото. Родным и далеким повеяло от глянцевой бумаги. Вспомнился теплый майский день, когда после тренировки высыпали во двор… Григорий смотрел на себя, стоявшего во втором ряду, позади тренера Анатолия Генриховича Зомберга. Вокруг свои ребята, члены сборной команды Ленинградского военного округа: Игнатов Костя, Ашот Васказян, Володя Чернов…

На кухне шкворчало и шипело, доносился запах жареной картошки и мясных консервов. Лизавета спешно готовила ужин. А Кульга стоял у комода и мысленно уносился в прошлый год, когда еще не было войны.

С тех пор прошла целая вечность! На фотографии — веселые, беспечные, уверенные парни… Вот Костя Игнатов зубы скалит, и в глазах чертики прыгают. Он тогда какую-то шутку сказал, что-то насчет старого мужа и молодой неверной жены. Смешная какая-то история. Так и запечатлели его на снимке. А Кости уже нет в живых. Погиб под Стрельной, когда пошли в контратаку. И Володи Чернова тоже нет. Пропал без вести. Говорят, что он отходил последним, когда под Лугой фронт прорвали, все грозился вынести, если, мол, кого ранят. А вот свалила пуля или осколок именно его. Ночь была темная, его-то никто и не подобрал… Ашот Васказян — ранен. Его в шутку называли «Ашот Васказян — самый хитрый из армян». А вот войну не перехитрил, раздробило ему ступню…

В комнату вошла Лизавета, неся сковородку с жареной картошкой. Кульга, не выпуская из рук фотографии, произнес:

— Вот смотрю, вспоминаю. Игорь тогда ждал вашего приезда, все говорил, что жена с сыном прибудут в начале июля. И никому в голову не приходило, что живем последние мирные дни. — Кульга сделал паузу и, как о самом обычном, спросил: — Что Игорь пишет? Какие у него новости?

Лизавета поставила на подставку дымящуюся сковородку, не выпуская из рук кухонной тряпки, несколько секунд молча глядела испытующим взглядом на Григория. За эти несколько секунд Кульга успел заметить, что эта молодая женщина потускнела и осунулась, что ее гложет какое-то невысказанное горе, которое она носит в себе.

Не говоря ни слова, Лизавета подошла к комоду, вынула из своей сумочки помятое письмо и протянула его Григорию. И тут она не выдержала, слезы сами появились в глазах, и она вытирала их тыльной стороной ладони.

— Вот, соседка написала… Как ей не верить?.. И тут она зарыдала. Тихо и глухо, беспомощно прижимая руки к груди.

— А от самого, от Игоря, есть известия?

— Как написал, что едет на фронт, так и все… Ни одного письма… И еще Игорь сообщил мне, что его на какую-то там учебу, вроде командирскую, в Москву вызвали. А потом это письмо…

— Брешет она или обозналась, — Кульга говорил уверенно, как будто бы он знал наверняка, что именно так и обстоит дело.

— В часть написали запрос? — спросила Галия, усаживаясь рядом с Лизаветой.

— Какой запрос? — Лизавета продолжала всхлипывать.

— Самый настоящий. Где письма от мужа?

Лизавета вынула последние «треугольники», поступившие от Игоря, подала.

— Вот это номер полевой почты, значит, номер воинской части. Туда и надо написать на имя командира, спросить о муже. — Галия повернулась к Кульге: — Правильно я говорю?

— Верно, — Кульга кивнул. — Именно командиру. И я со своей стороны напишу.

Лизавета смотрела на них и думала о том, как же она сама до такой простой истины не дошла.

Глава одиннадцатая

1

Вальтер Лангрен сидел за потертым старым письменным столом в небольшом кабинете и просматривал бумаги авторемонтной мастерской. Дела идут не очень-то блестяще, он еле-еле сводит концы с концами. Содержать мастерскую в военное время не так-то легко. Владельцы машин, мягко говоря, стараются обходиться «своими силами» и редко заглядывают в мастерскую. К тому же в городе заметно убавилось и количество таксистов. Одних мобилизовали немцы вместе с машинами, другие, «законсервировав» автомобили, пошли трудиться в порт и на заводы, где еще можно подзаработать. А те, что остались верными своей профессии таксиста, чаще стоят в ожидании пассажиров, чем колесят по улицам города. Да к тому же и с запасными частями стало совсем плохо. За каждую мелочь приходится переплачивать. Вальтер криво усмехнулся: при всем его старании Форд из него так и не получился…

Вальтер закрыл бухгалтерскую книгу. Смотреть на ее страницы, видеть невеселые цифры, где расходы почти съедают все доходы, не очень-то было радостно. Впрочем, если говорить начистоту, дела мастерской его не особенно волновали. Его беспокоило другое, главное его дело в этой стране. Тут-то не все идет гладко. Его натура жаждала энергичных действий. Ему хотелось ощутимых результатов, хотелось лично участвовать в борьбе с оккупантами. Но Центр настаивал на самой «мирной жизни» — и никаких активных действий! Главное — вживаться и выполнять задание.

Но задание, которое он сейчас выполняет, весьма отдаленно напоминает боевую работу: получай сведения, составляй радиограммы и передавай их радистке. Вот и все! Не разведчик, а заштатный почтальон. Скоро исполнится год, как немцы начали войну с Россией, а его все еще держат в «запасе», берегут для чего-то. Так ему по крайней мере казалось. А когда человеку что-то кажется, он постепенно в это начинает верить. Тем более что опасность, которая окружала его здесь, стала привычной и обыденной, он ее почти не замечал. Вальтер к ней привык, как привыкает шофер к быстрой езде. И если бы ему кто-то сейчас сказал, что он, находясь в Бельгии, сражается именно этой «работой почтальона», что именно в этом и заключается героика, Вальтер бы улыбнулся: нашли, мол, что возносить!..

Лангрен достал пачку сигарет, закурил. За широким окном, занимавшим почти полстены, был виден двор автомастерской. Под навесом двое пожилых слесарей копошились в моторе автомобиля. Вальтер встал, прошелся по кабинету и начал думать о Марине. Неужели гестаповцы нащупали радиоквартиру? Неделю назад Марина рассказала о неожиданном приходе электротехника. Конечно, тот под благовидным предлогом проверки электросети произвел обыск в комнате. Конечно же, он осматривал не столько электропроводку, сколько искал радиоантенну. В тот же день Марина по телефону вызвала Вальтера и, когда он пришел, рассказала о визите электротехника, которого не вызывала. Ей удалось выяснить, что «электротехник» в другие квартиры не заходил, лишь побывал у соседей.

— Может быть, мне только кажется?.. Может быть, я стала пугливой и всюду мне мерещится гестапо? — спрашивала Марина, стараясь успокоить себя и Вальтера. — Может быть, действительно приходил обычный монтер.

— Возможно, и обычный электротехник, — согласился Вальтер, — но мы обязаны быть начеку. В следующем сеансе сообщите обо всем этом в Центр.

И когда Марина отстучала в Москву сообщение о приходе электротехника, из Центра сразу же пришел ответ: «Электротехник был, несомненно, агентом гестапо. Будьте осторожны, хорошо обдумайте каждый шаг, каждое слово. Приготовьте немедленно запасную квартиру. Временно прекратите выход в эфир».

Запасную квартиру помогли найти бельгийские товарищи. В другом конце города, в рабочем районе, неподалеку от канала. Улица была тихой, она пролегала параллельно шумной трудовой магистрали, которая шла от грузового порта. По ней почти сплошным потоком катили тяжело груженные автомашины, над улицей постоянно висело пыльное облако. Дом, в котором бельгийские товарищи помогли снять отдельную комнату, был кирпичный, трехэтажный, ничем по виду не отличавшийся от соседних. Комната находилась на третьем этаже, дверь прямо на лестничную площадку. Однако она была с «секретом». За старым шифоньером находилась дверь в соседнюю комнату, в которой жил одинокий старик, о котором Вальтеру коротко сказали «наш человек». Так что в случае опасности можно было через соседнюю комнату выйти в длинный коридор и покинуть дом. Лучше и не придумаешь!

Надо было торопиться, как можно скорее перевезти на запасную квартиру рацию и батареи питания. Вечером Марина позвонила из автомата и сказала, что с утра около ее дома прогуливаются двое неизвестных в штатском. Никогда раньше она здесь их не встречала.

— Будь предельно осторожна, — посоветовал Вальтер. — За домом установлена слежка.

Они встретились через час в кафе и договорились, что к вечеру, когда на улице бывает оживленно, когда возвращаются люди с работы домой, Вальтер подъедет на своем «мерседесе» и увезет рацию.

— Назовите время, и я выйду с чемоданами, — предложила Марина, добавив с улыбкой: — Не первый же раз!

— Нет, тебе нельзя. Тебя наверняка уже заприметили, и тут же увяжется следом «хвост», — сказал Вальтер. — Жди в комнате, я приду сам. Меня-то они не знают. В доме много жильцов, и агенты за эти часы еще просто не успели запомнить всех в лицо. Отправляйся назад и постарайся уничтожить все бумаги, все, что может быть уликой. И упакуй рацию, батареи. Я приеду около семи часов.

2

Вальтер никогда не верил в предчувствия, но в этот день с самого утра работа как-то не складывалась, и все у него буквально валилось из рук. Упустил выгодный заказ на ремонт пяти автомашин, глупо уперевшись и не пожелав немного сбавить цену. Накричал на старого слесаря, который в общем-то не виноват. Через час Вальтер вызвал его к себе, извинился, но неприятный осадок остался. А тут еще встреча с Мариной, которая принесла нерадостную весть о слежке…

«Надо бросить все, поехать домой и, выпив стопку коньяку, завалиться на часок поспать, — решил он. — Сон успокаивает, а то всякий бред в голову лезет. К вечеру должен быть как огурчик, без хандры».

Но уехать домой не удалось. Задержался по мелким делам мастерской. А потом раздался телефонный звонок. Вальтер снял трубку:

— Слушаю!..

— Алло!.. Оскар, это ты?.. Сегодня у дедушки Шарля день рождения, ты не забыл?.. Не вздумай отказываться, ему сегодня шестьдесят пять лет… Приезжай пораньше, он так ждет тебя, — быстро затараторил женский голос, — не вздумай отказываться!.. У дедушки просто терпение лопается, он так жаждет взглянуть на тебя…

— Позвольте, куда вы звоните? — перебил говорливую собеседницу Вальтер.

— Как куда? Оскар, разве это не ты?

— Нет, я ношу совсем другое имя, — ответил Вальтер, чуть улыбнувшись. — Вы попали в авторемонтную мастерскую.

— В мастерскую? Святая Мария!.. Извините, пожалуйста, эти автоматы вечно путают… Набираешь один номер, а попадаешь совсем не туда, куда надо… Извините, пожалуйста, — и послышались короткие гудки.

«Как хорошо, что я задержался и не уехал домой! — подумал Вальтер. — Как хорошо!.. Скорее в машину!»

Через несколько минут потрепанный «мерседес» мчался в сторону окраины города. Вальтер вел автомобиль, а мысли его кружились вокруг телефонного разговора. По голосу и быстрой скороговорке Вальтер узнал ее, связную, которую ни разу еще не видал. Она звонила очень редко, лишь тогда, когда поступали такие сведения, которые необходимо срочно передать в Москву. «Дедушка Шарль» — условные слова, которые обозначали и пароль, и важность информации, поступившей из Берлина. Когда Вальтеру звонили от «дедушки Шарля», он тут же бросал все дела, садился в свой «мерседес» и мчался на пятый километр железнодорожной линии Брюссель — Берлин и там, у переезда, заходил в придорожную харчевню, где подавали жареную рыбу, пиво и дешевое вино. Владелец харчевни, он же и буфетчик, фламандец Якоб Вандервильде передавал Вальтеру пачку сигарет, внутри которой и находилось зашифрованное письмо. Это была своего рода аварийная линия связи. Ею пользовались в самых крайних случаях. Харчевня стояла у железнодорожного переезда, и Вальтер понимал, что шифровку доставляли работники железной дороги: то ли машинисты, то ли кондуктора.

На сей раз, кроме условных слов «дедушка Шарль», было сказано, что у него еще и «день рождения». Это говорило о большой ценности шифровки. А цифра «шестьдесят пять» требовала незамедлительно отправить сведения в Центр, в Москву. Да к тому же связная открытым текстом подчеркнула, что «дедушка ждет», что у него «просто терпение лопается»…

Подкатив к харчевне, Вальтер вышел из машины. В харчевне под низким бревенчатым потолком было полутемно и прохладно, пахло жареной рыбой. У окна за нешироким столом трое рабочих потягивали из кружек пиво.

Вальтер направился прямо к стойке, за которой находился Якоб.

— Стакан вина и сигареты!

Хозяин харчевни, скользнув вроде бы равнодушным взглядом по Вальтеру, узнал его, налил красного вина.

— У нас сегодня хорошая рыба. Есть жареная печень, — тихо произнес Якоб условную фразу.

— Спасибо, не люблю печень, — ответил Вальтер отзывом, отхлебывая красное вино из высокого бокала.

— Вот ваши сигареты, — Якоб подал пачку.

Вино было терпковатым и холодным, хорошо утоляло жажду. Вальтер с охотой выпил бы еще стакан, но надо было уходить. Он бросил на стол деньги и небрежно сунул в карман сигареты.

— Сдачи не надо.

3

Дома, запершись в своей комнате, Вальтер поспешил вскрыть пачку сигарет. Сломал третью от края сигарету и вынул плотно скрученную тонкую бумажку. Развернул ее и, раскрыв на нужной странице «Фауста» Гете, стал расшифровывать, превращая колонки цифр в буквы и слова. И от первых же фраз ему стало жарко. Сведения, которые он держал в руках, имели огромную важность. Вальтер дважды прочел первое донесение.

«Гитлер намерен взять реванш за сорок первый год. Основное стратегическое наступление планируется на южном крыле фронта. Там концентрируется сильная ударная группировка „Клейст“. Верховное командование планирует сначала достичь рубежей Дона, затем развернуть наступление в направлении Астрахань — Сталинград, выйти к Волге, отрезать Кавказ от центральных областей России и захватить Баку. Начало наступления летней кампании планируется на середину мая, пятнадцатого — семнадцатого числа. Икар».

Второе донесение подкрепляло доводы первого:

«Главное командование считает, что русская нефть Грозного и Баку сможет обеспечить все потребности вермахта. В Берлине собирают крупных ученых и специалистов по нефти. Идет разработка планов быстрого восстановления источников нефти, которые будут разрушены русскими при отступлении. Выезд специалистов и спецгрупп по восстановлению в Майкоп и Грозный планируется в середине августа. Икар».

Вальтер несколько минут молча смотрел на маленькие листки, испещренные столбцами цифр, на расшифрованный текст, как на богатство, которому нет цены. Он мысленно видел перед собой карту и жирные стрелки, нацеленные где-то от Харькова в сторону Дона, в сторону Волги, которые кинжальным ударом отсекали юг страны, Кавказ, живительные нефтяные источники и перерезали главную судоходную артерию по Волге…

«Удар снизу, — почему-то подумал Вальтер, — а я-то предполагал, что немцы снова попрутся тараном на Москву… Икар, не знаю, как там тебя по-настоящему, по-нашему величать!.. Дорогой товарищ ты наш!» И еще он подумал, что ради таких сведений стоит «быть почтальоном». В этих двух маленьких записках заключены, по сути дела, вся летняя кампания войны, будущие главные сражения и судьбы десятков, сотен тысяч людей…

Вальтер Лангрен взглянул на часы: было пять с четвертью. Марина ждет его к семи. Она наверняка сейчас уже упаковала или упаковывает рацию в чемодан. Что же делать? Он побарабанил пальцами по столу, задумался. Вывозить рацию, вести передачу из любого другого места? Или сразу же доставить на новую запасную квартиру и, установив антенну, выходить в эфир?.. Но тут Вальтер вспомнил, что Марина предупреждала: «Около дома дежурят двое неизвестных в штатском…» Значит, следят. И Вальтера обожгла мысль: а если ему не удастся вынести чемодан с рацией? Если его схватят у подъезда как подозрительного, что тогда?.. Оборвется связь, которая сейчас так необходима? Москва так и не узнает этих сведений, добытых неизвестным героическим товарищем по кличке Икар? Сведений, которые, возможно, решат участь всей летней кампании?..

Вальтер вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб. «Надо выходить в эфир. Выходить немедленно, — решил он. — Чего бы это нам ни стоило! Москва должна знать».

Вальтер сунул в карман бельгийский браунинг, потом вынул из письменного стола тяжелый вороненый парабеллум, зарядил его и сунул за пояс. Подумав, открыл обувной ящик в шкафу и взял гранату французского производства. Ее подарил Гольде, по прозвищу Летучий Голландец. Два месяца назад патриотам удалось вывезти из старого склада два ящика гранат.

Вальтер Лангрен подержал на ладони гранату, ощущая ее тяжесть. Брать или не брать? Вспомнил, как такими гранатами отбивались в Испании, когда сдерживали атаки фалангистов, которые пытались сбросить республиканцев в мутные воды Эбро. Кажется, было это совсем недавно, он помнит до мелочей те грохочущие и душные восемь суток, в течение которых интербригадовцы вели неравный бой. Улыбнулся, вспомнив, как связкой из таких гранат удалось подорвать танк, который выполз прямо на окоп — тот сразу запылал большим жарким костром… «Может, пригодится», — решил Вальтер и сунул гранату в карман пиджака.

4

Сев в машину, Вальтер направился ближним путем к Марине… Свернув на улочку, где жила радистка, Вальтер решил сначала прокатить мимо, оценить обстановку. На его счастье, катил грузовик, и Лангрен пристроился за ним. Агентов заметил издали. Двое хлыщеватых и долговязых, в темных плащах и серых шляпах, лениво прогуливались возле дома. Штатская одежда мешковато сидела на них. «Да, дом уже засекли», — подумал Вальтер.

Не сбавляя скорости, он вел свой «мерседес» за грузовиком. Узкая улица была пустынна. План его был прост: оставить машину возле ближайшего кафе и пешком вернуться назад, к дому, подняться в комнату Марины.

На перекрестке Вальтер машинально притормозил, взглянув налево и направо: нет ли какого-нибудь транспорта или велосипедиста. И в глубине переулка он увидел громоздкий неуклюжий автофургон. Тяжелая машина стояла возле парикмахерской, заехав колесами на тротуар. «Радиопеленгатор! Выследили!» — пронеслось в голове. Еще раз бросив взгляд на автофургон, усмехнулся: гестаповцы выдают себя с головой… Ну что можно привозить в парикмахерскую на такой машине, какой товар?

Проехав еще квартал, Вальтер свернул и выбрался на параллельную улицу. «Где-то поблизости должен быть и другой радиопеленгатор», — думал он. Ему стало ясно, что кольцо сомкнулось. Гестаповцы просто ждут очередного выхода в эфир, чтобы захватить радиста во время работы.

Возле кафе стояло три легковые машины, один мотоцикл и несколько велосипедов. Вальтер поставил свой «мерседес» впритирку к черному «форду», машинально запер дверцу на ключ. «А приду ли я сюда? — пронеслось тревожно у него в голове, и Вальтер сразу же обругал сам себя, отгоняя невеселые мысли. — Глупости!.. Куда же еще, как не к своей машине?» Постоял, вынул пачку сигарет, закурил, оглядывая подходы к кафе. Может быть, все же попытаться вынести рацию? Риск, конечно, есть, но почему бы не попытаться? Может, удастся проскользнуть мимо тех, кто торчит у дома? Снова и снова Вальтер возвращался к своему первоначальному замыслу, и опять кто-то другой, сидящий где-то внутри Вальтера, властный и бессердечный, сухим тоном отметал любые попытки риска, ибо на карту поставлено слишком много: в его руках тайна летнего наступления. Что значит его жизнь, одна жизнь разведчика, если сейчас, именно сейчас от него, лейтенанта госбезопасности Вальтера Куракова, зависит жизнь сотен тысяч солдат, целых армий, судьба десятков городов, на которые нацелено летнее наступление фашистских армий? Так что рисковать он не имеет никакого права. Сведения должны быть переданы в Центр. И как можно скорее.

Он подавил в себе желание зайти в кафе и пропустить стаканчик легкого вина, утолить жажду. «В другой раз», — сказал он сам себе, хотя понимал, что другого раза попросту может и не быть…

Не успел Вальтер отойти от кафе, как около тротуара притормозила черная легковая машина, открылась дверца.

— Господин Лангрен! Здравствуйте, господин Лангрен!..

Вальтер узнал машину, которая принадлежала полковнику вермахта, неделю назад она вышла из мастерской Вальтера после ремонта, узнал и водителя. Белобрысый, широколицый добродушный баварец с лычками ефрейтора высунулся из автомашины:

— Работает мотор, как часики!… Могу подбросить, если недалеко.

— С удовольствием, — сразу принял предложение Вальтер, усаживаясь рядом с шофером. — Мне тут близко.

Когда штабной «опель» остановился у кирпичного дома, шпики многозначительно переглянулись: они по номеру узнали, кому принадлежит легковая.

Вальтер, не торопясь закрыть дверцу «опеля», небрежно бросил шоферу:

— Если что надо, не стесняйтесь, подкатывайте, — и, не обращая внимания на шпиков, вошел в подъезд.

Неторопливо поднялся на третий этаж по стертой широкой железной лестнице. Задержался на площадке, огляделся. За ним никто не следил. Сверху хорошо просматривались лестничные марши и площадки, если стоять у перил. Быстро взбежал на четвертый этаж и трижды условным сигналом позвонил. Дверь чуть приоткрылась на ширину цепочки.

— Кто здесь? — спросила Марина и, узнав Вальтера, распахнула дверь. — Вы позвонили, а я не поверила… Проходите, проходите… Мы условились на семь часов, я еще и не собралась… Что-нибудь случилось, да?

Марина стояла в легком халате, наброшенном торопливо. Волосы ее, слегка влажные, небрежно спадали на плечи. Она, видно, только что умылась, и приятная свежесть осталась на лице, проступая тонким румянцем на щеках. Но в суженных глазах, устремленных на Вальтера, в дрогнувших полосках бровей угадывалась напряженность тревоги.

— Ничего не случилось, — поспешил успокоить ее Вальтер. — Просто так надо.

— А я подумала… Одни страхи в голову лезут.

— Индюк думал, думал и в суп попал, — пошутил Вальтер, останавливаясь посреди комнаты, и тихо спросил: — Где рация?

— Уже в чемодане, — так же тихо ответила Марина. — Только антенну не снимала, ждала вас.

«Какое у нее удивительное лицо, особенно глаза, — подумал Вальтер. — Не скажешь, что красивая, но лицо такое притягательное, симпатичное, русское… Как я раньше не замечал, странно даже… И выражение так меняется, и губы такие, что не надо никакой помады. А глаза, глаза!» А вслух произнес:

— Хорошо.

Марина не поняла, что именно «хорошо» — то, что не успела снять антенну или что ждала его прихода. Она просто немного растерялась от неожиданного прихода и чувствовала себя довольно неловко, ибо еще не успела переодеться, привести в порядок волосы, подкрасить брови… Ей не хотелось показываться Вальтеру в таком неприглядном виде, хотя Марина давно желала видеть его у себя. И такое двойственное чувство выбило ее из привычной колеи. Она мельком взглянула на себя в зеркало: как же теперь ей одеваться? При нем, что ли?..

— А из окна чудный вид, улица просматривается, — сказал Вальтер, подойдя к окну, отмечая про себя, что отсюда ему хорошо будет наблюдать за подходом к дому.

— А те двое торчат у подъезда?

— Торчат, — ответил Вальтер, ему с высоты хорошо были видны шпики.

— Постойте так, не оборачивайтесь, — вдруг решительно произнесла Марина, удивляясь своему требовательному тону. — Я постараюсь это сделать быстро, я сейчас… Мне надо переодеться, понимаете?

— Понимаю, — отозвался Вальтер.

За его спиной скрипнула дверца шифоньера. «Скорее бы она прихорашивалась», — подумал он почему-то с неприязнью и вдруг почувствовал нежный, едва уловимый запах чистого женского белья. Ему стало жаль ее, одинокую, в сущности, молодую женщину, заброшенную волею долга в далекую Бельгию. Ему захотелось сказать Марине несколько теплых слов. Кто знает, что произойдет с ними через час, через полчаса, когда она по его приказу выйдет в эфир? Знает ли она, что фургон находится неподалеку в переулке?

Он приблизился к окну и с удивлением обнаружил, что стекло, словно зеркало, отражало глубину комнаты, и Вальтер увидел Марину. Она стояла к нему лицом, без халатика и Вальтер не мог отвести взгляда от линий ее тела, стройного и молодого.

Кровь хлынула ему в голову, он ощутил, как вспыхнули щеки. Ему стало неловко, что он так бесцеремонно разглядывает Марину. Вальтер отвел глаза и стал смотреть прямо перед собой в окно на противоположный дом.

— Скоро вы? — наконец выдавил он из себя.

— Сейчас, сейчас…

Когда Вальтер снова взглянул на отражение в стекле, он увидел, как Марина через голову надевала платье. Он облегченно вздохнул.

— Где рация? — спросил он, переходя на официальный деловой тон.

— В чемодане, я уже говорила вам, — с легким лукавством в голосе ответила Марина, по-своему понявшая состояние Вальтера.

— Когда сеанс? — задал вопрос Вальтер, делая вид, что не заметил ее лукавства.

— В двадцать ноль-ноль.

— А на аварийную волну можно сейчас выйти?

— Конечно! В любое время суток. — И весело добавила: — Все, можете поворачиваться!

— Тогда начнем работать. Надо немедленно связаться с Центром и передать эти сведения. — Вальтер протянул ей текст радиограмм.

Она смотрела широко открытыми глазами на Вальтера, и он видел, как дрогнули ее брови, как в глазах появился откровенный страх, страх человека, которого заставляют делать то, что неминуемо может привести к гибели. «Знает, что пеленгатор рядом», — подумал Вальтер.

— Как же?.. Мы же хотели… — пробормотала Марина. — И рация упакована.

— Так надо, — перебил ее Вальтер. — Вот, зашифруйте поскорее.

— Хорошо, — Марина взяла текст дрожащими пальцами.

— Сколько на это уйдет времени?

— Минуть двадцать.

— Работайте, — и тут же спросил: — Помните, я как-то вам давал номер телефона? На всякий случай непредвиденный?

— Помню.

— Если что случится и удастся выбраться… — Вальтер не сказал «отсюда», это было понятно и так. — Если удастся, то люди по тому номеру всегда помогут, там бельгийские патриоты из Сопротивления. Передадите от меня привет, от Лангрена. И не больше, ибо там не знают, кто вы, пусть думают, что бельгийка, и все. Так лучше будет для вас, вы меня понимаете?

— Да, понимаю.

5

Немцы появились быстро, минут через двадцать после того, как Марина вышла в эфир. Вальтер из окна видел, как к дому подкатила крытая машина и из нее выскочили человек пятнадцать в гестаповской форме с автоматами в руках. «Странно, что они не оцепили дом», — подумал Вальтер. Он просто не знал, что гестаповцы не имели сил для оцепления. Они давно охотились за радистом, но не ждали, что именно сегодня тот подаст свой голос, да к тому же в такое неурочное время. Локаторщики привыкли фиксировать радиопередатчик в определенное время и потому были удивлены, когда засекли его.

Вальтер взглянул на Марину. Та склонилась к рации, прижимала одной рукой наушники, а другой работала на ключе. Лицо ее приобрело неестественную бледность, словно его покрыли мелом…

«Только бы она успела отстучать», — пронеслось у него в голове, когда вышел на лестничную площадку.

Гестаповцы бежали вверх по лестнице, гулко стуча подковками сапог по железным ступеням, отчего стоял тяжелый грохот. Впереди, нагнув голову, торопился коренастый плечистый офицер. Он размахивал пистолетом и торопил своих подчиненных. Вместе с гестаповцами спешили и те двое в штатском. Дом, казалось, вымер, только был слышен грохочущий топот.

«Как выбежит на площадку второго этажа, буду стрелять», — решил Вальтер, в предельном напряжении каждого мускула чувствуя неприятный шершавый озноб под рубашкой по всей спине. Ладонями ощутил теплоту рукоятки пистолета, нагретого под ремнем у живота, и ему от этой теплоты, исходящей от оружия, стало как-то сразу лучше. Внизу, за лестничными маршами, гремели, топали немцы, и от этой сокращающейся близости, как в полусне, Вальтер ощутил необычайное спокойствие, словно не понимал, что у него нет выхода, нет надежды и бой, который он примет, будет скоротечным, недолгим. Но он даже не мог представить, что может умереть здесь, на верхней площадке, сразу и внезапно.

Вальтер стоял, как в тире, положив руку с пистолетом на перила, отполированные за многие годы ладонями жильцов. Немцы выбежали на площадку кучно, уверенные в своей силе. Вальтер, поймав на прицел офицера, нажал на курок. Раскатисто грохнул выстрел. Гитлеровец как бежал, так и плюхнулся лицом вниз, под ноги своих подчиненных. Вальтер, не теряя времени, выстрелил в другого гестаповца, и тот, неестественно повернувшись, свалился боком на перила.

«Есть два!» — со злой радостью подумал Вальтер, меняя позицию. В следующее мгновение снизу громовыми раскатами резанули автоматные очереди. Пули выщербливали штукатурку со стен и потолка, не причиняя вреда. Под ногами вздрагивала лестничная площадка, сооруженная из толстых листов железа, словно в нее снизу яростно колотили камнями. Вальтер с благодарностью подумал о тех, кто построил эту лестницу: пули не пробивали железную площадку.

Вальтер стрелял не спеша, экономя патроны. Еще двое гитлеровцев упали на железные ступеньки. Третий, оглашая стены злобными криком и руганью, скатился вниз…

И тут в парабеллуме кончились патроны. Когда гестаповцы кинулись вперед, Вальтер напрасно нажимал на курок. Раздался лишь глухой щелчок. А снизу захлебывался клекот смешанных очередей. Били одновременно из нескольких автоматов. Вальтер выбросил пистолет и нервно выхватил маленький браунинг.

Воспользовавшись краткой передышкой, пятеро гестаповцев успели взобраться на маршевую площадку третьего этажа. Достать их Вальтер не мог, а они поливали снизу свинцом…

Со звоном посыпались стекла из разбитого окна, и на лестничную площадку, сдувая пороховой угар, пахнуло свежестью улицы. А гитлеровцы ползли выше, ползли по ступенькам, прижимаясь к стене, прячась в мертвом пространстве, где их не мог достать Вальтер.

«Осталось пять патронов, — посчитал лихорадочно Вальтер, — и граната! Живым не дамся!» Он тяжело дышал, напряженно следя воспаленными глазами за третьим этажом, боясь пропустить момент, когда там покажутся черные мундиры. Вдруг за спиной, в комнате, послышался треск, грохот.

«Марина прикончила рацию, — догадался он и улыбнулся воспаленными сухими губами. — Все же успели мы! Успели!»

И вдруг он ощутил удар в левое плечо. Вальтер закусил губу, мельком подумав, что боли почему-то не ощутил, хотя рука повисла, как плеть…

— Москва приняла, — услышал он за спиной взволнованный Сухой голос Марины. — Приняла!

— Рация? — выдохнул Вальтер.

— Осколочки одни… Все! Документы горят на газовой печке!..

Она стояла в дверях, бледная, решительная, сжимая в руке маленький дамский пистолет. Вальтер крикнул:

— Назад, слышишь! Назад!..

Потом показал ей дулом браунинга на узенькую железную лесенку, что вела от площадки верхнего этажа на чердак. Снизу ее не было видно.

— Туда!.. Быстро!.. Кому говорят!

Марина, задирая платье выше колен, неловко полезла по тонким прутьям железной лесенки к чердачному проему, вздрагивая и ежась от каждого выстрела.

Она не видела, как Вальтер присел, схватившись за грудь, как он, кусая в кровь губы, выхватил из кармана пиджака французскую гранату. А снизу уже бежали к нему гестаповцы, стреляя на ходу. Последним усилием Вальтер поднес гранату ко рту, вырвал зубами кольцо и, падая, неловко кинул ее на лестницу.

Граната неуклюже запрыгала по ступенькам, и от нее в страхе, с перекошенными лицами, отпрянули назад гитлеровцы, давя друг друга.

Граната выкатилась на площадку третьего этажа, неторопливо перевернулась, дважды разворачиваясь на месте, и в следующую секунду яркая вспышка, словно молния, озарила полутемный, насыщенный пороховым угаром лестничный колодец, и грохнул взрыв.

Марина бежала по темному чердаку, где на веревках было развешано стираное белье, торопясь к выходу, что выводил на лестницу дальнего подъезда.

Глава двенадцатая

1

Игорь Миклашевский стоял у окна. Поезд, монотонно постукивая колесами на стыках рельсов, увозил его все дальше и дальше на запад. В открытое окно врывался свежий предутренний влажный воздух, настоянный на росных луговых цветах и сладковато-терпкой сосновой хвое. Дорога тянулась сквозь лесные массивы. День только начинался, и вдали по низинам голубоватым пухом стелился туман, из которого, словно из воды, торчали зеленые шапки деревьев. Миклашевский смотрел на вырубку, тянувшуюся вдоль полотна железной дороги, и понимал, что такую тяжелую расчистку леса гитлеровцы сделали не от легкой жизни. Партизаны давали о себе знать!.. Еще как давали!.. Вчера под вечер обстреляли и этот поезд, правда, издали, побили стекла, продырявили стены вагонов да троих легко ранили. Миклашевский помнит те неприятные минуты, когда полоснули из лесной чащобы по эшелону. Он вместе с другими солдатами сразу же плюхнулся на пол вагона. А машинист, как нарочно, замедлил ход, подставляя партизанам воинский эшелон, в котором ехал батальон остлегиона.

Минуту спустя, когда первые страхи прошли, вагоны огрызнулись беспорядочной и яростной стрельбой. Палили бешено и зло по лесной безмолвной чаще. Миклашевский, как и все, палил неизвестно куда, пока не пришел приказ из спального вагона, в котором ехал капитан Беккер, командир батальона остлегиона: «Канальи, прекратить стрельбу!»

Ночь проторчали на каком-то глухом полустанке, где, кроме сожженной, наспех восстановленной станционной постройки да нескольких чудом уцелевших деревянных изб, ничего не было. Из вагонов не высовывались, огней не жгли, курили в кулак. Лишь перед самым рассветом, когда снова тронулись в путь, облегченно вздыхали: чем дальше на запад, тем меньше, казалось, шансов встретить партизанскую пулю.

Солнце медленно всходило где-то далеко в России и, поднявшись из-за косогора, удивленно смотрело на удаляющийся поезд, словно хотело разглядеть едущих за границу русских людей, одетых в чужую форму. Солдаты остлегиона толпились у окон, провожая глазами родные, близкие русскому сердцу сосновые боры да березовые рощи, окутанные сизым утренним туманом, прощально хватали взглядами неброские пейзажи, чтобы запечатлеть в своих сердцах навсегда эти буйные лесные края, о которых потом придется грустить в шумной и чужой стране.

Колеса вагонов монотонно выстукивали, как бы спрашивая каждого: куда и зачем едешь? Куда и зачем едешь? Куда и зачем едешь?

Миклашевский отошел от окна, присел на жесткую скамью. В конце вагона тягуче плакала гармонь, выводя слова старой матросской песни:

Игорь расстегнул ворот гимнастерки. На душе было тоскливо и беспокойно. Он чертыхнулся и начал думать о Сероштанове.

2

На Сероштанова Игорь обратил внимание еще в первые дни, когда их вывезли из концлагеря в учебный лагерь. Внешне он почти не отличался от концлагеря — такая же ограда из колючей проволоки, такие же сторожевые вышки, приземистые бараки, внутри которых было чуть посвободней и спали на нарах в два яруса, а не в четыре, как в лагере. Сначала Миклашевскому казалось, что Сероштанов выслуживается, лезет из кожи вон, чтобы заслужить одобрительную улыбку начальства. Добровольцы потели основательно: проходили ускоренным темпом «курс подготовки немецкого солдата». Занятия шли от подъема и до отбоя, каждый час был расписан и строго регламентирован. К концу длинного дня выматывались так, что еле доплетались до своих матрасов на нарах.

Сероштанов с первых дней был в числе лидеров, в числе тех, кого начальство ставило в пример другим. Он занимался старательно в учебном бараке, быстрее других освоил немецкую винтовку, хорошо стрелял, выделялся выносливостью на марш-бросках, к удовольствию инструктора, охотно и прилежно отрабатывал приемы на занятиях по физподготовке. По всем статьям, к явному неудовольствию Миклашевского, которое он, естественно, не высказывал, Сероштанов являлся главным конкурентом. Но у Миклашевского имелось одно неоспоримое превосходство — родственник, который служил немцам и занимал довольно высокое положение. Немцы, вполне понятно, Миклашевскому более доверяли, чем другим добровольцам. За время нахождения в учебном лагере Игорь получил два письма, правда, писала тетка Анна Алексеевна, а не сам Зоненберг-Тобольский, он лишь делал ободряющие приписки в конце, но и этого было вполне достаточно, чтобы иметь вес в глазах начальства.

В начале мая, когда услышали скупые фразы о русском наступлении в направлении Харькова, Сероштанов заслужил похвалу командира батальона за «особое усердие в учебе». Но Миклашевский заметил, как тот с трудом скрывает рвущуюся наружу радость, и все понял, хотелось даже подойти и предостеречь парня.

Через пять дней веселый блеск в глазах Сероштанова погас: в сводках немецкого командования зазвучали победные нотки. Завершив перегруппировку своих войск, ударная 6-я армия и группа «Клейст» перешли в наступление из района Славянска, Краматорска и вышли в тыл русским, угрожая им полным окружением… А победный треск в сводках звучал все оглушительней — 23 мая 6-я и 57-я армии русских и особая оперативная группа генерал-майора Бобкина были отрезаны и полностью окружены севернее Лозовой… В последний день мая звучали фанфары: русские армии перестали существовать! Крупная победа! Взяты десятки тысяч пленных!.. Среди убитых обнаружены трупы заместителя командующего Юго-Западным фронтом генерал-лейтенанта Костенко, командующего 6-й армией генерал-лейтенанта Городнянского, командующего особой оперативной группой генерал-майора Бобкина, командующего 57-й армией генерал-лейтенанта Подлас…

Во вторник, 2 июня, состоялась церемония принятия присяги. Текст читал незнакомый обер-лейтенант, лощеный, надменный, читал без акцента. Легионеры хором повторяли:

— Клянусь верой и правдой служить великой Германии, ее верховному вождю, главнокомандующему всех освободительных армий Адольфу Гитлеру..

В разноголосом хоре выделялся голос Сероштанова, который и на сей раз усердствовал, стараясь перекричать других.

По очереди подходили и ставили подпись под присягой.

Потом был парад, праздничный обед, перед которым каждому выдали по рюмке шнапса. Затем показывали кинохронику: немецкие солдаты, мордастые, упитанные, самоуверенные, на улицах Парижа, возле Эйфелевой башни, маршируют по улицам Праги, разговаривают с чешками на Староместной площади, прогуливаются с польками, кормят лебедей в Варшавском зоопарке… Немецкие танки в Греции… Потом — германские войска в «освобожденном Киеве». Зал притих. Изредка раздавались короткие реплики:

— Бульвар Шевченко… Дома почти все целые!..

— Крещатик…

— Памятник Богдану Хмельницкому…

Поздним вечером, после отбоя, в бараке вспыхнула драка. Дрались двое из второй роты. Щуплый и на вид не очень сильный легионер мутузил другого, более рослого, яростно выкрикивал ругательства:

— Иди, гад, продавай! Доноси, что я лейтенант и у меня фамилия другая!.. Продавай за пачку сигарет, дешевка!..

Никто не вмешивался, и Миклашевский понял, что легионеры второй роты своим молчанием поддерживают щуплого лейтенанта.

— Хватит! — крикнул кто-то властно, и драка прекратилась.

Отплевываясь и размазывая кровь по лицу, избитый легионер направился в умывальню. Выходя из барака, он огрызнулся:

— Утром разберемся, погоди!..

Следом за ним двинулись трое. Они вскоре вернулись и улеглись по своим местам. А тот, которого избили, что-то уж долго мылся.

У Миклашевского шевельнулось подозрение: побежал, шкура, докладывать…

Но утром в барак влетела нежданная новость — легионер повесился в уборной!.. Выяснилось — тот, который грозился выдать лейтенанта. У Миклашевского потеплело в груди — он понял, зачем тогда выходили трое. Молодцы!.. Чисто сработали.

А через неделю, когда получили оружие и выступили против партизан, вторая рота полным составом ушла в лес.

Остальные роты попали в сложный переплет и еле выбрались из лесной чащи, побросав убитых и раненых. Миклашевский проявил находчивость и вывез на мотоцикле командира батальона Беккера, легко раненного в ногу.

После «боевого крещения» капитан Беккер перевел Миклашевского в штаб и назначил мотоциклистом. Ему вручили пистолет и видавший виды мотоцикл марки БМВ с коляской. Машина была изрядно помята и побита, краска местами пооблупилась, на корпусе имелись следы от пуль и осколков, однако мотор работал нормально.

Миклашевский часто возил Беккера, и между ними установились дружеские отношения. Однажды Беккер, размышляя вслух, заговорил о Сероштанове, который стал много пить и ведет себя совсем не так, как вел в учебном лагере. Игорь постарался успокоить капитана, а сам понял: Сероштанов до сих пор жалеет, что не ушел вместе со второй ротой к партизанам. И Миклашевский решил помочь Сероштанову.

Вскоре представился подходящий случай. Капитан Беккер поручил Игорю доставить пакет в штаб полка.

— Дорога через лес, герр гауптман, — напомнил Миклашевский.

— Понимаю, — кивнул Беккер и подозвал пальцем Сероштанова. — Будешь сопровождать мотоциклиста.

— Яволь, герр гауптман!

Через час они катили по шоссе, миновав все посты. Потом Миклашевский свернул на грунтовую дорогу, которая уводила в лесную чащу. Отъехав километров пять, Игорь остановил мотоцикл:

— Вылазь! — и вынул пистолет.

— Прикончить хочешь, да? Счеты сводишь? Боишься, что стану тебе поперек дороги, да?..

— Уходи в лес, — спокойно сказал Миклашевский.

— Что? — не поверил своим ушам Сероштанов.

— Уходи в лес, пока есть возможность, а то другого такого случая может и не быть, — сказал Миклашевский. — В штаб пришел приказ, и наш батальон на днях повезут куда-то в Германию.

— А ты?.. Ты тоже? — с надеждой спросил Сероштанов, все еще не веря Миклашевскому.

— Нет, я остаюсь. Мне нельзя. Слушай меня внимательно…

— Остаешься, чтобы пальнуть мне в спину, да?

— Заткнись, дубина! — озлился Миклашевский, обрывая Сероштанова. — Если не пойдешь, тогда обязательно пальну, понял?

— Не совсем…

— Слушай меня внимательно. Я дам тебе пароль, — Миклашевский понизил голос, словно их могли подслушать. — Найдешь партизан, скажешь командиру, пусть срочно свяжется с Москвой и передаст такую фразу: «Дорогая женушка, я чувствую себя хорошо». Повтори!

— Дорогая женушка, я чувствую себя хорошо, — произнес Сероштанов и, не особенно веря в магическую силу обыденных слов, спросил: — И это все?

— Для тебя более чем все. Это и пароль, и паспорт на доверие. Только не перепутай слова, слышишь? — и приказал: — Иди! Даю пятнадцать минут, а потом поднимаю стрельбу, как будто напали партизаны, и укатываю назад.

— А винтовку можно взять?

— Забирай и чеши скорым ходом.

— Вот никогда не думал, что ты… Ты!.. И вдруг совсем не тот, как нам казалось… Знаешь, ребята со второй роты, что ушли к партизанам, хотели тебя прикончить, да случая не подвернулось… А ты вон какой…

Он схватил винтовку и побежал кустами рядом с дорогой. Потом, на повороте, выскочил на открытое место и помахал рукой.

— Дорогая женушка, я чувствую себя хорошо!

Выждав четверть часа, Игорь выстрелил несколько раз из пистолета по мотоциклу, сделав пробоины в коляске, и покатил назад.

Капитан Беккер, выслушав доклад Миклашевского о «нападении партизан и гибели Сероштанова», спросил негромким голосом:

— Зачем убил?

— Не я, герр гауптман, партизаны…

Дальновидный капитан понимал, что дружба с русским, родственники которого вращаются в верхах, может оказаться весьма полезной и нужной для продвижения по служебной лестнице. Потому он смотрел сквозь пальцы на его действия.

— Мне наплевать, кто его убил. Пусть партизаны, — понимающе заключил Беккер. — Он мне тоже не особенно нравился.

И повелел занести в журнал батальона запись о «мужественном поступке мотоциклиста, спасшего секретный пакет».

— А теперь пойдем выпьем по рюмке шнапса за победу. Войска фюрера заняли Севастополь!

Тяжело улыбаться, но надо улыбаться, изображать на своем лице радость. Миклашевский пересилил себя, растянул губы улыбкой, выдавил из себя слова восторга. Пил шнапс, отдающий самогоном, а внутри разливалась обжигающая горечь. Неужели сдали Севастополь? Не хотелось верить в такое… Игорь помнил, как в Ленинграде, на льду Ладоги, охраняя Дорогу жизни, в короткие минуты затишья обсуждали каждую весточку о героических делах защитников Севастополя, который стал родным братом по обороне, по лишениям. Говорили, что Ленинград — это крепость на севере, на правом фланге огромного фронта, а Севастополь — крепость на юге, на левом фланге…

— Еще по рюмке! — Маленькие глаза Беккера восторженно стекленели. — За большой русский город Воронеж… Только сейчас передали по радио!..

Из черного диска репродуктора, установленного в столовой, сыпалась бравурная барабанная дробь и визгливый мотив марша. Потом снова передавали последние известия, от которых у Миклашевского холодела спина:

«Левофланговый корпус доблестной 6-й германской армии соединился в районе города Старый Оскол с частями 2-й венгерской армии и замкнул фронт окружения десяти русских дивизий… Передовые танковые части вышли к пригороду города Воронеж… В Баренцевом море доблестная авиация и подводные лодки атаковали караван судов возле острова Медвежий. Три транспорта потоплены, на танкере „Азербайджан“, шедшем с грузом нефти, вспыхнул пожар. Крейсерский отряд прикрытия, состоявший из английских военных кораблей, не выдержал атаки и, неся большие потери, бросил караван, стал беспорядочно уходить…»

— Лето — время наших побед! — разглагольствовал Беккер. — Скоро конец войне. Еще несколько ударов, и Советам капут!.. Идет хорошее лето, оно войдет в историю!

— Да, герр гауптман, наступает жаркое лето… А через день батальон остлегиона погрузили в эшелон.

3

Позади остались длинные туннели и ущелья Карпат, зеленые горы и чистенькие села, окутанные садами. Миновали Польшу, потом пошла Германия. Всюду кирпич и кирпич. Даже в деревнях дома построены из кирпича. Церкви высокие, островерхие, словно хотят дотянуться до неба, с узкими стрельчатыми окнами. Дороги, мощенные булыжником или покрытые асфальтом. По бокам растут фруктовые деревья. Все кругом чисто, вылизано, кусты подстрижены, заборы выкрашены.

Солдаты прилипли к окнам, жадно курили, оглядывая германскую землю. Миклашевский тоже смотрел на ухоженные поля, на деревни, напоминающие частицу города, на сытых, гладких пятнистых коров, на сады и дороги, и в его душе рождалась смутная надежда, что, может быть, придет такое время, когда и сюда, в эту сытость и самодовольство, придет война. И еще думал: «Как далеко сюда идти надо, если теперь откатились уже до Воронежа, до Дона и все никак не можем сдержать, остановить германцев…»

А эшелон все катил и катил. Среди легионеров пошел слух, что везут в самый Берлин. Командир батальона на эту тему не распространялся, ротные тоже молчали.

Берлин проехали глубокой ночью, когда все спали. Миклашевский сквозь сон, как бывает в дороге, смутно помнил, что на какой-то станции долго стояли, потом их вагон отцепляли от эшелона, юркий голосистый маневровый паровозик тащил их на другой путь, лязгали буфера, доносились команды на немецком языке, мимо с шумом и грохотом проносились какие-то эшелоны и пассажирские поезда…

Утром, когда выяснилось, что Берлин остался далеко позади, в вагоне воцарилось общее недоуменное разочарование: надо же такому случиться, черт побери! Проспали!..

Никому и в голову не пришло, что немецкие железнодорожники, конечно по указанию свыше, специально так составили расписание движения эшелона, чтобы в столицу он прибыл глубокой ночью и там не задерживался…

Русским, даже присягнувшим на «верность фюреру», не особенно доверяли.

Эшелон катил дальше на запад.

4

Батальон остлегиона расквартировали в приморском городе Булонь, вернее, как его именуют, в отличие от одноименного пригорода Парижа, Булонь-сюр-Мер, расположенном на севере Франции, неподалеку от бельгийской границы, на побережье пролива Ла-Манш.

Штаб разместился в центре города, три роты заняли женскую школу, добротное красного кирпича одноэтажное здание, одна — в ближайшей деревне, которая примыкала к городу. В деревне была своя островерхая церковь, в которой по воскресеньям проходила служба. Неподалеку располагался кинотеатр.

Батальон остлегиона сменил здесь немцев, которые, как выяснилось, накануне прибытия русских погрузились в эшелон и отбыли в Германию. Не оставалось сомнения, что германское командование, заменяя свои войска на побережье, собирало где возможно резервы, чтобы бросить новые полки в неоглядные просторы России, в пекло войны. Там немцы хотя и наступали, но по всему было видно, что они несли немалые потери, если решились снимать войска, оголять важное побережье, откуда до Англии, как говорится, рукой подать.

Первые дни, первые знакомства, первые впечатления. Никто не думал, не гадал, что судьба забросит так далеко. Русские удивленно оглядывались вокруг себя. Войны здесь не чувствовалось. Может быть, ее гнетущая тяжесть и давила французов, но русские, уцелевшие в пекле огня и грохота, видевшие сожженные деревни и разрушенные города, познавшие лишения и страдания, удивленно рассматривали мирную жизнь, наполненную, как казалось, достатком и сытостью.

Через две недели трое легионеров из первого взвода ночью покинули расположение части и ушли, захватив с собою оружие.

Обнаружили их на пятый день в предместьях города Лилля. Они на разъезде успели сесть в проходивший товарный поезд. Один из них, когда началась перестрелка, соскочил на ходу с поезда и скрылся. Второй был убит. Третий выстрелил себе в грудь, но неудачно, и его схватили.

Раненому оказали медицинскую помощь, а когда он стал поправляться, расстреляли перед строем батальона. Перед смертью он успел крикнуть:

— А тут партизанить можно, ребята!.. Народ, французы эти…

Грохнул нестройный залп и оборвал его на полуслове. Так никто и не понял, что же он хотел сказать о французах.

Фамилия расстрелянного была Лопухов. Кто он и откуда — Миклашевскому узнать не удалось. В тот день никого с территории батальона не выпускали. Проводили усиленно строевую подготовку, а потом в каждой роте устроили читку газеты «Доброволец».

В газете на первой полосе была помещена крупная фотография: улыбающийся русский генерал сидит, положив руки на колени, рядом с Линдерманом, генерал-полковником, командующим группой «Север». В кратком официальном сообщении говорилось: «Во время очистки недавнего Волховского кольца в своем убежище обнаружен и взят в плен командующий 2-й Ударной армией генерал-лейтенант Власов. Генерал-лейтенант Власов сообщил, что он давно искал случая перейти на сторону великой Германии».

Под фотографией помещена расширенная информация, в которой значилось, что командующий германской группой «Север» генерал-полковник Линдерман сердечно беседует с бывшим заместителем командующего Волховским фронтом, бывшим советским командующим 2-й ударной армией генерал-лейтенантом Власовым, который совершенно добровольно перешел на сторону великой Германии…

Миклашевский смотрел на фотографию подлого генерала, а мысли его были за тысячи километров от Булони, в родном Ленинграде, схваченном когтями блокады. Игорь хорошо знал, как там с надеждой следили за боевыми делами Волховского фронта: спасение, прорыв блокады ожидался именно со стороны волховчан. Еще в первых числах января он с радостью читал сообщения о том, что войска 2-й Ударной армии Волховского фронта, захватив плацдарм на западном берегу реки Волхов, прорвали оборону противника и продвигаются вглубь. А потом, в феврале, навстречу ударной армии повели наступление и ленинградцы. Миклашевскому казалось, что еще немного и кольцо блокады будет прорвано! Однако этого не случилось. Наступление захлебнулось…

5

Кульга с первых дней знакомства с Мингашевой не позволял себе ничего такого, что могло бы навести на девушку тень. Однако она чувствовала на себе его пристальный и украдчивый взгляд, чувствовала спиною, притихшим сердцем, и ей становилось хорошо и радостно. Между ними сразу же установились дружеские отношения. Общение это перешло как-то незаметно общепринятые допустимые границы, условные рамки, они как бы сошли с проторенной дороги на узкую тропу интимности, которая уводила их обоих куда-то вверх. Им было достаточно одного взгляда, одного случайного прикосновения, чтобы ощущать радость жизни.

В город пришла наконец долгожданная весна. Галия, однажды забежав в магазин за хлебом, услышала, как судачили меж собой две солдатки:

— Чивой-то он нашел в ней, в башкирке-то, ума не приложу? — удивлялась бойкая бабенка. — Ни лица, ни тела ядреного, одни глазища.

— Погодь немного, — уверяла товарку кокетливая молодуха, — пообвыкнет танкист и выберет себе кралю. А пока он осматривается, как купец на ярмарке, чтоб выбрать получше и в цене не прогадать.

Мингашева отвернулась к стенке, чтобы не узнали ее говорившие солдатки, и, получив по карточке хлеб, выскочила из магазина.

Два дня она бродила сама не своя, застегнув душу на все пуговицы, пыталась рассудком остудить свои чувства к танкисту, но корни тех чувств ушли так глубоко, что у нее просто не хватало сил справиться с собой. Галия взглядом отталкивала Кульгу, говорила резкости. А он ходил вокруг нее, ничего не понимая, то хмурясь, то стараясь как-то разобраться в нежданной перемене, и за его скупыми ласковыми словами сквозила забота и покорное смирение, только в работе он стал злее и мальчишески бесшабашнее. Выделывал танком на маленьком пятачке заводского двора такие немыслимые фигуры, словно находился на танкодроме.

Галия радовалась, понимая сердцем, что все эти «фигуры высшего пилотажа», как говорил Кульга, он проделывал именно ради нее. Почему-то вспомнила она позапрошлую весну, ослепительно зеленую степь в приуральских просторах, пунцовобархатные дикие маки и нежно-восковые тюльпаны да бесшабашного парня Салавата, широколицего и загорелого весельчака, который бешено гарцевал на поджаром скакуне, желая покрасоваться перед девушками. Галия оставалась к нему совсем равнодушной, только жалко ей было тех огненных маков и тюльпанов, что гибли под копытами коня, и она уходила в юрту, так и не досмотрев до конца лихое мастерство наездника.

Когда наступал вечер и крупные звезды низко повисали, загорались над степью, на окраине башкирского села собиралась молодежь, пели протяжные и звонкие песни, танцевали. Весельчак Салават был хмур, мало пел, а в танцах все норовил выбрать Галию Мингашеву, подержать ее руку. Но Галия танцевала со всеми парнями и никому не отдавала предпочтения. Тогда Салават после танца старался удержать ее и, сверкая в темноте белками глаз, глухо произносил:

— Украду я тебя!

Что могла она сказать? Лишь звонко смеялась и отвечала, что нет еще на земле такого башкира, которому позволила бы расплести свою косу.

Всего два года прошло. И снова весна. И появился человек, которому она готова была доверить расплести свою косу. Человек тот не башкир, а русский, но ей было все равно, какая кровь течет в его жилах. Тянул он к себе, как магнит железо, и сил не было сопротивляться.

Ничего она не могла с собой сделать, хотя и пыталась не думать о нем, вытравить, затоптать нежные всходы радости. Охала и замирала, глядя на лихое вождение танка по «высшему пилотажу», восторгалась умением управлять железной махиной, которая в сильных руках Григория Кульги становилась удивительно послушной, точно степной скакун.

После смены Галия Мингашева долго мылась под душем, словно хотела смыть вместе с потом и усталостью то нахлынувшее и непонятное, что вселило тревогу и лишило покоя. Вышла из душа позже всех, надеясь, что Кульга давно ушел. Но он, оказывается, ждал ее за проходной. Прохаживался на трамвайной остановке. Увидев ее, поспешил навстречу.

— Провожу тебя, если не возражаешь…

Оттолкнула его снова взглядом, сухим и колючим. Вскочила в подошедший трамвай, спиной чувствуя, что он рядом, что он следует за ней.

Несколько остановок проехали молча. Галия не поворачивалась, застыла у окна, ухватившись пальцами за обтертый железный прут. Она чувствовала на себе пристальный взгляд Кульги, даже, казалось, слышала его неровное дыхание. Ей хотелось, чтобы он заговорил, ей хотелось слышать его голос, но тот молчал. Впрочем, если бы Кульга и начал разговор, Галия не сдержалась и снова наговорила бы резкостей. Она смотрела в окно и незаметно покусывала нижнюю, слегка припухшую губу.

Трамвай тяжело и шумно катился по вечернему городу, позванивая на перекрестках и остановках. Люди входили и выходили, не обращая внимания на двоих пассажиров, притихших у окна. Впрочем, на Кульгу обращали внимание, особенно женщины.

А он стоял, сжав рукою деревянную стойку, не особенно отчетливо понимая, отчего у него так все внутри колотится, словно через минуту надо выходить на ринг для важного боя.

Глава тринадцатая

1

Город Булонь-сюр-Мер раскинулся полукругом вдоль побережья пролива Ла-Манш. Чистенький, компактный, зеленый, вымытый дождями, которые тут шли довольно часто. Набежит облачко, закроет солнце — и сыплются потоком крупные дождевые капли, словно кто ненароком опрокинул над головой ведро воды. А через несколько минут смотришь — опять сияет солнце.

В Булони имелось два порта, вернее сказать, один длинный причал, разделенный на пассажирский порт и транспортный, где почти впритирку стояли суда, доставлявшие грузы из разных стран мира. В отдельном месте швартовались рыболовецкие шхуны, снабжавшие город и окрестности, а главное, консервный завод, треской, сельдью и прочей рыбой.

Миклашевский почти месяц находился в Булони, за это время имел несколько раз возможность побродить по улицам и площадям небольшого французского города. Бросалось в глаза обилие кафе и ресторанов, от маленьких, где в тесной комнатенке стоит пара столиков, где посетителей обслуживает сам хозяин, а его жена тут же за перегородкой жарит и парит на плите, до роскошных заведений, в которых по вечерам гремит музыка, а на широких подмостках танцуют полуобнаженные женщины… При входе в такие рестораны надо покупать билет. Миклашевский слышал и читал, что на Западе есть такие заведения, в которых концертные представления идут перед жующей и пьющей публикой, но видел их впервые. И, откровенно говоря, попав сюда, чувствовал себя как-то неуверенно, ему казалось, что он совершает кощунство, надругательство над тем, к чему привык с детства относиться с большим уважением, — к труду артиста.

Главной достопримечательностью города, как считал Миклашевский, была огромная церковь.

Булонская церковь стояла строгим каменным сооружением, лаская глаза четкостью линий, узкими стрельчатыми окнами, застекленными разноцветными стеклами. Внутри церкви был благовонный сумрак: словно в кинотеатре, рядами стояли стулья, скрепленные между собой, да у главного алтаря всегда горели маленькие электрические лампочки, похожие издали на свечи. По воскресеньям включали все подсветы, люстры, позолоченные бра, и церковь преображалась, становилась торжественной и нарядной. Булонцы шли сюда семьями, занимали места, слушали проповеди, молились сидя…

Батальон, в котором служил Миклашевский, был не единственным подразделением, которое перебросили на север Франции. В ближайших приморских городах и селах также были расквартированы батальоны или отдельные роты, которые несли береговую охрану. Штаб остлегиона находился в Милло, где в гостинице «Компанидю-Мади» целый этаж занимал бригаденфюрер фон Хейгендорф, командир остлегиона, здесь же в роскошном номере жил и его заместитель полковник Бомм.

Долговязого генерала Хейгендорфа Миклашевский видел лишь издали. Полковник Бомм дважды наведывался в Булонь. Невысокого роста, большеголовый, быстрый в движениях, довольно сносно говорил по-русски и обходился без переводчика. Он всегда был хмур, всегда недоволен, и ему трудно было угодить. Когда полковник Бомм появлялся в батальоне, все теряли спокойствие и ждали очередного разноса.

Миклашевский знал, что командир батальона Беккер приходится дальним родственником Бомму. Он и внешне был почти точной копией полковника. Такой же большеголовый, с маленькими глазками на одутловатом бледном лице. Только губы у Беккера были тоньше, да подбородок меньше, и ноги более кривые, колесом, словно с раннего детства сутками сидел верхом на бочке.

В воскресенье, 23 августа, день выдался ясный, теплый, солнечный, даже несколько праздничный. Накануне в батальоне первый раз выдали деньги: каждый получил по двести двадцать франков. Сумма небольшая, скажем проще, мизерная, однако солдату можно было в час увольнения заглянуть в кафе и пропустить стаканчик кальвадоса или кружку сидра, который заменял тут пиво. Солдаты строили планы на воскресный вечер. Игорь намеревался пойти в кафе, где должен состояться матч профессиональных боксеров. После обеда Миклашевского вызвали в штаб.

— Тебе письмо!

Снова писала тетка Анна Алексеевна, а Зоненберг-Тобольский сделал лишь приписку и послал свою визитную карточку. Ее рассматривали все штабники. Гауптман Беккер взял визитку, отпечатанную на плотной глянцевой бумаге, и его маленькие глаза сухо поблескивали.

— У вас хорошие связи, господин Миклашевский, и, можно сказать, обеспеченное будущее!

На визитке с одной стороны по-русски, с другой по-немецки было напечатано: «Фон Зоненберг-Тобольский, народный артист русского театра, профессор». Миклашевский отметил про себя, что родственник не теряется, успел присвоить себе и благородное происхождение — «фон», и звание, которого не имел, — «народный», и ученое звание — «профессор».

— Вечером пойдем в кафе, там будет бой боксеров, — сказал Беккер, — приглашаю и тебя, Миклашевский

— Рад стараться, господин капитан!

Миклашевский еще два дня назад, когда увидал афишу с коротким словом «бокс», сразу же решил побывать на матче и установить знакомство с французскими спортсменами. На это знакомство он возлагал много надежд. Время шло. В Москве полковник Ильинков напутствовал: «Сейчас для тебя самое главное — это пройти все рогатки и акклиматизироваться. А наши люди тебя найдут и принесут задание». Он говорил еще: «Но и ты не теряй времени, сам дай знать о себе. Каким образом? Через печать. Ты же боксер! И как мне известно, а я кое-что смыслю в боксе, хороший мастер. Думаю, сможешь на равных работать с профессионалами. Так что при первой же возможности выходи на ринг. Выступай так, чтобы о тебе появилось хоть несколько строчек в местной газете. Можешь именоваться своим званием мастера спорта и титулом чемпиона Ленинграда. Понимаешь, это поможет быстрее найти тебя и установить связь».

Вместе с тем идти в кафе со своим начальником Миклашевский не хотел, ибо присутствие капитана связывало Игорю руки. Но и отказаться он не смел. И потому, чертыхаясь, Миклашевский в условленный час подкатил на мотоцикле к гостинице. У подъезда уже прохаживались высокий, слегка сутулый обер-лейтенант Клюг и полный грузный старшина батальона Лорен.

Вышел капитан.

— Пойдем пешком, — сказал Беккер. — Можешь машину оставить здесь.

2

Все места в кафе были заняты, однако для немецких офицеров установили отдельный столик буквально у самой сцены. Услужливый официант, сверкая ослепительной улыбкой, быстро накрыл стол. Появились коньяк, вино и пара бутылок содовой воды, закрытых белыми фарфоровыми пробками.

— Это хорошие боксеры, они еще до войны выступали на больших турнирах, — по-немецки говорил официант, ловко орудуя штопором, вынимая пробку. — Одного звать Алекс Бутен, он такой чернявый, с усиками… Он из Парижа… Прима!.. А другой Эмиль Лефор. Моряк из Гавра, чемпион флота… Бывшего французского флота, мосье. У него великолепный удар правой. Вы увидите, как он бьет!..

Миклашевский с нетерпением ждал, когда же начнется поединок. Он никогда не видал профессиональных боксеров, но много о них слышал и читал. Профессионалы ему казались какими-то исключительными людьми. Игорь хорошо знал, что такое боксерский бой, что такое провести поединок, какая это нелегкая работенка. В институте физкультуры на кафедре бокса проводили исследования, и оказалось — это Игорь хорошо запомнил, — что нагрузка одного раунда равна по затрате энергии работе землекопа в течение полного восьмичасового рабочего дня. Таким образом, выходило, что три раунда — это три рабочих дня землекопа, спрессованных в девять минут поединка. А профессионалы боксируют не три раунда, нормальный бой у них состоит из пятнадцати раундов. Пятнадцать! Ровно в пять раз больше, чем у боксеров-любителей… Вот и вся арифметика. Есть о чем подумать.

— Наш Миклашевский, кажется, тоже был боксером. Это верно иль треплется? — спросил старшина батальона, потягивая из высокого бокала вино.

— Если верить личному делу, так он в прошлом году чемпионом Ленинграда был, — ответил обер-лейтенант Клюг.

— Бумага все стерпит, что ни напиши.

— Не знаю, как насчет там чемпионского звания, но на вид он парень крепкий, тренированный. И смелый, в бою показал. Помните, как под Смоленском громили партизан? — капитан Беккер вступился за Миклашевского. — Только благодаря его мужеству, господа, я и сижу с вами за этим столом.

Игорь молча слушал разговор немцев, делая вид, что не понимает их языка, смотрел на сцену. Три ряда канатов были натянуты туго, образуя прямоугольник, а не положенный квадрат. Да и размеры его были уменьшены. По ширине сцены было не более пяти метров, а в глубину — и четырех не хватало. Пол был устлан плотным серым брезентом, и под ним не имелось необходимого войлочного слоя. Падать на такой пол было весьма опасно. «У нас никогда бы не разрешили на таком боксировать, — подумал Миклашевский. — Это же нарушение всех правил. А еще заграница!» Скажи нашим тренерам и боксерам — не поверят. Миклашевский вспомнил, как четыре года назад в Москве проходила встреча сборных национальных команд Франции и СССР. Судья-француз оказался придирчивым и дотошным. Вынув из кармана рулетку, он тщательно измерял параметры ринга, заглядывал в правила, проверял расстояния между канатами, ощупывал пальцами войлочную подстилку под брезентом… Наши тренеры лишь многозначительно переглядывались меж собой: вот, мол, как надо перед турниром проверять оборудование!..

Вдруг в зале раздались аплодисменты, послышались приветственные возгласы. На ринг, нырнув между канатами, вышел судья. Невысокий, плотный, лысоватый. Белая рубаха застегнута на все пуговицы, и у шеи черная «бабочка». Он подошел к краю ринга и, театрально подняв руку, произнес громким, отработанным голосом:

— Начинаем встречу профессиональных мастеров бокса! Прошу приветствовать несравненного Эмиля Лефора!

Эмиль Лефор оказался белобрысым, слегка курносым и широколицым парнем, скорее похожим на рязанца, чем на француза. Он вышел в сопровождении секунданта в поблекшем банном полосатом халате, который был ему явно короток и едва прикрывал колени.

На вид ему было лет двадцать пять — двадцать восемь. Среднего роста, длиннорукий, слегка сутулый, и эта сутулость выдавала односторонность многолетних боксерских тренировок, привычка поднятым левым плечом прятать свой крупный подбородок. Держался Эмиль уверенно и без показной бравады.

— Ну, каков боксер? — спросил Беккер.

— Кажется, среднего или полусреднего веса, — ответил Миклашевский скорее на свои мысли, чем на вопрос гауптмана.

Миклашевскому было приятно, что он не ошибся, когда услышал слова рефери, дававшего характеристику Лефору:

— Чистый вес шестьдесят восемь килограммов двести граммов, без капли жира, господа! Эмиль провел восемьдесят два поединка, из которых в семидесяти пяти одержал победу!

Едва кончил говорить рефери, как на ринг вышел Алекс Бутен. Его сопровождали два секунданта. Бутен выглядел и несколько старше, и слегка массивнее. Черноволосый, маленькие щеголеватые усики. Черты лица у него были какие-то расплывчатые, они хранили следы многочисленных травм и повреждений: брови потеряли форму, потому что не раз были рассечены и сшиты рукой хирурга; хрящевина носа сломана и срослась, а вскоре снова была разбита, и нос стал несколько приплюснутым. «Доставалось парню крепенько, — думал Миклашевский и тут же определил: — Видать, плохо защищается». И невольно вспомнил слова тренера: «Искусство бокса — это прежде всего умение не получать удары!»

— Мастер неудержимых атак Алекс Бутен, — представлял его судья. — Вес семьдесят один килограмм пятьсот граммов. Провел сто восемь боев и в ста одном добился победы!

Миклашевский чуть подался вперед и, прижимаясь стучащим сердцем к краю стола, смотрел на ринг, уже ничего не слыша и не видя вокруг себя. Там был бокс! Родная стихия, особый мир волнений и скоротечных мгновений. А в голове слова полковника Ильинкова: «Но и ты не теряй времени, сам дай знать о себе… Ты же боксер!»

Миклашевский только сейчас с полной тяжестью ощутил то, на что так легко давал согласие в Москве. Если надо — выйду на ринг! Как будто бы забыл, что он всего лишь любитель, который не только ни разу не выходил на бой против профессионала, а даже не видел боя настоящих боксеров-профессионалов. Игорь нервными пальцами торопливо расстегнул крючки на воротнике гимнастерки, чтобы вздохнуть свободнее, освободиться от жаркой тесноты..

Он жадно смотрел на ринг, где начался поединок. Первые секунды боя Игорь сидел как завороженный, полный ожидания. Он приготовился впитывать в себя невиданные особенности и всякие профессиональные трюки. Но уже вскоре, к середине первого же раунда, несколько успокоился и даже внутренне улыбнулся: на ринге шел обычный боксерский поединок, и притом на довольно среднем уровне. У профессионалов оказалось далеко не профессиональное мастерство. Где-то на уровне наших боксеров первого разряда, но далеко не мастеров спорта. Он уже смотрел на ринг не глазами школьника, ждущего от учителя объяснения на непонятный вопрос, а взглядом специалиста, видящего и достоинства и недостатки, погрешности в технике и, главное, в тактике боя.

Боксеры яростно наскакивали друг на друга, осыпая хлесткими ударами, мало заботясь о защите. Алекс Бутен, нагнув голову, шел вперед, словно бык, низко опустив руки и почти весь открываясь. Эмиль Лефор отходил назад, слегка подпрыгивая на носочках, двигался, отвечая быстрыми прямыми ударами, короткими пулеметными очередями, стремясь не подпустить Бутена на близкое расстояние, не дать тому войти в ближний бой.

— Кто же, по-твоему, победит?

До сознания Миклашевского дошел наконец голос обер-лейтенанта, и Игорь увидел рядом ждущие ответа глаза Клюга.

— Кто же, по-твоему, победит? На кого ты ставишь?

— Победит? — переспросил Миклашевский и ответил машинально, быстро и резко, скорее сам себе, чем на вопрос обер-лейтенанта: — А я с обоими мог бы потягаться.

Слова вылетели, и их уже не поймаешь, не вернешь обратно. Беккер, Клюг и старшина Лорен перестали пить и удивленно разглядывали Миклашевского, словно видели его впервые.

— Вы это серьезно? — Беккер сверлил Игоря маленькими глазами, и его губы готовы были иронически улыбнуться.

— Да, — выпалил Миклашевский, понимая, что отступать некуда, и добавил, удивляясь своему бахвальству: — Готов и с тем и с другим… Любого разделаю!

— Сейчас? Ты же в форме, в сапогах, — старшина недоверчиво пялил белесые глаза, хотя и ему очень хотелось посмотреть на потасовку русского с французами, посмотреть, как они будут дубасить этого любимчика командира батальона.

— Сниму гимнастерку… А сапоги — ерунда! Мы же физподготовку проводим в сапогах.

Гонг известил об окончании раунда. Боксеры еще не направились в свои углы, а обер-лейтенант Клюг шумно отодвинул стул и бесцеремонно двинулся к помосту. Он был человеком действия. Ему хотелось убедиться, что собой представляет этот русский, получавший письма из Кенигсберга.

— Одну минуту, господа! Ахтунг!

Оккупация наложила свой неизгладимый отпечаток на жизнь и поведение французов. Они привыкли уже к нежданным вторжениям немцев в повседневную жизнь. В зале кафе воцарилась настороженная тишина. Все взгляды скрестились на самодовольном лице обер-лейтенанта.

— За нашим столом находится солдат остлегиона войск фюрера. Это русский боксер! — Клюг вытянул руку, указывая на Миклашевского. — Этот русский боксер есть чемпион Ленинграда, господа! И я имею честь предложить обоим французским боксерам вызов от русского боксера!

Французы привыкли к тому, что появление немецкого офицера, как правило, всегда несло с собой неприятности. И сейчас, когда обер-лейтенант так бесцеремонно вышел к помосту, поднял руку, болельщики готовы были разразиться взрывом негодования: им казалось, что немец вышел, чтобы отменить и запретить боксерский поединок. Но когда Клюг произнес слова о русском боксере, когда передал его вызов, раздался облегченный вздох радости, послышались аплодисменты и восклицания. Французы с нескрываемым любопытством рассматривали русского боксера. Кто-то даже выкрикнул:

— Виват Россия!

Судья на ринге, а он, как потом выяснилось, был устроителем матча боксеров, сразу смекнул, что тут можно погреть руки. Подумать только, он может устроить матч русского боксера! На его одутловатом лице, на его лысеющей голове выступила легкая испарина. Он мысленно увидел не кафе, а настоящий концертный зал, переполненный зрителями. Это же чистые деньги! Сейчас, когда идет война с Россией, которую германские войска никак не могут одолеть, народ валом повалит, чтобы взглянуть на русского мастера.

— Ваше предложение очень заманчивое, господин офицер, — произнес рефери, широко улыбаясь. — Я убежден, что французские мастера ринга с великим удовольствием примут ваше предложение. Мы можем сейчас обсудить условия матча, назначить место и время. Я имею в виду дату этого поединка! — и он повернулся к боксерам: — Верно я говорю!

Алекс Бутен и Эмиль Лефор стояли в центре ринга, переминаясь с ноги на ногу. На слова менеджера они утвердительно закивали головой.

— К чертям все условия! — обер-лейтенант уже не говорил, а приказывал. — У солдата фюрера нет свободного времени, и он не знает, куда его завтра пошлют. Поединок состоится сейчас. Кто из вас, господа, готов принять вызов русского?

— Хорошо, хорошо, господин офицер, — проговорил рефери, понимая, что ему не переспорить оккупанта. — Дайте нам несколько минут подумать, посовещаться.

— Десять минут на размышление, — сказал Клюг, вынимая золотые карманные часы.

Миклашевский, стянув через голову гимнастерку, затем нижнюю белую рубаху, обнаженный до пояса, в галифе и хромовых сапогах, выданных ему лично капитаном еще под Смоленском, когда спас Беккера, направился к помосту. «Хорошо, что не пил, хорошо, что не ел, — проносилось в голове, — так легче боксировать».

Возвращаясь к своему столику, Клюг обратил внимание на белокурую француженку. Она сидела в компании молодых людей. Обер-лейтенант направился к ней, бесцеремонно уставившись на девушку своими сверлящими зрачками. Подойдя к столу, щелкнул каблуками, сделал легкий поклон головы и, взяв обессиленную руку француженки, поднес ко рту и припал губами к тыльной стороне ладони. Клюг как будто бы не замечал ни вспыхнувших затаенным гневом и неприязнью глаз ее спутников, ни застывшего зала. Он чувствовал себя хозяином в этом небольшом французском городе.

— Мадам, вы очаровательны! На вас приятнее смотреть, чем на драчунов, что потеют на ринге.

Еще раз улыбнувшись, удалился к своему столу.

Капитан Беккер, подождав, пока Клюг осушит рюмку коньяку, спросил:

— Зачем вы это устроили?

— Вы имеете в виду девушку? — уточнил Клюг.

— Нет, боксерский поединок.

— А-а!.. Об этом вашем мотоциклисте уже надоело слушать. Он и храбрый солдат, он имеет влиятельных родственников, он и чемпион… Давайте проверим хоть одно утверждение. Тем более такой удачный случай! — Клюг сам налил себе еще коньяку. — Если наш русский проиграет, мы зашлем его на гауптвахту, — в общем, у нас будет возможность его поставить на место. Ну а если он действительно боксер, капитан, так это лишь украсит наш батальон. Спортивная слава наших солдат подымет ваш личный престиж в глазах обожаемого шефа!

3

Через десять минут на ринг вышел парижанин Алекс Бутен. Видимо, французские боксеры решили сразу покончить с неизвестным русским, который так неуместно вторгся в их сложную и нелегкую работу.

Следом за ним, вытирая на ходу платочком взопревшую лысину, выкатился рефери. Он, по всей вероятности, принимал активное участие в совещании, и его слово там было не последним. Рефери еще любезнее заулыбался публике, обнажая в уголках рта золотые коронки на зубах.

— Продолжаем боксерскую встречу! Небывалое в нашем городе! Благодарим господ немецких офицеров, которые так любезно создали возможность этой нежданной спортивной международной встречи. Да, да, мосье, международный матч между боксерами Франции и России. Справа от меня парижанин Алекс Бутен! Слева от меня русский, чемпион Ленинграда, — он заглянул в бумажку и прочел: — Игорь Миклашевский!

Игорь мечтал, давно мечтал о том, что когда-нибудь выйдет на международный ринг, будет защищать спортивную честь Родины. Но даже в самых кошмарных снах ему не снилось, что свой первый международный поединок он проведет таким образом. Никогда не предполагал, что выйдет на ринг по приказу германского офицера, фашиста. Выйдет вот так, в сапогах и солдатских галифе…

— Бокс! — крикнул рефери. — Первый раунд!

В углу сцены за маленьким столом сидел пожилой француз. Лицо его было все в шрамах. Он поднял деревянный молоточек и ударил в медный гонг.

«Расслабиться! Расслабиться!» — приказал Миклашевский сам себе, чувствуя, что он весь напряжен, что каждая мышца натянута, как струна. Вести поединок напряженно и скованно — это значит заранее обречь себя на поражение, ибо не будет ни легкости передвижения, ни должной реакции в защите, ни быстроты и скорости в атаках. Но ничего не мог поделать с внутренним напряжением и тяжелой мыслью, что вышел против профессионала… А вдруг то, что они демонстрировали в первом раунде, боксируя между собой, всего лишь «показуха», отрепетированный боксерский спектакль? Приняв боевую стойку, спрятав подбородок под выставленное и приподнятое левое плечо, Миклашевский скользящими шагами двинулся навстречу. «Не спеши, не торопись, — успокаивал себя Игорь. — Больше защищайся. Главное — защита! Отвечать только одной левой, не подпускать его к себе… Не подпускать… В ближнем бою он сомнет, съест с потрохами!»

Они закружили по рингу, издали ощупывая друг друга одиночными прямыми ударами левой. В зале наступила тишина. Слышно было, как поскрипывают туфли у официантов, бесшумно снующих между столиками. Даже те, кто успел хватить лишку, сидели смирно и таращили глаза на ринг. Притихли и женщины, чей звонкий хохот и громкие голоса слышались со всех сторон минуту назад. Сейчас и они несколько удивленно и с чисто женским любопытством рассматривали русского: его светло-каштановые, чуть вьющиеся волосы, высокий лоб, открытое интеллигентное лицо. Однако в то же самое время они видели, что это, в сущности, мягкий и добрый молодой человек, который, как им казалось, совершенно случайно оказался за канатами ринга, и беспокойно следили за Бутеном, грубым, сильным, безжалостным бойцом, чьи кулаки, спрятанные в черные перчатки, все яростнее и яростнее мелькали в воздухе.

Бутен действительно становился все агрессивнее и напористее! Он увидел перед собой несколько робкого, если не сказать более определенно, боксера-любителя, добросовестно освоившего азбучные истины. Приходилось ему не раз встречать таких поначалу заносчивых, а потом сразу притихавших, едва они переступали канаты ринга, парней. Бокс есть бокс, и здесь можно доказывать свою правоту лишь одним способом — крепким ударом. Обмениваться любезностями с помощью кулаков, благородно скрытых пухлыми перчатками. Потрогаешь перчатки — они мягкие, но как они жестко бьют!.. «Сейчас ты, русский, узнаешь, как бьют французские перчатки… Следующий раз не будешь совать свой нос не в свое дело. Получай, друг, справа!..»

Сделав финт, обманное движение левой, Алекс нежданно рванулся вперед, нанося удар справа. Он вложил в него стремительность и силу, надеясь одним махом прикончить русского. Но промахнулся!.. Там, где миг назад находился подбородок Миклашевского, ничего не оказалось, и кулак Бутена ушел в мягкую пустоту воздуха. С большим трудом парижанину удалось удержаться на ногах, ибо он чуть не потерял равновесие, падая по инерции вперед. А этот любитель как-то вдруг оказался сбоку, совсем рядом. Бутен чертыхнулся.

Неудача его раззадорила. Чистая случайность, черт возьми! И Бутен тут совершил свою главную оплошность, о которой потом долго сожалел. Ему надо было бы не спешить, отступить, подумать. Ведь русский ушел от его броска мгновенно, точно среагировав на атаку, защитился лучшим способом — сделал шаг в сторону с поворотом к противнику, провел знаменитый сайд-степ, который сразу же показал уровень мастерства. Не назад, не отскочил, а именно в сторону и вперед, заняв лучшую позицию для атаки. Странно, что он тогда же не нанес нокаутирующего удара, ведь Бутен был весь раскрыт и к тому же потерял устойчивость.

Но все это пришло ему в голову потом. А сейчас Алекс, резанув взглядом по русскому, сбычившись, рванулся вперед, рассчитывая смять и подавить его своими тяжелыми ударами. Уж он-то знает, как и куда надо бить!.. Но в тот же миг голова Бутена неестественно дернулась в сторону, словно наткнулась на непреодолимое препятствие, в глазах брызнул веер разноцветных звезд, а в ушах послышался такой звон, словно внутри головы разорвалась граната…

Очнулся Бутен на полу. Приподнявшись на непослушных руках, он удивленно обвел туманным взглядом гудящий от ликования зал, увидел склоненного над собой рефери, который взмахом руки отсчитывал секунды:

— Семь… Восемь…

Бутен тряхнул головой, словно хотел сбросить тяжесть, оцепенение, облизнул пересохшие губы. Ему было все равно, вставать не хотелось. Но тут до его сознания дошла обжигающая мысль: проиграл нокаутом!.. Проиграл, значит, потерял заработок… Надо вскочить, принять боевую стойку!.. Однако он себя успокоил — ведь никаких предварительных условий не ставил. Все одно — выиграл, проиграл, значения не имеет. И попытался улыбнуться. Русский стоял в своем углу и смущенно, растерянно смотрел на Бутена.

— Десять! Аут!..

Рефери крупным шагом подошел к Миклашевскому и поднял его руку в знак победы. Кафе аплодировало, шумно стреляли бутылки шампанского. А германский офицер, инициатор матча, с бутылкой в руке двигался к помосту.

— Ахтунг! Минуту внимания!

Рефери услужливо подошел к канатам, улыбаясь обер-лейтенанту.

— У вас замечательный боксер, господин офицер!

— Знаю, — оборвал его Клюг и стрельнул сухим взглядом по лицу рефери. — Давай на ринг другого!

— Что вы сказали?.. Я вас не совсем понял? — Рефери уже не улыбался.

— Давай второго боксера! Сюда, на ринг… Понял? Русский будет сражаться и с другим!..

4

С моряком Эмилем Лефором поединок протекал более ровно, он изобиловал острыми моментами и стремительными атаками, боксеры передвигались по всей площади ринга, демонстрируя быстроту ног и завидную выносливость. Бой был красивым, и зрители не раз награждали боксеров аплодисментами. Казалось, на ринге встречались два равных по силе и умению спортсмена и каждый стремится показать себя с лучшей стороны. Оба не скупились на удары, однако и умело защищались: в воздухе мелькали черные перчатки, тела спортсменов блестели от пота.

Но те из посетителей кафе, которые разбирались в боксе, особенно боковые судьи и рефери матча, видели неоспоримое превосходство русского боксера. Он в первом же раунде, переиграв соперника, провел пару сильных встречных ударов, от которых Лефор еле устоял на ногах. При таких ситуациях профессионалы тут же использовали такой благоприятный момент и бурным натиском стремились кончить бой в свою пользу. Противник-то открыт! Однако Миклашевский не стал атаковать открытого и явно в состоянии «гроки» соперника, потерявшего ориентир в пространстве и «поплывшего в тумане»… Игорь после этого лишь имитировал удары, передвигаясь по рингу, давая возможность Лефору прийти в себя. Тот сразу понял и оценил благородство русского боксера. В голубых глазах француза растаяли колючие льдинки напряжения и появилась дружеская теплота. На широком лице (Игорю никак не хотелось верить, что перед ним француз, уж больно он смахивал на добродушного, слегка курносого парня из Рязани) появилась улыбка. А когда они после перерыва начинали следующий раунд, Лефор сам пожал перчатками руки Миклашевскому и тихо произнес:

— Мерси, камрад!

Игорь ответил на пожатие, и они этим незаметным жестом как бы установили между собой джентльменские отношения. Однако это ни в коей мере не сбавляло напряжения матча. Чемпион французского флота еще несколько раз пытался перехватить и вернуть себе инициативу боя, однако хозяином положения оставался Миклашевский. Он диктовал ход поединка.

Встреча закончилась так же спокойно, хотя преимущество явно было на стороне Миклашевского.

— Слава солдатам фюрера! — кричали немцы. — Слава солдатам фюрера!

Миклашевский сразу узнал голос обер-лейтенанта. Как он в те минуты был далеко от Игоря!.. Канаты ринга стали границей между мирами, между настоящим и недавним прошлым. Ринг возвращал Миклашевского в родную спортивную стихию, был как бы маленькой частицей родной земли. Ему хотелось подольше оставаться на этом неровном квадрате за тремя рядами канатов. Но надо было поворачиваться, надо было улыбаться.

Едва судья поздравил Миклашевского с победой, боксеры обнялись и под аплодисменты зрителей покинули ринг, удаляясь в небольшую комнату за помостом, служившую раздевалкой. Тем временем Бутен с зеленой шляпой в руках обходил столики. Зрители бросали в нее деньги.

…Миклашевский долго и с наслаждением плескался под краном холодной водой, смывая пот и усталость. Секундант Лефора подал ему широкое банное полотенце, весело подмигнул:

— Прима!..

В раздевалку заглянул грузный старшина батальона Лорен, глаза его осоловело блестели, мундир расстегнут.

— Миклашевский, ты скоро? Капитан Беккер ждет, и мы все… Понимаешь, в горле пересохло!.. Без тебя не идет!.. Выходи скорее! Гауптман заказал жареных цыплят под винным соусом…

— Через минуту приду.

— Ждем, ждем! Откупориваем бутылки!

Старшина, который секундировал Миклашевского, считал себя причастным к его успеху и потому чувствовал себя тоже героем дня.

Вслед за старшиной в раздевалку ввалился Бутен, держа на вытянутых руках фетровую шляпу, наполненную смятыми денежными купюрами разных достоинств. Следом за ним официант нес тяжелую корзину вина. Тут же появился и рефери, переодевшийся в черный вечерний костюм.

— Это ваше, — произнес Бутен, выкладывая перед Миклашевским на столе содержимое шляпы. — Победителю принадлежит все!

Лицо Бутена со следами боксерских шрамов было темно-пунцовым, он уже успел пропустить несколько рюмок и был навеселе.

— Франция приветствует русского боксера!

Миклашевский пересчитал франки, разделил их на три равные доли. На него смотрели с удивлением: что будет дальше делать? А Игорь одну долю дал Бутену, другую Лефору.

— У нас был товарищеский матч, а не соревнование, не турнир. Мы все трое одинаково потрудились, — сказал Миклашевский. — Бокс — тяжелая работа. Здесь нет ни победителей, ни побежденных. Мы просто боксеры. Поэтому я делю наш заработок на троих.

Боксеры с благодарностью приняли деньги. Русский боксер в форме германского солдата совсем не похож на оккупантов, которые не упускают любого случая поживиться на чужой счет. Лефор откупорил бутылку кальвадоса:

— За наше знакомство!

Рефери, поднимая бокал вина, обратился к Миклашевскому с длинным приветствием и восхвалением его спортивных достоинств. Он говорил о том, что повидал много классных мастеров ринга и русский боксер может, несомненно, вести бон на самом высшем уровне.

— Я уже успел переговорить с вашим начальством, — заключил он. — Если вы лично не возражаете, то я буду афишировать следующий поединок. У меня друзья в газетах, и завтра о русском боксере узнают жители нашего департамента. Ваше здоровье!

Они сдвинули бокалы. А за легкой стеной из зала кафе послышались шум, возгласы, хлопанье бутылок шампанского. Боксеры недоуменно переглянулись. Что бы это могло значить? В раздевалку заглянул шустрый поваренок и крикнул:

— Включите радио! Германцы вышли к Волге!

Лефор подошел к стене, на которой висел квадратный старенький репродуктор. Раздевалку заполнил торжествующий, захлебывающийся от радости голос берлинского диктора, читавшего экстренное сообщение:

— «…Вышли к Волге севернее Сталинграда! Русский фронт разрезан. Солдаты фюрера пьют касками воду из Волги!.. Приближается день великой победы. Тысяча самолетов четвертого воздушного флота обрушила грозовой удар на город. Сталинград потонул в огне и дыме. В мире нет силы, способной остановить неудержимый исторический натиск германского оружия!..»

Игорь закусил губу. Его щеки начали бледнеть, покрываться бескровными пятнами, он как-то сразу осунулся, хмуро обмяк, стал потирать виски ладонями, как будто его мучила головная боль. Некоторое время все стояли молча вокруг стола, слушая радостный голос диктора! Неожиданности случаются в жизни гораздо чаще, чем мы об этом думаем. Игорь не мог даже представить, что произошло там, под Сталинградом, как смогли допустить такое… Миклашевский скрипнул зубами…

Рефери извинительно улыбнулся темными глазами, в них просвечивалось желание не обидеть, хотя в то же время он и не хотел вслух выражать сочувствие. Он встал из-за стола и сказал, что идет на кухню.

— Не будем же, черт возьми, сидеть голодными!

Игорь провел ладонью по лицу, по влажному лбу. «Спокойнее, Игорь! Спокойствие! — командовал он себе. — Потеряешь голову — потеряешь все! Возьми себя в руки». Его гладко выбритые выступавшие вперед скулы стали кирпичными. Под кожей тяжело перекатывались набрякшие желваки.

Лефор подошел к Миклашевскому и сочувственно положил ему на плечо руку. Трезвеющий Бутен, моргая короткими ресницами, смотрел на них. Потом шагнул к русскому и, встав рядом, тоже положил шершавую ладонь на плечо боксера. Французы понимали русского и сочувствовали ему. Им хорошо было знакомо тягостное чувство горечи. Два года назад Франция переживала позор унижения — в середине июня гитлеровские войска шагали по Парижу… Россия пока еще держится, год ведет неравную войну, ни одна страна Европы так не могла сопротивляться. Но и немцы зашли слишком далеко.

Глава четырнадцатая

1

Вести с фронта идут неутешительные. В сообщениях Информбюро появились названия курортных городов: Минеральные Воды, Пятигорск, Краснодар… Значит, немцы вторглись на Кавказ. Перестали упоминать город Воронеж. Неужели сдали его?.. Идут бои в районе Клетской и Котельникова… Каждый раз, слушая сообщение Информбюро, Лизавета тревожилась: опять отступаем! До каких же пор? Когда же наконец остановим, удержим полчища фрицев? Ведь таким образом, чего доброго, они могут пробиться и до Волги? На Днепре не остановили, на Дону не сдержали. Страшно подумать. Лизавета выжала Андрюшкины штаны, потом бросила их в таз и устало распрямилась над корытом, вытирая согнутой рукой вспотевший лоб.

— До каких же пор, а? — повторила она вслух вопрос. — До каких же пор будет продолжаться такое, а?

— Мамочка, не ругай меня. Не надо!.. Я не рвал морковку!

Голос сына отвлек Лизавету от печальных мыслей. Она облизнула пересохшие губы, глотнула густую слюну. Сын стоял в трех шагах, чумазый, босой, загорелый. Только теперь она заметила в руках Андрюшки три морковки.

— Я не рвал морковку! Это тетя Марта дала…

«Тетей Мартой» Андрюшка называл Марфу Харитоновну. Хозяйка с утра трудилась в огороде, полола, поливала, окучивала. «И откуда только у нее берутся силы?» — не раз думала Лизавета о Марфе Харитоновне, хорошо зная, сколько тратит сил эта женщина на погрузке вагонов. Бригада грузчиц Марфы Харитоновны держала первенство на заводе. А что это такое, Лизавета хорошо представляла. Их, конторщиц, частенько «бросали на погрузку». Обычно такое бывало после перерыва или в конце дня, когда подгоняли много вагонов и грузчицы своими силами просто не могли в короткий срок перетаскать ящики со снарядами. Но и после таких коротких часов погрузки у Лизаветы деревенели руки, спина, ноги, она несколько дней ходила сама не своя, болезненно ныло все тело и, казалось, разламывалось на куски… Марфа Харитоновна, словно она была сделана из камня и железа, никогда не жаловалась, наоборот, после тяжелой работы еще и дома успевала все сделать: печь натопить, сварить, постирать, дров наколоть, за огородом ухаживать.

— Говоришь, сама дала? — спросила Лизавета.

— Ага!

— А ты спасибо сказал?

— Ага!

У решетчатого забора появился шестилетний Васька, соседский мальчонка. Вихрастый, широколицый. На прошлой неделе пришла похоронка — убили его отца. Васька поманил к себе Андрюшку.

— Мам, я пойду погуляю? — Андрей вопросительно ждал.

— Иди.

Лизавета проводила взглядом детей. Война им нипочем. Только вырваться бы из дому… Мать Васьки за эти дни почернела, осунулась. Ходит безмолвная, словно немая. Только смотрит. На ее руках осталось трое, Васька самый младший. А была веселая, бойкая на язык женщина. Марфа Харитоновна опечалилась не на шутку: «Пропадет баба!» И взяла ее к себе в бригаду.

Лизавета вылила мыльную воду и ополоснула корыто. Поскорей бы управиться! Она не обратила внимания на шум машины, хотя по этой улице окраины редко проезжают машины. Но скрип тормозов заставил ее поднять голову. Черная легковушка остановилась у калитки. У Лизаветы опустились руки. Опять приехали за ней! Снова на завод. Но из машины вышел незнакомый пожилой военный, шагнул к калитке:

— Гражданка, скажите, здесь проживает Миклашевская? Лизавета вытерла руки.

— Здесь… Это я буду…

— Я к вам по поручению командования…

— С Игорем что-то случилось, да?

— Жив! Здоров! Воюет хорошо! — в голосе военного звучала уверенность знающего человека. — Привет вот привез. И гостинцы. Можно занести?

— Несите, — отозвалась Лизавета, не понимая толком, о чем тот говорит, о каких гостинцах. В ее ушах звучало лишь одно главное слово — «жив»! И этого слова было достаточно для радости.

— Осип Степаныч, давай сюда нашу поклажу! — распорядился военный, повернувшись к шоферу легковой машины.

Марфа Харитоновна с тяпкой в руке стояла около дома и удивленно смотрела, как шофер и пожилой военный несли два коричневых чемодана. Приставив тяпку к стене, хозяйка поспешила к крыльцу, вытирая руки о передник.

— Проходите, пожалуйста! Проходите!

— Капитан Лелюшенко. Павел Степанович, — представился военный, когда зашли в горницу, и пожал руку Лизавете и Марфе Харитоновне. — Привез привет вам от мужа, Лизавета Савельевна, и письмецо. Передали по радио.

Лиза взглянула на бумагу. Буквы зарябили у нее в глазах. Что можно сообщить одной строкой?.. Она сделала над собой усилие и, подавив нахлынувшую тревогу, быстро прочла. И ничего не поняла. Потом прочла про себя еще раз.

— Ну, что там, ежели не секрет? — не выдержала Марфа Харитоновна.

— «Дорогая женушка, я чувствую себя хорошо».

— И все? — спросила Марфа Харитоновна.

— И все… Вот смотрите. — Лиза показала хозяйке белый листок.

Марфа Харитоновна не спеша по складам прочла каждое слово и с почтительным уважением поглядела на квартирантку. Она практичным умом поняла главное — сообщение от мужа Лизавете доставили не обычным способом, не через почту, а прибыл военный и лично принес на квартиру. Значит, муж Лизаветы не такой простой человек. Факт налицо! И радио у них там в отряде есть, чтобы связь с Москвой держать. И опять же не каждому красноармейцу или там партизану дозволено через радио посылать приветы своей жене. Что-то она не помнит, чтобы на заводе кому-нибудь присылали приветы.

— Что же вы стоите? Присаживайтесь к столу, — заспешила Марфа Харитоновна. — У меня картошка варится. Сейчас готовая будет.

Капитан Лелюшенко тем временем выкладывал продукты из чемоданов. Женщины смотрели на вкусное богатство — сахар-рафинад крупными белыми комками громоздился на столе, килограммов пять, не меньше, да песок в двух бумажных кульках, жестяные литровые банки американской свиной тушенки, восемь штук, плитки шоколада, сгущенное молоко, в бумажных мешочках — мука, пшено, гречка… Весь стол завалил.

— Принимайте, Лизавета Савельевна, гостинцы! Паек, мужнин, что ему по норме положено.

Марфа Харитоновна смотрела на стол, а в мыслях ее вертелся вопрос, который нужно было задать военному, вопрос насчет своего мужа и старшего сына, на которых пришла похоронка. У нее затеплилась надежда. Может быть, и они живы.

2

День выдался суматошным и трудным. После того как медики признали старшину Кульгу годным к строевой службе, ему пришлось еще порядочно побегать, побывать в различных кабинетах, пока наконец полностью не оформил документы.

Григорий рвался на фронт. Рана давно зажила, и он постоянно, где бы ни находился, чувствовал на себе укоризненные взгляды: такой здоровый — и ошивается в тылу… Да к тому же еще и личные дела, как говорят, на «сердечном фронте» приняли такой нежелательный оборот, что думать о них не хочется. Ершистая Галия Мингашева дважды дала понять не очень смелому танкисту, что без посещения загса и пальцем не позволит притронуться к себе. Но о какой женитьбе сейчас может идти разговор, когда фронт подкатился к самой Волге?.. Кульга не думал себя связывать семейными узами, хотя не мыслил послевоенной жизни без Галии Мингашевой. Так что в этом тыловом уральском городе ничего его не удерживало, если не считать подполковника Сорокина, который мог сделать все, чтоб Кульга получил броню. Они два раза толковали на эту тему в гостинице. Подполковник размахивал правой рукой, доказывая свое. Кульга, выслушав, всякий раз оставался при своем мнении.

— Не могу я тут, и все! Душа на фронт рвется, товарищ комбат… Не оставляйте, не надо! Как я потом, после войны, в глаза другим смотреть буду, а?

Теперь все позади. Осталась пустая формальность — сходить на завод, получить расчет и сдать пропуск.

В заводоуправлении Кульгу задержали:

— Просят зайти в цех.

— Что еще там от меня надо? Я же обходной лист вчера принес, все подписи собрал. — Кульга готов был взорваться, но сдержал себя. — Рассчитать человека без волокиты не можете!

И он направился в цех, где находился главный конвейер, откуда из широких дверей, похожих на ворота, выходили новые боевые машины. Сколько их опробовал Кульга за эти месяцы?..

Григорий взглянул на часы. До перерыва оставалось чуть больше получаса. Неужели придется торчать? Чертыхаясь, он направился в цех, откуда доносился ровный гул. У широко распахнутых дверей стоял седоусый сутулый старик и курил. Григорий узнал его — начальник сборочного цеха. Рядом с ним грудастая Марина, комсорг, и еще два безусых мастера, недавние фэзэушники, еще даже форму не успели истрепать, а уже выбились в уважаемых производственников.

Все они — и сутулый начальник цеха, и Марина, и мастера-подростки, казалось, ждали именно Кульгу. Едва он появился, все сразу как-то странно оживились, зашептались. «С чего бы это? — подумал Григорий. — Проводы, что ли, хотят устроить?» Он поискал глазами Галию Мингашеву — она должна быть где-то поблизости, но той что-то не видать. А ему хотелось увидать ее. Именно ее, Мингашеву. Галия наверняка уже знает, что он едет в действующую армию. Неужто и теперь будет вежливо улыбаться?

Он шагал к цеху через широкий двор, весь изрытый танковыми траками. Справа, у забора, выстроились новые боевые машины, готовые к отправке. Григорий окинул их взглядом. «Дали бы возможность выбрать одну, чтобы ехать на фронт на своей железной лошадке», — в который раз подумал Кульга, как о несбыточной мечте, понимая, что такое сделать тут никто не властен. Каждый танк на учете, их давно ждут представители воинских частей.

Вдруг из цеха выкатил новый танк. Он был такой же, как его братья-близнецы, однако и немного другой. Григорий наметанным глазом сразу обратил на него внимание. Башня чуть меньше обычной, сварена добротно, швы не скорые, а ровные, прочные, выпирают рубцом. И корпус мощный, как панцирь, особенно лобовая броня. Кажется, простым снарядом ее не возьмешь. На башне вместо номера крупными белыми буквами выведено: «Комсомолец».

Танк катил прямо на него. Кульга хотел было погрозить кулаком, но тут же раздумал. В танке, конечно же, она, Мингашева. Дурачится девка. Он чуть улыбнулся, продолжая шагать навстречу «тридцатьчетверке».

Не доезжая буквально двух шагов, «тридцатьчетверка» лихо свернула, царапая траками землю, и неожиданно встала. Григорий тоже остановился. Хлопнула тяжело крышка люка, и, как и предполагал Кульга, высунулась голова Мингашевой. Она как-то загадочно улыбалась, кончик носа ровный, с узкими раскрылками, был припачкан сажей, на левой щеке тоже полоска черная. Она улыбалась, обнажая ровные белые зубы. И глаза ее продолговатые, опушенные длинными ресницами, смотрели доверчиво, радостно, в зрачках прыгали огоньки.

Мингашева приложила маленькую ладонь к виску, вернее, к потертому кожаному шлему, и звонко произнесла:

— Товарищ старшина! Комитет комсомола просит выполнить комсомольское поручение, опробовать и дать заключение на эту боевую машину! — И добавила, словно обещая что-то: — Мне приказано быть механиком-водителем, а вам в качестве командира танка!

Ее необычная радостная взволнованность передалась Кульге. Он улыбнулся.

— Что ж, будем выполнять комсомольское поручение. Проверим, как умеешь выполнять боевые команды. Сделаю тебе экзамен.

— Идет!

— Вот первая ошибка. Надо говорить не «идет», а «есть, товарищ командир!» Сколько раз мы об этом говорили?

— Есть, товарищ командир танка! — Глаза ее стали сразу строже, и улыбка слетела с лица.

Кульга занял командирское место. Привычно проверил внутреннюю связь. А потом начал подавать команды. Мингашева выполняла их безукоризненно, с азартом и лихостью бывалого механика-водителя. «Тридцатьчетверка» металась по заводскому пятачку, выделывая немыслимые фигуры и нежданные повороты, мотор весело пел, басовито и могуче. Танк деловито фыркал белым дымком и, словно живой породистый скакун, остро чувствовал крепкую руку водителя. Он то стремительно мчался вперед, готовый сокрушить любые преграды, то замирал на месте как вкопанный, то круто разворачивался на полном ходу на все сто восемьдесят градусов, да так, что комья земли веером разлетались в разные стороны из-под гусеничных траков, и лихо катил назад.

Кульга отдал последнюю команду и вытер лоб тыльной стороной ладони. Что там ни говори, а машина хороша! И водитель отменный. Вылезать из танка ему не хотелось.

А когда открыл люк и высунулся, то увидал, что у дверей возле начальника цеха и мастеров толпились рабочие. Они не спешили, как это бывало каждый день, в столовую, чтобы скорее занять место в очереди.

Кульга спрыгнул на землю, вытер руки о паклю. К нему подошли седоусый начальник цеха, комсорг Марина.

— Ну, как? — деловито спросил начальник цеха.

— Что надо! Хороша!..

— Тогда принимай, товарищ старшина.

— Что?!

— Принимай танк, — и он протянул документы. — Поставь подпись, как положено.

Кульга узнал документы. Они были такие, какие выдавали представители воинских частей, приезжавшие получать боевые машины. Он удивленно смотрел на начальника цеха. Неужели эту машину дают ему?

— Товарищ старшина Григорий Кульга! Комсомольцы завода выдали сверх плана этот танк и вручают его в твои руки, — громко произнесла комсорг Марина. — Мы даем ему имя «Комсомолец». Механиком-водителем утверждена нашим военкоматом товарищ Галия Мингашева! Отныне вы боевые соратники. Громите проклятых оккупантов сверх всякой нормы!..

Свою речь, которую она, видать, заранее написала и выучила, Марина выпалила разом и, раскрасневшаяся, пожала руки Кульге и Мингашевой, потом, смутившись, шагнула к Галие, обняла и, целуя ее, шепнула:

— Как я завидую тебе!

Ночь стояла тихая, теплая, лунная. Свежий встречный ветерок, настоянный на запахах луговых горных цветов, смешивался с кисловатым дымком, вылетавшим из низкой трубы мощного паровоза, и обдувал открытые платформы, на которых застыли, схваченные проволокой, новые танки, ворвался в широко распахнутые двери товарных вагонов, где жевали, спали, пели, играли в дурака, наяривали на гармонии, бодрствовали и сосредоточенно курили солдаты.

Длинный воинский эшелон двигался по Уралу в сторону запада, в сторону Ижевска и далее к Волге, к Казани. Впрочем, никто не знал точного маршрута движения и тем более станции назначения. Но все знали главное — едут в действующую армию, на фронт.

Тяжелый многосильный паровоз, попыхивая дымком, деловито тянул вагоны, то изгибаясь на поворотах дугой, то подымаясь по отлогим откосам, то пробегая лесистые долины, то ныряя в душные гулкие туннели…

На открытой платформе у своей «тридцатьчетверки» на охапке душистого свежего сена сидели, вернее, полулежали, Григорий Кульга и Галия Мингашева. Сено было мягким, с терпким, горьковатым запахом ковыля. Вечером, когда эшелон стоял на разъезде, пропуская встречный поезд, Григорий успел дважды сбегать на луговину и притащил почти всю копну. Ночь была душной. Кульга снял гимнастерку, стянул кирзовые сапоги и приятно ощущал босыми подошвами нежную шелковистость сена. Встречный ветерок обдувал лицо, трепал волосы, надувал пузырем нательную рубаху. От стальной махины, разогретой за день знойным солнцем, исходил сухой струйкой жар, пахло железом и краской. И эта теплота чувствовалась кожей спины, словно сзади находилась остывающая печь, и по телу медленно растекалась сладкая истома. Платформа ритмично покачивалась, чуть вздрагивая, словно палуба корабля, который плыл по волне, унося куда-то оглушенного счастьем старшину.

Галия находилась рядом, прижимаясь щекой к обнаженной руке Григория, отчего у него затихало сердце. Ему было хорошо и радостно. Луна, изредка выглядывавшая из-за облаков, освещала их обоих, притихших и безмолвных.

В такие минуты словами не выразить состояния души, достаточно легкого прикосновения, полного значения и особого смысла, достаточно ощущения пьянящей близости.

Галия подымала лицо и снизу вверх смотрела на него долгим взглядом, по-женски открытым и ласковым, и в ее зрачках светились ночные огни.

— Мне хорошо… Мне так хорошо… — шептала Галия, зная, что он поймет ее. — Какая ночь. И луна бежит…

— И мне тоже… хорошо так!.. Ты рядом, — Григорий, смеряя бег сердца, летящего куда-то под гору, чувствовал, что надо говорить, надо обязательно о чем-то говорить, но слова уплывали из памяти, и Григорий лишь опьянело улыбался, смотря в ее лицо, что было рядом, в ее глаза, смятенно бегающие и зовущие.

— Понимаешь, я рада… Мы так, вместе.

— И я… тоже.

Луна спряталась за густое облако, эшелон катил по узкому ущелью, наполненному ночной прохладой, и в наступившей темноте Григорий не видел ее лица, оно казалось безликим и жарким, он это чувствовал кожей руки, которой боялся пошевелить, и тот неясный жар охватывал всего танкиста, сбивая и перехватывая дыхание.

Он никогда ранее не испытывал такого сладостного состояния, как сейчас, от легкого прикосновения ее щеки, ее губ, от кисточек ее стрельчатых ресниц, щекочущих кожу на руке… Григорий не понимал себя, не знал, что с ним творится, хотя девчонок обнимал и целовал в Мариуполе еще до службы. Помнит медсестру, которая пригласила к себе. Это в Ленинграде было, после первого ранения в мякоть бедра, когда две недели пролежал в госпитале, а потом начал двигаться своим ходом. Был теплый сентябрь. Он до сих пор помнит ту бредовую ночь. За окнами по холодному черному небу скользили огненные ножи прожекторных лучей, схватывая и освещая немецкие самолеты.

Дрожал дом, огненные сполохи метались по стенам, по потолку… А та женщина дышала жаром тела, и он, словно проваливаясь в бездну, падал невесомо и сладостно, отрешаясь от действительности. В ушах до сих пор звучат слова, сказанные потом той медичкой: «Какой ты, в сущности, несмышленый, большой мальчик!..»

Кульга помнил и сладостные минуты, когда впервые обнимал, прижимая к своей груди, девушку. В родном городе Мариуполе, еще до войны, до призыва в армию. Ходили в парк с друзьями и девчатами, а парк отменный, даже в Ленинграде такого не встречал, хотя там красивых парков много. Мариупольский парк особенный, на возвышенности. Аллеи, посыпанные песочком, овальная площадка, смотровые площадки, откуда открывался вид на ночное море, на город, что полукружием раскинулся на берегу. Слева, вдаваясь в море, в синей полумгле, огненными пунктирами вырисовывались контуры нового красавца-завода «Азовсталь», а справа — причалы порта, мачты кораблей, темный силуэт элеватора… Прямо внизу располагался городской вокзал, и за ним, по всей дуге берега — песчаные пляжи. Оттуда вверх к парку вела широкая, с площадками каменная лестница. Слева, почти от вокзала, вела и другая лестница, деревянная, с перилами. А между ними по всему откосу росли деревья и густые кусты, куда они, Кульга с друзьями, принесли из парка скамейку, поставили в кустах и жарко обнимали, тискали девчонок, которые смеялись и повизгивали, ответно целовали до боли в губах…

Но никогда — ни в мариупольском парке, ни в Ленинграде — Кульга не ощущал такого непонятного, пьяняще сладостного состояния, от близости, от легкого прикосновения, от которого у него толчками идет кровь, туманит голову, кружит и, словно набатом, гулко бухает в грудь и сердце, и он видит, ощущает ее близко, ее поднятое к нему загадочное лицо, мерцающие глаза и коротко остриженные темные волосы, которые шевелит ветер. Косы свои Галия срезала вчера, перед самой отправкой, и теперь, как ему казалось, выглядела еще красивее.

Она лежала на сене без сапог, без ремня, расстегнув гимнастерку, и ему сверху была видна при лунном свете ложбинка между ее грудями, что, сужаясь, катилась живым ручейком вниз, в темноту, где под гимнастеркой от дыхания вздымались тугие округлости, и от того колебания, от знойной, убегающей вниз ложбинки ему в лицо ударило жаром.

— Милый… Мой милый… — она беззвучно шевелила губами и тянула к себе его руку. — Милый…

Выше локтя задержалась, повела щекой, нащупав рубец шрама. Потом осторожно и нежно потрогала его кончиками пальцев, словно там была открытая рана, провела по неровному рубцу. И застыла.

— Это когда, милый?.. Тебе было больно, да?.. Я поцелую… — и припала губами, не ожидая его слова, к неровно сросшемуся шраму. Припала нежно, еле ощутимо, и потому так трепетно. Кульге казалось, что тот грубый рубец портил ему руку, он старался не засучивать рукава повыше локтей, чтобы не открывать шрама. И целовать его было нечего, потому что синий грубый рубец, наверно, неприятен для губ.

Кульга помнил тот миг, когда полоснул осколок по руке. То было под Пушкиным. Они выскочили из танка и под огнем старались сцепить и надеть сбитую снарядом гусеницу, а она, тяжелая, не поддавалась. Но танкисты орудовали ловко, быстро, пуская в ход лом, молоток. И в самый последний миг, когда связали звенья, полоснуло по руке, словно ударило чем-то тяжелым… Перевязывали рану уже в танке, разорвав рукав комбинезона. В госпиталь Кульга не ложился, воевал с забинтованной рукой, видать, оттого и вышел такой грубый рубец.

— Мой милый…

Галия припадала губами к неровно заросшей ране еще раз и еще, прижимаясь ко всей его руке, и он ощущал тыльной стороной ладони упругость ее груди, сквозь ткань гимнастерки чувствовал биение ее сердца, ее дыхание, и рука становилась без кожи, сплошным обнаженным нервом, по которому к нему текли сближающие их токи. И он цепенел от наливающейся горячей тяжести, кровь стучала в висках, давила в уши, усиливая непонятный шум, горячим туманом мутила сознание. Старая рана странно и сладко заныла, и он, захлестнутый ответной нежностью, словно распутывал, срывал свою скованность, неуверенно тронул другой рукой, провел своими пальцами по ее щеке, по коротко остриженным волосам, сладко пахнувшим мылом и недорогим одеколоном и еще чем-то неуловимым, но близким до боли. Кульга не шевелился, не отрываясь смотрел, утопая в ее черных огненных глазах, плыл куда-то невесомо и сладостно…

Он гладил ее волосы и ничего не говорил, потому что не о чем было говорить, они и так понимали друг друга, став одним единым целым. Ночь как-то быстро подходила к концу, небо неясно посветлело, луна опустилась за гребень горы, и предрассветная прохлада охватывала их, притихших и счастливых, не остужая горячей нежности.

Тихо надвигался еще не рожденный будущий день, который унесет в прошлое эту единственную сладкую ночь, запечатлит в памяти каждый миг, когда они вот так беззаботно могли быть рядом. Далеко впереди мерцали огни города, они плыли навстречу, и паровоз, натужно пыхтя, стремился поскорее приблизиться к ним.

Глава пятнадцатая

1

В этой узкой каморке, где помещались лишь кушетка, стол и небольшой платяной шкаф, в этой полуподвальной комнате с низким потолком и одним окном, верхняя часть которого выходила на уровень земли, живет Марина уже почти три месяца. Живет по паспорту на имя француженки Марии Декур.

Паспорт достал ей Гольде, как потом выяснилось, давний друг Вальтера, они вместе сражались на полях Испании в республиканских войсках против фашистов. Марине никак не хочется верить в гибель Вальтера, но она сама видела в те последние минуты в его руках гранату, а в ушах все слышится грохот взрыва, от которого вздрогнули стены дома. Марина тогда бежала по чердаку, густо перевитому бельевыми веревками и завешанному выстиранными простынями, наволочками, пододеяльниками, ночными рубахами… На ее счастье, в том, дальнем, подъезде перепуганные выстрелами и взрывом жители дома выскакивали из своих квартир и потоком катились вниз по лестнице.

Выбежав на улицу, Марина остановила первое попавшееся такси и на недоуменный взгляд шофера машинально назвала адрес больницы. Больница находилась в другом конце Брюсселя. Пока ехали, Марина несколько пришла в себя. Она понимала, что в ее распоряжении имеется очень мало времени — не более двух-трех часов. Гитлеровцы наверняка начнут ее искать.

Возле кирпичного здания больницы Марина нашла телефон-автомат. Однако позвонить по тому номеру, который ей дал Вальтер, она не смогла — у нее просто не оказалось монеты.

Надо было что-то предпринимать. Время работало против нее. И тогда она решилась на риск: зайти в ближайшее кафе, заказать ужин и оттуда позвонить.

Марина до сих пор помнит те напряженные минуты ожидания. Она дважды набирала условный номер, и дважды на другом конце никто не подымал телефонной трубки. Лишь на третий раз ей удалось наконец дозвониться.

Так Марина оказалась у друзей Вальтера, у бельгийских патриотов. Ее прятали несколько дней, пока по городу рыскали гестаповцы, потом достали паспорт на имя Марии Декур, нашли на окраине эту каморку, устроили работать судомойкой в пригородный ресторан.

И потекли однообразные, унылые дни, заполненные бесконечной работой. Официанты приносили горы грязной посуды, а она мыла, мыла, мыла… Поздно вечером, вернее, уже ночью, когда приходила к себе в полуподвальную комнату, Марина еле успевала смазать руки кремом и падала от усталости. Жизнь, казалось, замерла.

Первые недели, несмотря на однообразно тяжелый труд, Марина радовалась. Ей удалось избежать гестапо! Но дни проходили за днями, а к ней никто не наведывался. Сначала она считала, что так и надо, друзья поступают разумно, чтобы не навести на след гестаповских ищеек. Но потом Марину охватило отчаяние: ее просто забыли! Она никому, в сущности, не нужна…

А тут еще и с Восточного фронта приходят вести одна тревожнее другой. Когда же услышала о том, что немцы вышли к Волге, проплакала всю ночь. Страшно даже подумать — фашисты в Сталинграде! Что же будет!.. От Волги и до Урала рукой подать…

Но Сталинград они не взяли.

Наступила осень. Холодная, пасмурная, отрезвляющая. А кто в Европе не знал, что осень и зима — это время русских? Так было при походе Наполеона, так было и в прошлом году, когда буквально под Москвой остановили, а потом опрокинули и погнали вспять полки «непобедимых»… Так, возможно, случится и в нынешнем году.

А если не случится?.. Что тогда?.. Марина не хотела об этом думать, отмахивалась от таких вопросов, но они давили страшной тяжестью.

В прошлую субботу был праздник Октября, круглая дата — четверть века Великой революции. Весь день Марина проторчала в посудомоечной, возле эмалированного корыта с горячей водой, еле успевая справляться с горой грязных тарелок и вилок. В ресторане кутили немцы и местные воротилы. Из зала доносились музыка, пьяные выкрики, женский бесшабашный хохот… А Марина, стиснув зубы, мыла посуду и аккуратно сбрасывала в широкую деревянную кадку остатки пищи, владелец ресторана отправлял эти отходы на свою ферму, где у него откармливалось около сотни свиней.

Лишь поздней ночью она добралась до своей полуподвальной комнаты и, не зажигая света, не раздеваясь, повалилась на кушетку, прижалась, обхватила руками подушку, уткнулась в нее лицом и захлебнулась в рыдании. Не было больше сил терпеть, ждать, надеяться. Силы оставляли ее. Чего ждать? На что надеяться?.. На какое чудо… Она нервно тискала подушку. Хотелось кричать криком, так изболелась душа. Но кто услышит? Кто утешит? Одна, кругом одна. Заброшенная в далекую чужую страну… Сердце ее было сдавлено страхом перед будущей жизнью…

Утром она еще нашла в себе силы подняться, умыться и в расстроенных чувствах, не выспавшись, с красными глазами отправиться на работу.

Три дня ходила сама не своя, словно в угарном тумане Она потускнела и осунулась, словно ей сразу прибавило десяток прожитых лет. По радио по-прежнему передавали комментарии последних известий:

— «…Сегодня, в одиннадцать часов тридцать минут, выполняя приказ фюрера, доблестные германские войска прорвали сильно укрепленную полосу обороны русских, захватили важный опорный пункт в городе и вышли к Волге!.. Дни Сталинграда сочтены! Остатки русских войск снова расчленены. Они лишены снабжения. По великой русской реке сплошным потоком идет лед. В эти решающие дни главнокомандующий германскими вооруженными силами отдал приказ завершить сражение за Сталинград, очистив от противника остальные районы города».

2

Однажды утром ее разбудил стук. Кто-то настойчиво и в то же время вкрадчиво стучал в дверь. Марина, накинув халатик, сунула ноги в босоножки.

— Кто там?

— Мадемуазель Мария, вам письмо!

Голос показался знакомым. Она, не снимая цепочки, приоткрыла дверь. Шустрый подросток протянул ей конверт и тут же удалился. Марина узнала его. Это он приносил ей в прошлом месяце записку от Гольде и деньги.

Марина вскрыла конверт. В нем лежала короткая записка: «Выходи ровно в десять».

Марина недоуменно смотрела на записку. Куда выходить? Зачем? И почерк чужой, незнакомый. Кто бы это мог? Что за странное приглашение? Скомкала записку вместе с конвертом. Чиркнула спичкой и, как недавно поступала с шифрованными донесениями, сожгла.

Без трех минут десять Марина надела плащ, сунула пистолет в карман и вышла из подъезда. День выдался теплый, солнечный. Она осмотрелась. Улица была пустынной, если не считать двух девчонок, которые играли на противоположной стороне, расчертив мелом плиты тротуара. «Постою минут пять, не больше», — решила Марина. Из-за угла выехала легковая машина. Длинная, светло-коричневая, дорогая. Марина никогда раньше ее не видела, вернее, никогда на такой не ездила. А тут почему-то охватило ее волнение ожидания: не за мной ли? Она даже замедлила шаги, выжидая.

Машина резко притормозила прямо возле тротуара. Взвизгнули тормоза.

Незнакомый мужчина, сидевший за рулем, распахнул дверцу и произнес коротко и тихо по-русски:

— Садись!

Марина на мгновение опешила. Не провокация ли? Но тут, словно ее кто-то подтолкнул в спину, она быстро уселась рядом с мужчиной, положив свою сумочку на колени.

Машина резко сорвалась с места и помчалась по улице в сторону шоссе, ведущего в центр Брюсселя. Марина искоса бросила взгляд на незнакомца. Ему на вид было лет сорок, не более. Удлиненное, как бы приплюснутое лицо, прямой нос, округлый уплывающий подбородок, рыжеватые усики. На висках пробивается седина. Лицо как лицо, ничем не примечательное. Марина лишь отметила, что эти темно-рыжие щеголеватые усики никак не шли ему, они даже портили лицо, невольно бросались в глаза каждому встречному и вызывали улыбку. Усики делали его не моложе, а, наоборот, старше. И еще Марина отметила, что выглядит он весьма респектабельно. Свежая белая накрахмаленная рубаха, коричневый с искоркой дорогой галстук, темно-коричневый в чуть заметную полоску костюм из дорогой шерстяной ткани, массивное кольцо на среднем пальце, золотые швейцарские часы. Все в нем говорило о достатке и принадлежности к состоятельному сословию.

Машина бежала и бежала вперед. Центр города остался где-то сбоку. Мужчина вел машину на приличной скорости. Чувствовалось, что он хорошо знал Брюссель. Вот они уже в пригороде. Слева, за деревьями, простиралась водная гладь канала. Вдали дымил небольшой катер и тянул две нагруженные баржи, темные борта которых едва возвышались над поверхностью воды. Марина знала, что это шоссе, если не сворачивать, идет на север и можно по нему добраться к Антверпену.

Мужчина вдруг свернул в сторону канала и остановил легковую почти у самого берега. Марина насторожилась, крепче сжимая в кармане плаща пистолет.

— Извините, — мужчина, уставившись в маленькое зеркальце, укрепленное над ветровым стеклом, содрал усики. — Ну, как? Не видно грима?

— Кажется, нет… Ничего, — пролепетала Марина, не понимая, что, в сущности, происходит.

— Теперь сниму номер на машине, — сказал незнакомец, открывая дверцу.

Мужчина менял номера на машине, и Марина поняла, что рядом с ней находится свой человек. Зачем немцам маскироваться, менять на машине номера, когда они бесконтрольно хозяйничают в Бельгии?

— Привет от Кости-парашютиста, — сказал мужчина, когда вернулся в машину, и они снова выехали на шоссе. — Он вас тоже учил запоминать цифры строчками песни? Помните, двойка состоит из двух точек и трех тире, и он, Костя-парашютист, пел: «Я на го-о-рку-у шла-аа».

Марина улыбнулась — свой! Про Костю-парашютиста мог знать только тот, кто побывал в спецшколе. Это он, разбитной офицер-инструктор, которого курсанты прозвали Костя-парашютист за то, что часто, к месту и не к месту, вставлял фразы о том, как он совершал прыжки с парашютом, это он придумал использовать песни для запоминания скучных точек и тире, подобрал словесные подобия, своеобразные звуковые образы для сухих непонятных знаков. «Вы слушайте, товарищи курсанты, как звучат ритмично точки и тире, — говорил он. — Это же музыка, это же песня!» Смешно, но факт: пропетая цифра лучше запоминалась.

И курсанты всюду — в классах и в столовой — напевали «песенки». Марина вспомнила, как и она осваивала первые шаги в радиоделе, как ей казалось, что никогда в жизни она не сможет осилить и запомнить эти странные и коварные точки и тире. Помнит, что после многих неудач вдруг уловила скрытый ритм в «чертовой азбуке» и, радостно прижимая ладошками наушники, тихо шептала: «И взаправду музыка! Прямо-таки мелодия!»

— А как буква «ф»? — спросила в свою очередь Марина.

— Те-тя Ка-а-тя! — пропел мужчина.

— Верно!

Подняв голову, Марина с каким-то радостным ожиданием смотрела на хозяина дорогой машины. После трех месяцев одиночества, полного отчаяния — вдруг такая долгожданная встреча!

— Называйте меня Андреем, или, на французский лад, Андре, — произнес он, не поворачиваясь к ней, и добавил: — Меня действительно звать Андреем. А фамилию, извините, оставил дома, как говорится, вместе с паспортом.

— А меня Мариной, это настоящее имя, — сказала она и не удержалась, воскликнула: — Как давно не говорила по-русски! Говорю, и самой не верится… Знаете, как тяжело. Проснешься ночью и шепотом начинаешь читать стихи, которые учила в школе…

— У меня тоже такое было, — признался Андрей и, прибавив газу, обогнал грузовик с высокими решетчатыми бортами, из-за которых равнодушно смотрели на мир пестрые коровы. — Особенно в первое время, когда потерял связь с Центром. А потом привыкаешь ко всему… Теперь о деле. Позавчера из Центра передали, что вы награждены орденом Красной Звезды. С чем я вас и поздравляю!..

— Что вы сказали? — спросила Марина, ей очень хотелось, чтобы товарищ Андрей повторил фразу, от которой у нее занялся дух. Подумать только, она награждена боевым орденом!

— Из Центра передали, что вас наградили орденом Красной Звезды, и я прошу принять мои самые искренние поздравления.

— Спасибо… Вот не ожидала! — Марина чуть смутилась и притихла, румянец разлился по ее щекам и тут же погас. — А Вальтер? Его ничем не наградили?

— Вальтер Кураков удостоен ордена Отечественной войны первой степени.

— Какого ордена?

— Отечественной войны первой степени. Еще в мае Президиум Верховного Совета СССР принял Указ об учреждении ордена Отечественной войны первой и второй степени.

— Так Вальтер жив?

— Простите, нет… Орденом его наградили посмертно.

Марина закусила губу. Только благодаря геройству

Вальтера она и осталась живой… Какой был человек! Почему-то вспомнила те последние минуты, когда передавала в Центр, а на площадке трещали выстрелы. Несколько пуль, пробив дверь, ударились в стену, и ей на голову, на руки, на передатчик посыпалась выщербленная штукатурка. Марина тогда успела помимо основного донесения передать открытым текстом, что Вальтер ведет бой, пока она работает на ключе… Вместо обычного ГБ, обозначавшего «до свидания», Марина отстучала «прощайте»…

Широкая асфальтированная дорога мчалась навстречу серой лентой.

— Не могу поверить, — тихо произнесла Марина, — все кажется, что он живой…

— Война есть война, — сказал Андрей и замолчал.

У него были свои утраты. Потерял навсегда боевых друзей. Он ходил с тяжелым грузом переживаний, словно ему на плечи положили мешок с камнями, который сбросить нет никакой возможности. Из головы не выходило страшное известие: в Лионе крупный провал… А он, Андрей Старков, у которого в кармане лежит паспорт на имя француза Андре Моруа, удостоверение сотрудника немецкой контрразведки, избежал участи товарищей по чистой случайности.

…В последних числах августа в газете встретили наконец долгожданный отчет о боксерском матче. Местные журналисты сообщали о «русском мастере бокса, чемпионе Ленинграда Игоре Миклашевском, который добровольно перешел на сторону великой Германии и служит солдатом в немецкой армии, что он награжден медалью и, как сказал его командир капитан Беккер, боксер отличился в боях против партизан».

Этого боксера давно ждали. О нем несколько раз запрашивали из Москвы. Нужно было срочно выезжать в Булонь.

И события закрутились в бешеном темпе. Едва установив контакт с боксером, Старков был ошарашен известием о провале. Ночью в номер гостиницы доставили телеграмму из Парижа. Он пробежал глазами текст, и сон отлетел прочь: «Тетушка Лаура скоропостижно умерла, все близкие в трауре. Выезжай на похороны. Мадлен».

Старков тут же небрежно вернул телеграмму, сказав, что, видимо, она адресована тому человеку, который проживал до него в этом номере, и, зевнув, закрыл перед удивленным почтальоном дверь. А в голове завертелись мысли. Лионская группа — его группа. Он ее создавал. Потом по указанию Центра, оставив за себя надежного товарища, перебрался в Париж, где и обосновался. И вдруг — провал!.. Текст телеграммы был таков, что хуже и не придумаешь — «Тетушка Лаура» — это радист, «скоропостижно умерла» — живым в руки не дался, погиб или покончил с собой… «Все близкие» — вся лионская группа, «в трауре» — арестована… А подпись «Мадлен» — тревожный сигнал бедствия, равнозначный понятию «спасайся, за тобой охотятся».

За две недели до провала Старков ездил в Лион. Был там несколько дней. В свободные часы вновь бродил по улицам, где дома хранят на кирпичных стенах немые свидетельства рабочего мужества. Восемь лет назад здесь шли схватки вооруженных пролетарских дружин с полицией и войсками. Французские рабочие отстаивали свои права. Выступление было подавлено, но память о нем жива.

В том же густонаселенном рабочем районе и обосновался центр группы. Они много успели сделать. Это были надежные, проверенные ребята. И вдруг…

Андрей Старков помнит те две неприглядные маленькие грязные палатки, которые торчали на улице, на проезжей части, в полусотне шагов от трехэтажного дома, в котором на верхнем этаже в двухкомнатной квартире размещался радиопередатчик. Обычные замызганные палатки, какие ставят рабочие по ремонту прямо на улице над открытым шахтным колодцем, да еще вешают красный фонарь, чтобы водитель машины ненароком на них не наскочил. Палатки ни у кого не вызывали подозрения, один лишь Пьер, радист, недоуменно пожимал плечами: «Чего они там долго копаются?» А в тех палатках гестаповцы установили радиопеленгаторы и засекли тайный передатчик, а потом неторопливо и с немецкой тщательностью выследили участников группы, размотав за одну ниточку весь клубок…

В тот же день Андрей Старков сел в поезд, отправляющийся в Париж. Его встретили на вокзале, передали деньги и документы, и он двинулся к границе, а через два дня был в полной безопасности, находился в Швейцарии, в кругу своих. Там Старков пробыл почти два месяца, сначала в Лозанне, а потом в Женеве. Из Швейцарии по заданию берлинской группы выехал в Германию, а оттуда в Чехословакию, в Прагу, где жил еще до войны и имел личные связи с местными коммунистами-подпольщиками. Задание было срочным и рискованным: получить у чешских патриотов портативный радиопередатчик и привезти его в Бельгию.

Прага внешне почти не изменилась. Низкий, кирпичной кладки, аккуратный Центральный вокзал, утопающий в зелени. Он совсем не походил на вокзалы других столиц Европы, где под стеклянными крышами всегда стоял едкий сизый угар от чадящих дымом паровозов. А в Праге — бросающаяся в глаза чистота, все вылизано, вычищено, нигде не увидишь не то что окурка, даже сломанной, обгорелой спички… Только неуместно свисают фашистские знамена со свастикой да в витринах выставлены портреты Гитлера.

На перроне много немцев, особенно военных. Старков едва вышел из вагона, среди встречающих сразу заметил знакомую полноватую фигуру Ярослава Добжика. Они не виделись добрых пять лет, тяжелых лет для его родины. В 1938 году, после Мюнхенского сговора, чехословацкое буржуазное правительство «добровольно» уступило Германии богатую Судетскую область. А в марте 1939 года гитлеровские войска вторглись в Чехословакию, оккупировав страну. Чехия и Моравия были объявлены германским протекторатом, в Словакии создано марионеточное государство… Боль пережитых трудных лет отложилась на лице Ярослава Добжика, всегда веселого и неунывающего. На висках появилась седина, глубокие горестные складки залегли на его щеках. Прежними остались лишь одни глаза.

Друзья не бросились друг к другу и не обмолвились ни единым словом. Просто обменялись понимающими взглядами, в которых была выражена радость встречи. В такое бурное время не так просто уцелеть, выжить. Добжик тут же двинулся к выходу. Он шел уверенно и одним своим видом уже показывал, что в Праге «все в порядке», что пришла команда из Берлина «встретить товарища» и он, Ярослав, делает это с большой охотой. Так они вышли на привокзальную площадь. Здесь Ярослав сделал незаметный знак рукой, понятный лишь им обоим: «Я ухожу вперед, отрываюсь, а ты следуй за мной на дистанции». Потом они ехали в одном вагоне трамвая, не подходя друг к другу, делали пересадку на Староместской площади. День был пасмурный, моросил мелкий дождь, и возле Тынского храма Старков замедлил шаги, бросив взгляд на суровый монументальный памятник Яну Гусу. Великий чешский бунтарь стоял с непокрытой головой, и по его лицу текли, словно слезы, дождевые капли. Так они добрались к невзрачному на вид кирпичному старому дому, затененному высокими деревьями. И только здесь, переступив порог и заперев дверь, друзья дали вырваться на волю своим чувствам. Они обнялись, шумно хлопая друг друга по спине, по плечам.

На столе появились бутылки охлажденного темного пива, поджаренные кнедлики, чем-то похожие на украинские галушки, политые острым томатным соусом, вареное мясо, колбаса, овощи… Угощая друга, хозяин дома докладывал о делах, о людях, об утратах, о планах на будущее.

— А как поживает наш радиоинженер? — спросил Старков.

— Ты имеешь в виду инженера Достальчика?

— Да, Ярослав.

— Его больше нет, погиб… Помнишь, ты о нем сказал тогда, еще при первой встрече, что такому можно верить! И инженер Достальчик оправдал твои слова.

Старков отодвинул бокал с пивом. Инженер Достальчик погиб! Старков помнит тот тихий вечер, когда на конспиративную квартиру пригласили этого угрюмого, долговязого молодого инженера. Тогда Старков решил лично присутствовать при разговоре. Он знал, что Ян Достальчик из состоятельной семьи, талантливый инженер, как о нем говорили, «перспективный технический специалист». В свои тридцать лет он уже хорошо зарекомендовал себя. Достальчик, значительно усовершенствовав, заново переработал и создал собственную конструкцию малогабаритного радиопередатчика. Это было новое слово в радиотехнике. Он думал о своей родине, о ее обороне. Однако вскоре стал свидетелем, как хозяева предприятия показывают его передатчик французам, англичанам, американцам и бесцеремонно торгуются, стремясь подороже продать важное изобретение. Ян Достальчик вознегодовал, в его сознании произошел резкий перелом, он впал в отчаяние. Он хотел было уничтожить первый образец радиопередатчика, порвать и сжечь чертежи. Но друзья удержали его, познакомили с патриотами-подпольщиками.

Такова была предыстория. Ян Достальчик пришел вовремя, хорошо, по-модному одетый. Только сосредоточенно-уставший взгляд говорил о переживаниях и внутренней борьбе, которые проходили в нем и мучили бессонными ночами. И вот тогда, после той встречи, на вопрос Добжика: «Ну, как?» — Старков и ответил утвердительно: «Такому можно верить».

— Уже при оккупации Ян вынес из заводской лаборатории по деталям пять передатчиков и сам собрал их. И сам отрегулировал, наладил. Написал краткую инструкцию, как пользоваться аппаратом, — рассказывал Ярослав. — Его выдал кто-то из сотрудников той секретной экспериментальной лаборатории. В гестапо он молчал, не назвал ни одной фамилии, ни одного адреса. Его сначала уговаривали, пытались подкупить, соблазнить деньгами, а потом зверски пытали… Зверски!.. Но Достальчик выдержал все муки. Потом официально было объявлено, что «за измену» он приговорен к расстрелу и приговор приведен в исполнение.

Немного помолчав, Добжик продолжал:

— А аппараты его работают. Хорошие машинки! Правда, две уже вышли из строя, их запеленговали немцы и устроили облаву. Один передатчик раненый радист успел подорвать. А другой фашисты захватили, окружив ночью лесной домик в Низких Татрах… Два других аппарата работают и мстят за смерть инженера. Один был у нас в запасе, но теперь приказано отдать его тебе, друг. Враг у нас один, и мы, славяне, должны помогать друг другу в борьбе.

На следующий день Старков снова находился на вокзале и садился в поезд.

Радиопередатчик чешского инженера Достальчика был привезен в Бельгию, в Антверпен.

В этом шумном бельгийском портовом городе Старков довольно быстро нашел отдельную меблированную двухкомнатную квартиру в пятиэтажном доме, неподалеку от набережной Шельды. Квартира была угловая. В первой комнате дверь вела на небольшой узкий балкон, с которого просматривался глухой переулок. На балконе имелись длинные деревянные ящики, прикрепленные к перилам, в которых густо рос плющ. Вьющиеся стебли с пожухлыми листьями создавали из балкона своеобразную тенистую комнатку. Старков без особого труда вплел проволочную антенну в сетку плющевых стеблей и замаскировал ее.

Оставалось сделать последнее — доставить сюда радиста. Из Берлина сообщили ему адрес радистки Марины Рубцовой, которая живет по паспорту Марии Декур, и предупредили, что она чуть не попала в лапы гестапо… Будьте бдительны и осторожны! Берлинцы не жаловались на обстановку, они лишь предупреждали. Гестапо и служба безопасности идут буквально по их следам… Аресты выхватывали из их группы боевых товарищей. Круг постепенно сужался, а работы прибавлялось — война принимала иной характер, и требовались все более глубокое проникновение и более глубокие знания замыслов и планов противника, его возможностей, его экономики и промышленного потенциала…

Перед самым выездом в Брюссель Старков как-то невольно обратил внимание, что на рекламных щитах и тумбах появились красочные афиши, на которых крупными буквами было выведено слово «Бокс». Афиши сообщали, что в субботу, 21 ноября, состоится поединок на ринге между чемпионом Европы среди любителей Камилем Дюмбаром и чемпионом Ленинграда, русским мастером Игорем Миклашевским.

Старкову было приятно увидеть фамилию русского боксера. Не так давно, в августе, он устанавливал связь с боксером, а теперь, по всему видно, берлинская группа включила его в свою систему… Старков понимал, что появление Миклашевского в Бельгии не случайно, видимо, тому предстоит держать связь с радисткой Мариной Рубцовой. Для Марины у Старкова уже имелся новый паспорт на имя немки Марии Луизы Тортенберг.

Глава шестнадцатая

1

Миклашевский, заканчивая тренировку, провел несколько сильных ударов по мешку, набитому опилками и песком, покрытому сверху кожей, отпрыгнул назад и тут же, с шагом в сторону, снова послал кулак, спрятанный в жесткой боксерской рукавице. Удар получился резкий, неожиданный.

— Гут! Карошо! — сказал тренер Карл Бунцоль. — Нох айн мал! Еще один раз!

Миклашевский повторил прием. Но только отход сделал в противоположную сторону и удар нанес другой рукой. Левой. Так же четко, так же быстро и хлестко.

— Зер гут! Очень карошо!..

Карл Бунцоль понимал, что значит такой тактический прием, если его применить на ринге в боевой обстановке. В его холодных глазах, опушенных белесыми ресницами, появилась теплота, словно там растаяли льдинки. Седой боксерский наставник, за плечами у которого не один десяток лет работы на ринге и за рингом, знал цену мастерства.

— Очень карошо! — повторил он и перевернул песочные часы. — Один минута!..

Миклашевский сбросил пухлые перчатки, вытер лоб, лицо, шею слегка влажным полотенцем, потом провел по груди. Хотелось пить, но пить нельзя. В маленьком спортивном зале было душно. Вверху у створки окна гудел вентилятор. По размерам — обычная комната, расположенная в полуподвальном помещении. В углу — небольшой ринг, огороженный канатами, а вдоль стен за канатами прикреплены мягкие маты, обитые какой-то тонкой, коричневого цвета клеенчатой материей. Вывалишься за канаты ринга — не ушибешься о стену. С потолка свисали два тяжелых мешка, похожих на короткие гигантские колбаски, висела на проволоке крупная кожаная «груша», наполненная горохом. На такой «груше» хорошо отрабатывать апперкоты — удары снизу. С правой стороны у стены имелись две деревянные платформы для пневматических «груш». В простенке меж окон прикреплена шведская стенка. Тут же лежали на специальной подставке гантели разных весов, штанга. Зал небольшой, но довольно уютный и прилично оборудован для тренировки одного-двух спортсменов.

— Тайм! — крикнул Бунцоль.

Игорь, натянув маленькие тренировочные перчатки для работы на спортивных снарядах, подошел к пневматической «груше». Кожаная, продолговатой формы, а внутри, словно в мяче, надута резиновая камера. Прикреплена эта кожаная «груша» к плотной деревянной платформе с помощью своеобразного шарнира, позволяющего ей двигаться в разные стороны.

Работать на «груше» не так-то просто. Надо уметь наносить удар именно в самый центр, чтобы она, стукнувшись о платформу, тут же возвращалась к тебе, а не вертелась волчком. Боксерская «груша» вырабатывает скорость, выносливость, точность, глазомер… Миклашевский любил работать на «груше». Встав в стойку, расслабился, послал вперед левый кулак. Он бил не спеша, ритмично, постепенно усиливая темп. Бил левой рукой, потом правой, потом стал попеременно наносить удары с обеих рук, и пневматическая «груша» стала выбивать гулкую ритмичную дробь…

«Груша» была такой же, как и дома, в институте физкультуры, как в Ленинграде, в спортивном зале. И на какое-то мгновение ему показалось, что не было всего того, что с ним произошло, что не было ни фронта, ни противной жизни в ненавистной солдатской форме остлегиона и за спиной стоит не этот малознакомый немец, старый боксерский волк с расплывчатыми чертами лица, потому что уж больно часто ему приходилось встречаться с боксерскими жесткими перчатками, а стоит другой немец, его тренер по сборной Ленинградского военного округа Анатолий Генрихович Зомберг. Где он сейчас? Какова его судьба? Хороший, душевный был человек, знающий специалист. О нем ему напомнил голос Карла Бунцоля, он чем-то был похож — своей интонацией, что ли, — на голос Анатолия Генриховича.

— Стоп! — подал команду Бунцоль. — Антракт!

Игорь, стукнув еще раз спаренным ударом «грушу», отошел от спортивного снаряда. «Груша» еще долго билась о платформу, постепенно затихая…

— Веревка! — велел тренер.

Миклашевский и сам знал, что после «груши» ему необходимо раундов шесть попрыгать со скакалкой. Сбросив перчатки, Игорь обтерся влажным полотенцем, прошелся по тренировочному залу. Тесно, особенно не разбежишься. Больше приходится двигаться на месте, кружиться, подпрыгивать.

Скакалка поет со свистом, мелькая в воздухе сплошным кругом. Немудреный снаряд, а выматывает запросто и довольно быстро, если прыгать неумеючи. Игорь подпрыгивает на одних носочках. Раз-два-три, раз-два-три… Со скакалкой можно и бежать на месте, и высоко подпрыгивать, делать двойные обороты.

Руки работают, ноги работают, сердце гонит кровь по жилам, мелькает, поет скакалка, а в однообразном ритме мысли обретают свободу, они уносят боксера из этого частного спортивного зала, где за каждую тренировку, за каждую минуту приходится платить. Смешно слышать, но факт остается фактом. Миклашевский рассчитывался сам с хозяином боксерского зала. Он не спрашивает у тебя справки от врача, разрешающей заниматься данным видом спорта, не интересуется твоим здоровьем, ему даже безразлично, пьяный ты или трезвый, надевал ли ты когда-нибудь в жизни боксерские перчатки или не видал в глаза ринга… Гони монету — и валяй тренируйся!

Мелькает скакалка, почти не касаясь пола, и боксер как будто все время плывет в воздухе. Он подпрыгивает почти незаметно, мягко, пружинисто, экономно, почти скользя над полом. И думает о своем тренере — кто он такой? В душу заглянуть трудно. Но бокс знает превосходно. Сам работал на профессиональном ринге, умеет подать и раскрыть секрет тактических вариантов, эффективных и действенных.

Бунцоля приставили к Миклашевскому недавно, когда он был в Берлине.

В столице рейха — «Хауптштадт дес рейхас» — Миклашевский пробыл почти три недели. В начале октября в штаб остлегиона пришел персональный вызов: «Откомандировать рядового Миклашевского в Берлин». Штабники недоуменно переглядывались. Такие вызовы, да и то весьма редко, приходили на старших офицеров, которых вызывали в недавно созданный «Русский комитет», а здесь велят отправить в Берлин какого-то солдата, все заслуги которого заключаются в том, что он награжден медалью да имеет где-то в верхах родственника, чья «мохнатая лапа» и вытаскивает его в столицу. Пересуды пересудами, а выполнять распоряжение необходимо. По такому удачному случаю командир батальона капитан Беккер схлопотал себе внеочередной отпуск с поездкой в столицу (солдат остлегиона не имел права ездить по стране без сопровождения офицера).

Командир батальона сам водил Миклашевского по разным отделам канцелярии остлегиона, давал заполнять какие-то документы, карточки, потом тощий старый немец в черной гестаповской форме с погонами младшего офицера протянул сухую тонкую ладонь и пожелал счастливого свидания со столицей великой Германии.

Перед самым Берлином поезд задержали. Простояли часа два. Беккер уже хотел было высаживаться и добираться автобусом, но паровоз дал гудок, и поезд тронулся. На станцию прибыли поздно вечером. Крытый перрон чем-то напоминал Миклашевскому Киевский вокзал в Москве. Однако рассмотреть подробнее он ничего не мог: в Берлине действовали строгие правила затемнения. Тусклые, редкие лампочки синего цвета почти не освещали ничего вокруг.

— Не отставай, — повторял Беккер.

И Миклашевский, подхватив громадные чемоданы капитана, торопливо шагал следом.

Толпа приехавших спешила к выходу, увлекая Беккера и Миклашевского. Только слышны были возбужденные приглушенные голоса да топот кованых сапог. Среди прибывших много военных. У выхода шеренгой стояли эсэсовцы с автоматами на груди. Проверка документов.

У командира остлегиона в Берлине оказалось много родственников, друзей, знакомых. Миклашевскому сразу стало понятно, почему он оказался на таком посту и далеко от Восточного фронта. Беккер, едва вышли на темную площадь, разыскал ближайший телефон-автомат и стал названивать. Справа вдалеке что-то горело — не то большой многоэтажный дом, не то какая-то фабрика. Через площадь, сигналя, промчались пожарные машины…

— Понимаешь, я не хочу появляться в доме, как у вас говорят, снегом на голову, — пояснил Беккер, набирая очередной номер. — Хочу, чтобы друзья ждали, сидя за столом. Сейчас предупреждаю, что уже здесь, ступил на землю нашей столицы, а письма и телеграммы отправил загодя. Не зря же, черт возьми, мы тащим наши чемоданы!

Чемоданы действительно были увесистые и наполнены всевозможными копченостями и бутылками французского коньяка, шампанского и отборного вина. У Миклашевского затекли руки, хотя он привык к тяжестям. Сначала спустились в метро. Подземка сразу же разочаровала Игоря. Ему казалось, что в Берлине метро должно быть, по крайней мере, на уровне московского, а то и лучше. Для себя немцы должны постараться! Однако едва спустились вниз, он увидел по бокам скучные цементные облицовочные плиты, на которых висели рекламные плакаты. Подземный вокзал был чем-то похож на длинный заводской сарай. Унылый, заляпанный серый перрон. Подкатил состав. Вагонов почти вдвое меньше, чем у московского подземного голубого экспресса. И сами вагоны небольшие, замызганные, затертые.

— Понимаешь, Миклашевский, это и есть наше знаменитое берлинское метро, подземный трамвай. Большое достижение техники! Я слышал, что и в Москве что-то похожее делали, но не думаю, что там могли создать настоящее метро, — разглагольствовал капитан.

Игорь молчал. Станции метро мелькали, похожие одна на другую. Спорить и доказывать не имело смысла, да и трудно было это делать, ибо такого рьяного нациста, как Беккер, словами не убедишь. Разве он поверит, что московские станции облицованы лучшим мрамором и гранитом, что станции украшены скульптурами и художественными произведениями, что выдающиеся специалисты трудились над оформлением подземных коридоров, переходов, перронов?..

В вагоне метро Игорь невольно обратил внимание, что многие немки едут с объемистыми посылками. Миклашевский присмотрелся к обратным адресам: «Варшава», «Львов», «Париж», «Киев», «Псков», «Ростов»…

Потом они тряслись в автобусе, который двигался по пустынным темным улицам города. Пассажиров было мало. Беккер, почти прижавшись носом к стеклу, глядел на темные дома, угадывал улицы, тарахтел без умолку, но Миклашевскому эти названия ровным счетом ничего не говорили. Он видел лишь чужой, хмурый, затемненный город, угрюмую столицу рейха.

Родственники Беккера жили где-то на окраине. Острокрыший двухэтажный особняк, затемненный деревьями снаружи, казался нежилым. Но внутри было светло, тепло, оживленно, шумно играла радиола.

Весь вечер Миклашевский чувствовал себя неуютно в этом доме. Ему никто ничего неприятного не говорил, с ним обращались вполне вежливо и культурно, даже посадили за общий стол, однако взгляды всех находящихся за столом были весьма красноречивы. Его рассматривали, как смотрят на редкое животное, на породистый рабочий скот, на странное подобие человека, на дикаря, который может опрокинуть стол и разбить посуду, не понимая ее значения.

Часа через полтора, когда в доме стало утихать общее оживление, Миклашевский подошел к пианино, открыл крышку, пробежал пальцами по клавишам. Потом, пододвинув стул, уселся и стал играть. Полились тихие и плавные звуки бетховенской «Лунной сонаты», которую Игорь разучил еще в детстве, когда его прочили в артисты. Музыка увлекла, и странно было думать, что ее написал немец, представитель именно того народа, который сейчас уничтожает памятники русской культуры… Игорь не видел, как за его спиной на него стали показывать пальцами, делая от удивления круглые глаза. Он только краем уха слышал, как капитан самодовольно давал краткие пояснения:

— Он не чисто русский! Нет… В его жилах течет добрый процент нашей немецкой крови. Он племянник господина Зоненберга, который сейчас в Кенигсберге и занимает важный пост. Он уже начинает говорить по-немецки!

На следующий день Миклашевского устроили в захудалой гостинице. Оттуда он направился на Викторияштрассе, где в доме номер десять помещался «Русский комитет», председателем которого являлся бывший советский генерал Власов. Миклашевский помнит до сих пор, как его там не очень ласково встретили: подумаешь, чемпион по боксу! Только начальник личной охраны Власова, жирный и угрюмый детина в офицерском эсэсовском мундире, пригласил Миклашевского к себе, долго расспрашивал, особенно интересовался боксерскими достижениями, а потом предложил:

— Возьму тебя в свою роту личной охраны их превосходительства генерал-лейтенанта Власова. Радуйся и соглашайся! Жить будешь в Берлине, и харч отменный!

Миклашевский не знал, как поступить, — согласиться или отказаться. Но тут вмешались какие-то штабные чины и сообщили, что боксера вызывают на Новую Фридрихштрассе. При упоминании этой улицы у начальника личной охраны Власова невольно вытянулось лицо, словно он глотнул вместо водки неразведенный уксус.

На Новой Фридрихштрассе, как вскоре узнал Миклашевский, в доме номер двадцать два, находился русский отдел германской контрразведки. Там с Миклашевским разговаривали два подполковника, и по выговору трудно было определить, кто же они: немцы, долго жившие в России, или русские, бежавшие к немцам. Эти два подполковника после продолжительной беседы, похожей на допрос, предложили Миклашевскому «в пропагандистских целях и, конечно, в целях интересов безопасности великой Германии» проявить свои силы на профессиональном ринге.

— Учтите, германская нация — это самая высокоразвитая нация, где в каждом доме знают и ценят спорт. Вам, наверное, известно, что именно здесь, в Берлине, состоялись последние предвоенные Олимпийские игры, на которых присутствовал сам фюрер!..

— Немцы знают и любят спорт мужественных и сильных людей, выходящих на единоборство в кожаных перчатках, — сказал второй подполковник. — Великий немецкий боксер Макс Шмеллинг одержал победу над американцем Джо Луисом, и сам фюрер приветствовал победителя. В Германии нет немца, который бы не знал Макса Шмеллинга!.. Вы имеете представление о том, какую карьеру вы можете себе сделать? Ваши выступления будут не просто боксерские матчи, это будет акт сближения наших наций.

После таких речей Миклашевский попросил время подумать, ему коротко ответили, что размышлять некогда, и предложили подписать документ, где все уже заранее было расписано по пунктам и разбито по параграфам и Миклашевский превращался в современного гладиатора, лишенного всяких прав.

Миклашевского одели в новую солдатскую форму и выдали карточки. В Берлине с первых дней войны была введена карточная система. Карточек было много, на каждый продукт отдельная бумажка, в том числе на табак и шнапс имелись свои либенцмиттелькарт. Без карточек нельзя было шагу ступить. Даже в ресторанах нужно предъявлять карточки, а без них можно заказать только пиво и овощной суп.

Поселился Миклашевский в небольшой комнатенке, примыкающей к спортивному залу, в котором проходили тренировки. В комнате две койки. Вместе с ним неотлучно находился Карл Бунцоль, который являлся тренером и командиром, даже более того, хозяином боксера. Без этого плотного, с плоским боксерским лицом седого немца Миклашевский просто не мог ступить шагу. По ночам Карл сильно и взахлеб храпел, так что первое время Игорь почти не спал, но потом постепенно стал привыкать.

И все дни, пока находился в Берлине, Миклашевский ждал встречи с нашими разведчиками. Сначала свой вызов в Берлин он приписал нежданной заботе родственника-предателя, но потом, когда с ним провели беседу в VI отделе Главного управления имперской безопасности, он понял, что его опекают другие люди, которые здесь, в столице рейха, занимают довольно высокое положение и пользуются большими правами. Игорь надеялся и ждал, что и его обязательно должны подключить к важной и опасной работе. Однако все вышло не так, как мечталось. Все оказалось и проще, и будничнее.

2

Марина бокс не любила, даже больше того, просто не считала за вид спорта. Ну, скажите, пожалуйста, разве это спорт, когда двое крепких мужчин на глазах у публики дубасят друг друга? Неужели они несут вершины физической культуры? Слово «культура» тут звучит, мягко говоря, неуместно. О какой культуре может идти речь там, где дают по мордасам? Культурой, интеллектом здесь и не пахнет. И к спорту этот, с позволения сказать, мордобой никакого отношения не имел и не имеет. Спорт — это прежде всего прекрасная гимнастика, это королева стадионов легкая атлетика, когда человек проявляет свои силы и ловкость в беге, прыжках, в метании копья или диска, это стремительный баскетбол, плавание, тяжелая атлетика, даже грубый футбол и борьба. Но бокс — извините!

Марина никогда не посещала и не смотрела состязания боксеров. И когда узнавала, что кто-либо из ее знакомых не то что сам занимается, а лишь увлекается боксом, ходит на турниры, то такой человек сразу многое терял в ее глазах. Она была убеждена, что современный культурный человек не будет интересоваться примитивным мордобоем.

Что было, то было. Именно так и думала Марина еще совсем недавно, а кажется, давным-давно, в мирное, довоенное время. А теперь она стала иной. Война наложила на нее свой отпечаток. Однако к боксу особого интереса не вызвала, но наметила некоторый сдвиг в сознании: Марина признавала полезность практических навыков для нападения и самообороны. Не больше. Как говорится, осознанная необходимость.

И вот она находится в огромном спортивном зале, который заполнили тысячи приверженцев этого самого кулачного боя, сидит в пятом ряду партера, неподалеку от помоста, ей хорошо виден отсюда весь ринг. Через несколько минут начнется боксерский поединок между антверпенцем Камилем Дюмбаром, которого называют Рыжим Тигром, и русским, не известным ей, но уже ставшим близким Игорем Миклашевским, которого именуют «сильнейшей перчаткой России, чемпионом Ленинграда». Вот с этим Игорем Миклашевским ей и необходимо установить контакт. Миклашевский — свой. Он должен стать связным. Заменить погибшего Вальтера Лангрена… Но разве его можно заменить? Вальтер навсегда остался в ее памяти живым и неповторимым.

Марина опустила голову, и со стороны кажется, что она смотрит на букет цветов, который держит в руках. Букет небольшой, но особенный — только красные гвоздики, а внутри одна белая. И все. Скромно и ярко. Такой подбор цветов является паролем, своеобразной верительной грамотой.

— У вас, фрейлен, прекрасные цветы, — говорит сосед справа, толстогубый мужчина средних лет, одетый в темно-серый в полоску шерстяной костюм. — Вы их хотите вручить боксеру?

— Да, — ответила Марина, понимая, что в данной ситуации ей придется поддерживать беседу, ибо женщин на матч пришло очень мало.

— Вы их преподнесете победителю?

— Нет.

— Тогда знаю, их получит этот симпатичный бестия Рыжий Тигр, верно?

— Ошибаетесь.

— Цветы предназначены победителю?

— Опять нет.

— Тогда кому же, если не секрет?

— Тому, кто мне понравится, — ответила Марина.

— О! Вы меня заинтриговали! У меня, оказывается, имеется возможность…

— Никакой! Вы же не боксер!

— Надежда вспыхнула и погасла, как спичка, — вздохнул сосед.

— Выкиньте ее, и давайте лучше смотреть. Кажется, начинается.

Боксеры поднялись на ринг в сопровождении секундантов. Зал встретил их аплодисментами. Марина смотрела на боксеров с откровенной жалостью: сейчас они начнут мутузить друг друга…

Антверпенец Камиль Дюмбар, прозванный Рыжим Тигром, слегка переминался с ноги на ногу в своем углу и отвечал на приветствия друзей и знакомых. Это был рослый, крепко сколоченный боец двадцати пяти лет, проведший не один десяток боев на ринге.

— Рыжий Тигр в форме… А русский тоже хорош, ничего не скажешь! — комментировал вслух сосед Марины. — Сложен недурно.

— Посмотрим, как он поведет себя после гонга, — вставил кто-то из сидевших позади.

— Ринг не Россия, отступать некуда. — хихикнул кто-то впереди.

Марине стоило больших усилии, чтобы утаить счастье от сидящих в спортивном зале, которое принесли события на Восточном фронте. А там произошли перемены. И еще какие! Ночью Марина слушала Москву и плакала от нахлынувшей радости. Наконец-то свершилось! Передали сообщение: «На днях наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление против немецко-фашистских войск… Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда… Прорвав оборонительную линию противника протяжением 30 километров на северо-западе (в районе города Серафимовича), а на юге от Сталинграда — протяжением 20 километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на 60–70 километров… Нашими войсками занят город Калач…»

В ту ночь Марина не могла уснуть до утра. Разве уснешь, когда возрождается надежда? Она переключала приемник на берлинскую волну. Столица рейха о поражениях хранила молчание. Берлинский диктор холодным голосом, передавая последние известия с Восточного фронта, сказал о фанатическом упорстве большевиков и о боях местного значения. Сталинград даже не упоминался.

Марине казалось, что в переполненном зрителями спортивном зале никто не знает о наступлении русских. Она пытливо разглядывала Игоря Миклашевского и по его сосредоточенному взгляду, по хмурому лицу догадывалась, что тому тоже ничего не известно. Вокруг Игоря все чужие. Никто не ободрит, не скажет теплого слова… Публика желает успеха бельгийцу. Но уже того, что антверпенец вышел на ринг и ждет сигнала, было достаточно для того, чтобы Марина смогла взять себя в руки.

— Ставлю один против пяти, что русский более трех раундов не выдержит! — услышала Марина голос за спиною.

— Ищи дураков! Кто будет ставить на проигрыш!..

Антверпенцу подносили букеты, кидали цветы на помост, словно он уже стал победителем. Марина не вытерпела, поднялась с букетом в руках и пошла к рингу.

— Отдай Рыжему Тигру! — кричали ей в спину.

Она протиснулась к помосту в тот момент, когда на середине ринга седой судья, разостлав на брезенте полотенце, положил на него две пары боксерских перчаток и пригласил к себе секундантов боксеров, чтобы разыграть право выбора рукавиц.

Марина поднялась по ступенькам, приблизилась к толстым тугим канатам, за которыми спиной к ней стоял Миклашевский, и, робко коснувшись рукой его плеча, сказала:

— Возьмите… Я дарю вам цветы…

Миклашевский, узнав условный букет, на секунду замешкался. Но так продолжалось мгновение. В следующий миг русский боксер улыбнулся и, высоко подняв над головой цветы, воскликнул:

— Я приветствую Бельгию!

Спортивный зал вздрогнул от выкриков и аплодисментов.

— Наши наступают под Сталинградом! — торопливо зашептала Марина. — Прорвали фронт в двух местах и продвинулись почти на сто километров… Взяли город Калач!.. Немецкая артиллерия под Сталинградом попала в окружение…

— Спасибо, — улыбнулся Миклашевский и по-немецки спросил: — Где встретимся?

— Завтра у фонтана, в центре города, ровно в полдень.

— Хорошо! — Миклашевский, улыбаясь, развязал букет и начал разбрасывать цветы по ликующему залу. — У фонтана ровно в полдень.

Марина, не чувствуя пола под ногами, возвратилась на свое место. На нее смотрели со всех сторон. Были и негодующие взгляды. За спиной послышался злобный шепот:

— Бельгийцы уже надоели, да?..

Грузный пожилой мужчина, сидевший рядом с Рубцовой, круто повернулся и тихо произнес:

— Скажи спасибо русским, что они второй год воюют…

Марина не успела поблагодарить соседа, как начался невообразимый шум. Она взглянула на ринг — там уже шел поединок. Боксеры кружили в центре ринга, мягко скользя по брезенту, и издали наносили друг другу удары. Если бы не эти удары, то можно было подумать, что они исполняют какой-то ритуальный танец африканцев. Чаще бил Рыжий Тигр, и публика на каждый удар отвечала радостным взрывом аплодисментов.

— Давай, давай!..

— Бей под живот!..

Марина неотрывно смотрела на ринг, и ей казалось, что каждый удар Рыжего Тигра попадал не в Миклашевского, а именно в нее. Она цепенела, стиснув руками маленькую модную сумочку. Миклашевский отступал, отходил под натиском бельгийца. И этот отход она болезненно воспринимала. Марина не знала, что отход на ринге совершается Миклашевским вовсе не для того, чтобы убежать от наседающего Камиля Дюмбара. Отход — это не отступление, — боевой маневр. С одной стороны, это хорошая защита. Миклашевский таким образом заставляет соперника колотить воздух кулаками. Его маневр помогает занять наиболее выгодную позицию, исходное положение для атаки.

Рыжий Тигр наступал. Он рвался вперед и стремился загнать Миклашевского в угол. Загнать в угол и лишить маневра, лишить возможности передвигаться. На крайний случай, прижать к канатам. И бить! Бить!..

У Марины сжалось сердце: Миклашевский уже в безвыходном положении. За его спиной до канатов остался один шаг! И тут она удивленно открыла глаза. Русский боксер сам сделал стремительный отскок назад, к канатам. Противник рванулся за ним, чтобы там, у канатов, прижать, войти в ближний бой и наносить тяжелые удары. Но не тут-то было! Миклашевский, отскакивая назад, одновременно сделал легким скользящим шагом рывок вправо. Рыжий Тигр, не ожидавший такого маневра, налетел на канаты, где секунду назад находился Миклашевский, и чуть не вылетел за ринг.

В зале раздался приглушенный смех, аплодисменты. Марина видела, что аплодируют ему, Миклашевскому. Значит, он не такой уж плохой боец, значит, сможет постоять за себя!

Боксеры снова схлестнулись в центре ринга. Рыжий Тигр наседал, шел вперед. Он стремился скорее перехватить инициативу и в пылу схватки опустил руки, открывая лицо.

«Бей! Бей, Игорь!» — хотелось крикнуть Марине. Она вся подалась вперед. Миклашевский действительно быстро шагнул вперед и выбросил стремительно кулак. И — не попал!.. Бельгиец не отскочил назад, а сделал небольшой шаг вправо, как бы уклонился от летящей на него перчатки. А в следующую секунду, ускользнув от удара, он сам нанес ответный апперкот. Зал взорвался ликующими криками.

Игорь неестественно согнулся, прижал руки к животу, опустился на брезент. Марина видела, как он побледнел и крупные капли пота выступили у него на лбу.

— Раз! — открыл счет судья на ринге.

Рыжий Тигр не спеша направился в свой угол. Он был уверен в своем ударе. Не одного именитого мастера ловил на таком простом и эффектном приеме.

— Два!.. Четыре!.. Шесть!.. — монотонно взмахивая рукой, отсчитывал судья.

При счете «семь» Миклашевский порывисто встал и поднял руки в боевое положение, давая понять судье на ринге, что он готов продолжать поединок.

— Бокс!

Рыжий Тигр рывком повернулся и быстро пошел на сближение. Зал ревом подбадривал бельгийца. Марина с замиранием сердца глядела на ринг. Но тут в реве голосов послышался глухой металлический звук гонга, извещавшего об окончании первого раунда.

— Тайм! — закричал судья и, раскинув руки, встал между боксерами.

Миклашевский опустился в своем углу на табуретку, услужливо подставленную секундантом, положил руки на пружинистые канаты и устало откинулся телом на продолговатую подушку, укрепленную на стыке канатов. Тренер сунул ему под нос пузырек, от которого боксер сразу же сморщился и завертел головой. «Дал понюхать нашатырного спирта», — догадалась Марина и мысленно поблагодарила тренера, обмахивающего Игоря мохнатым полотенцем. Он что-то быстро говорил Миклашевскому, а тот лишь хватал воздух открытым ртом и слегка кивал головой, молча одобряя и соглашаясь с советами.

Звон гонга поднимает бойцов, и они торопливо спешат навстречу друг другу. Марина снова в отчаянии. Природа создала голову человека явно не для того, чтобы она стала мишенью, чтобы по ней дубасить кулаками, обтянутыми пухлыми перчатками. А зал, словно опьяненный, ревет и гудит, топает ногами…

— Бей!

— Не отпускай русского!

Миклашевский маневрирует, отходит назад, уклоняется от кулаков Рыжего Тигра и сам наносит удары. И все больше прямые, стопорящие. Но разве ими можно сдержать, остановить бешеный натиск антверпенского грузчика, привыкшего бравировать своей нечувствительностью к кулакам соперника? Марина закусила губу. Она не хочет смотреть на ринг, где, по ее мнению, идет полное избиение. Но она и не может не смотреть, потому что ринг, словно магнит, привлек ее к себе и не отпускал.

3

За короткие и бесконечные, как вечность, минуты боя Марина не только узнала, но, как ей казалось, и поняла Миклашевского, привязалась к нему душой. Он стал давно знакомым ей человеком, благородство и мужество которого лишь сейчас раскрывались в такой напряженной обстановке. Марина мысленно обращалась к Москве и ругала Центр, особенно кадровиков, которые подготовили такую тяжелую легенду для Миклашевского, ибо Рубцова почему-то искренне была убеждена, что Миклашевский — хороший чекист, отлично физически развитый и ему предложили пойти на такую роль, а он не нашел в себе силы отказаться и вот вынужден нести на себе нелегкий крест, быть профессиональным боксером, короче говоря, профессиональным драчуном. Разве нельзя было послать его «в командировку» с другой легендой, снабдив иными документами? Судя по его интеллигентному и симпатичному лицу, Миклашевский с успехом мог бы перевоплотиться, скажем, в драматического артиста и не подставлять голову под кулаки туполобых профессиональных драчунов.

В шестом раунде стало обрисовываться преимущество бельгийца. Он, казалось, стал хозяином положения и непрестанно преследовал русского боксера, который заметно устал и уже не мог так легко и быстро маневрировать по рингу, избегать напористых атак, избегать ближнего боя.

— Добивай его!

— Не отпускай! Преследуй!

Когда начался седьмой раунд, Марина не выдержала. Нашла в себе силы встать и двинуться к выходу сквозь гудящую и клокочущую толпу. За спиной она услышала ехидный шепот:

— Чего уходишь? Подожди еще, увидишь, как твоего русского будут вытаскивать из ринга!..

Марина с трудом пробиралась к проходу. Какой-то белобрысый тип орал гнусавым голосом, обдавая ее лицо жарким дыханием, кто-то яростно дудел в трубу, сбоку неистово трещала трещотка, где-то колотили в медные литавры, яростно свистели, орали, топали…

Марина с большим трудом добралась до двери. Полицейские, толпившиеся у входа, чуть отодвинулись, освобождая ей проход. Марина хотела уже было нырнуть в приоткрытую дверь, как вдруг на нее обрушилась тишина. В гудящем и грохочущем зале, заполненном не одной тысячью взбудораженных людей, вдруг наступила неожиданная тяжелая тишина. Слышно было, как тонко скрипнула открывающаяся дверь и зазвучал голос судьи на ринге:

— Три… Четыре… Пять…

Марина застыла на месте. «Игорь опять на полу!» Стоявший рядом с ней толстолицый полицейский негромко сказал своему товарищу:

— Русские вообще мастера на такие шутки. У них каменные кулаки.

Марина обернулась и, приподнимаясь на носках, взглянула через головы притихшей толпы на ринг. Судья медленно поднимал и опускал руку. Миклашевский стоял в углу ринга и как-то виновато улыбался, словно он ударил соперника нечаянно. У его ног, распластавшись на спине, лежал Рыжий Тигр…

— Де-е-ся-ять, — лениво промычал судья. — А-а-у-ут!

4

После боксерского поединка прошла неделя. Как было условлено с Миклашевским, Марина направилась к тайнику. Она знала, что до Нового года Игорь останется в Бельгии, проведет еще один матч, быть может, и два.

День выдался на редкость солнечный, теплый. Деревья еще не сбросили пожелтевшие листья, отчего все вокруг под лучами осеннего солнца празднично золотилось. Дворники, орудуя метлами, убирали с тротуаров листву. Марина зашла в подъезд богатого дома и, как бы поправляя чулок, из-под второй ступеньки лестничной клетки достала спичечный коробок. Вернувшись домой, она заперла наружную дверь и только потом раскрыла маленький коробок, вынула плотно свернутую бумагу. Как давно она не получала донесений, не шифровала и не передавала в Москву! Связь с Центром Рубцова уже установила. Новую рацию освоила довольно быстро. Из Центра ей сообщили, чтобы она «вспомнила вариант три». Это значило, что ей нужно переходить на другой код. «Вариант три» она хорошо знала.

Марина была счастлива. Сердце ее жарко стучало в груди, кровь приливала к щекам, которые полыхали огнем: Марина чувствовала это и часто подносила ладони к лицу. Наконец-то, наконец-то свершилось! Она теперь не одна, она может опять помогать милой далекой Родине, напрягающей силы в борьбе со смертельным врагом! Страна родная… Марина с тобой, она сделает все, чтобы приблизить час великой победы, сделает во что бы то ни стало, даже если бы за эту победу пришлось заплатить самой дорогой ценой.

Чтобы успокоиться, она походила по комнате, стараясь думать только о главном — о том, что ей предстояло передать в эфир. Но думы возвращались опять к Москве, к далекой стране, к друзьям, к Миклашевскому, который стал для нее таким дорогим и близким другом, посланцем Родины.

Марина уселась возле стола, положила рядом не «Трех мушкетеров» Дюма, а третий том Железного канцлера прошлого века О. Бисмарка «Мысли и воспоминания», открыла на нужной странице и приступила к шифровке.

Глубокой ночью в условленный час в эфир полетели позывные, а следом за ними полилась цепочка непонятных цифр.

В Москве стояла глухая декабрьская ночь, когда в кабинет генерала вошел дежурный офицер и положил расшифрованные телеграммы.

— Только сейчас получили, товарищ генерал!

Генерал раскрыл папку и прочел отпечатанные на машинке короткие расшифрованные донесения:

«В настоящее время в Германии нет никакой резервной армии. Имеются отдельные соединения призывников, необученных юнцов и части старшего поколения. Общей численностью около двадцати дивизий. Для их подготовки и обучения потребуется не менее трех-четырех месяцев. Икар».

Второе донесение:

«В секретных лабораториях Германии ведутся интенсивные эксперименты по расщеплению уранового ядра. Икар».

Генерал устало улыбнулся, потер ладонью щеку. «Из Сталинградского котла фашисты, не выберутся», — подумал он и, сняв трубку телефона, позвонил генерал-майору Ильинкову:

— Семен Васильевич, ты еще не ушел? Понимаю, понимаю… У меня для тебя есть радостная весть. Только сейчас получил радиограмму… Вот чудак! Я должен тебя благодарить! Спасибо! Дорогая женушка чувствует себя хорошо.

Примечания