Глава тринадцатая
Перед самым рассветом Андрей Бурзенко проснулся от легкого шума: в спящем блоке кто-то ходил, разговаривал. Андрей, не открывая глаз, прислушался. Один голос показался знакомым. Так и есть. Андрей узнал помощника старосты блока штрафников Радзивилла, грубого и себялюбивого человека, польского князя, фанатика националиста, ставшего провокатором.
— Какой нумер? — переспрашивал Радзивилл.
— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй.
Андрей вздрогнул. Незнакомый голос назвал его номер! Да! Он не ослышался. За время пребывания в концлагере Андрей привык к этому номеру, который стал его паспортом, который заменил все — и имя, и отчество, и фамилию.
Андрей весь превратился в слух.
— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй лежит тут, — сухо сказал помощник старосты блока.
Бурзенко слышит шаги людей. По топоту грубой кожаной обуви он догадался — не заключенные. Екнуло сердце. Мысль работает напряженно. Андрей перебирает в памяти события последних дней. Как будто ничего не произошло, он, как и все другие штрафники, добросовестно «разнашивал» солдатские ботинки...
Чья-то тяжелая грубая ладонь легла на плечо:
— Вставай!
Андрей притворился спящим, не спеша открыл глаза.
Перед ним полицейский.
— Шнель!
Из-за спины полицейского выглядывали два санитара в синих халатах.
— Поспешай! — командует помощник старосты блока. — Надо идти ревир!
Ревир — это больница.
О ней ходили страшные слухи. Там орудовал матерый фашист врач Эйзель. Он и трое его помощников делали различные медицинские опыты на заключенных, отправляли на тот свет десятки ни в чем не повинных людей. Кроме того, они смертельными уколами убивали коммунистов, общественных деятелей, евреев и прочих неблагонадежных.
В груди боксера сначала похолодело, а потом полыхнуло жаром. Он готов был броситься на полицая, на санитаров, на старосту блока, бить, рвать, кусать... Нет. Он не подопытный кролик. Он, если пришел смертный час, погибнет по-русски — «с музыкой»... В борьбе! Он убьет хоть одного гада.
«Хоть одного!» — сказал себе Андрей и сразу успокоился.
Все это пронеслось в голове Бурзенко за какую-то секунду, пока он делал вид, что спросонья ничего не понимает, и, растирая заспанные глаза, переспрашивал:
— А? Что? Куда?
— В ревир, — повторил полицейский. — Сам пойдешь или санитары понесут? Ну, что же, пусть несут!
Плавно покачиваясь на парусиновых носилках, он смотрел на бледнеющее синее небо, еще усеянное звездами. Предрассветная прохлада обволакивала тело, а свежий воздух был опьяняюще приятен. Андрея смотрел на звезды. Через час-полтора взойдет солнце. А его, Андрея, может быть, уже не будет. И никто не узнает правду о его гибели, никто не сообщит о ней домой. А может быть, там уже давно считают его погибшим? Еще с той осени, с 1941 года, когда ночью он, раненый, упал на землю, когда не смог пробежать сотню метров до своих окопов.
Молча несут его санитары, молча топает коваными каблуками полицай. «Надо притворяться слабым, беспомощным, — думает Андрей. — Притворяться и ждать. А когда фашистский врач станет осматривать, броситься на него, вцепиться ему в глотку — и душить, душить». Андрей даже почувствовал, как его пальцы впиваются в холеное горло... «Вот так. Посмотрим, как он выкатит лягушечьи глаза и судорожно раскроет рот...»
В больничном блоке полицай отметил карточку и ушел. Санитары поставили носилки на стол и тоже вышли. В приемном помещении стоял специфический запах больницы.
В открытую дверь, справа от стола, Андрей увидел двухэтажные нары и на них спящих больных. Кто-то глухо, надрывно стонал.
Застегивая на ходу белый халат, вошел врач. Худощавый, седой немец. У Андрея бешено заколотилось сердце. Он весь напружинился, приготовился к прыжку. Вот сейчас, пусть подойдет ближе...
Но в это время за спиною врача показался санитар. Андрей с ненавистью взглянул на него и застыл в недоумении. В синей форме санитара был Пельцер, тот самый Пельцер, который ехал с ним в одном вагоне и так задушевно пел песни! Неужели этот, казалось честный, советский, человек стал, спасая свою шкуру, холуем гитлеровцев?
Андрей с таким уничтожающим презрением смотрел на Пельцера, что тот, казалось, должен был вспыхнуть, как солома от прикосновения зажженной спички. Но Пельцер держал себя невозмутимо спокойно.
Он остался почти таким, каким был там, в вагоне, — энергичным, с грустной смешинкой в глазах. Только лицо то еще больше осунулось, черты обострились.
Подойдя ближе, Пельцер сказал:
— Левую ногу придется загипсовать, иначе — общее заражение.
— Уйди, гадина, — процедил сквозь зубы Андрей. Пельцер невозмутимо улыбнулся:
— Слушай, будем потом ругаться. А сейчас время дорого. Снимай ботинок.
Он наклонился, чтоб помочь Бурзенко, но тот рывком схватил его:
— Гадина! Продался? Прежде, чем сдохну, я и тебя и этого гада удушу...
Оторопевший Пельцер, пытаясь освободиться от пальцев боксера, прохрипел:
— Вот так и выручай вас, вот так и получай благодарность. Неужели ты, дурак, не хочешь, чтоб тебя спасали?
Врач немец, молчавший до сих пор, заторопился:
— Шнель, геноссе, шнель...
Пораженный Андрей понял, что убивать его никто не собирается. Он внимательно поглядел на врача и только теперь заметил: из-под распахнутого халата выглядывала полосатая куртка политзаключенного. Андрей начал стягивать ботинок.
Ногу загипсовали.
Через час Бурзенко лежал на верхних нарах хирургического отделения лагерной больницы и торопливо хлебал брюквенную похлебку.
Пельцер стоял возле дверей на страже. Потом он забрал чашку и, сказав на прощанье, чтоб «больной» вел себя осторожно, ушел.
Андрей увидел, что он попал к друзьям. Но кто они? Почему именно его выбрали из тысячи узников? Чем он заслужил это? Ни на один из этих вопросов он не находил ответа.
О нем заботились постоянно. То ему дадут лишнюю пайку хлеба, то нальют еще одну чашку брюквенной похлебки, то отнесут «на перевязку», и там суровый и неразговорчивый врач немец вдруг сунет в руку кусочек мармелада. Андрей ни от чего не отказывался, жадно поглощал еду и добросовестно исполнял роль «больного»: глухо стонал, когда врач фашист Эйзель делал ежедневный обход.
Пельцер часто навещал Бурзенко и рассказывал ему о том, что делается в больнице. Теперь Андрей знал, что главный врач Говен — зверь, которого нужно опасаться. Большую часть дня этот фашист проводил в другом отделении больницы, находившемся под особой охраной. Что он там делает, никто не знал. Пельцер заметил: в то отделение направляют почти здоровых заключенных, но оттуда никто не возвращается. Обычно Говен сам отбирал узников для своего закрытого отделения. И эти тоже исчезали навсегда.
В отделениях Говен появлялся раз в сутки, а то и вовсе не заглядывал, поручая осмотр своему помощнику фашисту Эйзелю и лечащим врачам — заключенным Крамеру и Соколовскому.
Крамер — немец, старый врач. Его сухая фигура, седина и строгость внушают уважение. Как он попал в концлагерь, Пельцер не знал. Но у Крамера на куртке красный треугольник. Значит, немцы считают его политическим противником. О втором враче — Соколовском — Пельцер сказал Андрею всего три слова: «Он наш, одессит». Соколовский был разговорчивым, веселым. Он умел пошутить, подбадривал больных и держался подчеркнуто просто.
С особой теплотой Пельцер отзывался о начальнике хирургического отделения Гельмуте Тимане. Коммунист Тиман находился в заключении чуть ли не со дня основания Бухенвальда. Он был добр и внимателен к больным. Высокий рост, крупные мужественные черты лица, спокойный властный голос Тимана напоминали Андрею командира его роты, который погиб в первый день войны в отчаянной рукопашной схватке.
Бурзенко быстро поправлялся, восстанавливал свои силы. К нему возвратилась бодрость, энергия. Внимательно присматриваясь к окружающим, Андрей с каждым днем все больше приходил к убеждению, что и в этом страшном концлагере люди борются. Они, рискуя жизнью, срывают замыслы эсэсовцев, спасают обреченных на уничтожение заключенных, ведут тайную жестокую войну с фашизмом. Андрей несколько раз начинал разговор с Пельцером на волнующую его тему, но одессит каждый раз уклончиво отвечал:
— Разве тебе плохо? Ты пока отдыхай, набирайся сил. Сила — она всегда нужна!
Андрей понял: надо ждать. В конце концов ему скажут о том, что он должен делать. И на душе его было радостно. Так он чувствовал себя два года назад, когда в августе 1941 года досрочно, едва затянулась рана, выписался из госпиталя и возвращался на фронт, в свою часть. Он еще будет сражаться с ненавистными врагами!
Однажды ночью Бурзенко проснулся от необычного шума. Из коридора доносился топот кованых сапог, брань, кто-то требовал немедленно вызвать хирургов. Через приоткрытую дверь палаты Андрей увидел Гельмута Тимана, который торопился в операционную, на ходу надевая белый халат. Следом, не по возрасту резво, пробежал Крамер, за ним — санитары. Затем голоса смолкли. Андрей отвернулся к стене.
Но спать ему не пришлось. Снова захлопали дверьми. Со стороны операционной послышались глухие удары, брань, снова удары. «Что там происходит?» — Бурзенко насторожился. Шум разбудил многих больных. Они тревожно переглядывались.
Андрей слез с нар и проковылял к дверям. В операционной кого-то били. Слышались частые удары. Но тот, кого били, молчал. Ни звука, ни стона.
Вдруг Андрей замер и метнулся к своей постели. Мимо палаты, направляясь к выходу, прошли гестаповцы. Они были возбуждены и яростно ругались.
Бурзенко натянул одеяло до подбородка. Сердце все еще колотилось: наверняка били больного. Боксер не мог заставить себя уснуть, смотрел на дверь и напряженно думал.
В палату торопливо вошел Крамер. Он был встревожен:
— Геноссе, друзья... Срочно нужна кровь...
Повторять Крамеру не пришлось. Бурзенко рывком приподнялся:
— Возьмите мою.
В операционной на столе лежал человек.
— Ему? — шепотом спросил Андрей у Крамера.
Тот тихо ответил:
— Да... Товарищу Поссеру...
Андрей быстро сел в кресло, закатал рукав.
Но Поссер и после вливания крови не приходил в себя. Врачи делали все возможное, чтобы спасти умирающего, привезенного из ваймеровского гестапо. Там Поссера пытали. Обер-лейтенант, взбешенный упорным молчанием, стал угрожать коммунисту страшной смертью. В ответ мужественный антифашист поднял скованные руки и ударил кандалами гестаповца по голове. Пока следователь приходил в себя, Поссер подскочил к окну и выпрыгнул со второго этажа. Смельчак перебежал широкую дорогу и хотел спрятаться в густых зарослях парка. Но, перелезая через ограду, он запутался кандалами в ее острых железных прутьях. Подоспевшие гестаповцы открыли стрельбу.
Смертельно раненного коммуниста стащили с ограды. Узнав, что Поссер умирает, обер-лейтенант пришел в ярость:
— В больницу! Из него еще надо выдавить показания!
Но ни одна городская больница не взялась спасать Поссера. К полночи его доставили в Бухенвальдский ревир. После операции коммунист пришел в себя. Гестаповцы выгнали врачей и продолжали допрос прямо в операционной. Ничего не добившись, они зверски избили только что оперированного тяжело раненного человека.
Вливание крови повторили. И тогда Поссер открыл глаза:
— Вот и конец моей жизни... — чуть слышно прошептал он. — Умираю... Я был активным членом коммунистической партии Германии... Последнее время работал курьером между Иеном, Ваймером и Зихль... Передайте мой привет товарищу Тельману!
Собрав последние силы, Поссер приподнялся и судорожно вскинул правый кулак:
— Рот фронт...
В один час тридцать минут ночи, после недолгой агонии, он умер.
Это был первый коммунист, подпольщик, оттуда, с воли, которого встретил Андрей. Значит, Германия борется!
Чуть свет в больницу неожиданно явился капитан Эйзель. Он был взволнован. Помощник главного врача прошелся, или, вернее, пронесся, по всем палатам, отдавая распоряжения. Вслед за ним двинулись группы санитаров, уборщиков с ведрами, тряпками, щетками. На глазах у изумленных узников больница преображалась. Засверкали вымытые окна, на рамах появились марлевые занавески, пол отмыли до блеска. Больных узников спешно одели в чистое белье, а на вонючие матрацы постелили свежие простыни. Фельдфебель, ведавший хозяйственным складом, повесил на каждые нары полотенце и, уходя, лригрозил:
— Свиньи, не вздумайте вытираться!
Стало ясно: гитлеровцы кого-то ждут.
После завтрака по палатам прошелся гестаповец Мартин Зоммер.
— Слушайте, вшивые собаки! Тут делегация от Красного Креста шляется. Так запомните: если кто вздумает болтать или жаловаться, тот познакомится со мной. Ясно?
Знакомиться с Зоммером желающих не было. Все знали, что этот гестаповский палач своими руками уже убил сто восемьдесят семь заключенных.
В полдень пришла делегация: двое мужчин и четыре дамы. Мужчины гладко выбритые, полные, в черных костюмах, поверх которых небрежно накинуты белые халаты. Дамы — в коротких модных платьях. Делегация, сопровождаемая майором Говеном, неторопливо прошлась по больнице. В каждой палате одна из женщин, высокая, седая, раздавала больным черные крестики с рельефным изображением распятого Христа.
— Ив смятении душевном и в муках телесных пусть всегда с вами будет образ Спасителя...
Когда рука с черным крестиком протянулась к Андрею, боксер вежливо отказался:
— Мадам, я атеист.
Дама быстро отдернула руку. Растерянно посмотрела на Бурзенко. Вздохнула и, порывшись в своей сумке, достала маленькую плоскую коробочку:
— Это тоже успокаивает нервы.
Санитары шумно ввезли в коридор тележку, нагруженную картонными ящиками.
— Сейчас каждый из вас получит маленькую посылку. Наша организация заботится о вас. В посылке каждый из вас найдет то, что любил еще в детстве, что он любит и теперь.
— Господа, прошу не нарушать наш режим, — Говен прервал представительницу Красного Креста. — Больных ждет обед. Не следует портить им аппетит. Ваши посылки мы вручим после обеда. Как вы уже успели заметить, господа, в нашем лагере всюду царит порядок и чистота. А здесь, в больнице, вы убедились, что в Германии лечат врагов государства. По возвращении, господа, вы можете рассказать во всеуслышание, что в немецких концлагерях с государственными преступниками обращаются лучше, чем в Америке со свободными гражданами.
Делегация удалилась. Через некоторое время тележку с посылками укатили обратно. Фельдфебель прошел по палатам, забирая простыни и полотенца.
Вытащив из кармана плоскую желтую коробочку, Андрей прочел надпись: «Made in U. S. A.» — «Сделано в Америке»... Открыл крышку. На ладонь высыпались мелкие блестящие конфеты, похожие на русскую карамель «подушечки».
Бурзенко нетерпеливо сунул карамель в рот. Но его ждало разочарование: конфета оказалась тягучей резинкой... «Жевательная», — определил Андрей. Ему захотелось догнать сердобольную даму и швырнуть ей коробочку.
Около месяца Андрей провел в ревире. Окреп, набрался сил. Вынужденное безделье начало его тяготить. Хотелось действовать, бороться. Показывая Пельцеру налившиеся бицепсы, он шутил:
— Вот как откормили!
Пельцер щупал тонкими пальцами мышцы и тихо восклицал:
— Это то, что надо!
Наконец Крамер выписал Андрея из больницы. На последнем осмотре он похлопал Бурзенко по плечу и напутствовал:
— Карош, геноссе! Гут!
Соколовский предупредил, чтоб он ничему не удивлялся. А удивляться было чему: Андрею принесли полосатую робу, на которой не оказалось мишени, но номер был прежний — 40 922.
— Старайся не попадаться на глаза тем, кто был с тобой в штрафной, — сказал Соколовский. — Обходи их. Особенно старосту и капо. Направляем тебя в Большой лагерь. Это целый город. В нем находится несколько десятков тысяч человек. Будешь работать в сапожной мастерской, а жить в сорок втором блоке. Там встретишь узбека Каримова. Будь с ним поближе.
Глава четырнадцатая
Бурзенко быстро осваивал сапожное дело. На первых порах часть его работы брал на себя Каримов. Он натягивал на колодку брезентовую заготовку и несколькими гвоздями прикреплял ее к деревянной подошве. Андрею оставалось прибить к подошве кожаную полоску, служившую рантом. Ботинок снова брал Каримов и срезал выступавшие из-под ранта части заготовки. Колодка вынималась, и новая пара обуви ставилась на полку.
Работа не сложная, но однообразная. С утра до вечера одно и то же.
Через несколько дней после прихода Андрея в сапожную мастерскую вошел заключенный, принесший на ремонт несколько десятков пар деревянных башмаков. Взглянув на него, Бурзенко застыл в радостном удивлении. Перед ним был не кто иной, как подполковник Смирнов, вместе с которым его в Дрездене втолкнули в эшелон. Андрею хотелось встать, вытянуться и сказать: «Здравия желаю, товарищ подполковник!» Но он сдержался — надсмотрщик недобро оглядывал каждого входящего и выходящего из мастерской, хмуро следил за работой узников.
Спросив разрешения у обер-мастера, подполковник снял свои башмаки и протянул Андрею:
— Подбей косяки.
— Давайте, — Андрей быстро взял протянутый ботинок.
Иван Иванович сел рядом и, улучив момент, шепнул:
— Поговорим в другой раз... Где Батыр Каримов?
— Понес ботинки на склад.
— Передай ему, пусть после отбоя заглянет ко мне. Он знает куда.
— Слушаюсь! — тихо ответил Андрей.
И снова Бурзенко подумал о том, что в лагере смерти ведется тайная борьба с фашистами. Когда же в эту борьбу включится и он?
Каримов был намного старше Андрея. Черные волосы Батыра тронуло серебро седины. У него скуластое круглое лицо, типичное для ферганца, и чуть раскосые, внимательные глаза. Каримов, казалось, никогда не грустил, не тосковал. Правда, в вечерние часы он, любил, лежа на нарах, вспоминать о садах Ферганы и проспектах Ташкента, о родном Узбекистане.
Каримов называл Андрея, который хорошо владел узбекским языком и не раз бывал в Фергане, «русским земляком» и расспрашивал о его прошлом. Бурзенко отвечал охотно, открыто. Он видел, что Каримов связан с подпольной организацией и ждал от него заданий, был готов, не щадя жизни, выполнить любое поручение.
...Жизнь в Большом лагере Бухенвальда немного легче, чем в карантинном блоке или в штрафной команде. Здесь более сносный порядок. Надсмотрщики не так измываются над заключенными, не пускают в ход дубинки, а чаще ими только грозят. И в бараках нет особенной тесноты. А в остальном все то же: жизнь на грани голодной смерти.
Сегодня после вечернего отбоя Каримов ушел к Ивану Ивановичу. Андрей лежит на нарах и думает о Ташкенте, о товарищах по боксерской секции, о Лейли.
Он часто вспоминает ее, эту веселую и смелую девушку, их первую встречу, ночной парк. Где она сейчас? Что делает? Как сложилась ее судьба?
Андрей мысленно переносится в далекий Ташкент. Сейчас начало сентября. В садах ветви деревьев гнутся под тяжестью яблок. Поспели гранаты, лучшие сорта винограда, инжир. Андрею представилось: Лейли возвратилась из института — она обязательно должна учиться — и вышла на веранду с книгой в руках. А может быть, пошла в парк к берегу реки на то самое место, где они когда-то просидели целую ночь. В руке — виноград, а на коленях — книга, Лейли читает и, съев виноградину, бросает косточки в воду. Вот бросила и задумалась. Задумалась о нем, об Андрее. Иначе не может быть. Ведь она сама, сама обещала в своих письмах помнить и ждать. А проводы? Андрей уезжал в Армию. Его провожали друзья, отец, мать. А он все смотрел по сторонам — искал Лейли. Она опоздала. Началась посадка. «Не пришла», — решил Андрей и, быстро поцеловав родителей, направился к вагону.
— Андрей!
Он оглянулся.
— Лейли...
Она подбежала и, запыхавшись, неловко сунула ему в руки букет цветов.
Они, как тогда около ринга, застыли друг против друга. Потом Андрея подтолкнули товарищи:
— Поезд тронулся.
Лейли порывисто обхватила его шею и впервые поцеловала:
— Мой джигит, я буду ждать тебя...
Андрей долго махал ей из открытой двери товарного вагона. Он, забыв обо всем, смотрел на удаляющуюся станцию, жадно искал глазами в толпе людей Лейли...
Вот уже почти три года, как они не виделись, но в ушах его по-прежнему явственно звучит ее дрогнувший голос: «Мой джигит, я буду ждать тебя...», а на щеке свежо ощущение поцелуя...
Андрей вздыхает и смотрит вниз. За столом сидят болгарин Дмитро, немец Курт, чех Владек и несколько русских. Чесноков, бухгалтер из Киева, вполголоса рассказывает о том, как он проводил воскресные дни. Одни заключенные слушают украинца, другие что-то мастерят, третьи молча смотрят на стену. И на ней, на белом квадрате, как на большом экране, каждый — в который раз! — мысленно просматривает кинокартину о своей прошлой жизни. Настоящее ужасно, а будущее покрыто мраком. Никто не знает, что его ожидает завтра...
Андрей слезает с нар, берет табуретку и подсаживается к заключенным:
— Споем, что ли?
Бурзенко негромко запевает свою любимую, которую выучил в плену:
Меня на фронт родная провожала,Песню подхватывают голоса. Поют тихо, чтобы не услыхали охранники.
И я пошел, я побывал в сраженьях,Песня сближает узников, рождает светлые мысли, зовет к солнцу, к свободе...
На плечо Андрея ложится теплая широкая ладонь. Он поворачивается. Перед ним Гарри Миттильдорп.
— Андрэ, нам надо поговорить.
Андрей, научившийся в плену кое-как объясняться по-немецки, кивает головой:
— Хорошо.
Они выходят в умывальню. Там сыро и пусто. Гарри начинает умываться. Андрей ждет.
С первых дней пребывания в Большом лагере Бухенва-льда Андрей сблизился с этим веселым, никогда не унывающим голландцем, революционером, спортсменом рабочего клуба.
— Андрэ, — прервал молчание Гарри, — ты знаешь спорт? Да? У тебя крепкие руки.
Бурзенко улыбнулся:
— Я был боксером.
— Бокс? — Гарри оживился. — Это очень хорошо!
Я знаю, Андрэ — боксмайстер!
Андрею хотелось рассказать голландцу о своей Родине, о далеком Ташкенте, где во Дворце пионеров он осваивал технику бокса, о спортивном клубе, о соревнованиях. Но запас немецких слов у него был еще мал, и он не мог перевести голландцу всего того, о чем думал.
— Видишь ли, Гарри, я был не боксер, как у вас понимают, а любитель, — пояснил Андрей. — Понимаешь, любитель.
— Понимаю, — Гарри пожал ему руку. — И здесь нужны сильные, смелые парни...
Вдруг из блока донесся необычный шум и выкрики.
«Драка», — подумал Бурзенко и вместе с голландцем бросился к дверям.
В блоке какие-то незнакомые заключенные с зелеными треугольниками на пиджаках били Каримова. Узбек, видимо, только пришел и еще не успел снять верхнюю куртку. Четыре уголовника, обступив Батыра, ударами гоняли его по кругу словно биллиардный шар. На руках у бандитов темнели перчатки. Настоящие, боксерские. Заключенные, не скрывая гнева, толпились в стороне, но вступиться не решались.
Андрей в два прыжка очутился рядом с Каримовым. Уголовники бросились на смельчака. Но Бурзенко опередил их. Он сбил с ног одного, мгновенно повернулся к другому и, увернувшись от тяжелого размашистого удара, приблизился к бандиту вплотную. Тот попытался отскочить, но не успел. Андрей обрушил на него апперкот — удар снизу по солнечному сплетению. Охнув, негодяй повалился на пол.
На помощь Андрею бросился и голландец. Вдвоем они быстро заставили бандитов отступить. Те обратились в бегство, бросая тяжелые боксерские перчатки.
— Что же вы... одного бьют, а вы смотрите? — Бурзенко тяжело дышал, разгоряченный дракой.
— Трусите?
Заключенные молчали.
Бурзенко много еще не знал. Он был новичком в Большом лагере.
— Посмотрим, насколько тебя хватит, — мрачно ответил киевлянин Чесноков. — Ты думаешь, на этом все кончилось?
Глава пятнадцатая
Едва заключенные улеглись на своих матрасах, как в барак толпою ввалились зеленые. Это были «буйволы» во главе с Трумпфом.
Притаившись на своих местах, узники с жалостью посматривали на новичка: бить будут...
— Кто тут боксмайстер? — насмешливо спросил Трумпф.
Прятаться было бесполезно. Андрей слез с нар:
— Ну, я...
Бандит презрительно осмотрел Андрея.
— Этот скелет? Боксмайстер?
Два уголовника с синяками под глазами услужливо подтвердили Трумпфу, что это он и есть.
— Ха! — бандит осклабился. — Пальцем ткни — упадет!
Андрею бросили боксерские перчатки.
— Одевай!
Но поднять их Бурзенко не успел. Рядом с ним оказался Миттильдорп. Схватив перчатки, голландец встал перед бандитом.
— Я тоже боксер. Давай схватимся. По-честному!
Рыжие брови Трумпфа угрожающе сдвинулись.
— Опять, Гарри, напрашиваешься? Мало я тебя бил?
— Назначай судью!
— Ну, держись, — Трумпф стал натягивать перчатки. — Обработаю тебя. Для разминки.
Бурзенко понял, что Гарри пытается спасти его, принимая на себя ярость зеленых.
Андрей стал возражать. Но Трумпф прорычал:
— Ты, скелет, смотри и дрожи! Сейчас и к твоим костям доберусь!
Уголовники расступились, освобождая место для поединка.
Бурзенко еще не знал, что его новый друг голландец не первый раз боксирует с Трумпфом и хорошо изучил все коварные приемы недавнего боксера. Выходя на поединок, Гарри жертвовал собой, надеясь в какой-то мере ослабить свирепого бандита. Голландец не был уверен в Андрее. Он опасался, что в жестоком боксерском бою, похожем на избиение, сломается воля русского парня. Бурзенко мрачно наблюдал за поединком. С первой же минуты он убедился в том, что рыжий уголовник с квадратным лицом и покатыми плечами действительно боксер. И притом хороший. Он был тренирован, легко передвигался, ловко уходил от ударов, резко и точно бил. Он был хозяином положения.
Гарри отчаянно защищался. Но силы были далеко не равными. Несмотря на все свои усилия, голландец смог продержаться не больше одного раунда...
Уголовники радостными выкриками приветствовали успех Трумпфа. Наступила очередь Андрея.
— Не трусь, русский! — подбадривали зеленые. — Ты должен гордиться тем, что тебя бьет настоящий ариец!
— Попробуй только сдаться, лечь раньше минуты, — мы тебя сообща бить будем!
Бурзенко неторопливо снял куртку, сбросил деревянные башмаки, закатал до коленей штаны — так легче будет боксировать — и стал шнуровать перчатки.
— Скелет, не бойся! — Трумпф подмигнул своим дружкам. — Конечно, я буду драться не в полную силу.
И он начал бой, думая, что «игра» продлится недолго. Может ли устоять перед ним, профессиональным тренированным боксером, отощавший русский солдат? Да и знает ли он, что такое бокс?
Покровительственно улыбаясь, Трумпф атакует русского. Бьет прямым ударом левой. Андрей уклоняется. Бьет правой — то же. Еще левой, еще правой, левой... Андрей уходит от ударов уклонами, нырками. Руки держит свободными. Свободными для нанесения удара. И, экономя силы, отвечает: на удар — ударом, на атаку — контратакой.
Андрей понимает, что от результата боя зависит многое. Это не просто поединок двух заключенных, это испытание. Что же, он готов.
И Трумпф понял, что перед ним не новичок. С лица слетела улыбка. В маленьких голубых глазах загорелись злые огоньки. Предводитель уголовников решил покончить с противником и бросается в атаку.
Но Андрей начеку. Он делает шаг назад и сразу, без подготовки, наносит один за другим два удара снизу. Попал! Трумпф быстро прижимает локти к туловищу. Ага! Прячешь пораженное место?
Зрители — уголовники и политические — поражены. У Трумпфа, непобедимого Трумпфа, вожака «буйволов», оказался достойный противник. Они видят не избиение, а профессиональный поединок, настоящий матч бокса!
Один из «буйволов» так увлекся, что решил исполнять обязанности судьи:
— Тайм! — закричал он, когда Андрей стал теснить Трумпфа. — Кончился первый раунд!
Бойцы разошлись. Андрею подставили табуретку, и он сел. Гарри Миттильдорп стал обмахивать его полон куртки. Другой политический — Курт — сунул в рот Андрею леденец:
— На, друг, подкрепись.
Бурзенко был тронут. Заключенные не видели сахар годами. Лишь иногда удавалось им выменять у немецких преступников на самодельный портсигар или мундштук маленькую конфетку. И вот с трудом добытый леденец Курт отдал ему.
Схватка возобновляется с новой силой. Темп боя высокий. Судья то и дело бросается разнимать сцепившихся бойцов. Часто слышны его возгласы: «Брэк!» («Шаг назад!»). Боксеры отступают на шаг и снова сходятся в ближнем бою. Ни тот, ни другой не уступает. Они обмениваются быстрыми, беспорядочными ударами. Бьют по корпусу, по локтям, перчаткам... Андрей устал, ему трудно дышать. Но и противник выдохся. Нет, не добился Трумпф легкой победы!
После окончания третьего раунда зрители загудели:
— Кто победил?
— Объявляйте победителя!
Но судья поднял руку:
— Победителя объявлять не будем.
Он спасал репутацию Трумпфа. «Буйволы» одобрили это решение:
— Гут, гут!
Трумпф, дыша как загнанная лошадь, молча снял пухлые перчатки и швырнул их на землю. Потом натянул свой свитер и, ни на кого не глядя, ушел. Уголовники последовали за своим вожаком.
Гарри помог Андрею одеться. У Андрея дрожали руки, на бледном лице выступила испарина. Никогда в жизни он так сильно не уставал. Даже после самых тяжелых поединков на первенство Средней Азии он не чувствовал себя таким разбитым и обессиленным: ноги стали словно ватными, а в жилах, казалось, бродила газированная вода.
— Идем, Андрэ, — Гарри взял его под руку.
Путь к нарам показался бесконечно длинным. Бурзенко с помощью Гарри и Каримова вскарабкался на свое место. Не раздеваясь, плюхнулся на матрас.
Сколько времени он проспал, Андрей не помнит. Проснулся от того, что кто-то тормошил его за плечо. Андрей открыл глаза. К нему на нары влез Каримов. Пола его куртки оттопыривалась. Батыр, осмотревшись кругом и убедившись, что за ним никто не наблюдает, шепнул:
— На, земляк.
Он поставил перед Андреем чашку с густой брюквенной похлебкой.
— Рахмат, — поблагодарил Андрей по-узбекски и, проглатывая слюни, спросил: — А ты сам кушал?
— Это тебе от твоих друзей.
— Тогда садись, Батыр-ака, съедим вместе.
— Нет, — улыбнулся Каримов, — это все тебе одному.
Андрей осторожно, чтобы не пролить похлебки, отодвинул чашку:
— Один есть не буду!
— Нет будешь, — в шепоте Батыра звучали властные нотки. Я старше тебя. Значит, имею право приказывать. И не один я приказываю. Моим языком приказывают все старшие товарищи. Ясно?
— Не совсем.
— Так надо, — Каримов пододвинул чашку к Андрею. — Ешь, земляк, ешь. Набирайся сил! Твоя сила нам нужна. Нужна для борьбы.
Весть о поединке русского пленного с Трумпфом, одним из самых свирепых бандитов, облетела все блоки. Незнакомые люди приходили к Бурзенко, пожимали ему руки. Один из немецких заключенных принес Андрею пайку хлеба, группа чехов принесла вареной картошки.
— Друг, это тебе от нашего блока.
Два дня спустя староста блока Альфред Бунцоль зашел после вечерней проверки в барак и приказал Андрею:
— Возьми чайник и принеси мне кипятку.
В маленькой каморке старосты за квадратным столиком сидели двое. Одного Андрей узнал сразу.
— Товарищ подполковник, здравствуйте! — радостно поздоровался он с Иваном Ивановичем.
Второй заключенный, в полосатой одежде, с красным треугольником на куртке, в деревянных башмаках, был Андрею незнаком. Он смотрел на боксера карими глазами, в которых играла смешинка. И Андрею трудно было понять: то ли он улыбается ему, то ли изучает его насмешливым взглядом.
Иван Иванович сказал:
— Бурзенко, познакомься. Это Михаил Левшенков. Товарищ Михаил. Интересуется твоими спортивными делами.
— Какой тут спорт, — вздохнул Андрей, — мне бы не перчатки, а автомат в руки...
— Всему свое время, — мягко возразил товарищ Михаил.
Андрей понял, что перед ним один из руководителей подполья. «Наконец-то, — у Бурзенко сильней забилось сердце, — наконец-то...»
— Ну, что ты стоишь? — Иван Иванович пододвинул табуретку. — Садись к столу.
Андрею налили кружку кипятку и дали большую вареную картофелину. Андрей откусывал ее бережно, маленькими кусочками и запивал горячей водой. Вкусно! Вдруг он заметил, что Смирнов и товарищ Михаил картошку не едят. Иван Иванович перехватил взгляд Андрея:
— Ешь, ешь. Мы свои съели.
Андрей осторожно разломил картофелину на равные части:
— Теперь я вас угощаю.
Они пили кипяток и беседовали. Андрей рассказал свою биографию.
— Я здесь долго быть не собираюсь, — закончил он. — При первой же возможности убегу! Вот только товарищей надежных подобрать надо...
— Всему свое время, — Левшенков повторил уже знакомую Андрею фразу и, посмотрев ему в глаза, сказал, что подпольный центр предлагает Бурзенко выступить в боксерских соревнованиях с уголовниками.
Андрей отказался:
— Развлекать гадов я не собираюсь.
— Нет, ты должен выступать, — возразил Левшенков. — Так нужно. Понимаешь?
Андрей удивился. Спортивные соревнования в Бухенвальде! Странно... Зачем?... Если он озлобит уголовников, ему не миновать крематория... Но Левшенков говорит с ним от имени подпольного центра...
И он ответил:
— Я готов выполнить любое ваше поручение.
Глава шестнадцатая
Старший санитар Гигиенического института Карл Пайкс был доволен началом дня. Сегодняшнее утро мало чем отличалось от вчерашнего — такой же туманный рассвет и обычный для Бухенвальда сырой, пронизывающий до костей, ветер. Но на этот раз пасмурная погода не влияла на настроение политического заключенного Карла Пайкса, в недавнем прошлом молодого, но уже довольно известного врача одной из клиник Гановера, а ныне старшего санитара Гигиенического института концентрационного лагеря Бухенвальд.
Жизнь такая загадочная штука, что, сколько ни смотри пристально вперед, все равно не увидишь того, что ожидает тебя завтра, В этой истине Карл Пайкс убедился на собственном примере. Застенчивый по натуре и напуганный бурными действиями фашистов, наводивших в старой доброй Германии так называемый «новый порядок», молодой врач всячески избегал общественных выступлений и сторонился всего того, что, по его мнению, могло скомпрометировать доброе имя нейтрального человека. Пайкс был далек от политики. Он мечтал о карьере хирурга и кандидатской диссертации.
Но политика не осталась к нему равнодушной. В один из зимних солнечных дней в операционную с шумом вошли гестаповцы, оставляя на розовом паркете грязные широкие следы сапог. Пайкса обвинили... Впрочем, в 30-х годах для ареста не требовалось серьезных, проверенных обвинений, достаточно было указать чернорубашечникам на человека и сказать, что он против «нового порядка». Кто же наклеветал на него, — Пайкс так и не узнал. Очевидно, один из коллег по работе, которому оказались не по душе талант и успехи молодого врача. В камерах гестапо Карл долго не задержался. Все его попытки возмущаться и говорить правду были остановлены кулаком и резиновой дубинкой. На десятом допросе он махнул на свою жизнь рукой и в полубессознательном состоянии признал себя виновным во всех политических грехах и поставил собственную подпись под «показаниями».
Следователь, поздравив Пайкса с успешным окончанием следствия, посоветовал ему впредь быть таким же благоразумным и беречь свое здоровье. Потом ему зачитали приговор, посадили в арестантский вагон и привезли в Бухенвальд.
Так он стал государственным преступником, политическим заключенным. На его голове от высокого лба до затылка простригли машинкой широкую полосу, надели на него полосатый костюм каторжанина, на куртку и штаны пришили четырехзначный номер, который заменил ему имя и фамилию, а под номером прикрепили матерчатый треугольник ярко-красного цвета — отличительный знак политически неблагонадежных...
Прошло около четырех лет. Осенью 1941 года, когда прибывшее из Берлина высокое начальство стало спешно организовывать Гигиенический институт специального: назначения, о Пайксе вспомнили. Из огромной картотеки срочно извлекли его личное дело, в котором хранилось подтверждение того, что в прошлом он действительно был медицинским работником. Руки и ум хирурга оказались нужными. И Карлу Пайксу — политическому заключенному, немцу по происхождению, врачу по образованию — доверили ответственный пост — его назначили старшим санитаром...
Однако годы, проведенные в мученьях и страданиях, не прошли бесследно для Карла Пайкса. Он, как и многие другие немцы, которые считали себя нейтральными» и стремились отгородиться от общественной жизни, уйти от политики, столкнувшись лицом к лицу с фашизмом и пройдя через ад гестаповских камер, стал осознавать свои заблуждения и ошибки. Произошел серьезный поворот в его жизни: он начал думать. Правда, этой способностью он отличался и раньше, но тогда, до Бухенвальда, все его мысли ограничивались медициной и узким кругом личных интересов. А здесь он словно прозрел, словно поднялся на ступеньку выше и оттуда посмотрел на мир, на жизнь. Товарищ по несчастью Вальтер Крамер, политзаключенный, коллега по профессии, исполнявший обязанности старшего лечащего врача в больнице для заключенных, помог разобраться в хаосе международных событий, найти главные противоречия, вокруг которых бушевали страсти. И чем больше Пайкс размышлял, сопоставлял свое прошлое и настоящее, тем сильнее становилась его ненависть к гитлеровцам.
Пайкс стал антифашистом при помощи доктора Вальтера, с жаром включился в подпольную борьбу.
Сегодняшнее утро прошло у Пайкса на редкость удачно. Он перед самым приходом главного врача майора СС Адольфа Говена успел побывать в разных местах и сделать несколько дел, на которые раньше приходилось тратить чуть ли не целую неделю. И главным из них было то, что он достал шонинги — больничные листки.
Вчера Вальтер Крамер сказал ему:
— Нужно спасать русских офицеров. Их вчера бросили в Малый лагерь. Им грозит смерть. Нужны шонинги.
Пайкс поправил очки и, немного подумав, ответил:
— Не раньше, ч„м через три-четыре дня. У меня нет даже бланков.
— Но ты постарайся. Встретимся у меня — в отделении тяжелобольных.
А полчаса назад Пайкс успешно изъял из сейфа бланки больничных листов. Сотня новеньких розовых бумажек, хрустящих, как пачка денег, приятно оттягивала карман полосатых брюк. Впрочем, в Бухенвальде шонинги ценились дороже денег. Каждая такая бумажка являлась драгоценностью: освобождала ее обладателя от каменоломни, где жизнь узников зависела от настроения надсмотрщиков, давала право остаться в лагере, давала короткий отдых.
Теперь нужно было сделать главное: выждать удобный момент, когда майор Говен отлучится, незаметно проникнуть в его кабинет и проштамповать больничные листки. Но, судя по всему, главный врач не собирается покидать кабинета. Старший санитар уже дважды заглядывал к доктору и оба раза видел одно и то же: Говен писал. Очевидно, он работал над своей докторской диссертацией. Такие часы бывали редкими, ибо обычно майор большую часть дня проводил то в патологической лаборатории, то в экспериментальном отделении, где испытывались новые препараты, или просиживал у химиков и биологов, строго контролируя производство высокоэффективной сыворотки против сыпного тифа. Ее делали из крови заключенных. Заказы на сыворотку резка возрастали. Особенно много ее отправляли на Восточный фронт. Судя по этому, в частях «победоносной» армии фюрера свирепствовала эпидемия тифа.
Сейчас биологи подготовили к отправке новую партию сыворотки. Оставалось только заполнить соответствующие документы. Эту процедуру всегда выполнял сам Говен. После получения выговора он стал подозрительным и не доверял своим помощникам.
Пайкс дважды докладывал Говену о том, что ампулы упакованы и готовы к отправке, но тот не торопился уходить. Он писал.
Пайксу ничего не оставалось, как ждать. Ждать удобного случая. И он, чтобы не привлекать к себе внимания эсэсовцев, которые шныряли по институту, занялся переписыванием в толстый журнал сведений о наличии больных, состоянии их здоровья и о числе умерших.
Вдруг раздался телефонный звонок. Пайкс снял трубку. Адъютант коменданта лагеря Бунгеллер — Пайкс узнал его низкий грудной голос — спрашивал Говена.
— Доктор Говен очень занят.
— Срочно передай доктору, что его вызывает штандартенфюрер Карл Кох. Пусть сейчас же, слышишь, болван, сейчас же явится к коменданту.
— Будет исполнено.
Пайкс отложил в сторону ручку, спрятал в ящик стола журнал учета и в третий раз решительно открыл — массивную дверь кабинета.
— Доктор Говен!
— В чем дело?
Говен в белом халате, надетом поверх офицерского мундира, не сидел, как несколько минут назад за письменным столом, а стоял спиною к дверям и, опершись руками о стену, смотрел в маленькое потайное окошко. Об окошке Пайкс ничего не знал. Это было для старшего санитара открытием. Он и не подозревал, что, сидя в кабинете, можно следить за работой в соседней специальной камере.
— Карл, вы же знаете, — голос майора звучал раздраженно, — что в эти часы я никого не принимаю!
— Герр майор, вас вызывает штандартенфюрер Карл Кох.
— Хорошо.
Говен продолжал смотреть в маленькое окошко. Его круглые желтоватые, как яйца черепахи, глаза блестели, а по толстым губам блуждала самодовольная улыбка.
— Доктор!
— Ну? — майор резко повернулся. — Что еще?
— Унтерштурмфюрер Бунгеллер требует, чтобы вы явились немедленно. — Хорошо. Можете идти.
— Слушаюсь!
Выйдя из кабинета, старший санитар услышал, как Говен звонил по телефону, долго что-то горячо доказывал, а потом бросил трубку.
За время пребывания в Гигиеническом институте Пайкс хорошо изучил характер своего начальника. Когда у Говена появлялось хорошее настроение, он называл старшего санитара своим помощником, именовал его по фамилии и даже похлопывал по плечу. В обычные дни майор ходил с безразличным выражением на совином лице и называл Пайкса «санитаром»: «Санитар, сходи за анализами», «Санитар, проведи операцию легких» и т. д. Но в дни, когда жидкие брови майора хмурились, а уголки губ угрожающе опускались, Пайкс старался не попадаться ему на глаза. Говен не ругался, как другие, не бил, не оскорблял. Нет, он действовал. Каждого, кто ему в это время был не по душе, Говен отправлял в крематорий. К счастью узников, работавших в институте, такие дни выпадали редко.
Послышалось щелканье замка: Говен запирал ящики стола и сейфа. Через несколько минут он вышел. Пайкс вскочил с места и застыл, вытянув по швам руки.
— Пайкс, я вчера отправил в лабораторию мокроту сорока «кроликов». — Кроликами Говен называл подопытных заключенных. Майор быстро снял халат и бросил на руки старшего санитара. — Чтоб к моему приходу на столе лежали анализы.
— Будет исполнено, герр майор.
Проводив глазами Говена, Пайкс повесил халат на вешалку и взглянул в окно. Майор быстро шел к главным воротам концлагеря, за которыми в эсэсовском городке находилась резиденция коменданта.
Пайкc, не теряя времени, достал из потайного кармана самодельный ключ и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, открыл дверь кабинета. Штамп, как всегда, находился в правом верхнем ящике стола. Через несколько минут бланки больничных листов приобрели силу подлинных документов. Нужно было только вписать личные номера заключенных да проставить даты освобождения.
Пора было уходить. Но Пайкc не спешил. Он решил разгадать тайну маленького окошка. Несколько секунд в его душе шла борьба: а что если окошко имеет сигнализацию?..
Поборов колебания, Пайкc отдернул маленькую темную шторку. На кафельной стене вырисовывался квадрат смотрового окна. Под ним была кнопка. Пайкc нажал ее. Раздался щелчок, и крышка открылась.
Пайкc приник к выпуклому стеклу и отшатнулся. Не может быть! Не веря глазам, снова поглядел в окошко, — и мурашки побежали у него по спине. За толстым стеклом, за массивной стенкой шел чудовищно варварский эксперимент. Там задыхались заключенные с желтыми туберкулезными лицами. Их было не менее сорока. Пайкc увидел, что воздух в ярко освещенной камере очень мутен, и ему стало ясно — туда нагнетается какая-то мелкая пыль.
По впалым щекам мучеников струился пот, оставляя кривые грязные полоски, ввалившиеся глаза лихорадочно блестели. Одни с безразличным видом сидели на полу, прислонившись спиною к стенке, и покорно ждали конца. Другие еще боролись за жизнь. Они судорожно прижимали к носу и рту рукава или полы своих полосатых каторжных костюмов. Но, очевидно, пыль проходила сквозь редкую материю...
Пайкc захлопнул окошко. Теперь все ясно! Свою докторскую диссертацию майор СС Адольф Говен писал на тему «Роль угольных частиц в новообразовании туберкулеза легких и задержке развития туберкулеза». Пайкc знал, что над этой темой работает чуть ли не весь подневольный состав Гигиенического института. Ученые в полосатых каторжных костюмах — химики, биологи, хирурги, терапевты — вкладывали в диссертацию Говена свои знания, свой опыт.
Теперь Пайксу стало понятно, зачем по указанию Говена для исследований отбирали здоровых узников. Хотя в лагере было много туберкулезных больных, Говен желал наблюдать за развитием болезни на всех стадиях в интересующих его условиях. И вот для этого изверг в халате врача сажал в специальную камеру узников, чтобы они задыхались угольной пылью и заражали легкие. Эсэсовский доктор использовал людей как морских свинок и кроликов, как подопытных животных.
Пайкс ничем не мог помочь несчастным. Из камеры, которая тщательно охранялась, имелся только один выход — на операционный стол и в крематорий.
Хорошего настроения как не бывало. Радостное чувство удачи улетучилось. Опасная операция с больничными листками, все попытки облегчить существование узникам показались Пайксу до обиды мелкими и ничтожными. Он торопливо вышел из кабинета Говена, запер дверь и спрятал поддельный ключ, но совершенно забыл о том, что маленькая темная шторка на стене осталась незадернутой.