Глава двадцать девятая

Фрау Матильда не приехала. Густ, чертыхаясь, шагает по освещенному электрическими фонарями веймаровскому перрону. Ждать следующего поезда нет смысла. Очередной состав должен прибыть только под утро.

Лагерфюрер Густ раздосадован. Почтительно идущий чуть позади него фельдфебель Фишер говорит:

— Ваша супруга, возможно, прибудет завтра.

— Возможно, Фишер. Но тогда к чему было сообщать, что едет сегодня, и ставить меня в дурацкое положение!

Густ продолжает мерить платформу шагами. Наконец, поворачивается к фельдфебелю:

— Как ты думаешь, Фишер, может ли она приехать ночью?

— Ночью никак не может, герр оберштурмфюрер. Ночью ни одна молодая женщина не решится выехать в такое тревожное время.

— Ты прав, Фишер. Едем домой.

Подойдя к штабному «оппелю», Фишер услужливо распахивает дверцу перед обер-лейтенантом.

Лагерфюрер Густ молчал всю дорогу.

У въезда в эсэсовский городок концлагеря Бухенвальд, у контрольного поста, «оппель» остановился. Группа эсэсовцев во главе со Смоляком, не разглядев в сумерках, кто в машине, дружно воскликнула:

— Добро пожаловать, фрау Матильда!

Густ ответил ругательством. Оторопевшие эсэсовцы попятились. «Оппель», свернув с главной аллеи, направился к дому Шуберта.

Собственной виллы у Густа пока еще не было. Он занимал несколько комнат в доме своего начальника, первого помощника коменданта Макса Шуберта.

Эрих Густ был убежденным фашистом. Он верил в Гитлера, верил в то, что, когда победно окончится война и Германия, наконец, завоюет себе необходимое жизненное пространство, великий фюрер отрежет ему в одной из завоеванных стран солидный кусок земли. В честолюбивых мечтах Густ уже видел себя хозяином обширного имения, приносящего тысячные доходы.

Он твердо верил, что все низшие расы созданы для того, чтобы быть рабами в таких имениях. А чтобы приблизить радужное будущее, Густ, не стесняясь, готовился к нему сегодня: немецкие преступники, зеленые, судьба которых находилась в его руках, ежемесячно приносили оберштурмфюреру солидную дань.

Его молодая жена черноволосая Матильда, чистокровная арийка, наследница обедневших баронов фон Рабфальциг, весьма подходила для роли хозяйки будущего обширного владения. К тому же Матильда считалась красивой женщиной, а двадцатисемилетний оберштурмфюрер Густ, отличавшийся утонченной жестокостью, не был равнодушен к красоте.

Не скрывая досады, Густ поднялся в дом. Хозяйка виллы фрау Шуберт встретила его в передней. Узнав, что фрау Густ не приехала, она шумно затараторила, сильно картавя:

— Уж не случилось ли что? Ночью она, конечно, не приедет. Такую молоденькую бедняжечку могли не пустить и родители. Ах, как жаль, как жаль...

Густ посмотрел на редкие, пожелтевшие букли фрау Шуберт, на ее дряблые обвисшие щеки и молча прошел в кухню, откуда его окликнул хозяин дома. Макс Шуберт, толстый, лысый, в стеганом малиновом халате, стоял у кухонного стола. Одной рукой он крутил ручку мясорубки, другой подкладывал в нее небольшие куски свежей телятины. Стоя к Эриху спиной, он сказал, не поворачивая головы:

— Не волнуйся, твоя половина еще успеет тебе надоесть, — и, изменив тон, вполголоса произнес: — Моя дура живет со мной двадцать лет, а все еще не понимает меня, — Шуберт вздохнул: — Да что говорить! Полжизни носит знатную фамилию Шубертов, а не приспособлена к нормальной жизни. — В голосе его звучала злость. — Мои коты и кошечки не могут употреблять мясо, если оно прокручено на мясорубке только один раз. А эта дура не может приглядеть за прислугой и всегда обманывает меня, уверяя, что мясо прокручено дважды.

— Тебя сам черт не обманет, не только я! — раздался из передней голос фрау Шуберт.

Густ не стал слушать начинающийся дуэт супругов. Он прошел в переднюю, оттуда в узкий коридор и, наконец, попал в изолированную уютную трехкомнатную квартиру. Прежде чем открыть дверь, Густ брезгливо отшвырнул огромного дымчатого кота. Эти отвратительные твари бродят по роскошно убранным комнатам дома, как хозяева. Они играют, грызутся, наполняют дом мяуканьем и требуют на обед лучшие блюда...

Привязанность Шуберта к кошкам была безгранична. Они влезали к нему ночью под одеяло — причина, по которой фрау Шуберт давно отказалась спать на кровати мужа. Кошки прохаживались перед ним по столу, пока он обедал, выгибая спины и расправляя хвосты над тарелками.

Войдя в свою квартиру, Густ включил свет и сразу же увидел на широкой голубой тахте белую жирную кошку. Она зажмурилась от яркого света и настороженно взглянула на вошедшего. Угадав намерения Густа, любимица хозяина Альба вскочила, собираясь, как обычно, спрятаться под тахту. Но Густ успел схватить кошку за жирную шею и с силой вышвырнул за окно.

Молодой лагерфюрер прошелся по комнатам. В нем клокотала злость. В спальне накрыт небольшой стол на два человека: сардины, заливной поросенок, шоколад и фрукты. На подносе бутылки с ликером, коньяком. В ведре со льдом шампанское. Сегодня, черт возьми, он собирался провести вечер со своей молодой женой, а на завтра в доме Шуберта назначен банкет в честь ее приезда.

Густ подошел к столу. Налил коньяку. Выпил. Еще налил. Подцепил вилкой сардину. А кто, собственно, запретит ему провести весело вечер? Он уселся и плотно поужинал. Допил бутылку коньяку и, шатаясь, подошел к телефону. Почему бы ему сегодня не развлечься? Он снял телефонную трубку и вызвал фельдфебеля Фкшера.

— Карину... Ко мне... Только там не застревай. Живо!

Через полчаса венецианку Карину Джованандо, одну из обитательниц публичного дома, доставили к Густу. Публичный дом в лагере был открыт специально для эсэсовцев. Отличившимся зеленым иногда давались талоны для входа в это заведение. Туда было отобрано более сотни красивых молодых женщин из женского лагеря. Бессильные, сломленные, они являлись безответными жертвами нацистов.

Полупьяный Густ встретил Карину жадным пронизывающим взглядом. Семнадцатилетней девушкой Карина закончила хореографическую школу и дебютировала в венецианском театре, когда ее отца, антифашиста Джозефа Джованандо, схватили чернорубашечники. Его повесили, а семью бросили в концлагерь. Тонкая, изящная венецианка, с большими черными глазами, чем-то напоминала Густу его жену.

Густ перехватил голодный взгляд невольницы, устремленный на яства. Не поднимаясь из-за стола, бросил:

— Подойди!

Стройная фигура и сильные точеные ноги балерины едва обрисовывались под грубым арестантским платьем. Густ наполнил бокал:

— Пей.

Он поднес бокал к ее выпуклым губам:

— Пей... живо!

Захлебываясь, морщась, Карина пила один бокал за другим. Когда глаза девушки затуманились, а ноги стали подкашиваться, Густ короткими нервными движениями раздел ее, не оставив на теле даже тесемки. Приказав не двигаться с места, сел, откинувшись в кресло. Несколько минут, не отрывая взгляда от обнаженного тела балерины, затягивался сигарой.

— Танцуй!

Карина очнулась от равнодушного оцепенения. Не все ли равно перед кем танцевать? Перед этим молодым развращенным эсэсовцем или перед наглыми и еще более развращенными слугами фашистов? Она танцевала. Желтый свет торшера выхватывал из полутьмы очертания гибкого оголенного тела. Она танцевала под визгливые звуки немецкого походного марша, который изрыгал огромный двенадцатиламповый радиоприемник. Танцевала до тех пор, пока Густ не выключил торшер. Тогда наступила бессонная, еще более отвратительная ночь.

Перед рассветом Густа разбудил телефонный звонок. Ночь казалась ему и без того короткой. Он швырнул трубку. Но звонок тотчас повторился.

— В чем дело? — заорал Густ.

Дежурный эсэсовец торопливо сообщал, что прибыла фрау Матильда и что помощник начальника караула сопровождает ее к дому Шуберта.

Густ подскочил к кровати и с силой тряхнул спящую. В следующий же момент та была на ногах.

— Живо! Собирайся!

Он кидал перепуганной девушке ее вещи и сыпал ругательствами. Пока Карина дрожащими пальцами застегивала пуговицы, Густ торопливо вызвал по телефону Фишера.

— Продери глаза, сонная свинья. Что? Матильда приехала... Нет, не встречать. Живо ко мне! Ко мне, говорю... Отведешь Карину...

После их ухода Густ заметался по комнате, сгребая бутылки и рассовывая по буфету посуду. В коридоре уже слышались шаги.

Когда фрау Матильда вошла в комнату, здесь царил полный порядок. Большими красивыми глазами она оглядела комнату, потом перевела взгляд на помятое лицо мужа. Босиком, в парадном галифе, криво натянутом на живот, он выглядел совсем не таким, каким она его себе представляла. От нее не ускользнула растерянность Густа...

— Ты рад, что я приехала, дорогой?

— Конечно. Но почему ты не предупредила...

Глаза Матильды стали круглыми:

— Но, Эрих! У нас была бомбежка. Меня не пускала мама. Все-таки я уехала! Опоздала на утренний поезд... И все-таки я здесь!

Не переодеваясь, Матильда принялась осматривать комнаты. Что-то ее тревожило... Женский инстинкт всегда начеку. Достаточно малейшего намека, и воображение дополнит все остальное.

Пройдя гостиную, Матильда переступила порог спальни. Она увидела две огромные двуспальные кровати, белоснежные простыни, кружева пододеяльников, большие пуховые подушки... Вдруг Матильда вздрогнула: на обеих подушках — вмятины. Она закусила губу и медленно подошла к мужу. В ее взгляде скользнули недоверчивость и подозрение.

— Так ты рад моему приезду?

Густ молчал.

* * *

После полдника молодая супруга лагерфюрера почувствовала себя усталой. Дабы не выглядеть утомленной на предстоящем банкете, она решила отдохнуть.

В гостиной на тахте нежилась Альба. Матильда любила животных. Кошка сразу это почувствовала. Она спрыгнула с тахты и потерлась о ногу Матильды. Подсунув под голову подушку, фрау Густ прилегла на тахте. Кошка безмятежно устроилась на животе молодой женщины и, жмурясь, потягивалась под теплой ласкающей ее ладонью.

Матильда не заметила, как уснула, и не слышала стука в дверь. В коридоре перед дверью стоял в полной офицерской форме майор СС Макс Шуберт. Он пришел на обед, точнее на кошачий обед. Кормление кошек и котов он не доверял никому. Раскладывая по плошкам мясо, Шуберт заметил отсутствие Альбы. Не найдя ее в своих комнатах, Шуберт решил побеспокоить Густа. Он постучал и, не дождавшись ответа, переступил порог. Картина, увиденная лагерфюрером в гостиной, показалась ему настолько умилительной, что душа его наполнилась восторгом.

Вечером, когда в доме собрался «высший свет» эсэсовского городка, Шуберт не отходил от жены своего заместителя. Семеня тонкими ногами, он вертелся вокруг, услужливо выполняя все ее желания, стремясь всячески угодить фрау Матильде.

Матильда, в вишневом вечернем туалете из парижского панбархата, с открытой шеей и обнаженными локтями, выглядела эффектно. Ее огромные глаза выражали притворную грусть. Губы, формы круглого цветка, томно улыбались. Она чувствовала на себе взгляды офицеров. Пожалуй, здесь будет не так уж скучно! Изредка Матильда поглядывала на мужа. Молодой, статный и энергичный, он, безусловно, выглядел лучше своих сослуживцев. Но Матильда все еще не могла забыть вмятины на подушках. Кто же был до нее в эту ночь у Эриха? Не меняя выражения лица, она рассматривает дам. Вот фрау Эйзель. Беловолосая, безликая, высокая, с раскачивающимся, будто бесхребетным, станом. Нет, только не она... Далее фрау Ле-Клайре, толстая веснушчатая прусачка. В этой даме нет даже и тени благородства. Следующая фрау Бунгеллер. Она очень молода, у нее прозрачные голубые глаза. Но может ли такая сравниться с нею, с Матильдой? К тому же фрау Бунгеллер совсем недавно стала вдовой и, удрученная горем, не снимает траурного наряда. Ее муж лейтенант Бунгеллер погиб на Восточном фронте, подорвался на мине... Нет, бедной девочке сейчас не до интимных развлечений.

Далее следует фрау Вельпнер и фрау Шуберт, женщины, у которых приятные похождения остались только в памяти. Если верить словам фрау Шуберт, жена нового коменданта молода и красива. Однако ее муж жесток не только с подчиненными, но и со своей юной супругой. Он держит ее взаперти, ревниво следя за тем, чтобы молодые офицеры, упаси боже, не вздумали любезничать с ней. Он не пустил ее даже и на этот званый банкет. Матильда вновь обрела внутреннее спокойствие. Возможно, что она ошиблась. Ведь Эрих мог спать на двух подушках. Нужно просто забыть об этом неприятном инциденте. И Матильда милостиво обратила внимание на Макса Шуберта. Видя, с какой нежностью он гладит Альбу, она спросила:

— Вы так любите кошечек?

Лицо Шуберта расплылось в улыбке:

— Их нельзя не любить, дорогая фрау. Эти существа совершенно безвинны. Они добры и ласковы. Они никогда не причинят вам зла. Человек в наше время, дорогая фрау, гораздо хуже животных. Вы еще молоды, но придет время, и вы в этом убедитесь.

— Я тоже люблю кошек, — Матильда протянула ладонь к белой пушистой шерсти Альбы.

Фрау Шуберт и Густ между тем пригласили гостей к столу. Предвкушая удовольствие, они стали шумно рассаживаться. Матильда сразу отметила обилие всевозможных закусок и напитков. Она не догадывалась, что марочный коньяк, сверкающий в граненых бутылках и притягивающий к себе взгляды мужчин, взят ее мужем из посылки, присланной бывшему бельгийскому министру, замученному в Бухенвальде. Матильда не знала, что прозрачные бутылки новозеландского рома, который в ее семье употреблялся только как лечебное средство, изъяты Густом из объемистой посылки, присланной антифашисту польскому графу его родичами из Австралии, а бутылки шампанского в дубовых резных ведерках со льдом пришли из Франции. Тот, кому они предназначались, был расстрелян. Не знала молодая фрау и о том, что шоколад, наваленный горкой на серебряном блюде, предназначался умирающему от истощения в Малом лагере Бухенвальда голландскому финансисту, что многие закуски, украшавшие стол, изъяты из посылок международного общества Красного Креста.

В тот момент, когда офицеры и фрау подняли бокалы, дверь гостиной распахнулась и в комнату, словно ветер, ворвалась сияющая, с огненно-рыжими волосами фрау Эльза. То, что произошло при ее появлении, неприятно поразило Матильду. Мужчины вскочили и, опережая друг друга, уступали ей место. Майор Говен, капитан Эйзель и даже начальник гестапо Ле-Клайре, так томно поглядывавшие на Матильду, теперь толпились около этой рыжей с бесстыдно выпяченными бедрами женщины. Матильда поморщилась. По ее мнению, им не стоило бы воздавать столько внимания другой, когда здесь находится она, Матильда.

Фрау Эльза, окинув насмешливым взглядом сидящих за столом, подняла золоченый фужер и бесцеремонно выкрикнула:

— За Великую Германию! За молодых и красивых офицеров!

Офицеры закричали «Хох!» и потянулись бокалами к поднятой руке, Эльзы. Стараясь перекричать возгласы эсэсовцев, фрау Эльза воскликнула:

— Господа, я не вижу около себя Густа! Я хочу выпить с самым молодым и самым красивым офицером Бухенвальда!

Оберштурмфюрер Эрих Густ, сидевший рядом с супругой, почувствовал неловкость.

— Я требую Густа! Я хочу выпить за вас, Эрих!

Золоченый фужер фрау Эльзы и бокал Густа с дрожащим звоном соединились. Офицеры снова закричали «Хох!». Матильда, ревниво следившая за этой сценой, вдруг заметила на пальце жены коменданта массивное золотое кольцо, в которое был вделан черный бриллиант. Сверкающий всеми цветами, черный камень поразил ее воображение. О такой ценности молодая дочь обедневших баронов фон Рабфальциг могла только мечтать. Это подействовало на нее ошеломляюще. Матильда вдруг показалась себе не интересной бедной замухрышкой. И в огромных карих глазах жены старшего лейтенанта появилась настоящая грусть.

Когда на первый танец Густ был приглашен Эльзой Кох, Матильда уже держала себя в руках. Повлажневшими глазами она отыскала Макса Шуберта, и тот мгновенно подлетел к ней. Танцевать Матильде не хотелось, и лагерфюрер Шуберт расположился рядом в кресле, чтоб развлекать супругу своего заместителя.

Черный бриллиант неприятно поразил еще одного человека, присутствовавшего на банкете. Этим человеком был майор Адольф Говен. Он заметил хорошо знакомое ему кольцо на пальце фрау Эльзы в ту же секунду, как только она распахнула двери гостиной. Майор прекрасно помнил, что этот черный бриллиант прежде украшал руку старшего лейтенанта Густа. И теперь главный врач ревниво следил за ритмичными движениями фрау Эльзы, которая, танцуя, чересчур близко прижималась к Густу.

От невеселых размышлений Говена отвлек голос захмелевшего старшего врача больницы капитана Эйзеля.

— Если мы проиграем войну, то всем нам не сдобровать. Я в это твердо верю. А раз так, то надо отправить на тот свет как можно больше евреев и коммунистов. Я их умертвляю с помощью шприца, которым ввожу быстродействующие яды и даже, представьте себе, бензин и керосин. Недавно я вводил карболовую кислоту одному старому жиду, так тот, подлец, успел мне крикнуть:

«Всех не уничтожить!» А мне кажется, можно уничтожить всех. Я, например, после этого рационализировал свою работу. Принимаю сразу по три заключенных, и пропускная способность намного увеличилась!

Говен вмешался в разговор:

— Глупости. Черт возьми, плохо вы знаете фюрера! Недавно я был в Берлине, в управлений охранных отрядов СС, и там узнал приятнейшую новость: заканчивается испытание нового оружия колоссальной мощности. Вы даже и не представляете себе, что это за сила! Двух-трех таких бомб вполне достаточно, чтобы смести с лица земли такой город, как Москва или Лондон. Великая Германия еще покажет себя!

Майор Адольф Говен увлекся. Эти слова привлекли внимание офицеров, и они столпились вокруг него.

— Фюрер уверенно смотрит в будущее. Он утвердил план использования людских ресурсов оккупированных территорий. Гениальный план расширить «жизненное пространство» за счет Франции, Чехословакии, Украины, Польши будет выполнен. Смею вам сообщить, что мы получили секретное указание начать подготовку к массовой стерилизации населения этих территорий. Это даст нам хорошую рабочую силу, которая в течение двадцати-двадцати пяти лет, пока увеличится наша нация, сама по себе исчезнет, не оставляя потомства.

А в другом конце гостиной Шуберт и Густ внимательно слушали начальника гестапо. Ле-Клайре шептал:

— Наш тюрингский фюрер Заукель начал переправлять свои капиталы в швейцарский банк...

Фрау Матильда дотронулась до руки Густа, лежащей у нее на коленях:

— Дорогой, мне не совсем понятно, о чем он говорит.

Густ улыбнулся наивности жены. Привлек ее к себе.

— Я все объясню, только не здесь... Я соскучился...

Ощущая на своей талии сильную руку мужа, Матильда улыбалась. В голове ее шумело от выпитого. Фигуры людей расплывались. И все-таки она отыскала взглядом Эльзу Кох. Та сидела у окна, откинув голову на спинку кресла, и глядела в потолок опустошенным взглядом. Матильда прочла в этом взгляде тоску, одиночество, разочарованность. Значит, и у этой бухенвальдской львицы не все так благополучно, как кажется? Могла ли знать фрау Матильда, что вчера, после вечерней проверки, был расстрелян молодой отчаянный уголовник Артур, любовник Эльзы. В ушах Эльзы еще звучали процеженные сквозь зубы слова мужа, нагрянувшего в Бухенвальд так неожиданно:

— Этот парень был болтлив... Советую тебе отказаться от своих привычек.

Фрау Эльза встряхнула рыжими кудрями, как бы сбрасывая с себя тяжесть воспоминаний. В глазах ее вспыхнул прежний голубой пламень. Она устремилась к столу. Схватила бокал, наполненный коньяком.

— Господа! За Германию! За фюрера!

Пустой бокал со звоном разбился о паркет. Этого было достаточно, чтобы встряхнуть осовевших офицеров и вновь привлечь внимание к себе. Эсэсовцы с криками «Хайль!» стали опустошать бутылки. На пол полетели опорожненные бокалы. И среди пьяного гвалта, выкриков, звона выделялся зовущий, властный голос фрау Эльзы.

Притихшая и ошеломленная Матильда в ужасе отпрянула, когда увидела фрау Эльзу, в диком порыве взлетевшую на стол. Фрау Шуберт ахнула: ее любимое фарфоровое блюдо хрустнуло под зеленой туфлей осатаневшей женщины.

— За Великую Германию!

Лицо Эльзы горело. Казалось, что и на голове ее, вместо волос, пылает костер. Залпом опорожнив бокал, она запела:

Пьяные эсэсовцы схватились за руки, образовав вокруг стола кольцо. В открытые окна несся дикий рев:

Матильде никогда не приходилось бывать на эсэсовских попойках. Хруст стекла под сапогами, расстегнутые обвисшие мундиры, пьяные вытаращенные глаза...

Вдруг в дверях в сопровождении конвоя появился комендант Бухенвальда штандартенфюрер Пистер.

— Прекратить! — заорал он.

Голос коменданта потонул в пьяном реве. На него не обращали внимания. Побледневший Пистер выхватил пистолет. В комнате грохнули выстрелы.

Ошалевшие офицеры застыли. Кривя губы, уничтожающе оглядывая собравшихся, штандартенфюрер выругался:

— Сволочи! Пируете! На севере Франции высадили десант... Открылся второй фронт.

Глава тридцатая

Гитлеровская империя трещит по всем швам, как идущий ко дну старый пароход. Вести о победоносном наступлении советских войск передаются из уст в уста, волнуют весь Бухенвальд. У фашистов дела плохи. В Германии объявлена очередная тотальная мобилизация. Большинство подразделений эсэсовской дивизии «Мертвая голова» по приказанию имперской канцелярии сняты с охраны Бухенвальда и брошены на восток, на затычку многочисленных прорывов фронта. Их место заняли солдаты стареющих возрастов, среди которых немало участников первой империалистической войны. Новые охранники ведут себя тише, не зверствуют. Но зато оставшиеся эсэсовские палачи «трудятся» не покладая рук. Чувствуя, что скоро наступит час расплаты и им не сдобровать, они стремятся как можно больше людей отправить в крематорий.

Известие о втором фронте, о высадке союзнических войск взбудоражило заключенных. Новость облетела все бараки, объединяя в одну семью всех антифашистов.

После обеда двадцать пятого августа к Андрею заглянул француз Поль Рэнуар, тот самый, коюрый не раз вместе с Шарлем был судьей на ринге. Он принес подарок от французских патриотов — маленькую плитку шоколада и кусочек копченого окорока.

— Мой друг получил посылку от Красного Креста, — пояснил он.

Видя, что Бурзенко не понимает, Поль гвоздем начертил на столе флаг с крестом и полумесяцем. Андрей закивал головой.

— Спасибо, друг. Скоро Гитлер капут! Рот фронт!

— Фронт, фронт, — утвердительно кивнул Поль Рэнуар, — цвей фронт!

И тут Же нарисовал очертания Франции, Англии, провел жирные стрелы, изобразил самолет и написал цифру.

— О! — многозначительно произносил Поль. — Цвей фронт! Цвей фронт!

— Сервус! — ответил Андрей французу словом, которое обозначало в Бухенвальде солидарность, дружбу, совместную борьбу.

— Сервус, друг, сервус!

В это время раздался рев сирены. Узники переглянулись. Тревога днем? Что это значит? Побег?

Однако сирена завывала по причине совсем иного рода.

— Лагерь, слушай! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Как бы в подтверждение этих слов в эсэсовском городке заговорили скорострельные пушки.

— Зенитки, — определял Андрей. — Зенитки, понимаешь?

Поль широко улыбался и кивал головой.

Над Бухенвальдом показалась эскадрилья боевых машин.

Рев сирены, выстрелы зениток, гул бомбардировщиков вселяли в души узников не страх, а надежду, радость, восторг. Первая воздушная тревога! Бейте, незнакомые друзья! Жгите проклятый лагерь! Уничтожайте военные заводы.

Над Бухенвальдом, случалось, и прежде пролетали соединения английских и американских бомбардировщиков. Узники глядели на них, закинув головы, и гадали: какой город идут бомбить?

А сегодня самолеты с ревом устремились на Бухен-вальд. Вот ведущий заходит в пике. От серебристых крыльев самолета отрываются черные точки. Они летят, оставляя за собой белые хвосты дыма.

В поселке эсэсовцев раздался оглушительный взрыв. За ним второй, третий... Там, где находились цеха военного завода, в воздух поднялись фонтаны земли и дыма. Вверх взлетели железобетонные глыбы, деревья, кирпичи...

Андрей потянул француза на крышу блока:

— Скорей, скорей!

Бурзенко ликовал. Забывая об опасности, он снял свой колпак и размахивал им:

— Давай! Еще! Сыпь!

Поль, впервые попавший под бомбежку, побледнел и, широко раскрыв глаза, смотрел на земляные фонтаны взрывов, рушащиеся стены, пылающие дома...

Вдруг он вытянул руку, показывая на горящую эсэсовскую казарму:

— Новак! Чех Новак!

Из пылающего здания неслись крики недобитых эсэсовцев. В охваченную пламенем казарму, закрывая лицо рукой, бросился человек. Андрей заметил, что одет он в синюю униформу, какую носили заключенные, работавшие в канцелярии.

Через несколько минут Новак выскочил из казармы. Он тащил какой-то тяжелый ящик. Остановился, передохнул, Потом рывком поднял ящик на плечо и, сгибаясь под тяжестью, побежал.

У Андрея невольно вырвалось радостное восклицанье. В таких плоских ящиках обычно хранят патроны или гранаты. Так вот зачем Новак, рискуя жизнью, бросался в охваченную пламенем казарму! Молодчина!

Вокруг смельчака свистели пули. Он попал под двойной обстрел. Самолеты на бреющем полете поливали свинцом эсэсовские казармы, и в то же время по герою открыли стрельбу нацисты, сидевшие на сторожевых вышках. До спасительного поворота, до канцелярии оставались считанные метры. Еще немного и чех окажется в безопасности. Несколько заключенных, пренебрегая обстрелом, спешили ему навстречу.

Но донести ящик, добежать до укрытия Новаку не удалось. Рядом с героем разорвалась небольшая авиабомба. Бурзенко увидал, как на плечах храбреца вспыхнуло яркое пламя. Раздался оглушительный треск...

Так геройски погиб чешский патриот, член подпольной организации Новак.

В Бухенвальде воцарилась напряженная тишина. Над военным заводом столб черного дыма: пылают оружейные цеха, склад горючего. Дым окутал и эсэсовский городок. Одна казарма разрушена, другая горит. Пострадали отдельные виллы. Из укрытий и убежищ, озираясь, вылезают эсэсовцы. Перепачканные глиной, злые, напуганные. Некоторые из них впервые познакомились с войной.

В офицерском городке, куда Андрей попал с командой для расчистки завалов, пожарники-заключенные неторопливо поливали горящую казарму из шлангов. Слева от центральной аллеи тлела гора старых деревянных башмаков. Черный дым застилал дорогу, ел глаза.

— Сюда, пожалуйста! Сюда, пожалуйста! — навстречу команде спешил растрепанный и растерянный Ле-Клайре.

Андрей сразу узнал мордастого начальника гестапо, вспомнив, как Ле-Клайре его допрашивал, усмехнулся: что, гадюка, не нравится!?

— Сюда, пожалуйста! — у Ле-Клайре дрожат руки.

— Пожалуйста, что-нибудь... хоть фотографии.

У гестаповца погибла вся семья: жена, двое детей и прислуга.

Узники не спеша стали разбирать груду кирпича, все, что осталось от дома одного из главных палачей Бухенвальда.

— Андрей, ну-ка, попробуй вареньица, — Григорий Екимов протягивает открытую помятую железную банку. Губы Григория измазаны: он ел без ложки.

Бурзенко отхлебывает прямо из банки. И немцы умеют варить хорошее вишневое варенье!

Другая группа заключенных у казармы грузит на автомашину трупы погибших гитлеровцев. Грузят с удовольствием: убитых много. Комендант велел трупы отвозить в крематорий. Сейчас не до почестей.

Андрей вернулся в лагерь поздно, к вечерней поверке. Он выложил на стол найденные продукты: банку сгущенного молока, несколько кусочков грязного сахара, пачку сигарет.

— Закуривай, ребята!

Пачку сразу же опустошили. Затягиваясь, узники оценивали:

— Настоящие. Из душистого табачка.

У других участников спасательных работ «улов» оказался богаче: кусок соленого свиного сала, часть окорока, полголовки сыра, мятая пачка галет. Староста блока Альфред Бунцоль разделил продукты на равные части и раскланялся:

— Прошу к столу!

Алексей Мищенко, отправляя свою порцию сала в рот, блаженно улыбается:

— За упокой души паразитов... Дай боже — завтра то же!

Узники в отличном настроении. Теперь каждый из них почувствовал близость свободы, близость избавления. То, что годами казалось несбыточной мечтою, становилось реальным. И это наполняло сердца пленников солнечным светом. Люди снова почувствовали себя людьми!

Узники собираются группами вокруг русских. Тема разговора одна: война и победы советских войск. Теперь все поняли: немцев можно победить!

Григорий Екимов, участник боев под Сталинградом, вспоминает, как зимой брали в плен командующего немецкой армией.

— Вылазит чучело, закутанное в платки пуховые, и машет куском белой простыни. Сдается, значит. А за ним из подвала гастронома выползают тощие полковники да генералы. Приветствуют нас поднятыми руками...

Григорий рассказывает эту историю в тысячный раз, но сегодня она звучит по-новому.

До глубокой ночи барак не спал. То там, то здесь слышался жаркий шепот, приглушенный разговор.

А когда сон начал клонить к жестким подушкам разгоряченные головы, в бараке неожиданно появился Альфред Бунцоль. В такое позднее время он обычно никогда не заходил. Андрей поднял голову, взглянул на старосту и по его лицу понял, что стряслась какая-то беда.

Бунцоль торопливо подошел к выключателю и погасил свет. В ту же секунду раздался чей-то властный голос:

— Товарищи! Внимание!

Бурзенко приподнялся на локтях. Голос очень знаком. Где он его слышал? Андрей напряг память. Ах, вот где! В 7-м бараке, ночью, когда готовились подавлять вылазку зеленых. Это был голос Николая Кюнга.

— Товарищи! Сегодня нам удалось узнать о новом чудовищном преступлении фашистов. По секретному приказу Гитлера неделю назад здесь, в Бухенвальде, во дворе крематория был зверски убит вождь немецкого пролетариата, председатель Коммунистической партии Германии товарищ Эрнст Тельман.

Барак словно качнуло. Узники вскочили с постелей:

— Тельман?

— Неужели?

Покрывая гул, снова зазвучал голос Кюнга:

— Товарищи! Почтим память нашего дорогого товарища Эрнста Тельмана минутным молчанием.

В блоке наступила траурная тишина. Склонив голову, Андрей вспомнил о том, что учился в школе, носящей имя несгибаемого коммуниста, огромный портрет которого вывешивался над парадным подъездом по праздничным дням, вспомнил школьные вечера, посвященные мужественному вождю немецкого пролетариата.

Когда староста вновь включил свет, Кюнга в блоке уже не было. Бунцоль медленно обвел пленных невидящими глазами и, согнувшись, пошел к выходу. Ему было особенно тяжело. Тельмана он знал лично. Вместе с ним он принимал участие в организации забастовок гамбургских рабочих, дрался в рядах спартаковских отрядов...

Глава тридцать первая

Ужасная весть об убийстве Тельмана сплотила всех антифашистов Бухенвальда. Опасаясь массового бунта, комендант приказал удвоить наряды солдат на сторожевых вышках. Эсэсовцы получили строгое предписание следить за настроением узников и в случае чего патронов не жалеть. Сотни провокаторов и предателей рыскали по лагерю. В помощь потерявшим влияние зеленым была брошена большая банда уголовников из концлагеря Дахау.

Атмосфера в Бухенвальде накалялась. Борьба между зелеными и политическими вспыхнула с новой силой.

После очередной победы Андрея Бурзенко на ринге группа отборных головорезов с криками кинулась на русского спортсмена, когда тот перелезал через веревки. Но на их пути выросли несколько крепких и плечистых русских. Вспыхнувшая потасовка быстро переросла в массовую драку. В нее втягивалось все больше людей. В скором времени на поляне шло настоящее рукопашное сражение, в котором с обеих сторон участвовало более тысячи человек. Эсэсовцы, наблюдавшие драку со сторожевых вышек, направили на заключенных оружие. Они ждали результата. Когда, к их разочарованию, явно обозначился перевес политических, с вышек полоснули из пулемета. Пули засвистели над головами. Узники стали разбегаться. Эсэсовцы спасали зеленых от разгрома.

Гестаповцы знали, что их злодеяние так или иначе станет известным мировой общественности. Но как сообщить о подлом убийстве? Даже самые тупоголовые фашистские палачи во главе с рейхкомиссаром Гиммлером понимали, что стандартному вранью «Покончил жизнь самоубийством» или «Убит при попытке к бегству» никто не поверит. Гестаповцы трусили, пытаясь вначале замазать следы преступного убийства. И лишь четырнадцатого сентября 1944 года, чуть ли не через месяц, фашистская пропаганда решилась сообщить о смерти Тельмана. Вечером, когда на площади Бухенвальда узники выстроились для вечерней поверки, они услышали, как берлинское радио передало специальное сообщение:

«При налете англо-американской авиации на окрестности Веймара двадцать восьмого августа многочисленные фугасные бомбы попали в концентрационный лагерь Бухенвальд. Среди убитых заключенных — бывшие депутаты рейхстага Брейтшейд и Тельман».

Наглая ложь министерства пропаганды была очевидна всякому. Двадцать восьмого августа ни Веймар, ни Бухенвальд не бомбили. Бомбардировка имела место на три дня раньше, двадцать пятого августа. Кроме того, — это знали все узники — ни одна фугасная бомба на территорию концлагеря не упала.

Видимо, гестаповцы впопыхах не смогли договориться с министерством пропаганды и хотя бы правдоподобно подобрать дату убийства.

По рядам пленных прокатилась волна негодования. Дежурный рапортфюрер выключил репродукторы и разразился бранью.

Блокфюреры, размахивая палками, бросились наводить «порядок».

А ночью подпольщики приняли специальное сообщение московского радио: «Сегодня немецкое телеграфное агентство сообщило, что при налете авиации союзников якобы погибло много заключенных концентрационного лагеря Бухенвальд. Среди погибших будто бы находятся председатель Коммунистической партии Германии, депутат рейхстага Эрнст Тельман и депутат рейхстага от социал-демократической партии Брейтшейд. Как подтверждает командование союзных войск, 28 августа не только на Бухенвальд, но и вообще на Германию никаких авиационных налетов не производилось. Следовательно, смерть Тельмана и Брейтшейда — дело рук самих гитлеровцев. Это очевидно и из того, что Гитлер начал уничтожать вождей оппозиционных партий. Гиммлер дал приказ арестовать всех бывших депутатов рейхстага, которые не являются членами гитлеровской национал-социалистической партии...» Аналогичное сообщение передало и лондонское радио...

Утром это известие передавалось из уст в уста. Все понимали, что огненное кольцо фронтов вокруг фашистского логова с каждым днем сжимается все теснее. И в этом кольце мечутся нацистские вожди. Предчувствуя свою неминуемую гибель, они торопятся обезглавить пролетариат, убрать всех возможных руководителей будущей Германии. Спустя три дня геббельское министерство пропаганды передало «уточнение»:

«В ответ на утверждение противника немецкая сторона категорически констатирует факт, что авиационные соединения союзников двадцать четвертого августа сбросили на лагерь Бухенвальд около тысячи фугасных и несколько зажигательных бомб, в результате чего в лагере была учинена настоящая кровавая баня».

Неуклюжее вранье выдавало нацистов с головой.

Подпольный радиоприемник принял следующее заявление лондонского радио:

«Четырнадцатого сентября официальное немецкое телеграфное агентство сообщило, что двадцать восьмого августа в результате налета британской авиации на концентрационный лагерь Бухенвальд погибли Эрнст Тельман, Рудольф Брейтшейд и многие другие заключенные. Спустя три дня, семнадцатого сентября, немецкое информационное бюро опубликовало новый вариант своей сказки, по которому налет авиации союзников имел место двадцать четвертого августа. Этим налетом британские и американские авиасоединения якобы учинили концентрационном лагере кровавую баню. Не долго думая, нацисты на четыре дня назад перенесли дату налета, причем они двадцать дней размышляли, прежде чем решились сообщить общественности о событиях в Бухенвальде.

По имеющимся у нас данным за июль — август в Бу-хенвальде было зверски убито семь тысяч узников, в том числе Тельман и Брейтшейд. Эти убийства являются новой попыткой нацистов устранить всех вождей оппозиции в Германии и Австрии».

Подпольный интернациональный антифашистский центр вынес решение провести в бараках вечера памяти Тельмана и организовать общелагерный траурный митинг. На этот митинг каждая из девятнадцати национальных подпольных организаций должна прислать своих представителей по два человека от барака.

* * *

После вечерней поверки Альфред Бунцоль вызвал Андрея и Григория Екимова.

— Пора.

Они, осторожно обходя полицейские посты, направились к дезинфекционному блоку. Перед низким каменным бараком расхаживала ночная охрана — лагерные полицейские, специально назначенные старостой лагеря из числа политических. Проникнуть в блок, минуя их, было невозможно. Лагершутце чех Владек узнал подпольщиков.

— Быстрее входите.

Андрей, Бунцоль и Екимов спустились по каменной лестнице в небольшое подвальное помещение. Здесь под низким каменным потолком стоял запах сырости и дезинфекционного раствора. Электрический свет проникал сверху через небольшие окошки.

Когда глаза освоились с полутьмой, Андрей стал различать узников, пришедших на траурный митинг. Он узнал Валентина Логунова, обменялся крепким рукопожатием с Левшенковым и Симаковым, дружески кивнул бельгийцу Анри Глинеру, поздоровался с Гельмутом Тиманом. Тиман беседовал с французом Полем Марселем, о котором Андрею много рассказывали как о бесстрашном коммунисте.

Гарри Миттильдорп подвинулся, освобождая место рядом с собой, и позвал:

— Андре, иди к нам.

Миттильдорп познакомил Андрея с двумя товарищами — голландцем и норвежцем. Норвежец долго тряс руку Андрея и говорил по-немецки:

— Гут, боксмайстер! Гут!

Гарри пояснил Андрею, что на митинг собрались профессиональные революционеры, коммунисты. Многим из них неоднократно приходилось встречаться с Тельманом.

На стоявший у стены ящик поднялся Вальтер Бартель.

— Товарищи, траурный митинг, посвященный памяти Эрнста Тельмана, считаю открытым.

Кто-то чиркнул спичкой и зажег два сальных огарка, установленных на перевернутых кадках. Их дрожащий свет озарил небольшой портрет Тельмана, нарисованный, как потом узнал Андрей, русским художником — заключенным Романом Ефименко. На родине в Донбассе ему неоднократно приходилось писать портреты Тельмана с фотографий. А этот рисунок Роман сделал по памяти куском древесного угля на листе грубой бумаги.

И участники траурного митинга увидели хорошо знакомое мужественное лицо вождя немецкого пролетариата, его упрямо сжатые губы и пристальный взгляд из-под козырька фуражки, взгляд, выражавший ум, суровость бойца и теплоту большой человеческой души.

Первым взял слово пожилой седоголовый человек в полосатой куртке с красной полоской над номером. Такой знак носили узники, находившиеся в концлагере более десяти лет. Андрей узнал оратора. Это был старейший немецкий коммунист Роберт Зиверт.

— Накануне плебисцита в Саарской области наша рабочая делегация прибыла в Берлин на свидание с товарищем Тельманом, — говорит Роберт Зиверт. — Нацисты не посмели отказать нам и открыли перед делегацией двери Маобитской тюрьмы. Один из наших товарищей, горняк, спросил Тельмана, не издеваются ли над ним. Помню, в глубоком волнении Эрнст ответил: «Да, издеваются!» И рассказал, что к нему в камеру неоднократно являлся сам Геринг и приводил с собой гестаповских громил. Они стремились побоями вырвать у Тельмана «признания»... Долго нам беседовать с Тельманом не дали. Как только он стал рассказывать об издевательствах, гестаповцы запретили продолжать беседу. Они грубо вытолкали делегацию из камеры. Товарищ Тельман крикнул нам: «Расскажите об этом саарским рабочим!»

Один за другим выступают ораторы. Воспоминаниями о встречах с Тельманом в Москве поделился Иван Иванович Смирнов. Альфред Бунцоль рассказал о том, как гиммлеровские молодчики глумились над Тельманом в Ганноверской тюрьме. В тот день, когда ему исполнилось пятьдесят два года, они конфисковали многочисленные письма, открытки и телеграммы, пришедшие на имя Тельмана. Обнаглевший гестаповский чиновник язвительно сказал товарищу Эрнсту, что его уже забыли, что он никому не нужен и его никто не помнит. Тельман ничего на это не ответил. Он отвернулся от гестаповца,» давая понять, что не желает с такой гадиной разговаривать. Но тот не уходил. Немного помедля, он предложил Тельману написать брошюру, в которой бы тот отрекся от коммунистического мировоззрения и объявил бы, что навсегда порывает с красной Россией. Тельман резко повернулся к гестаповцу и сказал: «Запомните, вы... как вас там, господин тюремщик, что Советский Союз существует уже двадцать лет. Ваша третья империя столько не просуществует!»

Андрея, как и всех участников митинга, потрясло выступление поляка Мартина Зденека, который оказался невольным свидетелем неслыханного злодеяния, совершенного в Бухенвальде.

— В тот роковой день, восемнадцатого августа, — взволнованно говорил Зденек, — меня заставили перевозить трупы из двора крематория к печам. После обеда во двор крематория въехала крытая гестаповская машина. Вы знаете ее. Заключенных из команды крематория не выпустили во двор. Старший фельдфебель Гельбиг, этот зверь, погрозил нам кулаком: «Сидите, как крысы, и не высовывайте поганого носа!» Мы забились в дальний угол. Я пробрался к окошку. Через открытую форточку мне было все слышно. Из черной машины вывели человека, высокого, широколобого, с ясными глазами. Он прошел в пяти шагах от меня. Лицо его показалось мне очень знакомым, но я не знал, товарищи, что это был Тельман. Гестаповцы повели его вниз, в подвал крематория. У меня сердце дрогнуло от жалости. Позади шли двое с пистолетами в руках. Одним из конвойных был Вилли — помощник палача. Только они спустились в подвал, я услышал выстрел. Потом, немного погодя, раздались еще два... Через несколько минут оба гестаповца вышли из подвала. Один из них сказал: «С Тельманом покончили!» Вот как это было...

Наступила тягостная тишина.

— Товарищи! Геноссе! — на ящик снова поднялся Вальтер Бартель. — Одиннадцать с половиной лет нацисты держали нашего вождя Эрнста Тельмана в одиночных тюрьмах. Затем они тайно привезли его в Бухенвальд и здесь зверски убили. Товарищи, если бы фашисты не творили никаких других злодеяний, не совершали массовых расстрелов и не грабили целые страны, то одной только этой смерти, этого подлого трусливого убийства вполне достаточно, чтобы они на вечные времена покрыли себя черной грязью несмываемого позора. Подлая рука нацистов вырвала из наших рядов дорогого и любимого вождя немецкого пролетариата, пламенного бойца революции, страстного проповедника коммунизма, Председателя Коммунистической партии Германии. Он отдал всю свою жизнь за светлое будущее трудящихся, он до конца дней своих горячо верил в неистощимую силу немецкого пролетариата, верил в окончательную победу и торжество идей коммунизма. Почтим память дорогого товарища Тельмана пятиминутным молчанием.

Узники — делегаты блоков — встали. В напряженной тишине медленно тянутся минуты. Андрей стоит, склонив голову, и мысленно дает клятву быть таким же стойким и мужественным, каким был Тельман, так же высоко нести над землей красное знамя, обагренное кровью погибших коммунистов.

Неожиданно в тишине возникает грустная, но мужественная мелодия. Она звучит так тихо, что ее едва улавливает слух, и вместе с тем она кажется такой громкой, такой призывной, нарастающей, что от нее сильнее колотится сердце.

Андрей, сдерживая волнение, смотрит поверх голов в дальний угол, туда, откуда плывет мелодия. Там, в полутьме, стоят пятеро заключенных чехов из лагерного музыкального взвода, Они стоят бледные, плечом к плечу, и выводят на поблескивающих никелем немецких губных гармошках русский революционный траурный марш.

Участники митинга чуть слышно поют: