Глава двадцать пятая

Степану Бакланову спать не хочется. Он выглядывает в окно: рассвет почти на носу, солнце вот-вот выкатит. Проклятое оружейное масло хуже дегтя. Степан сладко потягивается и снова сует руки под струю воды. Чернота, оставленная на пальцах и ладони промасленными частями пистолетов, отмывается с трудом. Вода холодна, и мыло почти не мылится — скользит в руках.

На душе радостно. Еще бы! Пять новеньких «вальтеров» прибавится в потайном складе. Их только надо испытать.

У каждого пистолета, у каждой даже самой маленькой их части — героическая биография, трудная судьба, путь, полный драматизма. Сколько отваги и изобретательности проявляют подпольщики, антифашисты разных стран, чтобы под носом у эсэсовцев, в цехах военного завода «Густлов-Верке», расположенного рядом с Бухенвальдом, рискуя своей жизнью, сделать лишние детали пистолетов, лежащих сейчас перед Степаном. Охранники и надсмотрщики зорко следят за каждым шагом заключенных, мастера ведут строгий учет каждому кусочку металла, каждой изготовленной части.

Уполномоченный центра Леонид Орлов стал форарбайтером в пистолетном сборочном цехе, «правой рукой» известного нацистского оружейника Вицмана, того самого, который изготовлял именные пистолеты Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу и Кальтенбруннеру. Товарищи предупреждали Орлова: смотри, будь осторожен, такого мастера не проведешь! Но советский патриот, будучи прекрасным специалистом, сумел завоевать доверие Вицмана и за его спиной развернул подрывную работу.

Орлов поставлял самую основную деталь пистолетов: корпуса.

Но добыть детали оружия проще, чем пронести их в лагерь. Узников, возвращающихся после работы на заводе в Бухенвальд, сопровождает конвой. В главных воротах эсэсовцы прощупывают зоркими глазами рабочие команды. Малейшее подозрение — и обыск. Обыскивают и без подозрения, выбрав заключенных наугад из каждой команды. Иногда подвергают тщательному обыску и всю команду заключенных. В этих случаях подпольщику с оружием — смерть. Даже маленького безобидного винтика достаточно для отправки в «хитрый домик».

И все же храбрецы проносят оружие. Уполномоченный центра по внешним командам офицер Николай Сахаров, которого подпольщики в шутку называли министром иностранных дел, подобрал группу отчаянных храбрецов. И опять пригодились познания бывшего сотрудника уголовного розыска Александра Позевая. Части пистолетов прятали в деревянных подошвах, в рукавах курток и других местах одежды. Рискуя жизнью, подпольщики доставляли в Бухенвальд оружие.

Ночами в умывальных и уборных, на чердаках и в подвалах из принесенных частей собирали пистолеты, винтовочные обрезы и гранаты. Но будет ли это оружие стрелять? Сборка происходила при свете коптилки, без надлежащих инструментов. Кроме того, отдельные детали порой не соответствовали марке оружия, и их приходилось подгонять вручную. Такое оружие требовало тщательной проверки, испытания боевых качеств. Но как это сделать в концлагере?

Подпольный интернациональный центр решил считать достаточным, если оружие подает патроны и подающие механизмы работают слаженно. Степан Бакланов не мог согласиться с таким решением. А вдруг в решающую минуту оружие откажет или, что еще хуже, взорвется в руках? Нет, с этим он никак не мог примириться. И Степан нашел место для испытания. Это была запасная канализационная труба, проходившая в центре лагеря. Ее люк находился за Малым лагерем возле небольшого сарайчика рядом с мусорным ящиком. Но неподалеку от люка находилась сторожевая вышка. С наступлением темноты каждый клочок земли освещался мощными прожекторами. После нескольких неудачных попыток Бакланов понял, что ночью к люку не пробраться.

И тогда он предложил сделать это днем. На него посмотрели, как на сумасшедшего. Но, выслушав доводы Бакланова, подполковник Смирнов оценил правильность отчаянного замысла.

Оставалось выбрать день и час.

— В воскресенье, — предложил Левшенков, — когда за Малым лагерем на поляне идут боксерские состязания. Тогда и людей там много, и шуму больше чем достаточно.

И вот сегодня после обеда Бакланов должен провести испытания. Успешно ли они пройдут? Удастся ли незаметно опуститься в люк? Как далеко будет слышен звук выстрела? Все эти вопросы волновали Степана. Он уже давно вымыл руки и лежит в блоке на своем месте, накрывшись одеялом. Но разве заснешь, когда сердце тревожно колотится, а мысли одна за другой проносятся в мозгу? Степан отвернулся к стенке и натянул одеяло на голову.

В то самое время, когда Бакланов ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть, в седьмом блоке встретились подполковник Смирнов и Николай Кюнг. Они обсуждали важный вопрос: как организовать охрану Бакланова и обеспечить безопасность испытаний.

— Все будет сделано, товарищ подполковник, — в голосе Кюнга звучали твердость и решительность.

— Я надеюсь на тебя, Николай, — Смирнов пожал ему руку, — а то у Степана горячности много. Видимо, в детстве был сорви-головой. Отчаянный и рискованный!

Но Степан Бакланов в детстве не был ни отчаянным, ни сорви-головой. У сына курского крестьянина было тяжелое, трудовое детство. Он вырос в селе Каплино, что в пяти километрах от города Старый Оскол. Село насчитывало более семисот дворов. Но расположено оно на берегу реки, которая своими старицами, превратившимися в заводи и затоны, разделила село на небольшие островки, на капли. Отсюда и пошло название — Каплино.

Осенью 1928 года сверстники Степана пошли в школу. Очень хотелось учиться и ему, Степану. Но его не пустили родители: надо малолетних нянчить.

В один из дней сверстники, соседские ребятишки, направляясь в школу, позвали и Степана.

— Степ, айда с нами в класс. А потом вместе домой пойдем.

На вопрос учительницы, что это за мальчик, ребята ответили шуткой:

— Анисья Ивановна, это новый ученик! Степан сидел весь съежившись: сейчас его выгонят. Но учительница не выгнала. Она расспросила его, чей он, как зовут, потом погладила ласково по голове:

— Так тебе очень хочется учиться?

— Очень-приочень, — вздохнул Степан.

— Ну, ладно, — ответила учительница, — приходи и завтра. — Посмотрим, что из тебя выйдет.

С какой радостью летел Бакланов домой! Ему хотелось прыгать и кричать всем встречным: «Смотрите на меня, какой большой я! Я уже школьник!»

Дома это известие встретили весьма сдержанно.

— А кто будет за меньшими глядеть? — мать осуждающе смотрела на сияющего сына.

Отец оказался более покладистым. Он сделал заключение:

— Походи до морозов.

Но месяца через полтора учительница встретилась с отцом по пути в город и сказала:

— Сын-то ваш один из лучших в классе. Ему обязательно учиться надо!

Отец, видимо, был польщен такой характеристикой и дал согласие оставить сына в школе. Так Степан Бакланов был «утвержден» в учениках.

Учился Степан прилежно, с большой охотой.

Школа имела хороший земельный участок, фруктовый сад, огород. Все работы на пришкольном участке выполнялись самими учащимися. С каким детским задором и старательностью стремился каждый ученик обработать отведенную ему грядку, прополоть свой участок капусты, полить рассаду! А с какой любовью и вниманием знакомились в школьном саду с правилами посадки фруктовых деревьев, методами прививок, обработкой почвы. При школе имелась и своя столярная мастерская. В зимнее время ученики пилили, строгали, клеили, сбивали...

И, конечно же, был свой спортивный городок (школьники построили его сами): кольца и подвесной канат, лестница и турник, футбольное поле и ямы для прыжков, секторы для метания и волейбольная площадка. Пусть спортгородок не имел должного оборудования и многие спортивные снаряды были сделаны самими ребятами, но зато какие жаркие состязания разгорались на этих самодельных турниках и футбольном поле! Степан Бакланов был одним из вожаков школьных физкультурников. Ни одно состязание не проходило без его участия. Но наибольших успехов он добивался зимой в конькобежных соревнованиях. Уж тут никто не мог с ним соперничать. Степан утверждал, что и летом он смог бы опережать сверстников, особенно в плавании (плавание Бакланов сильно любил), если бы не приходилось ходить на заработки. Дело в том, что каждое лето Бакланов шел работать в чунную мастерскую, в которой плели лапти из веревок. К новому учебному году он зарабатывал себе на книги, учебники, а также на рубаху и штаны.

После успешного окончания семилетки перед пятнадцатилетним подростком встал вопрос: что же делать? Степан день и ночь мечтал об учебе. Но как сказать об этом отцу? Семья увеличилась еще на два человека. А работал только один отец. Но тот уже уверовал в способности сына и торжественно объявил свое решение:

— Продолжай, Степан, учебу. Выходи в люди!

В ту же осень с радостным волнением переступил Степан Бакланов порог Педагогического училища. Знания давались легко. Более всего полюбилось ему изучение истории и немецкого языка. «Все на лету хватает», — говорили о нем учителя.

Три года учебы пролетели, как три недели, и вот весною 1938 года Степан Михайлович Бакланов возвращается домой, становится учителем в семилетней школе. Перед ним открывалась большая дорога. Но война сорвала все планы.

Фронт. Бои. Ранение. Плен...

* * *

После полудня, когда для узников наступили часы свободного времени, к Бакланову пришел Николай Кюнг.

— Там уже начинают бокс. Пора.

Через несколько минут они уже выходили из блока с ведрами, наполненными мусором. На дне ведра, которое нес Бакланов, лежали пистолеты и патроны, аккуратно завернутые в промасленную бумагу. На углу блока к Бакланову и Кюнгу присоединились еще три подпольщика из отдела безопасности. Они также несли на свалку мусор. Вместе с ними шел и чешский коммунист Ян Геш, начальник огородной команды.

Ян Геш с повязкой на рукаве и увесистой палкой надсмотрщика сразу же приступил к исполнению своей роли.

— Пошевеливайся, свиньи! Шнель! Шнель!

Понукаемые им подпольщики благополучно прошли через лагерь к отдаленной поляне и приблизились к канализационному люку.

В двадцати метрах отсюда со сторожевой вышки эсэсовцы, словно с балкона цирка, смотрят на боксерский поединок. Им хорошо видно все: и ринг, и столпившиеся вокруг него тысячи заключенных. Солдаты «переживают» ход матча. Они, так же как многочисленные зрители, плотно обступившие ринг, бурно реагируют на перипетии напряженного поединка.

Один из эсэсовцев, высунувшись вперед, сложил рупором ладони и кричит:

— Дай русской свинье!

Над поляной стоит сплошной гул голосов. Он то затихает, то снова взрывается и перекатывается волнами, словно по мостовой катят десяток пустых бочек.

Подпольщики занимают выгодное положение. Они неторопливо выбрасывают мусор и старательно гремят ведрами. Ян Геш размахивает палкой:

— Шнель, собаки! Торопись!

А Кюнг тем временем за сарайчиком поднимает крышку люка. Бакланов, схватив свое ведро, прыгает в отверстие. «Отчаянная голова! — у Кюнга перехватило дыхание. — Прыгает, даже не посмотрев в яму! А вдруг там колья поставлены?»

Крышка захлопнулась. Густой мрак окутал Степана. Ощупью нашел он ход в канализацию. Нагнув голову и протянув перед собой руки, торопливо направился вперед. Метров через пятнадцать должен быть поворот налево. Немецким товарищам удалось раздобыть копию плана канализационной сети. Степан тщательно изучил ее. Так и есть — поворот. Свернув за угол, он останавливается. Ощупью достает два пистолета. Кругом сплошной мрак. Тишина. Только издали доносится плеск сточных вод.

Бакланов заряжает пистолеты и взводит курки. Они гулко щелкают. Сердце учащенно бьется. В голову закрадывается тревожная мысль: вдруг канализация контролируется?

Степан поднимает руку и нажимает спусковой крючок. Выстрел звучит, как удар грома. Яркая вспышка на мгновение выхватывает из мрака уходящую вдаль квадратную трубу. Степан даже замечает, что она сложена из массивных каменных плит. Гром выстрела, повторяясь многократным эхом, затихает где-то в темноте.

Бакланов на ощупь проверяет пистолет: перезаряжен. Значит, все в порядке. Подающий механизм работает отлично.

В ушах стоит непонятный подземный гул. На душе радостно и тревожно. Степан вслушивается. Как там, наверху? В случае опасности Кюнг подаст условный сигнал: хлопнет крышкой люка. Кажется, все благополучно. По-прежнему вдали плещется вода.

Смельчак вновь поднимает руку. И опять вспыхивает молния, раздаются удары грома.

Глава двадцать шестая

На вечерней проверке дежурный рапортфюрер приказал через микрофон:

— Лагерь, слушай. Завтра всем азиатам остаться в блоках и на работу не выходить!

Андрей насторожился: «Что это значит?.. Какую новую пакость придумали гитлеровцы?» Еще вчера Альфред Бунцоль сообщил ему, что товарищи из канцелярии видали какого-то незнакомца в восточной одежде, приехавшего в лагерь на автомашине самого коменданта.

— Такие гости зря не приезжают, — сказал Альфред.

Эти слова оправдались. Утром всем узбекам, туркменам, татарам, киргизам дали отдельный завтрак. Впервые их накормили мучным супом, добавляя в каждую миску ложку постного масла, выдали по лишней пайке хлеба и, вместо суррогатного кофе, заварили настоящий чай. Узники, не понимая, чего от них хотят, настороженно переглядывались. Но скоро все выяснилось.

Когда после завтрака заключенных построили на плацу, к ним в сопровождении коменданта Пистера явилась делегация. Ее возглавлял загорелый белобородый мусульманин в полосатом шелковом халате ферганского покроя, подпоясанном расшитым платком — белбаком. Голову мусульманина украшала большая белоснежная чалма.

Батыр Каримов, догадавшись, в чем дело, усмехнулся и сказал по-узбекски:

— Настоящий муэдзин. Такие в Узбекистане давно вывелись.

— Словно из музея, — добавил какой-то молодой казах.

Мусульманин неторопливо вышел на середину плаца и ласково поглядел на узников.

— Селям-алейкум, джигиты, — сказал он по-узбекски и, воздев руки к небу, пропел гортанным голосом стихи Корана. Покачивая бородой, он стал покровительственно журить заключенных за то, что они нарушили шариат и пошли за неверными, за отступниками, и этот неправильный путь привел их в страшный лагерь грешников. Люди истосковались по родной речи. Кое-кто жадно вслушивался в слова благочестивого мусульманина. А может быть, он прав?

— Но ваше положение не безнадежное, — продолжал мусульманин. — Аллах свидетель, я принес вам избавление. Есть у вас выход! Есть светлая дорога, указанная самим всевышним. Есть возможность каждому исправить ошибку молодости и с честью, как подобает истинному мусульманину, вернуться на землю отцов и дедов. Джигиты, клянусь минаретами Бухары, мавзолеями Самарканда и святыми камнями Шахимардана, по которым ступали копыта крылатого коня Аллаха, вы заслужили прощения. Ваш тяжкий грех вполне искупился слезами ваших родителей и жен. Джигиты, обратите взгляды в сторону солнечного восхода. Там, за горами и лесами, ваша родная земля. Вспомните своих отцов и братьев, жен и сестер, вспомните своих детей! Они ежедневно, с надеждой в сердце и со слезами на глазах, взирают на багряное зарево заката, мысленно переносятся в страну Запада. Они молятся Аллаху и просят его быть милостивым к вам и сохранить ваши жизни. И Аллах, могучий и всевидящий, снизошел к их мольбам, даровал вам жизни. И не только даровал жизни, а еще и шлет вам, греховникам, вседобрейшее прощение. Вознесите всевышнему, покровителю и вершителю судеб наших, должную славу. — Мусульманин, подняв глаза к небу, провел пухлыми ладонями по лицу и бороде.

— Омин! — ответили заключенные, проводя ладонями по изможденным лицам.

После минутного молчания мусульманин продолжал:

— О, правоверные! Все мусульмане земли, правоверные Востока и Запада, Юга и Севера встали под святое зеленое знамя Ислама и объявили «газо» — священную войну лживым большевикам. Мы создали свою армию. Она называется «Туркестанский легион». Все мусульмане из других лагерей, с —благосклонного разрешения великого фюрера, уже вступили в этот легион. Я привез и вам всепрощение и высочайшее разрешение на свободу. Не теряйте времени, правоверные! Записывайтесь в «Туркестанский легион»! Святая земля предков ждет от вас мужества и храбрости! Ваши отцы и матери, братья и сестры, жены и дети с надеждой смотрят на вас и простирают к вам свои руки. Они ждут вас, освободителей! Они верят, что вы. встав под святое знамя Ислама, принесете им избавление от красной заразы коммунизма. Аллах смотрит на вас, джигиты!

Мусульманин умолк. Люди в полосатой одежде, стоявшие по команде смирно, сурово смотрели на него. Тогда мусульманин начал говорить опять. Свою речь он произнес на казахском, киргизском, таджикском и туркменском языках. Он призывал своих братьев по вере вступать в «Туркестанский легион» и воевать на стороне немцев против Советов.

— Армия Великой Германии наступает на всем фронте. Войска фюрера разгромили главные силы Советов. В войну вступают Турция и Иран. Они уже заняли Ашхабад, Карши, Термез, Мары и ведут бои на подступах к священной Бухаре. Эмир бухарский шлет своим джигитам прощение и зовет в бой за единую и великую веру. Джигиты, вступайте под священное знамя Ислама!

Худые лица узников мрачнели все больше и больше. Выступил и немецкий офицер. Его речь переводил другой мусульманин в чалме. Офицер обещал большие при-вилегии за верную службу Гитлеру и предложил записываться в легион.

— Братья правоверные. Мы вас не насилуем, — добавил мусульманин, — нет, нет. Мы предлагаем вступить в «Туркестанский легион» добровольно. Подумайте, мусульмане, посоветуйтесь. Завтра мы придем.

Делегация удалилась.

Каримов злобно смотрел вслед важному мусульманину и глаза его сверкали гневом. «Хитро придумали гады!» — думал он.

После ухода делегации узников распустили. Комендант «подарил» им выходной день. Разбившись на группы, они обсуждали случившееся.

В стороне собралась группа узбеков. Каримов направился к ней. В центре ее стоял незнакомый заключенный, по-видимому из вновь прибывших: он был не особенно истощен.

— Слышали? Турция и Иран объединили свои силы и объявили войну России, — торопливо говорил он по-узбекски. — Их армии захватили Ашхабад, Кушку, Термез. Ведут бои почти у самой Бухары. Большевики бегут. Советы распались. Дехкане делят колхозные земли. Слава Аллаху, там начинается настоящая жизнь!

Узники недоверчиво молчали. Каждый вспоминал дорогие места, родных и знакомых. Кто-то сочувственно поддакнул.

Каримов придвинулся ближе. Не скрывая негодования, он прямо глядел в лицо «новичку».

Тот вытащил из кармана листовку.

— Вот, братья, смотрите и читайте, что наш поэт пишет.

Листовка пошла по рукам. Каримов взглянул на фотографию и обомлел. С листка смотрело знакомое лицо. Прищуренный взгляд, чуть раскосый разрез глаз, широкие скулы. Бурон? Не может быть... Батыр не поверил своим глазам. Известный узбекский советский поэт Бурон, бывший друг Гафура Гуляма, чьи стихи читались запоем и учились наизусть, был сфотографирован в немецкой офицерской форме!

— Бурон тоже перешел к немцам, — незнакомец, полуприкрыв глаза, нараспев стал читать стихи Бурона, воспевающие гитлеровскую армию.

В Узбекистане, во всей Средней Азии поэт Бурон пользовался большой популярностью. Его любили и молодые и старые.

— Не может быть, что это Бурон, — сказал пожилой узбек и покачал головой, — не может быть.

— А фотография? — всполошился незнакомец.

— Фотографию можно сделать любую, — ответил узбек. — Я знаю, у меня сын фотограф.

— Врешь про Бурона! Он погиб, — расталкивая узников, к «новичку» пробирался седой, но еще сильный и мускулистый узбек. — Врешь, мерзавец. Я с фронта приезжал в Ташкент ПОСЛЕ ранения. Тогда газеты много про Бурона писали, целые полосы. Стихи его печатали и статьи о героической смерти. На фронте он погиб.

— И я читал про смерть Бурона, — поддержал ташкентца Каримов...

— Я тоже. И я! — раздались голоса.

Подпольная организация срочно принимала меры. Каримов и другие товарищи, рискуя быть схваченными, вели разъяснительную работу.

— Друзья, Карши не взяты, Термез стоит на месте. И ни Турция, ни Иран войны не объявили. Это все вранье.

— По всему видно, что у немцев дела на фронте плохие, — говорил Каримов землякам. — Иначе они б не стали создавать «Туркестанский легион». Но мы-то не дураки! Нас не проведешь...

Заключенные утвердительно кивали головами.

— Да, видимо, у немцев плохие дела. Орел никогда не был другом шакала.

Ночью, передавая Каримову сообщения информбюро и последние известия, Андрей посоветовал другу:

— Будь осторожен...

Каримов молча пожал боксеру руку. Мог ли думать Андрей, что видит Каримова в последний раз?

Утром, после завтрака, делегация явилась снова. Пленных построили. С короткой речью выступил комендант лагеря полковник Пистер. Потом мусульманин в чалме пропел молитву.

— Омин! — закончил он и провел ладонями по лицу и бороде.

— Омин! — нестройно повторили заключенные.

Немецкий офицер поднял руку:

— Прошу желающих вступить в «Туркестанский легион» подойти к столу.

Заключенные молчали. Желающих вступить под зеленое «знамя пророка» не оказалось. Офицер снова повторил призыв.

Но вот, расталкивая плечом людей, из рядов вышел первый доброволец. За; ним еще четверо. Заключенные зашептались: неужели нашлись предатели? Каримов, взглянув на добровольцев, спрятал усмешку: все — чужие. Подосланные. Среди них и тот негодяй, который вчера распространял фальшивку о Буроне.

Пятеро быстро подходят к столу, по очереди берут лист бумаги с текстом присяги на верность Гитлеру, громко читают текст и, поставив подпись, выстраиваются возле мусульманина.

— Следующий? — говорит немецкий офицер. — Кто следующий?

Колонна молчит. Проходит минута, вторая. Офицер нервничает. Он начинает вызывать заключенных по списку. Первым к столу вызван пожилой таджик! Ему прочитали текст «присяги» и сунули в руку автоматическую ручку:

— Поставьте подпись. Вот сюда. Таджик вздохнул, посмотрел в упор на офицера и сказал:

— Извините, сынок, я неграмотный...

Мусульманин насупил брови, но тут же взял себя в руки. С добродушной улыбкой он прошелся вдоль молчаливого строя и остановился около Каримова:

— Эй, джигит, зеленое знамя пророка зовет тебя! Покажи пример этим воронам!

Каримов молчал, словно обращаются не к нему. Тогда подошел узбек в форме немецкого обер-лейтенанта. Он ткнул пальцем в грудь Каримова:

— Ты, земляк, прояви смелость!

Каримов презрительным взглядом смерил с ног до головы изменника и, наконец, громко и отчетливо произнес:

— Я вступать в легион не буду!

— Что-о?! Большевистская гадина!

Широко размахнувшись, предатель ударил ферганца в лицо. Из носа Каримова к подбородку поползла красная змейка. Немецкий офицер повернулся к солдатам и коротко бросил:

— Взять!

Батыра окружили автоматчики и повели к крематорию. А узбек в форме обер-лейтенанта обратился к другому пленнику:

— Ты, надеюсь, более благоразумен?

— Я вступать в легион не буду, — последовал смелый ответ.

— А ты? — заорал изменник на следующего заключенного.

— Я вступать в легион не буду!

Офицер растерялся. Он посмотрел на коменданта, но тот, насмешливо улыбаясь, пошел с площади.

Затея немцев с позором провалилась. Пять провокаторов, втянув в плечи головы, словно побитые собаки, торопливо побежали за своими хозяевами. Узбеки, таджики, киргизы, казахи, туркмены отвергли гнусное предложение.

Но радость победы над врагом была не долгой.

Едва делегация «Туркестанского легиона» удалилась, как к заключенным рванулись взбешенные эсэсовцы. Ударами прикладов и дубинок они вымещали на беззащитных людях свою злобу. Избитых военнопленных погнали к двору крематория. Вскоре оттуда послышались автоматные и пулеметные очереди...

Всю ночь Андрей не смыкал глаз. За окном барака дымила черная труба крематория. Над нею колыхался венчик багрового пламени, озаряя все вокруг красноватым светом... Вчера там сжигали незнакомых, сегодня там горит его друг ферганец.

Андрей думал о гибели своего друга, и ему становилось жутко. Зловещий дым крематория, казалось, обволакивал весь мир. Кончится ли когда-нибудь этот кошмар? Свобода вдруг представилась Андрею призраком, несбыточной мечтой, а его собственная жизнь ничтожной. И невыносимая тоска охватила боксера. Кому он нужен, кроме самого себя? И эта возня с боксом... Какая от нее польза? И стоит ли дальше жить, чтобы мучиться. Не покончить ли со всем этим, как некоторые? Один шаг — и ты на проволоке...

Глава двадцать седьмая

Предрассветные сумерки. Ревут динамики: дежурный эсэсовец сигналит подъем. Барак наполняется шумом. Просыпаются узники, звучат приказы форарбайтероз и капо. Стучат деревянные колодки. Андрей безучастно наблюдает за товарищами по неволе. У него тяжелая голова и непослушное, уставшее тело. Опять одевать вечно сырые деревянные колодки? Опять натягивать на себя грязную полосатую одежду? При одном воспоминании боксер морщится. Будь что будет...

Впервые за годы неволи Бурзенко не поднялся вместе с другими, не побежал, ежась от холода, в умывальню, не встал в очередь за кружкой эрзац-кофе и крошечной пайкой суррогатного хлеба... Будь что будет... Безразличие овладело им.

Друзья встревожились. Позвали старосту блока. Но Андрей прогнал и Бунцоля, незаслуженно обругав его.

А когда колонны заключенных ушли на работы, в блок явился лагершютце чех Владислав.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй!

Андрей даже не пошевелился.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй, встать! — заорал полицейский.

Бурзенко нехотя слез с нар.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй вызывается в канцелярию.

Андрей обул деревянные башмаки и, чертыхаясь, поплелся к выходу. Ему было все равно, куда и зачем его ведут.

По дороге в канцелярию навстречу попался Трумпф. Уголовник злорадно усмехнулся:

— Попался боксмайстер! Сейчас получишь отбивные по ребрам, красная гадина!

Андрей хотел остановиться, но полицейский грубо толкнул его в спину:

— Топай, быдло! Топай!

Но в канцелярию они не пошли. Перед выходом на площадь завернули в седьмой блок. Там Андрея встретили и провели в умывальню. Едва он переступил порог, дверь захлопнулась, щелкнул замок.

— Проходи, проходи, — послышался голос Ивана Ивановича, — подсаживайся к нам.

В умывальне находились незнакомые заключенные. Лишь одного Андрей знал — то был Валентин Логунов, который возглавлял группу по борьбе с зелеными. Он протянул Андрею руку. Молча обменялись рукопожатием.

— Продолжаю, товарищи командиры. — Иван Иванович говорил вполголоса. — В каждом взводе нужно систематически заниматься изучением Устава и материальной части оружия.

Уж не ослышался ли Андрей? «Товарищи командиры!» Вот это да! От этих слов захватывало дух... «В каждом взводе». Если есть взводы, — значит, имеются и роты, батальоны! Вот тебе и Бухенвальд!

Подполковник Смирнов продолжал:

— Доведите до сведения каждого бойца его задачу. Пусть люди знают, что они должны будут делать в решающий момент. Пусть каждый готовится к этому часу.

Андрей слушал как завороженный. Он жадно ловил такие знакомые солдату слова, почти забытые в плену. Как много говорили они сердцу!

— А как же с оружием? — спросил один из командиров.

— Часть оружия уже есть. — Иван Иванович полез в карман и вытащил новый немецкий пистолет. — Военный завод у нас рядом, под боком.

Глаза у собравшихся сверкнули радостью. Худые руки нетерпеливо тянулись к пистолету. Дай-ка подержать!

Люди стосковались по оружию. Небольшой тяжелый предмет, а сколько веры вселяет, какие рождает надежды! Оружие — это уже не разговоры.

Но на этом не исчерпывались сюрпризы. Едва Андрей успел прийти в себя, как был потрясен новым чудом. Иван Иванович деловито достал из кармана и развернул перед собравшимися самодельную карту Бухенвальда. На ней были обозначены и бараки, и крематорий, и эсэсовский городок, и, самое главное, система охраны, пулеметные вышки, посты, блиндажи.

— Когда придет время, ваш батальон в составе бригады будет штурмовать здесь. — Иван Иванович провел указательным пальцем по проволочным ограждениям между больницей и главным входом. — А сейчас каждый из вас обязан детально изучить место будущего боя. Так, чтобы любой камень и кустик были знакомы. Ищите места наиболее удобные для прорыва колючей проволоки, готовьте постепенно людей.

Совещание командиров длилось недолго, но Андрей был готов сидеть здесь целую вечность. Подполковник на прощание каждому крепко пожал руку, сказал несколько теплых слов.

Боксеру он сказал:

— Андрей, останься, ты мне нужен. Когда все ушли, Иван Иванович осуждающе досмотрел на Бурзенко:

— Ты что там воду мутишь?

— А что я, хуже всех? — не удержался Андрей. — Вы вот к бою готовитесь. Оружие, карты... А я? Почему не включаете меня? Не доверяете?..

— Мы надеемся на тебя, — подполковник немного помолчал. — Ты выступаешь на ринге...

— Да что бокс? Ни вы, ни Левшенков, никто из вас не ходит смотреть на бои. Думаете, я не вижу?

— Ничего ты не видишь, — в голосе Ивана Ивановича послышались суровые нотки. — Ничего не знаешь. Это военная тайна. Но я тебе верю и поэтому скажу то, что не обязан говорить. Так знай, когда идут боксерские состязания, большинство уголовников и всякая другая мразь толпятся возле ринга. Это нам как раз и нужно. Пока, идет боксерский поединок, вот эти самые командиры проводят занятия со своими бойцами. Теперь ясно, для чего нужен бокс?

Андрей был поражен. Как же он сам об этом не догадался? Мысли о побеге сразу стали ничтожными... Какой же он дурак!

— Простите меня, Иван Иванович, — Андрей виновато опустил голову.

— То-то, брат! — Иван Иванович проводил его к двери.

— Есть у меня к тебе просьба...

— Просьба?

— Ты в последнее время слишком быстро заканчиваешь бои. Растягивай время. Нам каждая минута дорога.

— Есть! — Андрей счастливо улыбается и козыряет подполковнику.

* * *

Под вечер в барак из соседнего блока пришел Роман Крипиневич, польский коммунист, которого Андрей не раз встречал у Левшенкова.

— Андрей, ходи на минутку, — позвал Роман. Он был чем-то взволнован. — Надо бить морду. Крепко бить!

— Кому? Что случилось?

Роман рассказал, что у них в блоке появился новый заключенный, бывший каратель. Он откровенно хвастает тем, что вешал русских партизан, жег их дома, насиловал партизанок.

— Когда я сказал ему: «Ты, пся крев, за это ответишь перед русскими», — он бросился на меня и пытался задушить.

Вместе с Андреем в польский барак пошли летчик Алексей Мищенко, который на нарах занимал место погибшего Каримова, и сибиряк Григорий Екимов.

Каратель — рослый, длиннорукий, с сильно выступающей нижней челюстью, — увидав Романа, оскалился, обнажая редкие крупные зубы:

— Пришел, большевистская холера!

Роман не остался в долгу и ответил на оскорбление.

Негодяй соскочил с нар и двинулся к Роману. Не подозревая, что рядом с ним стоят русские, он начал, ругаясь, грозить, что сейчас расправится с польским коммунистом так же, как расправлялся с русскими партизанами и партизанками.

— Тут тебе не Россия, тут мы хозяева! А тебя, Роман Крипеневич, холера большевистская, задушу, как котенка!

Андрей преградил путь карателю. Тот зарычал:

— Отступись!

Рядом с Бурзенко встали Алексей и Григорий.

— Мы — русские партизаны.

Тот от неожиданности оторопел. Потом круто повернулся и бросился к окну.

Добежать он не успел. Его перехватил Алексей Мищенко. Каратель брыкался, купался, визжал. Ему скрутили руки, выволокли в умывальню и сунули головой в цементную ванну для мытья ног...

Трое русских пленников действовали молча, решительно. Они ни о чем не договаривались. Все вышло как бы само собой. Гнев и ненависть, переполнявшие их души, вырвались наружу. Этот случай сразу сблизил Андрея с новичком летчиком Алексеем Мищенко и сибиряком-коммунистом Григорием Екимовым.

В ту же ночь, лежа на жестком матрасе, Алексей Мищенко показал Андрею самодельную записную книжку:

— Веду учет раздавленным гадам. Ты не знаешь, как звали карателя?

— Нет, не знаю...

— Надо у Романа спросить.

Бурзенко перелистал страницы, исписанные карандашом, прочитал фамилии предателей и вернул книжку владельцу.

— Где же ты их ухлопал?

Мищенко ответил спокойным шепотом:

— Здесь, в Бухенвальде. В карантинном блоке и Малом лагере.

Бурзенко тоже был в Малом лагере, там у него много знакомых.

— Ты в каком блоке жил?

— В пятьдесят шестом, — ответил Мищенко. — А ты? Они беседовали чуть ли не до рассвета. Мищенко догадывался, что боксер связан с подпольщиками. Летчик жаждал борьбы. Андрей узнал, что весною прошлого года, в те дни, когда он. с Усманом и Ефимом Семеновичем бежали из концлагеря и пробирались на восток, самолет Алексея Мищенко был сбит в неравном бою и загорелся. Мищенко спасся на парашюте. Он приземлился на территории, занятой врагом, в перестрелке был ранен в левую ногу, упал. Попытался подняться, но в это время получил удар прикладом по голове и потерял сознание. Так он попал в плен. Был в концлагерях под Орлом, Смоленском, Лодзем, Ноймарком. В Ноймарке создали подпольную группу, готовили групповой вооруженный побег. Но осуществить его не удалось. Гестаповцы схватили руководителя группы капитана Филиповского и Алексея Мищенко. Истязали ужасно. Голых, окровавленных, волоком тащили перед военнопленными, запугивая их ужасами пыток, чтобы они выдали организатора подполья. Гестаповцы не знали, что руководитель у них в руках. Но как они ни бесились, никто из товарищей по лагерю ничего не сказал. Наконец палачам надоело возиться с пленниками, и их отправили в городскую тюрьму.

— Мы с Филиповским не могли ни сидеть, ни лежать, — продолжал свой рассказ летчик, — ждали расстрела. К вечеру в коридоре тюрьмы послышался топот ног, голоса. Они приближались к нашей камере. Сердце мое екнуло. Мы поцеловались, пожали друг другу руки, приготовились к смерти... Вот загремел замок, раскрылась стальная массивная дверь. Из коридора нас с любопытством и страхом рассматривала толпа гражданских и военных. Слышались возгласы: «О! Комиссар! Руссиш комиссар!» Тюремщик объяснил, что «нас поймали вовремя, опоздай гестапо на день-другой, и мы подняли бы восстание в лагерях всей Померании». И мы поняли, в чем тут дело, что это за экскурсия. Очевидно, следователь гестапо, решив получить следующий чин или орден, раздул и приукрасил наши «преступления». Стало ясно, что виселицы нам не избежать. Но, как видишь, нас не повесили, а бросили сюда, в Бухенвальд.

Глава двадцать восьмая

Вымыв умывальник, прибрав барак, Андрей направился за кипятком для бака. Он шел и, размахивая пустыми ведрами, насвистывал любимую песню: